Там, где меня не было (Как меня ебали)

Глава 1

О теле, которое не принадлежит тебе.

«Чем сильнее чувство голода, тем сильнее желания, дикие и навязчивые, как у беглеца в заключении.»

Эротика — не всегда про наслаждение. Иногда про протест. Про тело, которое стало функцией. Про прикосновения, за которыми пустота. Или боль. Или что-то невыносимо живое.

Я не пишу, чтобы возбудить. Я пишу, чтобы напомнить: это происходит. Там, где не говорят. Где улыбаются. Где молчат. В каждой сцене — больше, чем просто секс. Там — память. Подмена. Выживание. И, может быть, путь обратно к себе.

“Там, где меня не было” — история, где эротика становится зеркалом. И ты никогда не знаешь, чьё отражение увидишь.

Анжелика

Мне тридцать.

Самый странный возраст, когда тебя уже не прощают за наивность, но всё ещё требуют искренности.

Не подросток и не взрослая. Что-то промежуточное. Без права на ошибку — но с обязанностью улыбаться.

Я стою в центре салона. Кручу прядь волос вокруг пальца. Кручу до боли, до красной полоски на коже. Пытаюсь зацепиться за себя. За ту, кем когда-то была, или хотя бы за ту, кем могла быть. Но я ведь не за этим пришла сюда.

Здесь пахнет дорогими духами с бахой сандала, табачным дымом и тягучей, как сироп, скукой. Не знаю, как это место называется, по документам — массажный кабинет. На деле — бордель, где женщины улыбаются за деньги. Названия — это для тех, кто ещё верит в иллюзии. Я — не верю. Именно поэтому, наверное, и пришла. Это не жажда наживы. Деньги — вторичны. Возможно, я хочу потерять настоящую себя. Или наоборот — отыскать.

Мама-сан хлопает в ладоши. Резко, будто вспарывает воздух.

— Девочки, знакомьтесь. Анжелика.

Все головы поворачиваются в мою сторону. Кто-то кивает, кто-то отводит взгляд. Кто-то уже прикидывает, сколько клиентов я отберу. В каждой паре глаз что-то своё – равнодушие, оценка, вызов.

В углу сидит женщина в шёлковом халате. Лет пятьдесят плюс. Волосы собраны в тугой хвост, босые ноги, переброшенные одна через другую. Она курит. Её усталость такая плотная, что кажется, можно ощутить на ощупь.

— Да, милая, таких, как я, тоже иногда хотят, – говорит она, глядя сквозь меня. Медленно выпускает струю дыма, словно это её единственная радость за день, и добавляет:

— Потому что, если мужчина оказывается несостоятельным, проще всего списать это на мою внешность. Он потом скажет: «Старая, не возбуждает». Не скажет же: «Я сам уже не стою». — Слова не звучат озлобленно, скорее просто факты. В ней нет позы, только выжженное поле.

Мама-сан оборачивается ко мне:

— Анжелика… хочешь сменить имя?

— Нет. Можно просто Лика.

— Лика… — повторяет она. — Оставляешь настоящее имя?

— Я не хочу быть кем-то другим, — говорю тихо. Меня и так не осталось, если сменю имя, то исчезну окончательно.

Два часа дня.

Самое странное время здесь. Ни пик, ни провал, просто между. Между завтраком и ужином. Между начальником и отчётом. Между «я» и тем, кем он становится, как только входит в эту дверь.

Девочки заняты своими делами — кто-то сушит ногти, кто-то выводит стрелки с таким азартом, будто готовится к конкурсу «Мисс фальшивый экстаз». Кто-то просто курит, глядя в точку.

Я читаю Цвейга. Держусь за фразы, как за поручни, когда лифт срывается вниз. С каждым абзацем кажется, что падаю медленнее, что можно успеть подумать, пока летишь. Мне нравится его губина, я готова в ней утонуть, чтобы не захлебнуться трясиной, которая уже окутывает меня в этом болоте. Ещё люблю Моруа, но он слишком про мужчин, а мне сейчас нужно про чувства. Хватаюсь за строчки, чтобы понять, что я ещё жива.

Рядом сидит Анна. Я её не понимаю, она вся здесь, целиком. Словно это не работа, а её естественное состояние. Замечает, как я краем глаза смотрю на часы, стрелка ползёт лениво, как сигаретный дым. Тишина становится липкой. Пространство дрожит, как вода в стакане. Где-то вдалеке слышен скрип доски. Я моргаю.

— Анжелика, ты сдала химию? Надеюсь, не двойка? — голос мамы врезается в моё сознание.

Резко, без предупреждения. Сердце обрывается, я поднимаю глаза. Передо мной Анна.

— Просто сегодня погода плохая, — бросает она, не отрывая взгляда от ногтей.

— Плохая? — сердце бешено колотиться в груди. Что-то не так. Пространство, звук, свет, будто сбились настройки. Мир чуть сдвинут. Или я. Словно вселенная моргнула, и я увидела, что она фальшивая.

— Угу. Клиентам даже трахаться не хочется.

Говорит ровно, буднично, будто обсуждает сводку новостей. Потом делает вдох и, уже тише, почти шепчет, словно вскрывает старую, зажившую не до конца рану:

— Есть те, кто хотят круглосуточно. Просто вечером у них жёны, дети, собаки, обязанности… А днём можно сбежать. На обеде на двадцать минут. Перепихнуться. Почувствовать себя мужиком.

Я молчу.

Анна продолжает, не глядя:

— Утром им начальник вставил, наорал, напомнил, что они никто. Они чувствуют себя слабыми, униженными. А потом приходят сюда, чтобы унизить нас. Чтобы почувствовать силу.

Я поднимаю на неё глаза. Без осуждения. Просто… я не готова это услышать.

Она замечает и улыбается.

— Ко всему привыкаешь, Лика. И к этому тоже. Проституция — это не про тело. Это про голову, про то, как её отключить. И как потом с этим жить.

Она затягивается сигаретой, щурится. Пауза.

— Днём приходят те, кто бежит.

— К нам? — спрашиваю.

— Нет. К иллюзии власти, — отвечает она.

И я чувствую, как эти слова западают где-то между рёбрами.

Я смотрю на мужчин, что заходят сюда. Разные. Возраст, одежда, манера держаться. Но у многих один и тот же взгляд. Это не похоть или страсть. Что-то глубже, то, что требует молчания.

Они приходят не за сексом. Секс — только оболочка. Им нужно чувство. Иллюзия власти. Возможность быть кем-то. Хоть на двадцать минут. Быть значимым, услышанным, опасным. Тем, кем они не могут быть в настоящей жизни.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Одни хотят, чтобы с ним говорили. Другие, чтобы молчали. А кто-то — чтобы его боялись. Молча, покорно, всем телом.

Они платят и становятся кем-то. Хоть на двадцать минут. Пусть даже за деньги.

Пока не знаю, как к этому относиться. Но точно знаю: дело не в теле. Дело в том, что он покупает.

Я закрываю книгу, медленно вдыхаю. Вдох слишком медленный. Словно тело решает не спешить. Желает прожить, почувствовать, запомнить.

Я всё ещё здесь, в этой комнате и в этой роли.

Но что-то внутри уже дрогнуло.

Спасибо, что дочитали первую главу.

История может быть тяжёлой. Иногда — слишком.

Если вы остались, значит, что-то в ней отозвалось.

Глава 2.

Звон колокольчика, словно отсечка времени. Дверь приоткрывается. Он входит

С улицы врывается резкий, плотный дождь, как шёлковая плеть. Хлещет по стеклу, асфальту, лицам, оставляя ощущение вторжения.

Мужчина аккуратно складывает зонт. Стряхивает капли с дождевика, сбрасывает с себя остатки реальности, где действуют правила и существует «нельзя».

Теперь он внутри. В том мире, где можно всё. Воздух меняется, густеет, становится плотным, вязким, как перед грозой. Разговоры в салоне стихли. Кто-то опускает взгляд. Кто-то, наоборот, замирает, будто надеясь, что его заметят. Я не понимаю, кто он, но девочки знают. Они читают в нём то, что мне пока недоступно. Одна отходит к окну, притворяясь, что наблюдает за дождём. Другая утыкается в экран телефона.

Он не впервые здесь. И это не повод для радости.

Мама-сан выходит навстречу. Её движения мягкие, текучие, как масло по шёлку. Она улыбается, вежливо помогает ему снять плащ, голос звучит учтиво, почти ласково:

— Добро пожаловать. Сегодня, может быть, Лили? Или Милана?

Девочки вздрагивают, будто по коже прошёл щелчок хлыста. Привычно, смиренно встаю. Готовы.

Но он не смотрит на них. Просто поднимает палец и указывает на меня.

— Это кто?

— Анжелика. Новенькая. Сегодня первый день, — быстро, с живым блеском в глазах отвечает мама-сан.

— Я возьму её.

Просто. Холодно. Так выбирают рыбу на рынке. Или нож. Главное, чтобы остро.

Внутри всё сжимается. Он не просит, не предлагает, он заявляет: мой товар, моя ночь, моё право.

— Первый клиент. Поздравляю, — Мама-сан поворачивается ко мне, глаза сияют, голос довольный.

Я медленно встаю. Почти торжественно запахивая полы кимоно.

Анна, та самая, что сидела рядом, вдруг шепчет, почти не размыкая губ:

— Осторожно. Он любит жёстко.

Я киваю чуть заметно, но впитываю.

Жёстко? А как это — жёстко? У меня не было такого. Вообще… секса в моей жизни было меньше, чем должно быть к тридцати. Я слишком не выбирала. Просто однажды стала его... Но вот я здесь, это я пришла. И это мой выбор. Теперь дороги назад нет.

Тепло неуютное, душное. Воздух стоит, пахнет пылью и чем-то… древним. Неясно — ладан или просто чужая жизнь, въевшаяся в стены.

Он входит первым. Спокойный и молчаливый. Уверенный шаг человека, который ни в чём не сомневается. Он пришёл не за услугой — за правом. Я захожу следом. Дверь захлопывается за ним мягко, почти ласково. Щелчок замка звучит как выстрел. Как приговор, после которого уже нельзя вернуться назад. Всё, что было «до», остаётся с той стороны. Здесь — только «после».

Проходит вперёд, не оборачиваясь. Опускается на кровать. Знает, что я пойду следом. Молчит. И в этом молчании — всё.

Я стою, не решаясь подойти. Жду.

— Садись, — голос звучит ровно, как полированный металл. Без угроз или ласки, просто команда. Я опускаюсь на край кровати. Слишком близко или далеко, неважно, здесь нигде не безопасно. Он берёт стакан с тумбочки. Тёмная жидкость, горький запах. Виски, наверное, или что-то сильнее. Пьёт не глядя. С глухим стуком опускает стекло на место.

— Тебе сказали, что я люблю жёстко? — поворачивается ко мне и ловит взгляд.

Киваю.

Он смотрит в упор. В глазах сила и власть.

— Боишься?

Я не отвечаю.

Он наклоняется ближе. Тихо, почти ласково берёт мою руку своими холодными, длинными пальцами ладонь вверх. Слишком уверенно. Вздрагиваю от прикосновений. Улыбается в ответ на мою реакцию.

— Мягкая, — он произносит это не как комплимент. Скорее, как факт, который скоро изменит. — Ты ещё не знаешь, что такое страх.

Я сглатываю, и он усмехается, потому что слышит.

— У тебя прекрасные глаза. Честные. Пока. — Он слишком близко. Так, что я чувствую запах его кожи. Она пахнет табаком, виски и какой-то безмерной тоской.

— Я не хочу трахаться.

Пауза. Она давит. Заставляет пересмотреть всё, что я ожидала.

— Я хочу, чтобы ты поняла, что значит быть ничьей.

Замираю, задерживаю дыхание. Каждой клеткой чувствую, как напрягаюсь. Чувствую, как дрожу — тревога, которая накрывает меня, начиная от самой макушки и прокатывается по телу до самых кончиков пальцев ног.

— Боишься меня, Лика? — отстраняется, позволив мне выдохнуть.

— Нет, — вырывается слишком быстро.

Он улыбается:

— Тогда ты дура.

Мне нельзя показывать страх, сама выбрала прийти сюда. Не случайно или по глупости. Знала, куда иду. Знала, что может быть. И да, была готова. Даже к боли. Если он захочет, я выдержу. Если будут унижения — проглочу. Мысленно готовила себя ко всему.

Но он ничего не сделал. Просто сидел рядом, молчал и смотрел. И это молчание оказалось страшнее, чем любые прикосновения.

Я ложусь на спину, давая понять, что готова принять его. Он не шелохнулся. Смотрела в потолок — в ту самую точку, где когда-то был свет. И думала: пусть бы он просто взял меня. Быстро. Грубо. Так было бы проще. С телом всегда проще, чем с душой.

Он просто сидел. Сколько прошло времени, я не знаю. Потом наклонился и осторожно коснулся моего лица,

будто я моглу рассыпаться от одного дыхания. Прошёл по щеке. Не как мужчина, или клиент. А как тот, кто потерялся между собой и этим миром. Прикоснулся к губам. Опустился к подбородку. Сжал длинными холодными пальцами мои скулы:

— Ты ведь не скажешь? — прошептал, наклонившись к самому уху. Так близко, что кожа зазвенела от его дыхания.

Я замерла, но не ответила. Молчание – знак согласия, молчание – тайна, которую нельзя озвучивать.

Он задержал взгляд на моих губах, как будто хотел поцеловать, но не решился. Поднялся, поправил одежду.

Уже у двери, остановился:

— Я… приду ещё.

Дорогие читатели!

Каждый клиент, приходящий к Лике, для неё не просто лицо в потоке. Обратите внимание — в её реакции есть нечто большее, чем просто вежливость или профессионализм. Иногда важен не сам человек, а то, что он в ней пробуждает. Позже вы поймёте, почему её взгляд цепляется за детали, почему для неё это не «просто работа».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Добавляйте в библиотеку, чтобы не потерять.

Глава 3

Жарко.

Лето расползается по комнате, как мёд — липко, сладко, неотвратимо.

Окно открыто, но воздух не двигается. Только ленивое и тяжёлое время медленно капает. Шторы чуть покачиваются от редких движений. За окном слышны голоса, лай, стрекот цикад.

В комнате мягкий, обволакивающий свет. Словно уже вечер, но солнце всё ещё цепляется за край неба, как за последнюю мысль. Комната дышит теплом.

Я, не двигаясь, лежу на кровати. Майка прилипла к груди, шорты задрались на бедро, но я не поправляю, пускай. Всё тело налито солнцем, воздух вязкий, чуть сладкий, и от него не укрыться.

Мы вместе уже полгода. Он старше. Спокойный, уверенный. Никогда не торопил, просто терпеливо ждал, что однажды я сама скажу «да».

Я понимала, чего он хочет. И чувствовала, что я тоже. Сегодня мне исполнилось восемнадцать. И теперь больше не нужно ничего объяснять.

Никаких “ещё рано”, никаких “я не готова”. Всё давно решено. Просто внутри это зрело — медленно, как лето. А теперь я чувствую каждой клеткой: я готова.

Дело не в цифрах в паспорте, дело в том, что созрело внутри. Это про то, что я хочу, чтобы он стал первым. Не просто вошёл в меня, а сделал своей. Чтобы больше никогда не чувствовать себя ничьей.

Жду. Мне не страшно, внутри меня дрожь и тянущее желание близости.

Стихает шум воды в ванной. Щёлкает выключатель.

Свет в комнате словно меняется. Становится теплее, как будто сам воздух отзывается на его появление. Полотенце на бёдрах, капли стекают по телу, по ключицам и животу, исчезая в складках ткани. Замечаю знакомый шрам на левом боку живота – след от детской травмы, о которой он рассказывал. Движения спокойные, привычные. Не спешит. Он красив. И я замираю, будто вижу его впервые.

Сколько раз он держал меня за руку, гладил по волосам, шептал что-то на ухо. Но сейчас всё по-другому.

Я не отвожу взгляда. Не прячусь. Хочу, чтобы видел, как я смотрю. Хочу, чтобы знал, чего я хочу.

Подходит ко мне, и от его близости воздух становится плотнее, тяжелее, напряженнее.

Садится рядом. Привычным жестом поправляет волосы. Я знаю, он волнуется, хоть и не показывает. Матрас чуть пружинит под весом. Он совсем рядом.

Сердце стучит в горле. В животе вспыхивает тепло, то самое щекочущее, которое кажется роем бабочек. Они машут крылышками, бьются внутри, им тесно.

Я чувствую: всё во мне ждёт. Всё тянется навстречу.

Он смотрит мне в глаза, и я не могу отвести взляд.

Губы пересохли. Дыхание сбилось, как будто я не просто лежу, а бегу, но не ногами, а телом, к этой секунде.

Он наклоняется. Я ощущаю его дыхание, внутри себя, оно проходит через грудную клетку к самому сердцу.

Теплая, уверенная ладонь ложится мне на щёку. И всё внутри сжимается — грудь, живот, бёдра.

— Боишься?

Я не могу говорить. Киваю. Потом медленно качаю головой. Мне и страшно и не страшно одновременно. Страшно, потому что впервые. Не страшно, потому что с ним. Он всё понимает.

Он произносит моё имя так, как никто другой – мягко, растягивая гласные, будто пробует его на вкус:

— Лииикааа! Уверена?

— Да, — шепчу почти безмолвно.

Это «да» — мягкая и теплая волна, будто внутри кто-то расправляет крылья.

— Хочешь?

— Хочу, — я улыбаюсь сейчас только ему.

Он неспешно целует меня. Словно целует не губы, а всё, чем я стала за это время. И я больше не ничья. Поцелуй становится глубже. Он словно пытается дотронуться до самой сути не телом, а душой.

Я чувствую это. Волна жара поднимается от шеи к щекам, опускается к груди, разливаясь по животу. Легкие, теплые, как дыхание, пальцы скользят по щеке, спускаются к шее. Кожа вспыхивает под ними. Они не просто касаются, они зажигают.

Он проводит по ключице, и я вздрагиваю от переполненности, от предвкушения, мне не страшно. Опускается ниже. Цепляет бретельку пальцами. Кожа будто кричит от острой оголенности, и всё во мне просыпается.

Майка соскальзывает с плеч, обнажая грудь. Я чувствую, как соски напрягаются под его взглядом. Дрожь накатывает, волна за волной.

Он не спешит, слушает, как я дышу, как жду. Его губы нежно обхватывают сосок, пробуя, не слишком ли остро.

Я резко вдыхаю. И этот вдох уже стон, вырвавшийся сам.

Каждое его движение, как вспышка, пульсирующая внизу живота, в груди, между ног. Я разлетаюсь и не знаю, как собрать себя обратно. Он целует медленно, по кругу, и я выгибаюсь навстречу. Тело двигается само. Хочет большего. И я позволяю ему хотеть.

Он проводит ладонью по животу, чуть выше лобка. Там жар, все горит. Малейшее касание, и я сжимаюсь.Он знает каждую точку. И нажимает на них, точно, но мягко. Пальцы захватывают резинку шорт. Стягивает их вместе с трусиками.

Воздух касается разгорячённой кожи, покрываюсь мурашками. Я раскрываюсь, я настоящая и в этот момент любима. Он раздевает не тело, а душу.

Наклоняется и целует низ живота. Я — сплошной пульс. Растворяюсь в нём, в себе и в этом мгновении.

Он осторожно разводит мои бёдра, словно ждет ответа. А я не сопротивляюсь. Я тянусь, хочу, поддаюсь.

Пальцы осторожно скользят по внутренней стороне бедра. Но каждое касание, как электрический разряд. Я замираю. Дыхание сбивается.

Едва касается нежных складок между ног, словно пробует температуру. Я прикусываю губу, запрокидываю голову, выгнув спину.

— Какая ты влажная, маленькая, — шепчет он. Пальцы замирают перед входом.

Я хочу, чтобы он продолжал. Чтобы не останавливался. Он наклоняется, его язык касается клитора. Сначала лёгкие, почти невесомые движения. Пальцы вновь оживают, массируют, вдавливают, отпускают.

— Девочка моя, какая ты сладкая…

Мой звук — не голос, а выдох, сдавленное «да». Всё тело дрожит. Я больше не лежу. Я лечу. Меня уносит. Низ живота сжимается в тугой узел, готовый разорваться.

Его язык увереннее скользит по клитору вверх, вниз, кругами. Чуть всасывает и снова отпускает. Пальцы становятся смелее, растягивают то, что всё ещё преграда между нами. Я двигаю бёдрами, стараясь поймать такт его языка, удержать движения, от которых мне безумно хорошо. Чтобы он задержался чуть дольше, чтобы я могла…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Всё во мне кричит: «сейчас», «ещё», «будь со мной». Крик вырывается, прежде чем я успеваю его удержать. Я не стесняюсь. Я разлетаюсь.

Он поднимается. Смотрит. В его глазах нежность и что-то ещё.

— Вот ты, такая! Настоящая, живая, моя девочка!

Он скользит пальцами по щеке, словно подтверждая моё согласие.

— Готова?

Я киваю. Не могу говорить. Слова не нужны. Я вся — согласие.

Он нависает сверху. Я вижу, как напряглись мышцы его рук. Он сдерживается, боится сделать больно. Чувствую его член у себя между ног, он большой и горячий. Головка давит на тот барьер, который ещё сопротивляется, мешает нам слиться вместе. Он делает толчок, вжимает меня в матрас. Я вскрикиваю от яркой вспышки боли, но не отстраняюсь, не вырываюсь, я просто покоряюсь. Позволяю ему войти в меня до конца, не просто взять меня, а стать частью. Тело принимает его. Как будто создано именно для этого.

И больше нет боли. Нет страха. Только полнота. Только он внутри. Я обвиваю его бёдра ногами. Он начинает двигаться. Ритм как дыхание. Как музыка. Я теряюсь в нём, в себе, в каждом толчке. Он держит меня за руку. Целует в висок. Шепчет моё имя.

А я просто есть.

Оргазм накрывает быстрее. Тело — сплошное чувство.. Напряжение растёт, и когда волна доходит, я не сжимаюсь — я раскрываюсь.

Он замедляется. Дыхание сбивается. Последний толчок, и он замирает. Я чувствую, как его член пульсирует, выплескивая в меня своё желание. И этим — делает своей.

Он не уходит. Не встаёт. Не отстраняется. Просто остаётся. Кожа к коже. Тепло рядом. Гладит мои волосы.

— Спасибо, — шепчет.

А я думаю: нет, спасибо тебе. За то, что теперь я не ничья.

Дорогие читатели!

???? «Спасибо тебе за то, что я теперь не ничья» — простые слова, за которыми скрывается история, о которой Лика пока молчит.

Добавляйте в библиотеку, чтобы не потерять — позже вы поймёте, почему для неё это так важно.

Глава 4.

От автора: Эта глава непростая. Она может оказаться слишком тяжёлой, если вы уязвимы. Здесь нет эротики. Это не про удовольствие. Если чувствуете, что не готовы — лучше отложите. А если решите читать, спасибо, что идёте с нами до конца.

...

Запах кофе — чужой, горький, не для удовольствия, а чтобы не отключиться посреди смены. Он перемешивается с духами, лаком для волос, дешёвым алкоголем и чем-то ещё — тем, что въелось в стены и осталось навсегда. Салон оживает ближе к обеду. Здесь это называют «утром».

Кто-то ещё в халате, с ресницами, на которые только что легла тушь. Волосы накручены на бигуди, а губы уже пылают алым.

Кто-то поправляет бельё. Кто-то достаёт из мини-холодильника банку шипучки и мешает с чем-то крепким. Без дозы — никак. Без неё тело не слушается. Не хочет двигаться, дышать, улыбаться. Особенно улыбаться.

Лили сидит на краю дивана, обняв колени, как подросток. В пижамных шортах с Микки Маусом. И с лицом, полным злости.

— Всего два, — говорит она, словно ставит себе диагноз.— Вчера. Всего. Два.

Пинает тапком пепельницу, пепел разлетается по полу, и никто даже не дергается.

— Меньше, чем у Хару, прикинь? У неё даже грудь без имплантов!

Кто-то хихикает. Кто-то закатывает глаза.

Анна курит, глядя в окно, и не вмешивается. У неё вчера было пятеро. И это видно по лицу — не довольна, не устала, просто… отключена. У неё есть особый способ существовать в этой реальности — не быть в ней. Физически она здесь. Эмоционально нет. Она курит так, будто бы дым единственная граница, которая ещё держит её внутри себя.

Одна из новых, Нана, пытается сделать мейкап, но руки дрожат. У неё аллергия на клиента с парфюмом «как у бывшего». Она не жалуется, просто трёт глаза, и тушь течёт, как будто сама знает, что день сегодня будет хуже, чем вчера.

Я сижу в углу. С кружкой кофе, который уже остыл.

Никто не говорит, но все ждут. Чего-то. Или кого-то.

Колокольчик.

Он всегда звенит неожиданно. Всегда. Даже если знаешь, что вот-вот. Всё равно сердце делает паузу. Небольшую, почти незаметную, но в ней всё.

И начинается спектакль. Ласковый. Жесткий. Фальшивый. Настоящий. Неважно. Мы уже почти готовы.

Колокольчик.

Тишина гаснет, как будто кто-то выключил свет. Все напрягаются, но не показывают. Только взгляд у Лили дергается — в сторону входа. Анна не оборачивается, только гасит сигарету. Я допиваю кофе. Горечь застревает в горле.

Салон заполняется терпким мужским ароматом — одеколон или лосьон, что-то липко-сладкое, слишком знакомое. Воздух будто сжимается. Будто кто-то подошёл сзади и дотронулся до шеи, не спросив.

Я не узнаю его, но тело уже отзывается.

Он входит.

Улыбка слишком широкая, из тех, что цепляют взглядом и не отпускают. Пиджак блестит, кольцо на мизинце, волосы зализаны, как у моделей в старых рекламных буклетах, где всё неестественно ярко и не по-настоящему. Он проходит, не торопясь, скользит глазами по лицам.

Не смотрит — выбирает. И взгляд останавливается на мне.

— Какая у нас тут красавица прячется, — мурлычет.

Мама-сан подскакивает, как на пружинке:

— Добро пожаловать! Это наша новенькая, Лика. Хотите чай? Сначала расслабимся…

— Нет, чай потом. Я начну с неё, указывает подбородком на меня, даже не спрашивая.

Я медленно встаю. Тело знает: чем быстрее поднимаешься, тем хуже. Лучше дать себе секунду.

Он идёт первым. Я за ним.

Комната вбирает в себя его аромат. Слишком резкий, будто он только что брызнул им на себя,нарочно, чтобы заглушить все остальные запахи..

Не спешит закрыть дверь. Стоит, смотрит, как я прохожу.

— Садись ближе, не кусаю, — говорит и усаживается на кровать, широко расставив ноги.

Я сажусь, чуть дальше, словно расстояние хоть что-то значит.

Он берёт меня за запястье. Ладонь влажная, теплая, как язык у собаки.

— У тебя такие пальчики… нежные. У девочки должны быть нежные пальчики.

Я не улыбаюсь. Он не замечает.

Проводит рукой по щеке. Потом ниже. Легко, едва касаясь, будто случайно. Как бы по-доброму, но внутри всё сжимается.

— Ты, наверное, романтичная, да? Такие, как ты, любят, когда медленно… — Он сглатывает, и я слышу звук. Слюна густая.

С каждой его фразой всё больше хочется в душ. Не после. Прямо сейчас. Под струю кипятка. Стереть с себя это. Он тянется к ремню. Щелчок пряжки звучит громче, чем должен.

Я не двигаюсь, не помогаю. Он сам.

— Посмотри, что у меня для тебя, — говорит, доставая член.

Маленький, толстый, ещё вялый.

— Нравится тебе? Потрогай… Поиграй с моим дружком.

Он берёт мою ладонь и кладёт на себя. Член мягкий, чуть липкий от возбуждения, хотя ещё не в строю, но уже вздрагивает от прикосновения.

Я обхватываю рукой, начинаю массировать, перекатываю пальцами. Чувствую, как начинает наливаться силой, набухать похотью. Двигаю вверх, вниз, пока осторожно.

Он откидывается на локти, закидывает голову.

— Да… Девочка… Вот так… Ещё, посильнее… Побыстрее… Ласкай его, посмотри какой он, красивый правда? Нравится тебе?

Молчу. Член скользит в ладони, тяжелеет, дёргается нетерпеливо.

— Он уже хочет в тебя… — стонет. — Но сначала… В ротик.

Меня подташнивает. Я достаю презерватив.

— Только не это… — вздыхает он, словно разочарован до глубины души. — Не надо, милая. Хочу тебя почувствовать. Без. Губки, ротик нежный, язычок ловкий, полежи, пососи, я доплачу.

— Только в резинке, — отвечаю, глядя в сторону.

— Тогда… — выдыхает он, разочарованно. — Тогда… Подрочи.

— Дальше. Вот так. Да, девочка. Побыстрее… Яички потяни вниз, вот так, хорошо, куколка.

Он дрожит. Издаёт какой-то звук, будто подавился.

— Всё. Я готов.

Встаёт. Тяжело дышит.

— Ложись. Раздвигай ноги. Снимай трусики.

Я делаю, что он просит. Ведь именно за этим я здесь, чтобы выполнять их команды и удовлетворять желания. И всё равно… внутри рвётся что-то.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

От ощущения, что тебя не существует.

Есть только тело. И функция.

И чужой хрип, который звучит громче, чем твой голос.

Он устраивается между ног, касается членом входа.

— Ой, что ж ты у меня такая сухонькая… — шепчет с жалостью, как будто это действительно забота. — Неужели не хочешь меня, куколка?

Толкается. Несколько раз подряд. Коротко, вперёд-назад.

— Ничего, сейчас мы с тобой немножко добавим волшебной смазочки… и всё получится, да?

Тянется к тумбочке, не глядя, берёт флакон. Выдавливает сразу много, слишком много.

— Вот так, хорошая моя, теперь дружочек у нас будет скользить, как по маслицу, да?

Плотно натягивает резинку, всё ещё сюсюкая, будто не с женщиной, а с плюшевым зайцем разговаривает.

— Готова? Сейчас я в тебя войду, милая. Только не зажмуривай глазки, мне так нравится смотреть, когда ты принимаешь меня…

Он втирается внутрь — быстро, неглубоко, толкается поверхностно, не заботясь ни о ритме, ни обо мне. Тело тяжёлое, дыхание сбивчивое.

Говорит что-то в ухо — ласковое, липкое, будто карамель, которая обволакивает, но хочется содрать её с кожи.

— Вот так… Хочу, чтоб ты запомнила этот вечер, милая.

— Расслабься… Ну же… Почувствуй.

Он вжимается, наращивает темп.

— Моя тёпленькая… Сладенькая… такая узенькая, дружочку так тесно, так хорошо…

Где-то внутри меня — отвращение. Но оно молчит. Потому что телу некуда деваться.

— Только никому не рассказывай, цветочек, — шепчет он, задевая дыханием мочку. Я замираю. Это слово "цветочек"… Оно цепляется где-то внутри, как заноза. Кажется, я уже слышала его. Или… не я?

Считаю:

Один.

Два.

Три.

Тридцать семь.

Шестьдесят два.

Чувствую, как он начинает дёргаться, будто кто-то нажал кнопку ускорения.

— Да… девочка моя сладенькая… сейчас… кончай вместе со мной…

Он дышит всё громче, сипло, будто задыхается. Вижу, как лицо краснеет, глаза закатываются. Не знаю, зачем смотрю. Но не могу оторвать взгляд. Потому что его лицо в эту секунду — восхитительно мерзкое. Он похрюкивает — коротко, противно, будто не сдержался. Начинает мелко трястись, член дёргается в последний раз и всё.

— Ох… вот это да… — выдыхает с облегчением. Как после удачного похода в туалет.

Сваливается рядом, на секунду, и тут же поднимается.

— Спасибо, малышка. Куколка моя ненаглядная. Я приду к тебе ещё.

Уходит. Даже не застёгивая ремень. Щелчок двери. Тишина.

Я не двигаюсь. Просто сижу. Смотрю на свои пальцы. Как будто они не мои. Как будто трогали не его. И вообще никогда никого.

Захожу в душ. Не раздеваюсь, просто стою. Пальцы дрожат. Не от холода. Оттого, что внутри нет уже нет ничего. Только пустота.

Кран скрипит. Вода срывается с высоты слишком громко. Как будто хочет заглушить всё, что внутри. Я встаю под струю. Ткань одежды прилипает к телу, тяжелеет.

Пусть. Я не спешу её снимать. Пусть промокнет всё. Пусть вымоется хоть что-то.

Горячо. Больно. Кожа начинает щипать, как будто только сейчас поняла, что её трогали. Капли скользят по вискам. По губам. По груди. Они не утешают. Они просто текут. Я прикрываю глаза. И стою. Без мыслей. Без движения. Даже не плачу. Слёзы были бы слишком живыми. А я — нет. Я просто… стала водой. Чистой. Грязной. Всё равно. И, может быть, это и есть способ выжить.

Не забыть. Не простить. А просто — встать под воду, и не разбиться.

Дорогие читатели. Спасибо, что дочитали до конца.

Каждый клиент в этой книге — не просто история. Он символ. Слой. Сигнал. Этот — про обезличивание. Про момент, когда женщина становится как будто на паузе. Когда чувства не исчезают, а прячутся глубоко. Чтобы выжить. Иногда именно это и нужно — не бороться, не кричать, а просто остаться внутри себя. И дождаться, пока всё пройдёт.

Иногда насилие не кричит. Оно говорит тихо, вежливо. С поцелуем.

Глава 5

Я поднимаюсь по лестнице, чувствуя, как каблуки глухо отдаются в пустом коридоре. Каждый шаг будто давит изнутри чуть ниже солнечного сплетения.

Третий этаж. Поворот направо. Я знаю, где его кабинет, но сегодня иду медленно, будто бы ноги тянут время. Но я всё равно иду. Потому что надо. Потому что он — начальник. И потому что он позвал.

Дверь приоткрыта. Я стучу два раза.

— Заходи, — его голос мягкий, вкрадчивый, с полутоном улыбки.

Я вхожу.

Он сидит за столом, без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами. Часы на запястье блестят, как напоминание: время здесь принадлежит ему.

— Присаживайся, — кивает на кресло напротив.

Я сажусь. Ровно. Руки на коленях, спина прямая. Как на собеседовании, которое я давно прошла, но всё ещё чувствую, будто сижу на испытательном сроке.

Он встаёт, подходит к шкафчику сбоку.

— Не паникуй, — говорит, будто между делом. — Просто поговорить.

Я киваю.

Он достаёт бутылку виски, два стакана.

— Не в рабочее время, не на отчёт. Просто… расслабиться.

Я сжимаю пальцы.

— Спасибо, я не пью, — говорю спокойно.

Он оборачивается. Его глаза блестят чуть ярче.

— Пей.

Он наливает.

Я смотрю.

— За встречу, — подаёт мне стакан.

Беру бокал, подношу ко рту. Один глоток. Горечь скользит по горлу, оставляя внутри тонкую обожжённую полоску. Не кашляю. Только глубже вдыхаю.

Он ставит свой стакан и подходит ближе.

— Ты знаешь, ты очень красивая, цветочек, — шепчет тихо.

Я не отвечаю.

— И умная. Это редкое сочетание.

Он наклоняется, садится на край стола, почти касаясь колен. Его рука ложится на мою, осторожно, будто пробует.

— Встань, — говорит он мягко, почти тихо. — Мне неудобно так.

Замираю, как будто тело не слышит команду. Но всё же медленно поднимаюсь. На негнущихся ногах.

Он обходит меня, отодвигает кресло. Останавливается позади.

Рука ложится на плечо. Легко. Но весит, как приговор.

— Ты напряжена, — шепчет в ухо.

Его дыхание щекочет кожу. Жарко. Мутит. Он касается моей шеи подушечками пальцев. Медленно. Вкрадчиво. Будто гладит животное, которое решился приручить. Рука скользит вниз.

К талии, на бедро… ещё ниже, ткань юбки собирается под его пальцами, он тянет её вверх, обнажая мои ягодицы. Зажмуриваю глаза, словно это поможет сделать невидимым то, на что он смотрит. Резкое движение, и юбка на талии, звук как взрыв, разрывает что-то старое и важное, а может быть и меня.

Его дыхание рваное, где-то у моей шеи. Рука скользит между ног, он трогает меня через ткань трусиков.

— Цветочек, раздвинь ножки пошире.

Я дрожу, мне холодно от страха и от того, что я не в силах его остановить. Расставляю ноги шире, всё ещё не открываю глаза.

Трогает меня, водит пальцами по промежности. Не грубо, не резко, почти… нежно. И именно в этом весь ужас. Я отключаюсь. Всё становится вязким как сироп. Слова теряют очертания. Звуки становятся глухими. Остается только его дыхание.

Его пальцы проникают под ткань, нарушая границы дозволенного. Моё тело из камня, оно больше не дышит.

— Что же ты такая сухонькая, совсем меня не хочешь? — находит клитор, начинает массировать, словно это кнопка включения. Возможно тела, но не души. Меня тошнит.

Слышу звук расстегивающейся пряжки ремня. Его брюки падают на пол.

Резко распахиваю глаза. Ужас пронизывает тело насквозь. Но я не могу пошевелиться.

Смотрю в точку на полу. Там пятнышко от кофе. Хочу стать этим пятном, хочу погрузиться в него и утонуть, захлебнуться кофе, чтобы больше не чувствовать.

Он сзади. Его рука всё ещё там, палец проникает в меня, движения становятся быстрее. Дышит громче. Его головка ритмично бьётся о мои ягодицы. Его хриплые стоны гулом отдаются в ушах. Стискиваю зубы, чтобы не закричать, хотя внутри все беззвучно орёт.

Он замирает, горячая вязкая жидкость выплескивается мне на бедро, стекает по ноге. Палец плавно выскальзывает из моего лона. Я делаю вдох. Сердце колотится о грудную клетку, как птица, которой тесно в клетке.

— Ты ведь никому не расскажешь, цветочек, — говорит тихо. Почти ласково.

— Скажешь. Вылетишь. Без шансов.

— Я скажу, что ты меня провоцировала.

— Вон как одета. Ноги. Юбка. Сам Бог велел.

Он отходит.

Берёт салфетку. Подтирается. Выбрасывает в мусорку.

— Если вдруг передумаешь, моя постель открыта. Сделаю тебе хорошо.

Он улыбается.

— Ты у нас особенная, Лика.

Я не отвечаю. Только поправляю юбку. И выхожу. Молча.

В ушах звенит, ноги сами идут в туалет. Яростно тру себя туалетной бумагой, смываю холодной водой липкую сперму. Пальцы дрожат.

Не сразу понимаю, что меня трясёт. Уже в машине. Уже пристёгнута. Уже не в кабинете. Но руки не отпускают руль. Пальцы побелели. Суставы горят. Хочется выдохнуть, но внутри как будто застряла кость.

И тут… Вспышка. Это не мысль, даже не образ. Запах. Запах лосьона. Резкий, мускусный, с примесью дешёвого табака и чего-то липкого. Так пахнут мужчины, которые слишком уверены, что им всё можно.

Он тоже так пах. Он.

Мамин сожитель.

Приходил с работы — громко, как будто весь дом его. Снимал куртку, цокал языком, кидал ключи в одно и тоже место на тумбочке в коридоре.

— Где наша красавица? — говорил сладким голосом.

И обнимал меня. Сильно. Долго. Тепло. Слишком.

Сначала всё казалось обычным. Он шутил. Носил меня на руках. Помогал с уроками.

Мама говорила:

— Видишь, как повезло. Настоящий мужчина в доме.

А потом…

Я начала чувствовать. Он садился рядом. Слишком близко. Пальцы задерживались на плече. Ладонь на бедре.

И я замолкала. Замыкалась.

Иногда он наклонялся и шептал:

— Ты уже почти взрослая.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Такая красивая.

— Только никому, ладно? Мама расстроится.

Я кивала. А внутри всё сжималась в точку, в то пятно от кофе на полу, в котором хотела раствориться. Потому что не знала, можно ли сказать “нет”, если тебе улыбаются.

Он гладил волосы. Целовал в висок. Дольше, чем надо. Рука медленно скользила по спине — вроде бы просто так. Но тело знало: это не “просто так”.

Я помню, как однажды он сказал:

— У тебя такие губы. Как у женщины, сочные, красивые, чувственные. Я научу тебя ими работать. Сладкий ротик, — и провёл пальцем по моим губам.

Хотела укусить, чтобы осталась кровь, чтобы он отдёрнул руку и понял, что не позволю. Чтобы не смел больше.

Но я не смогла. Рот остался открытым. Палец чужой, скользкий, тошнотворный. Он смотрит в упор, будто я давно уже не девочка.

— Ты ведь сама хочешь. Правда?

— Ходишь в этих коротких шортах, завлекаешь.

— Никому не говори, особенно маме. Ты ведь не хочешь её расстраивать, — голос хриплый, масляный.

Во мне плещется ужас, но я не могу отвести взгляда. Я — кролик перед удавом в гипнотическом трансе…

— Умница, я знаю, никому не скажешь.

Срываюсь с места. В туалете меня выворачивает, словно тело отторгает то, что я невольно впустила в себя. Я не сказала, потому что… не знала как.

Потом темнота. Забытые дни. Запахи, движения, блики. И ощущение грязи, которое не смывается.

Я тогда не убежала. Не закричала, не рассказала. Потому что думала, что это я сделала что-то не так. Сидела в ванной и дрожала. Жизнь не остановилась. Но пришла тишина. Такая, в которой умирает что-то важное. Навсегда.

И потом всё продолжалось — молча, буднично, оставляя в теле осадок, а в памяти — пустоту, которую я не могла заполнить. И бежать было некуда.

Это происходит чаще, чем вы думаете:

16 % женщин в России сталкивались с сексуальными домогательствами на работе.

В большинстве случаев (72 %) домогательства исходят от начальства.

Лишь немногие решаются говорить об этом вслух.

Если вы узнаёте себя — вы не одна. Вы не обязаны это терпеть. Вы имеете право на безопасность, уважение и голос.

Факт, о котором редко говорят вслух:

По данным российских источников, до 50 % сексуального насилия над детьми совершается внутри семьи — в том числе отчимами.

Если вы сталкивались с подобным, знайте — вы не одна. Это не ваша вина.

И даже если прошло много лет — вы имеете право говорить об этом.

Мы пишем эту историю — чтобы кто-то наконец услышал свою.

Глава 6

Не люблю оставаться в офисе допоздна. После восьми в здании становится слишком тихо, и каждый шаг — как выстрел. Свет люминесцентный, белый, холодный. Он делает кожу серой, как бумага. Всё вокруг напоминает больницу — без врачей и помощи, только ожидание диагноза.

Я закрываю документы, выключаю экран и тянусь за пальто, когда слышу шаги.

— Уже уходишь?

Он стоит в проёме — коллега, всегда готовый подсказать, если я чего-то не знаю, и даже когда знаю и не прошу. Рядом слишком часто.

Без пиджака, с чашкой в руках. Мешает кофе, но не пьёт. Как будто ждёт, когда что-то растворится — в чашке или во мне.

— Да, — я пытаюсь улыбнуться. — Уже поздно.

— Я просто… — он заминается, — не хочу сейчас домой. Там… Ну, ты знаешь.

Я не отвечаю.

Он входит и тихо, почти не слышно, садится на край моего стола.От него пахнет табаком и мятной жвачкой — странное сочетание. Как попытка замазать запах чужой вины.

— У нас с ней опять ссора.

Он говорит это как факт. Как будто это общее. Как будто я тоже живу в его браке.

— Она… — он трет виски, словно у него болит голова, — говорит, что я стал другим. А я просто устал.

Тишина, та, в которой должен быть мой ответ. Я ничего не говорю. Смотрю на свои руки.

— Только с тобой можно говорить нормально, ты знаешь? — продолжает он, ему не нужны мои ответы. — Ты настоящая. Ты слушаешь. Мне так важно это.

Он наклоняется ближе.

Рука касается моего локтя. Неуверенно, почти извиняюще. Но всё равно — касается.

— Ты бы никогда не предала. Я это чувствую. Ты — свет.

Я слышу, как в горле у него пересохло. Он сглатывает. Опускает взгляд на мои губы.

— Я, наверное, дурак, — говорит, чуть смеясь. — Знаю, что ты не смотришь на меня так… но… Иногда я думаю, что если бы мы встретились раньше…

Он не договаривает.

Я не поднимаю глаз.

Он кладёт руку на моё колено. Осторожно. Будто проверяет, позволю ли. Кожа под его ладонью как будто не моя — чужая, деревянная, он трогает не меня, а вырезанную им же версию, собранную из его иллюзий и нужд.

Я чувствую, как внутри всё сжимается, но не могу проронить ни звука, не могу сделать ни жеста. Только напряжение в мышцах, которое он, кажется, принимает за согласие.

— Ты бы могла полюбить меня? — тихо, как будто говорит не мне, а пустому пространству, где хочет услышать надежду.

Я не двигаюсь, и почти не дышу. Сердце падает куда-то вниз, к самым ногам.

— Прости, — шепчет.

Но не отнимает руки.

— Просто… я больше не знаю, кто я, когда тебя рядом нет.

А я? Кто я рядом с ним? Спасательный жилет для утопающего, который не умеет плавать, но прекрасно умеет топить…

Я не отвечаю, знаю, что любое слово сейчас будет неправильным.

Он медленно наклоняется. Пальцы касаются моих волос. Слишком нежно, словно я — обещание, которое он боится спугнуть.

— Можно я… — не договаривает.

И в этой паузе — не вопрос, а требование. Он не спрашивает, он хочет, чтобы я позволила.

Я думаю, что если сейчас я не прикоснусь к нему в ответ, он сломается. Если не обниму, он решит, что я предала. А если обниму — предам себя.

И я делаю то, что делала уже много раз. Я остаюсь. Я позволяю, я не хочу этого, но понимаю, что он не выдержит, если я уйду.

Он прижимается ко мне щекой. Руки дрожат. Слышу, как он шепчет:

— Спасибо. Ты у меня есть. Ты — спасение.

А я думаю: кто спасёт меня?

Он замирает у меня на плече, тяжело дыша. То ли от слёз, то ли от желания, то ли просто от того, что весь его груз, наконец, на чьих-то плечах. Моих. Сижу, не шевелясь. Смотрю в одну точку на стене. Там, где тень от жалюзи делает узор, похожий на решётку. Не знаю, почему именно сейчас это кажется важным. Я словно вхожу в эту тень, чтобы не быть сейчас здесь, с ним, лучше там, даже за решёткой. Там не нужно держать чужую боль. Там можно просто быть — за стенкой, за стеклом, без прикосновений и чужих дыханий.

Он гладит мою руку, как будто я его. Как будто мы вместе. Как будто всё это — не одолженная близость, не поглаживание чужого одиночества.

— Если бы она… если бы хоть раз… — он хрипло говорит, и я понимаю, речь опять про жену.

Про ту, которая «не слышит», «не обнимает», «не такая, как ты». Он не называет её по имени. Но я знаю: каждый раз, когда он сравнивает, он делает меня виноватой.

Виноватой в том, что я — не она. И в том, что я — не могу стать ею.

Его рука касается моей груди, как бы невзначай, через блузку, слишком легко, мягко. Цепляет пальцами сосок. Это не насилие, это хуже. Потому что, если я скажу “нет”, я уничтожу его. А если не скажу — умру сама.

И я думаю: где заканчивается моя кожа и начинается его страх?

— Прости, — шепчу, не знаю, за что. За то, что не могу. За то, что не хочу. За то, что он — добрый, а я — чужая в этом теле.

Отстраняюсь от него, слишком резко. Я не хочу его прикосновений, они меня обжигают, но не страстью, а виной. Я не хочу это чувствовать, не хочу впитывать его желание, которое он оправдывает болью.

Он замирает. Смотрит на меня.

— Ты… не хочешь?

Руки дрожат, лицо бледнеет.

— Я просто… я думал, ты понимаешь… Я думал, ты не такая…

В его глазах… бессилие или разочарование. Губы дрожат, он начинает плакать. Не просто слёзы, всхлипы. Мягкие, как будто из детства. Словно мальчик, которого опять забыли в школе.

— Никому я, значит, не нужен…

— Это не так, — я пытаюсь, но не могу обнять его. Меня тошнит.

Он сжимает кулаки, лицо заливает краской, обида в глазах сменяется злостью.

— Ты такая же, как все, — выдыхает. — Такая же, сука. Только и умеешь жалеть до поры. А потом — бросить.

— Я…

— Пошла ты. Просто пошла ты. Будь ты проклята, со своей жалостью. И своей… правильностью.

Он разворачивается, хлопает дверью.

Я остаюсь одна.И не могу понять — дрожат ли у меня пальцы, или это снова только воздух.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Дорогие читатели, если вам отзывается. То буду очень благодарна поддержке в виде звездочки. А так же не забывайте добавлять в библиотеку. Спасибо, что со мной.

Глава 7.

Колокольчик звенит слишком мягко. Как будто ветер случайно задел его, не решаясь потревожить.

Я ещё не успела обернуться. а внутри уже сжалось он узнавания. Тело вспоминает быстрее разума.

Он.

Не помню, сколько прошло — неделя? две? Время здесь течёт странно, дни сливаются в одно серое пятно. Но его я помню отчётливо. Каждую секунду того вечера. Каждое касание. Было не больно, наоборот, слишком нежно, слишком бережно, словно я могла рассыпаться под его руками. Я чувствовала, как ему это было нужно. До ломоты в пальцах, до злости на себя, до слёз, которые он никогда не проронит.

Ему была нужна не я, а тепло, чтобы не развалиться. Чтобы остаться мужчиной.

И я стала имитацией. Мягкой, тёплой, молчаливой. Стала его способом не исчезнуть.

Входит с тем же пакетом из продуктового. Плечи опущены, лицо цвета старой газеты. Движется медленно, как человек, который извиняется за то, что существует.

От этого становится ещё тяжелее.

Мама-сан расцветает фальшивой улыбкой:

— Добро пожаловать! Вам как обычно?

Он молча кивает. Поднимает глаза, и я вижу в них то же, что и тогда –– потерянность, просьбу о помощи, которую он не умеет произнести.

— Если можно… с той, что была прошлый раз. Лика.

Встаю, ноги ватные, но я иду. В груди что-то сжимается –– не страх, что-то хуже. Предчувствие того, что придётся исчезать по частям. Быть имитацией тепла для человека, который забыл, как согреться самому.

Дверь закрывается почти беззвучно, и я слышу в этой тишине его страх. Страх разрушить момент, который ещё не начался.

— Извините, если неловко. Я… немного переживаю.

Его извинения повисают в воздухе, а внутри меня что-то сжимается от узнавания. Я знаю этот страх, когда боишься быть слишком… собой. Эта честность пугает сильнее, чем ложь.

Он ждёт, что я скажу “всё в порядке” или “не волнуйтесь”. Но я не говорю, потому что не знаю, в порядке ли, не знаю, должна ли я его успокаивать, когда сама не понимаю, что здесь делаю.

Он ставит пакет на тумбочку:

— Я принёс печенье. Вдруг вы любите сладкое.

Я киваю, потому что правда слишком сложная для слов.

Печенье на тумбочке выглядит так нелепо. Как попытка сделать это обычным, домашним. Но мы оба знаем, что это не дом. Это место, где мы пытаемся найти что-то, что потеряли где-то в другом месте.

Он садиться на стул, подальше от меня, и в этом расстоянии читается вся его неуверенность. Руки сжаты так сильно, я вижу, как белеют костяшки. Хочу сказать: “Расслабься”, но понимаю, он не может. Так же, как не могу я.

— Можно… немного поговорим? Я не сразу. Просто… давно не был ни с кем, –– я почти вижу, как он репетировал эту фразу. Как подбирал слова.

— Ты бы могла полюбить меня? –– вздрагиваю, закусываю губу. Бордель –– это не про любовь. Это про желание. Но разве любовь –– это не желание? Пусть даже за деньги.

–– Спасибо, за то, что ты у меня есть. Ты — спасение. Ты такая…

Я почти задыхаюсь, но не отвечаю. Если скажу: “не такая”, — он рассыплется. Если скажу: “такая”, — придётся ею стать. Молчу, потому что любое слово станет согласием. Любая реакция –– разрешением продолжать.

— Может, — он встаёт, — может, я сначала просто обниму?

Что-то внутри меня падает. Не сердце, а что-то глубже. Во рту становится сухо, но я киваю.

Садится рядом, и кожа покрывается мурашками от тревоги. Его руки ещё не коснулись меня, а я уже чувствую, как мышцы напрягаются, словно готовлюсь к удару.

Он пахнет кремом для рук и слабостью. Так пахнут люди, которые боятся остаться одни.

Обнимает меня, как куклу. И меня пробирает знакомая дрожь отвращения. Не к нему, к себе. За то, что позволяю, за то, что киваю, за то, что не встаю и не ухожу. Потому что он тот, кто платить, ему можно всё.

— У вас кожа… очень тёплая, — шепчет на ухо.

И этот шёпот звучит так, будто я не кожа, не тело, не женщина. А отопление в его квартире. Он хочет согреться. А я не хочу быть чьей-то батареей. Даже за деньги, особенно за деньги. Я здесь за тем, чтобы имели моё тело, а не душу. А он хочет мою душу.

Поцелуй осторожный, почти нежный. Это не про страсть, он как просьба: “не откажите пожалуйста”.

Рука касается бедра. Движения неловкие. Так прикасаются не к телу, а к образу. К фантазии о том, кем я должна быть. И я чувствую, как исчезаю, растворяюсь в его представлениях о близости.

Укладывает меня на кровать, раздвигает ноги, отодвигает полоску кружев, отводит взгляд, словно ему стыдно от собственных действий. Спешно расстегивает брюки, наваливается сверху.

— Простите… я не сразу…

Он не может войти. Смотрит на меня с растерянностью. И в этом взгляде столько беспомощности, что хочется спрятаться, накрывшись одеялом. От жалости, которую я я не должна чувствовать, которая не входит в прейскурант.

— Можешь… сама?

Я помогаю, так быстрее, так меньше времени чувствовать себя предметом интерьера в чужой драме о нежности.

Он выдыхает, будто вынырнул. Двигается осторожно, почти бережно. Старается, и от этого ещё хуже. Потому что он хочет, чтобы мне было хорошо. Очень хочет. Он в этом весь — желание быть нужным. Быть тем, кого не прогонят. Быть “тем самым”, хотя бы здесь, хотя бы сейчас.

— Тебе хорошо? — шепчет он.

Я слегка выгибаюсь, закрываю глаза. Это не ответ. Это реакция. Мышечная память о том, как должно выглядеть удовольствие.

Он принимает её за “да”. Целует шею, проводит языком по ключице. Мнет мне грудь, щипает сосок. Двигается быстрее. Каждое прикосновение отзывается во мне пустотой.

Он хочет, чтобы я кончила. Очень хочет. Прямо до дрожи. До самоуничтожения. Понимаю, что для него это вопрос жизни и смерти. Доказательство, что он не полный неудачник, что способен доставить женщине удовольствие.

Я ничего не чувствую Моё тело рядом. Смотрит со стороны, но не со мной. Оно выполняет движения, издает звуки, играет роль. А я где-то в углу комнаты, наблюда. за спектаклем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Если я не издам хоть один стон — он сломается. Он уйдёт в себя. Замкнётся. Рассыплется. А я не хочу собирать чужие осколки. Не хочу быть смыслом для кого-то. Не хочу быть “лучше, чем его жена”. Не хочу быть никем, кроме себя.

Но кто я? Здесь, сейчас, в этой постели –– кто я?

Я прикусываю губу, то ли от усилия изобразить страсть, то ли от желания не заплакать.

Сгибаю пальцы в простыне. Издаю короткий вдох — нужный, точный.

Он слышит. Верит.

— Вот так… да… вот так… ты близко, правда? Я чувствую…

Я киваю, не открывая глаз, если открою, то они выдадут правду, а она ему не нужна. Ему нужна иллюзия.

Его движения становятся быстрее, стонет, замирает и мелко трясётся, разрывая тишину рыданиями. И эти рыдания пронзают меня насквозь. Я знаю, как это –– плакать от облегчения.

— Спасибо. Ты… ты особенная. Правда.

Я смотрю в потолок. И думаю: даже здесь я должна играть. Даже тут — быть не собой. Потому что если быть собой — никому не нужно.

Он засыпает. А я остаюсь внутри себя, с собой, одна.

Осторожно выскальзываю из-под его руки. Он не шевелится. Только чуть приоткрывает рот, как ребёнок, который спит после слёз. И в этой детской беззащитности есть что-то, что заставляет меня остановиться. Мне становится страшно, от того, что я могла бы почувствовать к нему что-то настоящее.

Неспешно беру халат, словно ещё могу всё переиграть, если двинусь слишком быстро. Как будто время можно обмануть так же легко, как мужчину.

Зеркало в ванной запотело, радуюсь, потому что не хочу видеть своё лицо.

Включаю воду максимально горячую. Пар сразу поднимается, как туман. Как завеса между мной и тем, что только что было.

Стою под струей без движения. Вода обжигает. И это единственное, что я ощущаю по-настоящему. Боль от горячей воды — единственное чувство, которое принадлежит только мне.

Она бъёт по коже, по ключицам, по животу. Смывает всё и ничего. Потому что то, что нужно смыть, не смывается водой.

Мыльная пена стекает по ногам, по пяткам в слив. И я вдруг ловлю себя на том, что думаю: а если бы я исчезла вместе с ней, кто бы заметил? Кто бы начал искать?

Губы припухшие, Шея чуть покраснела от щетины. Глаза… Как будто там всё ещё чужой голос шепчет: “ты особенная”.

И у меня желание крикнуть этому отражению: “Кто ты? Где ты? Что с тобой стало?”

Выключаю воду, надеваю халат. Выдыхаю. Надо вернуться, надо лечь рядом. Надо быть хотя бы телом. Потому что если не быть — кто я тогда? Если не здесь, не в этой постели, не в этой роли — то где?

Самое страшное — я не знаю ответа.

Иногда человек не кричит, не давит, не угрожает. Он просто делает из себя жертву. Вызывает жалость. Заставляет чувствовать вину. Вынуждает быть доброй.

И ты даёшь. Потому что так проще. Потому что отказать — больнее. Потому что “он же ничего плохого не сделал”. Но это тоже насилие.

Жалость, которой с тебя снимают выбор — это не доброта.

Это инструмент. И те, кто им владеют, прекрасно знают, как он работает.

Берегите себя. И не путайте сострадание с отказом от себя.

Глава 8.

Тело всё ещё тёплое от чьих-то рук, даже если он давно ушёл. И это тепло не моё. Оно чужое, липкое, противное. Оно въелось в кожу, как запах, от которого не избавиться. Даже если никто не трогал сегодня — я всё равно чувствую эти руки. Память кожи длиннее памяти разума.

Сижу на краю кровати. Ноги свисают, ступни касаются пола. Тонкий ковёр — скользкий, с прожилками, как в дешёвой гостинице, куда люди приезжают не жить, а просто переночевать. Как я. Только ночую здесь уже месяцы.

Все вокруг пыльное, уставшее. Воздух густой, будто им дышит слишком много людей, и он вот-вот закончится. Будто здесь кто-то живёт, но не способен больше вдыхать. И я часть этого уставшего, пыльного мира.

Сегодня выходной. Никто не тронет. Никто не позовёт. Никто не скажет: «приготовься».

Можно остаться в халате. Можно остаться в себе. Остаться собой в тишине. Хотя кто я — уже не помню.

Я не иду умываться. Просто сижу. Смотрю, как пыль висит в солнечном луче, падающем из окна.

Дверь в коридор приоткрыта. Я слышу, как кто-то смеётся. Кажется, Лили. Как у неё получается находить в этом месте что-то смешное? Или она просто лучше меня притворяется?

Анна рассказывает про клиента:

— Он просил, чтобы я снова была с ним. Говорит, только со мной может расслабиться, с другими не получается.

И кто-то хихикает в ответ.

— Да все они расслабляются, как только деньги уходят из кошелька. И все только с тобой.

Я не улыбаюсь, не злюсь. Я просто… ничего. Внутри пустота, как в заброшенном доме. Это есть, а жизни нет.

Анна заглядывает ко мне. Сигарета в пальцах, вторая в губах. Она курит больше, чем дышит. Может, это её способ не чувствовать воздух этого места.

— Ты как? — спрашивает.

Я киваю. Потом — качаю головой. Не знаю, как я.

Она протягивает сигарету. Я беру, но не зажигаю. Просто держу в пальцах, как символ чего-то, что ещё удерживает меня в этом мире.

— Ты сегодня тише, чем обычно, — говорит она. — Куда-то собралась?

Во мне что-то шевелится. Я хочу выйти. Просто… выйти. Проверить, а вдруг всё ещё можно дышать в другом месте. Посмотреть, есть ли ещё что-то, кроме этих стен, этих запахов и чужих рук на моей коже.

Хочу пойти туда, где меня никто не знает, где я не проститутка, не товар, не услуга. Где я просто… кто? Не знаю, но хочу узнать.

— У нас не тюрьма, — говорит Анна, затягиваясь. — Просто ты пока ещё веришь, что снаружи не хуже.

И в этих словах — вся правда, которую я не готова принять. Что я здесь не потому, что меня держат. Я здесь потому, что больше не знаю, как быть где-то еще.

— Когда захочешь не вернуться — даже халат не снимешь.

Анна затягивается снова, и дым окутывает её лицо. Прячет глаза. И я понимаю — она тоже когда-то хотела выйти. Хотела проверить, можно ли дышать в другом месте.Но не смогла или не захотела возвращаться.

А я? Смогу ли я снять этот халат? Или он уже прирос ко мне как вторая кожа?

Медленно встаю, каждое движение, как решение. Как выбор между остаться и уйти. Между быть и не быть. Собираю волосы в хвост. Простое движение, но сейчас оно кажется ритуальным. Подготовкой к чему-то важному. Смотрю на себя в зеркало, не на лицо, в глаза. И думаю: А если я уйду, и ничего не изменится — что тогда? Если снаружи окажется та же пустота, что и внутри? Если я так и не найду себя настоящую?

Но всё равно выхожу, хотя понимаю, что не знать — лучше, чем знать наверняка, что надежды нет.

Улица встречает тёплым ветром. Солнце не жарит — греет. Мягко. Как-то по-человечески. Будто небо решило: на сегодня хватит боли. Словно мир может быть добрым.

Я иду медленно. Не знаю, куда. Просто вперёд. Без цели.И в этом — неожиданная лёгкость.

Туфли стучат по асфальту, но не гулко, как в борделе, а звонко. Каждый шаг — как кивок себе. Я — здесь. Я — иду.

На углу — дерево. Липа, кажется. Подхожу ближе.Касаюсь коры, она шершавая, живая. Под пальцами — пульс земли. Я чувствую его впервые по-настоящему.

Остановка. На скамейке старик кормит голубей. Я улыбаюсь — сама не замечаю. Просто… улыбаюсь. Не клиенту, не в зеркало, не из вежливости. просто так, потому что хочется.

Зелёный сквер, трава, лавочки. Мама с ребёнком. Девочка бежит, смеётся, падает — и смеётся сильнее. А я ловлю себя на мысли, что не помню, когда смеялась просто так. Без причины. Без маски.

Воздух пахнет весной и… жизнью.

Прохожу мимо кафе. Открыта веранда. Кто-то пьёт лимонад, кто-то кофе. Разговоры. Смех. Обычная жизнь, где люди — просто люди. Не покупатели. Не хозяева. Не спасаемые. Просто… живущие.

И я думаю: А если бы я осталась здесь? Если бы просто… не вернулась? Если бы жизнь могла быть такой? Вот такой — с ветром, с деревьями, с запахом свободы? Может, всё уже позади? Может, всё было нужно, чтобы пройти сквозь? Может, теперь — начнётся новая я? Та, которая умеет дышать воздухом, а не только выживать?

Останавливаюсь.Закрываю глаза. Вдыхаю глубоко, чувствую запах персика на губах. И вдруг понимаю: я дышу.

Свернув за угол, я замечаю вывеску — бар, тусклый свет за окнами, неоновая надпись, которая мигает, будто моргает от усталости.

Я не планировала. Просто ноги привели. Может, из любопытства. Может, чтобы проверить — кто я, когда не «там». Или чтобы убедиться, что снаружи всё по-другому. Что здесь — можно быть собой.

Внутри прохладно, пахнет алкоголем, лимоном от влажных салфеток и чем-то ещё… знакомым. Запах чужих разговоров, неразбавленного одиночества и тел, ждущих внимания.

Я заказываю то, что звучит мягко — «white peach soda». Просто иллюзия лёгкости. Сижу у окна, обхватив стакан обеими руками, как будто его прохлада может передаться мне. Газировка шипит. Персик почти не чувствуется — только химия и лёгкая горечь. Но мне всё равно хорошо.

Слева кто-то смеётся — громко, фальшиво. Справа — скрип стула. Кто-то подсаживается.

— Привет.

Голос низкий. Улыбка слишком отрепетированная.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты одна?

Я молчу. Поворачиваюсь только после паузы.

— Уже ухожу.

Он усмехается, как будто это шутка.

— Не торопись. Я угощу.

Рука тянется к моему стакану. Касается.Потом — ближе, к локтю.

— Ты классная. Прям светишься.

Говорит, как будто мы знакомы, словно моё тело — уже его территория.

— Не трогай.

Слова звучат тихо, но ровно. Он делает вид, что не услышал.

— Просто хотел познакомиться. Чего ты сразу?

Пальцы скользят к запястью. Сердце дергается — не от страха, от дежавю. Я знаю этот жест. Так же касался один из тех — тогда, в комнате, где пахло печеньем и страхом.

— Отпусти, — повторяю. Чётче. Без агрессии. Просто устала.

Он вздыхает, встаёт с притворной обидой.

— Ладно-ладно. Бабы сейчас все с заскоками. Одни “не трогай”, другие — “почему не трогаешь”. Разберитесь сначала сами чего хотите

Уходит.

Я остаюсь на пять секунд. Поднимаюсь, пальцы дрожат. Это не паника, но внутри глухой холод. Зима в душе. Выхожу, не оборачиваясь.

Иду медленно по пустым улицам. Слишком медленно для холода, слишком быстро для тишины. Ночь впитывается в кожу, как молчание. Асфальт под ногами будто стал твёрже, но легче, больше не ощущалю земли. Только движение.

Фонарей хватет, чтобы не упасть, но не достаточно, чтобы разглядеть, кто я.

Дверь открывает мама-сан, кивает, как будто я просто вышла за сигаретами, словно знала, что вернусь.

Анна сидит на диване, волосы распущены, на лице макияж, красивая.

— Ты пахнешь улицей, — говорит, не глядя.

Молча сажусь рядом.

— Сначала думаешь, что там свобода, — продолжила она. — А потом понимаешь, что свобода — это просто когда знаешь цену.

Вздыхаю с каким-то облегчением.

— Там всё то же самое, — тихо говорю я. — Только бесплатно.

Она кивает, потому что узнает себя.

Молчим долго. Пока сигарета не догорает до фильтра, пока не вспоминаю, как меня зовут.

Ложусь не раздеваясь, не хочу касаться себя. Пусть ткань будет бронёй хотя бы на ночь. Закрываю глаза. Не думая, не вспоминая. Позволяю себе исчезнуть, не навсегда, на несколько часов.

Тело сжимается и медленно отпускает, как волна на берегу.

Где-то внутри беззвучно идёт дождь. И впервые за долгое время я не боюсь спать.

Глава 9.

День начинался тихо.

Не в смысле «спокойно». А в смысле приглушённо. Будто кто-то скрутил звук на пол деления. Воздух казался плотнее, словно пропитанный невысказанными словами и недоделанными вдохами.

Анна курила у окна, зажав сигарету между пальцами, для неё это уже не привычка, а скорее якорь. Что-то, за что можно держаться, когда всё остальное ускользает. Дым поднимался медленными завитками, растворяясь в сером свете, просачивающемся сквозь грязное стекло. Её плечи были напряжены, лопатки выступали под тонкой тканью халата.

Кто-то зевал в углу. Кто-то поправлял халат, и ткань зашуршала, как сухие листья. Кто-то снова не пришёл. Пустое место на диване, вмятина от тела, которое здесь больше не сядет. Бывает.

Я сидела на диване, крутила прядь волос на палец — механически, до боли. Смотрела на неё через комнату, чувствуя, как сердце отбивает неровный ритм где-то под ключицами.

На ту женщину, которую здесь никто не называл по имени. Не то, чтобы его никто не знал, просто имя не имело значения. Имена здесь вообще как-то стирались, размывались, становились необязательными. Всё выбирали себе новые, словно это могло что-то изменить, забыть старую себя.

Она старше меня лет на двадцать, может больше. Самая взрослая из нас. Время проступало на её лице не морщинками, а в том, как она держала голову, чуть склонив, привыкнув к тяжести. В том, как её руки лежали на коленях, не расслабленно, но и не напряженно. Просто готова ко всему.

Сигарета в зубах. Она курила не затягиваясь, дым оставался во рту, потом выходил маленькими облачками. Халат тёмно-зелёный шелк, глубокий, как её опыт. Она была не стройной, худой.

Волосы собраны, но некоторые прядки выбиваются, она не поправляла их.

На лице не усталость даже. Смирение. Как будто всё, что могло случиться – уже случилось. А всё, что будет – уже не важно. Как будто она договорилась с жизнью и теперь просто выполняет условия сделки.

И всё равно что-то в ней держалось. Какая-то странная стойкость, не нарочитая, а… живучая. Будто она с той поры, когда женщины не «проживали опыт», а просто выживали. Молча.

— Ты на неё не смотри так, — Анна вдруг говорит, не поворачивая головы. — Она не злится. Она просто другая.

Я вздрагиваю, не знала, что так заметно смотрю.

— Кто она?

— Она тут давно, — Анна стряхивает пепел в банку из-под кофе.

— Сын, — поясняет подруга, не дожидаясь моего вопроса. — У него долги. Большие.

Я оборачиваюсь.

— Сколько ему?

— Лет тридцать, как тебе, — пожимает плечами. — Она говорит, что не может иначе. У неё квартира на нём, счёт, страховка. Он влетел по-крупному. А она… ну, мать. Вот и работает.

Женщина в это время встаёт, подходит к умывальнику. Движения медленные, плавные. Что-то завораживающее в ней есть. Она красива, взрослая, зрелая красота. Её не портят тёмные круги под глазами. Макияж все это умело маскирует.

Смотрит в зеркало, как будто забыла, кто в нем отражается. Как будто ищет кого-то, кого давно потеряла. А потом вдруг поворачивается и смотрит прямо на меня. Не враждебно. Не вопросительно. Просто — в упор. И улыбается.

Я опускаю взгляд, чувствуя, как горят щёки. Сердце колотится где-то в горле. Мне вдруг становится стыдно, но не за то, что я здесь, а что смотрела на неё как на экспонат.

И почему-то думаю: а если бы она была моей матерью…

День тянулся, как карамель — липкий, тягучий, но безвкусный. Время здесь всегда двигалось по-особенному. Часы на стене тикали нарочито медленно, издеваясь над теми, кто ждал окончания этого дня.

Воздух в салоне застоялся, пах приторным ладаном, который мама-сан жгла по утрам “для очищения”. Смешивался с запахом пудры, которой девочки припудривали лица и чем-то старым. Это был запах прожитых историй, которые никто не хотел помнить, но которые отказывались уходить.

Анна снова курила. Я даже поймала себя на мысли, что надо ей сказать о том, что от сигарет портится цвет лица и желтеют зубы, а потом решила, что она и сама это знает. Пусть курит, это её выбор. Дым от сигареты поднимался тонкой струйкой, разбивался о потолок и медленно оседал обратно, окутывая ее плечи призрачной вуалью.

Лилит читала журнал, не переворачивая страницы уже полчаса. Глаза скользили по одним и тем же строчкам – статья о том, как правильно наносить румяна, как выбрать идеальную помаду. Невольно улыбнулась. Даже в этом мире думаешь о таких земных вещах, как макияж. Хотя, он тоже часть ритуала.

Колокольчик прозвучал вкрадчиво. Как цокот костяшек по столу. Все замолкают.

Мама-сан встает, расправляет халат.

— Добро пожаловать… — её голос тянется медом.

В ответ мужской, усталый, хриплый:

— Я… к вон той, — кивает в нашу сторону.

Не поднимаю глаз. Но уже знаю — это мне. Он проходит мимо остальных. Не смотрит, не выбирает, знает, что ему нужно.

— Идёшь? — Голос у него как у тех, кто не спорит. Кто решил. Кто не сомневается в своём праве.

Встаю, и ноги словно чужие. Все тело чужое, я наблюдаю за собой со стороны, это все происходит не со мной.

Мы зашли в комнату, он закрыл дверь. Звук щелчка отозвался где-то в груди, словно кто-то поставил точку.

— Садись.

Я опускаюсь на край кровати. Он не сел рядом, стоял и смотрел на меня сверху.

— Ты знаешь, почему я пришёл.

Я молчала, но внутри кричала. Потому что знала. С самого детства, что есть мужчины, которые приходят за тем, что им не принадлежит. И берут. А потом говорят, что ты сама этого хотела.

— Вчера ты вела себя плохо.

— …

Его холодные пальцы на моём подбородке. Держит не сильно, но так, чтобы не смогла отвернуться.

— Плохих девочек иногда нужно… исправлять

— Ты ведь хочешь быть хорошей девочкой, правда?

Он отпускает моё лицо, чуть отходит и начинает расстёгивать ремень.

— Ложись. На живот.

Я медлю. Он ждёт. Но в тишине — угроза.

— Ты ведь хочешь, чтобы тебя похвалили в конце?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я ложусь. Наволочка на подушке холодит кожу. Он задирает мой халат. Тянет трусики вниз, обнажая ягодицы. Сухие пальцы касаются бедра.

— Такая кожа… Слишком уж ты избалованная, милая. Таких надо держать в узде.

Ремень режет воздух. Первый удар, не был болью. Он был чем-то знакомым, потому что моё тело помнило, как нужно замирать, как дышать, как не сопротивляться.

Звук громче, чем боль. Холодная кожа обжигает ягодицы. Боль приходит потом.

Он тяжело дышит.

— Моя девочка тоже так делала. Смотрела нагло. Молчала. Но я знаю, как с такими.

Зарываюсь лицом в подушку, чтобы он не видел, если вдруг потекут слёзы.

Присаживается, рядом. И шлёпает ладошкой, не сильно, но с чувством. И я понимаю — это не про меня. Это не я – это она в моей тени. А руки его.

— Ты ведь не против, — бормочет. — Видишь, ты даже не двигаешься. Значит, ждала. Значит, хотела.

Я чувствую, как в его голосе появляется дрожь. Не от страсти — от возбуждения, которое рождается, когда ты имеешь власть. Когда можешь причинять боль и называть это заботой.

Очередной шлепок. Он уже не считает. Он увлекается. Интонация становится горячей, почти ласковой:

— Вот так, да… Теперь ты моя хорошая девочка… Теперь ты выучишь урок…

Я стискиваю зубы, уже не чувствую боли, только унижение. Он хочет, чтобы я была его девочкой, которой он владеет. Которой он “объясняет”, “направляет”, “ставит на место”.

— Ты напоминаешь мне её, — выдыхает. — Только ты молчишь. Она бы уже орала.

Он нежно гладит меня по волосам. Нежность после ударов пугает сильнее.

— Если бы у меня была такая, как ты… Я бы держал тебя при себе. Баловал. Но только после наказания.

Гладит мои горящие ягодицы,

Я чувствую, как он касается себя. Мне становится тошно. Я не хочу этого видеть.

— Я не буду трогать, — говорит. — Это было бы неправильно. Но я закончу… рядом. Чтобы ты почувствовала, что поступила правильно.

Я замираю. Его пальцы мнут мою плоть, трогают между ног. Я зажмуриваюсь, хотя лицо всё ещё утыкается в подушку.

Кровать ритмично дрожит. Он мастурбирует. Я не хочу слышать эти хлопающие по телу движения, влажные, ускоряющиеся с каждым разом. Но я не могу заткнуть уши, иначе он снова накажет, пусть просто кончит быстрее. Слышу как он начинает стонать. Слышу, как выдыхает имя. Не моё. Её. Сильно сдавливает моё бедро. Он кончает, откинув голову назад. Один вдох — глубокий, победный. И тишина.

Аккуратно встает, как будто ничего не было. Берёт салфетку. Подтирается.

— Ты… хорошая. Но не балуйся больше, ладно? Не расстраивай меня.

Я не отвечаю. Просто натягиваю трусики и расправляю халат.

— До следующей встречи, — кивает он, будто всё это — игра. Будто это можно повторить.

Он уходит. А я сижу на краю кровати. И впервые не знаю, в чьей я коже. Просто касаюсь ладонью бедра. И понимаю — он не меня бил. Он бил её. Но тело было моё.

Дорогие мои читатели! Если вы дочитали до этого места — спасибо.

Иногда не хочется ничего говорить. Но если хочется — я рядом. Пишите пожалуйста комментарии. Для меня было не просто решиться выкладывать эту историю, поэтому ваши отклики очень важны для меня.

Глава 10.

Я стояла в ванной, расчёсывая пряди волосы. Медленно по одной , стараясь не дёргать. Волосы у меня были длинные, и если спешить, то они легко путались. Вода ещё капала с кончиков, стекала по ключицам, щекотала спину, но я не спешила вытираться. Было тихо, мама ушла в магазин, слышала, как хлопнула входная дверь. Я осталась одна. Это было почти облегчением. Я чувствовала себя не девочкой, которую дёргают, не человеком, от которого всё время что-то хотят, а просто собой.На мне были лишь трусики. Я разглядывала свое тело в зеркале. Грудь уже достаточно большая, упругая с торчащими сосками, узкая талия. Я была худая, но тело уже становилось женственным.

Он появился неожиданно. Я не слышала шагов, не знала, что он дома. Если бы знала, то ни за что не стала бы стоять голой в ванной. Почувствовала его запах – лосьон после бритья, дешевый, с резким сладковатым шлейфом. Этот аромат оседал в воздухе, когда он выходил из ванной. Я знала его и не любила. Его отражение выросло за мной словно тень. Вздрогнула и машинально прикрыла грудь руками, не выпуская шётку из ладони.

Он подошёл вплотную.

– Опусти руки.

Я не шелохнулась.

– Руки опусти, маленькая, я хочу видеть твои сосочки. Обещаю, тебе будет хорошо.

И я послушала его приказ. Он взрослый, мне нельзя его ослушаться. Мама говорит, что мы должны быть ему благодарны. Я должна быть послушной.

Он обхватил мои груди руками и начал их мять, всё сильнее прижимаясь ко мне. Как будто имел на это право.

Я застыла. Взгляд устремлен в зеркало глаза в глаза и всё же сквозь, словно я падала в бездну. Щётка всё ещё была в руке. Я держалась за раковину. Пальцы вцепились в край.

Он уткнулся лицом мне в волосы. Дыхание тяжёлое, будто он поднялся на пятый этаж бегом. Оно било в шею.

Начал тереться об меня через штаны, через трусы.

Я слышала, как он сопит. Он не говорил ни слова. И я тоже.

Просто стояла. Не потому что согласна. Потому что не знала, что делать. Каждая клетка тела понимала — нельзя. Но разум не успевал за страхом.

Он сжал грудь, по телу прокатилась волна. Жаркая, чужая, предательская. Я не понимала, почему так. Не хотела этого. Но тело будто не спрашивало.

– Ненавижу тебя, – я не знала, кому это шепчу – себе или ему. Я всё ещё продолжала смотреть себе в глаза, словно пыталась понять кто я.

Он опустил одну руку мне на бёдро, сжал. Второй сдернул с себя штаны. Я зажмурилась. Я не хотела видеть это, я не должна смотреть. Он прижался ко мне сзади, двигался глухо, тяжело, с прерывистым дыханием. Он трясся, и казалось, будто это я дрожу, ломаюсь, качаюсь на ногах. Я не знала, как остановить это, не разозлив его.

Его рука проникла под бельё, пальцы нашли чувствительную точку и начали двигаться. Тело отозвалось — механически, бессознательно. Я знала эти ощущения, сама искала их, чтобы справиться с тревогой. Но не так. Только не сейчас. Только не с ним.

Я хотела крикнуть. Но из горла вырвался только хрип.

И в этот момент услышала резкий высокий голос мамы:

— Что ты, блядь, творишь?

Я распахнула глаза.

Он отпрянул от меня, торопливо натягивая штаны:

— Она… она сама… она ходила голой по квартире, соблазняла меня, Рая, ты же понимаешь, я мужик… я…

Я хотела кинуться маме на шею, чтобы она обняла меня, чтобы защитила, чтобы, наконец, поняла кто он на самом деле. Но она отшатнулась и зашептала:

— Знаешь, если бы я могла… Я бы тебя выкинула отсюда к чёртовой матери. Только отдел опеки, сука, не даёт.

Я оторопела, застыла, не могла поверить, что она это говорит мне. Она сейчас зла не на него, на меня.

Даже не плачу. Я просто стою и слушаю.

— Ты думаешь, кому ты нахер нужна? Твой отец сдох, потому что не знал, что с тобой делать. А я… я с тобой из жалости.

Она смеётся. Тонко, нервно. Как будто сама себе не верит, но говорит всё равно.

— Я не хотела тебя. Тебя вообще никто не хотел. Ты как заноза под ногтем. Мешаешь. Гноишь.

Он молча стоит в углу, смотрит в пол. Не трогает и не защищает. Он уже выскользнул из этого, как будто и не было.

— Шлюха, — повторяет мама. — Ещё и строишь из себя святую. А сама жопой вертишь. Перед мужиком. Моим, блядь, мужиком. Прикройся, – она бросает в меня полотенце. Я не в силах даже поймать его, махровая ткань падает к моим ногам.

Мир — серый. Как после пожара. Когда стены ещё стоят, но внутри — только пепел.

— Слушай сюда, — шепчет она, подходя вплотную. Глаза в глаза.

Дыхание горячее. Сигаретный дым вперемешку с ненавистью.

— Ты — ничья. Никому ты не нужна. Ни как дочь. Ни как женщина. Ни как человек.

Она отворачивается.

— Если бы не бумаги… Если бы не, блядский, проклятый закон…

Не договаривает, уходит. Каблуки стучат по полу. Он плетётся за ней, голова опущена, шея вжата в плечи, ссутуленный, жалкий.

— Рая… Раечка, подожди любимая.

Тишина. И в этой тишине — я. Тело, как пустая оболочка, в нём больше нет уверенности, что жить безопасно.

Замерзшая, но не от холода, а от того, что только что услышала, от слов женщины, которую люблю, всё ещё люблю.

Медленно опускаюсь на пол, опираясь спиной о холодный кафель, ноги поджаты, как у ребёнка, которому некуда деться. Влажные волосы прилипли к щеке.

Тихо плачу, но не от боли, от пустоты. И где-то в этой пустоте ещё звучит голос: “Ты — заноза. Ты мешаешь. Ты ничья.”

Мир стал тусклым. В нём больше нет углов, в которые можно вжаться. Нет дверей, в которые можно сбежать. И нет рук, которые бы прижали и сказали: “Я верю тебе”.

Мне хочется исчезнуть. Не как месть. Не как крик. А просто потому что дальше идти некуда.

А потом, когда я почти перестала дышать изнутри, появился он. Взрослый, не оценивает, просто рядом. Говорит: “Ты — не виновата. Ты просто жила не в своём доме.”

И я верю. Может он не прав, но я слишком хочу кому-то принадлежать. Хоть раз не за тело, не за улыбку, а за то, что я просто есть.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И если он скажет: “Теперь ты моя!” Я соглашусь, потому что быть “его” — это лучше, чем быть ничьей.

По официальным данным, в России ежегодно страдают от домашнего насилия около 2 000 детей.

Но 76,7% — никогда не говорят об этом.

Эта история — о тех, кто молчит.

Глава 11

Я смеялась. Настоящим, звонким смехом, который рождался где-то глубоко в груди и выплескивался наружу, как родник после долгой засухи. Наверное, впервые за много лет. Вокруг были цветы — белые пионы и розы, они пахли так сладко, что кружилась голова. Люди в нарядных костюмах и платьях, вспышки камер ослепляли и заставляли щуриться. Я стояла посреди всего этого и ловила себя на мысли: я живая. Я, действительно, живая. И это мой день.

Платье слегка чесалось подмышками — кружево было жёстким, не податливым. Туфли натирали пятку, но мне было всё равно. Эта боль не разъедает душу изнутри, просто физическая, понятная, которую можно вытерпеть. Я выходила замуж. И самое главное — уходила. Уходила оттуда, где каждый день был как поле боя, усеянное осколками разбитых надежд и невысказанных слов. Где я боялась звуков шагов за дверью. Где тишина была опаснее крика, потому что в тишине он думал. А когда он думал, становилось страшно.

Он держал меня за руку — мой будущий муж. Тёплые, сильные пальцы обхватывали мою ладонь. Спокойно, уверенно смотрел в глаза, будто знал, что впереди всё будет. Без боли. Без унижений. Я верила ему. Не потому что знала его, а потому что хотела верить. Потому что если не верить, то зачем тогда вообще всё это? Зачем белый шёлк, эти цветы и клятвы?

Мама стояла чуть поодаль, в углу зала, подальше от центра внимания. Впервые за много лет улыбалась мне. Настоящей улыбкой, которая меняла её лицо, делала его моложе, красивее. Я знала, что это не от любви или материнского умиления при виде счастливой дочери. Это от облегчения. Словно она наконец-то выдохнула воздух, который держала в лёгких годами. Словно сдала что-то тяжёлое, ненужное, что давило на плечи и не давало выпрямиться. Я была для неё обузой — девочкой, которая занимала слишком много места в её доме рядом с её мужчиной, и которую она не имела права выгнать, потому что законы. Сейчас, выдавая меня замуж, она была счастлива. И я тоже — от того, что она теперь вздохнёт. От того, что любила её и никогда не хотела мешать ей жить.

Она гладила ладонью подол своего синего скромного платья, так подходящего для матери невесты. И время от времени бросала взгляд в сторону своего сожителя. Он стоял у стола с алкоголем. Пил. Слишком быстро, слишком жадно, как будто шампанское могло утопить в себе то, что грызло его изнутри. Я видела, как у него дрожит рука, когда он подносит бокал ко рту. Видела, как он украдкой смотрит на меня, и от этого взгляда меня начинало тошнить. Даже в этот день, даже среди людей, он не мог остановиться.

После церемонии, когда фотограф закончил снимать официальную часть, и гости разошлись к столам, он подошёл ко мне. Я стояла одна у большого окна, смотрела на сад, где качались деревья от ветра. Пыталась поймать момент счастья, удержать его в памяти. От его дыхания рядом в груди всё сжалось. Как будто кто-то взял сердце в кулак и медленно стиснул. Воздух стал густым.

— Поздравляю, — сказал он, усмехаясь той кривой улыбкой, которую я ненавидела. В его голосе — сладкая фальшь, которая хуже яда. — Теперь ты чужая. Но если ты думаешь, что чужая — значит свободная… ты ошибаешься. Очень сильно ошибаешься.

Я не ответила. Слова застряли где-то глубоко внутри. Просто смотрела на него. На это лицо, которое желаю больше никогда не видеть. В глаза, в которых всегда плескалась похоть. Почувствовала спазмы в животе.

Он нагнулся чуть ближе, обдавая меня запахом алкоголя и того одеколона, который он всегда использовал слишком обильно. Запах, который вызывал тошноту и панику.

— Ты всё равно будешь приходить, — тихо прошептал мне на ухо, — будешь приходить к маме. И ко мне, когда её не будет дома. Если не хочешь, чтобы твой красивый, заботливый муж узнал, какой ты была девочкой. И что между нами было. Все эти интимные семейные моменты. Мы ведь с тобой очень близки, не правда ли?

Слова ударили как пощёчина. Мир вокруг стал размытым, голоса гостей — далёкими, неразборчивыми. Я хотела убежать, закричать, ударить его, но ноги словно приросли к земле. Я стояла, как вкопанная, с букетом в руках и болью в груди, которая разрасталась, заполняя всё пространство внутри.

— Улыбайся, — ещё тише прошептал он, наклонившись так близко, что я почувствовала его губы на своей щеке, — ты же не хочешь испортить свой прекрасный праздник?

Я натянуто улыбнулась. Механически, как кукла. Мышцы лица заболели от этой фальшивой улыбки. Но я держала её, как могла. Потому что он был прав — я не могла позволить себе разрушить этот день. Не для себя. Для мужа, который ничего не знал.

Подошёл муж, обнял меня за талию своей сильной рукой. Этот жест, как спасательный круг. Тепло его тела, запах знакомого парфюма, уверенность в каждом движении — всё это вернуло меня в реальность, в этот день, в это счастье, которое я так старалась защитить.

Монстр в костюме поклонился, изобразив идеальную вежливость, похлопал моего мужа по плечу с фальшивой дружелюбностью и отошёл, растворившись среди гостей. Но яд его слов остался, разливаясь по венам холодным страхом.

Всем телом прижалась к любимому мужчине, чувствуя, как его сердце бьётся ровно и спокойно под рубашкой. Он был моей защитой, моим будущим, моей надеждой на то, что жизнь может быть другой.

— Всё хорошо? — тихо спросил он, чувствуя моё напряжение.

— Да, — ответила я, — всё хорошо.

И сама почти поверила. Почти. На несколько секунд мне действительно показалось, что всё будет хорошо, что я смогу построить новую жизнь, что прошлое останется в прошлом. Но где-то глубоко внутри, в том месте, где живёт страх, я знала — это только начало. Монстры не отпускают свои жертвы просто так. Они ждут, они помнят. И они всегда возвращаются.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 12

Дверь хлопает всегда в восемь. Точно, как биение больного сердца, которое стучит не от жизни, а по привычке. Он приходит выверенно, как будильник, который заводят каждый день. Как ритуал, превратившийся в пытку. Как часть дома, которая больше не греет, а только напоминает о том, что свобода – это иллюзия.

Вздрагиваю, но не от страха или неожиданности, а от того, что знаю, сейчас начнется очередной спектакль под названием “счастливая семья”. Годы одинаковых слов, жестов и ожиданий, которые не оставляют шансов на спонтанность. На то, чтобы быть собой.

Смотрю на экран ноутбука. Там курсив. Незаконченный диалог между героями, которые ещё способны чувствовать. Ещё полчаса назад я была в другом мире, где женщина стояла на краю крыши и решала, прыгать ли в пропасть или остаться. Если кто-то держит за руку не из обязанности, а из любви. Где кто-то говорит нужные слова в нужный момент, не ожидая благодарности взамен.

Я даже не слышала, как часы пробили восемь. Опять забылась. Провалилась в тот мир, где слова имеют вес, где эмоции не нужно прятать, где можно быть честной с самой собой. Как всегда, когда нужно быть в моменте, быть женой, быть той, кем он хочет меня видеть, я сбежала в текст. В единственное место, где ещё остается что-то настоящее.

Он зовёт из коридора:

— Лика?

Ровный, ласковый голос. В нём ещё есть отголоски того мужчины, которого я полюбила, который держал меня за руку на свадьбе и обещал защищать. Но я уже слышу ту ноту. Ту самую, которая появилась не сразу, не на второй день после свадьбы, не через месяц. Она пришла тихо, незаметно, как появляется плесень на стенах старого дома. Та нота, что делает воздух в комнате на пол градуса холоднее, заставляет плечи напрягаться, а дыхание становиться осторожным.

— Ужин готов?

Вопрос звучит просто, обыденно, как будто он действительно интересуется ужином, а не проверяет, выполнила ли я свою часть невысказанного договора. Я иду на кухню, и каждый шаг отдается в голове эхом: “хорошая жена готовит ужин”, “хорошая жена не заставляет ждать”, “хорошая жена не думает о своих текстах, когда муж голоден”.

Кладу руку на холодный край мойки, включаю воду. Шум помогает не слушать собственные мысли. Не слышать, как внутри что-то кричит о несправедливости, о том, что когда-то всё было по-другому. Отграничиваюсь им, как щитом, от реальности, которая стала слишком тяжелой для одной пары плеч.

— Сейчас будет, — говорю сквозь звук воды, стараясь, чтобы голос звучал буднично. Словно это обычный вечер в обычной семье, а не ещё одна точка на графике, в которой я перестаю существовать как личность и становлюсь только функцией. Женой. Хозяйкой. Тенью.

— Я просто… немного писала, — добавляю тихо. Почти извиняясь. И ненавижу себя за этот тон. За то, что объясняюсь. За то, что прошу прощения за то, что делает меня счастливой.

Он появляется в проёме кухни. Широкие плечи заполняют дверной косяк. Снимает пиджак, тот самый, строгий, который делает его похожим на успешного человека. Чмокает меня в висок. Машинально. Как будто ставит галочку в невидимом списке: “поцеловал жену, не забыл”. Губы холодные, сухие. Попадают точно туда, где не пахнет ни жареным маслом, ни выдуманным счастьем моих героев.

— Опять твои писульки?

Слово падают как камень в стоячую воду. “Писульки”. Не рассказы или творчество, не часть души, которую я выкладываю на страницы. Писульки. Словно я школьница, которая чиркает в тетрадке стихи о любви.

Я напрягаюсь. Спина чуть выгибается, тело готовится защищаться ещё до того, как ум осознает опасность. Ловлю удар ещё до его падения.

Знаю, он не со зла. По крайней мере, мне хочется в это верить. Он просто не понимает Для него слова — это инструмент работы, способ получить результат. А для меня... для меня слова — воздух.

— Это не “писульки”, — отвечаю, стараюсь, чтобы голос был ровным. Не дрожал. Не выдавал, как больно слышать пренебрежение к тому, что важнее всего. — Это глава. Я почти её закончила. Там женщина решает, оставить ли мужа, который…

Он уже не слушает, берёт пульт от телевизора, включает новости. Уже садиться на диван, который теперь кажется океаном между нами. Уже не со мной. Никогда не со мной, когда речь идёт о том, что действительно важно.

— Если тебе так нравится писать — бросай работу, — говорит он, переключая каналы. — Я ж тебя обеспечиваю.

И в этот момент… Я вспоминаю.

Как всё началось. Или закончилось? Как в отношениях стало… тише. Не хуже сразу, просто тише, словно кто-то медленно убавлял громкость нашей любви, день за днём, неделя за неделей, пока не остался только шёпот обязанностей и привычек.

Когда даже секс стал не близостью, не соединением двух душ, а движением по привычной траектории. Картой, по которой он ориентировался в моём теле, не заблудившись и не открыв ничего нового. Когда он входил в меня, и я чувствовала, что где-то внутри уже никого нет. Что настоящая я спряталась так глубоко, что её не достать никому. Даже мне самой.

Тогда начала читать больше. Жить чужими историями, чужими эмоциями, чужими победами и поражениями. А потом… писать. Чтобы вспомнить, какой я была до того, как стала просто его женой. Чтобы в тексте можно было плакать, кончать, смеяться и не объяснять никому почему и зачем. чтобы быть. Хоть где-то. Хоть в выдуманном мире.

Однажды решилась и сказала ему, не между делом, а серьёзно, что пишу. Не просто выдумываю рассказы в свободное время, а пишу настоящие истории о настоящих людях. Он посмотрел на меня… и улыбнулся. Я не увидела от него поддержки. Не было и гордости за талантливую жену. Он смотрел на меня снисходительно, как смотрят на ребёнка, который налепил пирожное из песка и ждёт, что взрослые назовут это тортом.

— О, так ты писательница у меня? Фантазёрка? — сказал с лёгким смешком.

В этом тоне я слышала: “Ну поиграй, поиграй, пока я зарабатываю настоящие деньги и решаю настоящие проблемы”.

И что-то в этот момент тихо раскололось. Как трещина в стекле, которая сначала почти незаметна, а потом расползается по всей поверхности.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Включаю плиту. Яйца шипят на сковороде, масло брызжет, обжигая руки. Боль острая, настоящая, а не то размытое недовольство, которое стало спутником каждого дня. Тарелка звякает, когда я ставлю её на стол.

— Ужин готов!

Он не отзывается, смотрит телевизор, где какой-то ведущий рассказывает о проблемах, которые кажутся важнее проблем его собственной жены.

Ест, не глядя на еду. Вытирает губы салфеткой, чмокает меня в щёку. Этот поцелуй уже давно заменяет много слов, и “спасибо” в том числе.

Я так хочу вернуться к своему компьютеру, к своим героям, которые ещё способны удивляться и страдать. Но сейчас я жена.

Он приходит в спальню позже, когда я уже лежу в постели с закрытыми глазами, пытаясь найти сон. Матрас прогибается под его весом, и я невольно качаюсь в его сторону, как спутник, притянутый гравитацией планеты.

Я чувствую запах геля для душа, табака и пива, которое он выпил перед телевизором. Чужое тело, которое не согревает. Которое требует отдачи, не давая ничего взамен.

— Лика, — шепчет он, и в голосе есть что-то, что когда-то заставляло моё сердце биться быстрее.

Рука скользит по бедру, так тепло и привычно, но словно не ко мне. К роли жены, которую я исполняю каждый день всё хуже и хуже.

Я не двигаюсь. Притворяюсь спящей. Может быть сегодня он оставит меня в покое. Может быть сегодня мне не придётся заниматься любовью с человеком, который пару часов назад назвал мою душу “писульками”.

Но он всё равно продолжает. Медленно стягивает с меня шорты. Осторожно, почти с заботой, как будто забота может заменить желание, но техника не заменит страсть. Я поворачиваюсь к нему, потому что так проще. Потому что иначе он обидится. Не скажет ничего вслух, конечно. Просто станет… холоднее. Отстранённее. Дальше. И завтра за завтраком будет молчать с таким видом, будто я его предала.

Он целует грудь. Засасывает сосок в рот, как по инструкции из журнала “Как удовлетворить женщину”. Он знает, как надо. Изучил моё тело. Но “как надо” больше не работает. Потому что между техникой и настоящей близостью пролегает пропасть, которую не перепрыгнуть.

Медленно входит, ровными движениями, которые должны доставлять удовольствие и когда-то доставляли, но теперь…

Его губы ищут мои, а я не в силах ответить на его поцелуи. Я рыба, выброшенная на берег. Задыхаюсь от нехватки воздуха. Он ускоряется, наращивает темп, входит глубоко, резко, вдавливая меня в матрас. Я уже не здесь. Мысли уплывают прочь от этой кровати, от этого тела и пародии на близость. Стирается граница между кожей и тенью, между тем, что происходит с моим телом, и тем, где находится моя душа.

Утыкается мне в шею, шумно дышит. Его бедра отчаянно врезаются в мои, он замирает и кончает. Падает рядом без сил. Обнимает, притягивает к себе и засыпает. Довольный, удовлетворенный, получивший то, что считает своим правом.

Я лежу ещё несколько минут, слушая, как его дыхание становится ровным и глубоким. Потом осторожно встаю и иду в ванную.

Сажусь прямо на пол, прислоняюсь спиной к стене. Холодный кафель обжигает кожу. Подтягиваю колени к груди, молча обнимаю себя. Мне не больно. Мне… пусто. Во мне пусто.

Где-то далеко слышится музыка, кто-то ещё не спит, кто-то ещё живет. Только не я. Я где-то рядом со своим телом. Наблюдаю со стороны за женщиной, которая сидит в ванной посреди ночи и пытается понять, кем она стала.

Встаю, иду к компьютеру. Открываю файл. Курсор мигает на пустой строке, как маленькое сердце. И я начинаю писать. О женщине, которая стоит на краю крыши. О том, что удерживает её от падения. О том, что иногда единственный способ остаться живой — это создать мир, где ты можешь дышать.

Глава 13

Я открыла глаза и несколько секунд лежала неподвижно, разглядывая незнакомый потолок. Белый, потрескавшийся в углах, с желтоватыми пятнами от времени и сигаретного дыма.Запах пудры, вчерашнего парфюма и табака густо обволакивал. В нём чувствовалось что-то ещё, что я не могла определить сразу. Сладковатое послевкусие чужой жизни.

Где я?

Вопрос повис в сознании на мгновение, потом память вернулась волной, принося с собой странное, почти головокружительное облегчение. Обостренное, как глоток воздуха после долгого пребывания под водой.

Я в комнате для девочек. В борделе.

Значит, всё было сном. Муж с недовольным лицом, фраза про “кому нужны твои писульки”, произнесённая с таким пренебрежением, словно он говорил о детских каракулях. Грязная посуда в раковине, которую я мыла, пока он смотрит телевизор. Бутылка пива в его руке, протянутая мне как немой приказ принести ещё одну.

Секс без желания, механический и пустой, только потому что так положено. Супружеский долг, неизбежный как налог.

Нет, этого не было.

Я снова здесь, в этом месте, которое должно пугать, унижать, заставлять стыдиться. Но вместо страха приходит осознание: здесь безопаснее, чем там, в том сне о нормальной жизни.

Кто-то смеётся так звонко и искренне, что я улыбаюсь в ответ. Слышен плеск воды из душа, значит, девочки уже начинают день. По комнате разбросаны атрибуты этого мира: кружевное белье на стульях, тюбики помады на подоконнике, зарядные устройства, протянутые к единственной розетке, упаковки презервативов.

Медленно поворачиваю голову, чувствуя, как затекшие мышцы шеи протестуют после неудобного сна. На соседней кровати сидит Анна, закутанная в махровое полотенце цвета увядших роз. Она красит ресницы. Движения точные, привычные. Рука не дрожит, несмотря на вчерашний алкоголь.

Заметила, что я проснулась, приветственно кивнула:

— Спала крепко?

Я хочу сказать “нет”. Рассказать про кошмары, про ощущение удушья, которое преследовало даже во сне. Вместо этого сажусь на постели, тихо тянусь к кофейному стаканчику со вчерашним остатком апельсинового сока.

— Снилось странное, — говорю, пытаясь собрать обрывки сна в цельную картину. — Будто я замужем. живу в обычной квартире, готовлю ужины, жду мужа с работы.

— А, — усмехается Анна. — Ужасный сон, искренне сочувствую.

— Да, там всё было правильно. Прилично. Суп в кастрюле, муж в костюме, работа в офисе. Белые занавески на окнах.

— Бля, ну вот это точно кошмар, — фыркает Анна, откладывая тушь. — Хуже наших клиентов.

Я смеюсь. Тихо, но искренне. Звук собственного смеха удивляет, когда я в последний раз смеялась просто так, без причины заставлять себя казаться счастливой?

— Но там была я… другая. Писала романы, мечтала о публикациях. Только никто этого не замечал. Даже муж называл моё творчество писульками.

— У нас здесь хотя бы клиенты честны, – отвечает Анна. — Не притворяются, что любят тебя. Платят за услуги и уходят восвояси.

Она бросает в меня тапком. Я ловлю его на лету.

Девочки постепенно просыпаются. Кто-то ворчит на будильник, кто-то включает фен в ванной, заглушая утренние разговоры. Наоми уже варит кофе на общей плите у стены. Всё это… странным образом домашним, уютным.

Я провожу ладонью по простыне, чувствую шероховатость ткани, выстиранной сотни раз. Здесь меня трогают чужие руки, но при этом не обесценивают как личность. Здесь я товар, услуга, временное развлечение. Но товар, за который готовы платить деньги. Я не вещь, которую используют по привычке, считая само собой разумеющейся.

льзуют бесплатно.

Анна снова смотрит на меня:

— О чём задумалась? Лицо какое- то философское с утра.

Я не сразу отвечаю, обдумывая слова. Потом проговариваю мысль вслух:

— Как ты думаешь, Анна… Что честнее — спать с мужем, которого не хочешь, но потому что должна? Потому что супружеский долг, потому что так принято в семье, ведь ты жена и обязана. Или заниматься сексом с незнакомцами, которых тоже не хочешь, но они хотя бы платят.

Анна не моргает, только достает новую сигарету из пачки, щелкает зажигалкой. Пауза затягивается, пока дым не расползается по комнате, смешиваясь с утренним воздухом.

— Честнее то, что мы делаем, — произносит она наконец, стряхивая пепел. — Потому что здесь никто не врёт. Ни себе, ни клиентам, ни друг другу. Все карты открыты. Ты услугу, тебе деньги. Никаких иллюзий про большую любовь и семейное счастье.

Киваю, чувствя, как что-то внутри встаёт на свои места. Улыбаюсь, потому что Анна сказала правду. Жесткую, неприглядную, но правду.

Наоми напевает что-то под нос, помешивая кофе. За окном город давно проснулся — слышен шум машин, голоса прохожих, обычная жизнь обычных людей. А здесь, в этой комнате, живут женщины, которые сняли все маски и называют вещи своими именами.

— Знаешь, — говорю я, вставая с кровати и потягиваясь, — в том сне я писала. Каждый вечер садилась за компьютер и создавала истории о людях, которые могут чувствовать по-настоящему.

— И что, получалось?

— Не знаю. Муж говорил, что это бесполезная трата времени. А я… я хотела хоть где-то жить.

Анна смотрит на меня внимательно, затягиваясь сигаретой.

— А здесь ты можешь писать?

Вопрос застает врасплох. Я оглядываю пропахшую чужими жизнями комнату. И понимаю: да. Здесь я могу. Здесь никто не скажет, что мои слова — это писульки. Здесь каждая девочка знает цену правде и не станет обесценивать чужие попытки ее найти.

— Наверное, да, — отвечаю честно. — Здесь я могу.

Дорогие мои!

Я улетела в отпуск на две недели. ✈️

Если кто не знал: я живу в Японии, и сейчас навестила родных, так что между самоваром, вареньем и шашлыками главы будут выходить чуть реже. ????

Но я постараюсь радовать вас стабильно, насколько позволит вай-фай, вдохновение и отсутствие хинкали на столе. Спасибо, что вы со мной ????

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Обнимаю вас крепко, до скорого! ????

Глава 14

Рабочий день начинается в час, но мы всегда готовы чуть раньше, мало ли кому захочется «утреннего кофе с привкусом греха».

В салоне тепло и тихо. Такая тишина бывает только в дорогих отелях или театрах, когда публика ещё не вошла, но свет уже включили. Пространство дышит ожиданием. Спектакль пока не начался, но каждая уже готова к своей сцене.

Девочки рассредоточены по залу. Кто-то поправляет подвязку, кто-то бережно складывает губы в идеальную кривую. Мы — как экспонаты в бутике страсти. Разные, на любой вкус.

Клара сегодня в коже. Чёрный корсет, короткие перчатки и взгляд, будто она уже выбрала того, кого хочет выпороть. Слишком яркая, доминирующая. Те, кто ищут подчинения, проходят мимо неё, даже не задержавшись.

Лили наоборот, в нежном пеньюаре цвета пудры. Она похожа на бутон, только что раскрывшийся под солнцем. Самая юная из нас, ей двадцать три. Пухлые губки, огромные глаза и шлейф ванильных духов. Её выбирают те, кто жаждет невинности, в обёртке, которую можно развязать и испачкать.

Анна рядом со мной. Сегодня в сиреневом. От неё пахнет лавандой, свежестью, тихим вечером в Провансе. Её голос звучит мягко даже в молчании. У неё романтический настрой, и мужчины чувствуют это — идут к ней, когда хотят иллюзии любви, нежности и тихого «люблю» на полуслове.

Я в красном кимоно до пола. Шёлк обволакивает тело, скользит по коже, едва касаясь сосков. Пояс перехватывает талию, подчёркивая бёдра, и полы чуть распахиваются на груди. Я обожаю шёлк. Обожаю, как он живёт на теле, как будто кто-то целует меня не переставая.

Колокольчик над дверью звякнул негромко, но точно — как отсечка. Внутри стало тише, даже воздух узнал этого мужчину и предпочёл не мешать. Звук был не просто знаком — он отдавался под рёбрами, медленно разрастаясь во внимании.

Мы уже были на месте. Сцена расставлена: кто-то в шёлке, кто-то в коже, кто-то в прозрачном, как дыхание, пеньюаре. Мы стояли, не шелохнувшись, зная — для таких клиентов не важна одежда. Он видит то, что под ней.

Он вошёл медлено.

Как человек, для которого этот зал — территория, а мы — возможности. Движения без спешки, как у хищника, который точно знает, что добыча не убежит. Его костюм сидел по фигуре так, будто был сшит не портным, а тщеславием. Без явных брендов, но всё на уровне: ткань, посадка, детали. Он не хвастался — он утверждал себя.

Часы на запястье тяжёлые, как удар по самолюбию другого мужчины. Уложенные волосы, идеально чистая кожа. Не просто бреется, а выстраивает ритуал ухода. Не для женщин. Для власти, для того, чтобы его лицо было как маска — без изъяна, без эмоций, без слабостей.

Уголки губ приподняты вежливо, почти насмешливо. Утверждающий згляд скользнул по залу. Как будто он уже знает, кто ему подойдёт, но хочет посмотреть, как мы дрогнем.

Он не спеша пошёл вдоль ряда, без интереса, но с прицелом. В нём не было похоти, не было желания «позвать». Лишь ожидание реакции — кто дрогнет плечом, задержит взгляд, а может отведёт. Он искал динамику, взаимодействие, уязвимость. Красота была вторична, ему нужна была энергия. Точка напряжения. Контраст.

Я почувствовала, как сердце сжалось. Как кожа стала чувствительнее даже под шёлком. Как будто его взгляд касался ключиц, бёдер, мыслей. Он не приблизился, но я уже чувствовала его присутствие всем телом. Словно медленно открывали кран с тёплой водой — ещё не обжигает, но уже греет, уже проникает под кожу.

Мама-сан не спеша поднялась из-за стойки. Не чтобы поприветствовать, а чтобы быть в поле, даже она знала: не мешай ему входить.

Он прошёл мимо Клары — задержал взгляд на коже, на хлысте, висящем у пояса. Мимо Лили — на секунду дольше задержался на её пухлых губах. Скользнул по мне, будто отложил на потом.

И остановился перед Анной.

Мгновение — и приподнятая бровь, взгляд прямо в глаза, твёрдо, без стеснения или ожидания. Он пронзал её взглядом, хотел убедиться, что она не отвернётся. И в этот момент неожиданное движение рукой. Просто поднял и коснулся её бедра. Уверенно, как человек, который привык трогать до оплаты, привык проверять качество, знает, что ему можно.

Я вздрогнула. Ладонь вспотела, пальцы уже скручивали локон у виска. До боли, до судороги. Как будто хотела зацепиться за себя — вернуться внутрь. Воздух в лёгких стал вязким, тяжёлым. Я смотрела на его руку на теле Анны и чувствовала, как собственная кожа горит от воспоминаний. О других руках, одругих прикосновениях без разрешения.

Анна не шелохнулась.

Мама-сан заговорила из-за стойки. Её голос мягкий, но с отточенным лезвием в каждом слове:

— Сначала платим. Потом трогаем.

Он не отдёрнул руку. Только посмотрел на неё.

— Я должен знать, что покупаю.

В зале на секунду стало ещё тише. Даже дыхание остановилось.

Мама-сан сделала шаг вперёд. Её голос не изменился, всё та же бархатная вежливость, только с каплей металла под кожей:

— Мои девочки — не товар.

Она выпрямилась, и в этом движении была вся её власть.

— Они — лучшее, что есть в этом городе.

Я выдохнула. Локон медленно соскользнул с пальца. Опустила руку. Стало чуть легче. Она встала за нас. Да, она нас продаёт. Да, блеск её глаз говорит: он платит много, очень. Но в этот момент она была щитом. И почему-то — это важнее всего.

Он не стал спорить. Только чуть усмехнулся. Подошёл к стойке, вытащил из внутреннего кармана золотую карту. Протянул её Мама-сан, не глядя.

— Беру двоих. Эту… — взгляд скользнул по Анне, — …и эту, — его глаза упёрлись в меня. Точно. Молча.Приговор уже вынесен.

Мамасан взяла карту:

— Двойная плата. Плюс процент за спонтанность.

Он кивнул. Как человек, который привык, что ему называют цену после того, как он уже решил.

И только тогда, обернувшись к нам, он произнёс:

— Девочки, не заставляйте меня скучать, — в его голосе было предвкушение шоу. Он уже видел его в голове.

Теперь ждал исполнения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 15.

Мы поднимались по лестнице молча. Анна впереди, я за ней. Её сиреневое платье колыхалось с каждым шагом, запах лаванды смешивался с моим предчувствием, нервами, шёлком, который всё ещё ласкал кожу.

Он шёл последним. Звук его шагов размеренный, как метроном. Каждый удар каблука о ступеньку отзывался внутри меня. Мы были его покупкой. Его временем. Его желанием, которое он ещё не озвучил, но уже предвкушал.

Номер люкс на третьем этаже. Тяжёлые шторы блокируют дневной свет, остаётся только мягкое золото настольных ламп. Воздух густой, пропитанный сандалом и чем-то ещё: властью, деньгами, уверенностью человека, который никогда не слышал слова «нет».

Дверь за спиной щёлкнула не громко, но отчётливо. Будто внутри меня повернули ключ, у которого нет дубликата. Всё, спектакль начался. И выход из него только через финал.

Он не сказал ни слова. Спокойно сел на диван. Облокотился на подушки, словно занял трон. Пиджак не снят, галстук чуть ослаблен, манжеты застёгнуты, запонки блестят в мягком свете. Не клиент — центр тяжести этой комнаты.

Скользит взглядом. Вызывающе. Короткий кивок почти неразличимый. Приглашение сыграть первую ноту.

Наблюдает. Так смотрят на тлеющий фитиль, зная: вспыхнет — будет пожар. Ни жеста, ни команды. Только взгляд и пауза. Он создавал пространство, и мы в нём начинались.

Анна делает первый шаг. Медленно, почти бесшумно. Воздух между нами меняется, становится плотным, тягучим, как влажный шёлк на коже.

Я двигаюсь следом. Не из чувства долга — рядом с ней спокойнее. Это напряжение больше не давит только на мои плечи. Мы вдвоём.

Он всё так же сидит в центре комнаты, но взгляд становится жарким, как пламя. Он не выбирает. Уже выбрал. Просто ждёт, что мы сделаем с этим выбором. Не двигаясь ни на миллиметр, управляет сценой. Ему не нужны жесты достаточно присутствия.

Анна подходит ко мне. Я чувствую её тепло. Слышу, как дыхание становится чуть чаще. Почти в такт моему. Вижу профиль: приоткрытые губы, вспышка золота на ключице, и вдруг что-то внутри кольнуло. Вспышка памяти. Погасла.

Она касается моей руки. Я не отстраняюсь. Тянусь навстречу. Мы не соперницы. Мы участницы. Партнёрши в спектакле, который не мы написали, но который должны отыграть как свой.

Анна поворачивается ко мне, в её взгляде появляется игра. Её пальцы мягко касаются моей щеки. Я замираю. Она целует нежно, но с нажимом, хочет почувствовать отклик. Тёплые, влажные губы. Дыхание смешивается с моим. Я приоткрываю рот, и её язык осторожно входит внутрь, словно просит разрешения.

Ловлю его взгляд. Он не шелохнулся. Пиджак на нём, галстук ослаблен, манжеты застёгнуты, но напряжение от его тела будто материализуется. Пальцы сжимают ткань на колене. Губы приоткрыты. Он дышит, как человек, который держит себя изнутри. Его глаза темнеют. Вбирает нас, как свет, как пламя.

Анна отрывается от моих губ и тянется к кимоно. Стягивает с моих плеч. Её руки у моей талии. Развязывают пояс, гладят бёдра. Будто знает, где каждая моя точка. Шёлк касается пола, исчезает как вода.

Я помогаю. Скидываю лямку. Она снимает с себя пеньюар. Обнажает грудь — мягкую, тёплую, розовую от волнения. Между нами только воздух, дыхание и тонкие полоски ткани. Её рука у моей поясницы. Моя на её бедре. Мы дышим в одном ритме. Не знаю, возбуждает ли меня она. Но я чувствую, как живот стягивает теплом, а соски становятся слишком чувствительными к воздуху. Значит, возбуждает.

Он всё ещё молчит. Но дыхание выдает его. Он хочет не смотреть — раствориться в нас. Но держит себя. Будто удерживает пальцами собственное горло.

И тогда его голос — глухой, хриплый, не из горла, а из груди, как выдох, которому долго не позволяли стать звуком:

— Сюда.

Я вздрагиваю. Анна улыбается — легко, уверенно, почти с вызовом. Мы идём к нему.

Он раскинулся на диване, словно занял место в театральной ложе. Тело расслаблено, но взгляд цепкий: считывает каждое наше движение, каждый вздох.

Мы молча подходим. И в этом молчании живёт целый ритуал подчинения.

Анна первая плавно опускается перед ним на колени, грациозно, будто так и было задумано с самого начала. Это не покорность, а власть через мягкость. Её ладони ложатся на его колени, но не поднимаются выше. Она ждёт.

Я замираю на секунду в каком-то разломе, словно выбираю — нырнуть или сбежать. Потом опускаюсь рядом. Кожа касается плотной ткани его брюк. От него пахнет дорого: амбра, кожа, дым… но под всем этим живой пульс, плотный, как электрический ток.

Он поднимает руку не для прикосновения, а чтобы направить. Пальцы ложатся мне под подбородок. Поднимает лицо.

— Не спеши, — голос ниже обычного, хриплый, почти шёпот. — Здесь всё для меня.

Я не могу выразить несогласие, не имею такой возможности. Просто киваю.

Он не просит — устанавливает правила.

Наши руки скользят по внутренней стороне его бёдер, едва касаясь через ткань. Только воздух. Только намерение. Наши волосы переплетаются. Мы слишком близко, чтобы притворяться, будто это просто игра. Чувствую, как она касается меня то плечом, то локтем — случайно, но будто нарочно. Уже не понимаю, где заканчивается она и начинаюсь я.

Он смотрит неподвижно. Только дышит. Тишина лопается, когда он наклоняется и кладёт руку мне на шею. Мягко, но с весом. Не давит — метит.

— Теперь, — говорит он.

Второго приказа не жду. Мои пальцы ложатся на пряжку ремня, скользят вниз. Анна подхватывает. Мы синхронны. Не торопимся, не медлим. Это не ласка, а демонстрация.

Он откидывается назад. Я стягиваю ремень, расстёгиваю пуговицу. Анна тянет молнию. Он чуть приподнимается, позволяя стянуть брюки ровно настолько, чтобы остаться полуобнажённым. Рубашка, галстук, часы остаются. Эта одежда — часть его власти. Раздеваем мы, не он.

Член большой, тяжёлый, горячий. Обхватываю рукой, чувствую, как он подрагивает от прикосновения. Анна первой касается губами. Я следую за ней. Мы не делим — усиливаем. Его пальцы в моих волосах. Вторая рука у неё на голове. Он не сжимает, а удерживает. Направляет музыку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его дыхание учащается, но он молчит. Мы действуем в унисон. Где она — там и я. Где я — там она. Её рука скользит к паху, мнёт яички, пока моя двигается по стволу, круговыми, медленными движениями.

На миг встречаемся взглядами. Там — огонь. Не между нами, а сквозь нас. Наши языки сплетаются, он погружается то в мой, то в её рот. Не выбирает — берёт всё.

Он тянет нас вверх за волосы. Не грубо, с напором. Пора. Мы встаём, берём его за руки, увлекаем на широкую кровать с зеркалом на потолке. Он сбрасывает остатки одежды. Его тело сильное, мускулистое. Он выдержит долго. Потому нас двое.

Ни слова не говорит. Всё под его контролем. Мы ложимся. Он распределяет нас. Не спрашивая, просто делает.

Он входит в Анну. Я рядом. Чувствую, как она выгибается, как сбивается дыхание. Моя рука скользит по её животу. Она дрожит. Он в ней глубоко, уверенно. Двигается, не отрывая взгляда от моей руки, которая касается её бедра.

— Да, — стонет он. — Потрогай её.

Нахожу клитор. Ласкаю так, как делаю это сама с собой. Её жар передаётся мне. Он смотрит на мои движения, и это доводит его до грани. Целую Анну в губы, она отзывается. Желание слишком сильное, сейчас она хочет не его — меня. Пальцы движутся быстрее. Он ускоряется. Анна выгибается и сотрясается от оргазма. Он замирает. Впитывает в себя. Медленно выходит из неё.

Разворачивается ко мне. Теперь — моя очередь.

Я открыта, готовая принять. Когда он входит, всё растворяется. Нет игры, ритуала, власти. Только звук, тела, дыхание, вспышки боли и жара. Губы Анны на моей груди, её руки на моём теле. Я позволяю себе чувствовать. Не с ним — с ней. И мы обе позволяем ему думать, что дело в нём.

Она касается нежно. Я поддаюсь вперед, подому что хочу больше. Она дразнит меня и моё возбуждение передаётся ему, проходит через нас током. Задыхаюсь, ловлю её губы. Её пальцы на клиторе, чуть надавливают. Он двигается глубоко, в ритме её руки. Контроля больше нет. Я взрываюсь.

Финал быстрый, но не поспешный. Он сжимается, замирает внутри. Его тело дрожит, но он держится до конца.

Падает между нами с глухим выдохом. Лежит, словно завершил ритуал, который не мог не закончиться триумфом. Мы часть его победы.

Тишина. Мы втроём влажные, горячие. Внутри пустота, но насыщенная.

Или я просто больше не умею чувствовать.

Глава 16

Я никогда не думала, что соглашусь. Вернее, я даже не думала о том, что передо вообще мной когда-нибудь встанет такой выбор.

Когда он впервые об этом заговорил, мы были на кухне. Я нарезала сыр, он наливал вино. Включили какой-то сериал — из тех, что смотришь вполглаза, чтобы фоном. Там была сцена: женщина в постели с двумя мужчинами. Я хмыкнула, он усмехнулся. Всё как обычно.

Но потом он поставил бокал и посмотрел на меня с тем выражением, от которого у меня всегда замирало в животе. Ни ласки, ни желания — что-то другое. Как будто он меня взвешивал.

— А ты бы смогла? — голос прозвучал хрипло.

— Что? — я тогда даже не поняла.

Он чуть улыбнулся, не отводя взгляда:

— С другой женщиной. Со мной. Втроём

Я отрезала ломтик сыра, и нож застыл где-то в воздухе. Втроём? Сознание не сразу сопоставило его слова, с тем, что происходило на экране. Там было двое мужчин, и одна женщина. А мой муж сказал: “С другой женщиной”.

— В смысле? — я попыталась рассмеяться, сделать это несерьёзным.

Но он не отреагировал на шутку, только повторил:

— Просто подумай.

Я пошла мыть тарелки, чтобы избежать разговора, но в груди жило странное неспокойствие. Словно кто-то аккуратно постучал изнутри, и мне захотелось дышать глубже. Молчала, думала о себе и о нём, о том, как мы живём вместе так долго, что кажется, всё уже было. Всё уже сказано.

И вдруг ощутила: а что, если он захочет это, но с кем-то другим? Что, если уже хочет?

Тогда, словно издалека всплыло: “Если мужчина хочет, он всё равно это сделает. Лучше с тобой. Хоть под контролем.»

Мама говорила это своей подруге. Я была совсем девочкой, сидела в прихожей и слушала, как они пьют чай на кухне. Помню звяканье ложечки в стакане и мамин выдох: “С мужиками нельзя на принцип. Удержать — это значит понять, что ему надо. И дать, пока не ушёл.”

Я тогда не поняла. А сейчас будто снова прожила этот разговор, только теперь внутри себя. Словно эта ложка снова звякнула где-то в голове.

Мы лежали рядом. Он гладил меня по спине — размеренно, почти рассеянно. Как это делают те, кто просит не словами, а кожей.

Я старалась дышать ровно, не выдать, как сжалось тело внутри. Словно меня не прижимали к кровати, а прибивали к решению.

— Ты же знаешь, — начал он, не отрываясь от своей линии по позвоночнику, — я бы не стал тебя заставлять.

Пауза.

— Но ведь ты сама сказала, что тебе любопытно.

Я закрыла глаза. Я и правда так сказала? Тогда, в другой ситуации, в другой тональности. Мы были пьяны, это была шутка. Мы были на барбекью втроём: муж, я и Оля — моя лучшая подруга, единственная. Мы с Олей танцевали. Она вдруг обняла меня, руки скользнули по телу, губы настолько близко к моим…

— Девочки, да будет шоу! — присвистнул муж.

Я была пьяная. Или просто пыталась казаться раскованной. Да, мы с Олей целовались, смеялись, муж подливал шампанское. Но, это были только мы с подругой!

Потом мы с мужем занимались любовью и он шептал мне на ухо, как ему понравилось на нас смотреть, что это завело его до невозможности. И спросил, хотела ли бы я попробовать с девочкой, с Олей…

— Наверное, это было бы любопытно, — выдохнула я тогда. Ритм его руки стал быстрее, и я была на пике, готовая сорваться и упасть в бездну. Наверное, в тот момент я бы согласилась на всё — оргазим стремительно накатывал, унося за собой в пропасть.

Но сейчас это звучало иначе. Как запись на диктофоне, которую достали и воспроизводят в самый неподходящий момент. Или наоборот, подходящий.

Он положил ладонь мне на бедро. Просто положил и замер. Как будто спрашивал не словами, а кожей: «Ну?»

Я не знала, что сказать. Я чувствовала, как меня выворачивает изнутри. Не от страха. От… стыда? Не за себя. За то, что он хочет этого. Что я ещё не сказала «нет».

Смотрела в потолок, считала полосы света от уличного фонаря. Потом вдруг спросила, почти шёпотом:

— А если мне не понравится?

Он усмехнулся.

— Тогда не повторим.

Но я знала, если мне не понравится, виновата буду я. Он не перестанет этого желать, а я стану той, кто «сломала» эксперимент.

Его рука скользнула под резинку пижамных брюк, я инстинктивно развела ноги, поддаваясь навстречу.

— О, да… — прошептал он. — Ты уже влажная.

Пальцы чуть сильнее прижались.

— Значит, тебя это тоже заводит, Лика. Ты хочешь этого.

Я хотела возразить. Сказать, что это просто реакция на ласку, на его пальцы, на его голос, который всегда звучал как обещание. Но вместо слов — только горячий вдох. Я сама не понимала, что со мной.

То ли это действительно он, его прикосновения, его ритм. То ли мысль о том, что нас будет трое. Трое тел. Трое взглядов. Две пары рук на моей коже.

Тепло расползалось по животу. Его пальцы двигались быстрее, доводя меня до точки невозврата.

— Я подумаю, — прошептала задыхаясь.

Но тело, кажется, уже решило за меня. Бёдра сами двинулись навстречу, будто искали продолжения. Грудь вздымалась в такт дыханию, и я чувствовала, как где-то внизу нарастает то самое — горячее, предательское, неотвратимое.

Сжала простыню в пальцах, будто это могло удержать меня на месте. Но с каждой секундой всё сильнее таяла под его пальцами, в его ритме. Мы ещё не начали, а я уже была на краю. Оргазм подступал, как волна, и я знала — ещё немного, и она накроет.

— Вот так, — прошептал он. — Нравится?..

Не ответила. Просто всхлипнула, выгнулась, и в этот момент всё сорвалось. Взрыв. Дрожь, горячая, пробегающая от груди к животу, от живота — в кончики пальцев. Кончила быстро и как-то слишком пронзительно. Словно это не оргазм, а отпущение.

Он прижался губами к моей шее.

— Ты просто ещё не знаешь, как это может быть.

Молчала. Но где-то внутри уже знала: мы к этому идём.

Повернулась к нему, уже после, когда он лежал рядом, обняв за талию, когда между нами была та самая интимность, в которой вдруг хочется говорить не о погоде.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— А кто будет третий? — голос прозвучал тише, чем я хотела.

— Оля.

Резко замерла.

— А если… Оля не согласится?

Он слегка усмехнулся. Тот самый уголок губ, от которого у меня всегда путались мысли.

— С чего бы ей не согласиться?

— Ну… — я запнулась. — Это же странно. Мы с ней подруги.

— Она же тебя целовала. Тогда, на барбекю. Первая. Ты разве не помнишь?

Я молчала. Конечно, помнила.

— Думаешь, просто так? — продолжил он. — Уверен, она не будет против. Надо только создать атмосферу. Как в тот раз. Шампанское, музыка, вечер на расслабоне. Всё само сложится.

Дорогие читатели, вы бы решились?

Что важнее — сохранить привычные границы или рискнуть ради желания партнёра? Напишите в комментариях, смогли бы вы на месте Лики согласиться на такое… и почему.

Глава 17

Вечер был выверен до мелочей.

Стол накрыт просто, но со вкусом. Лёгкая скатерть с матовым блеском, тонкие бокалы, розовое шампанское, которое мы приберегли для “особого случая”. Свечи. Свет тёплый, неяркий, пьянящий сам по себе, даже без глотка.

Оля пришла заранее.

В простом платье, волосы собраны в небрежный хвост. Помада всё та же, с лёгким коралловым отливом, её любимый тон. Платье в бельевом стиле, сверху жакет. Она как всегда без лифчика, грудь высокая, большая. Мужики вечно западают на её грудь. Раньше мы вместе смеялись над этим, а сейчас я взглянула на неё по другому, сравнивая и внутри похолодело. И я вдруг почувствовала себя подлой.

Это была моя Оля. Та, с кем я делилась всем. Та, кто держала меня за руку, когда я ревела из-за второй замершей. Та, кто знала, как я дышу, ещё до слов.

А теперь я сидела напротив, зная, что мы будем её соблазнять. Как будто заманивать.Словно не вино я налила ей в бокал, а приманку капнула.

А если она откажется? Обидится? Скажет: “Ты с ума сошла, Лика?” А если не откажется? Если примет приглашение — и я увижу, как он трогает её так, люблю я?

Не знала, чего боюсь больше — потерять её или потерять его.. А может… потеряю себя — между ними, в бокале, в их взглядах, в собственном жаре, который поднимается от шеи к вискам.

Мы пили, смеялись,танцевали. Муж, как обычно шутил, у него такое отличное чувство юмора, что мы с Олей держались за животы от хохота. Всё было легко, даже слишком.

Я ждала, когда начнёт колоть. Когда всё это “легко” обернётся чем-то острым.

Мы уже немного устали.

Я уселась за стол, опершись локтями на край. Оля напротив. Щёки розовые от шампанского, глаза блестят. Казалась расслабленной. Я старалась ей улыбаться и не думать о том, что будет дальше.

Он встал, будто за десертом. Обошёл стол и остановился за её спиной.

Я сразу напряглась. Почувствовала, как сжались мышцы живота.

Как-то… слишком быстро он встал. Слишком точно, не случайно. Преднамеренно. Положил руки ей на плечи, и Оля не вздрогнула. Не дернулась, только выдохнула чуть громче. И продолжала смотреть на меня.

Я не могла отвести взгляд. Смотрела на её лицо. На то, как меняется дыхание.

Он провёл пальцами по ключицам. Потом опустил руки ниже, погружая ладони в декольте, прямо на грудь. Он не гладил её, мял с силой, с нажимом. Он сжал соски между пальцами, резко, как будто хотел надавить на моё решение.

Я чувствовала, как темнеет в глазах. Где-то в груди сжалось сердце. Она — моя подруга. Он — мой муж.

И я… я сижу и смотрю, как он трогает её. И не останавливаю.

И не могу встать. Приросла к стулу.

Я ждала от неё хоть какой-то реакции — протеста, смущения. Чего угодно. Но в ней не было ни страха, ни стыда. Только ровный взгляд. И дыхание — всё быстрее. Я видела, как грудь вздымается. Как её губы приоткрываются. Как она замирает — не от страха, а от того, что внутри всё дрожит.

Он смотрел на меня. Ни на секунду не отвёл взгляда. Словно хотел увидеть, как я сломаюсь.

Чувствовала, как меня выворачивает. Ревность? Возбуждение? Унижение? Всё сразу. Не могла понять. Пальцы сжали край платья. Закусила губу.

Но не могла отвести глаз. Не могла встать. Не могла сказать «нет». Я просто сидела. Дышала часто. И не понимала, чего жду: что он подойдёт ко мне? Или что она скажет моим голосом: «Я хочу тебя»?

Между ног пульсировало так настойчиво, что я невольно сжала бёдра. Это было неправильно — возбуждаться от того, как мой муж ласкает мою лучшую подругу. Но тело жило своей жизнью, отвечало на зрелище помимо разума. Я видела, как Оля прикрывает глаза, как её губы чуть приоткрываются, и внутри меня что-то горячо сжималось в ответ.

Он поцеловал Олю без осторожности, без намёка на просьбу или разрешение, с той уверенностью, с какой целуют женщину, в чьём согласии не сомневаются.

Она не отстранилась, не попыталась отшутиться. Ответила медленно, с нажимом, будто в этом вечере не было никого, кроме них двоих. Словно всё происходящее принадлежало только им.

Я встала. Не от боли и не из-за слабости. А потому что, оставаясь, я бы так и осталась — сидящей, молча наблюдающей. Потому что, задержись я хоть на секунду, простила бы всё заранее.

Не говоря ни слова, я вышла из комнаты. В спальне царил полумрак: мягкое свечение ночника размывало углы, от штор на полу рассыпались тени, кто-то нарочно расставил акценты. Кровать была готова не для приём гостей, для ночи… где нас уже не двое, трое.

Не покрывало, а натянутое бельё, ровно разложенные подушки. Как если бы кто-то продумал всё до мелочей, если бы здесь ждали. Не меня. Нас.

Я остановилась у самого края кровати, не в силах сделать ни шага. Ноги приросли к полу, я — не я, а часть декорации.

Он знал, что она согласится. Не надеялся — знал. Снял покрывало, включил ночник, расстелил постель. Всё было подготовлено заранее. Не случайно, не по наитию.

И в этот момент я поняла: я — не участник. Не та, кого спрашивают. Я — часть заранее выстроенного сценария.

Холод, поднявшийся где-то из глубины, не был ужасом. Это была ясность. Понимание того, что всё уже произошло. Репетиция давно сыграна в его голове, сейчас лишь повтор.

И у меня, в этой сцене, только одна реплика: «Да».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 18

Я стояла у края кровати, спиной к двери, чувствуя, как внутри меня нарастает напряжение, словно воздух в комнате стал плотнее. Он вошёл первым, шаг уверенный, размеренный, чуть тяжелый, как у человека, который ни в чём не сомневается. За ним Оля. Её шаги были почти невесомы, будто она не шла, а скользила по полу, растворяясь в воздухе.

Не обернулась. Хотела, но не смогла.

Муж подошёл ближе, и я ощутила, как от его тела исходит теплая волна, накрывшая мою спину. Его руки медленно обвили талию, подбородок коснулся плеча, и только дыхание скользнуло по коже, без единого слова, без звука. Он не спрашивал. Он знал.

Оля остановилась рядом. Её лёгкий сладковатый аромат с нотами шампанского и ванили мягко окутал меня, пробираясь в сознание. Потом она сделала шаг, её пальцы скользнули по моей руке, по плечу. Я вздрогнула от неожиданной нежности.

Её прикосновения были осторожными, словно она пыталась убедиться, что я не исчезну, если дотронется сильнее. Пальцы прошлись вдоль лопатки, медленно опускаясь по позвоночнику ниже, к краю платья. Он не спеша, почти бережно, стянул лямку с одного плеча, потом с другого. Платье скользнуло вниз, повисло на бёдрах, затрепетало и упало, беззвучно коснувшись пола.

Муж обошёл меня и остановился прямо передо мной, провёл ладонью по животу, наклонился и коснулся губами шеи, словно оставлял знак, как будто метил: моя.

Оля стояла сзади. Её пальцы уже блуждали по моим плечам, скользнули на грудь. Она ласкала. Он целовал. А я просто стояла, дышала, ощущая, как с каждым прикосновением моё тело становится прозрачным, будто всё, что внутри, выходит наружу.

Я не знала, кто первый потянул за край трусиков, кто коснулся чуть ниже — всё слилось одновременно, движения были согласованными, словно мы репетировали это множество раз. Они действовали по нотам, я же будто была частью сцены, декорацией, в которую вложено слишком много жизни. Моя кожа отзывалась электричеством, пульсацией, болью и желанием, сливающимися в одно. Где-то между страхом и возбуждением родилось что-то третье — не имя, не чувство, но нечто, что не позволяло остановиться.

Он отошёл. Я услышала, как опустился на кровать. Он улёгся, откинулся, и голос его прозвучал мягко, но властно:

— Покажите мне.

Мы остались вдвоём. Я и Оля. Две женщины. Два тела. Два отражения. Обнажённые не только кожей.

Она шагнула вперёд. Целовать начала сразу без прелюдий, без проб, просто взяла, как будто знала: иначе нельзя. Губы слились в тёплый, влажный сплав. В этой нежности ощущалась сила, в её поцелуе не было стыда, только честность. Её рука скользнула мне между ног. Я не оттолкнула её, позволила дотронуться до меня.

— Идите ко мне, — голос мужа звучал хрипло.

Мы легли рядом. С двух сторон. Он касался нас обеих: мои соски, её бедро, моё дыхание, её стон — всё переплеталось в единое. Ритмы смешивались, кожа вспоминала, как чувствовать, а я вдруг поняла: я не чувствую боли. Но и радости тоже не было.

Есть только тело. И одна мысль, в голове с гулкой ясностью: «Теперь назад дороги нет.»

Он провёл рукой от бедра вверх по внутренней стороне, скользнув по изгибу живота, к груди, задержавшись на секунду, будто прислушиваясь к тому, как отзывается моё тело. Потом к Оле. С той же уверенностью. Мы молчали. Между нами не было слов только его прикосновения.

Муж не торопился. Каждое движение как мазок по холсту: медленно, настойчиво. Его пальцы рисовали нас заново: сначала моё тело, узнавая каждую линию, каждый изгиб. Потом её. С другим нажимом, другим дыханием. И потом обеих сразу. Переплетение движений, ритмов, желаний.

Когда он вошёл в неё, Оля застонала, не громко, почти сдержанно, но в этом звуке было больше откровения, чем в любом крике. Он наклонился к ней, губы нашли её шею, а рука потянулась ко мне, сжала грудь, сильно, будто якорем возвращая: ты здесь. Я смотрела, как его тело двигается плавно, глубоко, властно, и чувствовала, как моё собственное начинает пульсировать в такт. Это была не ревность, не боль, даже не зависть. Это было что-то иное. Мы вдвоём были ему необходимы, вместе, одновременно, чтобы дойти до предела. Чтобы почувствовать себя до конца.

Он не отрывал от меня взгляда. Двигался в ней, а взглядом держал меня. И в нём было всё: тепло, требование, почти вопрос, не заданный вслух: «Ты со мной?»

Осторожно протянула руку. Пальцами провела по его спине. Она была горячей, напряжённой, словно натянутая струна. Потом по Олиному бедру. Она повернулась. Лицо близко так близко… Губы коснулись моих, сначала нерешительно, легко. Потом сильнее, не спрашивая. Я позволила. Губы дрожали, руки тоже, но я не оттолкнула. Потому что внутри всё шептало: ещё.

Он вышел из неё и, не делая паузы, вошёл в меня. Я задохнулась от момента. От того, как близко. Как вдруг стало невозможно отделить себя от них. Он во мне. Её дыхание рядом, прерывистое, учащённое. Её рука — на моём животе, мягкая, поддерживающая. Его пальцы на моей шее, с нажимом, будто хотел почувствовать моё сердце через кожу. И этот жар. Изнутри. Безумный, выжигающий. Всё, что было до исчезло. Осталось только это.

Я не стонала. Дышала. Часто. Рвано.

Каждое движение — трещина в сознании. Я ломалась, но не могла остановить себя. Не хотела. Потому что тело отзывалось, дрожь нарастала. Я уже не понимала, что больше доставляет мне удовольствие — его ритмичные толчки во мне или пальцы подруги, ласкающие мой клитор. Я просто отдалась этому чувству, позволяя им обоим довести меня до предела. Оргазм ослепил вспышкой. Пока моё тело сотрясалось от наслаждения, он не переставал двигаться.

Муж схватил Олю за волосы, притянул к себе, резко, яростно, почти больно впился в её губы поцелуем. Движения стали быстрее, грубее, сильнее. И я знала — это финал. Сейчас.

Он вырвался из меня и, вошёл в неё снова. Последние толчки. Последний выдох. Его спина выгнулась дугой, руки вцепились в нас обеих, как в спасение. И когда он замер, тяжесть вечера рухнула на нас, расплескавшись по телу, как опрокинутое вино.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Оля откинулась на подушку. Глаза закрыты. Дыхание медленное, глубокое, почти умиротворённое. Я лежала рядом не ощущая себя.

Вдруг ощутила пустоту. Такую, будто то, что только что произошло, случилось не со мной, а с телом, в котором я больше не живу.

Свет от ночника режет глаза. Я моргаю, но ничего не вижу, только белая пелена. Как будто мир стёрли. Будто и меня больше нет.

Глава 19

Прошло несколько месяцев, которые слились в одну бесконечную смену. Клиенты приходили и уходили волнами: одни требовали покорности, другие хотели доминировать, третьи возвращались дважды за ночь, выпрашивая скидки, словно покупали абонемент в фитнес-клуб. Кто-то рыдал, уткнувшись в мою грудь, кто-то заставлял меня изображать страсть из дешёвого порно. Некоторые искали душевной близости, другие молчали так напряжённо, будто каждое слово могло их сломать.

Я перестала считать дни и запоминать лица. Научилась не вдыхать глубоко — запахи имели свойство въедаться слишком надолго, лучше было постоянно выдыхать. Когда мужчины входили в меня, я фокусировалась на потолке, стене, иногда смотрела им в глаза, но лица расплывались, и я тут же стирала их из памяти, ещё до того, как они заканчивали. Это стало моим ритуалом очищения: удалить без сохранения, не оставить следов.

Я научилась отделять тело от души. Первое отдавала за деньги, вторую оставляла за границами номера, простыней, за границами самой себя. Это был просто секс — без страсти, без историй, без чувств.

К вечеру мы все надеялись, что больше никто не придёт. Девочки смывали макияж, кто-то переодевался, кто-то курил у выхода. Салон начинал выдыхать, как уставшее тело после долгой смены, и тут зазвенел колокольчик — коротко и резко.

Они не вошли, а ворвались. Молодые, нахальные, переполненные энергией, каждый их шаг кричал о том, что мир лежит у их ног. Сынки богатых родителей, с детства не знавшие границ, те, кому никогда не приходилось по-настоящему чего-то хотеть. Уставшие от изобилия, пресыщенные, потерявшие вкус к жизни, они искали встряски, хоть что-то, что разбудит их тела хотя бы на одну ночь.

Мамасан хлопнула в ладоши, как школьная учительница, и мы выстроились в линию. Анна и я встали в самом конце, не пытаясь быть привлекательными — мы давно поняли, что выбирают не тело, а то переживание, которое хотят получить сегодня, и мы просто один из вариантов на витрине.

Они проходили мимо медленно, разглядывая нас как товар. Один из них остановился передо мной, задержал взгляд дольше остальных — холодный, дерзкий. Я не отвела глаз. Для меня он был просто надменный мальчишка, испуганный своей же пустотой.

— Этих двоих, — сказал он, кивая на Анну и на меня.

В зале повисла пауза. Обычно на выезд нас не отпускали. Мамасан всегда держала правило: клиент должен уходить отсюда, а не забирать нас с собой. Но пачка купюр, которую положили ей на стойку, была слишком весомым аргументом.

— Будете умницы, — её взгляд скользнул по нам, и там не было заботы, только холодное предупреждение.

Анна коротко кивнула. Я тоже. Мы знали: отказаться хуже.

Porsche стоял у обочины, глянцевый как обещание лёгкой победы. Двери щёлкнули синхронно — нас уже ждали. Анна села рядом с тем, кто был понаглее, я устроилась на заднем сиденье рядом со своим. Машина рванула с места, водитель гнал по улицам, словно убегая от собственной жизни.

Мой сидел слишком близко, от него пахло дорогим шампунем и скукой. Тяжёлые басы качали салон, но вдруг стихли — он убавил звук, будто ему стало важнее услышать тишину, а не ритм.

— А вы слышали про того маньяка? — небрежно бросил водитель, не отрывая взгляда от дороги.

— Какого ещё? — лениво отозвался мой.

— Недавно поймали. Держал женщину в подвале двадцать семь лет. Каждый день насиловал, как вещь. Никто не знал, даже соседи.

В салоне повисла тишина. Машина продолжала ехать, улицы мелькали за окном, как кадры, которые не хочется сохранять. Я напряглась, всё тело сжалось в один узел, в горле встал ком. Мы ведь тоже взятые, выбранные за деньги.

«Мамасан знает, девочки видели, мы не с улицы, они не посмеют», — убеждала я себя. Но внутри сжималось от мысли: а если всем плевать? Если мы исчезнем — кто поднимет тревогу? Мы товар, а товар не ищут, его заменяют.

Я краем глаза взглянула на Анну — она сидела спокойно, либо веря, что всё под контролем, либо притворяясь, как мы здесь все умеем.

— Ну и как, нашли её? — спросил мой.

— Жива.

— Жива? — переспросил он, будто это само по себе звучало неправдоподобно.

— Ещё как. Только… — он не договорил, но мне было достаточно.

Я отвернулась к окну и впервые подумала: если я не вернусь, кто обо мне вспомнит?

Машина замедлилась, где-то щёлкнул сигнал поворота. Анна вытянула ноги, посмотрела на водителя, он кивнул, будто всё шло по плану. Мой бросил на меня взгляд и усмехнулся.

— Тебе нравится молчать, да? — произнёс он почти ласково, но рука легла на моё бедро с той уверенностью, которая пугает сильнее крика. — Тихие обычно самые горячие.

Он провёл пальцем выше колена. Я вздрогнула от того, с какой лёгкостью он решил, что уже имеет на это право.

Позади замигал светофор, и я краем глаза заметила: никто даже не смотрел в салон. Мир не интересовался, с кем мы, он просто ехал мимо.

У подъезда они остановились. Тот, что был с Анной, выскочил первым и открыл ей дверь. Мой чуть задержался, смотрел на меня, словно ждал реакции.

— Не бойся, — сказал он. — Всё нормально. У нас весёлый вечер.

Весёлый. А у той женщины — двадцать семь лет в подвале.

Всё, что я сделала — выдохнула глубоко, перед тем, как переступить чужой порог и перестать быть собой

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 20

Квартира оказалась неожиданно новой — просторной, аккуратной, с идеально белыми стенами. Но стоило мне присмотреться — и напряжение внутри поднялось, как холодная волна. В глаза бросился полиэтилен: все диваны были затянуты в плёнку. Он уловил мой взгляд и с лёгкой усмешкой заметил, будто это ничего не значило:

— Мебель новая. Просто не хотим пачкать.

Я кивнула, словно поверила, но внутри мелькнула мысль: «Какие предусмотрительные…», и она застряла во мне, не отпуская.

Они открыли шампанское. Анна сразу взяла фужер, улыбнулась, легко сделала глоток. Я же покачала головой — не хотелось пить, особенно с ними.

— Пей, — приказал он, без угрозы, но с тем тоном, который не принято игнорировать.

Я снова покачала головой. Тогда он протянул мне свой бокал:

— Хочешь — поменяемся.

Но я уже решила. Взяла свой, поднесла к губам, сделала большой глоток. Пузыри обожгли язык, ударили в нос, вытянули слёзы. Он поставил свой бокал обратно на стол, и я поняла, что была права: всё здесь продумано шагом вперёд. Умные. Самоуверенные. Опасные.

Музыка зазвучала не сразу — мягкий женский голос и лёгкий бит, те звуки, что будто скользят в воздухе, не мешают, но будоражат. Они сели на диван, а мы остались стоять — словно выставка, словно меню. Анна подошла первой: её пальцы скользнули по моим бёдрам, приподняли юбку, задержались на стрингах. Она гладила меня так, будто я была куклой, не человеком — лишь образом. Она касалась груди, шептала что-то на ухо, проводила языком по шее. Мне было… никак. Не противно. Не возбуждающе. Просто пусто. Иногда это входило в правила игры: чтобы кто-то захотел — нужно было превратиться в картинку, даже если самой хотелось исчезнуть.

Я заметила их взгляды: жадные, взволнованные, но не на нас — на то, как мы теряли себя. Один из них берёт Анну за руку, и она подчиняется без слов. Он ведёт её к дивану, укладывает, сдёргивает трусы. Его движения резкие, дрожащие от желания, но даже в этом — стремление подчинить. Он заламывает ей руки, пытается поцеловать, но Анна отворачивается: мы не целуемся с клиентами в губы, это слишком интимно, слишком настоящее. Тогда он утыкается в её шею, двигается быстрее, каждым толчком будто стирая её. Это не про влечение, не про желание. Это про власть. Про то, чтобы пометить. Забрать. Наполнить её собой, как чашу, как ничейную территорию, на которой он оставляет след.

Я стою посреди комнаты, смотрю. Не могу отвести взгляд. Это не возбуждает. Не вызывает отвращения. Это вызывает другое — желание обнять её, Анну. Прижать, прикрыть, заслонить. Сказать: «Ты сильная. Ты держишься. Я рядом». Мой сидит на диване, с наслаждением наблюдает. Для него это продолжение танца, только теперь в главной роли его друг, а я — зритель, которого готовят к выходу на сцену.

— Эй, ты, — хриплый голос за спиной.

Оборачиваюсь. Он хлопает по дивану. Я подхожу, сажусь. Плёнка липнет к коже, холодная, равнодушная. Словно я не на диване, а на кушетке для вскрытия — для тех, кого уже не слушают, а только разглядывают изнутри. Он не говорит больше ни слова, просто резко опрокидывает меня на спину. Раздвигает колени, задирает свитер, обнажает грудь, сдёргивает юбку вверх — и вдруг замирает. Его взгляд врезается в мои белые трусики.

— Блядь, почему они белые? Почему не чёрные? — шипит.

Я не отвечаю. Лишь чуть улыбаюсь. Не ему. Себе. Белый пугает? Слишком чисто? Ты ждал грязи, которая прикроет твой страх? Нет. Чистота страшнее. Она смотрит прямо в тебя. Он отворачивается. И — всё. Его тело сдаётся. Член вянет, не подчиняясь. Он молчит секунду, две, потом с досадой бросает:

— Давай, сделай хоть что-нибудь.

Я тянусь рукой, обхватываю, двигаю мягко, размеренно, но он не откликается. Тело уже поняло раньше, чем он сам: дело не во мне. Дело в нём.

В этот момент за спиной раздаётся стон. Я поворачиваю голову. Тот, что с Анной, откидывается на диван, дышит тяжело, неудовлетворённо.

— Ты как кукла, — выдыхает. — Я тебя не чувствую. Даже не кончила.

Анна усмехается, берёт салфетки со столика.

— Мне нужно в ванну, — говорит тихо.

Он хватает её за запястье:

— Ты пойдёшь, когда я скажу.

А я всё ещё держу его в руке и понимаю: он не встанет. Нам не платят за то, чтобы мы кончали. Нам платят за то, чтобы кончали они. И я понимаю, что он трахнул её без презерватива. Только что. И кончил в неё. К счастью, у нас всегда были экстренные средства в сумке. Одна таблетка — и никакой правды на тесте через две недели. Здесь не про жизнь. Здесь про выживание.

Тот, что был с Анной, поднимается, его лицо красное, лоб в испарине. Он что-то ищет под диваном и достаёт большую коробку, обмотанную скотчем. На вид контейнер, по размеру — гроб. Он открывает её, переворачивает, и изнутри с глухим стуком выкатываются инструменты: кусачки, монтировка, гаечный ключ. Молоток катится ко мне и останавливается у моих ног. Я смотрю на него, а в груди нарастает тупая тяжесть.

— Раз ты кукла — ложись в коробку, — говорит он.

Анна замирает. Её лицо — непонимание, которое сменяется тревогой. Губы приоткрываются, будто она хочет что-то сказать, но не может. И всё же она подчиняется: осторожно переступает через край, становится на колени, потом ложится. У меня в ушах гул, всё тело — натянутая струна. Я не знаю, что будет дальше, но чувствую: ничего хорошего.

Мой тянет меня за руку к себе. Его ладонь обхватывает грудь, губы жёстко захватывают сосок, он прикусывает резко, до боли. Я не сдерживаюсь — короткий всхлип вырывается сам. Холод полиэтилена подо мной ощущается особенно остро. Будто я лежу не на диване, а на кушетке в морге. Всё стерильно. Всё равнодушно. Всё готово.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 21

Я отталкиваю его, резко, так, что он падает на спину и глухо стукается о диван. Я сажусь сверху. Его член уже твёрдый, и дыхание сбивается, рвётся из груди, как у зверя в капкане. Руки цепляются за мои бёдра слишком сильно, оставляя синяки, но я не останавливаюсь.

Я двигаюсь. Медленно. Уверенно.

Он хотел власти — а получил себя в зеркале. Теперь он не управляет. Не командует. Он тонет.

И вдруг — стук. Один. Второй.

Я замираю.

Это оттуда. Из коробки. Там, где Анна.

Но он держит меня. Я не могу обернуться.

Не знаю — это она подаёт знак?

Или другой, тот, с монтировкой, просто играет молотком, как ребёнок с игрушкой?

Я делаю движение. Ещё одно. Как в бреду. И только одна мысль вырывается, ясная, как вспышка:

Какие они предусмотрительные. Даже полиэтилен с дивана не сняли.

Он стонет, вжимается в мою талию, будто боится, что я исчезну. Но я не исчезаю. Я вбиваюсь глубже. Я задаю ритм.

Я дышу чаще. Двигаюсь сильнее. Гляжу ему прямо в глаза, пока его маска соскальзывает. И вот он уже без маски. Только тело. Только беспомощность. Я двигаюсь. Сначала размеренно. Потом быстрее.

Стук снова. Словно метроном.

Раз.

Два.

Три.

Он хрипит, его лицо искажается от близости к оргазму. И в этом лице — все они. Все, кто когда-то трогал, брал, приказывал, шептал, что я ничья.

Коробка молчит. Скотч натянут, клейкий, глухой. И я понимаю: Анна больше не стонет.

Я хватаю молоток. Он рядом. Тёплый, тяжёлый. Я поднимаю его.

Глаза мажора расширяются. Он понимает.

Поздно.

И в тот момент, когда его губы складываются в крик, я опускаю молоток. В лицо. Со всей яростью. Со всей болью. Со всем тем, что они когда-либо вбивали в меня. И в тот же миг — внутри меня взрыв.

Оргазм не тела — оргазм освобождения. Я кончаю так, будто рвусь из клетки. Так, будто выдыхаю всех, кто был до этого. Так, будто, наконец, выбираю себя.

А за спиной — тишина. Ни стука. Ни звука скотча. Коробка стала гробом.

И только моё дыхание ещё живое.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эпилог

Я проснулась от собственного вскрика.

Подушка была влажной от пота. Сердце бешено колотилось. Комната — та же, знакомая до боли. Муж лежал рядом, храпел, откинув одеяло. На его лице — ничего. Ни тревоги. Ни страсти. Пустота.

Я поднялась и пошла на кухню босиком. Холодный пол был единственным, что напоминал: это не сон. Я налила воды, сделала глоток — и вдруг ощутила, что не могу дышать.

Я стояла в этой кухне десять лет. Прожила здесь десять лет. И всё это время чувствовала себя как Анна — та, что покорно легла в коробку. Та, что никогда не возражала. Потому что смысла не было.

Мой муж не бил меня. Он просто не слышал. Он говорил: «У тебя слишком много эмоций». «Ты всё придумываешь». «Ты слишком чувствительная».

Он закрывал крышку каждый день. По чуть-чуть. Сначала — на замок. Потом — на щеколду. Потом — на гвозди.

Я вспомнила сон. Тот момент, когда я села сверху. Когда схватила молоток. И поняла: я никогда не хотела убивать. Я просто хотела выжить. Я не вернулась в спальню, взяла телефон и написала два письма.

Одно — адвокату.

Второе — себе.

«Я не Анна. Я та, кто её помнит. Кто её любил. Кто теперь спасёт».

На работе всё было так же: приходила раньше всех, уходила позже. Закрывала чужие задачи, принимала чужие удары.

— Ты переделала отчёт?

— А кто, если не я?

И вдруг — поняла. Никто. Никто, кроме меня, не скажет мне «спасибо». Никто, кроме меня, не отпустит меня отсюда.

Я оставила заявление на столе начальника. Ушла не громко. Просто — вышла. И не вернулась.

Спустя год.

Я просыпаюсь не от будильника, не от храпа и не от стука дверей. Я просыпаюсь от тишины.

Тёплый воздух, пахнущий хлебом, вползает в открытую форточку. За окном поёт дрозд. По полу мягко ступают солнечные пятна. Я лежу и чувствую: я в безопасности. Не потому, что рядом кто-то есть. А потому что рядом — я сама.

Одеяло тяжёлое, приятное. Бедро согрето ночным теплом. Я провожу ладонью по животу, по бокам — и впервые за долгое время не хочу спрятаться. Моё тело больше не поле боя. Оно — дом.

Кофе греется на плите. Вода булькает. Старый тостер щёлкает. Я режу апельсин, слышу, как нож скользит по кожуре. Чашка ложится в ладонь, как будто всегда была моей.

Я касаюсь стола, дерева, тёплого, чуть шероховатого. И думаю: вот оно — настоящее.

Не секс за деньги.

Не зависимость.

Не чужие руки, от которых хочется сбежать.

Настоящее — это когда жизнь обнимает тебя, а не выжимает.

Компьютер на столе. Письмо от издателя. Книга расходится. Уже третье издание. Люди пишут. Благодарят. Плачут. Узнают себя. Иногда я читаю эти письма и думаю: это пишет Анна. Или Лика. Или та, кого я когда-то заколотила в коробку внутри себя. Иногда мне кажется: я говорю не только от своего имени.

Я больше не работаю там, где нужно было извиняться за то, что ты дышишь. Я больше не живу с тем, кто обнулял меня взглядом, словами, молчанием. Я ушла. Тихо. Без истерик. Просто — больше не захотела быть мёртвой.

У меня есть небольшая квартира. С полками до потолка. С котом, который спит на подоконнике. Я пишу. Я пеку хлеб. Я выбираю, кого впускать в жизнь — и кого не пустить даже на порог.

И если вдруг кто-то скажет: «Ты ведь теперь совсем одна», — я пожму плечами.

Потому что я — нет.

Я — вместе с собой.

Закрываю ноутбук.

И слышу: где-то далеко стихает последний стук молотка.

От автора:

Эта книга — не просто история. Она и крик, и шёпот одновременно, попытка дотронуться до тех, кто когда-то оказался в темноте и решил, что причина во всём происходящем — в нём самом. Если кто-то узнает себя в этих страницах, пусть почувствует: он не один, с ним всё в порядке, он не виноват в том, что произошло, и его жизнь не сломана.

Я писала эту книгу для тех, кто слишком долго молчал и привык прятать боль так глубоко, что она стала частью дыхания. Для тех, кому нужно напоминание: даже после тяжёлых испытаний возможно исцеление, а в чужом голосе порой можно услышать собственное освобождение.

Каждый герой этой книги — не просто клиент. Это отражение одной из травм Анжелики. В каждом из них — её страхи, её боль, её забытые воспоминания. Кто-то несёт в себе молоток, кто-то — пустую коробку, кто-то — тяжесть чужих слов. Через их истории она проходила свои собственные.

Эта книга не про «других». Она про то, как часто мы сами оказываемся в клетках, построенных из чужих фраз, привычек и молчания.

И если хотя бы одна женщина, читая эти истории, вдруг поймёт, что то, что с ней происходило, — это не «норма», не «её вина», значит, цель достигнута.

Анжелика нашла выход. И значит, он есть у каждой.

Спасибо, что были с нами до конца.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец