Цветы барбариса

Плейлист

????

Мачете

— Между висками

Lely45

— Гласными

Просто Лера

— Выбраться

NЮ

— Я руки твои целовал

Юля Тимонина

— Быть богом

NЮ

— Пофиг

Юля Тимонина

— Кисель

Бонд с кнопкой

— Кухни

NЮ

— Ницше

Иван Рейс

— В медленном вальсе

Кази

— Хочешь знать?

ЛСП

— Канат

Земфира

— Жди меня

Молодость внутри

— Сопка

NЮ

— Смотри в меня

Лирида

— Послание

Нигатив

— Мне все равно

Молодость внутри

— Снеговик

Гости Гаррисона

— Свет

Ваня Дмитриенко

— Шелк

______________________________________________________________________________

ссылки на плейлист в Spottify (QR-код слева) и ЯндексМузыка (QR-код справа) закреплены в Телеграм канале

stella_mayorova

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

АКТ I

…Редкий прохожий вы так привлекательны

Ходите по воде, но необязательно,

Даже без этого я вас замечу

Мне с вами рядом становится легче,

Легче и легче, мне легче и легче…

Быть вместе негоже, видите, мы нигде.

Вы сильно моложе и ходите по воде,

Вы с чудесами, странный прохожий,

Но чувствую, с вами рядом все можно,

Чувствую рядом с вами все можно…

Расслабь плечи скрести ноги,

Твое тело нравится многим.

К себе легче, не так строго,

Расслабь плечи: трудно быть Богом…

Сны коридоры мелкие вязи,

Все обнулились прошлые связи.

С вами прохожий все изменилось,

В вас невозможно нежно влюбилась,

Я невозможно нежно влюбилась…

___________________________________

???? Юля Тимонина — Трудно быть Богом

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эпизод 1. Шесть нулей за две минуты

Варя

Расслабь плечи, скрести ноги

Твое тело нравится многим

Марк сжимал меня в тесных объятиях. Его тяжелое дыхание заполняло спальню. Пошел снег. Я рассматривала слабые, мелкие хлопья за стеклом и думала, что забыла поменять резину. Влажные губы на шее хаотично клеймили кожу, выдохи стали частыми. Значит, скоро пойдем пить кофе.

— Тебе нравится эта квартира? — Марк отдышался и встал, натягивая брюки.

— Мне не нравится моя машина, — сейчас он был особо податлив: можно просить у него что угодно. Он удивленно обернулся.

— Что не так с машиной-то? Полгода назад взяли, — он накинул рубашку и смотрел, как я потягиваюсь в постели.

— Хочу внедорожник, — я блаженно улыбнулась.

— Возьмем внедорожник, — он схватил со стула галстук и вышел в гостиную.

— Спасибо, котик, — довольно промурчала себе под нос и нырнула под одеяло.

Я вышла из ванной и застала Марка у окна. У уха был белый телефон. Значит, надо быть тише: он говорил с женой.

Бесшумно скользнула в кухню, чтобы приготовить завтрак.

— Когда ты придешь? — надкусила огурец и обернулась на шаги.

— Я напишу, — он сел за стол и сделал глоток черного кофе. Я обошла его со спины и обняла за шею.

— Коть…

— Я на карту брошу, — он быстро разжевывал яйца.

— Спасибо, — поцеловала его в щеку. Он притянул меня за руку и усадил себе на колени. Запустил руку в собранные в пучок волосы и рассматривал мое лицо.

— Не носи так, — он встал, вынуждая меня подняться, — уши торчат, — сделал глоток воды и, чмокнув в макушку, ушел, хлопнув дверью.

— Как твой Марк Федорович? — Марго обхватила губами трубочку и потянула сладкую цветную жижу из своего бокала.

— Идеально, — я откинулась на спинку стула и поправила волосы. В это время в кафе было немноголюдно.

— Сколько вы уже вместе? Третий год? — она, не глядя на меня, набирала сообщение на телефоне, быстро перебирая пальцами. Никогда не замечала, какая у нее ужасная форма ногтей.

— Ага, — я скучающе постукивала по чашке. — Зачем мы сюда притащились? Место такое себе, — я скривилась.

— Андрюша в центре не хочет пересекаться, ты понимаешь, — она приподняла брови.

— Поэтому мы тухнем в Подмосковье.

— Это всего лишь замкадье, подруга, — она ехидно сощурила глаза.

А ощущалось как окраина Зарайска.

— Милая, — мужчина в дорогом костюме наклонился к моей подруге и легко поцеловал в губы. Я смотрела, как он придерживал ладонью галстук под распахнутым пиджаком, чтобы тот не нырнул в «Текила-Санрайз». Кольцо блестело на безымянном пальце.

— Андрюша, — я поприветствовала его, драматично приподняв чашку с кофе.

— Как вы, дамы? — он улыбнулся мне. Худощавый и симпатичный. Жаль, он спутался с Марго, я бы охотно прибрала его к рукам.

— Прошу меня извинить, — я медленно поднялась, и держа его какое-то время игривым взглядом, удалилась в уборную, слегка покачивая бедрами.

Наклонилась к зеркалу, чтобы подтереть тушь в уголках глаз. Андрюша ловко проскользнул внутрь и прижал меня со спины.

— Скучаю по тебе, — он хищно поцеловал меня в шею и проскользил ладонями по бедрам. Этот пылкий. Заводится вполоборота. — Я приду сегодня, — нетерпеливо покрывал кожу поцелуями, задыхаясь. — Что принести моей девочке?

— Карточку принеси, котик, — я игриво улыбнулась.

— Понял, не дурак, — он ловко нырнул в карман за портмоне и протянул мне платиновую карту. — Ни в чем себе не отказывай, до вечера она вся твоя, — поцелуй в плечо — и дверь захлопнулась.

Мы еще немного посидели в кафе. Я наблюдала за снегопадом и неуклюжими ласками Марго и Андрюши. Странная парочка. И очень скучная.

Поэтому я рада была оказаться в своей машине. Пусть и в пробке. Снег не прекращался. Зато отличный повод выгулять новую шубку. У Макса определенно есть вкус. А у меня — шиншилла, выкрашенная в фуксию. Марк назвал это кощунством и безвкусицей, на которую я спустила, как он полагает, его кровные.

И вот Москва снова превратилась в унылую хтонь, погрязшую в сером снеге, смешанном с дорожной грязью. Серые машины, за рулем которых серые люди. Глаза б мои не видели подбитую ржавую «Хонду» у капота.

— Да поезжай уже, поезжай! Святые шпильки, — я закатила глаза. Колонна тронулась. Нажала на газ. Фары моргнули. Потом исчез звук кондиционера. Панель приборов стала блеклой, будто затухающая свеча. — Ты чего удумала, подруга?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я не без труда вырулила из пробки на обочину, где черный снег перемешивался с солью и льдом, и заглушила двигатель. Попробовала включить аварийку — бесполезно. Ни щелчка, ни вспышки.

— Не зря ты мне никогда не нравилась, — я зашипела. Схватила мобильник: батарея села. — Вот так драматургия, мать ее! — начала истерично смеяться. — Ничего, и не из такого дерьма выбирались, — снова и снова поворачивала ключ в зажигании, пока машина не завелась. — Не на ту напала! — поднесла к губам замерзшие пальцы и задышала на них.

Я ехала медленно, оглядываясь по сторонам в поисках автомастерской. Снег усиливался. Застрять за МКАДом сегодня не входило в мои планы. Никогда я так не радовалась облезлому указателю с надписью «СТО». Завернула и облегченно выдохнула.

Ворота автосервиса проржавели. Пахло гретым железом, маслом и резиной. Снег на колесах хрустел, когда я въезжала во двор. Не выношу такие места, они угнетают. Грязно, воняет, люди грубые и хамоватые. Пусть бы этим всем как обычно занимался Марк.

— Загоняйте прямо к стене, — на входе показался парень. Он крикнул и махнул рукой.

Я проехала вперед и заглохла.

— Да пошла ты! — я схватила сумку и выскочила на снег. — Привет, — я подошла к мастеру. Он кивнул, потирая руки полотенцем. Окинул меня оценивающим взглядом, как всегда бывает, и повернулся к машине.

— Что случилось?

— Панель замигала. Фары тоже. И глохнет, — я запахнула шубу.

Он заткнул полотенце за пояс, молча поднял капот и привычно нырнул под него. Я смотрела, как снег за воротами медленно превращался в грязную кашу. Внутри было прохладно, лампы под потолком мигали.

— Ключ?

— В зажигании, — я скрестила руки на груди. Он сел за руль, попробовал повернуть. Ни щелчка. Ни писка. Машина на него не реагировала. Зато реагировала моя нервная система на вид испачканного моторным маслом красного комбинезона, соприкасавшегося с белоснежной кожей салона. Я увела взгляд в сторону.

Он ловко вынырнул, подошел к стенду, достал какие-то инструменты и вернулся.

— Сначала проверим АКБ.

Я ничего не поняла. Просто следила, как умелые руки подключали щупы. Он подождал немного и кивнул.

— Заряда почти нет, — облизал нижнюю губу. Я вдруг подумала, что парень довольно хорош собой. Молодой совсем, но сложен идеально. Красный рабочий комбинезон спущен и повязан на животе. Черная футболка оголяла крепкие смуглые руки. Он наклонился под капот и долго что-то там высматривал.

И вот я потела в своей шиншилле посреди вонючей мастерской, разглядывая лучшую в моей жизни задницу, и думала о том, что именно так и начинается хорошее порно.

— Но это следствие. Причина в подзарядке, — он выпрямился, ослепив меня фонариком. Я заморгала. Он потянулся ко лбу — свет погас.

Сквозь белые остаточные вспышки я увидела темные глаза. Он задержался на мне всего на секунду и тут же отошел к стене, возвращаясь с чем-то тяжелым, похожим на металлическую тележку с ручкой. Потянул ее одной рукой, будто та ничего не весила. Колесики стучали по бетонному полу. Он катил ее привычным движением легко и умело.

Я наблюдала, как он остановился у переднего левого колеса, осмотрел днище. Присел. Щелчок — и эта штука встала на место под машиной.

Взял рукоятку, начал качать. Движения медленные, ритмичные. Плечи подрагивали, мышцы на предплечьях играли. Спокойный, сосредоточенный. Ни суеты, ни показной силы, только точность. Святые шпильки, было в этом что-то завораживающее. Он весь как хорошо собранный механизм, только живой. Чертовски занимательно. Хотелось, чтобы он не останавливался. Я вслушивалась в звук его дыхания и металлический скрип под шинами. И ждала, когда он уже попытается произвести на меня впечатление, но он был занят своим делом и не обращал на меня никакого внимания. Я нахмурилась.

Машина чуть дернулась вверх, потом замерла. Он что-то подложил под нее, для страховки, видимо. Он все делал уверенно, спокойно, будто чувствовал металл ловкими пальцами. Боже, только представьте, как он обращается этими пальцами с женщинами.

Он выпрямился, мельком глянул на меня, коротко, искоса. И снова занялся делом, как будто все остальное не существовало. Как будто меня не существовало. От его холодности колени стыли больше, чем от мороза. Ну и пошел ты.

Будто он такой диковинный мужчина, которым любуешься, даже когда он просто закручивает болт. Я отвернула от него лицо.

Но тут же повернулась обратно, когда он встал на колени у колеса. Быстро перевернулся на спину и нырнул под днище, ловко оттолкнувшись от пола. Я смотрела на его широко расставленные колени и уже думала о том, что заберу его с собой.

Сухой холод щипал пальцы, но было все равно. Он лежал на спине, а я уже представляла…

— Родная защита, — его глухой голос вернул меня из жарких мыслей. — Металл. Не алюминий, не пластик. Это хорошо.

Это все очень хорошо. Я прикусила губу. Он спокойно лежал под моей машиной, на грязном полу бокса, пропитавшимся соляркой и старым маслом. А я не могла отделаться от фантазий, где он снимает с меня одежду. Я приблизилась к нему, рассматривая его ниже пояса. Он все еще ковырялся в днище, от движений его тело немного подергивалось.

Снизу послышался тяжелый лязг: кусок металла ударился о бетон. Парень выскользнул из-под машины и замер, лежа передо мной на спине. Мои сапоги оказались прямо между его ног. Черные глаза сверкнули.

— Сдай назад, — он дернул подбородком. Я отошла, позволив ему подняться. Он вылез, отряхнул руки, взял то-то и снова нырнул под днище.

Я терпеливо ждала этого хама обратно.

— Ремень генератора на месте, не порван, но... — он выскользнул и ловко поднялся, — похоже, проскальзывает. Заводской брак, видимо. Вручную крутнуть не вышло, нужна замена.

— Как тебя зовут? — я игриво наклонила голову вбок и пыталась поймать его взгляд.

— Повезло, что не заклинил на скорости, — он вытер руки полотенцем и отошел. — Оставляйте.

— Это надолго? — я следила за его движениями.

— Снять, разобрать могу сегодня. Но на замену дня три, если повезет с доставкой. У вас редкая модель. Ждите, — он удалился и вернулся с бумагой. — Подпишите.

— А имя мастера где указано? — я улыбнулась, но его лицо осталось беспристрастным. — Послушай, — я опустила документы и заглянула ему в лицо, — давай прокатимся? — я надела самую обаятельную и соблазнительную улыбку в своем арсенале.

— Твоя машина не сдвинется с места, — он, наконец, остановил на мне взгляд.

— А твоя? — я приблизила к нему лицо. Он молчал, пытаясь меня разгадать. Я почувствовала запах мятной жвачки. Я готова была забрать ее прямо из его рта.

— Через три дня возвращайся за машиной, — он отступил.

— Ты не понял, — я скользила глазами по его лицу, — я только что предложила тебе секс.

— С чего ты взяла, что я не понял? — он достал из-за пояса полотенце и снова вытирал руки.

Неужели я нервирую его?

— Потому что мы еще не едем ко мне, — я повела плечом и улыбнулась.

— Позвони, пусть тебя заберут, такси сюда не поедет, — он отошел от меня.

— Ты позвонишь, когда закончишь с ремонтом? — я рассматривала его спину.

— Напиши номер внизу, — он обернулся и кивнул на бумагу в моей руке, — администратор наберет по готовности, — он снова отвернулся и ушел.

Администратор позволил мне от них позвонить. Марго приехала довольно быстро и уже через минут тридцать я была в теплом ароматном салоне ее иномарки.

— Ну и местечко, — она с ужасом выглянула в окно и сморщила лоб, — я еле тебя нашла! Клянусь, здесь можно пропасть без вести!

— Ты сегодня сама нежность, — Андрюша целовал мои лопатки, восстанавливая дыхание. Ему не надо знать, что я представляла вместо него другого, с горящими темными глазами и отличной задницей. Сегодня мне даже было хорошо. Андрюша был неплох, но его вялые прелюдия наводили на меня тоску. — У меня к тебе будет маленькая просьба, — он перевернулся на спину.

— Я думала, самое время мне что-нибудь у тебя попросить, — я заглянула ему в лицо.

— Как тебе пол-ляма, малышка?

— Я слушаю, — я водила пальцем по завиткам волос на его груди.

— Марк вышел на одну сделку, которая позарез нужна мне, — он вытер испарину со лба.

— Я при чем?

— Пока Светлана с детьми уехала в Тай, наведайся-ка в гости, — он погладил меня по руке, — ненавязчиво, как ты умеешь. И сделай снимочек одного документика, сможешь, малыш? Я тебе расскажу, что за он и как выглядит, не волнуйся.

— Андрюш, это же Марк, я так не могу, — наигранно трагично свела брови.

— Да там минутное дело, — он щелкнул меня по носу.

— Я с ним так не поступлю, — покачала головой, — даже не проси, разве я такая мразь?

— Лям?

Драматично вздохнула. Выдержала паузу. Пятьсот, ха, не на ту напал.

— Ну только потому, что ты просишь, котик, не могу перед тобой устоять, — погладила его по щеке. Он хотел меня обнять, но я выскользнула и сбежала в душ.

— Не стоит сюда приезжать, — Марк поцеловал мое плечо, пока я разглядывала его огромную спальню. Он еще тяжело дышал.

— Я соскучилась, — обняла его, надув губы, как обиженный ребенок. — Покажешь мне дом? — игриво прикусила губу. — Давай, котик, здесь все такое красивое! — я поднялась и накинула халат его жены. До чего же нежный шелк.

Я не лукавила: особняк был шикарный. Огромные панорамные окна и дорогая мебель. Есть даже бассейн, уверена. Я была здесь всего пару раз, Марк опасался приводить меня сюда из-за жены. Я и не рвалась особо, квартира в центре, что он мне снял, очень хороша. Хотя от такого домишки я бы не отказалась.

— Бильярдная, — он с гордостью открывал дверь за дверью. — С партнерами по выходным играем, — вел меня дальше, целуя в плечо возле каждой двери. — Это кабинет, туда заходить нельзя, — он игриво пощекотал меня и обнял. Я хохотала громко, отметив про себя, что комната осталась не заперта.

— Жаль, нет бани, — я наигранно вздохнула.

— Как нет, котик? Еще какая есть! Хочешь попариться? — притянул меня к себе.

— Очень, приготовишь для нас, как ты любишь? — погладила его лицо. — Я пока сделаю нам коктейли, — махнула рукой в сторону кухни.

— Надень свое белье, нравится мне очень, — он подмигнул и ушел. Я сняла улыбку и заскочила в кабинет.

К моменту, когда я покрывалась липким потом в бане, потягивая холодный коктейль под оханье перегревшегося Марка, фото документа уже было у Андрюши. Дело сделано. Шесть нулей за две минуты. Откинулась спиной на горячую вагонку и блаженно закрыла глаза, гордясь собой.

На следующий день, когда Марк пришел ко мне, он был сам не свой. Дерганный, не слезал с телефона и бесконечно орал на кого-то.

— Что случилось? — я обняла его со спины. Дело было совсем плохо: никогда не видела его таким напряженным.

— Какая-то крыса меня подставила.

Я застыла за его спиной.

— Как это? — держала голос ровным.

— Не бери в голову. — Он смотрел в окно, до белых костяшек сжимая телефон в пальцах. — Найду суку — задавлю, — он поморщился. Я сглотнула, чувствуя, как его дрожь перетекает мне под кожу.

Эпизод 2. Родная, прости

Рома

Я помню стыла, стыла кровь,

Ты заходила с тыла, с тыла

Зашел в бокс пораньше. Пока еще не было суеты и никто не путался под ногами. Топнул, сбивая прилипший к ботинкам снег. Потер руки друг о друга, согревая. Холод собачий.

Самая дорогая на моей памяти красная машина стояла в дальнем углу и будто обиженно молчала.

— Ну что, красавица, посмотрим, как ты тут? — пробормотал, на ходу стягивая куртку. — Сегодня подлечим тебя, — я погладил ее по капоту. Хорошая машина. Совсем новая.

А генератор сдох. Щетки были в ноль, ротор не крутился, ремень проскальзывал.

Я включил чайник, от холода сдохну иначе. Выложил пирожки, что Янка нажарила. С картошкой нереальные. Откусил кусок и пошел к шкафчикам.

За ночь намело дохрена. Я переодевался как можно быстрее, не охота было задницу морозить. Отхлебнул чай. И кажется, обварил глотку. Мать его. Аж глаза заслезились. В топку. Оставил кружку на столе. Кто уже успел отбить кусок ручки? Гребаный болт! Ну что за люди?!

Я включил радио и вернулся к машине. Снял клеммы с аккумулятора — безопасность прежде всего. Потом взял набор головок, подобрал нужную, открутил крепление генератора.

Он тяжелый, зараза. Зато родной, заводской. Не дешевая китайская замена. Надеюсь, ротор не сгорел, тогда обойдемся щетками и подшипниками.

Положил его на верстак. Протер.

— Сейчас, родной. Сейчас все сделаю.

Люблю такое: тишина, ты наедине с безупречным механизмом. В нем все честно: если поломано — видно. Если исправил — поедет. В людях охренеть как сложно.

Разобрал корпус. Коллектор в норме. Щетки — да, сработаны почти до пружины. Заменил. Подшипники тоже: люфт есть. Поставил новые. Эти хорошие. Все должно быть как надо. Иначе дамочка выполощет мозг.

Странная. Глазищи вытаращила огромные, будто я ей денег должен. Шуба дурацкая какая-то, розовая, будто плюшевого медведя выпотрошила и внутрь забралась. Бесятся люди с жиру. И юбка же как мой пояс, как себе ничего не отморозила еще? Янка бы в такой вышла — сразу бы домой погнал, придатки отогревать. Куда ее мужик смотрит? Да мне-то что до нее и ее придатков?

Когда собирал обратно, все встало ровно, как пазл.

— Вот так, красавица, поедешь как новенькая кататься, — погладил ее снова по капоту, а сам вдруг снова вспомнил ее чудаковатую хозяйку. Ни стыда ни совести у этой крали, куда мы катимся?

Протянул болты крест-накрест, чтоб не повело. Потом проверил на стенде: напряжение держит, заряд идет стабильно. Как часики.

Поставил обратно в машину. Протянул снова болты, надел ремень, натянул. Прокрутил вручную — все прошло плавно. Проверил угол натяжения — шикарно.

Подключил клеммы и завел.

Двигатель ожил с первого оборота. Заурчал мягко, ровно. Красавчик. Панель засветилась, заряд пошел как надо.

Вот это настоящий кайф.

— Той девицы тачка? — Юрик подкрался и схватил из пакета пирожок. Я поднял лицо, а он указал на красный «Мерс» в углу. — Блин, я таких еще не видел. Красивая, гадина.

— Да, тачка что надо, — я кивал.

— Да какая тачка, я про цацу ту, в шубке, — он подмигнул. — Я б ей…

— Ты не подавись, мужик, — я кивнул на его полный рот.

— Только если слюной, такая цыпа, что надо. Коленочки какие, видел? Глазками хлопала, лялька, — он гоготнул и шмыгнул носом.

— Че вы тут? — Саня нырнул в пакет за пирожком. — Янка нажарила? Она у тебя молодец, когда свадьба уже? — он зевнул.

— Летом хотим, — я потянулся.

— Как раз отучится. Хорошая девчонка, толковая, — он подмигнул. — На таких и надо жениться. — Ну че машинка? — он махнул на красную иномарку.

— Готова, можно отдавать, — показал ему большой палец.

— Позвони девушке, пусть забирает.

— Давай ты сам наберешь, Сань? — я поднялся и отряхнул руки. — У меня еще тормозная на «Мазде», разрыв магистрали, и гидроусилитель менять на «Шкоде», — отмахнулся и смылся. Иметь дело с этой девицей хотелось меньше всего.

Я уже собирался закрывать бокс, когда заметил, что красный «Мерседес» все еще был там.

— Не скучай, красотка, — выключил свет и услышал скрип двери. — Янка, я уже выхожу, жди, — схватил куртку и пошел навстречу, а то впотьмах еще зацепит какой провод. — Юрик почти все пирожки сожрал, пылесос чертов, — вылетел к дверям и столкнулся с ней прямо у выхода. — Родная, прости, — рассмеялся, хватая ее.

Сладкий незнакомый запах окружил меня и насторожил. Холодные цепкие пальцы на затылке пустили дрыжики по спине. Я даже не успел сообразить, как облажался, когда в меня впечатались липкие губы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

От неожиданности я долбанулся спиной о «Шкоду». Наверное, я раскрыл рот от удивления, потому что уже в следующую секунду я чувствовал на своем языке чужой язык, сладкий от фруктовой жвачки. От такого напора я охренел и даже не сразу среагировал. Только когда холодная ладонь оказалась под моим свитером, я спохватился.

Отодвинул ее от себя и, потянувшись к стене, включил свет.

Огромные голубые глаза игриво сверкали совсем близко. Кудри у лица пошатывались. Какого хрена? Зуб даю, такого со мной еще не было.

Я стоял как осел и таращился на ее ухмылку.

— Ты что делаешь? — Во рту было сладко. Сглотнул слюну.

— Здесь же больше никого нет, — она дернула плечом как будто все нормально и шагнула ко мне.

— Не надо так делать, — я реально напрягался от нее. Может, она больная?

— Почему? Не хочешь? — приблизилась.

— Не хочу, — ей-богу, я не врал.

— Да, брось, — она ухмыльнулась сложила руки на моих плечах, но я тут же их убрал. Потому что мне такого не надо. Упрямая самовлюбленная коза.

— У меня невеста так-то, — я одернул куртку. Вот бы она уже свалила отсюда нахрен. От ярости пульс бомбило.

— Мы ей не скажем, — сладко тянула слова. Видимо, так выглядит соблазнение. Как я попал в такое тупое положение?

— Это здесь при чем? — она начинала меня бесить.

— Не понимаю, — покачала головой. Кудри разлетелись в стороны. Непонятный цвет волос, то ли темный, то ли светлый. Я рассматривал ее. Да срать, какие у нее волосы.

— Не поймешь, — выплюнул. Пусть уберется уже из моего бокса. — Забирай машину, — я прошел и включил основной свет.

— Я совсем тебе не нравлюсь? — Стук каблуков следовал за мной. Тупо как, я будто от девчонки уносил ноги.

— Не люблю женщин, — я повернулся, — которые себя предлагают.

Она задумалась будто. Не хотел я ее обижать, но как еще объяснить, что мне не интересно?

— Да пошел ты, — она фыркнула. Точно обиделась. Ну, извини, подруга.

— Карта или нал?

Она протянула карту.

— Не проходит, — вернул обратно.

— Чего? — ее глаза стали больше. Куда уж больше-то? — Еще раз пробуй! — ее голос стал выше и будто иглами вонзился мне в перепонки. Громкая такая. Откуда она взялась вообще?

— Не работает, разбирайся и приходи завтра.

— Да стой ты, — она начала звонить кому-то, потом снова. Я покачал головой. — Не смотри так, мне нужна моя машина! — она бросила на меня гневный взгляд. Наверное, я должен был испугаться, но она выглядела забавно. — Марк! — заорала вдруг в трубку. — Перезвони, как прослушаешь сообщение! — отключилась и выругалась матом. Почти как Саня ругнулась. Я едва сдержал улыбку. Странная она все-таки. — Девушка, у меня карта не проходит, проверьте, — она отошла, — как заблокирована? Я ее не блокировала! — она кричала из другого конца бокса, до меня доносились только обрывки фраз. Снова набрала номер. — Андрюша, — она отошла с телефоном, — мне нужны мои деньги, сейчас. Ты не слушаешь! Алло?! Сучий потрох, — она взвизгнула и вернулась ко мне. — Слушай, как тебя там, может договоримся? — тонкие пальчики снова оказались на моем затылке. О, мы это уже проходили.

— Завязывай, — убрал ее руки. — Это тебе не поможет — я тут ничего не решаю, — я не сдержал ухмылку.

— Тебе весело? — она надулась. — Что за день, блин?! Все с катушек посъезжали!

— Ну да, определенно этот мир не в порядке, — взял ключи. — Давай, завтра приходи.

Она повернулась и посмотрела мне в глаза. Странно так посмотрела и долго. Липко. Не помню, чтобы на меня так кто-то глазел. И не понял, что она высматривала. Чего она вообще прицепилась? С меня поиметь-то нечего.

— Просто вышвырнешь меня на улицу? — она подняла брови.

— Я бы тебя подбросил, но живу за углом, так что без машины, — развожу руки в стороны.

— Один живешь? — она прищурилась. Елки-клапаны, она не угомонится?

— Позвони, пусть тебя заберут отсюда, — я выдохнул и присел на стол. Липучка какая. — Я посажу тебя и пойду уже спать, — я покачал головой.

— Заботишься обо мне? — она подошла и стала между моих колен. Блин, вспомнил, как выкатился тогда из–под машины прямо ей под ноги. Эта короткая юбка, будь она неладна.

— В задницу не дует? — я опустил взгляд на подол короткого платья. Поднял глаза и увидел, что улыбается. Так даже на нормальную похожа.

— Можешь проверить, — снова черти в глазах. Что с ней не так? Подняла руку и дотронулась пальцами до моих губ. Я отвернул лицо. Что за прикосновения такие? Уперла в меня свои дикие глаза и не моргает.

— Чего так смотришь? — я сглотнул. Потому что она бесила!

— Нравишься мне, — погладила щеки. Девчонка почти впечатала меня в стол.

— Хорош уже, — смотрю на розовый блеск на губах. Да как не смотреть, когда блестит? Я как сорока пялился.

— Ты отлично целуешься, — она понизила голос. Что в ее голове, елки-клапаны?

— Мы не целовались, — я возмутился весьма искренне, что удумала вообще?

— А что это было, по-твоему? — Ресницы длинные, аж спутались.

— Чего ты хочешь? — От ее приторного сладкого запаха во рту было сухо и горько.

— Тебя, дурачок. Я вчера думала о тебе, — она облизала губы. — Рассказать?

— Мне не интересно, — кадыку в глотке вдруг тесно стало. Черт, не только ему. Шла бы она уже отсюда подобру-поздорову.

— Покраснел, — она широко улыбнулась. Победно так улыбнулась, шельма. — Если я от одного твоего поцелуя так завелась, как же с тобой в постели?

Что за ненормальная?

— Звони, пусть тебя заберут — Я вспотел уже от ее игр, зуб даю. Хотелось выпутаться из ее захвата и нырнуть в сугроб.

— Боишься меня будто, — она хихикнула и позвонила подруге, видимо. Потом вернулась ко мне. — Ну теперь, когда мы так близки, ты скажешь, как тебя зовут? — Она прошлась по боксу, разглядывая все вокруг. Высокие тонкие каблуки сапог.

— Зачем тебе это? Ты видишь меня в первый и последний раз.

— Я буду произносить твое имя наедине с собой, — она лукаво прищурилась и бросила на меня острый сверкающий взгляд. Чертовы женщины. — Громко буду выкрикивать, — она приблизилась. Снова. Я покачал головой. Красивая до чертей, явно отбоя от мужиков нет, чего пристала? Встала снова между моих колен, а мне стыдись за пропахший соляркой свитер. — Я Барбара.

— Что за имя такое? — я скривился непроизвольно.

— Что не так? — она опустила руки мне на плечи. Снова тихо подкрадывалась. Я вспомнил себя в шестнадцать, когда повел девчонку в кино и все невзначай пытался завести руку ей за спину.

— В порно что ли снимаешься? — не знаю, почему улыбнулся ей.

— Если тебя это заводит… — она приблизила лицо.

— Завязывай уже, — я снял ее руки со своих плеч. Духи въедливые, точно будут долго еще у меня во рту.

— Ничего не могу с собой поделать, влюбилась, — игриво поджала губы.

— Дура ты, — я покачал головой. Ей-богу, налипла как сладкая конфета на шерстяной свитер. Как барбариска. Я не сдержался и заржал, как идиот. Она вскинула брови.

Раздался сигнал с улицы. Я облегченно выдохнул, клянусь.

— Иди, давай, — я кивнул на дверь и ждал, пока она дойдет, чтобы выключить свет.

Вышел следом. Она села в машину подруги и держала меня взглядом до самого поворота. Ненормальная.

Эпизод 3. Наверное, он решил, что я мертва

Варя

…Бей меня

До крови

И до боли…

Я провожала его взглядом из окна, пока он не исчез за поворотом. Красивый и смущенный. Я так давно не встречала мужчин, которые робко краснеют.

— Чего улыбаешься? — Марго вырвала меня из приятных мыслей.

— Влюбилась, — я хихикнула и вытянула ноги по ее мягкому светлому коврику.

— Ты вляпалась во что-то?

Я повернула к ней лицо. Что она знает?

— С чего ты взяла?

— Марк звонил мне, выведывал, где ты.

Я замерла. Мы не говорили последние сутки, он не отвечал на мои звонки. Неужели что-то узнал? Холод пошел по коже. Не поэтому ли заблокировал карту?

Святые шпильки, это очень плохо.

— Что говорил? — мой голос задрожал.

— Да ничего, спрашивал, где ты, не уехала ли, не собираешься ли к матери. Вы поссорились? — она бросила на меня быстрый взгляд.

Он точно все узнал. Я пропала. Надо поговорить с Андреем.

— Немного повздорили, — я выдавила улыбку, а у самой затряслись руки. — Я разберусь. Спасибо, что приехала.

Марк не объявился и на следующий день. Под вечер я поехала к Андрею.

— Зачем пришла? — он с порога зарычал и вдернул меня в дом.

— А ты как думаешь? — я уперла руки в бока. — Мне нужны мои деньги, Марк подозревает меня, заблокировал карты, мне надо забрать машину из сервиса и свалить!

— Это не мои проблемы, девочка, — он навис надо мной, — не ходи сюда, подставишь меня!

— Издеваешься? Это ты втянул меня в это дерьмо! Я хочу свои деньги, и ты меня больше не увидишь!

— Не будет никаких денег, поняла?! Пока все не утихнет, я не удел, не понимаешь своим крошечным мозгом? — он ткнул пальцем мне в висок.

— Андрюша, мы так не договаривались, если он наедет на меня, я сдам тебя с потрохами.

Я не успела понять, что случилось в следующую секунду, но резкая боль сложила меня пополам. Он ударил меня в живот. У меня перехватило дыхание. Я попятилась, чтобы опереться на стену. Он схватил меня за горло и поднял.

— Сука, ты удумала играть со мной? Забыла кто ты? Ты подстилка, поняла? Я тебя порву на мелкие кусочки и залью в фундамент на одной из своих строек. Еще раз, дрянь, ты откроешь свой поганый рот, — он приблизил ко мне лицо, — тебя не станет, — он отшвырнул меня. Я ударилась о стену и рухнула на пол. — А теперь пошла вон, чтобы мои глаза тебя не видели!

Я встала на колени и с трудом поднялась, держась за стену. Молча вышла за дверь на слабых ногах. Слезы застилали глаза. То ли от боли, то ли от обиды. Я забыла, какими жестокими бывают люди власти. Они боготворят тебя и носят на руках, пока ты безобидная глупая девочка, но раздавят одной левой, если станешь угрозой.

Меня трясло. Было трудно дышать после его сильной хватки. Горло горело. Я потерла его руками и вызвала такси. Попробую одолжить денег у Марго и забрать машину.

Уже привычно вошла в бокс и искала глазами знакомого парня. Его не было видно. Внутри была только моя машина, мастера собрались в дальнем углу и болтали, их голоса доносились до самой двери. Я пошла на звук.

Глотать все еще было больно. Живот тоже ныл. Но я распрямила плечи и звонко застучала шпильками по пыльному бетону в направлении красного комбинезона.

Он смеялся. Громко, всем телом. Раскатистый заразительный смех заполнил собой пространство. Никогда не слышала, чтобы мужчины так заливисто смеялись. Его плечи тряслись, он покачивал бедрами, словно пританцовывая, видимо, что-то забавное показывал друзьям. Я наблюдала за ним со спины.

— Твоя пришла, — один из мужчин приметил меня. Парень в красном комбинезоне обернулся, смерив товарища порицающим взглядом. Горящие глаза вмиг потухли, улыбка сползла с красивого лица. Я только мельком успела приметить это его обаятельное выражение. Но хватило, чтобы запомнить надолго.

Что ж, он не был рад меня видеть. Это больно кольнуло в грудь, но не больше, чем кололо последние часы в животе от крепкого кулака Андрюши.

— Я бы хотела рассчитаться за машину, — я потупила взгляд и прошла к кассе. Парень молча проследовал за мной.

— Молчишь, Барбариска, — ухмыльнулся.

Я вскинула на него глаза. Как он назвал меня?

— Тяжелый денек? — смотрел на меня своими черными глазами так пронзительно. В этот момент даже стало жалко с ним расставаться. — Или бурная ночь? — он кивнул подбородком на мою шею. Я сглотнула и поправила воротник.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да, ночка выдалась знатная, — не смотрела ему больше в глаза. — Все верно? — нервно потерла шею, пока он пересчитывал деньги.

— Хочешь поскорее сбежать?

Я вскинула на него глаза.

— Прошу прощения, что так вышло, — я бросила взгляд на машину.

— Ты про свою вчерашнюю выходку? — он сверкнул глазами.

— Я про накладку с оплатой, — снова смотрела в сторону.

— У тебя все нормально? — он пытался поймать мой взгляд. Это даже мило. Но мне надо было спасать свою задницу, для флирта поздновато, парень.

— Все супер, ключи? — протянула ладонь.

— Я Рома, — холодный металл с его теплой рукой коснулся меня, заставив вздрогнуть. Я подняла лицо.

— Прощай, Рома, — я грустно улыбнулась, посмотрела на него подольше в последний раз и пошла к своей машине.

Больше я на него не взглянула.

Я быстро доехала до дома. Нужно взять вещи, деньги и валить из города. Я завернула во двор и затормозила: у подъезда поджидали люди Марка.

— Твою мать! — сдала назад. Уже на дороге набрала Марго. — Привет, дорогая, ты как?

— Девочка, ты во что ввязалась? — она вдруг закричала. — Марк ищет тебя повсюду, землю носом роет!

— Мне нужно где-то пересидеть, дашь ключи от дачи твоих родителей?

— Без проблем. Что вообще произошло?

— Это все Андрей, — я в панике кусала губы, — урод подставил меня!

— Ты что несешь? При чем тут мой Андрей?!

— Он попросил меня кое-что сделать за спиной Марка, я согласилась, а он меня кинул! — я заорала.

— Почему он вообще тебя о чем-то просил? Погоди, ты что, спишь с ним?!

— Ой, Марго, да было пару раз всего, ничего такого! — я вошла в поворот.

— Да что с тобой не так? Тебе мало Марка? Ты больная?

— Не ори! Поможешь или нет?

— Да пошла ты, подруга! — она ядовито ударила последнее слово и отключилась.

— Да как вы все меня достали! — я взвыла и остановилась на обочине.

Я понятия не имела, куда бежать. К матери было нельзя, он меня там найдет.

Черт, да он везде меня найдет!

Вдруг я вспомнила слова Марго, когда она забирала меня с той автомастерской. Это была моя последняя надежда.

Я вернулась на сервис уже затемно. Скорее всего, они уже были закрыты. Я остановилась и посмотрела на запертую дверь. Черт. Вдруг мне показалось, что я вижу полоску света под ней. Я выскочила на снег и помчалась внутрь.

Каким же было мое облегчение, когда я застала внутри Рому. Он стоял у стола и что-то записывал в журнал.

— Привет.

Он выпрямился и обернулся. Вижу, как дернулся на шее кадык.

— Ты говорил, живешь здесь недалеко, — я нервно теребила пальцы, — могу я остаться у тебя на пару дней?

— Слушай, мне кажется, мы друг друга не поняли, — он смотрел прямо и сурово. Ого, какие нежные глаза и какой неприятный взгляд. — Мне это не нужно.

— Мне, правда, больше некуда пойти, — я стиснула челюсть: никогда не чувствовала себя такой униженной. Но это лучше, чем сдохнуть.

— Заканчивай, правда, уже не смешно, — он разочарованно покачал головой.

— Рома, пожалуйста, — я понизила голос и почувствовала, как подступают слезы. Никогда я так не топталась на собственной гордости.

— Езжай домой, — он отвернулся и снова склонился над столом.

Я кивнула сама себе, глотая слезы. Развернулась и ушла.

На дороге я разревелась. Сильно. Задыхалась от слез. Черт, я ведь так давно не плакала!

Всякое дерьмо случалось, но я никогда не оказывалась совсем одна. В Подмосковье живет дядька, можно поехать к нему. У меня нет с собой вещей, без денег далеко не уедешь, не хватит даже на бензин.

На съезде мне вдруг перегородила путь машина.

Я вынужденно оттормозилась. Выругалась и показала в окно средний палец.

В темноте я не сразу поняла, что происходит, пока в свете фар ко мне не бросились двое в костюмах. Я не успела даже взвизгнуть — один распахнул дверь, схватил меня сзади за шею и выволок из салона. Они запихнули меня в свою машину и увезли в неизвестном направлении.

Но уже через несколько километров я все же поняла, куда мы едем. В дом Марка. Я сидела рядом с мужчиной на заднем сидении и тряслась. Шуба осталась в машине, но озноб был больше от страха. Марк последний, с кем стоило ссориться. Он закопает меня под японской туей в своем саду.

Сглотнула и нервно следила за дорогой, в ужасе ожидая приближения к особняку Ермолаева.

Молчаливый мужчина вытащил меня из машины как собаку. Сжимал шею, силой наклоняя к земле. Так водят заключенных в тюрьмах пожизненного содержания, нет? Именно так выглядели бы женщины в Черном Дельфине.

Я немо выплюнула смешок от этой нелепой мысли. Они все равно не увидят: мое лицо путалось в сбившихся волосах.

Упрямые руки втолкнули меня в теплый холл его светлого дома и отпустили. Я смогла, наконец, выпрямиться. Пугливо оглядывалась на мужчин, что притащили меня сюда. Они понимали вообще, что со мной будет?

— Обувь снимай, — сверху послышался голос Марка. — Грязи натащишь.

Я сглотнула и стянула сапоги. Ноги не двигались, но чья-то лапа на моей спине подтолкнула меня к лестнице.

Двое в костюмах не пошли следом. Я боязливо обернулась на них: с непроницаемыми лицами они принялись болтать о рыбалке. Они привезли меня на смерть и теперь обсуждали сраные спиннинги.

— Сюда иди, — голос Марка раздался из бильярдной. Я шла босая и беззвучная. Меня трясло так сильно, что стучали зубы. Я поправила волосы, отдышалась и двинулась на звук.

— Как дела, Барби? — он склонился над зеленым столом, прицеливаясь перед ударом. Подвернутые рукава белоснежной рубашки и дымящаяся сигара между губ. Он курит редко. Очень редко.

Последний раз такую толстую темную сигару я видела у него во рту год назад, когда он избавился от водителя жены.

Он не хочет меня наказать.

Он собирается меня убить.

Глотка сжалась, и на глаза навернулись слезы. Я ничего не смогу сделать. Я не смогу себя защитить.

Нет, мы же столько времени провели вместе, он не сможет.

— Ты проходи, чего как чужая, — Марк ударил по шару и выпрямился. Он глубоко затянулся и прищурился, изучая меня. — Ну, подойди-подойди.

У меня холод пошел по коже. Колени тряслись. Я послушно шла к нему. Как всегда. Он говорит — я делаю. Воздух густой и вязкий от крепкого табака. Я приближалась, отвлекая себя дымом. Тяжелый запах тлеющей в камине древесины обволакивал, оседал на коже. Терпкость земли, смола, солнце, обожженная кора. Я чувствовала сухой мед и перец, едва заметный. А потом пришла приятная горечь, теплая, плотная, как крепленое вино. Дым скользил по нёбу, гладил горло изнутри, сухо скреб глотку. Я стояла у стола и пропитывалась этим запахом, как ядом. Мужским. Властным.

Марк опустил дымящуюся сигару на пепельницу и погладил мое лицо. Его пальцы пахли табаком тошнотворно.

— Вот ты какая, — он тихо протянул, удушая меня остатками дыма в своем дыхании. А потом — вспышка.

Он замахнулся и ударил меня в лицо. Не пощечина. Крепкий мужской кулак.

Я даже не закричала. Губы разошлись, но воздух застыл где-то в легких. Пол подо мной качнулся, и только потом пришла боль, сухая, резкая, как будто в лицо вбили осколок стекла.

Я схватилась за край стола, чтобы удержаться на ногах, и почувствовала, как что-то горячее течет к подбородку. Сделала с трудом шаг назад, тело едва слушалось. Босые ноги скользнули по паркету. Я хотела просить его остановиться, но вместо звуков изо рта выплевывался хриплый воздух.

Удар в живот был хуже. Он вывернул все наружу: кислород, страх, слюну. Я согнулась — и мир сузился до двух вещей: боли и запаха его парфюма.

— Смотри на меня! — заорал он и схватил меня за волосы. Разогнул, как тряпичную куклу, и заглянул в лицо. Его глаза горели яростью. — Ты, сука, решила, что ты самая умная? — он заревел, стиснув зубы.

— Это все Земский, — я с трудом прошептала. Багровое потное лицо близко было последним, что я видела: он швырнул меня в стену как порой швырял свои телефоны.

Я упала на пол и свернулась в клубок от боли. Кровь на полу у лица. Моя кровь. Он подскочил и ударил меня ногой. Так яростно и так сильно, что у меня потемнело в глазах. Он ударял снова и снова, пока я пыталась свернуться в тугой ком, который он не сможет пробить. Но его туфли из дорогой итальянской кожи не уставали. Было больно дышать. Я вдруг услышала свой хрип и поняла, что он остановился.

Закасал рукава. Подлетел и вздернул меня за шею. Стены вокруг меня ходили ходуном, из-за крови в глазах едва что-то видела. Я чувствовала его руку на шее, тянущую меня на свет.

Я увидела его разъяренное лицо перед собой. Потом почувствовал, как он хватает меня, забирая пол под ногами.

Толчок.

Звон стекла и резкая боль.

А после — странная легкость в теле.

Удар...

Холодно. Очень холодно. Я с трудом разлепила глаза. Я лежала на спине, и небо надо мной колыхалось. Хриплое дыхание скребло глотку.

Боль пришла не сразу. Сначала шок. Потом тело возвращалось ко мне по кускам: спина, ноги, руки, голова.

Я лежала в снегу во дворе его дома. Хвои, утопающие в глубоком сугробе, смягчили удар.

Вы знали, что снег может жечь кожу, будто кислота? Так вот заявляю: может.

Он просто вышвырнул меня из своей жизни… через панорамное окно. Наверное, он решил, что я мертва.

Я должна была подняться. Должна. Пошевелила рукой, чтобы найти точку опоры. Холод обжег пальцы.

В детстве мама запрещала трогать снег голыми руками. Сейчас я трогала его всем телом. Извини, мама.

Сползла на дорожку и рухнула на колени. Я никогда не испытывала такой боли. Болело все.

Потемнело в глазах.

Осмотрелась по сторонам. Охрана у ворот. На заднем дворе была калитка в лес.

Надо бежать. Потому что он непременно вернется меня добить.

Но вот загвоздка: сил не было даже подняться на ноги.

Мама, я сегодня умру.

Я поняла, что плачу. Но замерзшее лицо не чувствовало слез.

Вставай, вставай, вставай!

И я поползла. Вдоль заснеженного палисадника. Я не чувствовала конечностей, просто двигала ими, как робот.

Я представляла, что зарываюсь ладонями и ступнями в горячий песок побережья. Справедливости ради скажу: обжигало кожу почти так же.

Охрана не заметила меня. Я как-то доползла до заднего двора, а когда кусты закончились, пришлось подниматься на ноги. Я цеплялась за заснеженные ветки туй. Колени подгибались, меня пошатывало.

Отдышалась и из последних сил бросилась к калитке в лес.

Красивый белоснежный снег хрустел под босыми ступнями. Наверное, он был даже приятный на ощупь, но я не чувствовала ног от холода.

Я не чувствовала ничего, кроме адской боли, блуждающей по всему телу. А, ну и запаха хвои на своих ладонях.

Я старалась идти как можно быстрее. Очень не хотела сдохнуть сегодня.

Углубилась в лес.

Он будет меня искать. И Андрей Земский тоже.

Голова кружилась сильно. Я просто перебирала ногами, главное было не останавливаться. Рядом дорога, можно поймать попутку. Но куда идти? Разве есть место, где меня не найдет сам Ермолаев?

_____________________________

Если тебе нравится история Ромы и Вари, дай знать лайком или комментом))

Эпизод 4. Она пахла страхом

Рома

…и теплыми руками

согрей меня,

согрей меня,

согрей…

Когда последний клиент уехал и ворота медленно опустились с лязгом, в боксе стало тихо. Всегда любил эту тишину. Без гудков, без звонков, без чужих голосов. Парни быстро разошлись по домам.

Скинул перчатки, швырнул в ящик. Мозоли ныли — не болели, просто напоминали: день был длинный.

Сначала подошел к верстаку. С него надо начинать. Щеткой смел стружку и песок. Потом протер тряпкой столешницу. Под ней — пятна масла, царапины от головок, старые капли тормозной жидкости.

Вот бы так же легко можно было прибрать бардак в башке. Херь какая-то творилась эти дни. Откуда вообще взялась эта ненормальная в шубе? Взбаламутила все и свалила.

Ну какого хера ты вообще ее вспомнил?

Развернул ящик с ручным — трещотки, отвертки, воротки, шестигранники. Каждую в свой отсек. Бесит, когда все не на своем месте.

Я отшвырнул от себя отвертку и выдохнул.

Да блядь.

Может, ей реально помощь нужна была? Ой, не будь ослом! У нее в папиках пол Москва-Сити ходит, ты-то куда? Герой-спаситель без штанов.

Глазюки здоровые. Не видел еще таких. Шальные. И цвет такой залипательный. Васильковый что ли? Моргала смешно, когда фонарем ослепил.

Я ухмыльнулся своим мыслям. Вот придурок.

Помотал головой, отгоняя от себя эту ересь. Надо было заняться пневмоинструментом. Проверил гайковерт: шланг не треснут, масло было. Подвел к компрессору, спустил остатки воздуха. Все — пусть дышит.

Собрал со скамейки потерянные болты, шайбы, хомуты. Все в коробку с надписью «разное». Знал, что никто не заглядывает, кроме меня, но зато когда что-то нужно — там было все.

На секунду остановился и просто стоял в этом полумраке. Бокс был теплый, но тишина в нем почти зимняя. Да, здесь бывает по-разному тихо.

На стенах — ряды инструментов, как оружие. Улыбнулся. Прикипел я к этому месту.

Вытер руки, выключил свет над рабочей зоной, но в углу оставил лампу. Пусть горит, пока переоденусь.

Иногда казалось, что только там я настоящий. Где-то между ключом на "17" и старым мотором, до которого никак руки не доходили.

Быстро переоделся. Наклонился, чтобы завязать ботинки, как вдруг услышал скрип двери и звук отъезжающей машины.

— Мы закрыты, — я выглянул, но никто не показался. Пошел к двери и врос в чертов бетон.

Она стояла в дверях, обняв себя за плечи. Босая. В одном коротком желтом платье. Я отсюда видел, как тряслись ее ноги.

Что за хрень?

Я подошел ближе. Лицо опущено. Я хотел спросить, что случилось и какого лешего она приперлась опять, но язык залип где-то во рту.

Ее избили. Хорошо так поколотили. Волосы слиплись от крови.

Твою мать.

— Ща, — я хотел взять ее за плечи, но побоялся. — Ща-ща-ща, — бросился к шкафчикам, схватил куртку. Накинул ей на плечи и увел вглубь бокса, где теплее. Она молчала. Тряслась. — Я вызову ментов, — смотрел на разбитое в кровь лицо. Гребаный болт, что с ней случилось вообще?

Она замычала и подняла голову. Я будто колючую проволоку заглотнул. Не узнал эти глаза. Сосуды полопались. За веками кровь и слезы. Ресницы слиплись от этой жижи. А у меня от ярости слиплась глотка. Зачем делать такое с девчонкой?

— В больницу надо, — я боялся дотрагиваться до нее и просто придерживал куртку на ее плечах. Она едва качнула головой и снова замычала. Черт возьми. Во что ты вляпалась? — Ладно, давай, — я усадил ее на стул и снял куртку. Стянул с себя свитер. Осторожно просунул ее голову, руки. Еще теплый от тела, то что надо. Она двигалась слабо и все еще тряслась. Снял джинсы. Сел у ее колен и натянул колошины по ногам, как на ребенка. Поднял ее и застегнул ремень. Тощая какая, пришлось сильно затянуть, чтобы джинсы держались.

Сел на корточки и обхватил ее ступню, одну, потом вторую. Ледяные.

— Чувствуешь? — пытался отдать ей все тепло за пару секунд. Она рассеянно кивнула. Это хорошо. Если у девчонки обморожение, сто пудово надо в больницу валить. Я сминал ее пальцы в своих ладонях какое-то время. Как будто это могло помочь. Хер знает, что надо делать вообще. Но я точно понимал: нужно ее согреть. Надел на нее свои теплые носки и ботинки. Она молчала и не сопротивлялась.

Гребаный болт, мне и думать было страшно, что с ней сделали и что у нее в голове. Надел на нее свою шапку и куртку. У меня никогда так сердце не колотилось, наверное. Я натянул на нее Санины перчатки. Сам нырнул обратно в комбез, надел рабочие кеды и накинул спецовку.

— Давай, пошли, — и я повел ее домой.

Она стояла в моем тесном коридоре, немая, обессиленная, позволяла быстро себя раздевать.

И нет, это не было эротично. И даже не волнующе.

Сложно передать, какой я испытал ужас от кровавых слез в этих глазах. Она была дезориентирована, иногда мне казалось, что она меня не узнавала.

Но она пришла ко мне. Даже после того, как я прогнал. Я сглотнул от омерзения. Походу, не осталось никого. Кажись, она и вправду была в полной заднице. А я не распознал ее крик о помощи.

Она пахла страхом. Да, так, оказывается, бывает. У меня трусились руки. Я боялся сделать ей больно. Боялся, что не смогу помочь. Она доверилась мне почему-то. Хоть я и осел.

Я быстро стягивал с нее свою одежду. Нужно ее согреть. Снимать свитер было страшно, ей-богу. Я уже знал, что под ним. Не хотел бы я знать. При ярком свете люстры ее тело выглядело еще хуже. Да на ней живого места не осталось. Она хрипло рвано дышала, будто воздухом захлебывалась. А у меня внутри все сжималось. Как тиски. Как старый шрус, который вот-вот лопнет от напряжения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я повел ее в ванную. Она послушно переставляла ноги. Включил воду и проверил температуру, протянув под упругую струю ладонь.

— Давай снимем, я помогу, — осторожно потянулся к молнии на спине и медленно опустил бегунок вдоль ее позвоночника.

Огромный грязно-фиолетовый синяк расползался от лопаток вниз, вгрызался в поясницу. Тело под ним дышало тяжело, неровно.

— Блядь…

Я выдохнул сквозь зубы. Она даже не вздрогнула. Кто бы он ни был, он сломал ее.

В волосах запутались мелкие осколки стекла, словно прилипшие льдинки. Достал осторожно и сложил на краю раковины.

Я старался не касаться. Подцепил бретели и дал платью самому сползти вниз.

Еще один синяк на боку. Тупой отпечаток… ботинка? Он бил ее ногами. Эту мелкую тощую девчонку. Я как гайка, перетянутая до срыва резьбы, едва сдерживался от злости. Что ты за тварь такая?

Она завела руки за спину и вибрирующими пальцами расстегнула лифчик. Стянула его по рукам и отпустила на пол. Я потупил взгляд, молча стоя за ее спиной. Она наклонилась, слегка приблизив ко мне бедра, — и белое кружево заскользило вниз по ее ногам. Я увел глаза в стену и протянул к ней руку, чтобы помочь залезть в ванную. Она слабо схватилась за мои пальцы и шагнула внутрь. Села и притянула к себе колени, уложив на них щеку. Я наклонился и заткнул слив.

Она смотрела сквозь меня пустыми глазами. И это было страшно. Сжалась в тугой ком и позволяла мне поливать ее из душа. С нее стекала розовая вода. Я сидел на корточках, уложив локоть на бортик и смотрел в ее безразличное лицо.

— Эй, — попытался поймать ее отсутствующий блуждающий взгляд, потому что было не по себе. Она медленно моргала, глядя мимо меня. — Барбариска, — я прошептал почему-то. Ее взгляд остановился и нашел мои глаза. Она будто только сейчас обнаружила меня рядом. Смотрела прямо. А потом у нее потекли слезы. Дерьмо. Я потянулся, чтобы погладить ее по голове, но не стал. Да сам не знаю, почему. Трухнул.

Ванна наполнялась водой и паром. Она уже тряслась меньше и не так сильно сжимала колени. Хотелось думать, что мне удалось ее согреть. Она все еще смотрела мне в глаза. Лучше бы не смотрела так. Жаль было девчонку до чертей. Я как старая резина на асфальте, цеплялся, цеплялся за самообладание, но понимал, что сцепление почти ушло. Меня бомбило. Но надо было держаться: еще один бешеный мужик сегодня ей точно не нужен.

— Давай, — я поднял душ над ее головой. Она закрыла глаза, подставляя лицо. Ссадины, наверняка, сильно жглись. Я непроизвольно поморщился. Она опустила голову, а я — руку. Потерла глаза пальцами и откинулась на спину, погружаясь в воду по шею.

Я смотрел, как подергивается под водой ее грудь. Черт, зачем смотрел? Но не мог оторваться. Она запрокинула голову и закрыла глаза, оставив меня с этими смешанными чувствами. Я захлебывался яростью и дебильным пубертатным влечением. Пиздец.

Закрыл глаза. Я хотел ее и вырвать кадык тому, кто сделал это с ней. Это все так смешалось внутри, что дышать туго стало и соображать тоже. Дерьмо. Вот дерьмо. Я как обжатый шланг под давлением.

Открыл глаза. Она неподвижно лежала к воде. Синяки на ребрах и внизу живота. Сука. Я вел глазами по ее телу под прозрачной водой. Злился, возбуждался, снова злился. Мне не нравилось. И нравилось до темноты в глазах.

Пока пытался согреть ее, нагрел собственную кровь. Я скотски потел. Она открыла глаза и посмотрела на меня.

— Согрелась? — я сглотнул скопившуюся во рту слюну. Она слабо моргнула. — Давай вылазить, — я поднялся и протянул к ней руки. Она взялась за мои пальцы и встала.

Черт. Теперь она стояла у моей груди обнаженная и обтекала водой. А я слюной. Да, больной урод, самое время думать о ней. Я пытался увести глаза в сторону. Но блин, мне хотелось смотреть на нее. Мне хотелось ее. И еще защитить. Как тупо.

Я взял полотенце и укутал ее, помогая вылезти на коврик.

— Я не хочу сделать тебе больно, — я легко промакивал ее полотенцем. Она молчала и не сводила с меня глаз. О чем она думала?

Я взял полотенце поменьше и обвязал ее волосы. Длинные, они будут сто лет сохнуть. А у меня даже фена сраного нет.

Я снял с ее плеч полотенце и принялся осторожно вытирать ее. Как, блин, я оказался в таком положении? Я не знал, как подступиться к ней. И вот я сидел на корточках и прикладывал полотенце к ее посиневшим бедрам, промакивая воду. Охренеть. Пиздец, ей-богу.

Неуместное возбуждение было адским. Так же адски было за него и стыдно. Не думал, что я такая скотина.

Уже в комнате я надел на нее свою футболку и треники. Усадил на разобранный диван и завернул в плед.

— Я сделаю горячий чай, — я кивнул и вышел.

Когда вернулся, она сидела в том же положении, в котором я ее оставил. Я вложил в ее ладони кружку.

— Это чай с малиной, — я присел на корточки у ее колен. Она опустила глаза на свои руки.

Если бы тогда я пустил ее переночевать, этого всего с ней не произошло бы. Черт. Девчонка просила моей помощи, а я слился. Гребаный придурок, я буквально взял и повернулся к ней спиной. И она ушла прямо в лапы этого зверя. Она была в безвыходном положении, раз пришла к тому, кого видела пару раз. Она хотела спрятаться возле тебя. А ты кусок дерьма.

Я легко коснулся ее колена. Ее трусило все еще.

Я набрал горячей воды в таз и вернулся к ней. Стянул носки и опустил ее ступни внутрь, закасав штанины.

Она рассматривала меня сверху. Слабым, ничего не выражающим взглядом. Я помнил, как она смотрела на меня там, в мастерской. Пронзительно, горячо, живо. Из такого взгляда как из западни — не выбраться. Зуб даю, она в какой-то момент трахнула меня этими глазами.

Ничего не осталось от того ее взгляда. Пусть бы лучше снова по-дурацки заигрывала и хихикала. Только не все это.

Когда ее ступни покраснели, я убрал таз и вернул носки.

— Тепло? — заглянул ей в глаза. Она ничего не ответила. — Зубы целы хоть? — я нахмурился. — Покажи, — я обхватил ее щеки пальцами и слегка надавил. Она нехотя раскрыла рот. — Порядок, — я кивнул и теперь рассматривал ее глаза близко. Отпустил ее лицо и поправил подушку. — Постарайся поспать, — я подождал, пока она ляжет, и укрыл ее пледом, сверху накинув одеяло.

Пошел в душ. У порога лежала ее одежда. Желтое платье, красивое, яркое. Все в крови и грязи. Дорогое, ему бы в химчистку по-хорошему. Наполнил таз водой, насыпал порошок и утопил с нем платье. Кружевной лиф подцепил пальцем за бретель, будто он может обжечь кожу, и опустил рядом. Утопил в воде одним быстрым движением.

На полу у моих ног трусы. Рома, самое время уже починить гребанную машинку! Схватил их с пола и опустил под струю воды из-под крана. Быстро намылил, растер между костяшками и сполоснул. Отжал в кулаке и развесил на змеевике — к утру высохнут. Искоса поглядывал на кружево. Как я дошел до такого, елки-клапаны?

Опустил глаза в ванную. Розоватая вода все еще наполняла ее. Выдернул затычку и ждал, пока сойдет.

Я запомнил ее в этой воде. Позволил себе рассматривать. Не смог устоять. Ее беззастенчивость исступляла и подкупала. Я таких не знал до нее. И она не соблазняла, ей просто было плевать. Наверное, она не чувствовала больше ничего. Этот мудак сломал ей психику. Она пришла ко мне разрушенная. Она больше не могла ничего хотеть. Вот бы и я мог не хотеть ее так сильно.

Она лежала так же на боку, укрытая по горло одеялом и смотрела перед собой.

— Тебе надо поспать, — я не мог смотреть на нее без жалости и слепой ярости. Она была истерзана так, что даже не реагировала на меня. И ее все еще трясло. Черт.

Я помешкал, а потом залез на диван и прилег позади. Осторожно приподнял одеяло и плед, чтобы добраться до нее. Медленно придвинулся ближе. Страшно было ее напугать. И еще не хотелось задеть одну из сраных ссадин. Она не дернулась, будто даже не дышала.

Я медленно обнял ее за живот. Худющая без дурацкой своей шубы. Как же тебя так угораздило, Барбариска? Я прижал ее плотнее к себе. Хотелось согреть. Вряд ли она сможет спать в чужой квартире с левым мужиком да еще и после всего. Но мне хотелось, чтобы ей стало легче. Сильно хотелось. Сраное чувство вины как старое масло в моторе — вязкое, темное, въелось в каждую жилу. Я помнил только, как прижимал ее сильнее, пока она не перестала трястись.

Будильник, показалось, зазвонил, как только я закрыл глаза. Искал глазами телефон и нашел в кресле. Твою мать. Я чувствовал ее руки на своих. Ни хрена это не объятия. Чисто технически, я вырабатывал энергию за двоих. Не обнимал. Грел. Делов-то. Я приподнялся и заглянул ей в лицо: спала.

Улыбнулся как осел.

Бережно потянул мокрое полотенце с ее волос. Влажные завитки рассыпались по подушке. Будет мыться моим дурацким ментоловым шампунем 3-в-1? Сколько пробудет здесь?

Надо вставать и шуровать на сервис.

Осторожно поднялся, чтобы не проснулась, и соскользнул с дивана. Обернулся: она все еще спала.

Написать записку? Или тупо? У нее даже телефона с собой не было. Встанет, а меня нет. Ну и хер с тобой, Рома. Не маленькая, не заблудится без тебя в однокомнатной хрущевке.

Не запирать же ее одну в квартире. Ну а как?

Оставил на табурете возле дивана йогурт с ложкой и записку: “На сервисе. Дождись”.

Чего ей тебя ждать-то? Блин, еще немного и опоздаю. Бросил на нее быстрый взгляд и ушел, захлопнув дверь.

Утро в мастерской начинается с щелчка.

Щелчок замка, хриплый скрип ворот, запах вчерашней пыли и холодного железа. Пустой бокс пахнет, как всегда: отработкой, остывшим металлом и чутка — кофейным порошком из автомата, которому сто лет в обед.

Я прихожу первым. Всегда так.

Тишина, как в соборе.

Скинул куртку, включил свет над рабочим столом. Ветошь — влево, ключи — вправо.

Головки на месте. Щетка медная — на крючке. Мой порядок.

Сегодня на подъемнике был старый “Опель” — под замену стойки.

Работа несложная, но требует терпения. Я люблю такое. Руки заняты, а голова чистая. Но не сегодня.

Проснулась?

А если уйдет?

А вдруг простыла? Нужны лекарства? Какие, блин?

Я чувствовал вину за то, что смотрел на нее. Слишком долго. Вчера и сегодня. Вину перед собой. И перед Янкой. Внутри все скребло. Как закисшая шаровая — каждая поворотка отзывалась скрипом по позвоночнику.

Затянул верхний болт — резьба не пошла с первого раза. Сухая, упрямая, как назло. Обычно я бы просто отпустил, взял метчик, прочистил и забыл.

Но сегодня я как клапан давления без сброса. И я сорвался.

— Да чтоб тебя, — зарычал сквозь зубы и швырнул сраный ключ на верстак. Тот загремел, отскочил, чуть не падая на пол.

Все внутри пульсировало, гудело, будто кто-то вставил вместо сердца бензонасос, и тот качает не кровь — ярость. Давно я так не терял контроль.

Опустился на корточки, схватил метчик, и вогнал его в резьбу резко, почти вслепую. Чистил с усилием — будто это не металл, а его глотка.

С какой животной яростью он колотил ее ногами.

Во рту словно была пыль с болгарки — горько и сухо. Я чувствовал, как пальцы ныли от напряжения, суставы грелись. Но не остановился.

— Мразь, — выдохнул тихо, почти беззвучно.

Ключ снова оказался в руке. Болт пошел — наконец-то. Затянул до упора. Даже чуть дальше, чем надо. Скрипнул. Да плевать.

Толик выглянул из-за “Ниссана”:

— Ромыч, ты чего там?

— Работай, — ответил ему, не оборачиваясь. Голос был сиплый, почти хрип.

Он молча вернулся к глушку своей японки.

А я снова был один на один со своей головой. С яростью, которая не отпускала — как болт, закисший к чертовой матери в мертвой резьбе. С женщиной внутри, которая выворачивала меня наизнанку. Она расковыряла мне нутро. Непонятная ни хрена. Взорвала мне мозг. Что с ней делать? По-хорошему, держаться подальше и все тут. Но не могу же я вышвырнуть ее, когда она по сопли в дерьме? Вот я влип.

— Ромыч, ты че как из подкапотного пространства вылез? — Димон хлопнул по плечу, лыбился. — Морда будто мотор без шатуна.

Я не сразу ответил. Шмыгнул носом, кивнул. Вот же придолбались.

— Нормально, — сплюнул на бетон и размазал кроссовком.

Он ушел, перекинулся парой слов с Толиком у компрессора. Я снова был один.

Закручивал гайку. Плавно, как надо. По резьбе. По себе.

В голове снова она.

Мать твою, я будто и не ушел утром из дома.

Эпизод 5. Мне его одного хватило, чтобы не сдохнуть

Варя

Я проснулась не как в романтическом кино.

Больно. Больно. Больно.

Тело ныло. Боль была тупая, вязкая, стекающая по внутренностям, как медленно пролившийся кипяток.

Как будто внутри все поменяло форму. Стало не моим.

Каждое движение отзывалось глухим ноющим эхом, в ребрах, в боку, в плечах.

Особенно трудно было дышать глубоко. Легкие будто сдавливало изнутри.

Кожа — вся — болела. Даже там, где не было синяков. Саднила. Жглась. Отвратительно.

Будто она натянута слишком туго, одно шевеление — и лопнет.

Но хуже всего пустота внутри. Не холодная и немая, а горячая и пульсирующая. Густая, липкая, растекающаяся где-то между животом и горлом.

Я помнила, где я. И чей это дом. Я помнила омерзительное чувство унижения, с которым переступила порог мастерской. Сильное. Настолько, что перебивало боль в теле. Я притащила ему свое отчаяние и безысходность. Принесла свои раны и свою боль. Он вышел ко мне, и я поняла, что, наконец, дошла. Мысленно я упала ему под ноги на холодный бетон.

И он подхватил.

Горячие черные глаза были полны участия. Мне было нужно только это. Мне его одного хватило, чтобы не сдохнуть. Ну и его теплых рук.

Я помнила, как они пахли.

Живым, честным, настоящим. Теплым железом, немного бензином. Терпкой горечью. Еще сухим и пыльным.

Возможно, я романтизировала. Спишем на вероятное сотрясение мозга.

Я была в чужом доме, в чужой постели. Без денег, телефона, документов, одежды. Что еще мне оставалось?

Вот так драматургия.

Но горькая правда была такова: моя прежняя жизнь закончилась в том сугробе у особняка Ермолаева.

Я не хотела шевелиться. Осталась лежать не открывая глаз. Только вдыхала запах его дома. Пахло Ромой. Его футболкой. Его кожей. Его руками. Он тоже был в этой постели, я помнила.

И еще пахло теплом. Запах, который не вдыхается, но чувствуется. Его тепло осталось со мной. Тепло, которое не спешило выветриться.

Да, Рома теплый. Смотрит тепло, тепло касается, тепло смеется. Боже, а я так замерзла.

Я лежала и дышала этим теплом.

Словно боялась, что если встану — исчезнет.

Я хотела, чтобы его запах остался со мной. В волосах, на коже, под ногтями.

А больше у меня и не было ничего.

Я распахнула глаза. На улице уже стемнело. Я проспала целый день. У него удобный диван и тяжелое одеяло. Перьевое, какое было у моей бабушки. В ее доме я спала лучше всего.

Я присела и увидела его записку. Улыбнулась и почувствовала, как заныли ссадины на лице. Хотелось умыться, но боялась увидеть себя в зеркале. Я не хотела смотреть на себя. Не хотела касаться. Хотела вывернуть себя наизнанку и отмыться.

Этой ночью он видел меня такой, какой я сама не хотела бы себя видеть. Ну, я ничего не потеряла: он и в лучшие дни меня не хотел. А такая картина не вызовет ничего кроме отвращения. Я нервно улыбнулась: захотелось сделать себе больно. Ссадина на подбородке тут же подыграла.

Вдруг открылась дверь. Я не без труда поднялась и вышла ему навстречу. Он стянул обувь и, вскинув голову, встретился со мной глазами. Черные. Горячие. Меня пробрало до костей от одного его взгляда. Я даже не поняла толком, что почувствовала. Какое-то колючее электричество под саднящей кожей.

Он смотрел на меня прямо и глубоко, сжимая в руках пакет. Его взгляд… возбуждал. Как глупо. Я поежилась, вспомнив, как жалко выгляжу сейчас со всеми синяками и в его домашней одежде. Опустила лицо как можно ниже.

— Привет, — после его голоса зашуршал пакет. — Ты как тут? — он несмело приблизился.

— Нормально, — я просипела. Голоса не было. Я закашлялась.

— Давай обратно в постель, — он совсем едва коснулся моей спины, увлекая меня в комнату.

Я больше не подняла на него глаз. Я давно так не стыдилась себя. Какое отвратное чувство. Я будто скукожилась. Хотелось стать невидимой.

— Только бы не воспаление легких, — укрыл меня одеялом. — Сейчас проверим температуру, — он стянул на ходу куртку и вышел.

Я попыталась возразить, но связки отказали мне в этом. Я не хотела, чтобы он возился со мной такой, хотела зарыться в одеяло с головой, спрятаться и уснуть.

— Давай, — он тряхнул градусник пару раз и протянул мне. Ртутный, надо же. Я послушно взяла, стараясь избегать его глаз и засунула подмышку. — Прижми хорошенько, я пока в душ схожу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я была в каком-то липком бреду, из которого меня выдернули его пальцы под футболкой. Он неловко коснулся живота и груди. Я медленно открыла глаза.

Рома стоял коленом на постели и склонялся надо мной. Одна рука его упиралась рядом с подушкой, вторая была под моей футболкой.

Меня обдало жаром в эту же секунду. Запах его тела защекотал ноздри и заполнил рот, которым я жадно втянула в себя воздух.

— Извини, ты уснула, я боялся, что выронишь градусник, давай заберу, — его голос тихий у моего лица. Клянусь, в эту секунду я испытала такое жгучее влечение к нему, что забыла, что выглядела и чувствовала себя так, будто по мне прокатился «Сапсан» в обе стороны.

— Не извиняйся, — зашептала, ненамеренно, выше не позволял голос, — последнее, на что это тело сейчас способно, так это вызывать сексуальный интерес, — я ухмыльнулась. Но было горько, признаюсь.

Он не отводил глаз. Всматривался, погружая этот горячий взгляд все глубже в меня. Я сглотнула и почувствовала явные прикосновения к своей груди. Он мягко поглаживал кожу большим пальцем. Дыхание дрогнуло и остановилось. Черт, возбуждение еще никогда не пронзало меня так мгновенно и беспощадно. В следующую же секунду он отстранился с градусником в руке. Я рывками вытолкнула из себя застрявший воздух.

— Почти тридцать девять, — он упер потемневший взгляд в шкалу, но я заметила, как покраснели его щеки. — Надо поесть и выпить лекарства, — он вышел из комнаты, будто сбежал от меня.

Наедине с собой я засомневалась в том, что почувствовала. Возможно, меня просто лихорадило.

Он вернулся с тарелкой. Сильно запахло жареным. У меня скрутило желудок.

— Я не хочу, пожалуйста, — я взмолилась и накрылась с головой.

— Ничего не знаю, выныривай, — он откинул с моего лица угол одеяла и плюхнулся рядом.

— Потом.

— Не спорь, у тебя сейчас очень мерзкий голос, не хочу его слушать лишний раз, — он очаровательно улыбнулся, и через минуту я, сама не поняла как, уже ела отвратительно жирные жареные сосиски, кусочки которых он подносил к моим губам на острие вилки.

— Никто никогда не кормил меня с рук, — я ухмыльнулась.

— Да брось, — он смущенно усмехнулся следом.

— Не чтобы накормить так точно.

Он взглянул на меня с искренним недоумением. Смешной какой.

— Прелюдия, Рома, прелюдия, — я улыбнулась.

— Ну да, — он смущенно кивнул, краснея. Теперь он отправлял мне в рот еду уже не так уверенно.

— Ты намеренно искупал их в масле? — я попыталась разрядить обстановку.

— Ты меня раскусила, Барбариска, — он протер большим пальцем уголок моего рта. — Сейчас тебе такое пойдет на пользу.

Он снова так назвал меня. В груди будто нарыв подернуло. Я застыла в его глазах.

— Почему так смотришь? — он изучал мои.

— Почему так называешь?

— Да само как-то, — он смущенно прочистил горло, — вырвалось. Не называть?

— Называй, — не знаю почему вдруг так запросто ему ответила.

— Супер, — он ковырял ногтем тарелку.

— Когда мне нужно уйти?

Он снова поднял на меня глаза.

— Сначала тебе надо выздороветь, — он вернул взгляд в тарелку. — Там разберемся. Давай, — он отставил тарелку и протянул мне таблетку со стаканом воды. Я выпила, даже не спросив, что за лекарство.

— Где ты спал эту ночь? — я лежала на боку и смотрела, как он стелил себе на кресле. Выпрямился и посмотрел на меня.

— Возле тебя.

— Нет, — я мотнула головой. — Ты спал со мной.

Он замер. Я видела отсюда, как блеснули его глаза.

— Не одно и то же будто, — наклонился и взбил подушку.

— Не одно и то же.

Он выпрямился, но не обернулся.

— Ты обнимал меня.

— Я хотел тебя согреть, — он повернулся и устало присел на подлокотник кресла, сцепив кисти в замок. Рассматривал свои пальцы.

— Я знаю. Поверь, я очень хорошо знаю, — слезы наворачивались, надо же. — Ты, ты предельно понятно тогда выразился.

Он поднял на меня глаза. Я не могла понять, что выражал этот взгляд.

— Я не стану больше так себя вести, — я увела глаза на секунду в стену. — Больше никогда не стану… приставать к тебе. Я уважаю твои границы и, и твои отношения, — я все еще смотрела куда-то в сторону. Стало так больно почему-то. Так омерзительно больно. — Ты прости.

— Порядок, — он перебирал пальцы.

— И я, я никогда не предлагала себя, — я поморщилась. — Да и зачем? Они брали сами, — я выплюнула какой-то нездоровый смешок, — порой им и согласие не было нужно, — я подтянула повыше одеяло. Я чувствовала его обжигающий взгляд почти физически. Только бы не заплакать. — Ты первый, кому я предлагала секс.

— Почему? — он сглотнул, я услышала по сдавленному тембру. Я не была уверена, стоит ли быть с ним откровенной, но все же продолжила:

— Я первый раз захотела кого-то так сильно, — я вдруг нервно рассмеялась.

— Ну да, конечно, — он выплюнул смешок следом.

— Так не было никогда. Как возле тебя. Меня пробрало насквозь. Импульс был такой мощный и такой хороший. Черт, как же здорово хотеть чего-то вот так, — я почувствовала слезы. — Это такое настоящее чувство, волнующее. Я такой живой себя ощутила, — слезы ползли по переносице на подушку. — Ты пах чувственной свободой.

— Я не очень понимаю.

— Не поймешь. Что такое ничего не чувствовать. Себя не чувствовать. Ты должен наполняться, а внутри вместо этого разрастается пустота. Раз за разом.

Я задумалась.

— Я просто хотела чувствовать. Тебя. Себя рядом с тобой. Я устала, что все меня трахают, — я рассмеялась почти истерически. — Нет, они трахают себя мной. Вот так правильно. Ты не чувствуешь, когда это начинается и когда заканчивается. Ты есть, но тебя нет. Это высасывает из тебя все, опустошает, уничтожает, Ром. Я хотела, чтобы кто-то увидел меня уже, — я закрыла глаза. — Чтобы сильно, чтобы до боли, чтобы чувствовать что-то…

— Ты никогда не занималась любовью?

— А есть разница? — я фыркнула.

— Значит, не занималась.

Я замолчала на какое-то время.

— Знаешь, меня никто никогда не любил, — слезы покатились по лицу, догоняя друг друга. — И я никогда не задумывалась об этом даже.

— Я тебе не верю.

— Я никогда не была единственной. Спала всегда только с женатыми, — я облизала губы. Он замолчал. — Я как запаска в багажнике, — я рассмеялась. — Но так легче и безопаснее. От тебя не ждут любви до гроба. И у тебя нет глупых надежд. Ты будто делишь ответственность пополам с той, другой. Вот и вся моя жизнь.

— А как же своя семья? — он был в замешательстве. Черт, мы будто в разных измерениях пребывали. Такие, как мы, никогда не поймут друг друга.

— Это не про меня. Это как застрять. Люди сходятся из-за личностной неполноценности, бытовой несостоятельности, порой социальной беспомощности, ну или денег.

— Люди сходятся из-за любви, Барбариска, — прошептал.

Я замолчала на какое-то время, переваривая его слова. Ну или просто впитывая тихий вкрадчивый голос.

Милый наивный мальчик.

— Я не любила никого. Ни разу. В это веришь? — я сглотнула слезы. Хорошо что было почти темно. — Не буду любить. Ни к чему хорошему не приводит. Просто слабость.

— Не получится так.

— Всегда получалось, — я ухмыльнулась.

— Однажды ты придешь к кому-то уязвимой.

Я резко повернула к нему лицо.

— Придется довериться. Дать о себе позаботиться другому. Так и с чувствами. Впускаешь кого-то второго в свое дерьмо.

Я молча смотрела перед собой.

— Уверен, ты просто не позволяла себя любить. Упиралась, — он улыбнулся.

— Чтобы тебя любили, в тебе должно быть что-то. Во мне ничего такого нет.

Он молчал, от этого я чувствовала себя еще гаже. Зачем вообще говорю с ним об этом?

— Ты ее любишь? — я вдруг выпалила и затаилась, словно ударила и отбежала.

— Люблю, — он выдохнул. А для меня воздуха не стало. Почему вообще спросила? Мне какое дело? — Летом женимся.

У меня так запекло в груди, что я просто замолчала насовсем. Я больше не хотела об этом говорить. Ни о чем с ним больше не хотела говорить.

— Я не собиралась тебя целовать тогда, — через какое-то время, когда он улегся на кресло и накинул на себя плед, я набралась смелости продолжить.

— Почему сделала? Вряд ли тебя соблазнил мой пропитанный соляркой комбез, — он улыбался.

Черт, он понятия не имел…

— Ты перепутал меня с ней. Твоя одна фраза, — я замолчала: голос оборвался. — «Родная, прости». Никто никогда не называл меня так. Ты даже не знаешь, как тепло и ласково произнес эти слова. У меня сердце сжалось, веришь? Так сильно сжалось, — я облизала сухие губы. — Я захотела быть ей, хоть на минуту, — я зажмурилась, и кожу стянуло так, что казалось, лопну по швам. — Мне отчаянно захотелось почувствовать, каково это, когда тебя любят. Как обнимают, как целуют, как касаются любимых. Ты притянул меня так крепко тогда, как что-то ценное прижал к себе. Меня никогда никто не прижимал к своей груди. Хватал, сжимал, но никогда с трепетом, как ты. Ты стал особенным, потому что даже по ошибке… пусть неосознанно, ты дал мне то, чего у меня никогда не было. Ощущение, что я любимая. Я украла это у нее. Ничего, у нее осталось много тебя. Годы прикосновений и поцелуев, тысячи теплых объятий, которых у меня не будет. Вот такая вот я жалкая, — я рассмеялась, упираясь лицом в подушку. Я хотела сказать ему, что отдала бы все за один раз с ним. Вместо этого я сказала просто инфернальную чушь: У вас, наверное, потрясный секс.

Он молчал, а я чувствовала себя глупо.

— У нас не было секса.

Я приподнялась на локтях и уставилась на него в полумраке комнаты. Вот так драматургия!

— Шутишь!

— Мы решили подождать до свадьбы, — его голос смущенный и сдавленный.

— Только не говори, что у тебя никогда никого не было! — у меня во рту пересохло.

— У нее не было, — он прочистил горло.

Я опустилась обратно на подушку и приоткрыла рот от удивления.

— Обалдеть! — я заговорила. — И сколько вы вместе?

— Почти год.

— У тебя год секса не было?! — я снова приподнялась на локтях.

Он промолчал.

Я упала обратно на подушку, выругавшись себе под нос. Этот парень — кремень. Он любимой женщины не касался, на что ты рассчитывала?

— Давай уже спать, — он перевернулся на бок. Кажется, этот разговор был ему неприятен.

— Там, в снегу под его окном я лежала как мусор. А я смотрела в качающееся небо надо мной и думала о том, как ты обнял меня там. Было и больно, и хорошо.

— Он выбросил тебя из окна?! — кресло скрипнуло от резкого подъема корпуса.

— Давай уже спать, — я закрыла глаза. Больше не могла говорить.

Эпизод  6.От девчонки на диване будет много проблем

Рома

Это животное выкинуло ее из окна. Из окна. Сука. Найти бы тебя и хорошенько отметелить, чтобы харкал кровью.

Он лупил ее ногами. Но было мало. Чтоб ты сдох, мразь.

Я лежал на спине и смотрел в темноту перед собой. Слушал, как она дышала.

Эти дни все переворачивалось с ног на голову и обратно. И я как шестерня без зацепа.

Твою мать, где я вообще?

От девчонки на диване будет много проблем. Как минимум с моей башкой.

Я не понимал, че так крутило-то, размотало не по-детски. Она несла хер знает что, а у меня резьбу срывало. Все потроха монтажкой выскребла. Соски эти клятые перед глазами, под пальцами. Какого черта я творю?

Как вообще мужику можно сказать, что хочешь его? Это что за новости? Поняла она все. Я бы трахал ее, пока сердце не встанет. Блин, да какого хера?

Закинул руки за голову, чтобы улечься поудобнее. Не получалось уснуть. Кресло было твердое, как старый кардан.

Надо включить мозги и держаться подальше. Мне все это не надо. Я херачил по четырнадцать часов в сутки, у меня пожрать толком времени не было. В топку девчонку и ее закидоны. Пусть оклемается и проваливает.

Вскочил, отшвырнув плед. Сука.

Поднялся. Спит? Спит.

Взял телефон и вышел.

Дворники мельтешили перед носом. Туда-сюда. Скребли по стеклу. Мерзко.

Ветер за окном рвал деревья, фары бликовали на мокром асфальте. Погодка что надо, нахрен выперся вообще? Сдох бы точно, если бы остался.

Внутри все рвалось на ошметки.

Влезла как вода в фару. По капле. Потиху. Затекала. А теперь изнутри все мутное.

Я мчал по трассе посреди ночи. Сцепление скрипело. Фары слепили.

А внутри как будто грелся мотор на обрыве массы: где-то коротило, искрило, и ты не знаешь: рванет или просто сгорит.

Черт.

Я сжал руль. Суставы хрустнули. Как будто кость проросла резьбой.

Я ехал к Янке, а сам будто пах другой бабой. Ничего ж не было. Не будет. Порядок, парень, не кипишуй. В один день она свалит туда, откуда пришла. И с концами.

У меня были руки на руле, а внутри будто кто-то другой рулил.

И вот я сидел в машине под желтой вывеской Янкиной ветеринарки, с мотором на холостых, и не мог вылезти.

Потому что внутри все по резьбе пошло не туда.

И если сейчас дернуть — сорвет.

На пороге клиники поморщился: темнота улицы резко сменилась яркими лампами. Пахло лекарствами, псиной и немного кошачьей мочой.

Янка стояла в конце коридора в своей розовой щенячьей форме, волосы собраны кое-как, лицо усталое. Задолбалась малая. На лице полосы от маски. Смешно сдувала с лица пушистые пряди. Хорошенькая до одури.

Мне стало легче возле нее. Все привычно. Все по-старому. Фух, ничего не изменилось за эти ошалелые сутки.

— Ромка! — она увидела меня, улыбнулась и понеслась ко мне по коридору. Повисла на шее. Руки сошлись на ее пояснице. Ее спина была теплой сквозь тонкий хлопок. Обнял покрепче и уткнулся носом в шею, собирая побольше ее запаха на себя. Потащу его домой на свою подушку. Она пахла холодным воздухом с улицы, чуть прилипшим к волосам, лекарствами, стерильным раствором и еще собой. Мне не хотелось ее отпускать от себя. — Ты откуда тут, мой хороший? — обняла ладошками мое лицо. Я пожал плечами.

А что сказать? «Родная, у меня резьбу срывает от шальной бабы, что спит у меня в постели?»

Наклонился и прилип губами к ее острым ключицам в вырезе форменной рубашки.

— Ромка, — она хихикнула. — Ну ты чего? — она прогибалась под моими руками, когда я жадно втягивал ее в себя. Я поймал ее губы. — Здесь же люди! — она зашептала, округлив глаза, щеки покраснели. А я вдруг «очень уместно» вспомнил женщину, которая беззастенчиво разделась перед незнакомым мужиком в ванной.

— Янка-а-а-а, — я протянул, выдохнув ей в шею. — А может, ну его? — захватил губами сладкую кожу. Черт, меня разрывало.

— Что на тебя нашло? — она обиженно посмотрела мне в лицо. — Сам не свой какой-то, — она расстроилась точно. А у меня аж руки тряслись. Я осел. — Ромчик, — она водила по щекам пальцами, всматриваясь в меня. Пусть не увидит всего этого дерьма. Опустил глаза, — случилось что?

— Не, — погладил ее по спине, — один человек попал в беду. Ему нужна моя помощь.

— Я могу что-то сделать? — она опустила руки мне на плечи и смотрела тепло, как одна она умеет.

— Не, Янка, — целую ее в висок, — ему нужно перекантоваться где-то, я разрешил остаться пока у меня. Вот и стрессую чутка.

— Владик, да? Он вечно неприятности находит!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не-не, ты не знаешь, — я шмыгнул носом.

— Ты очень хороший, знаешь? — она поцеловала меня в щеку. — Мне уже пора, созвонимся, родной, — она вытерла следы гигиенички с моей кожи и убежала, мило махнув рукой.

Не, Янка, я чертов кусок дерьма.

Я сцыкливо переступил порог своего дома. Темнота встретила меня, а с ней и чужой запах. Я поежился от мурашек сзади на шее, выругался себе под нос матом и пошел мыть руки.

Девчонка спала. Интересно, упала температура? Я подошел к дивану. Голова утопала в копне сбившихся волос, разметавшихся по подушке. Спала неспокойно. Может, что болело?

Я включил настольную лампу, аккуратно убрал с лица ее волосы и опустил ладонь на лоб. Она вся горела и была липкая от испарины.

Черт.

— Эй, — я попытался разбудить ее. Она только немного повернула голову по подушке и что-то слабо промычала. Губы сухие. Не надо было ее оставлять. Я похлопал ее по щеке, но она не реагировала. — Барбариска, ты чего? — приложил ладонь к ее лицу.

Она медленно открыла глаза и нашла меня мутным взглядом. У меня грудак сдавило от этих беспомощных глаз.

— Болит? — я почему-то поглаживал ее щеку большим пальцем. Она молча смотрела на меня, а потом повернула лицо и будто укуталась в мою ладонь. У меня дрыжики пошли по коже. Волосы вздыбились на предплечьях и сзади на шее. Водила губами внутри. Твою мать. Живот ушел вниз, как от удара монтировкой. Когда остановила губы под моим большим пальцем, я, черт возьми, не сдержался. Мягко надавил, поглаживая сухую кожу. Меня скрутило возле нее, будто ремень натянуло не по шкиву. И во рту стало горько, как будто в глотку попала сварочная гарь.

Хотелось ли мне ее поцеловать? До усрачки.

Она вдруг подняла руку и приложила к моей щеке. Меня дернуло, словно током шибануло от стартера. Я видел, как из уголков ее глаз полились слезы по вискам.

— Ты чего? — я перешел на шепот, наклонился к ней и, хер пойми с какого рожна, коснулся ее лба своим.

— Болит, Ром, — она заплакала. Ее лицо содрогалось под моим.

— Что болит? — голос был бесцветный, будто не мой. Я плотнее прижал ладонь к горячей щеке.

— Все болит, — она зажмурилась. Я чувствовал, как мучительно морщится ее влажный лоб под моим.

Я как-то полез под машину, которую не зафиксировал стопором, думал, на пять минут. Подъемник чуть «просел», и машина резко накренилась. Придавило знатно. Боль резкая, глухая. Лежишь впотьмах между рамой и бетоном, не можешь никого позвать: глотку сдавило. В голове шумит.

Вот так я чувствовал себя сейчас, стоя на коленях у дивана. В следующую секунду я обнял ее. Криво, неуклюже притянул к себе вместе с одеялом. Досталось же ей, блин.

— Я не знаю, что мне делать дальше, — она тихо бормотала у моего лица. Голос дрожал.

— Давай поедем к врачу, — я сглотнул.

— Нет, он найдет меня там. Всегда находит. Это же Ермолаев, — она бормотала словно в бреду.

Вот значит, что за ферзь этот ублюдок.

— Тогда давай сбивать температуру, — я отпустил ее и поднялся.

Сердце долбило в грудак. Внутри будто компрессор под давлением. Я вернулся со стаканом воды, таблеткой и трясущимися от ярости руками. Потянулся к ней, чтоб приподнять, но она лишь зарылась лицом в подушку.

— Не могу, меня стошнит, — я с трудом разобрал ее слова.

— Надо, — я присел и приподнял ее за мокрую шею, — иначе придется засунуть тебе в задницу свечку, — я поймал ее взгляд. Она, кажется, вяло ухмыльнулась и послушно присела. Была слабая совсем. Я придержал ее за спину и поднес к губам стакан.

После она плюхнулась обратно и завернулась в одеяло.

Через какое-то время я понял, что все еще сижу на заднице у дивана. Спина была не рада. Я повернулся не без труда. Она спала, скинув с себя одеяло. Температура спала. Я поднялся. Футболка прилипла к ее груди и животу от испарины. Она сильно вспотела. Волосы сеткой облепили влажное лицо и шею. Ей нужно было переодеться.

Я принес чистую футболку и шорты. Придется снова ее будить. Без жара она, наконец, крепко уснула и теперь сладко сопела, забавно сложив губы. Светлые пряди распушились и запутались в ее ресницах.

Было жалко дергать ее такую. Я прикусил щеку и задумался.

Да похер, что я там не видел?

Стал коленями на диван и взялся за край футболки на ее животе. Осторожно поднял вверх, отклеивая от кожи. Внутри опять загудела ярость от показавшихся страшных синяков, а потом от вида ее голой груди к ней примешалось скотское возбуждение. Меня накрыло. Да какого хрена? Конченая затея. Просто разбуди ее и свали, пока мотор не заглох.

Выдохнул и осторожно высвободил ее руку. Надо действовать быстро. Вторая рука тут же оказалась снаружи. Вытащил голову из горловины. Черт, только бы не дернуть за волосы.

Готово. Клянусь, в процессе я сам знатно вспотел. И вот она лежала передо мной на подушке, отвернув голову и утопив ее в мягких длинных волосах. Жилы на тонкой шее натянулись. Хрупкие плечи были почти острыми. Идеальная грудь едва двигалась от дыхания. Мать твою.

Я залип. Как подросток, просто рассматривал ее. Жадно, хищно, наращивая напряжение. Я хотел ее так, что голова шла кругом, как при заносе. Я ни одну так не хотел. Даже с Янкой так сильно не крыло. Это злило. И заводило еще больше.

Я думал о том, что мог сделать с ней. Так хоть немного спадало напряжение. Я трахал ее в своей больной голове в пустом боксе тем вечером. И в своей ванной в ту ночь. И на этом диване сейчас.

Я представлял ее так болезненно явно, что знал, как она пахнет, как дышит, как двигается и как стонет.

Она бы почувствовала, черт, она бы точно все почувствовала в этот раз. Я бы заставил ее кричать до хрипоты.

Я слетал с катушек, потому что понимал, что никогда и пальцем ее не трону. Но тело предательски сдавалось. Слюна скапливалась во рту, горькая, ладони потели, молния на клятой джинсе впивалась в меня все сильнее и сильнее.

Но ведь я могу просто узнать, как она пахнет? В этом же нет ничего такого?

Я наклонился к ее груди и жадно втянул в себя воздух. Влажный теплый запах. Как же чертовки охрененно она пахла. Хотелось вдохнуть ее всю, без фильтра, целиком. А еще на ней был запах моих вещей. Моей постели. Моего дома.

Мой, сука, запах, въевшийся в ее тонкую влажную кожу сквозь поры.

Она пахла мной.

И тут меня совсем размотало.

Твою мать, это даже лучше. Она будто… моя.

Сука.

Ее грудь была у моего лица. Мать твою. Я почти захлебнулся слюной. Бред.

Шея жглась. Рот пересох.

А потом я сделал то, о чем долго жалел после.

Я скользнул по ней губами. Если бы не сделал, меня бы разорвало к хренам. Так что я просто пытался выжить.

Тело само так решило. Импульс. Плечи грелись. Спина гудела.

В животе не бабочки, хер с ними. Там тяжесть. Конкретная, грузило размером с колодку.

Пальцы стали чужими, чесались, тянулись к ней. Не потрогать, вцепиться.

Да что уж там, все тело рвалось к ней, свербело, мышцы сводило, глотка спазмировала, пульс в штанах стал болью. Напряжение было невыносимым.

Я хотел вдавиться в нее всем телом, вжаться, трогать всей кожей, я хотел ворваться в нее и оставаться до сладких громких конвульсий. Чтобы она оглушала меня собой. Блядь, это было бы так хорошо…

Грудак сдавило, будто кто-то встал ботинком. Я как шланг, в который подали воду, а открыть забыли. Сердце работало на износ, как топливный насос, когда бак на нуле: всасывает, стучит, орет, а толку никакого.

Я застыл у ее груди. Боялся шевельнуться. Потому что если тронешь, или все рухнет, или не смогу отпустить ее.

Разомкнул губы. В ней было что-то, что цепляло. Будто крюк вошел под кожу и держал.

И самое поганое — это влечение нестерпимое. Она будто прокляла меня там, в боксе. Я не мог отделаться от фантазий с ее откровенным участием.

Меня выворачивало наизнанку от нее. Опаляло жаром. И колотило, как в ознобе.

Я коснулся ее языком. Черт, мне необходимо было попробовать ее на вкус. И мне просто снесло башню от возбуждения. Я мог поклясться, что если ее сосок задержится у меня во рту хоть на секунду, я позорно кончу, как малолетка, даже не сняв штаны.

Я подорвался с дивана с бешеным пульсом. Темные круги пошли перед глазами. Я немо беспомощно ругался матом, водя рукой по волосам от макушки к затылку и обратно.

Сука. Сука. Сука.

Бросился к дивану, чтобы натянуть на нее чистую футболку. Чтобы покончить уже со всем. Она не проснулась. Я накинул на нее одеяло и рванул в душ, пока это напряжение меня не прикончило.

Эпизод 7. Я буду на тебя смотреть!

Варя

Я открыла глаза в темной комнате. Ромы не было. Тусклый свет лился из коридора. Медленно встала и отправилась искать парня в квартире.

Он сидел за столом в кухне с бутылкой водки. Я удивленно застыла в дверях.

— Тебе же рано вставать, — я пробормотала и прислонилась к косяку.

— Уже ложусь, — он смотрел перед собой, не на меня.

— Что-то случилось? — я прикусила губу.

— Не, — наполнил рюмку и быстро опрокинул. Я поморщилась. Он был задумчиво отстраненным. Я не знала его таким. Ладно, я его вообще не знала.

Шагнула внутрь и села на стул напротив.

Он молчал какое-то время, закидывая в рот арахис. Ну хоть закусывает, пьяница.

— Почему пришла ко мне? — он хмурил брови. Странный какой-то.

— Не нашла тебя в комнате и…

— Тогда в бокс почему пришла? — на его лице показались желваки. Он злился на меня что ли?

— Больше некуда было идти, — я взяла бутылку и сделала глоток прямо из горла. Огонь разлился по пищеводу, и я тут же задохнулась.

— Да куда? — он выдернул бутылку из моих пальцев, морщась. — А можно поконкретнее?

— Здесь бы меня точно никто не нашел.

— Хороший ответ, — он наполнил рюмку и приподнял ее, будто произносил тост. И залпом вылил содержимое прямо в горло.

— Что, черт возьми, случилось? — я повторила вопрос. — Я чем-то тебя обидела?

Он вдруг поднял лицо. Я поежилась от этих черных всковыривающих глаз.

— Почему он захотел тебя избить?

Я уставилась на пустую рюмку ну столе.

— Он не хотел меня избивать, — стукнула по ней ногтем, — он хотел меня убить.

Рома опрокинул еще порцию в рот.

— Что, пиво нынче не в моде? — я морщилась от того, как быстро пустела бутылка. Он был на взводе? Что нашло на этого парня?

— Что ты сделала такого?

— Ничего. Просто стала ненужной, — ковыряла столешницу.

— Почему?

— Почему да почему! — я вскочила. — Что за допрос?! Да пошел ты вообще! — я бросилась обратно в комнату и забралась под одеяло.

— Голос прорезался? — он засмеялся с кухни.

— Иди в жопу! — я закричала и отвернулась к стене.

— Фу, как некрасиво, — его голос раздался ближе. Я резко перевернулась и уперла в него сердитый взгляд, убирая сбившиеся волосы с лица. Он прислонился плечом к дверному косяку и скрестил руки на груди. — Как ты могла надоесть ему?

— Рома, хватит уже! — я вскочила.

— Не могла надоесть, — он шагнул внутрь.

— Мне кажется, когда тебя вышвыривают из окна, это сильный аргумент, — я раздула ноздри. Чего прицепился? Я обтянула задравшуюся футболку. Застыла и рассматривала ее. — Серая.

— Чудеса дедукции, — он хмыкнул.

— На мне белая была, — я вскинула на него глаза и задохнулась от возмущения. — Ты что, ты переодел меня?!

— Ты сильно вспотела, добавила бы еще соплей, — он выглядел невозмутимым. Даже не покраснел!

— Ты больной? — я завизжала. — Не делай так!

— О, ты сегодня вдруг решила посмущаться меня? — он шагнул ближе к дивану. — Че-то ты опоздала с этим!

— Да причем здесь это! Я не хочу, чтобы ты смотрел! На меня такую смотрел! — я запустила пальцы в волосы. — Не смей! Я сама на себя не могу смотреть! — меня затрясло. Он молча упирал в меня взгляд. — Ты меня понял?! — я подлетела к нему.

— Не понял, — он смотрел невозмутимо, скользя глазами по моему лицу.

— Не беси меня, — я вскинула указательный палец.

— Буду смотреть, — он шагнул ко мне. Глаза сверкали.

— Ты охренел? — от возмущения у меня голос дрожал.

— Буду, сказал, — на его лице ни один мускул не дрогнул. — Что сделаешь?

— Рома, — я застыла у его груди и уронила голос.

— Что? — он жадно рассматривал меня сблизи. — Ну что? — хрипло зашептал, уронив голос.

— Пожалуйста, не надо, — я на секунду закрыла глаза. От одной мысли, что вызову в нем отвращение, стало тошно. Хватит в меня унижений перед ним.

— Хочу и буду, — он еще понизил голос. А потом вдруг обхватил край моей футболки и рывком потянул на себя. Я ударилась о его грудь. Вздернул хлопок и с треском стянул через голову.

Не знаю, почему позволила. Я сжималась под его взглядом. Мне даже страшно было подумать, как омерзительно сейчас выглядело мое тело. Я ведь так и не решилась взглянуть на себя в зеркало.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он наклонился и впился губами в мою грудь.

Я дернулась, отскочив.

Он поднял на меня потемневшие глаза. Завел руку за спину и рывком притянул обратно, хватая кожу на груди напористым ртом. Я застонала. Тяжелая рука держала меня за шею сзади, вжимая в его разгоряченное лицо. Острый край зубов на коже и его теплый язык. У меня колени подгибались. Ток пошел под кожей от насквозь пронзающего острого возбуждения.

Он шагнул вперед, вынуждая меня пятится. Еще шаг — мы рухнули на диван. Я дернулась под ним, но он ловко поймал мои руки в свои и завел за голову, прижимая к простыни.

— Я буду на тебя смотреть, — приблизил свое лицо. Он был пьян, крепкий алкоголь в его дыхании щекотал мне нос. Глаза помутнели.

Я предательски сжималась от него близко. От его запаха. Он лежал на мне, стискивая запястья и придавливая весом своего тела. А у меня от возбуждения кровь в висках застучала. Я хотела обхватить его ногами за корпус. Хотела кусать его губы. Я хотела его пальцы на коже. И под ней. Хотела, чтобы он взял меня. Черт. Возбуждение алыми жаркими пятнами скользило от щек к шее, ползло по заведенной груди, подрагивающей под его влажными губами, грело живот и ныряло ниже к бедрам. Я чувствовала, как покрываюсь краской с головы до пят. Я хотела его до изнеможения и предательски краснела перед ним за это желание.

— Я буду смотреть, — он опустил лицо к моей щеке и коснулся ее губами, широко разомкнув рот и обдав кожу горячим влажным дыханием. Он ласкал ссадину у моей скулы. Я закрыла глаза. Это было так приятно, хоть и щипало адски. Порезы на спине покалывало. — Буду, — он коснулся языком царапины на моем подбородке, а потом хищно обхватил его ртом. Я не могла дышать, подрагивала под ним, дергая губами, как рыба, — я буду, — его язык на моей шее гладил кожу. Он будто зализывал мои раны. И заводил так сильно, что потели ладони. Он почти довел меня до оргазма этими губами. Я чувствовала его возбуждение разгоряченными бедрами, когда он наваливался напряженным телом. Он хотел меня, я ощущала по дрожи в его теплой груди. Его влечение так приятно смешивалось с моим. Мы скрутились в один тугой комок нервов.

Черт. Черт. Черт. Я сейчас сдохну.

Опустил лицо на ключицы. Дышал тяжело, так тяжело и сипло. Сопротивлялся. Воздух глухо свистел между его сжатых зубов. Пальцы сильнее сдавливали мои запястья. Как же хорошо, черт возьми. Он водил лицом по моей груди, задыхаясь. Царапая. Боролся с собой, я чувствовала, как он упирался. Надо было сбросить его с себя и прервать уже эту агонию, но я хотела хоть немного его. Влажное горячее дыхание ласкало. И я дрожала под ним.

Он сдавленно выдохнул и захватил губами кожу на груди, жадно втягивая в рот. Сдался. И кипяток разлился в грудной клетке, понесся по венам. Я дернулась под его губами, выгибаясь. Глаза закрылись и я проглотила стон, едва не подавившись им. Святые шпильки. Затылок упирался в жесткий диван. Я уже хватала густой воздух широко раскрытым ртом, а он с хищным голодом ласкал меня. Хриплое дыхание клокотало в его груди. Горячий язык кружил по коже. У меня от него были мурашки. Я уже и забыла, как это бывает.

Волна пробивалась изнутри, горячая, мощная. Пусть бы она успела выбраться наружу под его губами. Я не помнила, когда кончала в последний раз. Я скучала по этому чувству отчаянно.

Я была заведена до предела. Острие зубов на возбужденной коже выбило из меня несдержанный стон. Он сильнее впился в меня губами. Меня потряхивало. Я отключилась с ним. Даже перестала чувствовать боль от ссадин. Я ждала, когда его язык вырвет из меня этот подступающий экстаз.

От возбуждения кожа натянулась и казалось лопнет от малейшего движения. Я стонала под ним. Не могла сдержаться. Не могла заткнуть свой рот, когда его с таким напором ласкал меня. Он хрипел, несдержанно покалывал меня зубами, и это, черт возьми, так заводило. Когда он снова меня прикусил, я взорвалась.

Я кричала. И это было так хорошо. Меня всю обдало пульсирующим теплом. В его руках, в своей дрожи и с искрами перед глазами, я, наконец, согрелась.

Я не открыла глаз, чтобы он не увидел наворачивающихся слез.

Он растерянно отпустил меня и поднялся. И я ощутила омерзительную пустоту. Вес его тела так приятно придавливал меня к постели, давая какое-то дурацкое ощущение безопасности. Нас сильно занесло. Я чувствовала себя ужасно, а он будет чувствовать еще хуже. Класс. Я не хотела видеть сожаление на его лице, накрылась одеялом и отвернулась, пытаясь успокоить взбесившийся пульс.

Я услышала из кухни его отчаянный крик:

— Блядь! Блядь! Блядь!

И стук кулаков по столешнице.

Я плакала. Отчаянно и немо. Свернувшись в его постели.

Эпизод  8. Зачем ты к ней полез?

Рома

Башка гудела.

Как компрессор, которому забыли дать сброс.

Во рту сухо, как в трубе глушака. Железный привкус, будто сгрыз батарейку.

Я не пью. Почти. А вчера вмазал хорошенько.

Хер знает что.

Вот бы уже заглох сраный голос, который в башке вопил:

"Зачем ты, сука, к ней полез?"

Черт бы ее побрал. И меня заодно.

Мать твою. Я готов был сожрать ее. Да что ж такое?

Слабость к ней как удар себе под ребра.

Мастерская еще темная, я первый пришел.

Руки тряслись. Не от холода, от отвращения к себе.

Сука, я почти трахнул ее.

Янка не знает меня таким. Хищным и ненормальным. И хорошо.

Верит мне, ублюдочному. Я не порядочный и не надежный, Янка.

Я мудак, походу.

Двадцать четыре года и одна девка понадобились, чтобы узнать, что я кусок дерьма.

У меня внутри все на перекосе, как подвеска после бокового удара.

Надо было хоть пару часов поспать, и пожрать с утра не помешало бы. Я готов был выблевать желудок.

Открыл бокс, включил свет и переоделся. Запах масла, пыли, стружки знакомый и привычный.

Как будто единственное место, где еще можно дышать.

Беру трещотку. Проверяю натяжку болта на подвеске.

Щелк. Слишком резко.

Сорвался. Кинул инструмент на пол. Он отлетел, громыхнул.

И тишина.

Вот так бы и себе по башке хлопнуть этим же ключом.

За тупость.

За жажду.

За мысли о ней в душе. Сука, растравливающие.

Сел на стул у верстака. Плечи ломило. В глазах песок. В животе какая-то мерзкая пустота. Как будто вытащили мотор, а проводку не отсоединили — и все искрит.

Нужно выкинуть это.

Выжечь.

Просто работать.

Но запах ее остался.

Во рту.

На языке.

На мне.

Работал молча как сыч. Только б никто не лез.

Как вкатился, так и не выныривал. Машина за машиной, без разговоров, без перекуров, без «пойдем похаваем».

Только я, металл и шум. Побольше шума, чтобы не слышать голос в голове. Порицающий, сука, свой же голос.

Словно если нагрузить тело, мозг перестанет помнить, как она выгибалась навстречу моим губам.

Как она смотрела мне в лицо.

Как охрененно стонала.

Как кончала подо мной.

Блядь.

В обед звонила Янка. Мы всегда трещим в перерыве. Я пью кофе на морозе, она рассказывает про блохастых пациентов.

Сегодня я первый раз не снял трубку.

Написал, что завал и что перезвоню. Потому что врать голосом не смог.

К вечеру руки уже не гнулись. Запястья звенели, как перетянутые тросы. Футболка была мокрая, будто я не в боксе, а на сварке стоял полдня без маски.

На последней машине залез под днище, даже не поставив страхующую подставку.

Знал, что нельзя.

Знал, что рискую.

Но надо было почувствовать край. Хотя бы секунду. Чтобы страх ожег, чтобы вернуть себя. Чтобы не думать о ней так беспробудно.

Я или сопьюсь, или сдохну. Или трахну ее и угроблю свою жизнь.

И я таскал ее в себе весь рабочий день. И я сцал возвращаться домой. Хер знает, как внятно ей соврать, что больше не трону.

Она не выветрилась из меня и под вечер. Зудела, как стружка под ногтем. Засела намертво где-то между ребрами. Как закисший болт — не выкрутишь.

И не знал, что хуже: что набросился на нее как подросток, или охрененное ощущение ее возбуждения между моих зубов.

Сука. Сука. Сука.

Я заглушил двигатель и посидел пару секунд в тишине, пока стекла не запотели от разницы температур. Надо было ехать домой, но сегодня я не спешил.

Пакеты с едой лежали на заднем сиденье, лекарства — в бардачке. Мать всегда говорила, что ничего не нужно, но я знал: не хочет меня беспокоить. Всегда она так. Как бати не стало, решила, что она обуза.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я поднялся на пятый этаж пешком. Дверь открылась сразу, будто она стояла за ней и ждала.

— Ой, Ромочка… — голос все тот же, самый ласковый. Она тут же обняла меня, как будто я из армии вернулся. Пахло выпечкой и гелем для стирки. Тонкие руки, прохладные пальцы. Я вдыхал ее запах и чувствовал, как отпускает.

— Тебя кто-то обидел? — сразу спросила, глядя в лицо. Как будто мне пять. — Ты какой-то поникший. Не заболел?

А женщина может считаться вирусной инфекцией?

— Не, ма. Все нормально. Продукты принес, — чмокнул ее в висок.

— Я же говорила — не траться… — вздохнула.

— Ты как тут?— я прошел на кухню.

Разложил пакеты. Достал шоколадные конфеты — те самые, от которой у нее всегда глаза светились, как у ребенка.

Мы долгое время жили в коммуналке. Денег почти не было. Я помню, как в общей кухне на соседском столе лежали шоколадные батончики. Я ходил вокруг них весь вечер, от слюны челюсть сводило. И я стащил один. Не удержался. Засунул под свитер, спрятался в кладовке и сожрал его. Он размяк от тепла моего живота и расползался на пальцах.

Счастье было недолгим. Я отхватил ремнем по заднице от отца в тот же день.

Потому что нельзя брать то, что не твое просто потому, что очень захотелось.

Этот урок, кажется, я херово усвоил.

На следующей неделе, когда вернулся из школы, увидел в комнате два шоколадных батончика. У матери была получка, и первым делом она побежала в ларек. Самые вкусные были конфеты. Я отдал ей одну, а она сказала, что не любит сладкое. Только когда вырос, понял, что к чему.

— Ты сразу после работы? — она приобняла меня. — Тебе отдохнуть надо. Ты все время бегаешь. У меня, между прочим, есть зарплата, — она осмотрела покупки на столе.

— Ма, мы это уже обсуждали.

Я поставил чайник, разложил продукты по полкам, проверил срок на ее таблетках. Те, что для сердца, почти закончились. Не сказал ничего — просто подложил новую пачку.

— Вот будет своя семья, не побегаешь так, — она улыбнулась, садясь за стол.

Я усмехнулся, налил кипяток в кружки.

— Детки пойдут, вообще времени не останется.

Мы пили чай. Она рассказывала что-то про соседку, про сериал. А я слушал и думал: пусть все будет вот так. Просто. Тихо. Привычно. Пусть будет спокойно. Пусть не взрывается…

Перед уходом я поцеловал ее в лоб. Она прикрыла глаза, как всегда, и прошептала:

— Ты у меня самый хороший.

И я хотел ей сегодня верить.

Эпизод  9. Имя у тебя варварское

Варя

Я мучительно ждала его домой. Он не приходил. Я все понимала. Не удивлюсь, если заночует в мастерской.

Поздравьте меня: я гений катастроф.

То, что почувствовала с ним, разрушительно. Что-то настоящее, будоражащее. Неуместное. То, от чего стоит уносить ноги поскорее.

Он прогрел меня своим теплом насквозь, до кости. Это было даже похоже на чувства. Я испытывала нелепую благодарность за его ласку.

Жалкая.

Дверь открылась — и слезы застыли в глотке. Я судорожно вытирала щеки, когда он показался на пороге комнаты. Руки остановились у лица и опустились на одеяло.

Я сидела на диване у стены, вжимаясь в нее лопатками.

Он медленно неуверенно вошел. Сейчас начнет извиняться. Запекло в груди, вытравливая новую волну сраных слез. Не буду я перед ним реветь!

Он молча смотрел на меня. И то, что видела в нем, растаптывало меня. Он мучился. Он после меня мучился. Я заставляла его страдать. Омерзительно.

Он ничего не говорил. Но эта его тишина была вязкая, я от нее задыхалась.

— Думала, не придешь ночевать, — мне жизненно необходимо было разбить ее уже. Он облизал губы. — Давай я: тебе жаль, тебе стыдно, тебя сжирает совесть. Вот и поговорили, — слезы жглись в глазах, будь они прокляты. Меня потряхивало, но ему не было видно. — Съезди к ней, поцелуй в лоб, подари цветы, — я сжала зубы. — Это работает.

Он устало потер лицо пальцами. Черт, было так мерзко. Я не понимала, что со мной происходит.

— Забудь уже, ничего не случилось, — я опустилась на подушку и укрылась одеялом. Хотела бы с головой, но нужно быть взрослой. — У тебя год никого не было, а тут девчонка под боком. Пусть и похожая на отбитый кусок мяса, — я выплюнула ядовитый смешок. А вот в груди все равно защемило. — Это нормально. Забей.

Кадык дернулся вниз. Он упер руки в бока и просто смотрел на меня. Странный тип.

— Но больше так не делай, — я набрала в легкие побольше воздуха, — потому что мне некуда идти, — сглотнула.

— Я разве выгоняю тебя? Как это связано? — он нахмурился.

— Ты захочешь, чтобы я ушла. Чтобы не провоцировала. Чтобы не вызывала чувство вины.

Он покачал головой и потер переносицу.

— Я все понимаю, не дура. Ты не можешь касаться той, кого хочешь. Я попалась под руку, как временная незначительная замена той самой. Мне не привыкать. Правда.

Он вскинул лицо на мою нервную усмешку.

— Вы всегда чужие, — я кивнула. — Всегда не мои. Чьи-то. Ничего нового. Ничего страшного, — рассмеялась: нервы сдавали. — Приходите от них, к ним возвращаетесь. Я хорошо знаю, как это происходит в вашей голове. Механизм один. Но с тобой это проживать больновато как-то.

— Давай ты не будешь делать выводы обо мне, — стиснул зубы.

— Давай ты не будешь прикасаться ко мне. И саморазрушаться после.

Он молчал. Отлично.

— Пожалуйста, ты не делай этого со мной, — я мотнула головой. — Я с тобой в эту игру играть не хочу совсем.

Он облизал губы.

— Она всегда заканчивается одинаково. Никогда не в мою пользу. А я нуждаюсь в тебе отчаянно, Рома.

Он схватил меня глазами и приблизился немного.

— Я не могу позволить себе уйти отсюда, ты понимаешь это? Мне некуда идти. Так что, пожалуйста, не поступай так со мной. Твои игры с совестью дорого мне обойдутся. Если и ты вышвырнешь меня как мусор, я сдохну, — слезы продрались и обрушились по щекам. Его лицо дрогнуло от моих слов. — Пожалуйста, выключи свет, как ляжешь, — я отвернулась к стене, потому что не могла больше сдерживать слезы.

Он лежал на спине в кресле и смотрел в потолок. Он тоже не спал.

— Как ее зовут? — я заговорила первой. По дороге за окном носились машины. Свет фар кружил по темному потолку вспышками, полосами.

— Яна, — он ответил нехотя, я почувствовала.

— Расскажи о ней.

— Ты серьезно сейчас? — он злился?

— Серьезно.

Чтобы она стала настоящей, реальной, живым человеком в моей голове. Я подружусь с ней в своих мыслях.

— Давай, Рома!

— Что ты хочешь знать? — он выдохнул.

— Чем она занимается, например? — я следила за световыми полосами на потолке.

— Ветеринар она.

— Класс, ну хоть не педиатр, — я нервно засмеялась. Удар под дых вышел. — Зачет ей. Что любит? Чем увлекается?

— Хорош уже. Все, — он вытолкнул из себя воздух.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты ей рассказал обо мне?

— О чем именно?

— Какие на вкус мои соски, Рома, не тупи! — губы жгло от слез.

— Сказал.

— И что она?

— Спросила, не нужна ли тебе помощь.

— Охренеть, — я расхохоталась, — охренеть! — слезы лились из глаз, а я смеялась, как дура. — Святые шпильки!

— Завязывай.

Я всхлипнула и вытерла лицо одеялом. Мы молчали.

— Барбариска?

— Рома, не надо, пожалуйста, — я отдышалась. — Не называй больше так.

— Не нравится?

Мне нравилось. Теплое милое прозвище, которых у меня до него не было. Почти ласковое.

Я не стану привыкать. К тому, как он согревает меня. Словами, касаниями, взглядами. С самого первого дня он отчаянно пытался меня согреть собой. Тратил себя на меня, как никто не делал. На меня тратили деньги, но никогда себя. Слезы снова полились. Черт, ненавижу их!

— Я Варя так-то.

Он приподнялся на локте и посмотрел на меня.

— Имя у тебя варварское, — он мило улыбнулся.

— Да, я варварски захватила твою жизнь.

Мне почему-то не хотелось смеяться.

Эпизод 10. Вот и познакомились, ублюдок.

Рома

Пол холодный под босыми ногами. На улице еще темно. Сидел на подлокотнике кресла и смотрел на нее.

Кофе в руке остыл. Я даже не заметил.

В квартире тишина такая, что слышно, как вода шумит в старой трубке батареи. В этой тупой тишине застряли слова, что она вчера мне выдала. Она будто отлупила меня по зубам ключом на “19”. Молодец, конечно.

Наверное, надо было ответить. А что? Что меня самого чуть не разорвало, когда она дергалась подо мной, хватая воздух ртом? Блядь.

Ни одна не отзывалась на меня так.

И я врезался в нее как лонжерон в бетон.

Спала. На спине.

Накрытая одеялом до плеч, волосы на подушке разбросаны, как проводка после аварийной распайки.

Дышала тихо. Так медленно. Не оторваться.

Сидел и смотрел, как едва поднимала и опускала грудь. Кретина кусок.

Как будто это место ее впервые не выталкивало, а держало.

Я хочу быть этим местом. Ее местом. Чтобы пряталась во мне ото всех.

Она уйдет все равно, больной ты ублюдок.

Лицо спокойное. Странные волосы: и светлые, и темные. Как всегда спадают на лоб и щеки. Вьются по коже. Ресницы длиннющие, аж тень отбрасывают. Губы приоткрыты чутка. Сука, красивые губы. Я запомнил их наощупь.

Я знал, как она пахнет. Мной и собой вперемешку. Охрененно.

Если подойти ближе, запахнет ее кожей, моей простыней. Сложным запахом, теплым. С привкусом моих, сука, бессонных ночей.

Смотрел, и тянуло изнутри, как на буксире.

Что-то есть в этом. В том, чтобы смотреть на нее. Приятная боль.

Ноющая. Растравливающая. Сладкая. Тянущая где-то в животе. Наблюдать за ней так, издали, будоражит даже. Ближе нельзя. Никак нельзя. Слишком опасно.

Я отпил кофе. Горький и омерзительно ледяной.

Она зашевелилась. Я как испуганный щенок почти подорвался, но не успел: она нашла меня взглядом.

Приподнялась и села в постели. Хорошенькая с этими сбившимися волосами. Широкий вырез моей футболки сдвинулся от натяжения, обнажая плечо. Я опустил глаза на колышущийся от моего рывка кофе. Она потянулась за кружкой.

— Фу, Рома, — поморщилась и вернула мне.

— Знаю, — я улыбнулся и поднялся.

— Ты уходишь уже? — она поджала нижнюю губу.

— Ага, — я почесал в затылке. Кружка подрагивала в руке. Она кивнула и нырнула обратно под одеяло.

Время шло к обеду.

Машину доделал, руки были в солидоле. Вытер и плюхнулся на старое кресло. Вбил в поиск в браузере:

«Ермолаев. Москва»

Дохрена. Мужики на рыбалке в «Одноклассниках», загорелые рожи на морях «ВКонтакте». Хер с два это будет легко.

Не, мне нужна рыба покрупнее, которая дарит тачки за двадцать лямов на именины. Я убрал телефон и задумался.

Встал. Пошел к Сане. Начальник мой. Смену ведет.

Он ковырялся в моторе, пел себе под нос, как обычно.

— Мне отъехать надо, с «Цивиком» закончил.

— Случилось че? — он повернулся. — Ты чет на измене пару дней. Тебя не видно, не слышно.

— Порядок, — потер шею. — На часик отскочу.

— Вали, — он махнул и вернулся к мотору.

Салон «Мерседес-Бенц» был в стекле и блеске. Все сверкало, аж глазам больно.

Я вышел из машины, поправил ворот куртки. Для таких мест я не формат.

Но у меня был знакомый, Валера, приемщик, когда-то вместе на СТО ковырялись. Он потом ушел в официалы, я остался с грязью под ногтями.

— Ромыч? — голос из-за стойки. — Ну ни хрена себе! Сколько лет!

— Привет, Лерчик, — кивнул.

— Неужели ты надумал на «эшку» пересесть?

Улыбнулся, пожал руку, но в глазах уже щелкнуло: я не просто так пришел.

— Слушай, вопрос есть. Неофициальный.

Он чуть сузил глаза.

— Ну давай.

— У вас в прошлом году продавался AMG SL 63. Красный.

— Гиацинтовый красный?

— Он самый. Родстер.

Он покачал головой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Это штука эксклюзивная. Их по всей Москве от силы пара десятков. Сейчас гляну. Только ты меня не подставь.

Прошел за стойку, постучал по клавишам.

Секунды тянулись как ремень на последнем натяжении.

— Так… было два. Один на частное лицо. Кажется, поехал на юг.

Я молча кивнул. Не то.

— Второй на юрлицо. Компания «ЕрМолл».

Он поднял глаза.

— Слышал о такой?

— Слышал, — ответил я глухо. Еще бы.

Огромная сеть торговых центров по всей Москве. Марк Ермолаев — хозяин. Вот и познакомились, ублюдок. Высоко летаешь, Барбариска.

— Марк Федорович с нами не первый год работает, «Майбах» его тоже наш, жене его купешку С-класса пригоняли пару лет назад, если память не изменяет.

— Обслуживает, я так понимаю, тоже у вас, — я прикусил щеку.

— У него свой сервис в центре, — покачал головой, — да и он любитель под себя машинку подогнать. Тюнинг, деколи.

— Не знаешь, что за сервис?

— Название не помню, знаю, что они официальные дистрибьюторы масла «ЕрмОйл» .

— Спасибо, брат, выручил, — я протянул ему руку.

— Неприятности?

— Не, — сказал я, облизывая губы. — Бывай! — махнул ему и вышел.

Я листал страницы поиска. Куча всего про этого типа. Харя гладкая, дорогой костюм.

У него еще и яхта «Ермолка» . КВН-щик, блядь.

Видный. Улыбчивый. С баблом.

Спонсирует фонд по борьбе с раком груди. Сука лицемерная.

И все, что я не хотел вспоминать, полезло обратно, как масло через пробитый фильтр.

Синие ребра, которые она сжимала, когда дышала.

Тварь.

Я стиснул телефон, как трещотку, которую не до конца провернули.

Встал. Пошел к Сане.

— Слушай, — я нашел его возле верстака.

— Че? Порешал дела? — он глянул на меня.

— Ага. Пашка наш не в «ЕрмоДрайв», случаем, пошел?

Саня прищурился.

Он знает, что я не из тех, кто «просто так интересуется».

Но вопросов не стал задавать. Просто вытер руки тряпкой и смотрел на меня.

— Вроде, блатной этот на Шмитовском.

— Да-да, — я кивнул.

— Липский, если ты решил переметнуться, я тебе яйца в тиски зажму, — он швырнул в меня тряпку.

— Не, это не по мне, ты ж меня знаешь. К Пашке личный вопрос, не бери до головы, — я подмигнул и свалил.

После смены я погнал в «ЕрмоДрайв». Сервис у ублюдка был зачетный, почти как официалы «Мерсов», у которых был днем.

Пашка встретил меня на служебной стоянке, я набрал ему по пути. Стоял у подъезда, в новенькой форме: черная куртка с серыми вставками, логотип «ЕрмоДрайв» на груди.

Выбрит, пузо втянуто, смотрит уверенно.

Когда-то вместе таскали коробки у нас в «Дельте». А теперь он тут, при «элите».

Я вышел из своей старой «двенашки», закрыл дверь с глухим звуком.

Он узнал меня сразу.

— Ну, привет, — приобнял меня и хлопнул по плечу, — как жизнь молодая? Все херачишь в две смены?

— Кто если не мы, — я был рад его видеть, отличный парень.

— На свадьбу собираете?

— Ага.

— Как там Янка?

— Нормально, в этом году выпускается.

— Красава. Ты чего хотел-то?

— Да я рядом был, думаю, заскочу, посмотрю, как тут наш мажор, — я глянул на здоровое здание сервиса.

— Да иди ты, — он засмеялся и закурил.

— Ермолаев свои часто гоняет?

— Частенько, любит под капот лишний раз кого загнать, педант, — сплюнул.

— Водитель гоняет? — я спрятал руки в карманы: холодно, блин.

— Само собой.

Я напрягся.

— Только «Ламбу» сам пригоняет.

— За рулем сам? — я улыбнулся, а в голове уже завертелись шестеренки.

— Еще бы, такая тачка.

— Блин, я бы такую помацал. Никогда в них не лазил. Мечта, — я покачал головой. — Слушай, возьми в бригаду, когда погонит? Бабла не надо, подсоблю, чем смогу.

Он сразу напрягся. Ноздри чуть дернулись.

— Пашка. Ты ж знаешь, я рукастый, не подведу, — я наседал.

— Очень хочется ей под юбку залезть? — он заржал.

— Ты даже не представляешь, — я смеялся вместе с ним.

— Ладно, наберу тебя.

— Благодарен, — хлопаю его по плечу. — Что за «Ламба» хоть? Подразни, — я подмигнул.

— «Урус», черный мат.

Я присвистнул:

— 100кмч за 3.3. секунды.

Он плюхнул руку мне на плечо.

— Если накроешь мне смену…

— Не накрою.

— Лады. На связи. Янке привет! — он швырнул окурок в урну и вернулся в салон.

_____________________________

Если тебе нравится история Ромы и Вари, дай знать лайком или комментом))

Эпизод 11. Я не буду тебя любить

Варя

Руки дрожали, когда я стягивала футболку. Плечи ныли от натяжения. Кожа желтоватая, лиловая, местами зеленая.

Я медленно повернулась боком. На талии была огромная ссадина, еще не затянувшаяся. На бедре — кровоподтек, будто кто-то вылил чернила под кожу.

Я слушала с самого детства: «какой красивый ребенок», «какая очаровательная девочка у вас», «красавицей вырастет».

Выросла. Эта красота содержала меня десять лет. У меня ничего кроме нее не было. Это было мое оружие, моя броня, мой способ быть значимой.

Сейчас я не представляла никакой ценности. Они не любили тебя красивой. Такой будут любить?

Я нервно засмеялась, заставляя себя смотреть.

Я чувствовала себя исписанной страницей.

Разделась до гола. Тело гудело.

Встала под воду.

Она была почти обжигающей. Я так и не повернула кран.

Горячие струи лупили по плечам, и я стояла не шевелясь.

Жгло. Напор был сильный. Было больно. Я терпела. Как всегда терпела.

Так отмывают овощи от грязи.

Когда выключила воду, заметила, что кожа сильно покраснела. В ванной было тепло и влажно.

Пар цеплялся за волосы, оседал на ресницах. Я не вытерлась. Просто закуталась в полотенце и прошла на кухню босиком: в его квартире было очень тепло. Он умел все вокруг заполнять теплом.

Открыла холодильник и нашла бутылку. Прислонилась к краю стола. Дерево было холодным.

Задержала дыхание и сделала пару глотков.

Горло сжалось. Вдох резкий, глаза в потолок. Водка резанула язык, обожгла пищевод, а потом растеклась в груди.

Хлопнула дверь.

Рома.

Я встрепенулась и тут же увидела его в дверном проеме. Он, не сводя с меня взгляда, скинул куртку и обувь.

А я так и стояла мокрая в полотенце посреди его кухни и сжимала в руке холодное горлышко бутылки.

Он перешагнул через порог и держал меня глазами. Мы не здоровались. Мы не прощались. Наше общение было странным и каким-то… зудяще интимным.

Я опустила бутылку и перекинула влажные волосы вперед, прикрываясь ими. Когда он смотрел, я чувствовала каждый синяк, каждую ссадину, каждую чертову царапину. В эти секунды я как никогда хотела быть прежней собой.

— Пойду оденусь, — я бросилась в дверь, но он вдруг выставил руку, вцепившись в дверной косяк. Я уперлась грудью в его предплечье.

Отступила назад. Он смотрел на меня. Тугой узел на полотенце впивался в грудь.

Он откинул мои волосы за плечи и вдруг оказался очень близко.

— Все залечу, каждую, — понизил голос.

Я почувствовала его холодные после мороза ладони на своих разгоряченных щеках. И теплые слезы, стекающие на его пальцы. Они все падали и падали против моей воли. Я увела глаза в сторону: было стыдно за них.

— Не плачь, — он шептал и гладил мою кожу большими пальцами.

— От водки глаза слезятся.

— Дурочка, — он приблизил лицо — и я почувствовала его теплые губы там, где никогда не чувствовала. Этот мужчина целовал мои глаза. Медленно, мучительно нежно, забавно прихватывая ресницы и выдавливая все больше обжигающих слез. Мне хотелось завыть. Я затряслась.

Он немного отстранился и посмотрел на меня мутными глазами. Запустил пальцы в волосы, отодвигая по вискам.

— Не надо, — я попыталась вернуть их обратно.

— Ты чего?

— У меня уши торчат.

Он замер и смотрел мне в лицо.

— Кто тебе сказал такую чушь? — его брови поднялись.

— Сама вижу, — я не смотрела на него.

Марк любил покупать украшения. Но ни разу не дарил серьги. Надо же. Я только сейчас поняла, почему.

— Ну-ка, дай и я посмотрю, — он наклонил лицо к виску. Теплые губы обхватили мочку уха. Дрожь пошла по шее вниз. Черт, как же это приятно. Глаза сами закрылись. Он ласкал меня губами, легко касаясь кончиком языка. Это возбуждало адски. Откуда он берет эти чертовы прикосновения, которые выворачивают меня наизнанку?

— Рома, пожалуйста, остановись, — голос бесцветный.

— Боишься снова кончить? — его теплое дыхание щекотало кожу.

— Заткнись.

— Никто никогда не кончал от одних моих прикосновений, — он захватил губами кожу на моей шее.

— Так еще не было, — лепетала жалко и слабо, — это странно.

— Странно быть снаружи в этот момент, — он обхватил губами мой подбородок. Я сглотнула стон. Его руки были на моей талии. Крепкие. — Боишься? Тебя всю трясет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Боюсь, — я вцепилась в край стола, — что прогонишь завтра.

И дело не только в том, что мне некуда было идти. Я не очень-то хотела с ним расставаться.

Он отстранился и заглянул мне в глаза. Нахмурил брови как-то забавно.

— Не смотри так, ты с этим не справишься, я видела.

Как бы я хотела не помнить эти терзания совести на его лице.

— С другими тебя это не останавливало, — он бросил ядовито.

Я стерплю, ладно.

— Других не мучила совесть. Другие не разбивали себе сердце.

— Какие слова ты знаешь.

Я сжала зубы. Отбивался от меня своими колкостями.

— Ты будешь меня ненавидеть завтра.

— Я разберусь с этим сам, — его лицо проскользило по моей шее.

— Как вы познакомились?

Он резко вскинул голову.

— Как ты сделал ей предложение?

Он смотрел на меня сверкающими глазами. Меня колотило. Его пальцы сжали мое бедро.

— Сколько ты хочешь детей, Ром?

— Замолчи, пожалуйста.

— Ты сразу влюбился? — я наращивала слезы, пока он смотрел на меня с каким-то исступленным ужасом.

— Прекращай давай, — он уперся лбом в мой висок.

— Как ласково она тебя называет?

— Зачем ты это делаешь? — он шумно выдохнул. Я уже роняла слезы по щекам и шее.

— Как она обнимает тебя?

— Заткнись, заткнись, — он водил лицом по моему лицу.

— Как ты целуешь ее?

Он дернулся и схватил мои губы своими. Хищно, чтобы заставить замолчать. Я перестала дышать.

Он резко отстранился и смотрел на меня большими взволнованными глазами. Черт. Что происходит вообще?

Его черные глаза умели пронизывающе пылать. Как сейчас. Будто покрытые лаком. Я не понимала, что значит этот взгляд, но он дезориентировал, заставлял замирать, как замирает жертва перед броском хищника. Было в этом нежном мальчике что-то безумное.

Он будто дожидался, пока горячая дрожь пройдет по всему моему телу. Иногда он посылал импульсы мне под кожу, а я считывала жадно и умело, словно так было всегда.

Стоял близко, мы соприкасались.

Рывок — мои губы снова оказались в его. Он разрывал их ртом, захватывая с жадной силой. Он дышал тяжело и шумно, не давая мне воздуха. Мы уронили друг друга в какое-то помешательство.

У меня нагрелась кожа и барабанило сердце. Он придавил мои бедра к краю стола своим телом, хищно захватывая мой рот. Это было ненормально. И до одури приятно.

Пальцы на моих щеках.

Его язык внутри меня, горячий, упрямый. Так откровенно никто не целовал меня. Это было как секс. И да, хотелось стонать, но я сдерживала себя. Он целовал губы, лицо, с голодом, с хриплым возбуждающим дыханием. Я с остервенением хватала его широко раскрытым ртом, хотелось больше, сильнее, глубже.

Он отстранился и, стянув с себя свитер, отшвырнул его на пол. Вернулся к моим губам. Я теперь чувствовала его разгоряченное тело под футболкой. Он ласкал меня губами, языком, а у меня ноги дрожали, как у малолетки. Как в первый раз. И как малолетка я готова была вот-вот снова кончить от одного его поцелуя.

Его ладонь заскользила вверх между бедер. Я дернулась и схватила его за руку.

Да, как будто мне снова шестнадцать. И сердце дернулось так же.

— Убери руку, — я сглотнула.

— Лучше ты свою, — он смотрел прямо в мои глаза. С вызовом. С адским влечением.

Я оттолкнула его и бросилась в комнату. Он спокойно пошел следом.

— Что это было? — он прислонился плечом к косяку и скрестил руки на груди.

— Еще раз ты так сделаешь, я уйду, — я уперла руки в бока и смотрела на него с безопасного расстояния.

— Ты же знаешь, что сделаю, — он облизал губы, — зачем попусту угрожаешь?

— Я не угрожаю, — я мотала головой. — Тогда я не смогу остаться.

— Исчезнешь из моей жизни? — он нервно ухмыльнулся, а лицо потемнело. У меня во рту стало сухо.

— Однажды вернешься, а меня не будет, — я пыталась игнорировать слезы.

— Почему? — его голос упал.

— Потому что мне не нравится, что я чувствую рядом с тобой, — я повысила голос.

— По-моему, ты врешь, — он поднял ладонь, которой касался меня, и игриво ухмыльнулся, демонстрируя влажные пальцы.

— Знаешь, что я усвоила за свою жизнь? Беги оттуда, где слишком хочется остаться. Целее будешь.

— Ты хочешь остаться со мной? — он шагнул ближе. У меня глотка сжалась.

— Мне больно, Рома, — я проговорила тихо и медленно. — Не понимаешь? От тебя больнее, чем было от него, — мое лицо дернулось.

— Думай, что говоришь, — он остановился, брови сползли на глаза.

— Смотреть на тебя больно.

Он почему-то изменился в лице и изучал мои глаза.

— Ну чего ты так смотришь?

— Так звучит любовь, Барбариска.

— Да нет никакой любви! — я взяла футболку и натянула на себя прямо поверх полотенца. — Ее придумали для романтизации похоти, — нырнула в шатны и, наконец, сдернула мокрое полотенце. — Как оправдание инстинкта размножения. Как благочестивое прикрытие разврата. Ты чего ржешь? — я замерла, видя, как он разразился хохотом. — Придурок! — я схватила подушку и швырнула в него. Он заливисто смеялся. Как ребенок. Морщины у глаз, ямочки на щеках.

И я вдруг потерялась возле него такого.

Слезы полились по лицу.

Он перестал смеяться и смотрел на меня.

— Я не буду тебя любить, Рома.

Эпизод 12. Я хочу, чтобы он сдох

Рома

Во рту было горько, будто хлебнул отгоревшего масла.

Зато, сука, честно.

Что с тебя взять-то? Ни трахнуть не можешь, ни тачку подогнать за двадцать лямов.

Куда ты лезешь? Чего тебе надо от нее?

Я, блядь, не могу сдержаться. Просто не могу.

Когда она смотрит вот так, будто тянет на себя, у меня чеку срывает.

Да брось, у тебя бабы сто лет не было, у нее нормального мужика тоже, вот и понеслась.

Да пофиг.

Я точно перегрелся, как движок без тосола, потому что никогда так не целовал. Ни хрена не аккуратно. Ртом. Зубами. Я готов был порвать ее на части. Думал, челюсть вылетит к херам из пазов. Гребаный болт.

Словно пытался доказать, что она живая. И что я один знаю, как заставить ее чувствовать себя такой.

Чтобы перестала уже ковырять свои болячки.

Словно пытался забрать себе все, что с ней сделали.

Тупо?

Похер.

Я до сих пор помню, какие они на вкус. Губы. Сухие сначала. Теплые. Потом мягче, податливее.

Она отвечала жадно, дико. Слишком честно, чтобы делать вид, что ни хрена нет.

Мы будто трахались.

Я помню свои мокрые пальцы.

Сука.

Я первый раз сейчас задумался, что она уйдет. Уйдет же однажды.

Хреново звучит. Когда сказала, ссыкотно аж стало. Стоял как столб. Сжал кулаки, ногти в ладонь впились. А внутри будто выдрали что-то и не зашили.

Я молчал.

Потому что если бы сказал, было бы хуже.

Не просил, чтоб осталась.

А ведь, сука, просил. Молча.

Теперь лежал и таращился в потолок.

Руки помнят ее кожу.

Рот — губы.

А сердце…

Да пошло оно на хер, это сердце.

Свалил в мастерскую посреди ночи. Все равно не засну. А работа чистит мозг.

Открыл ящик. Сорвал направляющие, мать их. Плевать. Все равно давно скрипели.

Нашел шрус. Старый, с заменой. Не нужен. Но хоть что-то в руках держать, кроме этих сраных мыслей.

Разобрал на автомате: пыльник, стопорное кольцо, хомуты. Пальцы в смазке. Черные. Такие точно не захочется засунуть в рот, как тогда после нее.

Сука.

Секунда между ее ног — я успел представить, как она кончает на мои пальцы.

Хорош, думать больше не буду.

Потому что думать про нее, как лететь на пробитом колесе по шоссе. Знаешь, что нельзя. Что хана. Но не сворачиваешь. Гремит. Трясет. А ты все равно несешься.

Пью холодный кофе. Горький и омерзительный, как это ее «я не буду тебя любить». Да мне это на хер не надо. Предупреждает меня она. Я так-то тоже не собирался расчувствоваться с ней.

Разбирал редуктор, как будто разбирал себя. Надеялся, что где-то там во внутрянке есть деталь, которую можно просто заменить. Без крови. Без последствий. Просто выкрутил — и тишина.

Но хера с два.

Она уже под кожей.

Словно стружка металлическая, и хрен достанешь.

Я занял себя «Ламбой». Нужно было подготовиться хорошенько. Самое сложное — визуально идентичная заглушка для подмены резервного предохранителя усилителя тормозов. С «пустышкой» придется повозиться. И сканер не забыть, надо прикинуть, куда припрятать.

Я провозился целый день, когда был дома, она уже спала. Может, легла раньше, чтобы не говорить со мной.

Но я был не против тишины. Надо было все обдумать.

Я мотался к офису этого ублюдка каждый день почти неделю. Сидел на парапете перед въездом на паркинг и ждал, когда черный «Урус» сменит «Майбах». И вот в один из дней, когда я почти отморозил задницу, въехала та сама «Ламба».

Дело было нехитрое. Попасть на паркинг и сзади, под рамкой номера, повредить кабель задней камеры. Электроника засигналит о сбое, бортовой компьютер попросит диагностику, и урод помчит на сервис.

Я накинул капюшон и попер внутрь. Главное, не привлечь внимание и не попасть на камеры.

Это я умел. Это руки знали хорошо. Дело было сделано. Оставалось ждать.

И недолго. Уже под вечер позвонил Паша. Сказал, завтра будет мне «Ламба». Так и думал: большой дядя испугался за свою ляльку. Что такое, разве ты не любишь ломать свои игрушки?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ночь не спал. Снова. Сон, если и приходил эти дни, то с перегазовкой в голове.

В груди все стопорилось, как старый мотор, который вот-вот заклинит. Масло темное, в кольцах нагар, все держится на честном слове и остатке трения. Стоит чуть перегреть — и пиздец. Все климанет. Разом.

Вот и у меня так. Дышал будто через забитый фильтр. Каждое движение как с перекошенной тягой. Все гремело внутри, но молчал.

Я умею молчать.

Отпросился у Сани еще вчера. На «халтурку».

Был у Пашки еще до начала смены.

Все было сжато. Как будто хомут стянул грудную клетку.

Я думал, пройдет к утру. Но не. Тело жило своей жизнью: пальцы трусило, сердце колотилось. В голове гудело.

Несколько мастеров в чистенькой форме ждали ту самую машинку, выстроившись в ряд.

Форма на мне была чужая: рабочая куртка с логотипом сервиса, надетая на свою футболку.

Бейдж с именем, которое забудут через час.

Я не здешний. Но и не чужой. Тут никто не помнит лиц. Главное — руки.

А руки у меня знают, что делать.

Ровно в восемь въехала она. Черная, как вороново крыло. Матовая пленка. Блатные номера. Клоун.

Вышел и швырнул Пашке ключи. Высокий. Лицо как гранит. Волк. Пиджак сидел как броня. Часы, очки, перстень на мизинце — все как у человека, который уверен, что мир крутится по его команде. Сукин сын.

Трепался с менеджером, смеялся. Смех громкий, холеный.

Глянул в сторону боксов. Мельком — на меня. Сквозь меня.

Но я его запомнил. Так же хорошо, как и следы его ботинок на ее коже.

— Камера заднего вида не работает, — коротко кинул Пашка. — «Слетела картинка», экран черный, иногда моргает.

Я кивнул.

Сделал вид, что только вникал в проблему.

— Ну, полезли, — буркнул я.

Снял перчатки, взял тестер, отвернул декоративную панель багажника.

Работал медленно. Спокойно. Четко. Как будто ничего не знал.

— Шлейф к камере идет нормально, питание есть.

— Сигнал не доходит, — заметил другой мастер. — Может, модуль парковки глючит?

Я молчал.

Полез глубже.

— Щас, — сказал им, — я переподключу.

Медленно вытащил разъем. Проверил.

Клацнул фиксацию.

Смотрел, как будто что-то ищу.

— Вот, смотри, — показал Пашке. — Латунная ножка отошла. Или сам дернул, или вибрация. Камера мертвая, надо заменить, но пока можно восстановить контакт.

— Думаешь, в разъеме дело? — он нахмурился.

Я пожал плечами.

— Дело житейское. У немцев все на контактах, шаг влево — уже паника. Дай паяльник, я попробую вернуть цепь, но лучше менять весь модуль. Ставить нормальный, с влагозащитой.

Пашка кивнул, пошел на склад.

Я остался у машины один.

Сердце долбило.

Как будто загнал обороты выше красной зоны.

Гудело в ушах.

Главное, что у меня есть время. Минут двадцать, пока остальные бегают по складам, носятся с заказ-нарядом и кофе.

Инструмент в руке холодный. Металл всегда честнее людей. Он или работает, или ломается. А вот сердце, оно, сука, может и то, и другое сразу.

Когда узнал про «Ламбу», первым делом подумал про «точку перегруза».

Стоит лишь спровоцировать одновременный отказ усилителя тормозов и электронного рулевого управления, чтобы машина на скорости стала неуправляемой. Идеально: никаких видимых повреждений. А если преднатяжение ремня не сработает, он получит инерционный удар в грудак или шею.

Я не хочу его калечить.

Я хочу, чтобы он сдох.

Первый шаг — предохранитель тормозного усилителя. Надо как-то объяснить, какого рожна я туда полезу.

— На блоке тормозного усилителя сопротивление прыгает, — подошел к главному смены. — Наверное, предохран севший или окислился. Ща временно подкину свой, проверю цепь, если держится, просто поменяем. Паш, глянь по базе, есть ли такой в наличии, а я пока перепроверю по питанию, — я кивнул ему.

Быстро отщелкнул крышку блока. Пальцы нашли шестой ряд, третий слева. Нужный номинал — двадцать. Я вытащил. Вставил свою «пустышку». Пластик, с виду — заводская.

Никто не заметит.

Да никто и не смотрел. Каждый был занят своим делом.

Тормоза не откажут сразу.

Он выедет. И только когда хорошо прогреется, а тормозная нагрузка прыгнет, модуль перестанет отвечать.

Перед начнет держать, зад — скользить.

Он почувствует. Но будет поздно.

И страшно.

Пусть тебе тоже будет страшно.

Второй шаг — CAN-шина. Надо лезть в диагностический порт.

— Парни, руль чутка ведет влево, чувствуется по отклику. Может, датчик врет. Сброшу адаптацию, прокатаемся чуть позже, если не уйдет, тогда под замену. У «Урусов» у многих эта фигня бывает, особенно зимой.

Все мастера знают, что «Урус» — капризная зверюга. Подобный сброс обычная практика. Всем срать.

Сканер у меня свой, карманный, в футляре для очков.

Два клика — и я сбросил нулевую точку датчика угла поворота руля.

На месте все работает. На скорости — срыв.

Электроусилитель даст сбой, подумает, что руль повернут не туда.

Его заклинит на долю секунды.

Этого хватит.

На 140 км/ч даже доля секунды — это смерть.

Теперь нужно подшаманить с шлейфом проводки преднатяжителя водительского ремня. Тут все просто: натяжители ремней безопасности срабатывают при столкновении благодаря сигналу от датчиков удара и блоку управления SRS. Если изменить параметры сигнала, преднатяжение не сработает. И тут даже подушки не спасут.

Отсоединил разъем на пиропатроне ремня сбоку от водительского сиденья. Вставил обманку: ЭБУ «думает», что все подключено. Перепаял микросигнальный контакт на дополнительное сопротивление: сигнал об ударе не дойдет до ремня, и он не сработает. Визуально и по самодиагностике никаких ошибок. Ни одна, сука, лампа не загорится.

Я все сделал чисто: работал в одиночку с салоном под предлогом «прозвонить контакт пиропатрона», якобы тревожила ошибка SRS. Обманка и паяльный карандаш у меня свои. Ношу в кармане с отверткой.

Панель снял, проверил, закрыл, делов на десять минут. Никто даже не заметил.

— Ромыч, ты как там? — прокричал один из мастеров.

— Ща, допроверю активную подвеску, — ответил спокойно.

Вижу, как он кивнул и ушел к другой тачке.

У меня еще была пара минут. Я протер корпус, поставил все на место.

Сканер вернул в карман.

Подписал чек-лист: все «в норме».

— Готово? — Пашка вскинул голову от бумажек.

— Да. Протянули крепеж, перепроверили давление, подвеску, порядок, — я подмигнул.

Он кивнул, забрал ключи и пошел к Ермолаеву. Видимо, пересказал ему мои слова и отправил с богом.

Тот сел.

Завел.

Рычание — как зверь проснулся.

И уехал.

А я остался у бокса слушать, как отдаляется звук.

И прислушиваться к голосу сраной совести.

Эпизод 13. Я ни хрена не хороший.

Рома

Когда уже планировал свалить домой, набрала Янка.

Сука, я совсем забыл про ужин с ее родителями. Как все не вовремя, блин.

Настроя нет, но выбора особо тоже. Мы еще месяц назад запланировали. Надо попытаться не быть куском дерьма до конца вечера.

Квартира пахла жареной курицей и душистым перцем. Домашний, плотный запах, от которого у меня скручивало не желудок, а голову.

Я стоял в дверях, как вор, который напялил чужой галстук.

— Ромочка, проходи, ну что ты как неродной, — мать Яны вытянула ко мне руки.

Тонкие пальцы, обручальное кольцо, приветливая улыбка. Слишком теплая. Слишком светлая.

— Ага, спасибо, — буркнул я, стараясь держаться. Янин отец крепко меня обнял. Отличный мужик, которому я с трудом смотрю сегодня в глаза.

Скатерть с цветами. Блюдо с картошкой по-домашнему. Соленья. Хочу жрать, но кусок в горло не лезет. Они смеялись. Они говорили обо мне, как будто меня там не было.

— Такой порядочный у нас, хозяйственный! И руки золотые, и работает с утра до ночи! — мать расхваливала меня, как всегда. А чувство было такое, будто хает. Мне самому от себя было противно.

— Повезло нашей Янке, — отец улыбнулся. — Отличный парень попался.

— Мама, кстати, нашла кондитера, она такие торты печет, съездим попробуем? — Янка обхватила меня за руку и мягко прильнула.

— Ага, — я рассеянно ответил. Слюны во рту не было, глотать было больно. Меня будто не должно было быть здесь. Что за хрень? Я потер лицо рукой. Творилось какое-то дерьмо. Надо собраться.

— Кафе мы с отцом на себя возьмем, — женщина потянулась и похлопала меня по руке. — Так уже хочется внуков понянчить, мои вы хорошие, — она прослезилась. А я будто мазута лизнул.

— А сколько детишек хотите? — папа налил нам с ним коньяк и подмигнул. У меня скрутило желудок.

— Троих, да, Ромчик? — Янка поцеловала меня в плечо. А я непроизвольно вернулся мыслями туда, вот куда вообще не следовало сейчас. Взял рюмку и опрокинул в глотку. Потому что в голове были не дети.

Ее рот у меня во рту.

«Ламба» цвета вороного крыла.

И снова девчонка, которую я не могу вытравить из крови, как ржавчину из бачка.

— Ром, ты чего такой тихий-то? — будущая теща обеспокоенно смотрела на меня.

— Устал, — ответила Янка за меня. И мягко опустила ладонь на мою. Я не отдернул, но и не почувствовал. Как будто кожа там чужая.

Тесть снова налил коньяк.

— За любовь! — поднял рюмку он.

Я кивнул, позволив Янке чмокнуть меня в щеку. Эти невинные касания стали меня нервировать. Ты не жрал неделю, а тебе дают палку сервелата понюхать, чтобы протянуть еще недельку.

На пустой желудок дало в башку, кажется.

Но выпил еще. До дна.

Коньяк обжигал горло.

Сердце билось как поршень без смазки. Скрежетало.

— Ром, может, еще по рюмке? — спросил тесть.

— А давайте, — я откинулся на спинку стула.

Янка обеспокоенно глянула на меня.

Я пил, чтобы не думать. Ни о чем. Чтобы заглушить. Чтобы не ляпнуть вдруг: «Ваш хороший будущий зять сегодня прикончил человека. А еще ваш хороший будущий зять хочет трахнуть другую девку. И, походу, сделает это. Я ни хрена хороший. И я не ваш».

Но сидел на жопе ровно. Исправно давил лыбу. Как порядочный урод.

Охота была выть. Сорваться. Свалить. Побежать по кольцу, в мастерскую, где инструментам срать, кто ты такой.

Янка смеялась, уложив голову мне на плечо.

Меня рвало. Морально. От себя.

Ночь. Улица. Ветер. Мороз. Коньяк горел в горле, как перегретое масло.

Хоть бы фонарь перегорел надо мной, было бы честнее.

Я сам перегорел.

Асфальт в снегу. Машин было не слышно. Людей тоже. Пусто. Ночь такая, будто весь город умер, а я остался. Один. Как проклятый.

Я бы никогда раньше не пошел на такое. А сегодня хладнокровно и расчетливо подписал ублюдку приговор.

Не сегодня, так завтра. Потому что нахрен тебе «Ламба» без скорости?

И осталось дело за малым: делать вид, что ничего. Что все в порядке. А в порядке — ни черта.

Ни снаружи, ни внутри.

И эта женщина сводила меня с ума.

Ты хоть знаешь, что ты со мной сделала?

Не моя.

Да я тоже чужой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А думаю о тебе.

Сука.

Хочу тебя. Как же я хочу тебя. Всю. По-настоящему.

Пустая улица гудела в ушах, как трасса на скорости.

И все, что я слышал, свой мотор, который вот-вот климанет.

Я не вывожу.

Не могу быть хорошим и хотеть тебя.

Ее любить, а без тебя подыхать.

Ждал, когда или небо рухнет, или я сам. Что быстрее.

Ключ с трудом попал в замок, я качнулся, уцепился за косяк.

Дверь захлопнулась за мной со стуком, как капот, опущенный слишком резко.

Блядь.

Тишина в квартире звенела.

Только гудело в висках.

И капало. Где-то капало.

Я разделся и пошел на звук.

Шаги тяжелые, как будто ноги в стальных сапогах.

Прилипают к полу что ли?

Голова ватная. Мир как через грязное стекло.

Свет в ванной пробивался из-под двери. Влажный, мягкий, как пар.

И правда, пар.

Душ работал.

Я замер.

Прислонился лбом к дверной раме.

Внутри была она.

Внутри моей ванной. Внутри моей жизни. Внутри меня.

Везде, сука, везде.

Сраная дверь никогда не закрывалась, сколько помню. Из-за слоев краски тупо плотно не входила в проем. Я жил один, мне было насрать.

А для нее западня.

Я не сразу решился войти.

Стоял, как мальчишка, обессиленный и пьяный, с желанием, липким, как моторное масло на пальцах.

С виной, которая резала изнутри, как обломки свечи зажигания.

Рука сама легла на ручку.

Пар встретил меня первым. Тепло ударило в лицо, в грудь.

А потом я увидел ее.

Она стояла под струей, закрыв глаза. Вода стекала по плечам, по спине, по телу, худому, изломанному, все еще в синяках.

Но охрененному. До боли. До злости.

Я не мог оторвать взгляд. Пока-то она не заметила меня. И это дало мне минуту. Минуту ада за ее спиной.

Желание сдавило грудь. Я чуть не рухнул на пол. От возбуждения. От невозможности.

Я не имел права ее хотеть. Не после всего. Не сейчас. Не таким. Не такую. Никогда.

Приблизился. Медленно.

И остановился сзади. Смотрел, как вода струилась по бедрам и ногам. Я думал обо всем, что мог бы сделать с ней.

Но лишь подошел и припал лицом к ее лопаткам. Она дернулась, но не обернулась. Только дыхание сбилось. Я почувствовал.

Я не испугал ее, она привыкала. Ко мне. От этого тепло расползалось под футболкой.

— Не прогоняй. Пожалуйста, — голос сорвался, как оборвавшаяся пружина в сцеплении. Глухо. С хрипотцой.

Я свел руки у нее на животе. Невинно, как мог. Ее тело горячее от воды.

— Я не сделаю ничего. Просто обниму, — я стоял, закрыв глаза.

Она не сказала ни слова. Но не оттолкнула.

Вода текла по нам, горячая, тяжелая. Как будто могла смыть все дерьмо.

Она дышала часто. Я чувствовал, как колотится ее сердце, через спину, через грудную клетку, почти в моих ладонях.

Я не двигался. Не хотел спугнуть.

Ее руки вдруг обняли мои.

Я поднял лицо с ее кожи, чувствуя, как она обмякла, сдаваясь моим внезапным объятьям.

— Ты не уйдешь?— я припал губами к ее плечу. — Если поласкаю тебя немного, не свалишь завтра?

Она откинула голову, слегка прогнувшись.

Я уже чувствовал ее грудь в своей ладони. Меня размотало от одного прикосновения. Я водил по ней руками, как ненормальный. Целовал спину.

Зашагнул в ванную, чтобы схватить ее всю.

Она тихо-тихо стонала. А я заводился как больной.

Хватал ртом ее тонкую кожу. Стискивал пальцами. Тянул за волосы.

Этого было мало. Это не помогало.

Я был пьяный и помешанный.

И я оставлю на ней свои следы сегодня. От голодных губ. От хищных пальцев.

Она подставлялась ласкам, податливая, сговорчивая, и было похер уже на все.

Я нырнул рукой между ее ног. Было надо. Я просто подыхал. Теплая кожа в моей ладони.

Сука.

Она подалась назад, прижимаясь ко мне бедрами. А я даже не заметил, что уже почти впечатал ее в кафель.

Я сдохну, когда она уйдет. Вот так. Я не знаю, как жить ту мою жизнь теперь.

Жизнь, которую я просрал сегодня под капотом гребанной «Ламбы». Я знал на что шел. Знал, что сяду однажды.

Но по-другому нельзя было.

Так за какую жизнь я здесь борюсь?

Я рывком увел пальцы глубоко в нее.

Она так застонала, что у меня искры посыпались из глаз. Дернулась, выгибаясь.

Блядь, на это можно подсесть. Я сжал ее грудь и уткнулся лицом в шею у мокрых волос. Я держал ее крепко, чтобы чувствовать, как она дергается от моих движений.

Я входил в нее пальцами. Глубоко. Резко.

Она двигала бедрами навстречу.

Сука.

Я хотел чувствовать, как она заводится. Наклонился через ее плечо, хватая губами грудь. Она вскрикнула, ударяясь о меня затылком. Она была на пределе, я чувствовал ее острое возбуждение у себя во рту.

Ее рука обвила меня за шею. Она стонала сильно, громко, не останавливаясь. Беззастенчиво. Откровенно. Оглушая меня. Это было охрененно.

Я хватал ее за лицо. Она ласкала мои пальцы губами, языком. Большой палец уже был у нее во рту. Хотелось бесконечно проникать в нее всеми способами.

Мои зубы на ее груди сорвали ее на крик. Я прикусывал мягко, но этого хватило, чтобы она встрепенулась, широко раскрыв рот и заскулила, содрогаясь всем телом. Она обхватывала мои пальцы так сильно, что я сам едва не кончил.

Она дрожала в моих руках, зажмурившись и восстанавливая дыхание. Я все еще держал пальцы внутри нее.

Я перегрелся. Меня разрывало. От джинс больно. Я не знал, как отпустить ее от себя. Дышал как загнанный зверь.

Вдруг она отстранилась, вынуждая меня отнять руки. Повернулась ко мне и выключила воду.

Разгоряченная, с красным лицом, мутными глазами и подрагивающими губами.

Это конец. Я попал. Тело как ножом по глазам: слишком красивое, слишком тянущее, чтобы смотреть без боли. Быстро пожирал ее взглядом, пока была возможность. Хотел запомнить детали.

Она припала спиной к стене. Смотрела на меня прямо. Я не маленький, знаю этот взгляд. Сука.

Как будто я всю жизнь был голоден. И вот я как мотор перед стартом, когда жмешь тормоз, но газ уже в полу.

Я стянул мокрую футболку слишком быстро. Чуть башку себе не вырвал. От брюк избавлялся дольше, но тоже ловко.

Она ждала меня, прижав ладони к стене. Горячая. Беспокойная.

Я от волнения чуть кадык не срыгнул.

И вдруг как молнией шарахнуло. Резинка. В этом сраном доме нет резинок.

Она рассматривала меня. Возбужденно и хищно. Глотка от нее сжималась.

Срать. Мне на все срать, больше всего на ебучие резинки. Если остановит меня, так тому и быть. Я вздернул ее бедро и вошел так быстро, что пришлось опираться ладонью на кафель: меня повело. От ощущений, от ее громкого стона мне в лицо, от скользкого чугуна под ногами.

Она не остановила меня. И теперь я как ненормальный врезался в нее, захлебываясь в каком-то отупляющем экстазе.

Я держал ее под колено, яростно впечатывая в остывающий кафель. Это было слишком хорошо. Мне казалось, я сдохну от удовольствия.

Она притягивала меня, дергалась навстречу и кричала. У меня темнело в глазах. Я бы мог трахать ее бесконечно, пока вообще могу шевелиться.

— Посмотри на меня, — мой голос беззвучный почти.

Она посмотрела.

И все.

Я не мог больше.

Никаких тормозов.

Только мы.

Я подхватил ее, сжимая бедра. Я знал, что долго не протяну. Этот голод загонял меня. Она измотала меня.

Мы ударялись друг о друга, захлебываясь. Я дергал ее на себя, резко, рывками, до упора, сносило башку от ощущений внутри нее.

Ее грудь красиво подрагивала у моего лица. Она выгибалась, прижимаясь сильнее бедрами, стонала так жарко, что я бы мог кончить от одного звука ее голоса. Я держался, как мог, пытался отвлечься, когда был уже на грани. Я боялся уронить ее или вместе с ней рухнуть прямо на старый чугун. Мы как безумные хватались друг за друга.

Я хотел ее до одури, хотел чувствовать, как она кончает. Она впивалась ногтями мне в плечи, как кошка. Я ускорил темп: хотел, чтобы она снова дергалась всем телом, чтобы орала. И больше я не останусь снаружи.

Мы ударялись о стену. Она просила не останавливаться. Черт, рухни этот потолок на меня, я бы не перестал.

Она дышала часто, сбивчиво. Была на грани. Она звала меня по имени, выкручивая органы. Живая, разгоряченная, заведенная мной до предела.

Я больше не отдам ее.

Она дернулась так сильно, что я едва не выпустил ее из рук. Закричала, запрокинув голову. Она смыкалась вокруг меня так плотно. Я стиснул зубы, чтобы успеть прочувствовать каждое сокращение ее мышц, чтобы успеть еще немного двинуться внутри, вырывая из нее крики.

А потом меня накрыло. Мощно. Воздух выбило, будто в грудак прилетело. Я сильнее схватил ее, чтобы не уронить. Хрипло выдохнул ей в грудь, прихватив губами кожу. Она застонала, чувствуя меня внутри.

Блядь. Блядь. Блядь.

Она через какое-то время притихла в моих руках. Сердце только еще барабанило у меня на груди.

Я боялся отпустить. Боялся отнимать от нее руки. Вдруг больше к себе не подпустит?

Ссал посмотреть ей в лицо.

— Ничего ей не говори, — вдруг услышал у своей шеи. Я отпустил ее. — Это ничего не значит.

Я отстранился и посмотрел ей в лицо. Грудак сдавило. Она блуждала глазами по стенам.

— Посмотри на меня, — я сжал зубы.

— Ой, Рома, давай без этих соплей, — она поморщилась. В ее глазах стояли слезы. Что вообще у нее в голове? — Без вот этого вот «все не будет прежним, я тебя не забуду, ты не такая, как все», — по лицу ее полились слезы.

— Ну давай без этого, иди сюда, — я обнял ее голову и притянул к своей груди.

Как будто и так непонятно, что происходит.

_______________________________________________________________________

Втянулся – закидывай к себе в библиотеку.

Понравилась история – маякни мне лайком.

Мне радость несусветная, а тебе плюсик в карму.

Эпизод 14.  Для него я катастрофа

Варя

Я лежала лицом к стене. Он не спал, но я не хотела говорить. Болтовня только все усугубит.

Он оставался на кресле. И я все думала, где именно мы притворялись?

Здесь или ванной?

Точно не в ванной.

Я никогда не занималась сексом с таким жадным остервенением. Как сумасшедшая.

Я не помнила деталей о своих мужчинах. Я их не запоминала.

Его запомнила. Всего. Крепкую смуглую грудь. Жилистые руки, которыми он держал меня. Полоску темных волос внизу живота. Запах его вспотевшей шеи. Сильные бедра. Его хищные толчки.

Как он дышал, как смотрел мне в глаза. Как сильно он меня хотел.

Молодой. Горячий. Пьяный. Сумасшедший. Мой самый яркий оргазм.

Если бы была госнаграда на ласки груди, я б приставила его к ордену.

С ним я все забыла. Все дерьмо этих дней. И в его руках перестало болеть.

Он разрывал меня собой, он согревал меня собой.

Словно переломал все кости, что неправильно срослись до него.

Он собрал меня по частям с того снега. Сломанную. Продрогшую. Израненную.

Он спас мою жизнь. Вот так пафосно, но честно.

То, что случилось между нами, восхитительно и бессмысленно.

Внутри меня будто зажгли свет. И тут же вероломно потушили.

Нет, для меня это ничего не будет значить. Точно. Сто процентов. Я себя знаю. Я стираю из себя все, что чувствую. Чувства мешают. Не приносят ничего хорошего.

Я научилась притворяться сильной, дерзкой, независимой. А потом научилась такой быть.

Я хороша в играх.

Но не в этом. Не в нежности.

Он для меня — случайная связь, каких было немало.

Но никогда в жизни я не позволяла себе секс без защиты. Как глупо. Безответственное ребячество. Я хотела этого слишком сильно. Я больше не могла терпеть, не могла отталкивать его. В секунду, когда он стянул брюки, мне казалось, если завтра сдохну, это будет не так страшно, как отказаться от него снова.

Дура. Дура. Дура.

Ничего, это был первый и последний раз. Больше не придется об этом беспокоиться.

Говорю же, просто разовая акция потери рассудка.

Но для него я катастрофа. Парень разрушит себе жизнь. Нечестно. Он не заслужил остаться в руинах после меня.

У него простая понятная жизнь. Честная. Настоящая. У него скоро будет семья.

Пришло время уйти. Там, в его руках, я остро это почувствовала. Так хорошо не было никогда. Вряд ли я смогу его так легко забыть. Но я приложу все усилия.

Просто секс. Просто тело. Просто инстинкт. Физика.

Я украла поцелуй. Я украла секс. Я подлая воровка.

Однажды девочка-ветеринар будет меня проклинать в слезах.

И да, он не такой, как все.

Настолько, что если бы умела любить, я бы любила его одного до конца своей жизни.

Но этого я, конечно, ему никогда не скажу.

Рома ушел рано, как всегда.

Я взяла его ноут.

На заставке два улыбающихся лица под палящим солнцем.

Второе незнакомое. Мягкое. Женское. С веснушками.

Я поежилась и открыла страницу браузера.

В Твери живет одногруппница, с которой мы близко дружили во время учебы. После универа утратили связь, но она отличная девчонка, не откажется помочь.

Напишу ей в социальной сети, попрошу купить электронный билет на поезд и пустить пожить на какое-то время, пока не разберусь со всем.

Она из прошлой жизни, из другого города. Там меня точно искать не будут.

Она ответила быстро и сразу выслала билет. Написала адрес и сказала, что оплатит такси.

Это были отличные новости. Я, наконец, сдвинусь с места и смогу начать исправлять свою жизнь. Я застряла, нужно было двигаться дальше.

Я смотрела на электронный билет на экране. Послеобеденная электричка. Как быстро.

Закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Там, где должно было ощущаться облегчение, что-то ныло.

Он вернется вечером и не застанет меня дома. Неприятно кольнуло в грудь.

Пожалуй, он один из немногих, кто сможет по мне скучать.

А я?

Я дернула головой и переписала адрес на листок.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Обвела глазами комнату. Будто прощаясь. Старая маленькая квартирка. Здесь слышны электрички и ругань соседей сверху. Окна выходят на оживленную дорогу.

Ужасное место. В котором мне так нравилось прятаться. До глупого.

И здесь пахло им.

Технический запах возбуждающе смешивался с теплом его кожи. Теплый дурацкий свитер всегда пах мастерской. И немного волосы.

После смены он стоял у раковины, тер руки щеткой, отмывая черную, въевшуюся грязь, но запах никуда не исчезал.

Металл и масло. Густой запах, въедливый, как он сам. Солоноватый от пота. Теплый от тела. Горьковатый от чего-то машинного.

И где-то под этим — кожа. Его теплая кожа.

Я чувствовала его, даже когда он молчал. Это что-то новенькое. Я никогда никого не чувствовала нутром. Он подходил — и воздух менялся.

Становился плотнее. Тяжелее. Будто ты в тесном помещении с раскаленным металлом.

На руках мелкие порезы, вмятины от гаек. Запах резины под ногтями. А я вдыхала жадно этот отвратный запах с его ладоней. Дура.

Он напомнил мне кого-то из юности, с кем я целовалась до дрожи на заднем сиденье старой отцовской иномарки.

С ним… трепетно. Да, невыносимо трепетно. Странное, щекочущее грудь чувство.

И там, в ванной, между его горячей грудью и холодным кафелем, мне вдруг стало страшно.

От того, насколько он живой.

Они все не были живыми будто.

Ненастоящие. Безликие. Бесцветные. Безвкусные.

Пустые. Или нет, они просто не желали отдавать себя.

Но не он. Он охотно делился собой.

Рома пульсировал жизнью.

И я очень хотела, чтобы он и дальше смеялся как ребенок.

Как я никогда не научусь.

Я рыскала по шкафам в поисках хоть немного подходящей одежды. Нашла джинсы: затянутые ремнем они смотрелись даже неплохо. Я бы могла их стилизовать. Но сейчас главное не отморозить конечности и не выглядеть городской сумасшедшей.

Свитер, осенняя куртка с капюшоном. Почему у парней всего по одной вещи? Второй пуховик пришелся бы кстати.

С обувью все сложно. Возьму старые кеды, если потуже затянуть шнурки, не спадут.

Пока собиралась, все думала о том, чтобы оставить записку.

Но зачем?

Приличия? Да боже мой, мы трахались под душем этой ночью. С этикетом мы пролетели остановку.

Вежливость? Да на черта ему моя вежливость?

Попрощаться? Это будет как пощечина.

Я не хотела оставлять никаких напоминаний о себе.

Эпизод 15. Я не хочу делить тебя с ней!

Рома

Голова гудела, как генератор на издыхании.

Виски — будто в них гвозди вбивали. Кровь тяжелая, мутная, как солярка в мороз.

Я не проснулся этим утром, я будто вылез из комы. Не из постели выползал, а с обочины. В горле сухо. Во рту ржавчина. Ночью, наверное, пил из-под крана.

Я смотрел в зеркало и не узнавал себя.

Помятый, как крыша кабриолета. Красные глаза. Руки дрожали.

Как будто не трахался, а шел в лобовую на фуру.

На работе будто в аду. От запаха масла мутило. Фары резали глаза. Гул компрессора как сирена в голове.

Я вспоминал ее. Каждой частью тела вспоминал. Ни хрена не весело. Я видел ее перед собой как живую с дергающейся от моих толчков грудью. Я ее слышал в своей голове. Она такая громкая. Такая охрененно громкая. Я чувствовал ее в штанах. И это пиздец как мешало работать.

Все валилось из рук. Пытался заменить колодки на С-классе — уронил болт, потом ключ, потом чуть не располосовал ладонь об суппорт.

Мозги были не на месте.

Глаза не видели.

Руки не слушались.

Все было как в тумане.

— Ты чего, Ромыч? — Саня подошел, с прищуром. — С похмела, что ли?

Я только хмыкнул.

Нечего было отвечать.

Он все понял.

— Иди-ка ты домой, — сказал он. — Пока кого не прибил. Или себя не покалечил.

Я не спорил.

Пошел. Как ошпаренный.

Снял перчатки, бросил на верстак, ключ улетел мимо ящика. Да и хер с ним.

Обычно я так не делаю. Люблю, когда у всего свое место.

Но сейчас все не там. Особенно мотор внутри.

Выходя чуть не выломал дверь.

Во дворе закурил. Давно не дымил, а тут аж челюсть свело.

Хорошо, у Толика всегда стрельнуть можно.

С первой же затошнило.

Даже дым стал пахнуть ей.

Влажной. Голой. Моей.

Чутка шампунем, чутка адом.

Стоял, затягивался, а в голове — как она застонала на вдохе, когда я вошел. Как выгнулась мне навстречу. Как просила не останавливаться. Словно ток пустила по проводам. До костей.

А я теперь словно мотор, у которого отсырела проводка. Работает, но может бахнуть в любой момент.

Провернул ключ в замке. Хлопнул ладонью по двери — она скрипнула и сдалась.

Как я.

Как все во мне сегодня.

Вошел — и мир сразу заглох.

Тишина, как в мертвом двигателе: вроде все на месте, а не заводится.

И сердце будто без искры.

Она стояла у выхода.

На ней моя куртка. Джинсы тоже мои.

А в глазах вся ебаная катастрофа, которая сегодня случится.

Я не двигался. Как заглушенный мотор: теплый еще, но уже не работает. Только непроизвольно наклонил голову, рассматривая ее наряд. Футбольные бутсы? На дворе декабрь, девочка.

Можно было не спрашивать, куда она собралась. Все было понятно по ее лицу. Щеки стали красные, волосы выбились из-под капюшона, когда она испуганно дернула от двери, словно пойманная с поличным.

Вот как, значит.

Ощущение — как будто под капотом что-то хлопнуло, и пошел дым. Тот самый момент, когда машина еще едет, но ты уже знаешь: дальше — пиздец.

Я щелкнул по капюшону — тот упал ей за спину. Хотел видеть ее лицо. Молчала. Готовилась защищаться. Только губы жала, будто больно.

А мне? А мне будто коленвал в грудаке провернуло. Я сжимал связку ключей в кулаке до боли.

Я не злился на нее. Я по ней тосковал. Глядя в глаза тосковал.

Я швырнул ключи на тумбочку и стянул ботинки, следом куртку. Пытался понять, как быть с ней. Она стояла в нескольких шагах и наблюдала, что я стану делать.

Я и сам не знал. Остановлю ее сегодня — сбежит завтра. Она все равно уйдет.

Я выдохнул и выпрямился. Мы стояли в полутемном коридоре и смотрели друг на друга.

— Ты так замерзнешь, — прохрипел. Голос как наждачка.

Вот и все, что я смог сказать. Я не понимал, что в ней. Только видел, как в огромных глазах появляются слезы.

— Куртку хоть возьми, — сказал сухо, как перегретый антифриз. Сдернул свой пуховик с крючка, сорвал петлю, швырнул на тумбочку. Она не шевельнулась, только уронила капли по щекам. Я упер руки в бока и выдохнул. Не хотел нападать, но меня разрывало на части. — Ну че ты стоишь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она смахнула кулаком слезы. Как обиженный ребенок упирала в меня свои огромные глазищи. Я кивал. Механически. Как стрелка на приборке, которая вот-вот залипнет.

— Я ж тебя не держу. Я тебя не звал, ты сама пришла, — сжал челюсть. Она все еще молчала. Ухмыльнулся. Криво. Как треснувший блок цилиндров: держится, но в любой момент треснет до конца. — Лучше сдохнуть, чем со мной?

Вот и все. Вот она — трещина. Пошла по корпусу. Слезы упали по ее раскрасневшемуся лицу.

Пусть валит, Ром. Отпусти.

— Почему ревешь? Потому что испортил твой побег? — у меня пальцы колотились, пришлось сжать в кулаки.

— Ты хороший, Рома.

— Ой, блядь, — я заржал. Горько, хрипло. Потер лицо. — Лучше вали сразу, — я дернулся и распахнул входную дверь, шлепнув ее о стену в подъезде. Бабах, как в лобовуху прилетело. — Не иди потом ко мне, когда очередной папик переломает тебе кости, — я сжал зубы.

— Не приду, — она медленно подошла ко мне. Голос тихий, слабый. Мотор внутри дергался от нее такой. — А если приду, ты прогони, — она поджала губы и пыталась не плакать. — Прогонишь? — она встала у моей груди и смотрела в глаза. Ненормальная.

Я покачал головой. Медленно, будто в воду погружался.

— Потому что хороший, — она приложила ладонь к моей щеке, я отнял.

— Не хороший. Не хочу быть хорошим, заебало. Хочу быть падлой и мразью, — я вдруг заорал, но тут же себя одернул. — Трахать тебя и не дохнуть от вины.

— Ты не сможешь так жить, — она опустила лицо.

— Ты можешь, а я не могу?

Она вскинула на меня глаза. Не знаю, что на меня нашло, у меня под кожей будто ток блуждал. Я только что назвал мразью женщину, которую пытаюсь уговорить остаться в моей жизни. Казалось, сейчас мне прилетит по морде.

— Да, Ром, я могу. Потому что я бесчувственная сука, которая трахала чужого мужика в душе, — слезы текли уже по ее дергающемуся горлу.

— Почему тогда эта бесчувственная сука сбегает от меня в соплях? — я сглотнул.

— Потому что не хочу делать из тебя себе подобную мразь! — она заорала, задыхаясь от слез.

— Давай я сам о своей совести подумаю! — я тоже срывался. Мы точно наговорим лишнего. — Ты спала с женатиками, отлично, для тебя ж ничего не изменится! — я ядовито развел руки в стороны. Я не хотел ее обидеть, просто не мог заткнуться. — Я еще даже без штампа в паспорте, — я поднял правую ладонь и подергал безымянным пальцем.

— Я не буду с тобой спать, — шипела сквозь зубы.

— Вот как, а что со мной не так? — у меня кожа нагревалась от какой-то беспомощной ярости. Мне не выиграть эту битву, не заставить ее остаться. — Плохо трахаюсь? — я шагнул к ней и вскинул брови. — Я знаю, что тебе было хорошо, не вчера родился. Ааа, деньги. Я не стану платить тебе за секс, в этом все дело?

Ее губы подрагивали от обиды.

— Зачем ты все это говоришь, Ром? — она поморщилась. Тихая такая, поверженная. Глотка сжалась.

— Не отвечай вопросом на вопрос, — я порвал расстояние. Подошел. Сердце барабанило. — Я тебя спросил, почему? — я не отступал.

— Почему не буду твоей любовницей? — она нервно ухмыльнулась и вытерла щеки. — Потому что не хочу, — она приблизила лицо и сверкнула глазами. Наказывала.

— Почему? — я наклонился, почти коснувшись ее своим лицом. Все внутри горело. — Не бойся, говори, я мальчик взрослый.

— Не буду я ничего говорить! — уже вопила, психованная.

— Не выпущу, пока не скажешь! — я тоже повысил голос. Она смотрела прямо и с вызовом. Сука, эти глаза, острые, как гвозди в покрышке. — Ну!

— Я не хочу делить тебя с ней!!! — она заорала, захлебнувшись слезами. Сорвалась, и я увидел в ней то, что зудело во мне самом эти дни рядом с ней.

Да, сука.

Любовь.

Вот такая уродская, но наша.

И все к херам перевернулось.

Ей было больно. Из-за Янки. Из-за меня. Ей пиздец как было больно.

От этого она пыталась свалить.

И я прилип к полу.

Пока я раздуплялся — она рванула. Мимо меня, по коридору, будто из горящего гаража. Сработала на инстинкт.

Я тоже.

Хват — и уже оттягивал обратно, вглубь. Она дралась. Пиналась. Стучала руками. Как перегретая проводка — искры, удары, визг.

Но сегодня я тебя никуда не отпущу.

Рванул молнию, сдернул куртку.

— Отвали от меня! — хрипела.

Свитер потянул вверх. Ее рука врезалась мне в ухо, в грудь. Больно. Но плевать. Стащил.

Волосы облепили ее лицо, как провода. Наэлектризованные, спутанные.

Она все еще отчаянно сопротивлялась. Кричала. Пиналась.

Я толчком прижал ее к стене. Грудью. Телом. Как капот опускают на место: с усилием, с щелчком.

Поймал запястья.

— Хорош, — выдохнул, с усмешкой.

Ее это сорвало и она пнула меня в бедро.

— Что такое, Барбариска? — я почти смеялся.

Дыхание ее срывалось, грудь подрагивала, глаза горели. Злющая. Красивая. Настоящая. Она бесилась, потому что взболтнула лишнего. Я прижался лбом к ее лбу, уже влажному от испарины.

Она отбивалась от меня так дико, что вся вспотела.

Провел пальцами по волосам, сгреб их с лица.

— Ты угомонишься?

Схватил ее губы своими. Она упрямо отвернулась.

Просовываю руки между нашими телами.

Мои джинсы все еще были на ней. Я щелкнул ремень. Молния пошла вниз.

Она дергалась, сбивая мои пальцы. Но я уже сел на корточки, сдирая штанины, стягивая вместе с ними дурацкие бутсы.

Встал, схватил ее на руки и придавил к стене лопатками. Легкая как обгоревший капрон. Я бы мог удержать ее одной левой.

Колени сжались на моей талии. Но все еще боролась, пытаясь вырвать руки.

— Футболка так-то тоже моя, — усмехнулся.

— Ты нормальный вообще?! — заорала мне в лицо. Глаза яростные. Влажные. Волосы прилипли к щекам. Бешеная. Охрененная. И, кажется, сегодня моя.

— Вещи по почте собиралась выслать?

Я рассматривал ее губы. Разомкнуты. Красные. Сухие.

— Жалко что ли? — она сузила глаза и капризно дернулась.

Я не удержал ее и выпустил из рук.

Она почти сорвалась, но я в два шага догнал ее, схватил со спины и вернул к стене. Прижал грудью. Плотно. Без воздуха.

— Не будешь любить, значит? — я шептал ей в шею. Ее запах как озон после сварки. Сладкий, горький, живой.

— Что ты себе придумал?.. — Попыталась дернуться. Я уже вгрызался в шею. Губами, зубами. Оставлял следы. Ее тело билось, как заглохший мотор, который все еще пытаются завести.

— Не будешь? — Рука ушла ниже. На бедре. Между. Внутри. Скользила.

Она дернулась, снова.

— Не буду, — сорвалось с губ. Голос сипел.

Я отодвинул белье. Влажно. Тепло. Вошел пальцами. Медленно. Уже привычно. Блядь.

Она откинулась назад, затылком мне в плечо. Стонала. Задыхалась.

Тело дрожало, как лонжерон после удара.

— Не будешь, значит…

— Заткнись… — прошептала и всхлипнула. А я дышал ей в шею как загнанный зверь. Чувствовал, как она проседает под рукой. Как перестает бороться.

И в этот момент я понял — все. Мы сломались. Оба.

Я держал ее, вжав в стену, ласкал пальцами. Она вцепилась ногтями мне в предплечье, дикарка. Горячая, дрожащая. Мы оба дышали как после пробега с перегревом, хрипло, вразнобой.

Глаза ее были полуприкрыты. Щеки красные.

— Рома?

Я не сразу понял, чей этот третий голос. Перегретый мозг не догнал сходу.

Дверь. Блядь. Открыта. Все это время.

Я повернул голову.

В проеме Янка. С глазами, в которых все за секунду взорвалось. Молча. Ни крика. Ни слова. Она просто стояла в немом ужасе. И смотрела, как я держу другую женщину. Полуголую. Раскрасневшуюся. А мои руки…

Она развернулась, горько поджала губы и ломанулась вниз по лестнице.

— Блядь. — Я отскочил от Вари, как обожженный, и вылетел за дверь, на ходу натягивая обувь.

Сбежал по лестнице через две ступени. Сердце в ушах, как мотор без выхлопа. Пиналось. Жгло. Гремело.

Я выскочил во двор. Пусто.

Потом увидел, что она почти добежала до остановки.

Я рванул. Ноги сами понесли. Грудь пекло изнутри, во рту горечь, как от дешевого масла на поджаренной резине. Живот скрутило. Горло пережало.

Она рассеянно опустилась на скамейку, когда я подлетел к ней, задыхаясь от бега и горькой вины.

Она будто и не заметила, не смотрела на меня, куда-то сквозь мой живот. Я сел на корточки у ее ног, чтобы она попала в мои глаза. На уровень фар, чтобы хоть так загореться. Ее колени трусились под моими ладонями. Она заламывала пальцы до хруста. Я опустил руки на ее кисти, чтобы она прекратила.

— Зима как-то быстро наступила, да? — Она уронила капли по щекам и нервно ухмыльнулась. Голос ровный. Слишком. Как ровный газ перед стеной.

Моя глотка сузилась.

— Очень холодно. Так холодно стало, — она поджала губы и опустила лицо. — Никогда не было так холодно. Чувствуешь?

Я сжал ее холодные руки в своих. Меня потряхивало. Но не от мороза.

— Янка…

— Но тогда и весна раньше придет, так же бывает? — она не дала сказать. — Согреемся. — Она кивала как-то отстраненно, будто сама себя уговаривала.

Я выдохнул и заглох. Все как в аварии. Ты уже летишь, стекло в лицо, а слова, как подушки безопасности, не срабатывают.

Она вскинула глаза. Красные, мокрые. Пасмурное небо отражалось в них мутной лужей.

— Какая-то странная зима в этом году. Непохожая на остальные.

Не думал, что бывает дышать тошно. Я просто хотел, чтобы ей не было больно. Ничего больше. Моя маленькая Янка разрушалась изнутри. Я ни хрена не мог сделать. Рухни я перед ней коленями на покоцанный тротуар, все уже случилось.

Я сломал девочку, которая целует носы бродячим котам и дует на пушистые одуванчики. Которая жарит пирожки, и один, для меня, всегда оставляет с секретной начинкой. Которая чмокает меня в макушку, как ребенка.

— Ромочка, иди домой. — Она мягко погладила меня то ли по плечу, то ли по груди, скользнув слабой рукой. — Ты простынешь.

Сердце стиснулось, как тугая пружина. Гребаный болт.

Я только сейчас сообразил, что рванул в одном свитере. Я сгреб ее кисти в свои ладони и опустил на них лицо. Как ледышки. Закрыл глаза и выдохнул, согревая. Я целовал ее пальцы и ждал приговора.

— Все будет хорошо, — слабо пробормотала сквозь слезы. Повела пальцами, касаясь моего подбородка. Я зажмурился. — Ты только не бросай меня, Ромчик.

Я вскинул лицо. И в животе будто ключ сорвали. Заклинило. Оборвало. Хотелось блевать.

— Не будем ждать, я все сделаю, как надо сделаю, вот увидишь.

Ее губы тряслись, она, наконец, увидела меня. А я не мог смотреть ей в глаза. Замотал головой и снова рухнул лицом в ее руки, целуя пальцы.

— Ну чего ты, хороший мой, — она наклонилась и поцеловала меня в макушку.

И будто бы обошлось. И будто ничего не изменилось. И будто мы те же.

Но я уже кожей знал — это был конец.

Эпизод 16. Не мерзни там без меня

Варя

Я осталась.

Осталась стоять на сквозняке с горячими бедрами и сердцем.

Никогда так не чувствовала свое сердце. Тяжелое какое. Опухшее, оно выламывало грудную клетку.

Мне всегда было плевать, что я могу оказаться в таком положении. Это не моя проблема. Но его боль уязвила меня. А вина придушила. Вина за то, что не уберегла его от этой тупой ситуации.

Я снова прошлась ногами по чьей-то жизни.

Если кому-то станет легче, в этот раз я получила обратку.

Больно. Омерзительно больно. Вот так драматургия!

Они всегда уходили, а я всегда оставалась. Но сейчас ощущалось иначе: он оставил меня.

С ним пришло нехорошее чувство. Разрушительное. Алчная жажда собственничества. Захотелось, чтобы что-то было только моим. Принадлежало мне. Я принадлежала многим, но никто никогда не принадлежал мне. Я не хотела, чтобы выбирали меня, я хотела, чтобы не было никакого выбора. Только я и он. А так бывает вообще?

Я не могла сдвинуться с места. Даже вдохнуть не могла как следует. Воздух был без кислорода, отработанный выдох чужой жизни.

Из старого подъезда несло смесью кошачьей мочи, сырости, ржавого металла и чьей-то затхлой зимней обуви. Пахло мокрым цементом, заплесневелым половиком и старым табаком, въевшимся в штукатурку. Как будто воздух здесь не двигался десятилетиями.

Под босыми ступнями песок и соль с его ботинок. И кусок окурка. Я смотрела на него и думала, что знаю, как стать мусором, который никто не поднимает.

С лестничной площадки тянуло холодом по разгоряченным коленям. Где-то внизу хлопнула дверь — и сквозняк облизал мне ноги. Мерзко, липко. Как чужие пальцы, которых не хочешь.

Я стояла. И просто слушала, не вернутся ли его шаги. Быстрые и ритмичные. Он умел звучать по-разному в каждом из своих состояний. До него я не обращала внимания на других людей. С ним же отслеживала реакции, тон голоса, жесты.

От скуки, пожалуй.

Наклонилась и принялась собирать разбросанные по полу вещи. Как будто вырывала ногтями собственную кожу. Медленно. До крови.

Шум на лестнице. Шаги. Медленные и рассеянные, будто сам не знал: идти ли.

Показался в дверях.

Я смотрела на собственные пальцы, вцепившиеся в джинсы. Кожа под ногтями побелела. Его появление придавило меня теплыми пульсациями, добираясь до костей.

Мы молчали. Но в этой тишине было столько всего, что воздух сделался плотным, вязким, как мед. Мне хотелось зажать уши, чтобы не слышать того, что было внутри этого молчания.

— Я возьму твои вещи? — я опустила глаза чуть ниже, чтобы уж точно не зацепить его взглядом. Не хватало еще утонуть в том, что уже нельзя трогать. — Я верну, не думай, — сильнее сжимала джинсу, чтобы не тряслись руки. Будто ткань могла удержать меня от крика. Каждый сустав гудел от напряжения.

— Варя, — его голос подбирался ко мне, как пламя к сухой траве. Я чувствовала его все ближе.

Остановился у моего плеча. Его дыхание на моей щеке. Живот нырнул вниз. Кто отключил гравитацию?

Я опустила руки, словно сдалась, и уставилась в стену. Будто она могла дать опору.

Он наклонил голову и уперся лбом мне в висок. Горько и нежно.

Не надо. Уйди. Пожалуйста.

Хотелось вцепиться в его грудь и оттолкнуть. Но я застыла. Я злилась, что он влиял на меня.

— Прости меня, — зашептал почти в ухо. Так тихо, будто сам себе.

— Да брось, — из глотки выпрыгнул нервный смешок, — я привыкла.

Я не лгала. Мне ни в чьей жизни никогда не было места. Лишняя. У друзей были другие друзья, у мужчин другие женщины, у родителей другие дети. Я будто существовала вне системы. Болталась без якорей. Свободная до тошноты.

— Не ты первый, не ты последний. — Я наклонилась и натянула джинсы. — Я ведь знала, что ты тоже вышвырнешь меня из своей жизни рано или поздно.

— Варя.

— Мне не больно, не извиняйся. Позаботься о девочке-ветеринаре. — Я выдавила что-то наподобие кривой улыбки.

— Варька, блядь! — он схватил меня резко, обнял слишком сильно.

— Что, Рома, что, ну что? — я рассмеялась. А глотку будто оцарапали гвоздем. Он провел рукой по моему лицу, убирая сбившиеся волосы. — Я не твоя проблема.

Он припал щекой к моей щеке. Надо же, прикосновения бывают мучительными.

— Ты очень помог мне. Я никогда этого не забуду. — Поджала губы.

— А меня забудешь? — Водил лицом по моей щеке. Как же хотелось кричать.

— Конечно. И ты меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он мягко обхватил мою шею пальцами.

— Не ври мне, Барбариска. Херово выходит. — Его губы на моей коже.

— На этом все. Ты сейчас меня отпустишь, — я стиснула зубы, чтобы отогнать слезы. Содрала с себя его руки. — Я вчера с тобой рассчиталась. Больше я не буду с тобой спать за еду и крышу над головой. — Я вырвалась и отошла. Хотя, скорее, он позволил мне освободиться из его объятий. Натянула обувь.

— Все сказала? — голос хриплый, чужой.

— Возомнил себя рыцарем? — Я вытерла мокрый нос. — Правда, решил, что я здесь останусь? — Пренебрежительно обвела глазами выцветшие обои. — Я тебя не виню, ты еще очень юный. — Смахнула чертовы слезы.

— Посмотри-ка на меня, — просипел где-то сбоку. Я не видела его, я вообще ничего не видела из-за слез.

— Думаешь, я могу влюбиться в такого, как ты? — Я рассмеялась нервно, злобно, жалко. — Навоображал себе уже!

Мои же слова рвали горло в кровь.

— Посмотри на меня! — он заорал. Я повернулась к нему спиной и потянулась за свитером. — Да стой ты! — он хватил меня за руку, развернув к себе.

— Ну не трогай! — я взмолилась и попыталась его оттолкнуть.

— Все, хорош, тормози! — он дернул меня за руку. — Какого хера ты творишь?! — Схватил меня за плечи и тряхнул. — Нет. — Он пытался поймать мой взгляд. — Нет, сказал! Так не будет!

Я замерла в его дрожащих руках и закрыла глаза.

— Пожалуйста, не делай этого мне. — Коснулся моего носа своим. — Не уходи от меня вот так.

Мы молчали.

— Допустим, тебе плевать. Ты завтра и не вспомнишь о гребанном механике с окраины. Но не будь такой сукой, хоть раз спроси, что я чувствую.

— Спросила, Рома. И ты сказал, что любишь ее. Я оставляю тебя с тем, что ты любишь, и ухожу, чтобы ты это не потерял.

— Пришла ради себя, а уходишь ради меня? — Он наматывал на палец прядь моих волос.

— Рома, не надо.

— А если ты уйдешь, и я потеряю, что люблю?

— Заткнись уже! — я заорала.

— Боишься, что уговорю не уходить? — Он погладил пальцем мою щеку. — У меня нет права просить тебя остаться. И я бы никогда не предложил тебе быть любовницей, чтоб ты знала. Ты заслуживаешь лучшего.

— Да что ты? — ухмыльнулась. — Вот оно что!

— Обещай, что поборешься за себя, что больше не согласишься быть запаской.

— Рома.

— Обещай, что без меня станешь счастливой.

Я застыла в его глазах. Защекотало в груди. Мне показалось, его зрачки вдруг расширились.

— Варь. — Он облизал губы. Его черные ресницы подрагивали. — А если бы не Янка, осталась бы?

Он пустил меня в свой дом без вопросов. Грел мои ступни в своих ладонях. Отчаянный нежный чужак. Заваривал чай с малиной. Лечил мои раны. Целовал мои глаза и ссадины. Укутывал одеялом и кормил с ложки.

Может, он самое ценное, что у меня было? Или чего не было…

Да я и не заслужила его. Я заслужила его потерять.

Больно. Больно. Больно.

— Нет.

Он кивнул горько и отрешенно.

— Возьми этот, — он стянул с себя толстый вязаный свитер с молнией на высокой горловине. — Он теплее. — Ловко продел мою голову и всунул руки.

Я не сопротивлялась. Я просто хотела, чтобы все поскорее закончилось. Тихо. Без сцен. Без меня.

Его теплый запах ударил в нос. Запах его кожи. Его шеи. Лосьона после бритья.

Он убрал сбившиеся волосы с моего лица. Я дернулась: все это было слишком мучительно. Но он не опустил, сжал мои щеки в ладонях. Я закрыла глаза, как только приблизилось его лицо.

— Посмотри на меня, — голос тихий, — последний раз посмотри.

Я собрала все равнодушие внутри, остатки достоинства, всю свою злость и боль. Разомкнула веки.

Черные нежные глаза оказались так близко, что непроизвольно сглотнула. Слезы потекли по щекам.

Да черт возьми, как он делает это со мной?!

Сорвала его руки и отошла.

— Куда ты пойдешь?

— Не твое дело! — я рявкнула и накинула куртку.

— Куда?! — заорал.

— К подруге в Тверь! — я закричала в ответ. Сердце колотилось.

— Пуховик надень, — он дал мне свою куртку.

— В этой нормально, — я потянулась к молнии.

— Надень, сказал! — он заорал и сорвал с меня куртку. — Тонкая, не видишь? Совсем дура что ли?! — он всунул меня в свой пуховик. Его трясло, руки плохо слушались. Он тяжело дышал.

Что мы наделали друг с другом?

— Обувь тоже не пойдет, — он рванул к шкафу и принялся перерывать коробки. — Да гребаный болт, где..?

Он вернулся с парой ботинок и надел их на меня. Зашнуровал. Я стояла как пятилетка.

— Я отвезу тебя, — он выпрямился.

— Не отвезешь. Не хочу. Я больше тебя не хочу!

Он стоял молча и неподвижно.

— Все, Рома, все, — я потерла лоб. Он потянул ко мне руки и надел свою шапку.

— Возьми, — он достал из заднего кармана деньги.

— Нет!

— На первое время, — всунул купюры в карман моей куртки. Я попыталась его остановить. — У них брала, у меня брезгуешь?

Я будто в камень превратилась. Мы так сильно обижали друг друга сегодня. Он опустил в карман визитку.

— Там телефон сервиса, если что, найди меня. Я такси тебе вызову, — он взял телефон.

Я старалась не думать и не чувствовать. Сейчас все закончится.

Потерпи, Варя, потерпи.

Мы молча стояли рядом друг с другом. Воздух был густой, плотный, тяжелый.

— Приехала машина, — его сдавленный голос встрепенул меня. Я кивнула. — Я провожу.

На автомате вышла за порог. Все. Я сюда больше не вернусь.

Спускалась вниз. Его шаги звучали позади. Близко.

На улице было свежо.

Рома подошел к водителю, что-то ему сказал и протянул деньги. Потом повернулся ко мне.

— Ты знаешь, как меня найти. — Он шагнул ближе и поправил воротник моей куртки. — Я не прогоню, — он прошептал и горько кивнул. — Поняла?

Я неуверенно подняла руки и тепло обняла его. Пар клочками скользил изо рта. Я зажмурилась. Он крепко прижал меня к себе.

— Не мерзни там без меня, Барбариска. И не влезай в дерьмо.

Надо ехать, иначе разревусь, как сентиментальная малолетка. Я быстро поцеловала его в щеку и бросилась к дверце, как вдруг он схватил мою руку.

Я обернулась: он тепло сжимал мою ладонь. Переплела свои пальцы с его, наблюдая за движением наших рук. Отчаянный жест на прощание. Последнее тепло от него.

Сжала и высвободила кисть, заскочив в душный салон такси. Я смотрела на пассажирское сиденье перед собой, но видела боковым зрением, как он стоит в одной футболке, сунув руки в карманы джинс.

Машина тронулась.

Рома остался.

В вагоне пахло пластиком, едой из контейнера и чем-то сладким — мармеладом? Воздух был тяжелым. Я устроилась у окна и уставилась в серый декабрь: промерзшие деревья, редкие фонари, заснеженные дачные крыши, одинокие, будто забытые миром.

Я была особенным ребенком. У меня был дар: я не пачкалась, в отличие от других детей. Беззаботно носилась по улицам в белоснежном платье на зависть маминым подругам. Оно на мне не мялось будто даже. А на туфельках не оседала пыль. Грязь на меня не налипала, если налипала — сама отваливалась. «Всегда чистенькая». Мама не могла нарадоваться на чудо-ребенка.

Она бы пришла в ужас, узнай о моей душевной нечистоплотности.

Я была особенным ребенком. У меня был дар: все хорошее само отваливалось. А если налипало, я сбивала с себя отчаянно, словно пламя. Предавала самых искренних подруг, обманывала доверие близких, и врала, врала… Я не умела обращаться с чужой душой, со своей тоже плохо справлялась, если честно.

Но никто и не ждал от чистой красивой девочки душевной чистоты, не требовал искренности и нежности. Не нужно было об этом беспокоиться. Всем хватало того, что они видели. Никто не ходил в закулисье, так далеко никто не ходил…

Красивая чистенькая девочка — уже слишком много. Она уже прекрасна. Она уже совершенна.

А мне так хотелось показать им все уродство этой красоты.

Я училась плохо — мне ставили оценки «за глаза». Разве может «чистенькая красивая девочка» быть глупой?

Я дралась в школе. Учителя заступались за меня. Да разве может «чистенькая красивая девочка» нападать?

Я хамила родителям, а они просто говорили «малышка устала».

Да, малышка устала.

Я кричала так громко. Я измазывалась в самой зловонной грязи. Я творила гадости.

А мне прощали все. Я всегда оставалась «чистенькой красивой девочкой».

Они не замечали ничего.

Меня не замечали.

На стекле отпечатки лбов и щек прежних пассажиров. Подумалось: сколько таких, как я, уезжали в никуда с потрепанным сердцем и ненужными воспоминаниями?

Нельзя было думать о нем. Нельзя.

Но его голос прорывался в голове, с хрипотцой, усталый. Мы наговорили столько дерьма. Да какая разница, мы больше не увидимся.

Я вжалась в кресло, спряталась в пуховик, как в панцирь. Все. Хватит.

Он вообще кто такой?

Я ничего о нем не знала. Мы случайные. Коллизия. Сбой.

Он пригрел меня в ладонях, как птенца воробья, и я повелась.

Жалкая.

Я заставила себя моргнуть, резко и зло. За окном мелькнула табличка со станцией, а я даже не успела прочитать название.

Стиснула зубы. Внутри все саднило. Я дышала через нос, глубоко, будто спасаясь от паники.

«Ты забудешь его. Обязательно забудешь. Через неделю — равнодушно. Через месяц — пусто. Через год — вообще не вспомнишь, как его звали.

Я повторяла это мысленно, как мантру.

Но все равно без него стало холодно.

Я подтянула горловину почти до самых глаз, спряталась в нее, как в нору. Его свитер был теплым, шероховатым, немного жестким и колючим, но все же мягким, как внутренности старой игрушки. Как и сам Рома… И я помнила так хорошо, что он был еще теплым от его тела, когда оказался на мне.

Внутри вязанной ткани я чувствовала его объятия. Жаркие и покалывающие. А может, просто в ткань въелась его нежная забота, та, которой он укрывал меня по ночам. Эта ткань касалась меня на нем, теперь касается без него.

Я вдохнула глубже. Снова. И еще раз. И с каждым вдохом внутри что-то начинало пульсировать, как разбуженный нерв.

Ну не надо, Варя.

Он пах... как пахнет только Рома. Настоящим, телесным, с терпкой примесью технического. Пах его руками, его смехом, его затылком, который я трогала пальцами. Он пах тем, как он смотрел на меня в темноте. С нежным волнением. Тем, как стучала его грудь, когда я прижималась. Тем, как он молчал, когда обоим хотелось кричать.

Я беспомощно уткнулась носом в ткань и закрыла глаза.

Я скучала уже.

Спрятала холодные руки в карманы. Внутри что-то было.

Достала чек из аптеки. Антибиотики, жаропонижающие, заживляющие мази. На крошечной бумажке его теплая забота обо мне. Глаза заслезились. Бережно сложила и вернула обратно.

Здесь еще что-то: мятная жвачка. Я помню этот запах в его дыхании. И пощипывающий холодок на его языке. И движение его челюсти. Он был неразлучен с этими дурацкими пластинками.

За окном замерзшая река, ивы, согнутые ветром, как женщины, которых никто не обнимал. Я перевела взгляд на свое отражение в стекле. Бледное, уставшее лицо, перекошенное болью. Я сегодня героиня дешевой дамы, кто бы мог подумать.

Электричка неслась вперед, а я оставляла все позади. Только сердце, чертов предатель, все еще дергалось в ритме его медленных рассеянных шагов.

АКТ II

…Я выбросил ее из сердца как камень,

Застряла между висками, сука.

Терзает мне душу своими рывками,

Как выжившая после цунами суша.

Рою тоннели в своей пещере,

Похож на кощея, глаза опущены.

Жду, как в больнице, часов посещения.

Каждый день — копия предыдущего.

Ты кому-то достанешься,

Без меня ты останешься.

Время, конечно, рассудит, но

Кто еще так любить тебя будет?

Ты, как кошка бездомная!

Лезешь в пропасть бездонную.

Ну, лови мои маяки!

Какая ж ты все-таки…

Я улыбаюсь, стараюсь не париться.

Двигаюсь дальше, как карта ляжет.

Сердце мое навсегда останется

Звездочкой на твоем фюзеляже.

Что же ты делаешь, мое сокровище?

Здравствуйте, люди на скорой помощи.

Как мне остаться на этой станции,

Лентой финальной в твоей дистанции?..

____________________________________

????

Мачете - Между висками

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эпизод 17. Не думать. Не чувствовать 

Рома

Гребаный болт, как же глушит.

Я захлопнул дверь так, что стекло в раме пискнуло. Свет не включал: не хотелось видеть, как все без нее выглядит. Да и с ней толком не видел — весь в ней, до последней искры в зрачках. Теперь ее нет. Пусто.

Прошел на автопилоте. Ботинки не снял. Да и нахрена? Руки ватные, грудь будто гаечным ключом проломили. Все не так.

Соберись уже, сопляк!

Пошел в комнату. Постель кривая, одеяло сбито на бок: спала же тут. Совсем недавно спала.

Упал. Лицом в подушку.

Запах. Этот гребаный запах.

Не духи. Не крем. Она. Настоящая. Соленая, теплая, скомканная. Запах шеи, когда прижимаешься и зарываешься. Когда она дрожит, но не отталкивает. Когда хочешь остаться в этом моменте навсегда, даже если весь остальной мир ржавеет, сука, и глохнет.

Я сжал подушку. Вцепился в нее, как в спасательный круг. Водил по ней лицом, слабак. Я отчаянно хотел ее обратно. Уже тогда, когда усадил в сраное такси.

— Гаечный ключ мне в глотку… — прохрипел.

Это была не просто девчонка, которую приютил. Не просто беда на мою задницу. Это был дом. Вот так, сука. Вот так, не зная, как, не зная, зачем, а внутри все уже решило: она — мое.

Ее хотело все мое нутро.

А теперь ее нет.

Я перевернулся на спину. В потолок. Пустой, серый.

Барбариска, мать твою… ты же врезалась в меня, как фура.

Все встало на свои рельсы.

Тот же поезд. Тот же маршрут.

И все, сука, другое.

Перед сном я, как обычно, говорил с Янкой. О ветеринарке, о свадебном торте, о мастерской, о новой стрижке ее подружки. О чем, блядь, угодно, но не о том, о чем надо было говорить. Она смеялась неестественно громко в трубку, будто пыталась перекричать нашу реальность. А я слушал и думал: ни одна ее улыбка не достанет меня так, как один взгляд Вари. И от этого тошнило.

Спокойная и тихая, Янка тараторила без вдохов. Будто боялась паузы и тишины. Я не понимал, как играть в эту игру, и не хотел. Я вообще не въезжал уже, что происходит. Но, блядь, подыгрывал. Повесив трубку, я долго сидел в темноте, уставившись в экран, который давно погас. Ночь прошла не то во сне, не то в забытье. Ни сил, ни мыслей. Когда рассвело, я уже не помнил, говорил ли с ней или просто бредил.

Утром не было утра. Был просто свет за окном, серый, мерзкий, как недосоленный суп. Не спал. Просто просуществовал ночь горизонтально. Подушка еще пахла ей, и это сводило с ума.

Встал как в отключке. Тело будто ввинчено в себя. Все ломило. Руки немели, дергались, дрожали.

Умылся ледяной водой. Ни хрена не сработало.

На кухне — ее кружка. Та самая, с облупленным ободком. Брала только ее, потому что «остальные как-то не так держатся в руке». Вот и она стояла пустая. Один в один как я.

Вышел. Захлопнул дверь. Шаги стучали в голове. Глухие, тяжелые. Словно каждый по ее следу.

Мастерская встретила запахом масла и металла. Родной запах. Резкий. Настоящий.

Парни что-то как обычно орали, кто-то хохотал у ворот. Я прошел мимо, как призрак. Руки сами достали ключи. Открыли капот.

Не думать. Не чувствовать.

Привычное, любимое — все казалось неправильным. Недостаточным стало.

Я держал рукоятку гаечного ключа и вспоминал, как последний раз взял ее ладонь. Писк пневмопистолета вернул меня в коридор, где она кричала, что никогда не останется со мной.

Я тряс пальцами, будто хотел вытрясти из них все воспоминания о ней.

Гребаный болт.

— Ромыч, ты в порядке? — окликнул сзади Толик. — Влюбился, поди?

Он ржал. А я ежился, будто варился в кипятке.

Да пошел он, клоун.

Я промолчал, только вдавил голову под капот, как в петлю.

Глохну, мать его…

Может, если я разберу этот мотор до винта, найду внутри хоть что-то, что не напоминает о ней?

Я все время мониторил новости с того дня, как «Ламба» выехала из-под моих рук. Ни слова про ублюдка. Иногда это даже приносило облегчение. А потом я вспоминал, почему пошел на это. И возвращались уже привычная злость и желание его наказать.

В какой-то момент я задумался: вдруг что-то сделал не так? Но я не мог ошибиться. В чем угодно мог, но не в этом.

Ничего, я терпеливый. Я умею ждать.

_____________________________

Если тебе нравится история Ромы и Вари, дай знать лайком или комментом))

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эпизод 18. Мне паршиво без него

Варя

Я жила у Кати. Ну как жила, болталась, как обрывок скотча на подошве. Ни там, ни здесь. Она все время спрашивала, как я, и я все время врала. «Шик и блеск», — отвечала. А на самом деле — полная задница. Поздравьте меня: я гений катастроф.

Катя была не из моего круга. Катя была другой. Она из «живых», как Рома. Смеялась от души, не стеснялась мелкой дырки на носке и пыли в углу на полу спальни. Наверное, такой же настоящей была и его Яна. С этими милыми детскими щечками. О, я могла понять, почему в таких влюблялись. Они легкие, мягкие, нежные. Противоположности меня.

Наверное, посреди того безумия, в которое я нас макнула, как в отборные нечистоты, ему показалось, что он может меня любить. Глупый милый мальчик. У тебя не получится. У меня самой себя любить не получается.

Спальня у Кати была теплая, с пледом в клетку и ароматом ванили. Пахло не тем. Не им. Я закрывала глаза и тянулась к его свитеру. Тому самому, с молнией и высокой горловиной, в который он меня всунул, будто хотел спрятать от всего мира. И прятал. Я вдыхала запах: бензин, лосьон с его шеи, мята и что-то теплое, теплое до боли. Господи, я скучала даже по его дурацким ругательствам.

Катя пыталась говорить со мной. Кофе, обнимашки, сериалы. А я смотрела в экран и все время представляла: вот сейчас появится Рома. Мой. С разбитыми руками и взглядом, от которого у меня закручивались кишки в тугой узел.

Не появлялся.

Ночью мне снился его смех. Заливистый, с хрипотцой, когда он смеялся всем телом. Я просыпалась с мокрыми глазами и тянулась к свитеру. Сначала аккуратно, потом судорожно. Обнимала его, как могла, зарывалась лицом. Пахло им. Невыносимо знакомо.

Я сидела на подоконнике и смотрела на снег. Все белое, стерильное, холодное. Как дни без него. Я вспоминала, как он забавно ворчал: «Гаечный ключ мне в глотку» — и мне хотелось обратно. В его глотку. В его руки. В его «тебе не холодно, Барбариска?»

Он был везде, повсюду, в каждой вещи. Даже в кипятке. Потому что я вспоминала, как он грел мои ступни, когда я дрожала от озноба. А теперь я дрожала от его отсутствия. Каждый день без него — как царапать стекло ногтем. Вроде мелочь, но разрывает все внутри.

Я говорила себе: ты его не знаешь. Несколько дней — это крошечный незначительный эпизод. А сердце спорило: он был домом. Тем, которого у тебя никогда не было.

Я вела себя как припадочная порой. Все роняла, плакала в ванной. А когда Катя уходила на работу, лежала на полу, разглядывая трещину на потолке и думала: может, если разревусь достаточно сильно, он появится? Скажет: «Не реви, Барбариска».

Но теперь некому было вытирать мои слезы. Никто больше не станет целовать мои глаза, знаю. Всем снова плевать.

И я уговаривала себя, что все забуду. Сотру. Однажды непременно.

Катя варила глинтвейн. На кухне пахло корицей, апельсином и какой-то дурацкой надеждой, которую она старательно мешала ложкой в кастрюле.

— Может, сходим куда-нибудь? — бросила она из-за двери. — Бар, музей, каток, блин, хоть в «Перекресток». Ну?

Я сидела в кресле в его свитере. Горловина натянута до носа. Внутри тепло, как в пещере. Я была улиткой. Без раковины.

— Ну Варешка!

— Сходим, — отозвалась я и глубже зарылась в вязаную ткань.

Катя молча поставила чашку на стол. Ромашковый чай. У нее это всегда как ритуал: «все фигня — попей травы». Я посмотрела на чашку как на инородное тело.

— А где мой глинтвейн? — ухмыльнулась.

— Душнилам не положено, — она показала мне язык. Я вспомнила наши студенческие годы в общежитии. Она была хорошим другом, которого я тоже всегда отталкивала. — Знаешь, я читала, что если делать что-то новое каждый день, нейронные связи формируются быстрее и боль забывается.

— А кто сказал, что болит? Просто черная полоса, — я повела плечом.

Она села рядом, взяла меня за руку. Я позволила. Мне было все равно. Хуже уже не будет.

— Варешка. Сомневаюсь, что кто-то настолько идиот, чтобы отказаться от нашей Барби, конечно, — она засмеялась. — Но по чесноку: вид у тебя такой, будто тебя мужик бросил.

— Ничего подобного, — я откинула волосы назад.

— Ты затаскала этот свитер как котенок первую в жизни игрушку.

— Он теплый, — я нахмурилась. Было неприятно, что она меня раскусила, хотелось защищаться.

Она закатила глаза, но не отпустила руку.

— Пошли. В торговом центре скидки. Купим тебе новый свитер. Без запаха тоски и бензина. И шампанское.

— С чего это? — я прищурилась.

— О, я дожила до того дня, когда наша безупречная Макеева убивается по мужику, я такое точно отпраздную! — она заливисто расхохоталась, снова напомнив мне его.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Шик и блеск, подруга, — я потерла лицо.

Катя села на пол рядом, уткнувшись в мои ноги. Я склонилась к ней. Мне нужен был кто-то. Отчаянно нужен человек.

Мы замолчали. На кухне тикали часы. Я смотрела в одну точку на обоях и думала про визитку, которую прятала под подушкой. Просто чтобы знать, что в мире есть номер, по которому можно вернуться домой.

Катя спала тихо, уткнувшись носом в подушку. Я лежала на диване, завернувшись в плед и его свитер, как в броню. В комнате было темно, только с улицы лился свет фонаря, дробясь на шторах в полоски.

В окне вдруг глухо хлопнула створка: ветер распахнул форточку. Сердце подпрыгнуло, будто это он вошел.

Я вскочила, захлопнула раму и прислонилась лбом к холодному стеклу.

За окном снежная темень, редкие фонари и ни единого силуэта.

Я снова зарылась в свитер. Даже сквозняки теперь напоминали о нем.

Я так и не уснула. Не спалось. Не дышалось. Сердце било в висок, как будто просилось наружу. Я повернулась лицом к стене, потом обратно.

Снова вытащила визитку. Потрепанный угол, как у школьной шпаргалки.

— Варешка? — голос Кати был хриплым, заспанным. — Ты чего?

— Ничего. — Я попыталась спрятать голос в свитер. — Все норм.

— Я сожгу его, богом клянусь. — Она села, поправила волосы, прищурилась.

Я поднялась, натягивая рукава на ладони. Не отдам. Он все еще пах им. Какой-то адской нежностью, к которой меня не приучали, которой я не выдерживала.

— Скучаешь?

— Скучаю, — я сдалась.

Я впервые это сказала.

Где фанфары? Где катарсис?

— Может, тебе позвонить ему?

— Нет. Обратно нельзя. Нужно справляться. Я справлюсь, вот увидишь.

Катя подошла и просто обняла. Без слов. Обвернула сзади, плотно, как одеяло. И я разревелась. Без истерик, без надрыва. Просто как будто изнутри полилась вода. Мокрая, соленая, настоящая.

Она гладила меня по плечам и шептала что-то. Я не слышала. Я просто сжималась от боли. Где-то внутри треснул лед, который я наращивала с детства.

— Мне паршиво без него, Катюх, — прошептала я. Вечер признаний какой-то. Ну, я расклеилась, конечно. — С ним было впервые по-настоящему.

— Видимо, очень хороший секс, — она пырснула от смеха. Я следом. Словно нам опять по девятнадцать.

— Дура ты, — я покачала головой. Мы не виделись пять лет с момента выпуска, а будто никогда не расставались. Посиделки на кухне допоздна. Бесконечные разговоры о парнях с курса. Общие шмотки и одни на двоих дорогущие капроновые колготки для свиданий.

Катя держала меня за руку. Она всегда так делала, еще в общаге: если я влезала в скандал, она молча хватала за запястье и тянула в коридор, спасая от разборок. Теперь вот спасает от меня самой. На пальцах синие пятна: она все еще ведет кучу ежедневников одновременно.

— Расскажешь о нем? Ну прошу-прошу-прошу! — она заканючила. — Давай по нашим пунктам: задница, глаза, — она загибала пальцы, — поцелуи, секс.

— Все у него шик и блеск, — я покачала головой и, кажется, покраснела.

— Ну, прямо-таки все, — она закатила глаза. — Тогда завтра шопинг. Найдем тебе нового красавчика-механика и заодно новое платье.

— Да ну тебя, дуреха! — я прыснула от смеха, утирая слезы.

Эпизод 19.Я люблю тебя, дура взбалмошная

Варя

На кухне пахло подгоревшим тестом. Имбирное печенье расползлось по противню и сгорело. Катя сидела на табуретке, закутавшись в свой розовый халат с капюшоном. А я все не могла расстаться с его вещами. Таскала его футболку в комплекте с Катькиными шортами.

Я обнимала остывающую кружку. Руки все эти дни мерзли.

— Ты как привидение, — сказала Катя, уставившись в мой черный кофе. — Пожалуйста, съешь что-нибудь. Или хотя бы притворись человеком, — издевательски улыбнулась мне, дуреха.

— Угу. Притворяться — мой лучший талант. Диплом с отличием. — Я сделала глоток. Горько. — И вообще, суббота — день святой печали. Не мешай мне страдать красиво, — я подтянула к себе колено.

Она закатила глаза и принялась намазывать масло на тост.

Я следила за ее движениями, как под гипнозом. Все было спокойно. Почти уютно. И даже не так сильно пульсировала боль в груди.

Раздался звонок в дверь.

— Кто это в такую рань? — Катя подняла бровь и потопала в коридор. Она вернулась быстро и странно уставилась на меня с порога. — Это к тебе.

Я вздрогнула. Кофе выплеснулся из чашки, обжег ногу. Таращусь на нее, как дура, не дыша. Не шевелясь.

— Судя по пункту два, это те самые черные глаза…

Я не дослушала, подорвалась и рванула к дверям.

Рома. Рома. Рома.

Распахнула дверь и замерла. Он вскинул лицо. Мое сердце кувыркнулось, задело ребра, застряло где-то в горле.

Черные нежные глаза.

Он стоял на площадке уронив плечи. Свет из подъезда ложился на его скулы. Он выглядел выжатым, измятым, как после нескольких ночей без сна. Секунда молчания распухла до вечности. Я просто скользила по нему глазами, удерживаясь на ногах благодаря дверной ручке, в которую вцепилась намертво.

Он был передо мной, настоящий, уставший, живой.

— Не спрашивай, ничего у меня не спрашивай, — он поморщился и потупил взгляд, проведя рукой от затылка к макушке. Дерганное, беспомощное движение. Смущенный. Встревоженный. — Если не хочешь меня видеть, ты скажи, я…

Он не успел даже раскрыть руки — я врезалась в него всем телом, ворвалась, как в дом, как в прибежище. Нырнула руками под капюшон, сжала его шею, вжалась щекой в его теплое лицо.

Он замер всего на мгновение, а потом схватил меня, стиснул до хруста, до удушья. Его пальцы зарылись в мои волосы, спутались с ними.

Я терлась лицом о его щеку, щетина царапала кожу, цеплялась за пряди у виска. Я зажмурилась, улыбаясь почти по-детски, глупо, отчаянно. Тыкалась в его шею, вдыхая запах.

И вдруг разревелась. Просто рухнула, как крыша под тяжестью снега.

Он не отпускал. Держал, как будто, если отпустит, разобьюсь.

— Мой Ромка… — вырвалось из меня.

Я сказала вслух. Дура. Чувствую еще теснее его грудь.

Тепло. Так тепло стало.

— Что сказала? — он отстранился и заглянул мне в лицо. Глаза горели как никогда. Черт возьми, как я скучала.

— Рома, говорю.

— Ты не это сказала, — он облизал сухие губы. — Пожалуйста, скажи еще раз. — Он припал лбом к моему. Пульс отдавался в висках. Жарко.

— Мой Ромка, — прошептала я в его лицо.

— Моя Барбариска, — закрыл глаза и произнес почти без голоса. Я водила лицом по его лицу, губами по щеке, виску. Он дышал неровно, тяжело. Как будто тонул в этом. Как и я.

Это все было ненормально. Мы — ненормально.

— Гребаный болт, — выдохнул у моего виска. Я прыснула от смеха сквозь слезы. — Чего? — Он заглянул мне в лицо и улыбнулся.

— Скучала по твоим дурацким ругательствам. — Вытерла глаза тыльной стороной ладони.

— А по мне? — он искал мой взгляд. Я молча поджала губы. Ему лучше не знать ответа на этот вопрос. Стоит держать голову над водой. — На тебе моя футболка, попалась, — засмеялся, не отпуская меня.

— Я в ней сплю. Она пахнет тобой, — я сдалась. Подняла на него глаза. Что-то в нем дрогнуло, потеплело. — Ты пришел забрать ее? Я буду за нее драться, так и знай.

— А за носки, что ты стащила? — улыбнулся так красиво.

— Я стащила пол твоего гардероба, — пожала плечами. — Зайдешь? — кивнула на дверь квартиры.

— Не… — покачал головой. Я медленно вытащила руки из-под его капюшона. Его грудь напротив моей. Плотно. Горячо.

Органы прижались друг к другу, и я выпалила на выдохе:

— Ты уйдешь.

Прозвучало не как вопрос даже.

— Может… сходим куда-нибудь? — он натужно сглотнул.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я вскинула глаза. Его щеки покраснели. Под моим взглядом он стушевался еще больше. Нервно потер шею, словно подросток.

— В восемь утра? — я не сдержала улыбку.

— Я осел, да? — он поморщился и покачал головой.

— Ты на машине?

— Угу, — он кивнул и сглотнул.

— Хорошо. — Я отошла спиной вперед, шаг за шагом, будто от обрыва. — Дождись меня, — я улыбнулась. Он поднял на меня глаза: тоже вспомнил ту свою записку.

Я носилась по Катькиной квартире как помешанная. И не сразу заметила, как подруга давится смехом, прикрывая рот ладошкой и сдерживая лукавую ухмылку.

— Что? — Я натянула ее розовый свитер и тут же сорвала его, отшвырнув на кровать к остальным «неугодным» шмоткам. — Платье? Или те твои бомбические скинни? — я нырнула в шкаф.

— Ты не в порядке, — она покачала головой, заливаясь смехом.

— Ты дашь чертовы джинсы уже? — я обернулась и откинула с лица сбившиеся волосы. Кожа пылала. Руки дрожали. Мне будто снова пятнадцать. — Надо накраситься! — я бросилась к зеркалу. — Я как моль! Святые шпильки, — скривилась от своего отражения. Глаза красные. Волосы спутанные. А сердце вообще не на месте. И в таком виде я вышла к нему. Твою мать.

— О, подруга, ну ты попала, — она следила за моим броуновским движением по спальне. — Ты по уши в мальчишке с угольными глазами.

— Чушь. — Я подпрыгивала на месте, усаживая узкие джинсы на бедра. Они прилипали к коже. Нервы вибрировали.

— Парнишка уже полчаса стоит на лестнице, пока ты из кожи вон лезешь, чтобы быть самой соблазнительной штучкой для него.

Я остановилась и отдышалась.

Что я делаю?

Я ведь не собираюсь с ним больше спать. Не буду даже целовать.

И вот тут впервые я растерялась. Все мои знакомства с мужчинами вели к одному: секс. Это был язык, который я знала. Я флиртовала мастерски. Я соблазняла легко. Я умела касаться: как прелюдия, как тактика.

И сейчас я впервые не знала, как общаться с мужчиной. И для чего…

Куда мы движемся? Это свидание? Но зачем? И что потом?

У нас не будет будущего.

Мы в тупике собственных эмоций.

Я рассеянно опустилась на край постели, сжимая в руках блузку.

Пугало не это. А то что я все равно пойду к нему. Потому что просто не смогу иначе.

Я вышла к нему потерянной. Он оттолкнулся от перил и приблизился. Мы стояли на душной лестничной площадке. Воздух был как перед грозой. Он рассматривал меня с волнением.

— Хотела бы я выглядеть иначе, — я впервые почувствовала себя неуверенно наедине с мужчиной.

— И как же? — он понизил голос как-то эротично и коснулся меня своей грудью. А может, мне показалось, и это все мои воспаленные чувства? Но меня пробрало от него до самого нутра.

— Как в день нашей первой встречи, — я водила глазами по его лицу. Красивый мужчина, что сказать. Не оторваться.

— Не, не зацепила. — Он легко тронул прядь волос у моего виска.

— Да, я помню, как ты меня отшил, — я ухмыльнулась.

— Там была не ты, — он задумался, играя с моими волосами. — Я тебя другой запомнил. В моих трениках. — Улыбка. — Ладно, еще в душе. И в ванной, что поделать, — засмеялся. — В общем, без одежды даже привычнее.

Я опустила лицо. Моя кожа тогда была как шкура убитого животного. Застреленного из дробовика и освежеванного.

— Ладно, извини. Я заткнулся, — он нервно сглотнул. Он тоже не знал, что делать со мной. Мы были на неведомой территории.

— Мы с тобой будто идем в обратном направлении. Начали с конца, оттуда, куда все обычно движется.

— А движется все обычно к сексу, — он разочарованно кивнул.

— Разве нет?

— Ты очень мало знаешь о любви, — он нахмурился и потупил взгляд.

— А о ней понятия не имею.

Он вскинул лицо.

— Правда что ли, никогда не влюблялась?

— В меня влюблялись, — кивнула. — Не любили никогда, но влюблялись часто.

Слишком.

— Я не это спросил, — он непонимающе изучал мои глаза.

— Этого мне было достаточно, — пожала плечами.

— Для чего?

— Для отношений.

— А отношения, это когда секс больше одного раза? — он поморщился.

— Что ты пытаешься сделать? — я злилась. — Унизить? Пристыдить?

— Понять, — он выдохнул. И этим разоружил.

— Если не влюбляешься, отношения не твоя проблема. Они тебя не касаются, — я смотрела невозмутимо.

— Твои же отношения тебя не касаются? — он выплюнул смешок. — Гребаный болт, — потер лицо, — это как вообще?

— Это значит, не заденут за живое даже по касательной, если что.

— Если что? — его глаза вспыхнули.

— Если есть еще и девочка-ветеринар, например! — я швырнула в него, будто камень. Он осекся тут же, сглотнул и опустил глаза. То-то же, умник. Мы помолчали немного.

— Я к тому, что между нами все уже случилось. Повторять не будем, что дальше?

— Это все было не то, не понимаешь? — он снова поймал мой взгляд. Я не понимала. — Поэтому не удовлетворяет.

— Мне еще никогда не говорили, что секс со мной плох, — я ухмыльнулась.

— Я не это сказал. Мне мало того, что у нас было. Мне тебя мало, — он взял меня за плечи.

— О, замуж позовешь? — я рассмеялась, нервно и резко. В глазах защипало. Слезы подступили моментально. Когда я стала такой размазней? — Уймись, романтик, таких как я замуж не зовут.

Голос дрогнул. Горло пересохло.

Его лицо потемнело.

Я отвернулась на долю секунды, будто могла убежать от этого, от себя, от него.

Выдохнул. Шумно, тяжело, будто клочок воздуха — это все, что в нем осталось.

Он был уставшим до дрожи. Не от дороги. От нас. От меня.

Мне лучше уйти. Я хотела отступить, как вдруг…

— Я люблю тебя, дура взбалмошная, — он выпалил почти без голоса.

Его пальцы вцепились в мои плечи. Неуверенно, судорожно. Словно хватались за плоть, чтобы не утонуть. Лицо все еще опущено, дыхание сбито. Он будто сражался сам с собой, проигрывая на моих глазах.

Он привез с собой из Москвы тяжелый груз. Он притащил эту боль. Эту растерзанную, рвущую на части любовь. И бросил плашмя передо мной с оглушающим грохотом.

И теперь мы застряли в душном, тесном подъезде, среди облупленных стен. Рассыпавшиеся, как бисер. Без нитки.

— Рома…

— Заткнись, — он резко вскинул голову. Щеки горели. Глаза пылали. Пульс бился в вене на лбу. — Заткнись, Варь. Пошли уже отсюда на хрен, — и прежде чем я успела что-то сказать, он схватил меня за руку и потащил вниз по лестнице.

Я послушно шла за ним. Без слов.

_____________________________________________________________________________

Если втянулся – закидывай к себе в библиотеку.

Если понравилась история – маякни мне лайком.

Мне радость несусветная, а тебе плюсик в карму.

Эпизод 20. Самое неуместное счастье в мире

Варя

Он открыл дверцу и буквально усадил меня на пассажирское. Его ладонь обожгла мое бедро, случайно, но слишком живо.

Я заметила, как он остановился, обходя машину, и обхватил голову. Вся его фигура согнулась, как под тяжестью чего-то невидимого.

Кажется, мы в полном дерьме.

Я откинулась на спинку сиденья. Сделала глубокий вдох, как перед прыжком.

Он плюхнулся на водительское рядом. Стало душно. Тесно. Слишком близко.

— Рома, я не девочка, чтобы бросаться в меня громкими словами и ждать…

— Чего ждать?! — он резко обернулся, почти сорвав с себя остатки сдержанности. Его лицо подергивалось. Это признание выбило его из привычного равновесия, вывернуло наизнанку. — Чего, по-твоему, я хочу от тебя? — его ноздри возбужденно подергивались. — Что за выгода? — он наклонился ко мне. — Я уже тебя трахнул, но я все еще здесь, — он смотрел пронзительно, словно этот взгляд должен был мне что-то сказать. — И ты хочешь, чтобы я был здесь.

Он рывком завел мотор.

— Я не жду, что ты ответишь мне тем же. Не ответишь, мы оба это знаем. Потому что для тебя чувства — это про безопасность. Про доверие. Про то, чего у тебя, видимо, никогда не было. И со мной... — он дернул головой, будто сам себя ударил по лицу, — со мной не будет. По... по очевидным причинам.

— Я просто хочу понять, зачем ты это сказал.

Он заглушил. Рвано. Сжал руль так, что побелели костяшки. Опустил лицо и замер. А потом...

Он рассмеялся. С хрипом, с горечью. С обреченностью.

— Я тебе в любви признался, ненормальная, — он откинулся на спинку и потер лицо докрасна. — Гребаный болт, какая же ты, — он вздохнул.

— Я просто хочу знать, какой смысл ты вкладываешь в эти слова.

Он снова расхохотался. Я начинала злиться.

— Ну, смысл приблизительно такой: я готов вытрясать из тебя это дерьмо до конца жизни, не устану, — голос у него стал ниже, спокойнее. Он посмотрел на меня.

— Устанешь, Рома. Сильно устанешь, — я отвернулась к окну.

Что мы делаем? Зачем мы здесь? Ребячество. Больное ребячество.

Я потерла лоб. Жаркий. Мокрый. Мысли запутались.

— Мне лучше уйти, — я дернула за ручку, но он наклонился и захлопнул дверь. Лицо у моего лица. Свело желудок в спазме.

О, боже, как я хочу тебя целовать.

— Я тебя не отпущу, — его голос стал тихим, почти нежным. Глаза скользнули к моим губам.

— Не смей, — я нервно сглотнула. Сухо. Почти всхлип.

— Пусть зацепит не по касательной в этот раз, пусть все нутро вспорет, пусть тебе от меня будет больно.

Я замотала головой, глотая слезы.

Его пальцы легли на мою шею. Легко.

— Дай мне сделать тебе больно, — прошептал.

И коснулся губами моих губ. Я почувствовала, как по щекам покатились слезы. Беспомощные. Стыдные. Честные.

— Это хорошая боль, она делает нас живыми, — он прошептал в мои губы и разомкнул их. Нежно. — Мне от тебя очень больно. Нет ничего лучше этого.

Он взял мою руку и приложил к своей щеке, разложив пальцы по теплой коже.

— Не бойся меня, — говорил тихо, слегка повернув лицо в мою ладонь. — Сдайся, — губы снова оказались на моих губах, — отдайся мне уже.

— Но я же… — голос дергался.

— Не, — он не дал сказать, — не так. Хочу тебя целиком, — он касался моего лица своим. Потом взял мою вторую ладонь и уложил на свой затылок, придавив сверху рукой, заставляя чувствовать себя сильно. Жесткие короткие волосы под моими пальцами. — И меня забирай всего, не бойся, — на шумном вдохе он вернул мои губы в свои. От прикосновений его языка глаза сами закрылись. Он целовал глубоко. Медленно. Будто в первый раз.

Я позволяла. Это был совсем другой поцелуй. Я наслаждалась им. Знакомым запахом его кожи и лосьона. Холодом мяты у него во рту, что пощипывал кончик языка. Влажными теплыми губами. Невесомыми пальцами под моей челюстью. Его лицом под моими дрожащими ладонями.

Он отстранился слишком рано. Я поджала губы и потупила взгляд.

— Ты ошибаешься, Барбариска. Между нами еще ничего не было.

Я медленно подняла на него глаза.

— Я не целовал тебя так, как хочу. И мы еще не занимались любовью, — он вернулся на свое место.

Я же застыла, вдавленная в сиденье собственным замешательством.

Когда он провернул ключ в зажигании, я дернулась и схватилась за его руку.

— Не надо, — я отодвинулась обратно. — Я, я не готова…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да, точно, — он кивнул и заглушил. — Совсем не готова. Надо бы переодеться.

Я недоумевающе вскинула брови.

— Давай, Варька, шуруй обратно, в этом задницу застудишь, — он кивнул на короткое платье, оголяющее колени.

— Ты издеваешься? — от возмущения меня почти перекосило. — Да пошел ты! — я выскочила на снег.

— Шапку не забудь! — он расхохотался мне вслед, придурок.

Клянусь, прежняя я не вернулась бы ни за что после такого. Заблокировала бы везде и имени не вспомнила.

К нему же как дура неслась обратно по белесым от солевого налета ступенькам.

Я все еще слышала в голове его дикое «я люблю тебя». Оно то ли грело, то ли пеклось в груди. А мне так хотелось просто насладиться его отчаянным признанием и наплевать на все привкусы…

Рома стоял у подъезда в своей нелепой черной куртке, и ел мандарин, глядя в небо. Серьезно. Просто жевал цитрус и смотрел, как снег лениво падает.

Я вышла и тут же услышала:

— Поехали, Барбариска, искать проблемы себе на задницы, — он протянул перед собой оранжевую дольку, подзывая меня.

Я демонстративно натянула на уши Катькину шапку и подбежала, хватая губами мандарин из его пальцев. Сок приятно хлынул в рот, кислота пощипывала язык. Рома притянул меня за шарф и поцеловал. Отголоски мяты смешивалась теперь во мне с сочным цитрусом. Он улыбался, не отпуская моих губ. Я захихикала ему в рот, как малолетка.

Первым делом он потащил меня в местный торговый центр, в котором все пропиталось попкорном и продавали кофе за двести рублей. Одно из немногих мест, открытых в такую рань.

На третьем этаже была аркадная зона, караоке и каток. Все, что нужно, чтобы почувствовать себя семнадцатилетними психами.

Да, мы словно сбежали с уроков.

Мы неслись по пустым залам, распахнув куртки и держась за руки, как идиоты.

На катке я чуть не разбилась почти сразу. Впечаталась в жгучий лед. И подумать не могла, что я такая неуклюжая.

Рома держал меня под локоть, как годовасика, и орал:

— Ты что, в шпильках родилась?!

И смеялся.

У меня от холода текли сопли, а он то и дело притягивал меня к себе и утирал их пальцами, как ребенку. Я уворачивалась и морщилась, а он сгребал меня в охапку, смеялся и целовал мой мокрый нос.

Мы катались, держась за руки, и он все пытался научить меня тормозить «пяткой». Что ж, двигался он мастерски. Это покоряло. И заводило.

Я же визжала, падала, цеплялась за него, и мы врезались в бортик. Снова и снова.

В итоге он сидел на льду и ржал, как ненормальный, а я лежала сверху и рассматривала искусственное звездное небо над ареной.

После катка мы пошли в караоке. Половина зала была занята школьниками, которые пели что-то из Тилля и Монеточки. Рома выбрал «Сопку» незнакомой мне тогда еще группы «Молодость внутри». Он пел негромко, серьезно, будто говорил что-то важное, то ли мне, то ли самому себе.

Будто звал меня с собой на край света…

И вдруг у меня защекотало под ребрами: как же больно бывает от простого мужского голоса, когда в нем есть честность. И много-много души.

Потом была моя очередь. Я выбрала песню «Жди меня» Земфиры. Он смотрел, как я пою, будто видел меня впервые.

Я немного фальшивила, немного дрожала, но была в своей стихии на этот раз.

— Ну, как? — спросила я победно после. В этом-то я была хороша.

Он притянул меня и усадил себе на колени. Мы целовались. Долго. Жадно.

Потом ели цветные шарики мороженного, и я не чувствовала лица от холода. Дурацкое самое вкусное мороженное.

Я ныла, что получу обморожение губ. И тогда он спешил на помощь. Прикладывался своими. Горячими, влажными, мягкими. Слизывал остатки мороженного из уголков рта. Это было забавно. И соблазнительно одновременно.

Он нес меня через сугробы. И ворчал, что я легче его пуховика. Я дурачилась, вырываясь, а он шутил, что опрокинет меня в снег, а я и так достаточно провалялась в сугробах нынешней зимой.

Мы играли в снежки, как дети. Навалили друг другу снега за шиворот и вдоволь им накормили, кажется. Я убегала, он догонял. И вот мы лежали потные на снегу и хохотали.

А потом он отряхивал меня, сбивая налипший снег с моей одежды, как в детстве.

После мы пили горячий какао, чтобы согреться. Помню насыщенный вкус шоколада и сахар на зубах от дешевых зефирок, утопленных в кружке. Его разгоряченное лицо и блестящие черные глаза напротив. Он брал мою руку на столе и сжимал. И мы были почти настоящей парочкой… в дурацком детском кафе.

Вечером мы зашли в парк. Там играла музыка из динамиков, что-то попсовое, русское, слишком простое для наших сломанных жизней, но в ту минуту это было то, что надо.

Рома протянул мне руку:

— Надеюсь, без подков в виде лезвий ты лучше двигаешься? — рассмеялся, гадкий.

— Готовься восхищаться, — я взяла его руку и едва не шлепнулась, подскользнувшись. Он втянул меня в объятья.

— Осторожнее, а то западу на тебя и твои две левые ноги, — он рассмеялся громко и звонко, как ребенок.

— Да пошел ты, — я рассмеялась следом.

Мы танцевали в дурацких пуховиках прямо на снегу. Посреди аллеи. Под фонарями. Снег летел и таял на щеках. Рома прижимал меня к себе так крепко, как будто боялся потерять. Я зарылась лицом в его шею. Он пах кожей, мылом и мороженым.

Это было самое неправильное, самое дикое, самое неуместное счастье в мире.

Но я была в нем сегодня по уши.

До кончиков пальцев. До жжения в глазах. До замерзших щек и горячего горла.

И я подумала: если кто-то завтра решит все это забрать, я не отдам без драки.

Его пальцы переплелись с моими, и я сжала их покрепче.

_____________________________

Если тебе нравится история Ромы и Вари, дай знать лайком или комментом))

Эпизод 21. Обратный отсчет моей гребаной жизни

Рома

Меня штробило от нее весь день. К херам рвало на части.

Я признался этой психичке в любви.

И мне было мало.

Меня подбасывало в воздух, когда она смеялась. Когда пела «жди меня, обреченно и, может быть, радостно». Когда запрыгивала мне на спину, чтобы повалить в снег.

Мы дурачились как дети. Я целовал ее холодные от мороза щеки. И горячую шею под шарфом. Она капризно сопротивлялась моей нежности. И тогда хотелось прижать ее еще сильнее.

Гребанный болт, как я отпущу ее?

Мы сидели за маленьким столом в углу. Теплый свет, пустое кафе, пара подростков с цветными волосами у стойки и какой-то стремный старик с шахматами.

Она смеялась, стуча ногой по ножке стула. То трогала мои пальцы, то вытирала салфеткой капли кофе, который проливала на стол в очередном порыве хохота, ненормальная.

Я просто смотрел на нее. Улыбался, как дебил. Ловил ее взгляд. Искрящийся, как сварка.

Хотел трогать ее до чертей, но не решался больше тянуть к ней свои лапы.

— Чего уставился, Ромашка? — сквозь смех пролепетала она.

Че она сказала? Так никто не называл. Слишком мило для нее. И для меня тоже. Вообще не про нас.

Я хотел возразить и швырнуть в нее скомканную салфетку. Но молчал.

Мне, сука, понравилось. Еще что-то только наше. Пусть и такое дебильное.

Да я буду для нее кем угодно, только бы не свалила.

Я подумал, что скорее она как ромашка. Забавная. Тонкая. Дикая.

И как же я, мать ее, влип в эту девчонку? По уши.

Она хохотала, глядя на меня, а я уже и не помнил, с чего.

Я запомнил бы обязательно, если бы знал, что это была последняя наша беззаботная минута. Что сейчас все рухнет и начнется обратный отсчет моей гребанной жизни.

Телевизор в углу мигнул и привлек мое внимание. Переключился на новости.

И я услышал то, что сбило нас обоих с ног:

— Сегодня в Москве в жуткой аварии погиб крупный столичный бизнесмен Марк Ермолаев. По предварительным данным…

Мир не просто остановился — он сжал мне глотку.

Варя резко выпрямилась и уставилась в экран огромными немигающими глазами.

Я вцепился в край стола. Пальцы выдали дрожь, которая пробежала от шеи до пяток.

Пиздец.

Уши заполнил гул, будто мотор глох прямо у меня в черепе.

Сердце билось, как пригоняемый молотком поршень. Виски в жару. Затылок стыл.

А в груди — короткое замыкание. Пустота разлилась внутри, как антифриз по полу гаража. Мутная, зеленая, ядовитая.

Гребанный болт.

Я убил его. Я, блядь, убил его.

Вся моя жизнь — в утиль.

И не только моя. Для кого-то его смерть стала трагедией.

У ублюдка была семья. Родители. А какие родители признают в сыне чудовище? Может, он даже был хорошим отцом. А если и не был… А дети, как ни крути, любят.

Иногда вопреки. Иногда по привычке.

Иногда за то, что сами себе придумали.

Я знаю.

Я, блядь, знаю, каково это, помнить только хорошее, когда всё остальное невыносимо.

Я заставил его заплатить… Но подходящая ли эта цена для его родных?

— Принесите водку, — сказала Варя официантке, не глядя. Я уставился на нее. — Двести.

Я должен был спросить у нее, что случилось. Чтобы не спалиться.

Но я выпал из обоймы. Смотрел, как дурак, как она заламывает тонкие пальцы.

Через минуту перед ней стояли рюмки. Она выпила одну.

Дернулась. Взяла вторую.

А потом залпом опрокинула третью и следом четвертую.

Я все еще не пошевелился.

Она смотрела в одну точку влажными глазами, пальцы сжимали салфетку до белых костяшек. Я ждал ее слез, крика, да чего угодно. Но Варя всегда была изломанной не как другие, и она… расхохоталась. Громко. Истерично. Смех как рвота. Так она извергала из себя боль…

Все уставились на нас. Варя уронила лоб на руки на столе и тряслась от смеха.

Я подорвался, швырнул деньги на стол. Схватил наши куртки, Варю за руку, и потащил к выходу.

Я и сам не мог оставаться в этом помещении ни одной гребаной секунды.

На крыльце я схватил ее и крепко обнял, втиснув в себя. Она все еще смеялась, как ненормальная, глотая слезы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мы сидели в машине. Долго. Молчали.

Стекла запотели.

Снаружи валил снег. За окном все белесое, мокрое, мутное. Как на старой отцовской видеокассете. Сраная балабановская хтонь.

Печка дула на полную, но жар до нас не доходил.

Не тот холод, чтобы согреться так просто.

Нутро промерзло.

Она сидела, обняв себя за плечи. Смотрела перед собой в лобовое пустыми глазами. Даже не шевельнулась. Только губы чуть подергивались. Как у ребенка, который пытается не зареветь.

Щеки раскраснелись, то ли от мороза, то ли от водки, а скорее, от всего вместе. Ее потряхивало. Потянулся к ее рукам. Ледяные.

Придвинулся и засунул их себе под свитер. Прижал дрожащие ладошки к голому животу. Она удивленно подняла свои огромные мокрые глаза. Шмыгнула красным носом и прижалась плотнее. Смешная, хотела бы ершиться, но там слишком тепло.

А у меня мотор пинался от ее рук.

Вытаращила на меня свои огромные мутные глазенки, а я подыхал. Гребанный болт, я ж сдохну без нее. Я хотел ее. Трогать. Целовать. Трахать. Да все вместе и сразу. Но вместо этого, потянулся к бардачку и достал пару мандарин.

Сидел и чистил. Ее пальцы все еще обжигали меня под свитером, но я терпел. Не трону ее.

Кормил ее дольками. Клал одну за другой в рот, как ребенку.

Она смеялась. Тихо. Пьяно.

— Если ты почистишь мне еще один, я точно влюблюсь, — прошептала она и откинулась виском на сиденье. Сидела полубоком и теперь гладила мою грудь под свитером. Блядь, так нечестно. Не могу уже терпеть.

— Барбариска, да ты уже по уши втрескалась, — пробормотал я и тут же прикусил язык. Не хочу я знать, что в ее башке.

Она вдруг дернулась и вцепилась в мои губы.

Твою мать. Я уже хватал ее руками, затягивая в себя, заглатывая, задыхаясь. Как будто мог с ней удержаться. Это чувство больное, ненасытное. Я бы трахал ее прямо там, и срать я хотел на прохожих.

Она бросалась в мои руки как дикая кошка. Издерганная. Хищная. А я знал: так она глушит боль. А болит сильно.

Черт, как же херово, но я сделал усилие и отстранился. Ничего хорошего не будет так. Облизал губы. Она смотрела удивленно и даже будто оскорбленно.

— Что, прям любишь? — она ехидно усмехнулась, а в глазах показались слезы. Я мягко погладил ее по волосам. — Рома, что ты пытаешься сделать? — капли поползли по ее щекам. — Что, кого любят, того не трахают? Этому тебя твоя святая невеста научила? — она обиженно поджала губы.

— Заткнись уже, — я поцеловал ее пульсирующий горячий висок. Упиралась. Сопротивлялась. Но и я не лыком шитый. Упрямо прижал ее к себе. Ее шипы уже привычно впивались в меня.

И она сдалась. Уронила лицо и прижалась щекой к моей груди. Там, где сердце, будто шибануло током.

— Откуда столько сраных мандарин? — пробормотала мне в свитер. — У меня будет диатез, — выплюнула смешок. Я поцеловал ее в макушку.

— У Сани жена на рынке торгует, подогнал нам с ребятами, — гладил ее по волосам.

Она молчала. Впивалась лицом мне в грудь. Таяла. Засыпала.

Я смотрел в окно.

Мир там черно-белый.

А внутри оранжевые пятна от корок мандаринов на коврике, сладкий запах цитруса и ее волос. Ну еще и тарахтение моего тупого сердца.

Когда она окончательно провалилась, я застегнул на ней куртку, подсунул под голову свою и усадил удобно на пассажирском.

Запустил мотор.

Она спала всю дорогу, свалившись на мое плечо. Лоб горячий. Щека терлась о мой воротник. Пахла мандаринами, спиртом и бедой.

Молча вывез ее из Твери.

Когда мы пересекли указатель «Москва», я сжал руль так, что кожа на обветренных костяшках едва не потрескалась в кровь.

Украл ее.

И назад дороги не было.

А она даже не проснулась.

Эпизод 22. Я люблю тебя, придурок

Рома

Она не проснулась, и когда я подхватил ее на руки и понес в подъезд. Не стал будить, просто хотел поскорее затащить ее к себе.

Гребаный болт, какая же она хрупкая. Один запах мандарин, завернутый в пуховик.

Сердце пиналось от нее, как сумасшедшее.

Открыл дверь плечом. Занес. Темно. Тихо.

Уложил на диван. Аккуратно. Почти как ребенка, только с бешеной дрожью в груди.

Сел рядом. Долго смотрел. Потом потянулся к молнии ее пуховика. Расстегнул. Снял с нее куртку. Осторожно.

Расстегнул сапог. Второй.

Медленно стянул. Будто разминировал.

Она что-то бормотала сквозь сон.

Я замирал. Задыхался.

Пальцы прошлись по ее щиколотке. Черт.

Я хотел ее. До бешенства. До удушья. До крика.

Хотел взять. Хотел залезть под кожу. Вгрызаться зубами в каждый сантиметр.

Но не прикасался. Только трясло всего.

Дальше раздевал осторожно, но быстро. Как мужик, у которого ладони горят, но он прикидывается ледогенератором.

Расслабленное лицо. Ресницы на щеках. Губы раскрыты. Как перестать пялиться на нее? Как выдрать ее из себя?

Я провел ладонью по ее щеке. Остановил пальцы у губ.

Она выдохнула. Сонно. Тихо. Что-то шептала во сне. Мое имя. Я задохнулся.

Закрыл глаза. Считал. До десяти. До тридцати. До хрена.

Накинул плед. Укрыл. Отступил.

Сидел на кухне пару часов и читал все, что смог найти про аварию Ермолаева.

«Все случилось вечером, около девяти».

Руки затряслись.

«Он ехал по Садовому кольцу. Рулевое начало «вести» внезапно, прямо на мосту у Смоленской. Машину потянуло влево».

Я смотрел видео с регистраторов очевидцев. Снова и снова пересматривал.

Я будто нутром ощутил тот самый момент, как руль «провалился». И оборвалась связь между руками и колесами.

О, зуб даю, тебе было очень страшно.

Ты паниковал? Когда нажал на тормоз, а педаль ушла под ногу мягко, без усилия. Без сопротивления. Без эффекта.

«

Он выехал на перекресток у Зубовской площади. Пытался повернуть. Не смог. Машина налетела на бордюр, подскочила на разделительном островке и, потеряв сцепление, на полном ходу врезалась в бетонный блок технического ограждения

»

.

Гребаный болт, переднюю часть вмяло до кресла.

Последнее, что прочел: «Смерть наступила сразу».

Закрыл глаза и устало потер пальцами.

Вернулся в комнату. Сел рядом с ней. Потом лег. Смотрел. И все внутри рвалось в клочья. Тишина орала. Я от нее не спал.

Первый свет пробивался сквозь окно, упрямый, как она. Ложился ей на щеку. Я приподнялся и заслонил собой. Пусть поспит. Солнце исполосовало ее волосы.

Она дышала прямо в мою шею, прерывисто, тепло.

Я тогда проснулся от ее локтя в живот. И от того, как сердце пиналось, как бешеное.

Она спала, свернувшись в бублик, притянув мою руку к груди.

Худющая.

Я дышал в ее макушку. Считал веснушки на ключице.

И не верил, что она здесь. Со мной.

Черт, как я в нее влип.

Она хмыкнула, глаза открылись.

— Рома, какого черта? — она откинулась на спину и обвела глазами комнату. В голосе не было злости, на самом деле. Он был немного севшим от Земфиры и мороженного. Повернулась и зарылась обратно в меня.

— Здесь закончился твой запах, пришлось срочно пополнять.

— Дурак, — глухо бормотала в футболку. Теплое дыхание прожигало солнечное сплетение. Плечи затряслись: она рассмеялась.

Я прижал ее, как пес на морозе прижимается к теплой руке. Жадно.

Она отстранилась, снова повернулась на спину. Смотрела в потолок долго, не мигая.

— Он умер. Тот, кто напал на меня.

Я затаился. Не дергался. Просто слушал.

— Я хотела, чтобы он сдох. Просила бога заступиться за меня, — она вытерла мокрые глаза. — Просила его найти способ наказать эту тварь.

— И он нашел, — у меня во рту будто мазут разлился.

— Первый раз кто-то получил по заслугам за то, что сделал со мной, веришь? Бог постоял за меня в этот раз, — она повернула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Глотка стиснулась. Я кивнул. — Я свободна, — она прошептала и снова посмотрела в потолок. А потом улыбнулась. По вискам покатились слезы. Я едва не задохнулся.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вернешься обратно?

У меня сердце пнулось.

— Больше не надо прятаться. Можно продолжать свою жизнь.

— Чего тогда ревешь?

— Это от радости, — вытерла лицо и села ко мне спиной.

— А я? — выплюнул поскорее, чтобы не подавиться.

Она встала и прошлась по комнате.

— А что ты? — обернулась. — У тебя своя жизнь. У меня своя.

— И ты просто выкинешь меня на помойку?

— Нет, буду ждать твоего штампа в паспорте, чтобы самой отправиться на помойку твоей жизни, — она зашипела.

— Охренеть как круто.

— Ой, Рома, вот не надо! Все это ни черта не стоит, ты тоже знаешь!

— Тебе было хорошо со мной, это я знаю.

— Да, — она остановилась и уперла руки в бока, — с тобой был лучший секс в моей жизни. Доволен? И целуешь ты так, что колени подгибаются.

— Я про вчера.

— Да, мне было очень хорошо. Я тебе больше скажу, я была почти счастлива! Вот только одно но… В чужом городе! В чужих шмотках! С чужим мужиком! Я была счастлива в чужой жизни! — она закричала.

— Я для тебя просто чужой мужик? — я встал и шагнул к ней. Меня размотало, кровь кипела.

— Разве не чужой? — ее глаза заблестели. Нет, не гневом, слезами. — Чужой. Чужой!

— Твой.

— Да пошел ты! — она рванулась в коридор. Я поймал. Притянул. Втянул в себя. Она привычно брыкалась. — Рома, не смей!

— А ты моя, — я пытался схватить ее лицо, чтобы заглянуть в эти шальные глаза.

— Все вранье! — шипела, как кошка, пока я притягивал ее лицо к своему. — Я не знаю тебя!

— Что ты хочешь знать? Спрашивай, давай! Будем знакомиться, блядь! — я дернул ее на себя. — Фамилия? Адрес прописки? Пароль на госуслугах? Что?!

— Убери руки! — отвернулась.

— Что тебе надо знать, чтобы любить меня? — я сжал пальцами ее щеки. — Что у меня трояк по физике был? Что есть разряд по айкидо и слесарный? Что играю на гитаре? Что умею громко свистеть? Да что тебе надо?! — придавил ее к шкафу, чтобы не вырывалась.

— А что надо тебе, Рома? — она замерла в моих глазах.

— Ты. Не поняла? Не знаю, как, — выдохнул. — Но… не могу потерять тебя и все тут… — сказал и уставился в стену, как дебил.

— А я не могу доверять тебе. Думаешь, швырнешь в меня свое «люблю» и все? Рома, мне не пятнадцать. Нельзя доверять тому, кто предает каждый день.

Бам. Грудак пробит. Без крови, но сдохнуть хочется. Вот как, значит, заговорила.

Я молчал. Сука, она ведь права.

— Что дальше? — я проглотил и снова смотрел на нее.

— Завтра тебе не надо будет никого предавать, Ромашка, — она улыбнулась горько. Как яд в сладкой конфете. И у меня кадык набух и перекрыл воздух. — Все снова станет просто и понятно.

Она прощалась со мной. Я покачал головой.

— Дай мне время, — я жалко хватался за нее руками. Пальцы перебирали ее ключицы, волосы, плечи.

— Зачем? Чтобы привыкла я или отвык ты?

Я только сильнее сжал ее руками и коснулся своим лицом. Сердце тарахтело, как мотор на пределе.

— Я не останусь.

Сглотнул. Зажмурился. Прижался к ее виску, как беспомощный щенок.

— Отпусти меня, Ром, — сиплый сдавленный голос. Щеки ее намокали от слез.

Я больше нахрен был ей не нужен. Все закончилось. У меня для нее ни черта не было. Зачем оставаться со мной? Она свалит и помнить забудет. Вот так.

И самое херовое, что без меня ей будет лучше.

И без меня она будет счастливая. Я для этого не нужен.

Гребаный опухший кадык ерзал под кожей. В глотке будто клубок колючей проволоки разматывался.

Я прижался покрепче к теплой щеке. Потом отнял лицо и руки.

Хорош. Все.

Солнце уже жарило комнату. Идеальная погодка, чтобы все послать к чертям собачьим.

Я отступил. Она стояла не шевелясь, все так же вжатая в шкаф. Коленки дрожали.

У меня, походу, тоже.

Еще шаг спиной вперед.

— Иди.

Вот и все.

Почему-то стояла и таращила на меня эти дикие глазищи.

Я отвернулся. Потому что тошно смотреть, как она уходит.

Снега навалило во дворе. Потный дворник гонял по тротуару широкий шуфель. Я пытался отвлечься, но чуял, что девчонка все еще стояла у шкафа. Лопатки от нее нагрелись.

— Проваливай уже, — я не обернулся. Скрипнул пол. И сердце тоже. Не хотел слушать ее удаляющиеся шаги по квартире. Выть хотел, да. И бежать за ней, как пес.

Пусть уходит. Пусть уходит. Пусть уходит.

Скажи это вслух, Рома. Скажи, мать твою, пусть валит.

Сунул руки в карманы треников и сжал в кулаки. Так сильно, что свело пальцы.

Пусть эта боль спалит меня к чертям.

Гребаный болт, пусть уходит уже…

Шагов не было.

Тишина звенела.

Сердце пиналось так, будто пыталось выбить ковер где-то у меня за грудиной. Я глотал воздух, как после нырка. Не смотрел. Не дышал почти. Просто… ждал.

Ни хлопка двери. Ни шагов. Ни даже вдоха.

Я повернул лицо к плечу.

Она все еще была здесь. Со мной.

Я обернулся.

Стояла там же у шкафа. Вся белая. Как под лампой хирургической.

— Иди, — пробормотал сипло. В глотке будто песок. Голубые огромные глаза больно входили в мои. Как шприц в вену. До упора поршня.

Мотнула головой. Я ткнул пальцем в дверь.

— Ты сказала, что хочешь свалить — так вали!

— Я не сказала, что хочу.

Мокрые ресницы ее слиплись.

— Ты совсем двинутая? — я поморщился, а у самого мотор до глотки подлетел и скакал, как мяч. — Что, блядь, в твоей голове? — я взорвался и рванул к ней.

— Ты, — просто выдохнула в меня. И я оцепенел. Она смотрела, медленно моргая. Психичка.

— Я? — вижу, как мои ладони ударяют шкаф у ее плеч. Она даже не дернулась. — Какого хера, Варя?! На кой я тебе сдался? — я завопил. Она совсем меня размотала. Я лупил по шкафу ладонями, как зверь. Меня трясло. — Что я умею, кроме как трахаться?А? На кой хер тебе все это?!

— Я люблю тебя, придурок, — прошептала.

Руки прилипли к лакированной дверце за ее спиной. Я остановил дыхание, чтобы не осталось никаких звуков, кроме ее голоса. Послышалось? Что за хрень?

Огромные глазищи буравили меня, просверливая дыры в черепе. Мокрые соленые глаза. Ее проклятые глаза. Я впервые видел их такими, без шипов, без маски. Чистые до ужаса. В этот момент я понял: она видела меня насквозь. Видела и не бежала. Хоть, черт бы ее драл, могла бы сейчас. И мне стало страшно: если она уйдет, я больше никогда так не посмотрю в чьи-то глаза.

— Да пошел ты! — она вдруг толкнула меня в грудь и рванула к двери. Потные ладони слетели со шкафа и схватили ее. Она взвыла и дернулась в моих руках, сгибаясь пополам. Футболка задралась, под пальцами был ее голый живот. Горячие бедра ударялись от меня.

Я тряхнул ее и вжал в себя.

— Сука чокнутая, — я задыхался у ее потной шеи. — Ну ты и сука, — закрыл глаза и нырнул губами под волосы, приземляясь где-то за ухом. — Моя сука, — выдохнул, захватывая губами кожу. Горячая. Такая вся горячая.

— Пусти! — она вырывалась.

— Я о твои шипы все руки исцарапал, но можешь хоть насквозь проткнуть, не отпущу, — я водил лицом по ее шее. Испарина соленая во рту. Она отдышалась. Пахла сладко и горячо. Пульсировала в моих руках.

Схватилась за край своей футболки и потянула вверх. Я убрал руки и позволил ей стянуть ее через голову. Голая спина передо мной.

Она вдруг увела пальцы под резинку трусов и принялась спускать по ногам, наклоняясь все ниже. Блядь. Ниже. Я смотрел.

Когда выпрямилась и вышагнула из белья, я уже расправился со своей одеждой. Вжал ее в стену в следующую же секунду. Руки трогали ее, расползаясь по всему телу. Она прогнулась в пояснице, приближая бедра и позволяя мне войти в нее. Я тут же рванул вперед и вжался в нее, как одержимый, дернув на себя.

Она застонала, уронив голову. Я схватил ее за талию и притягивал снова и снова. Ее бедра ударялись о меня. Сильная дрожь скользила от них вверх по ее позвоночнику. Эта дрожь от меня. Я толкнулся сильнее. От пальцев на тонкой коже оставались следы.

Меня разрывало от нее, я не мог себя контролировать. Я несдержанно дергал ее, оглушенный пронзительными стонами. Я тосковал по ней. Пусть кричит, я хочу запомнить ее голос таким.

Уперся рукой в стену и почувствовал ее ладонь на моей. Ногти впились в пальцы, как шипы. Она царапалась. Срать. Она вся моя, пусть хоть в кровь раздерет мне кожу.

Я наклонился, обхватил ее за живот и сжал шею. Выпрямился вместе с ней и откинул спиной на грудь. Она часто дышала широко раскрытым ртом. Стонала чувственно. Глаза были закрыты. Щеки красные. Грудь дергалась от моих толчков. Я обхватил губами ее подбородок. Сладко-соленая на вкус.

Вжимал в себя. Не целовал, впивался. В лицо. В шею. В губы.

Я чувствовал, что она сейчас кончит. Я нырял пальцами между ее бедер. Вся мокрая, она тряслась в моих руках. Блядь, самое лучшее чувство.

А потом она заорала, изогнувшись.

Нет, вот это самое лучшее.

Она захлебывалась мной и срывала голос до хрипоты. Я зарылся лицом в ее волосы, давясь воздухом.

У меня колени дрожали и руки.

Сука, как она делает это со мной каждый раз?

Она тяжело дышала, уложив затылок мне на плечо. Волосы облепили лицо и шею.

— Вообще-то, как истинный джентльмен, я планировал в этот раз уложить тебя в постель, — мой голос оказался сиплым и сбивчивым. Она вздрогнула от смешка. Моя.

— Самое время, а то у меня ноги подкашиваются, — она повернулась. Мутные глаза. Красные щеки. До одури красивая.

Шагнула к дивану и, накинув футболку, нырнула под плед. Я натянул брюки и опустился рядом. Притянул ее к себе. Вся мокрая от испарины. От волны жара с ее кожи башку сносило. Пахла охрененно.

Я пытался унять бешеный пульс.

— Я по тебе скучаю, — она только все усугубила. — По тебе одному. Всегда, — тихо-тихо шептала, будто сомневалась, стоит ли мне слышать.

Натянула плед до самого носа и закрыла глаза. Оставила меня с этим одного. Лежать и трястись, сжимая ее в руках.

Я впервые в жизни понимал: все, кончено. Теперь я без нее никто. Просто пустая железка, если она уйдет. И впервые… кто-то любил меня так… честно.

Эпизод 23. То утро было тихим, уютным

Варя

Я заснула. Открыла глаза, когда солнце было уже высоко.

В голове пусто, но как-то светло. Как после грозы, когда все еще мокро, но дышится так хорошо.

Рома сопел за моей спиной. Я повернулась и не сдержала улыбку.

Мы вымотали друг друга. Хотела встать, но вместо этого зарылась в него, уткнувшись носом в липкую грудь. Я пряталась в него уже по привычке.

Тепло и пахло им.

Он шевельнулся. Потянулся, как котяра. Открыл один глаз. Потом второй. Улыбнулся этим своим ленивым, разъедающим нутро ухмылом.

— Не сбежала, ты глянь, — он дерзко хмыкнул, паразит, завел руку мне за спину и притянул ближе. Я уткнулась носом в его шею. Я, черт возьми, привыкала к нему. Подушка отпечаталась на его щеке. Смешной. — Когда свалишь? — тихо спросил. Я почувствовала, как у него учащается пульс. Он делал вид, что расслаблен, но я-то знала. Все его тело ждало мой ответ.

— Прогоняешь? Не галантно, — я игриво лизнула его. Соленая кожа. Он выдохнул и стиснул меня руками.

— Пошла ты, — чмокнул в макушку, как ребенка.

— Не хочу об этом думать. Но точно свалю, если не покормишь меня завтраком, — прошептала я прямо в его кожу.

Он резко вдохнул и заглянул мне в лицо. И тогда я увидела: он не играл. Он боялся. По-настоящему. Как мальчишка, которого могли бросить. Может, это безумие, но, кажется, я не собиралась уходить...

Мы смотрели друг на друга несколько секунд, как дураки.

— В холодильнике шаром покати, — он улыбнулся обезоруживающе. — Я сгоняю и все куплю, — коснулся моего лица. Провел пальцем по скуле, губам. Поцеловал. Медленно. Бережно. У меня аж сердце задрожало.

И снова — кожа к коже. В то утро я впервые занималась любовью. Мы неторопливо ласкали друг друга в лучах утреннего солнца, с замиранием дыхания и сладким трепетом.

Он упрямо приучал меня к своим рукам. Брал лаской, дрессировал заботой, как дикого зверька, что привык жить с оголенными клыками. Он, мальчишка с горячими глазами, терпеливо учил меня любить его.

Я вчера отчаянно отбивалась от нежности, а сегодня безрассудно подставлялась под его прикосновения, жадно ловила их натянутой кожей, молча вымаливая еще.

Он целовал мои плечи, не спеша, почти с благоговением.

Пальцы его были теплыми, уверенными, безмолвно влюбленными. Он водил ими по моим ребрам, лопаткам, бедрам. Он изучал меня. Он клеймил меня.

Потом проскользил ладонью по внутренней стороне моего бедра.

Я зажмурилась, кожа вся покрылась мурашками. Он не спешил, наоборот, медлил, дразнил, будто специально растягивал мою пытку. Его пальцы едва касались кожи, поднимались все выше, но каждый раз отступали, пока я сипло не сорвалась:

— Рома… пожалуйста…

Он усмехнулся, впился губами в мое бедро и наконец скользнул пальцами выше. Осторожно, медленно, по кругу, и я выгнулась так резко, что локти соскользнули по простыне. Стон сорвался с губ, громкий, отчаянный.

Он держал меня одной рукой за бедро, не давая сомкнуть ноги, другой все глубже проникал внутрь, каждый раз чуть задерживаясь, чтобы свести меня с ума. Я хватала его за плечи, за спину, но он только шептал:

— Я хочу, чтобы ты меня чувствовала.

И я чувствовала. Каждое движение. Каждое касание. Влажность, жар, острую пульсацию, как будто меня разрывает изнутри.

Он истязал меня долго и сладко, как будто знал, как прикасаться именно ко мне. Выжигал нежностью, насиловал мягкостью, ломал меня лаской, пока я не потеряла голос.

— Я не могу… — прошептала я.

Он поднял лицо к моему, в глазах пламя.

— Можешь.

Его язык между моих бедер был пыткой. Сладкой, нестерпимой. Я хныкала, сгибаясь дугой от каждого движения, не в силах вынести удовольствия, которое он вкручивал в меня безжалостно, страстно, дьявольски нежно. Его пальцы присоединились к ласкам, и это стало невыносимо.

И тут он резко отнял руку, заставив меня вскрикнуть от пустоты. Мгновение — и он уже навалился сверху, стягивая брюки. Его тело было горячим, тяжелым, и я тянулась к нему всеми клетками. Когда он вошел, грубо, одним толчком, я закричала. Он хищно поймал мой стон поцелуем.

Такого со мной не было. Никогда. Ни страха, ни брони. Только горячие слезы от безысходного блаженства.

Я просто отдалась ему, без остатка, без мыслей, без слов, позволила сделать с собой все, что он захочет.

А он хотел заставить меня чувствовать, по-настоящему.

И у него получилось.

Я хватала губами воздух, слезы катились из глаз, не от боли, от невыразимого счастья, такой сильной любви к одному человеку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Движения его бедер сводили с ума. Медленные, мучительные, будто издевательски сдержанные. Я извивалась под ним, срывая ногтями простыню, дрожа на кончиках пальцев ног от того, как он входил в меня все глубже, все сильнее, все настырнее.

Я покрывалась его запахом, его дыханием, его голосом, что хрипел мне в ухо низко:

— Ты моя, слышишь?.. Моя...

Возбуждение было такое острое, что я теряла воздух. Я чувствовала, как кровь бьется в висках, как тело пульсирует в его ритме. Он был во мне, весь. Не только телом. Он проникал в нервы, в мозг, в сердце.

Искры взрывались за веками, ноги судорожно сводило.

И в этом диком, безумном моменте не осталось вдруг ничего от меня прежней. Была только женщина. Его женщина.

И пусть весь этот мир рухнет к чертовой матери. Пусть вчера было больно. Пусть впереди снова бедлам. Но тогда было хорошо. Как никогда.

И если это была моя новая жизнь, то она начиналась с его ладоней на моей спине, с его шепота на моей груди, с наших тел, слипшихся, как неправильно сложенные страницы книги.

Поздравьте меня: я все еще жива. И, кажется, больше не одна.

Я лежала в его объятиях, словно в эпицентре шторма, который утих только что.

Тело все еще дрожало, от перенапряжения, от нежности, от всего, что он только что сделал со мной.

Он прижал меня к себе, укрыл ладонью мой затылок, будто боялся, что я снова попытаюсь сбежать.

Шептал что-то неслышное в волосы.

А я плавилась. Барахталась в его хриплом липом тембре.

Его грудь была влажной, пахла кожей, потом, мной. А я прятала лицо в эту грудь, и не могла унять трепет.

Что он со мной делает?

Я перестала себя узнавать. Я с ним мягкая, пластичная, уязвимая.

Я сдалась ему, кажется, стала женщиной, которая податливо позволяет себя любить.

Которая трепещет от одного поцелуя в плечо.

Он разлеплял мои слои один за другим, хоть я и упиралась. Он один не побоялся и не побрезговал зайти за кулисы…

— Все хорошо, — прошептал он, словно почувствовал мои мысли. И чуть крепче прижал меня к себе.

Я кивнула не в силах говорить.

Он гладил меня по спине, медленно, ритмично, как будто укачивал.

А я слышала, как стучит его сердце, небыстро, но уверенно.

И вдруг мне стало страшно.

Не от него — от себя.

От того, как сильно я уже в него провалилась. И как глубоко он во мне. Какой сильной стала эта тяга к нему.

А если он уйдет?

Если он увидит, кто я на самом деле, и не захочет больше?

Я вцепилась в него покрепче.

Слезы подкатывали к глазам, но я не позволила им выйти наружу.

То утро было тихим, уютным. Таким, от которого ноет сердце, потому что хочется, чтобы оно не заканчивалось.

Мы выбрались из постели к обеду. Я наслаждалась горячим душем, Ромка готовил нам кофе.

Я вошла на кухню босиком и в его футболке, она была слишком велика, скомканная на животе, пахла им и еще домашним, уютным.

Свет лился из окна так щедро, как будто кто-то включил режим «бесконечное счастье».

А Ромка…

Стоял у плиты, спиной ко мне, в трениках, раскачиваясь в такт песне, что напевал себе под нос, забавно, с надрывом и дерзостью рок-звезды.

Кофе булькал в турке, а он, не оглядываясь, сделал «волну» плечами, как будто репетировал победный танец после того, как победил вселенную. Или меня.

Я не выдержала и захохотала. Прямо в кулак.

Он обернулся, ехидно щурясь.

— Подсматриваешь?

Я мотала головой, задыхаясь от смеха.

— А ну-ка сюда, — он вытер руки о полотенце, шагнул ко мне, вмиг обойдя крошечную кухню, взял меня за запястье, легко, но без шансов, и потянул на себя. — Ну все, Барбариска, попалась.

— Ромка... — я рассмеялась снова, спотыкаясь босыми ногами о пол.

Он крутнул меня, неуклюже, как в школьной постановке, но я подыграла. Мы рассмеялись, а потом я тихо припала щекой к его теплой груди.

Он пах кофе, солнцем, собой. Я не знала, бывает ли сильнее желание остаться. Просто не шевелиться.

Он начал раскачиваться вместе со мной, тихо напевая мне на ухо.

Мы танцевали между мойкой и холодильником, кружились, нелепо, по-дурацки. Смеялись. Он наступил мне на ногу. Я пихнула его в плечо. Он подхватил меня и покрутил, как будто танец мог вылечить все, что было до него.

А, может, действительно мог.

_____________________________

Если тебе нравится история Ромы и Вари, дай знать лайком или комментом))

Эпизод 24. Душевная вышла сцена

Варя

Я шла босиком по его кухне, сладко потягиваясь. Волосы собраны в пучок, рукава его футболки закатаны. Ромка ушел в магазин минут пятнадцать назад.

Я убрала со стола, протерла поверхность, отмыла плиту, поставила чайник на огонь.

Он дрожал на старой конфорке, будто нервничал. Я стояла у окна, изучая двор: вдруг увижу, как он идет домой?

Прислонилась лбом к стеклу. Солнце падало на кухню широкими полосами, в воздухе висел запах нашего безмятежного ленивого утра.

И впервые за много лет я задумалась:

«А вдруг можно просто жить? Тихо. Мирно. Как это делает он. Не играть в жизнь. Танцевать на кухне каждым утром, обнимать друг друга в теплой постели, смеяться искренне до коликов в животе и просто… быть с ним».

Я провела пальцами по подоконнику, собрала пыль в комочек и выбросила в мусор.

И почувствовала, как будто вместе с ним выбрасываю свое пыльное прошлое.

А потом пошла к раковине и начала отмывать чашки. Те, из которых мы пили кофе. Одна с облупившейся краской сверху — моя, другая — с его сбившейся пенкой по краю.

Пока мыла, меня не отпускало странное чувство: будто за спиной кто-то стоит. Я даже обернулась пару раз, но кухня была пуста. Щекой чувствовала холод сквозняка, хотя окна были закрыты. Чайник вдруг засвистел, словно предупреждая…

Вода была горячей. Капли стекали по запястьям в локтевой сгиб. Я была здесь. Я принадлежала этой кухне. Его жизни. Его быту. На пару минут точно.

Звонок в дверь выдернул меня в реальность. Как я пропустила его во дворе?

Улыбнулась, машинально вытерла руки о подол футболки и побежала открывать.

Но на пороге стоял не Рома.

— Привет, — сказала Яна буднично, как будто мы с ней виделись вчера. Голос мягкий, лицо теплое, взгляд пытливый.

— Ромы нет, — произнесла я с заминкой.

Она по-хозяйски вошла, вынуждая меня отступить. Прошла внутрь, словно меня здесь не было. Осмотрелась. Будто к себе домой вернулась. Повесила пальто на крючок, сняла сапоги и прошла в кухню.

— Здесь всегда такой бардак, — она закасала рукава.

Я напряглась от ее вторжения и растерялась.

— Я уже убралась, — произнесла я чуть тише, чем хотела.

Зачем она здесь?

— Правда? — она подошла к раковине, заглянула в чашки. — Ну... ты старалась.

Я стояла посреди кухни сбитая с толку.

Яна уже включила воду, перемывая за мной посуду. Движения аккуратные, плавные. Она улыбалась слишком спокойно, почти по‑матерински. В ее глазах не было ни ревности, ни злости, только тихая уверенность. У меня похолодело внутри. Эта женщина пришла не ругаться или выяснять отношения. Зачем тогда?

— Рома никогда не был чистюлей, — сказала она, словно себе. — Зато гаечные ключи в гараже должны висеть в строгом порядке.

Она тепло рассмеялась. А я поежилась.

— Он человек привычки, — она кивнула, намывая пенной губкой тарелки. — Любит, когда все на своих местах. Там, куда тянется рука. Не любит новое. Тебя не любит, — она обернулась и посмотрела на меня. — Ты же не думаешь иначе?

Я вцепилась пальцами в край стола.

— Если хочешь, дождись его, я буду в комнате, — я хотела уйти, но она не дала. Схватила меня за руку.

— Останься, — она притянула меня к себе и внимательно рассматривала мое лицо. — Красивая, очень красивая, — она провела ладонью по моей щеке. А потом она вдруг приблизила свое милое фарфоровое личико.

Я оцепенела. Руки повисли. Я не знала, что нужно делать. Отстраниться? Оттолкнуть? В какой-то момент мне даже показалось, что она обнюхивает меня: ощутила ее дыхание у шеи.

— Ты пахнешь им, — вкрадчивый голос зашуршал у моего уха. — Не подходит совсем, — прошептала она. — Странно видеть чужую женщину в его футболке, — голос был ласковый, но ледяной. — Знаешь, он очень не любит, когда кто-то трогает его вещи, тем более, когда портит…

И в следующий миг я почувствовала давление под ребрами. И странный звук, будто кто-то медленно рвал мокрую ткань.

Тело встряхнуло, как от тока.

Боль пришла не сразу.

Она разворачивалась изнутри. Расползалась от точки удара, как чернила по промокашке.

Странные ощущения. Сначала распирающее тепло, как будто тебе в живот влили кипяток.

Потом давление, которое нарастает с бешеной скоростью. Кажется, под кожей что-то рвется, набухает, давит. Тело будто надувается изнутри, как воздушный шар, готовый лопнуть.

Начинает трясти.

Холодеют пальцы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ты не понимаешь, дышишь ли вообще. Воздух будто скомкали. Грудь заклинило.

Я захрипела. Не закричала: не смогла.

И первая мысль была не о смерти. О

нем

. О том, как он утром целовал мои плечи и называл своей. Я захлебнулась воздухом, понимая, что сейчас все оборвется, даже не успев начаться.

Яна отстранилась и заглянула мне в глаза.

Мягко улыбалась. Почти благоговейно. Ее лицо светилось.

Моя глотка сжалась, как кулак.

Становилось трудно стоять, колени сгибались, спина не держала.

Я вцепилась в ее предплечья. Из глаз пырснули слезы.

Яна не сопротивлялась. Лишь чуть тряхнула плечами — и я сползла вниз, как пустой мешок.

Перед этим она вытащила из меня нож. Ловко. Методично.

Я рухнула на пол.

Больно.Больно. Больно.

Не было центра. Была одна пульсирующая рана, которая будто втягивала меня в себя, как воронка.

Ноги не слушались. В глазах расплывалась кухня. В животе наливалось что-то теплое и липкое. Я поняла, что это кровь.

Я не могла вдохнуть. Била дрожь.

Руки сами потянулись к ране, пальцы были влажные и скользкие.

Потом я не почувствовала рук вовсе. Только пол. Холодный, беспощадный кафель.

Сознание цеплялось за обрывки реальности: звук собственных хрипов, трещина в штукатурке на потолке. Моя кружка с отбитой краской…

Мир сужался. Становился узким, как горлышко бутылки.

— Скорую… вызови, — я захлебывалась воздухом, голоса почти не было. — Звони…

Яна спокойно подошла к раковине, равнодушно переступив через мою ногу.

Я слышала, как она тихо напевала себе под нос веселую незамысловатую детскую песенку. Или даже считалку.

Потом включила воду.

Помыла нож.

Неспеша.

Аккуратно. С моющим средством.

И убрала его в стол к остальным.

Присела на корточки возле меня. Сдвинула прядь с моего лба. А я все думала, какое же хорошенькое у нее лицо с этими веснушками. Почти детское. Невинное.

В груди заклокотало: я поняла, что смеюсь. Сдавленно, хрипло. Слезы покатились по вискам. Я смеялась, она улыбалась надо мной.

Душевная вышла сцена. Если бы не кровь, булькающая в моей глотке.

А потом она села у окна.

И надкусила яблоко.

Откуда здесь яблоки? Все бы отдала за один сочный кусочек. Во рту так горько и сухо.

Я слышала хруст, как будто он был внутри моей головы.

Она жевала медленно.

Поглаживала подол платья.

А я истекала кровью у ее ног.

Эпизод 25. «Черешней скороспелою любовь ее была»

Рома

Я скакал по магазину как придурок. Хотел притащить ей весь мир в пакете из «Перекрестка».

Я чуть к херам не снес тележкой стенд с хлопьями. Поржал и покатился дальше. Круассаны взять? Девчонки ж такое любят? И клубнику. Хотя зимой, мать ее, вся из пластика. Все равно закидываю к остальному. И банку «Нутеллы». П

о

шло? Да похер.

Застрял в отделе со сладостями, скупая все подряд. Хер знает, что она любит. Господи, поддомкрать меня, пусть ей понравится.

Выскочил с пакетами и вдруг зацепился взглядом за витрину цветочного киоска. Залип.

Желтое пламя листьев билось сквозь стекло. Подошел, рассматривая странный куст в горшке. Такой весь колючий, но яркий. Как будто солнце с шипами.

— Это барбарис, — голос продавца встряхнул меня. Я охренел и уставился на него. — Декоративный сорт. Последний остался. Все на него засматриваются, но брать домой не хотят. Очень стойкий. Если с нежностью ухаживать, цвести будет весной так красиво, — она показала мне в телефоне цветущий куст. Яркие цветы, желтые как то ее платье в моем тазу. Вот же блин. — Любит солнце, но и мороза не боится.

— Барбарис, о, как, — повторил я, будто врезал сам себе по лбу. Словно изнутри выкрикнул ее имя. Продавец рассказывал, а я уже знал: это про

нее

. Стойкая. Яркая. Кусачая. — Забираю.

— Осторожнее, это он с виду такой безобидный, а так очень колючий.

— Знаю, — хмыкнул я. — Опыт есть.

Вышел с горшком подмышкой, как последний идиот.

И был самым счастливым идиотом на этой планете от одной мысли, что у меня дома теперь есть нежный куст, о котором можно заботиться и надеяться, что от этой заботы к весне среди колючек появятся и цветы.

Дверь я толкнул плечом: руки были заняты пакетами, да и черт с ней, с этой ручкой, все равно заедает. В коридоре пахло кофе… и не распознал сразу, чем еще.

— Варька? — крикнул я, на ходу стягивая ботинки.

Ответа не было. Я прислушался: она напевала что-то поблизости. Улыбнуло.

— «...Красивая и смелая дорогу перешла, — тихий голос. Не ее голос. Улыбка сползла с лица, — черешней скороспелою любовь ее была».

Оборвался — и тишина. Густая, липкая. Странный шорох где-то из кухни. Я встал, как вкопанный.

Секунда — и бросился туда, будто меня пнули.

Янка сидела на стуле у окна против света, и я не смог сходу рассмотреть выражение ее лица.

Сглотнул.

Уронил глаза...

Она

лежала на полу.

Белая.

Моя.

На футболке багровое пятно. И на полу под ней кровь. Много. Столько, сколько не должно быть.

Нигде.

Никогда.

И уж точно не на ней.

Воздух в горле оборвался, как будто кто-то схватил меня за глотку. Я выпустил пакеты из рук. Все разлетелось к чертям собачьим. Апельсины покатились под стол, как шарики ртути, хлопнуло стекло, не знаю, банка или что-то внутри меня.

Я рухнул на колени рядом с ней. Суставы будто подставили меня и подломились. Трясущимися руками нащупал шею.

Пульс был. Подрагивал едва.

— Ты что сделала?.. — спрашивал Яну, но не отрывал глаз от Вари. Кровь скопилась между бесцветных губ. Мелкая багряная россыпь как веснушки у рта. Застывшее выражение лица.

Ее разгоряченные щеки и частое дыхание, тихий смех, теплые ладошки были в этой кухне всего пару часов назад. Сейчас вся ее кровь будто вытекла на пол. Вся жизнь вытекла на мой сраный кафель.

Пока я выбирал чертовы апельсины, она истекала кровью на моей кухне.

И терпела дикую боль.

Янка вдруг встала и швырнула огрызок в урну под мойкой, хлопнув дверцей.

Я медленно поднял на нее голову. Голубой подол мелькнул у моего лица. Мое любимое платье.

Я впервые в жизни захотел ее ударить.

Мне будто пробили фанеру. Я очухался и, вытянув телефон из заднего кармана, вызвал скорую.

Яна спокойно опустилась обратно. Разгладила ткань на коленях.

— Полотенце принеси! — я бросил ей. Она не реагировала. Сидела на стуле, слегка раскачиваясь взад-вперед, как непоседливый ребенок на утреннике. — Блядь, Яна! — я вскочил и достал полотенце из шкафа.

Прижал к ране, надавливая.

— Сука, я тебя убью, — я хрипел себе под нос, трясясь от ярости. — Ты поняла меня?

— Так будет лучше, мой хороший.

Я заорал от ярости и беспомощности. Сердце пиналось как остервенелое.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Наклонился и прижался щекой к

ее

лицу. Она едва была теплее кафеля под нами.

Я вжимался в рану до онемения пальцев. В глазах темнело. Жалкой тряпкой я давил на ее бок, чувствуя, как кровь вытекает сквозь пальцы. Хотел просто закрыть эту сраную дыру, заткнуть ее телом, руками, чем угодно, лишь бы она перестала ускользать…

Если она умрет, я все к херам сожгу.

С собой. Со всем вокруг.

Эпизод 26. Нежный мальчик ласково выпотрошил меня 

Варя

Все было мягкое, как облака, и тихое.

Я шла босиком по бескрайнему полю, трава щекотала щиколотки, ветер гладил плечи.

Птицы кружили над головой, и солнце светило так ярко, что хотелось смеяться.

Я обернулась — никого.

И от этого почему-то стало спокойно.

Вдруг тишина треснула, как стекло, и издалека донесся резкий писк.

Я застонала — и поле исчезло, оставив только яркий свет и жгучую боль в боку.

Я проснулась в чем-то мягком, вязком как теплый кисель. Голова будто была надута гелием и готовилась улететь под потолок. Я моргнула. Веки были тяжелые.

Белый потолок, шум капельницы.

Я попыталась вздохнуть — в грудной клетке что-то протестующе потянуло. Я поморщилась.

Боль в животе взвыла, как сирена. Где-то сбоку, внизу, будто туда засунули раскаленную отвертку и забыли вытащить.

Я пыталась пошевелиться. Зря. Все тело отозвалось тошнотворным покалыванием в пальцах, противной ломотой в ногах, липкой дрожью под ребрами. Будто кто-то взял и выкрутил меня, как тряпку.

Где-то поблизости пискнул монитор.

В горле першило. Во рту было сухо. Горько.

Я попыталась повернуть голову: шея затекла, волосы липли к щеке. Пахло бинтами. И антисептиком.

Рана ныла. Каждый вдох отдавался в боку резким уколом. Как будто мое тело ругалось на меня, наказывало.

Будь все проклято. Особенно та сука с милым личиком.

В дверь кто-то вошел.

— Как себя чувствуете? — молоденькая медсестра приблизилась к кровати. Я хотела ответить, что чувствую себя как драная подушка после драки с крысами. Но не смогла: рот слипся.

Она достала из кармана фонарик и мягко коснулась моей щеки.

— Я вас узнала, — она улыбнулась, я недоумевала. — Шикарный разворот в «

Elle

» с рекламой белья.

Я попыталась усмехнуться. Получилось, как если бы смеялась елочная игрушка: треск в грудной клетке и ощущение, что сейчас рассыплюсь на блестящие осколки.

— Мне полагается вип-палата теперь?

Она рассмеялась и проверила капельницу. Я посмотрела на свои запястья. Тонкие, прозрачные, как фарфор. Вены — бледные нити. Жалкое зрелище. Все бы отдала, чтобы выглядеть сейчас как в том глянце.

— В жизни вы еще красивее, — она заставила меня рассмеяться и схватиться за повязку от боли. По канону она просто обязана была выдать этот дешевый лживый комплимент. Я не купилась, конечно. — Позвать его?

Я вскинула лицо и уставилась на нее.

— Парень, что с вами приехал. Беспокойный очень.

Я сглотнула. Медленно. Механизм гортани включился не сразу.

— Он здесь?

— Дрыхнет на стуле у дверей. Сказал позвать, как очнетесь. Мило, правда?

Я проследила за ее кивком на коридор. За мутной дверцей — сгорбленная фигура, куртка скомканная под щекой.

Сердце задергалось.

Тихо. По-бабьи. Я зажмурилась на секунду.

— Ваш? — понимающе подмигнула. Я помолчала.

— Мой, — неуверенно прошептала.

Меня почти склонило в сон, как вдруг дверь тихо скрипнула. Почти с извинением. Я не открыла глаз. Но сердце вдруг отозвалось на звук.

Заколотилось. Как бешенный заяц в грудной клетке.

Он.

Я знала это по его громкому пульсирующему молчанию. По тому, как замер воздух. По тому, как сжался у меня живот.

Он стоял у порога, будто боялся сделать шаг. Я не поднимала глаз, но чувствовала: смотрит. Пронзает. Исследует.

Шаги. Мягкие. Нерешительные. Как будто по минному полю.

Потом снова тишина. Тишина такая, в которой слышно, как трепещет дыхание. Мое. Его.

— Варя, — хрипло сказал он. Тихо. Так, будто выдрал это имя из своего горла.

Я посмотрела на него не сразу. Трусиха.

Взъерошенный. Губы покусаны в кровь. В мятой черной футболке, раздавленный, будто мир дал ему пощечину за нашу любовь. Справедливости ради, мне за нее досталось больше.

Куртка смята в кулаке, пальцы белые от напряжения. Он сдерживал что-то внутри, не давал себе сорваться. Только глаза… Черные. Без тормозов. И в них огонь и страх.

В руке бумажный стаканчик, пахнущий кофе и, кажется, карамелью. Может, заботой.

Он остановился. Глаза на мне. Я почувствовала их кожей. Даже там, где бинты.

— Барбариска, — выдохнул он. Глаза налились такой нежностью, что я едва не отключилась снова.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Привет, — хрипло сказала я и моргнула, чтобы не расплакаться. Глупо же: выжила и реву. Поздравьте меня: я истеричная живучая идиотка.

Он поставил дрожащий стакан на тумбочку и подошел ближе. Встал так, будто боялся прикоснуться. Ресницы дернулись. В глазах паника, вина, любовь.

Неуверенно опустился на край кровати. Уткнулся лбом в мою кисть на простыне, неуклюже, неловко. Звучно выдохнул. И замер.

— Прости меня, Варька. Я…я…

Он не знал, за что извиняться первым.

А я не знала, что ответить.

Извиниться тоже? За то, что пришла не вовремя в его жизнь? Не в то время, не к тому мужчине пришла. За то, что полюбила, вот так неосторожно.

Зажмурилась. Потому что все, что рвалось внутри, хотелось выплеснуть на него. И обнять. И ударить. И кричать.

— Я чуть не сдох там, Варь. Просто сдох, если бы…

Он не договорил. Встал. Начал ходить по палате, как зверь в клетке. Его рвало на части. Он выл внутри, и этот вой отдавался во мне.

— Я все думаю: если бы остался… — он запнулся. — Да блядь!

Я смотрела, как он ломается. Как пытается дышать. Как держится из последних сил, чтобы не упасть передо мной.

Я протянула к нему руку.

— Иди сюда, Ромашка.

Он подошел. Медленно. Осторожно. Сел рядом. Уткнулся лицом мне в грудь. Я слышала, как он дышит. Глубоко. Хрипло.

— Прости меня, — сказал он. — Ради бога, прости.

Я гладила его по голове. По этим родным коротким волосам. Теплым, жестким. Вжалась пальцами. Он цеплялся за край моего одеяла, как утопающий.

Потом поднял лицо.

— Хочешь кофе?

— Хочу тебя.

Он замер. Как будто сбросила на него бомбу.

Встал. Я уже хотела спросить:

«Ты куда, гребаный болт?..»

Но он просто снял ботинки, молча закинул куртку на стул, и осторожно, боком, сел рядом на кровать. Потом прилег.

На больничную койку. Где катетер, швы, и я сама, полуживая, растрепанная, с белым бинтом поперек живота и синяками под глазами.

— Ты совсем с ума сошел, — прошептала я. — Это не отель, чувак.

Он не ответил. В горькой усмешке только подернулся уголок губ.

Осторожно лежал рядом, почти не касаясь. Я повернулась к нему, хотела чувствовать его рядом. Сложила ладони между нашими телами, привычно согреваясь о него.

Он подтянулся ближе и уткнулся лбом в мой. Нежно.

Как будто это был его способ сказать:

«Я здесь. Я с тобой. Все пройдет».

Я закрыла глаза. Мы лежали так, нос к носу.

А потом он обхватил пальцами мой затылок и с чувством притянул к себе мою голову.

— Блядь, Варька, блядь, — он шептал мне в висок, его грудь дрожала. — Твою мать, — он выругался. Его трясло как в ознобе.

Глупо, но, пока прижималась к нему, вдруг подумала: а что, если все сложилось как надо? Что если это моя вынужденная жертва ради нашего будущего? Милая девочка-ветеринар вышла из игры сегодня, она будет за решеткой за то, что сделала со мной. Да и Рома ее никогда не простит. Нельзя простить такое, если любишь. Теперь он отвернется от нее навсегда. И… мы с ним сможем как-то…

Стало страшно даже мечтать. Наверное, это все чертов дурманящий обезбол.

Его пальцы осторожно легли на мой живот чуть ниже шва, едва касаясь. Я вздрогнула. Не от боли. От того, что это он.

И мы лежали так. Не двигаясь.

Он дышал мне в щеку. Я ему в губы.

И вдруг захотелось плакать. Не от боли. От сраной колючей нежности.

Его губы коснулись моего лба. Потом виска.

Он смотрел в мои глаза. Я в его.

— Можно я тебя поцелую? — прошептал он.

— А если нельзя?

Он все равно поцеловал.

Сначала несмело. Потом голодно. Как будто искал в моих губах лекарство от паники, прощение, спасение и снова меня.

Мы лежали обнявшись какое-то время. Он гладил меня по волосам. Пальцы его чуть дрожали. Я ловила его дыхание у своего виска, неровное, встревоженное. Что-то было в нем не так…

Он отстранился и присел, ласково взяв мои руки. Его ладони обжигали. Молчал, будто собирался с мыслями. Когда он на секунду поднял глаза, во мне кольнуло: в его нежности было что-то надломленное, как будто он уже готовился меня потерять.

— Попросить хочу, — прошептал, вцепившись взглядом в белое одеяло на моих коленях. Пауза затянулась, тревожная, колючая. — Не выдавай Янку, — с чувством сжал мои руки и несмело поднял лицо.

Я застыла в его глазах. Как насекомое в капле янтаря.

Три слова.

Всего три.

Почему они ощущаются как предательство?

Рассматривала его кисти. Царапины на костяшках: мои ногти, моя к нему страсть.

Моя любовь.

Тупая. Ненужная ему.

Как и я сама.

Они всегда выбирают их. Всегда возвращаются к ним. Без исключений.

Даже если называют своей. Твоими никогда не будут.

Защекотало где-то в горле. Мир поплыл. Я хотела отнять руки и спрятаться от него навсегда. Но не могла пошевелиться.

— Из-за меня все, я виноват перед ней, — он поморщился.

— Я тоже виновата перед ней? — я смотрела в окно. Мелкие прозрачные снежинки налипали на стекло и таяли, катясь каплями к подоконнику. Я вдруг почувствовала себя одной из них.

— Нет, на мне все, — пауза. — Не вывезет она, понимаешь? — он потер лицо. Выглядел так, будто не спал год.

— Понимаю, — кивнула и потянула побольше воздуха в себя. Как будто в легкие налили свинца.

Слезы не текли.

Глаза были сухие.

Слишком сухие.

— Я должен защитить ее.

— Должен, — снова кивнула. Палата пошатнулась. Внутри разлилась пугающая пустота.

На губах его вкус, от которого хотелось вырвать.

— Варька, — он вздохнул. — Если заявишь на нее… я скажу, что я сделал.

Я подняла на него глаза.

Резко.

Резче, чем хотела.

Как будто меня ударили током.

Температура в палате понизилась вмиг, видимо, потому что у меня руки похолодели. Мурашки пробежали по затылку и вдоль позвоночника.

Может, я королева драмы, но это оказалось больнее, чем нож под ребрами. После него я выжила, а после этого… не уверена.

Я попала в ловушку, которой боялась всю жизнь. Я позволила себе доверять не тому. И он меня разрушил.

Подзывал меня поближе, подкрадывался медленно. Чтобы ударить в упор.

Я врала. Мне врали.

С ним же впервые решилась на искренность.

А он врал.

Как все.

Нежный мальчик ласково выпотрошил меня и оставил подыхать.

Я хотела рассмеяться, клянусь.

От того, как легко купилась на него. Дура. Наивная.

Я хотела плакать.

От того, что никогда не смогу его простить.

— Я ничего не скажу, — я похлопала его по ладоням и отняла руки. Он поднял на меня глаза и смотрел как-то странно и встревоженно. — Тоже хочу у тебя попросить кое-что взамен, — я выжала легкую кривенькую улыбку.

— Все, что скажешь, — он облизал губы.

— Обещай.

— Обещаю, — взволнованно кивнул.

— Ты сейчас выйдешь за эту дверь, — я смотрела прямо в его глаза, — и больше никогда не вернешься в мою жизнь.

Он застыл. А я не дрогнула.

Будто кто-то предусмотрительно выдрал сердце и оставил внутри холодную бетонную плиту.

Все уже было мертвым.

Внутри.

Между нами.

Он просто еще этого не понял.

Эпизод 27. Я, бать, облажался.

Рома

Мы лежали рядом.

Тишина звенела, как шина по мокрому асфальту.

Думал, сдохну сегодня.

Я хотел быть для нее чем-то хорошим. И чуть не прикончил…

Ее кровь еще темнела под моими ногтями.

Я знал, что однажды на нас выльется все дерьмо, но не так.

Блядь, не так.

Я гладил ее по голове. Осторожно. Как по хрупкому стеклу. Хотел, чтоб ей больше не было больно. Никогда.

В груди свербело. Давило. Как будто сейчас все заглохнет к херам.

Я присел. Взял ее ладони. Надо было уже сказать. Слова были слишком тяжелые и давили на язык.

— Попросить хочу, — смотрел на одеяло. Как будто оно могло подсказать, как всю херь объяснить. Говорил с ним, не с ней. Потому что глядеть в глаза не мог. Сука.

Только не ненавидь меня, Варька.

— Не выдавай Янку, — выдохнул. Быстрее, чем собирался. Будто выстрелил. Себе в ногу.

Трусливо сжал ее руки.

Последнее, о чем мог ее просить. Чувствовал себя сраным мудаком.

Поднял глаза.

И закоротило.

Лучше бы не смотрел.

Она молчала.

Смотрела мимо меня. Будто я был пустым местом.

Пиздец.

Нет-нет-нет, стой, родная. Не молчи, не гаси меня так.

Грудак сдавило. Как будто в нем заело поршень.

Я хотел что-то проорать, побыстрее, погромче, чтобы успеть, чтобы не ускользнула.

Но язык деревом стал. Я уже все проебал.

— Варька, ну из-за меня ж все, — нужно было объясниться, но хер знает, как. — Я виноват перед ней.

— Я тоже виновата перед ней? — она перевела взгляд в окно.

За грудиной пекло.

— Нет, на мне все, — я отчаянно мотал головой, чтобы поверила.

Но она больше не верила мне. Даже не взглянула. Я задыхался от сраной беспомощности.

— Ну не вывезет она, понимаешь? — пробормотал, будто извиняясь. Жалко. Тупо. Да и она уже не слышала меня.

— Понимаю, — сказала. Тихо. Безразлично.

Будто огрела по башке.

Что-то внутри треснуло. Хрустнуло.

Она посмотрела на меня и замерла.

Ее глаза ничего не выражали.

Я видел такие ее глаза только раз. Когда пришла ко мне из-под кулаков Ермолаева…

Варя. Варька.

Я не такой, я не он, я не пытаюсь сделать тебе больно!

Она моргнула.

Холодно. Безучастно.

Я больше не существовал.

Я не достучусь до нее.

Не подпустит к себе.

Блядь. Блядь. Блядь.

— Я должен защитить ее, — сказал. И сразу понял, что вбил себе последний гвоздь в крышку.

— Должен.

Одно слово.

И она исчезла.

Она смотрела на меня как на предателя.

Нет, хуже.

Как на чужого.

Как на… врага.

Я раздавил нас своими же руками. Ее раздавил. Раненую. Уязвимую.

Варька, ну не могу иначе… Давай перетерпим этот хренов разговор. Нельзя без него.

— Если заявишь на нее… я скажу, что я сделал.

Дурак. Гребаный болт. Что ты несешь?

Но я должен все ей сказать.

Взгляд ее вдруг изменился, как по щелчку.

И мир рухнул.

Шмякнулся на меня, как бетонная плита.

Она не кричала. Не плакала.

Просто тихонько умерла. Прямо передо мной.

Хотелось завыть. Просто завыть, как подстреленный зверь.

И махать кулаками, разнося все вокруг, пока кожа не лопнет, пока руки не собьются в мясо. Пока не станет больнее, чем внутри.

Но я просто застыл. Горло сжалось. Мозг плавился. Все плыло перед глазами.

— Я ничего не скажу, — прошептала.

Похлопала по рукам. Как покойника. Таким я себя и чувствовал.

Как будто ставила точку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И отняла от меня свои ладони.

Забрала себя.

С концами.

И вот тогда меня по-настоящему накрыло

.

Не злость. Не обида.

Страх. Дикий, холодный, животный страх.

Я испугался. До усрачки.

— Тоже хочу у тебя кое-то попросить взамен, — сказала, улыбаясь. Страшно. Горько. Разочарованно. Аж кровь стыла.

Варька, подожди, Варька…

— Все, что скажешь, — прохрипел.

Я бы отдал ей свою печень на тарелке, только бы осталась.

Пытался поймать ее взгляд. Пытался вернуть. Но я больше ни черта не значил.

— Обещай.

— Обещаю, — кивнул тут же.

— Ты сейчас выйдешь за эту дверь, — ее голос глухой и бесцветный, как пленка старой записи, — и больше никогда не вернешься в мою жизнь.

Грудак стиснуло.

Мотор затрещал.

Пиздец.

— Ни хера, Варька, ты че? — голос вибрировал и ломался. Я срывался на крик.

Но она не смотрела. Не слушала. Не хотела меня. Стерла.

— Ты пообещал, — она следила за снегом за окном.

— Не! Не! Ты охренела? — я аж воздухом захлебнулся. — Эта не та цена, не, — снова мотал головой, как гребаный болванчик. — Говори, что хочешь, делай что хочешь, на такое я не согласен. Похер. Не будет так! Ты важнее всего.

Она улыбнулась вдруг. Ядовито. Беспощадно. Словно смотрела, как подыхает покусавшая ее крыса.

Перевела на меня безразличный взгляд.

— Пошел вон, Рома.

— Хер с два! — я вскочил на ноги. Готов был вцепиться зубами в косяк, в пол, в нее. — С места не сдвинусь! — схватил ее за лицо.

Она смотрела пронзительно. Удушающе, как борцовский захват. Она ненавидела меня. Твою мать.

Ее у меня больше не было.

— Варька… — так звучала беспомощность. Ее имя прилипло к небу.

— Это от большой любви, да, Рома? — сжала губы. Я кивнул. Еще раз. — Но не ко мне.

— Я тебя не отпущу! — вдавил пальцы в ее щеки, будто хватаясь за нее из последних сил.

— Я больше тебя не хочу.

Ее лицо краснело от моих рук. Требовательных. Трясущихся.

— Ты мне не нужен, — смотрела твердо мне в глаза, словно не врала. Сука, я перед ней как беспомощный щенок. — Я больше не хочу тебя видеть. Никогда.

Не делай так, блядь! Хорош!

— Здравствуйте, — дверь открылась, и в палату ввалился мужик, следом еще двое, — капитан Гурский, хотел бы задать вам пару вопросов, — глянул на нее, потом на меня. Мои руки отлипли от ее лица. Я встал. Молча. Сгорбился.

Уставился на Варю. Вдруг подумал, что если выйду, больше не увижу ее. Прирос к полу.

— Мы разговариваем так-то, — я сверкнул глазами. Откуда нарисовался?

— Роман Сергеевич, вас попросим проехать с моим коллегой в отделение.

Холод пошел по позвоночнику. А если что разнюхали про Ермолаева? Пиздец.

— Иди, с ней все будет хорошо, — Варя прошептала, улыбнувшись на прощание своей разбитой улыбкой. От слез в ее глазах мне похерело.

Закончилось.

Я все просрал.

Я мотал головой.

— Потом договорим, — она медленно моргнула.

Я тогда не понял: не договорим. Она врала, чтобы избавиться от меня. А я очень хотел ей верить.

Поплелся за дверь. Лейтенант с какой-то дурацкой фамилией и торчащими ушами шел со мной по коридору.

Я остановился у сестринского поста.

— Здрасьте… девушку из 309 палаты когда выпишут?

— Ой, не раньше следующего понедельника, — дежурная медсестра глянула на меня. — Ее еще будут обследовать.

Кивнул и на автомате пошел за лопоухим.

Я вышел из отделения на мороз. Про Ермолаева речи не шло. Зря только вспотел как проститутка в церкви. Расспрашивали, что да как с Варей было. Сказал, как есть. Пришел с магазина и нашел на полу.

Сука, вот бы стереть себе память и никогда не видеть ее такой в своей голове.

Я не шел, плелся.

По сугробам, по каше у кромки дороги, по обочинам чужих жизней.

К тому, кто ни разу меня не осудил.

Не помнил, как дошел. Просто вдруг оказался тут.

Кладбище начиналось внезапно.

За пустырем, где серый снег лежал комьями, будто недоделанная могильная насыпь. Грязный. С пятнами.

Ржавые ворота распахнуты нараспашку, как челюсть. Словно ждали. Меня.

Я остановился.

Мелкий мороз щипал кожу, но было не от холода гадко. А от здешней тишины.

Кованые покосившиеся створки. Петли скрипнули от ветра. На решетке обрывок черной ленты, стянутой узлом. Висела, как дохлая змея.

За воротами аллея. Голые деревья, скрюченные, как старики.

Ветки, как когти, цеплялись за небо.

Я шагнул внутрь.

И сразу почувствовал: здесь дышать труднее.

Как будто у земли был запах. Старый, прелый. Запах горя, впитавшийся в глинистую жижу под снегом.

На углу кособокая часовня. Без креста. С провалившейся крышей и разбитым окном.

Ветер зашуршал венками. Пластик стучал по камням.

Впереди бурелом из мрамора, крестов, табличек. Все в молчании.

Ни птиц. Ни собак.

Только ты и мертвые.

И у каждого свое место.

Потащился вглубь. Как в другое измерение.

Как будто назад уже нельзя. Как будто за спиной пропасть.

Снег скрипел под ногами, противно, будто все внутри ломалось. Руки мерзли, пальцы не слушались. Водка в пакете стучала о колено.

Я дошел до нужной плиты и остановился.

Снегом замело табличку. Протер.

— Привет, бать, — поморщился. Потому что он не отвечал теперь. Паскудно, оказывается, жить без «здарова, сына».

Пока есть, тебе оно не надо будто. Тебе не важно будто. Туфта. Даже без его подзатыльников тошно.

Ушел прошлой зимой вдруг. И зима, сука, так и не закончилась больше. Тянется, морозя кости. Мне и матери.

Сгреб слой снега с лавки. Сел. Холодная, задница заныла. Открутил крышку на бутылке и хлебнул. Щедро так заглотнул. Глотку опалило. Пошло по пищеводу, обожгло желудок. И хорошо. Пусть хоть что-то болит, кроме груди.

— Я, бать, облажался. По полной.

Глянул в небо. Снег падал лениво, пушисто.

На ресницах таял. На душе — нет.

— Все проебал.

Сжал кулаки. Щеки стянуло от мороза и злости. Втер водку в губы и продолжил:

— Наворотил дел. Со мной покончено, — ухмыльнулся жалко. — Нет такого шуфеля, чтобы мое дерьмо разгрести, бать. Пока хотел как правильно, угробил столько жизней, выходит. В голове одно, в сердце другое. Все время путаюсь. А когда надо быть сильным, сливаюсь.

Могила молчала. Только ветер выл.

— Сына твой — трус, выходит, хорошо, что не увидишь уже, — еще глоток.

Сердце поднывало. Пульс стал ленивый.

— Ты злился на мамку, что пилила. Что орала, бесился. Батя, хуже, когда они замолкают, — я присосался к стеклянному горлу. В голове только ее глаза. Те, последние.

Пустые. Отравленные.

Я их не переживу, пап.

Не смогу забыть.

Я закрыл глаза. Прижал ладонь к лицу. Хотел бы заплакать, да не смог.

— Я бы лучше сдох.

Выдох.

— Правда.

Снег все шел. Бутылка опустела. Руки задрожали.

— Бать, мне б так не помешало твое «не сцы, Ромчик, проходит и такое». Пусть пройдет, бать, пусть, блядь, пройдет… — уронил голову на руки.

Молчал и морозил зад.

— Прости меня.

Я не знал, кому. Отцу? Варе? Яне? Себе?

И небо молчало. Надгробие тоже.

А я сидел. Смотрел на снег. Он падал на ладони и не таял. Я как труп, окоченел.

И впервые в жизни не знал, куда идти дальше.

Эпизод 28. И будьте до усрачки счастливы! 

Варя

Я выдала капитану слезливую историю о попытке покончить с собой одной взбалмошной девицы, где Рома и Яна — благородные спасители. Этого хватило, чтобы снять все подозрения. В своем изысканном вранье я всегда была неподражаема.

Его даже не смутило, что я расхаживала по дому «друга» в его футболке с голой задницей. Это уже лирика, правда?

В свое оправдание скажу: сдохнуть сегодня разок хотелось, тут я не соврала.

Дверь скрипнула и приоткрылась. Я по инерции повернула голову на звук, но никого не увидела. Протяжный скрип.

Я отвернулась от синего платья, проплывшего вглубь палаты.

— Вон пошла, — я села на постели: не собираюсь снова лежать перед ней как сломанная кукла. Свесила ноги и схватила рукой костыль у тумбочки. И вот я уже стояла на своих двух напротив нее. Вскинула подбородок. Она же не поднимала глаз. — Яблоки не принесла что ли? Ну ты даешь, подруга. Нехорошо к больным без гостинцев ходить.

Девка стояла и таращилась на свои сапоги.

— Если начнешь просить прощения, клянусь, размозжу тебе голову, — я стиснула костыль.

— Я без него не смогу, — тихо пролепетала она себе под нос, — а ты сможешь.

— Понеслась, — я вздохнула и сильнее сжала пальцы. — Он и так твой с потрохами, чего от меня хочешь? — я выплевывала слова. Как же больно, черт возьми. Она смотрела в пол и медленно качала головой. — Он тебя выбрал, — я бросила в нее, словно словами хотела разбить ей голову.

— Это не так.

— Не так, ты права. Он никогда и не выбирал.

Я вонзала в себя свои же слова, как штык-ножи. Чтобы неповадно было. Чтобы больше не быть наивной тупой дурой. Не доверять. Никогда. Никому!

— Он ради тебя сесть готов! — я повысила голос. — Какое еще подтверждение тебе надо?! А я просто случайный секс, поняла? Все очевидно, проваливай отсюда. И будьте до усрачки счастливы!

Только бы не зареветь. Вот позор-то будет.

— Я ничего не сказала ментам, расслабься, милашка. Мой подарок вам на свадьбу, — нервно хохотнула. Бок отозвался резью.

Психопатка чертова почему-то все еще стояла у моей постели как статуя.

— Чего тебе еще?! Не нужен мне твой Рома, — я отчеканила. — Никогда не был.

Наконец, подняла глаза. А вот я не смогла смотреть на нее: во рту снова появился привкус железа.

— Ты выйдешь в эту дверь и забудешь обо мне. Как и я о тебе. Я сполна рассчиталась с тобой, как считаешь? — я кивнула подбородком на повязку на боку. — Ты получила свое возмездие? Полегчало?

Она молчала.

Костыль впивался в мою ладонь. Я едва удерживала себя на ногах. От слабости и острой боли испарина покрыла поясницу. Я стиснула зубы.

— А теперь послушай меня: вы оба просто переступите меня и пойдете дальше, вприпрыжку и держась за руки. Усекла? Я пришла к нему сама. Его оставь в покое.

— Ты любишь его?

Нахрена тебе знать, подруга?

Кишки скрутило вмиг.

— Я себя люблю, — я расхохоталась, — больше никого.

Она отступила на шаг. Еще. А потом развернулась и сбежала.

Я смеялась и смеялась. Громко. Отчаянно. Чтобы не слышать собственных рыданий.

Я сидела на краю койки и чувствовала, как в груди расползается ледяная пустота.

Капельница щелкала ровно, капли падали, будто отсчитывали время до конца моей жизни.

Я смотрела на них и думала:

«Вот так и он: капля за каплей вытечет из меня, и ничего не останется».

Я закрыла глаза, но даже в темноте видела ее веснушки и слышала шорох платья.

— Нужно, чтобы кто-то привез ваши документы, — знакомая медсестра хлопотала у койки.

— Да, — я задумалась. Нужно было как-то выкручиваться. — Слушай, Алина, — я глянула на ее бейдж, — можешь одолжить свой телефон?

— Без проблем, — она нырнула в карман.

— Интернет есть?

Кивнула.

— Дай мне пару минут, — я подмигнула.

Когда она вышла, я нашла телефон приемной Макса. Он всегда сходил по мне с ума. Назвала секретарше мое имя. Оно подействовало чудесным образом: он ответил прямо во время совещания.

А через час был уже на пороге палаты.

— Барби? — огромный букет нежно-розовых пионов вошел первым. Палата тут же наполнилась интенсивным ароматом цветов. Где достал их в декабре? — Привет, красивая, — он опустил цветы и посмотрел на меня. Все с тем же обожанием.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда увидела его, впервые за день подумала: может, зря я ему позвонила? Хотелось нырнуть обратно в больничную койку, где пахло Ромой и кровью.

— Когда сказала, что в больнице, думал, ты была в машине Марка, — он подошел и поцеловал меня в щеку, — слава богу, ты в порядке.

Этот мужчина всегда был моим спасением.

И никогда моим домом.

— Спасибо, что приехал, — я взяла его руку, игнорируя непривычный холод, который вдруг ощутила.

— Палата ужасная, — он скривился. — Я сегодня же перевезу тебя в частную.

— Не нужно. Я хочу домой. Устала от этого места, — сжала его пальцы. Холодный металл обручального кольца привычно покалывал.

— Ты справишься? Наймем сиделку, — погладил меня по голове.

— Не нужно. Макс, мне надо кое-что рассказать тебе про Марка… — я теребила волосы.

— Я знаю.

Я вскинула на него глаза.

— Я искал тебя везде, думал… думал подонок убил тебя и закопал где-то, и просто сочинил байку, что ты чудесным образом сбежала. Где ты была?

— Спряталась, — опустила лицо. — Откуда ты узнал? — воспоминания сжали меня, как тиски. Заснеженные кусты туи будто снова закололи кожу.

— Урод хвастался направо и налево, как отделал тебя, — поморщился. — Сукин сын получил по заслугам. Я заберу тебя, не волнуйся ни о чем.

— Мои документы и вещи…

— Я все решу, малыш, — он погладил меня под подбородком. — А потом мы поедем домой.

Деньги и связи творят чудеса.

Уже к вечеру я была в огромной светлой квартире, что мне снял Макс. Словно и не было ничего, словно я никогда не падала с высоты этого пентхауса.

Я снова оказалась в своем мире. Идеальном, где не пахло мандаринами, гаражной пылью и теплом его ладоней.

Снова мне целовал плечи чужой мужчина с дорогим парфюмом.

— Я обожаю тебя, красивая, — Макс шептал мне на ухо. А я тихо морщилась от его слов, как от розг.

И слезы резали глаза.

И было очень больно.

Эпизод 29. Где ты, Варька?

Рома

Хочешь знать,

Как я тут?

Мне плевать,

Ее не вернуть.

Хочешь знать,

Каково мне здесь?

Честно говоря, знаешь,

Мне пиздец

Я плелся на автомате. Пошатывало. Не помню, как дошел домой.

Яна сидела на скамейке у подъезда.

Я сильно не хотел ее видеть. Никого не хотел.

Молча прошлепал мимо. Она поплелась за мной. По лестнице. В квартиру.

Да срать. Пусть делает, что хочет.

Скинул обувь, стянув один ботинок о другой, содрал куртку.

Меня потряхивало. В голове гудело, словно там была трансформаторная будка.

Молчаливая тень двигалась за мной по пятам. Давила. Сжимала воздух.

Я был не в себе. Хотел, чтобы она убралась. Просто исчезла. Хотя б до завтра. Чтобы я отдышался.

— Тебе надо поесть, мой хороший.

Я поморщился. В печенке закололо.

В кухне на полу развалившиеся пакеты c продуктами. Оранжевые пятна апельсинов на полу. Я хочу смотреть на них, никак не на лужу, которая впиталась в швы между плиткой.

Я прошел мимо.

На автомате достал ведро.

Налил горячей воды, плеснул моющее. Тряпку кинул. Намочил. Выжал.

Встал на колени.

И повел.

Раз.

Два.

Три.

Быстро. Рьяно. Как будто смогу стереть то, что здесь было.

— Давай я, Ром, — тихий голос ударил меня. Почти мученический. Мерзость.

Я без нее и дня не мог протянуть. А теперь не знал, как на нее смотреть.

Мы уже не те. Сука, все не то.

У меня не было больше невинной милой девочки, что любил со школьной скамьи. У нее не стало того добродушного парня, за которого собиралась замуж. Она в этой истории потеряла невинность, а я душу.

Пол скрипел под тряпкой. Мокро. Скользко. Пахло железом еще сильнее от горячей воды.

Руки дрожали. Я тер так, будто оттирал с себя воспоминания.

— Надо растение пересадить, погибнет, — она присела у разбитого горшка.

— Не трогай ее! — я приподнялся и только сейчас заметил раскинувшийся по кафелю тонкими стеблями барбарис. Желтые листья утопали в чернеющем пятне рассыпанной земли. Хрупкое растение покоилось на мелких осколках.

Я упирал в него глаза какое-то время. Под веками защипало.

Яна отступила от моего вопля.

Я молча отвернулся от нее.

Выжал тряпку.

Снова повел.

Бордовая каша. Капли на плитке как пятна в глазах.

— Нужно защищать то, что любишь, Ром. Любыми способами. Ради любимых можно разочек стать плохим. Пойти даже на самое страшное.

Тряпка остановилась на кафеле.

Как она это сказала…

Как будто топор в грудину вогнала.

— Ты изменился. Она сделала тебя диким. Себе подобным. Домашнего пса на улице покусала дикая бешеная сука. Понимаешь?

Я застыл. Я понимал. Не вылечиться. Я просто буду жить с этим вирусом внутри.

Не орешь, пеной не идешь. Но внутри все сгнило.

Я не смотрел на нее. Не поднимал головы.

Только тер.

Тер, тер, тер…

Пока руки не онемели.

Пока из-под тряпки не стала вытекать чистая вода. И пустота с запахом моющего.

Она не уходила. Я не знал, как заставить. У меня не было сил возиться.

У меня не было сил.

В холодильнике остатки водки. Той самой, что мы делили с Варей.

Глоток. Еще.

Обожгла, сука.

Я молча пошел в комнату. То, что от меня осталось.

— Рома, ты не нужен ей, — робкий голос за затылком.

Остановился.

— Она сказала, ты ей больше не нужен, — голос стал громче, настойчиво врезался в меня. Я зажмурился. — Не иди за ней, — голос срывался. Я просто стоял посреди коридора, будто застрял. Тесный узкий, он превратился в тоннель.

Ей лучше было б уйти и оставить меня подыхать. У меня внутри росла такая, сука, буря, зачем пыталась выпустить ее наружу?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Иди домой, — прохрипел, не оглядываясь.

— Я тебя не оставлю! — она подскочила и встала передо мной. — Я не она, я не брошу тебя. Никогда не брошу!

— Завтра поговорим, — я хотел уйти в комнату, но она уперла руки мне в грудь.

— Даже не смей расстраиваться из-за нее. Она не стоит того. Использовала тебя и выбросила, — она приблизила ко мне заплаканное лицо. А я задумался: что она чувствовала, когда вгоняла лезвие моего ножа ей в бочину?

— Да, ты не она.

Ее лицо дрогнуло.

— Буду ей, хочешь? — ноздри дернулись. — Тебе с ней хорошо было? — она яростно сузила глаза.

Я не знаю, что случилось в следующий момент. В голове будто что-то лопнуло. Я схватил ее за горло и приставил к стене.

Она опешила и сразу сдулась. На меня смотрели испуганные круглые глаза.

— Хочешь знать, как я трахал ее? — я приблизил лицо. В ее глазах был ужас. Видимо, я выглядел устрашающе безумным. Меня трясло. Волна гнева была такой мощной, что я перестал контролировать себя.

— Ром…

— Что? — почти коснулся ее лица своим. Я чувствовал испарину на лбу. И конскую дозу спирта в крови. — Ты же говорила, передумала, — я яростно облизал губы, — не хочешь больше ждать. Не хочешь ведь? — я давил. Под моим напором она сжималась от страха. Дрожала, и это была не такая дрожь. Паника. Испуг. А я бесился еще больше и не мог остановиться. — Берешь свои слова обратно?

Она бы взяла, но страх парализовал ее. Она не знала меня таким. Я и сам не знал. Понятия не имел, что сделаю дальше. Меня разрывало на части.

— Не так легко стать ей, да? — я ухмыльнулся злобно и гадко. А потом нырнул рукой под ее платье, сжав бедро. Она шумно втянула в себя воздух и дернулась у моей груди. — Давай, скажи, что не хочешь, я отстану.

Прозвучало как угроза. Я пугал ее до чертей. Она едва могла дышать. Я злился еще больше. Я не хотел ее даже. Я ни хрена уже не хотел. Только чтобы этот гребаный день закончился.

— Че молчишь?! — я заорал ей в лицо. Она на секунду зажмурилась и немного отвернула голову. — Говори, чтобы отпустил. Говори! — я вопил. Дернул ее за бедро на себя, цепляя пальцами белье. Она сжалась. — Говори, чтобы убрал руки, ну же! — снова закричал.

Она только дергала губами и роняла слезы. Она не хотела.

Хороший Рома считал бы это с нее и отпустил.

Я считал тоже. Но предпочел проигнорировать. Мне было срать на ее чувства. Мне на все было срать. Я наклонился и впился в ее губы. Сильно, яростно, разрывая их языком. Будто наказывал. Я не целовал ее так никогда.

Я ни хрена не чувствовал. Я вжимался сильнее в ее рот — ничего. Отстранился. Огромные полные слез глаза смотрели на меня.

— Все с тобой понятно, — я бросил намеренно мерзко и отнял руки, как она вдруг схватилась за них. Слезы спали по щекам.

— Я согласна, — голос беззвучный. Вода текла по ее шее на ворот платья. Ее глаза просили меня отступить. Пощады просили. Умоляли не разрушать. Не делать больно.

Я понимал, как надо поступить.

Но не поступлю. Не сегодня.

Я расстегивал платье на груди. Быстро, чтобы напугать еще больше. Я ждал, чтобы она остановила меня. Когда срывал его по дрожащим плечам, ждал. Она молча глотала слезы и терпела мою непривычную грубость. Когда стягивал белье, всхлипнула. Сердце сжалось, но я тоже терпел.

Я не хотел прикасаться. Я плохо понимал, зачем вообще делаю это с ней. Мы мечтали об этом дне много месяцев.

Но сейчас я разрушу все. Нашу жизнь. Доверие. Будущее. Ее. Себя.

Я сел на край постели и потер лицо. Она лежала за моей спиной, натянув одеяло до шеи. Сжимала край до белых костяшек. И плакала. От ее дрожи трясся диван.

Наверное, я сделал ей больно. Мне было все равно. Как и на боль в груди. Я уперся в левую часть грудины кулаком. Злость не прошла. Боль не прошла, только умножилась.

Я поднялся и ушел в кухню, оставив ее одну.

В ту ночь я не спал.

Не дышал, по-моему.

Подыхал.

Сидел на подоконнике в кухне, глядя, как тает тьма. Солнце вылезло, как ни в чем не бывало. А я будто разлагался.

Люди там внизу шли по своим делам, смеялись, спешили. А я был будто за стеклом аквариума, не мог вдохнуть их воздух.

К Яне не вернулся. Не пересилил себя. Даже не подошел. Она спала, сжавшись в клубок. Чужая. Даже запах. Даже воздух рядом с ней не мой.

Похмелье страшное было. Душ не помог. Ни хера не помогло.

Ноги потащили меня к

ней

.

Купил по пути ромашки. Дурацкие. Пожухлые. Она одна догадается, почему именно их.

Думал, придурок, улыбнется мне. Скажет что-нибудь язвительное.

Хотел просто услышать, как она снова говорит со мной.

Хотел…

Да все хотел. Лишь бы с ней.

Больничные стены встретили тухлым теплом. Поднимался по лестнице будто на эшафот. Те же скрипучие двери, запах спирта и хлорки, пропитавшей напольную плитку.

Сердце билось как перегретый мотор. Казалось, сейчас рванет к чертовой матери.

Прогонит, ну и пусть. Не уйду. Я не гордый.

Открыл дверь палаты.

Залип.

Пусто.

Кровать заправлена.

Окно приоткрыто, и оттуда, кажется, выдуло даже остатки ее запаха.

Я встал, как вкопанный.

Нет.

Нет.

Нет.

Ты бы так со мной не поступила.

— Эй! — я выскочил в коридор с молотящим мотором. — Девушка из 309-й, куда ее перевели?

— Выписали, — флегматично ответила медсестра. — Еще вчера.

— Как... выписали? — я выплюнул воздух. Будто по печени дали. — До понедельника ж держать должны были?!

— Под расписку. Вы не орите, — даже не подняла глаз.

Меня подбило. Гребаный болт. Как так?

Воздух стал вязкий, как мед, как грязь. Я не мог вдохнуть.

Сердце пиналось. Дергалось. Немощное и бестолковое.

Я выл. Внутри. Без звука. Без возможности выдохнуть.

Это был конец.

Где ты, Варька? Что ты, блядь, сделала?

— А контакты ее остались у вас? — я смотрел на медсестру за постом.

— Может, сразу паспортные данные продиктовать? Или банковские? — наконец, подняла глаза. — Молодой человек, здесь вам не справочное бюро, мы информацию не даем о пациентах.

Я стиснул кулаки.

Зачем она так со мной?!

Меня шатало. Я пошел в палату искать что угодно. Любой след.

Ничего.

Палата стерильна. Как будто вырезала себя. Вырвала.

Отняла у меня. Сука. Кто ж так делает?!

Как будто никогда ее не было. Как будто я все это выдумал. Будто приклеился к фантому.

И тогда меня накрыло от беспомощности.

Я вывалился в коридор. Оперся о стену, как калека. Люди шныряли мимо. А я чувствовал себя как покойник, которого не успели закопать.

Хотелось орать.

Хотел выдрать из себя все, что еще тянулось к ней.

Я потерял ее навсегда.

_____________________________

Если тебе нравится история Ромы и Вари, дай знать лайком или комментом))

АКТ III

…И конечно же я не ищу твой взгляд в толпе незнакомых

И мои глаза не горят, — знай, давно вышел из комы.

Меня так тянуло к тебе, но я стал невесомым,

Словно мы незнакомы.

Саня, напомни, о ком я.

Но там глубоко, где не видно тебе,

Мне совсем нелегко, я буквально на дне.

И падает снег, сверху падает снег,

Не в силах согреть твой пламенный след.

Так пронзительно и колко,

Так унизительно долго

Стараюсь вытащить иголку,

Хватаюсь пальцами и только.

В душе моей так больно, словно сломаны все кости,

И я и имя твое не помню, и дышать не могу от злости,

Обездвижен, подавлен, сломлен,

Даже смерть не зову в гости,

И в душе моей так больно, словно сломаны все кости

...

____________________________________________________

???? Нигатив — Мне все равно

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эпизод 30. Я холодная, независимая, отбитая дура

Варя

День первый

Когда я закрыла дверь за Марком и осталась одна на пороге своего нового жилища, сердце больно дернулось. Как будто ждало: сейчас

он

войдет следом. Сковырнет свои поношенные ботинки и привычно двинет их к стене.

Я даже обернулась на его несуществующие шаги. На черный пуховик, которого не было на крючке.

Дура, остановись.

Пошла на кухню налить попить. Вода из крана была ледяной. Все было ледяное вокруг. Хотелось туда, где он грел мои ступни…

Оказывается, его очень трудно не вспоминать. Он отдал мне слишком много себя. Больше остальных.

Я бы хотела изгнать его из-под кожи.

Но не хотела.

Его теплый дурацкий хрип, когда он шепчет мое имя…

Стоп.

Я легла в постель. Новая наволочка не пахла ничем.

Не им.

Глаза не закрывались. Боролись.

Сердце… Дергалось, тупое. Просилось назад. К предателю.

Я стиснула зубы.

Ну уж нет.

Я холодная, независимая, отбитая дура, у которой теперь новое жилье, новый номер телефона, новая жизнь.

Сердце только старое и потасканное…

Внутри меня умерла девочка, которая поверила, что ее можно полюбить и не предать.

День пятый

Квартира была все такой же чужой. Чистой. Новой. Неприветливой. Высокие потолки. Огромная площадь. Много воздуха. Все, как я люблю.

Но я здесь замерзала. Белые стены будто не держали тепло.

Я терялась в этом звонком пространстве. Мне хотелось, чтобы стены придерживали меня, подпирая уютной теснотой. Я жаждала сухого жара батарей. И приятной тяжести перьевого одеяла.

Я, черт возьми, хотела, чтобы уже стало тепло. Как от его рук…

Паркет в коридоре звенел под шагами, разнося их одиноким эхом под высокими потолками, швыряя о стены.

Никто здесь не жил.

И я не жила.

Я просто осталась, чтобы продолжать без него. Зависла в воздухе, в щели между стеной и потолком.

День девятый

Становилось непросто. Будто вода поднялась по горло и каждое движение давалось с усилием. Приходилось преодолевать сопротивление.

Я не плакала.

Слезы были где-то за грудиной, как разъедающая изнутри гниль. Как скапливающийся гной в нарыве. Он рос, набухал, ныл, но никак не лопался…

Я пыталась.

Правда.

Красила ногти и завивала волосы. Готовила ужины, которые не ела. Смотрела фильмы, которых не запоминала.

Я спала урывками.

Как же это выматывало. Хотелось уснуть крепко-крепко, чтобы забыться.

Но во сне тоже поджидал Рома. И его горячие пронизывающие глаза. То целовал, то орал. То трахал, то топил в нежности.

Я просыпалась измученная им, дрожащая, в поту. Шла в душ. И стояла там. Под струей. Пытаясь смыть с себя его. И тщетно согреться.

У Макса не было для меня тепла. Ни у кого не было того, что было нужно мне. Только у одного чужака. Предателя.

Я просто была.

Как жалкая тень женщины, которую он когда-то любил.

Если любил.

День пятнадцатый

Макс заказывал еду. А я думала о том, как Рома кормил меня с рук. Отвратными жирными сосисками. Которые я готовила себе здесь каждый вечер. Не потому, что вкусно…

Макс присел рядом на диван, осторожно коснулся моей руки.

— Ты стала молчаливой, — сказал он тихо. — Все в порядке? Болит еще?

Болит еще.

Рана на боку хоть и ныла, но понемногу затягивалась. В отличие от дыры в груди, что осталась после одного жестокого мальчишки.

Я повернулась к нему, улыбнулась своей новой стеклянной улыбкой.

— Все отлично. Просто устала.

— Ну тогда пойдем ужинать, — он поцеловал меня в макушку, будто облегченно: не нужно возиться дальше с расспросами.

Я сидела с ним за одним столом, смотрела, как он режет хлеб,

и думала, что Рома бы не стал. Рома бы просто отломил. Глупо, резко, как себе, так и мне. И в этом был какой-то вкус. В этом была живость и честность, которых мне недоставало.

Я помнила, как он плевался сквозь свои странные ругательства, если обжигал язык кофе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И это было забавно. Это было… настоящее.

А тут будто макет жизни. Удобный. Бесцветный.

День девятнадцатый

Макс принес утренний кофе, аккуратно поставил чашку на прикроватную тумбу. На подставку. Его пальцы никогда не дрожали. Его поцелуи были мягкими и безжизненными.

Секс с ним был тихой игрой в любовь. Без запаха, без крика. Пластмассовый.

Я закрывала глаза и представляла другого. Хриплое дыхание, зубы на ключицах, дерганый выдох после грубого рывка. Я цеплялась за простыню, чтобы не вырваться из-под него, из этого липкого, вежливого соприкосновения.

День двадцать третий

Я смеялась за ужином в ресторане. Громко, так, что тряслись плечи, руки, идеально уложенные локоны. Макс решил, я оживаю.

На самом деле, умирала. Каждая вспышка смеха сдирала кожу с груди, вскрывала нутро, будто консервную банку. Я отдавалась этому истошному смеху всем телом и разумом, позволяла подергивать меня, оглушать, только бы не чувствовать ничего кроме.

День двадцать шестой

Не выдержала. Выскользнула посреди ночи из квартиры в пальто поверх пижамы. Снег кусал щеки, лип к ресницам.

Я брела по заснеженным дворам без цели. Только бы не останавливаться, только бы чувствовать что-то под подошвами.

Купила дешевое вино в круглосуточном киоске. Открыла зубами, глотнула жадно. Пойло резануло горло, обожгло желудок. И только тогда я поняла: еще живая.

Села на бордюр. Под ногами трещал лед.

Я смотрела на окна чужих квартир и думала, что

он

где-то там, дышит. Спит.

Может быть, тоже ищет мой силуэт в темноте…

День двадцать девятый

Я научилась ходить по квартире не цепляясь взглядом за пустые углы.

Научилась целоваться с Максом, не ощущая привкуса омерзения.

Но иногда, клянусь, слышала шаги за дверью. Будто

он,

наконец, пришел за мной. Открывала: никого.

И вот я стояла перед зеркалом в ванной. Такая привычная, такая чужая.

Новая прическа. Свежий маникюр. Стеклянная улыбка.

Я задушила в себе ту девочку, что поверила в его любовь.

Но выцарапать его из себя так и не смогла…

Эпизод 31.А я все искал ее запах в промерзшем воздухе января

Рома

День первый.

Плелся домой. Там еще осталось немного

ее

. На простынях, на подушках, что пахли ее теплыми висками и нежной шеей. Я хотел этот запах. Знал его наизусть, знал, что разорвет нутро к чертовой матери.

Я не успел сунуть ключ в замок, как дверь нырнула внутрь. Яна смотрела на меня из коридора. Улыбнулась даже.

— Я ужин приготовила.

Я ввалился и быстро разделся. Квартира выглядела иначе. Пахла иначе. Хлорка?

Я на секунду застыл и бросился в комнату.

Кровать застелена. Форточки нараспашку.

Дернулся и сорвал плед с дивана.

— Я сменила белье на чистенькое. Хорошо будет спаться.

Сука. Сука. Сука.

Сдавил плед пальцами.

Она выгнала из моего дома даже

ее

запах.

Варя будто ускользала от меня снова и снова. Я бежал со всех ног, но оставался на месте.

Я едва сдержался, чтобы не завопить. Не хотел пугать Яну. Повернулся и обессиленно опустился на край дивана. Потер лицо в какой-то беспомощности.

Это все? Вот так закончится?

— Ее больше нет, — Яна села на колени на пол у моих ног. Я вскинул глаза. — Она и не нужна тебе, — погладила мои щеки. — Теперь, когда мы ближе, ей не нужно заменять меня. Никому не нужно. Только ты и я.

Желание завыть усилилось.

— Пора отпустить ее. Отпусти, мой хороший, — она гладила и гладила мои щеки. Я уже перестал чувствовать их. Не хотел чувствовать. — Я очень тебя люблю.

Она смотрела в мои глаза с надеждой. Ждала, пока привычно отвечу тем же. Ждала, пока я молчал. Ждала, пока я пытался не заорать. Ждала, пока наращивала слезы.

Заснул в одежде, обняв подушку, как обнимал

ее

: намертво. Проснулся от того, что сердце пиналось в грудной клетке, будто кто-то изнутри кулаком херачил: «вставай, ищи ее, тупой ублюдок!»

А где искать? Где, мать его, искать?

Она испарилась. Растворилась, как иней на горячем капоте.

День четвертый

Яна осталась у меня. Хер знает, зачем. Я не гнал. Мне было насрать, если честно.

Она ходила по квартире как привидение, а я — как труп, который еще дышал, но уже вонял изнутри.

Я гнил от безнадежности, я разлагался.

Она слабо улыбалась. А я слышал, как в голове скрежещет металл, будто тормоза рвутся на повороте.

Не туда свернул, Рома. Сбил сраную жизнь насмерть.

Иногда она прижималась ко мне ночью.

Тихо, как кошка.

Тело к телу.

А я — пустой.

И все, чего хотел, найти

ее

. Или тихо сдохнуть.

День седьмой

Я смотался в Тверь, к ее подружке. Это была моя последняя надежда.

Стоял в дверях, как попрошайка. Обувь была измазана солью и грязью, в висках стучало.

— Ты знаешь, где она? — голос сорвался, будто я по раме ключом скрежетнул.

Девчонка в смешных очках посмотрела с жалостью. Она поняла все сразу. Замялась, припала плечом к дверному косяку.

— Я думала, она с тобой укатила. Не звонила больше, — она помолчала немного. Расстроилась, видно было. — Зайди, я отдам твои вещи, раз пришел, — ее глаза немного потеплели. Наверное, выглядел я жалко и отчаянно.

Я как дикарь хищно осмотрелся в поисках следов ее присутствия. Не знаю, что хотел найти. Что-то про нее.

— Это ж твое вроде? — сложила на диван стопку моих шмоток. — Сейчас пакет принесу, — она вышла за дверь. Я не видел: уперся шальным взглядом в резинку для волос, что выпала из свитера. Дернулся в рывке, схватил ее из-под стула, прижал к лицу. Ей пахнет. Твою мать.

Я подыхал.

Всунул в карман перед тем, как девчонка вернулась.

Провела меня до двери.

— Слушай, — она заставила меня обернуться. Встала и ковыряла ногтем облупившуюся краску на двери ванной, пока я натягивал ботинки. — Варя, она… хорошая. С виду такая дерзкая, а так… ранимая, — она лепетала себе под нос. Я смотрел на ее вязанные цветные носки, в которых смущенно шевелились пальцы. — И ты что-то да значишь для нее. Она тут без тебя… загибалась, — подняла глаза и шмыгнула носом. Хорошая девчонка. — Ты ей… нужен. Пожалуйста, только не обижай ее. Пожалей ее, если вдруг решишь сделать больно…

У меня глотка слиплась. Так паршиво стало. В своей голове я видел белую Варю в багровой луже на своем кафеле. А потом вспомнил,как смотрел ей в глаза в больнице, когда она вычеркнула меня. Вот бы все рассказать как на духу, чтобы девчонка обматерила меня хорошенько, а лучше отлупила этими дурацкими носками. Но я только ссыкливо опустил лицо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не пожалел, значит, — голос ее стал горьким и сиплым. — Тогда не ищи ее. Ты больше никогда ее не увидишь.

Я вскинул глаза, чувствуя мурашки, царапающие шею сзади, а девчонка только молча открыла мне дверь, чтобы проваливал.

День десятый

Работать не мог. Ни хера не мог. Стоял над движком и тупо таращился, будто впервые в жизни видел карбюратор. Пальцы забыли, как держать ключ.

Я был уже не человек с тех пор, как она сказала, что я ей не нужен. Обломок. Обгорелый. Прокопченный.

Подыхал. От бессилия. От тоски, мать ее.

И каждый день без нее мне медленно наждачкой отесывал сердце.

Кровь. Мясо. И пусто. Пусто, сука.

И я точно знал: мне пиздец.

День четырнадцатый.

Бар внизу. Я надрался в пятницу знатно. Дешевое бухло. Вонючее, горькое, как яд.

Кто-то криво глянул. Что-то рявкнул.

Я сорвался, врезал, получил в ответ. Все по классике.

Мы катались по грязному липкому полу, как бешеные псы, пока нас не вышвырнули на улицу.

Я сидел с разбитым носом на тротуаре, харкая кровью и не чувствуя боли. И ржал, как заведенный.

В ту ночь блевал страшно. Дешевой водярой и кровью. В тот самый таз, в котором стирал ее вещи.

День семнадцатый.

Город стал капканом.

Брел по улицам.

Толпа, шум, лица. Я привычно ловил силуэты.

Вдруг показалось,

она

. Светлые пряди. Знакомый изгиб спины. Высокие шпильки сапог…

Рывок к плечу: чужая.

Каждый раз сердце падало в желудок, как железное грузило.

Я искал ее голос во дворах. Я ловил ее отражение в витринах.

Мне казалось, она за спиной. Оборачивался — и снова никого.

Я сходил с ума.

Ее словно и не было никогда. Как будто Варя — галлюцинация.

Светлая, злая, теплая, настоящая.

День двадцать первый

Домой вернулся с бокса уже заполночь. Поплелся в кухню и тупо встал у окна. На подоконнике желтел барбарис. Я перебирал пальцами листья. Бессознательно. На автомате.

На крючке висела ее кружка. Я смотрел. Потом потянулся. И вдруг сорвал и швырнул в стену.

Белая керамика взорвалась о кафель, хрупкий кусок памяти. Осколки разлетелись, но легче не стало.

День тридцатый

А потом…

Потом началась какая-то херь. Мозг сдался, принял, что ее больше нет.

И только тело по-прежнему тянулось за ней, как раненый пес, который все равно идет по следу хозяина, волоча разбитые лапы.

Иногда я ловил себя на том, что обнюхивал воздух — искал ее запах.

Она вынула мое сердце, сунула в карман и ушла, прихватив с собой.

А я все искал ее запах в промерзшем воздухе января.

Эпизод 32.Мы озверели от голода друг без друга

Варя

Ресторан был сдержанно дорогим. Пожалуй, такие заведения называют элегантными. Не кричащий, а вылизанный. Безупречный и бездушный. Для наших свиданий он выбирал хорошие места. И непременно подальше от центра.

Мягкий свет рассеивался по стенам, как белое вино, золотистый, тусклый, согревающий только на вид.

Скатерти белоснежные, как перевязанные простыни. Сложенные салфетки, оригами из безразличия. На столе крошечная ваза с живой белой розой.

За окнами медленно падал снег. Густой, как будто кто-то наверху просеял сахарную пудру из дуршлага. Все вокруг было присыпано: улицы, машины, лица прохожих.

Я смотрела, как снежинки оседают на стекле, и думала: вот бы раствориться.

Раствориться, как они.

Тихо, без следа.

Я слушала, как в соседнем зале кто-то смеется, громко, счастливым ртом.

И вспоминала его смех. Хоть и запрещала себе.

Каждый раз, как только он пробегал по воображению, следом по позвоночнику пробегала дрожь. И я прикусывала губу. Порой до крови. Чтобы отвлечься.

Чтобы не вспомнить вдруг что-то слишком болючее о нем.

Чтобы не завопить как зверь прямо здесь, при свечах, под сдержанный звон дорогих хрустальных бокалов.

Макс говорил, а я смотрела на его тонкие губы — чужие. На его скрещенные ухоженные пальцы — не те. В спокойные глаза, в которых меня не было.

Вино в бокале было теплым. Юбка жала в талии. Запястья щипали от браслетов. На щеках пекло от тонального крема, а сердце билось лениво, незаметно. Оно сидело тихо-тихо, как кот под кроватью, когда гроза. Не высовывалось неделями.

Макс что-то рассказывал. О переговорах. О каком-то слиянии.

О корпоративных новостях, которые касаются его и никак меня.

Я сидела напротив, уперев локти в стол и опустив подбородок на переплетенные пальцы, и делала вид, что слушаю. Кивала. Иногда поддакивала. Я стала до странного равнодушной ко всему вокруг.

Водила скучающим взглядом по залу, как по чужому дому, в который попала случайно.

И вдруг...

Застыла.

На улице за стеклом —

он

.

Рома…

Сперва подумала, что снова разыгралась моя больная фантазия.

Стоял, как призрак. Как наваждение. Как родной человек, который умер, а ты все равно видишь его повсюду.

Я не дышала больше.

Не могла.

Будто кто-то вжал мне пальцы в трахею.

Он замер.

Мокрый от снега. Белые-белые хлопья на черных-черных ресницах.

Он шагнул ближе, вплотную к стеклу. Тело его дрожало. Он даже не пытался казаться сильным. Только смотрел. Неотрывно. Больно. Взгляд доставал до самого моего нутра.

Лицо мертвенно-бледное, глаза… пылающие.

Разъяренные.

Сломленные.

Мои.

Я подскочила. Стул отодвинулся с грохотом.

Макс не успел спросить — я уже выбежала из-за стола.

Неслась по залу, петляя между столами, он бежал вдоль окон по заснеженному тротуару, словно мое собственное отражение в темных стеклах.

Подлетела к двери — он уже рвался внутрь.

Замер. И я остановилась. Мы просто смотрели друг другу в глаза с расстояния нескольких метров. Его грудь вздымалась от бега, а меня едва держали ноги.

Он не дал опомниться, бросился ко мне рывком. Я схватила его за куртку, потащила к лестнице.

Он не говорил. Цеплялся глазами за затылок Макса, пока я увлекала его прочь.

Он пошел за мной, как тень, как голод, как боль. Смотрел так, будто сейчас сожрет. Я оглянулась по сторонам и втащила его в туалет. Захлопнула дверь и провернула замок.

— Какого хрена?! — зашипела, обхватывая себя руками, как щитом. — Ты как нашел меня?!

А он не слышал будто. Наступал. Его трясло. Черные глаза были в волнующем огне. Слезы подрагивали, делая черные радужки лакированными. Белки были пугающе красные.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я убью тебя, — он захрипел сквозь стиснутые зубы, приближаясь. — Варя, убью тебя…

Схватил за затылок и, дернув на себя, яростно обрушил на меня свои губы.

Я захлебнулась его подзабытой дикой чувственностью. Впилась в него пальцами.

Задрал юбку, схватил за бедра, вжав в стену.

— Не смей… — но я уже дрожала. Я горела от одного его приближения.

— Месяц, — он задыхался. — Я месяц ебался с пустотой. Чеку сорвало! Какого хера ты творишь? — он рычал мне в рот. — Ты прикончить меня хочешь?!

Он был не в себе. Раздирал пальцами тонкие колготки, тянул вверх длинную юбку. Целовал взахлеб, будто в последний раз.

— Разорву тебя в клочья, поняла меня?! — рычал. Я никогда не видела его таким. Но притягивала ближе, сжимала сильнее.

Я с трудом дышала, хватала его за шею, впивалась ногтями в затылок.

Он скинул куртку прямо на пол, сдернул джинсы и, схватив за бедро, вошел яростно, заставив меня выдохнуть то ли крик, то ли стон.

Ворвался. Толкался сильно, жадно. Рвано шептал мне в кожу:

— Больше не отпущу. Слышишь? Не отпущу!

Меня трясло от чувств. Мы ударялись друг о друга и о стену под оглушительные несдержанные стоны.

Он держал меня крепко, жадно, трахал так, будто пытался реанимировать. Меня. Нас.

И, черт, у него получалось.

Мир рушился.

Я разрушалась.

Воссоединялась с ним.

Возвращалась к нему.

Я истосковалась по его близости. По запаху тела. Мне адски не хватало его жаркого секса. Я бы хотела быть гордой и оттолкнуть, но я нуждалась в нем.

Мы дышали в унисон. Точнее, задыхались.

Он рычал от ярости и боли, а я плакала от чувств и сладкого экстаза. Он рывком подсадил меня на тумбу с умывальником, развел мои колени шире.

— Рома…

— Ш-ш-ш. Я скучал слишком сильно, хочу видеть тебя такую, хочу смотреть, как ты кончаешь от меня…

Я чувствовала, что меня вот-вот разорвет от подступающего оргазма.

Я вонзала ногти в его предплечья. Он упирался в меня взглядом, наблюдая хищно, как входит в меня сильным толчками, сдвигая мокрое белье. Это заводило. Я дергалась навстречу его бедрам. Чувствовать его было так приятно, черт возьми.

Что ж эта уборная — самое худшее место для самого лучшего секса в моей жизни. Но с ним у нас все было наперекосяк с самого начала.

Я уже и забыла, как собиралась презирать его до конца своих дней. Просто хотела, чтобы он не останавливался.

Рывок. Еще. Еще. Еще…

Я закричала, а он вдавил в мое лицо ладонь, зажимая рот, позволяя впиться зубами в грубую солоноватую кожу. Он застонал, дергая мои бедра на себя. Я билась в его объятьях, пока он горячо кончал в меня.

Он цветасто хрипло выругался.

Мы озверели от голода друг без друга. Он все еще держал мое бедро, когда стянул ладонь в моих губ. Коснулся языком красного ребристого следа от моих зубов. Довольно ухмыльнулся. Ненормальный.

— Мать твою, — он прижался лбом к моему лбу, — сука, я сдох без тебя, — он все еще был внутри и жадно вжимал в себя.

Я все еще не могла отдышаться. Мне было так чертовски хорошо. Вот бы остаться под ним до конца жизни. Он схватил меня в охапку и стиснул. Мне казалось, мы сейчас оба разревемся от чувств и тоски друг по другу.

— Зачем ты это сделала? — выдохнул. — Ну зачем ты так со мной?

— Мне надо вернуться… — мой голос был сиплым. Я не вынесу этого разговора.

— Чего?! — он заглянул мне в глаза. Его лицо осунулось будто, темные круги появились. — Ты никуда не пойдешь, — он зарычал. — К нему не пойдешь больше!

— Да что ты?! Лицемер чертов, — я поморщилась.

— Хорошо, вместе пойдем, — гневно сверкнул глазами. — Поздороваемся с дядей.

— Ты чего добиваешься? — я злилась, но все еще прижималась к нему раскрытыми разгоряченными бедрами. Безумие.

— Непонятно выразился? — он прищурился, вжимаясь плотнее и стискивая мою талию пальцами.

— Я что ли непонятно выразилась тогда в больнице?

— Я тебя не отпущу больше, сказал же! Что хочешь делай! — повысил голос.

— Преследовать теперь будешь? — раздраженно фыркнула.

— Буду!

— Иди обратно к своей ненаглядной психопатке! — я зашипела.

— Вот, пришел, — он убрал сбившиеся волосы с моего лица.

— Ты больной, — я покачала головой.

— Это наш новый Марк? — он отстранился. Выдернул бумажное полотенце из лотка. — Снова в одной постели с убийцей? — он, играя желваками, натянул брюки и достал еще пару салфеток. Мягко опустил между моих бедер, поглаживая и вытирая кожу.

— А ты? — от его движений дрожь прокатилась по коже. — Ты все еще в постели с убийцей? — я дернула подбородком. Он швырнул салфетку в урну и молча смотрел, как я, скинув сапоги, стягивала по ногам порванные колготки. — Вот и останемся каждый при своем.

— Не останемся, — он рявкнул, схватил меня и притянул. — Я не могу без тебя, — его пылающие глаза в моих. — И ты без меня не можешь, признайся. Я чувствовал, как ты скучала, — понизил голос и прикрыл мутные потемневшие глаза.

— Да брось, я просто люблю секс, — увела взгляд в стену.

— Ты любишь секс со мной, Барбариска, — уголок его рта дернулся. Я только закатила глаза. Отпираться было бы слишком тупо после всего. Черт, это первый мужчина, который смог меня смутить. Святые шпильки, кто он такой?

— Все, я ухожу, — я попыталась выкрутится из его объятий.

— Белье сними тоже, мокрое ведь, простудишься, — издевательски ухмыльнулся, вальяжно опираясь на тумбу, что только что была подо мной. Я раздула ноздри, нырнула под юбку и сорвала кружево по ногам. Смяла в кулаке и вложила ему в ладонь. От моего дерзкого жеста он мило улыбнулся, как мальчишка.

— Пока, Рома, — потянулась к ручке.

— Боишься потерять инвестора? — гадко ухмыльнулся. Я смерила его суровым взглядом. — Смотри сюда, — он приблизил потемневшее лицо, — иди и избавься от него, скажи, мигрень, или что у вас там обычно бывает. Поезжай домой, я поеду следом.

— Ты…

— Давай! — он не дал мне и рта раскрыть, напирал. — Варька, терпения на все это дерьмо у меня уже нет. Ну чего так уставилась?

— Не узнаю тебя, — я покачала головой. Он был другим, издерганным, обозленным.

— Ага. Отъехал без тебя совсем, — он наклонился и прикусил кончик моего носа. — Иди, реши все. У тебя пять минут, потом я помогу.

— Болван, — фыркнула и выскочила в зал.

Шла на трясущихся ногах обратно к Максу. Тело было горячее и липкое от испарины. Во рту сухо. Чувствовала себя так, словно через меня прошел электрический заряд.

Макс поднял глаза от телефона, в них мелькнула тень подозрения. Я едва не поперхнулась воздухом: казалось, он вот-вот считает с моих дрожащих губ Рому. Увидит на мне его следы…

Я сжала салфетку, чтобы не дрожали руки. Запах его парфюма вдруг стал душным, будто пытался перекрыть чужой, звериный запах, который все еще горел на моей коже.

Господи, если он узнает… если только посмотрит внимательнее, все будет кончено. Но в глубине души я уже знала: моя новая жизнь дала трещину.

— Все хорошо? — Макс смотрел, как я залпом опустошила бокал вина. Тонкая ножка подрагивала в пальцах. Голые колени вибрировали под столом.

— Я, кажется, отравилась, — нервно потерла влажный лоб, шею.

— Выглядишь скверно, тошнит? — он обеспокоенно рассматривал меня. — Отвезти тебя домой?

— Да, пожалуйста, хочу прилечь, — я говорила притворно слабо. А у самой сердце барабанило все еще после безумного «столкновения» в туалете.

Машина мягко скользила по зимнему асфальту, а я смотрела на свое отражение в темном окне. Чужая женщина с красными губами и стеклянными глазами, которыми искала в темноте темно-серые «Жигули» всю дорогу домой. И когда въехали в тесный двор, дергала взглядом по сторонам, нервно покусывая губы.

Я поняла: все рухнуло.

Между мной и Максом зияла пропасть. Даже его забота теперь казалась ненастоящей, как дешевый рекламный ролик. Я уже не принадлежала этому миру с вежливыми ужинами и спокойными разговорами.

Я хотела сгореть в беспокойном огне одного безумного мальчишки.

Сердце знало, где его дом. И он был не здесь.

— Давай провожу, — Макс открыл мне дверцу и подал руку.

— Пожалуйста, поезжай, я немного подышу и пойду спать, — я погладила его по пиджаку на плече.

Он поцеловал меня в щеку на прощание и сел в машину. Я кивнула, дождалась, пока задние фары растворятся в темноте.

И только тогда выдохнула. Сердце трепыхнулось, будто вспомнило, как биться по-настоящему во всю мощь. Легкие словно полностью раскрылись, наполнившись морозным воздухом.

Я медленно оглянулась. Двор был тихим. Снег падал не спеша, крупными хлопьями. Мне хотелось просто стоять и дышать, втягивая их ртом.

Губы еще горели после него, а ветер приятно их холодил. Облизать кожу значило снова вспомнить. И я вспоминала снова и снова на темном тротуаре.

Еще раз обернулась по сторонам, заламывая пальцы.

Он стоял под фонарем. Черные волосы мокрые от снега, ресницы тяжелые.

Ромка.

Мой Ромка.

Стоял и смотрел.

Трогательный. Разбитый. Взволнованный.

Я шагнула с тротуара, медленно. Он пошел мне навстречу, и все сдвинулось: улица, фонари, мое дыхание, сама земля под ногами.

И вот я уже неслась вперед со всех ног. Разбилась о него и будто растворилась. Я почувствовала себя рекой, впадающей в океан. Вот он, долгожданный конец долгого пути…

Он укутал меня в распахнутое пальто, как ребенка. Притянул и горячо обнял. Я вжалась в его подрагивающую грудь.

Мы стояли в желтом свете фонаря, покрываясь снегом. Молчали. Не шевелились. Не знаю, о чем он думал, укладываясь подбородком мне на макушку, я же жадно пропитывалась его теплом.

— Покажешь уже, где прячешься от меня? — он отстранился. — За бардак не переживай, — подмигнул. Я покачала головой, ухмыляясь, и потащила его за руку к крыльцу.

Мы вошли в подъезд. Ноги тряслись.

Лифт скрипуче вздохнул и закрылся. Мотор заворчал, стены дрогнули — и мы поехали вверх.

Я не обернулась. Стояла спиной к нему, глядя в матовую сталь двери. Все, что я видела — себя.

Ту, что месяц задыхалась без него.

Я искала в отражении хоть что-то, кроме взволнованных глаз, пульса в горле и глухого, звериного «ты здесь» внутри. Он ведь, и правда, был здесь.

Стоял сзади. Близко. Слишком.

Дышал. Смотрел. Пульсировал.

Тепло от него било как от костра. А я вся дрожала. Вся как натянутая струна. Каждая клетка тела напряглась от его близости.

От вспыхнувшей тоски.

Неутолимого голода.

По нему.

Один этаж.

Два.

Я не выдержала. Закрыла на секунду глаза. Опустила голову.

Его дыхание стало ближе. Коснулось затылка.

Я чувствовала, как он подался ко мне. Его тепло поднималось вдоль спины.

Рука замерла в воздухе, еще чуть-чуть. Еще, пожалуйста!

Тень от нее легла мне на плечи — и все внутри меня оборвалось.

Я обернулась.

Он смотрел так... будто не дышал весь месяц. Глаза как рана, расковыренная до нерва. Не сказал ни слова. Я тоже. Не могла. Все во мне кричало, ревело, лезло наружу. Руки дернулись — и он поймал их. Сжал в своих.

Я шагнула к нему. Он прижал меня к себе, впившись губами в шею. Мы стремительно возвращались друг к другу. Без слов.

Лифт ехал мучительно медленно.

Рома дышал так, будто сейчас задохнется. Я дрожала в его руках, пока он гладил мои волосы и отчаянно шептал куда-то в затылок:

— Варька моя. Ну что ж ты делаешь, дуреха?

Он снова был моим. А я — его. Все остальное осталось за дверью подъезда. Все стерлось в его теплых руках. Осталась только эта клетка лифта и дикая тоска, которая наконец нашла, куда деться.

Эпизод 33.Мое. Мое. Мое

Рома

Я держал ее и не понимал, как протянул этот месяц.

Твою ж мать, она была настоящая. Живая. Вся дрожала у меня в руках.

Худая, трепетная, горячая.

Родная.

Гребаный болт, Варька моя…

Я прижал ее к себе. Сильно. До боли. Хотел вжать в грудную клетку, чтоб не сбежала.

Пахла, как раньше: сладким, теплым, знакомым, что сводило меня с ума.

Засунул нос в ее волосы, закрыл глаза и сжал еще сильнее.

Мое. Мое. Мое.

И подумать не мог, что сегодня, закинув Яну в ветеринарку, увижу

ее

в ресторане напротив. Жизнь, мать ее.

Лифт остановился, я не сразу понял. Двери распахнулись, и нам пришлось оторваться друг от друга.

Она держала меня за руку.

Я знал, что сейчас будет.

Знал по ее пальцам. По дыханию. По взгляду.

Квартира аж на восемнадцатом этаже. Я вошел — и будто шагнул в другой мир.

Чисто, глянцево, пахло дорогим и чужим. Пахло той Барбарой, которую я не знал.

Воздух между нами был натянут, как провод под током. Варя сняла пальто, повесила в шкаф, и я все смотрел, как двигается ее спина под светлой кофтой. Хрупкая. До боли знакомая.

Дверь щелкнула за мной — и я остался внутри.

Она обернулась. И я больше не видел комнаты. Ни мебели, ни света, ни чертова пола под ногами. Только ее.

Стоял, трясущиеся руки в карманах прятал, будто мне плевать. А сам сгорал. Хотел разодрать себя, чтобы не чувствовать. Или ее, чтобы она меня почувствовала.

Она подошла. Близко. Слишком. Глаза огромные, губы дрожат, пальцы не знают, за что схватиться. Я увидел в ней то, что искал месяц: тоску. Голод. Меня.

— Хочешь… воды? — спросила она.

Я кивнул. На автомате. А потом протянул руку и поймал ее за талию. Тонкая. Сломанная. Она не отпрянула. Не остановила. Только закрыла глаза и выдохнула.

Я наклонился к ней, вдохнул запах, тот самый. В голову ударила вся боль, как будто гаечным ключом огрели.

— Варька, — прошептал ей в висок.

Она обняла меня. Хорошо, вот так хорошо.

— Пиздец, как мне тебя не хватало…

Сердце будто разорвалось от нее. Хлынула кровь.

Я шагнул и вдавил ее в стену своим телом. Не нежно, по правде. По-настоящему. Меня размотало. Я зарычал. Настоящий, животный звук вырвался изнутри.

Схватил за затылок, прижал ко лбу.

— Ты меня похоронила, слышишь? Ты, блядь, закопала меня! — прохрипел я. Она всхлипнула. Дернула губами. Запрокинула голову. И тогда я ее поцеловал. Не легко. Не медленно. Не уверен, что еще так умел. А как зверь. Голодный. Как будто из заточения вырвался. Она выгнулась, впилась в плечи, податливо таяла в руках. Больше ничего не надо было. Я целовал ее как в последний раз. С языком, с зубами, с болью. Я не знал, как сдержать себя. Рвало на части.

Я увлек ее к дивану.

Мы спотыкались, дрожали, пуговицы летели куда-то в темноту. Я рвал на ней одежду, будто вырывался из собственной могилы. Она хватала меня за плечи, за шею, цеплялась, будто тонула.

— Не отпущу, слышишь, — прошептал в ключицу. — Никогда, блядь. Даже если взвоем оба друг от друга.

Она выгнулась подо мной — и я вошел. Не секс, возвращение с того света.

И только когда она лежала подо мной, вся мокрая, вся моя, с растекшимся макияжем и сбитым дыханием, я понял: я дома. И плевать, где это. Хоть в аду. Если она со мной.

Грудь вздымалась в такт моему дыханию. Губы приоткрыты. Глаза бездонные. Синие, вымытые слезами.

Я не слезал. Держал ее за талию. Пальцы будто вросли в кожу.

— Нахера ты так со мной? — выдохнул я ей в шею.

Она чуть шевельнулась. Но молчала.

— Я искал тебя. Как придурок. — Горло жгло.

Она немо вздохнула. Я уткнулся лбом в ее ключицу и продолжил:

— Хотелось вздернуться. — Я зарычал.

Она потянулась и гладила меня по голове и лицу.

Я приподнялся на локтях, глянул на нее сверху вниз. Она смотрела в меня. Прямо. Без щита. Губы дрожали. Как же я скучал по этим глазам.

Почувствовал, как от боли и тоски выламывает грудь.

Мы лежали, молча. Она гладила мою голову. Я сжимал ее запястье, будто якорь. Если отпущу — утону. К черту все. Пусть хоть мир треснет. Лишь бы она была. Хоть на этом гребаном диване. Хоть вот так, среди поломанного счастья и запаха, которого я не знал месяц, но не забыл ни на секунду.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мы уснули. Клянусь, я давно так крепко не спал. Этот месяц вымотал меня, я просто провалился, утащив ее за собой.

Когда глаза открыл, она ровно сопела в моих руках. Сжал посильнее.

— Полегче, медведь, — пробурчала, не открывая глаз.

— Извини, не хотел разбудить.

Но все равно не отпустил.

Она открыла глаза и… улыбнулась мне. Гребаный болт, наверное, так ощущается сраное счастье.

— Хочешь, я покормлю тебя? — она погладила меня по щеке. Черт, как же я тащусь от этой ее нежности. И от этого сонного лица. — Я задолжала тебе немного гостеприимства.

Я не сдержался, притянулся и клеймил губами ее щеки, лоб, глаза. Она хихикала и морщилась под моим дурацким порывом. Плевать. Я навалился на нее всем телом. У меня мурашки под кожей бегали от этой девчонки.

— Ну Ромашка… — мило хныкала сквозь смех.

А у меня чуть сердце не встало от этого дебильного прозвища. Я нашел ее губы, жадно захватил в свои. Сука, как же хорошо. Дрожащие руки блуждали по ее горячему после сна телу. Она гладила мой затылок.

— Если рассчитываешь на завтрак, слезь с меня, мне надо в душ, — щелкнула меня по носу, хихикнув. Я отпустил. Хоть и страшно не хотел.

Она суетилась у плиты, так буднично, так нежно, как будто мы не были в полном дерьме. Розовая футболка спадала с плеча, короткие шорты еле прикрывали зад. Босая. Бля.

Она не знала, что я смотрю. А я как дурак впитывал ее присутствие. Жадно хватал каждое ее движение.

Я вцепился в чашку, как в спасательный круг, и просто смотрел, как шлепали по полу ее ступни.

Как волосы непослушно падали на лицо, а она то и дело заправляла их за ухо.

Как двигалась, плавно, будто в танце. Будто мы не были разорваны на куски. Будто были вместе.

А я знал: она не вернется ко мне. А я не останусь здесь.

Но сердце все равно пиналось: «останься, придурок, побудь с ней немного».

Я поедал ее глазами. Каждое движение рук. Каждый вдох.

На сковородке шкварчали яйца. Тостер выстрелил хлебом, будто предупредительный в воздух: «очнись, гребаный романтик, это не твоя женщина».

Она поставила передо мной тарелку.

Будто обычное утро. Не то, в котором я сдохну, как только выйду за эту дверь. Не то, в котором она останется ждать другого мужика. Не то, в котором мы хер пойми кто друг для друга.

Я не притронулся.

— Варь… — голос в горле хрипел, как ржавый выхлоп. — Поговорим?

Она не обернулась.

— Вчера ж говорили.

— Не, говорил я.

Я помнил, что она ничего не ответила. Ни слова. Это разрывало нутро. Она подошла и села напротив.

Между нами легла тишина. Неуютная, серая и липкая, как остывший пепел.

— Ты не ешь, — говорила ровно и спокойно, и от этого спокойствия меня колотило.

— Варя, блядь… — волк во мне выл, когтями царапал ребра.

— Что ты хочешь услышать? — глаза нырнули в чашку, спрятались.

— Тебе нечего мне сказать? — слова скребли горло. Кадык будто воздух перекрыл.

Она молчала. Мучительно. Невыносимо.

— Ты не простишь меня, да? Не можешь, — я стиснул зубы.

В ответ тишина. Мне хотелось схватить ее за плечи и трясти, пока из нее не посыпятся слова.

— Ты с ней спал? — ее ноготь ковырял ручку чашки, будто пытался содрать с меня кожу.

Я взорвался, воздух в груди вспыхнул бензином.

— Серьезно?! Это?!

— Конечно, спал, — фыркнула. — Она же должна была тебя удержать.

Я сглотнул. Молчал. Тупо было говорить, что это ни хрена не значило. Что я не хотел ее даже. Пусть это и было правдой, но любое оправдание звучало бы… как блевотина.

Она кивнула. Сука, кивнула будто приговор вынесла.

— Хочешь, чтобы рассказал, как трахал ее? — меня вздергивало в воздух, как цепь под током.

— Не хочу, — мотнула головой. Голос потухший.

— Да брось, тебе же нравится про нее со мной тереть! — скалился, зверел.

И тут она подняла лицо.

Слезы. Настоящие. Из-за меня.

Мне будто гаечный ключ в глотку протолкнули. Ей было больно. Также, как и мне. Смахнула слезы резким движением, встала, отвернулась к мойке.

— Она теперь живет с тобой?

— Хорош уже, Варь… — я вскочил.

— Живет?! — заорала, ладони в стол вдавились, будто хотела расколоть его.

— Да.

И тут смех ударил по ушам. Разрывающий, безумный.

Как крик. Нет-нет-нет, я уже знал, что это плохо.

Я кинулся к ней, схватил за плечи, хотел прижать, успокоить. Она выскользнула, как вода сквозь пальцы.

— Благодаря мне вы сблизились, надо же. Я рада. Охренеть как рада, — всхлипывая, вытирала лицо.

— Вранье.

— Вранье — приходить ко мне и говорить, как подыхал без меня, пока трахал ее! — голос сорвался на визг.

— Варя, тормози.

— Ты мудак, Рома! — она кричала, как будто этим могла выцарапать меня из себя. — Мудак!

Я схватил ее. Стиснул.

— Мудак, — я припал щекой к ее горячей макушке. — А ты кто? А? Давай, скажи, что тебя не трахал этот кучерявый из ресторана!

— О, ты даже не представляешь, как он хорош в постели, — она ядовито зашипела.

— Закрой рот, — я тряхнул ее за плечи.

— Он превосходный любовник, — она швыряла в меня слова, буравя взглядом.

— Да заткнись уже! — внутри рвалась пружина.

Она взвыла и оттолкнула меня. Я дернул ее на себя и вернул к груди.

— Ты такая дура, блядь, — я целовал ее пульсирующий висок, пока она рыдала на моем плече, вцепившись пальцами в футболку на спине.

Мы были два идиота, мокрых, трясущихся, больных.

Я опустил голову. Смотрел ей в глаза.

— Поговори со мной, Варька. Пожалуйста.

Она все еще молчала. Сильная, красивая, с глазами, полными льда и огня.

Взял ее руки в свои.

— Мы в полном дерьме, Барбариска. Но с тобой я хочу еще. Хочу весь твой бардак, все твои закидоны, твои волосы на раковине.

Она уныло ухмыльнулась.

— Хочу тебя всю.

— Как ее? — улыбнулась так горько.

— Это другое, Варь, — я покачал головой. — Она не выдержит. Оставить ее и уйти — самое простое. Ты думаешь, я струсил? Нет. Я, я будто в ответе за нее. Я разрушил ее, ты видела сама, как могу теперь бросить одну? Я знаю ее с детства. Она держалась меня всю жизнь, как… младшая сестра.

— Младших сестер не трахают, Ром, — она нахмурилась. Я выдохнул. — И что дальше? — она подняла на меня глаза, как будто выстрелила. — Ты ведь никогда не оставишь ее.

Правда полоснула по животу.

Я молчал. И она молчала.

Потом я хрипло выдавил:

— А ты оставишь это? — я обвел глазами комнату. — Ради меня откажешься? Променяешь на убогую хрущевку?

Я, блядь, знал ответ. И она тоже.

— Вот видишь, Ромашка… — она выдохнула. Горько улыбнулась. Слезы стояли в глазах. — Мы никогда не выберем друг друга. Поджала губы. Сука, почему так тошно? — Нас друг для друга мало, выходит.

Больно стало дышать. Пусть замолчит.

— Недостаточно, чтобы что-то менять, — она коснулась моей щеки, как прощения просила. Или отпускала. Не понял.

Я качнул головой. Что она несет?! Чушь собачья!

Я, сука, как бездомная псина, хвостом бью, когда она просто смотрит на меня. А без нее глохну, мать ее. Не живу. Не ем. Не сплю.

Недостаточно, сука?!

— Не, Варька, не так. Это я просто тебе не нужен.

Она заламывала пальцы. Кусала губы. Но… молчала.

Ни слова.

— В этой твоей новой жизни мне нет места. Пока ты тонула в дерьме — мое дерьмо тебя не пачкало. Там мы были одинаковые. А теперь чистенькая Барбара вернулась, — я выдохнул сквозь зубы, а она от моих слов вздрогнула, как от пощечины, — и ей Ромка больше не подходит.

Глаза жгло, будто бензин плеснули.

Что-то во мне рвалось, хрипело, ломалось на куски.

А она молчала.

Конец.

Пиздец.

_____________________________

Если тебе нравится история Ромы и Вари, дай знать лайком или комментом))

Эпизод 34. Это никогда не закончится, да?

Варя

Он горько отрешенно кивнул и подошел к окну. Его потряхивало, грудь ходила ходуном.

А моя сжалась так, будто в нее воткнули охапку спиц.

И я сорвалась.

Подскочила, врезалась в него сзади грудью, телом. Уткнулась в спину. Горячую, трясущуюся. Пахло им. Соленым потом. Болью. Живым. Этот запах разорвал внутри все, что я пыталась склеить.

Я впилась в его футболку так, что пальцы свело судорогой, ногти вжались в ткань.

Он молча стиснул кулаки, когда я обвила его руками за живот и вцепилась, царапая его сквозь ткань.

Он попытался отнять мои руки, но я держала крепко и упрямо тянула к себе.

Он резко повернулся.

Глаза… Господи. Его глаза. Покрасневшие, с настоящими слезами, какими я их не видела никогда.

— Не надо, Рома, — прошептала я, взяв его лицо в ладони, чувствуя, как под ними дрожит его кожа.

Он дышал рвано, зверем. Будто боролся, и со мной, и с самим собой.

— Ты мне нужен, Ромашка…

Он застыл. Черные выразительные ресницы дрогнули.

— Блядь, Варя… — выдохнул тяжело, словно что-то в нем сломалось от усталости. Как будто он тысячу лет тащил на плечах глухую тоску, и сейчас, наконец, сбросил ее на пол.

Рванул меня на себя, уткнулся лицом в макушку. Стал дышать медленно, жадно, тяжело, будто вдыхал меня. Цеплялся, будто я спасение.

— Так хуево без тебя, — сипло выдавил он. Голос на срыве. Как будто рвался изнутри сквозь бетон. Его трясло всем телом. Не плакал, просто вибрировал, будто жилы рвались. — Ну почему так хуево?!

Он поднял голову, встретил мой взгляд глазами. Воспаленные, дикие, настоящие.

Сломанный и упрямый. Мой.

Вдруг раздался звонок в дверь.

Резкий. Нервный. Как пощечина.

Я вздрогнула, сердце бухнуло в ребра.

Оставила его и направилась в коридор.

Повернула замок. Дверь распахнулась — и Андрей ворвался ураганом, оттесняя меня вглубь квартиры.

— Ах ты, сука, — выплюнул сразу с порога. — Вот ты где. Устроилась, значит.

Я отступила назад.

— Ты думала, я тебя не найду? Думала, не узнаю что ты слила меня Марку? — он шагнул вперед. — Ты мне все испоганила!

— Я свою часть сделки выполнила, а ты меня кинул!

— Ты ради бабла и мать родную продашь! Алчная дрянь! Зачем связался с тобой, надо было просто продолжать тебя трахать и все на этом! На большее ты не способна!

— Да пошел ты… — начала, но не успела договорить.

Сначала его взгляд потемнел. Потом вспышка. И боль. Вся левая сторона лица пошла огнем. Я пошатнулась, схватилась за стену.

— Ты получила по заслугам, сука! — взревел он, занося руку снова.

Но тут его взгляд метнулся мне за спину.

Я повернула голову.

Рома.

Разъяренный. С бешеными глазами и рваным дыханием.

— Ты охуел?! — зарычал он и кинулся на него.

Удар.

Андрей отлетел на стену. Рома ударил снова. В живот, в челюсть. Тот захрипел, но Рома не остановился. Каждый удар как раскат грома. Андрей захлебывался. Пытался разогнуться, но Рома схватил его за грудки и впечатал в стену:

— Вернешься — ноги переломаю. Гнида.

Я обхватывала себя руками, дрожала, лицо горело от тяжелого кулака. Я не сводила глаз с Ромы. Он был злой, дикий.

— Пошел вон, — прорычал он.

Андрей, спотыкаясь, почти выкатился за порог.

— Я с тобой еще не закончил! — уже на площадке он обернулся и ткнул в меня пальцем.

— Закончил, закончил, нахер пошел! — Рома захлопнул дверь.

Я дышала часто, неровно. Щека пульсировала, будто под кожей взорвался осколок. Рома шагнул ко мне.

— Порядок? — его голос был хриплым, рваным. Он аккуратно, но настойчиво повернул мою голову, осмотрел щеку. Его пальцы были горячими, ладонь дрожала.

Я глянула на него сквозь слезы и кивнула. Он стиснул зубы. В глазах пульсировало бешенство, мокрое, дикое, звериное.

— Пошли, — рявкнул. Дернул за руку. Я споткнулась о собственные ноги и пошла следом. Он втащил меня на кухню, усадил на стул, хлопнул морозилкой, вытащил пакет замороженных овощей, обмотал в полотенце и прижал к моей щеке. Холодило кожу, но внутри жгло.

— С ним ты тоже спала?

Я опустила глаза. Молча. Горло сжало, как хомутом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ой, блядь… — он рвано выдохнул. Разочарованно, будто я снова все испортила. — Это никогда не закончится, да?

Он откинул голову и покачал ею, как будто кто-то ударил его под дых. Глаза были стеклянными. Впервые за все это время мне стало по-настоящему стыдно за свою жизнь. Хотела бы я быть другой. Для него. Ветеринаром, например.

— Сколько их таких? — он нервно хмыкнул. — Десяток? Два?

— Не твое дело, — обиженно выплюнула я, не поднимая головы. Сердце колотилось. Хотелось спрятаться от его удушающего взгляда.

— Я спрашивал уже. Тогда ты соврала. — Он приблизился, навис. — Спрошу еще раз. Что ты сделала?

Я сжалась вся внутри. Стала крохотной. Как в детстве, когда отец орал за разбитую чашку, а я пряталась в шкафу и надеялась исчезнуть.

Он не имел права. Но я устала. Устала бояться. Врать. Прятать осколки под ковром.

И я вылила на него всю правду. Без прикрас. Без оправданий. Словно плеснула в лицо кипяток. Все как было. Пусть с этим делает теперь, что хочет.

Он слушал. Молчал. Даже когда я закончила, не шевельнулся. Тишина резала по ушам, будто кто-то включил на максимум белый шум.

Я теперь была ему противна. Чувствовала каждой порой.

Изнутри рвался нервный смешок, истеричный, горький, выжженный. Но я проглотила его. Пусть хотя бы сейчас я буду тихой. И взрослой.

Он отошел от меня. Встал у окна, уперев напряженные ладони в подоконник. Пальцы побелели. Вся его спина была как один зажатый нерв.

Я смотрела и смотрела на него. Пока не поняла очевидного: он не справится. Со мной и моим дерьмом. Этот порядочный милый мальчик сломается подо мной.

Никто не справлялся. Почему вообще решила, что он вывезет?

Он дает тебе ложную надежду на хорошее и настоящее. Ты разрушаешь его.

Никто не в выигрыше.

Тебе надо его отпустить.

Я стиснула пальцами край стола.

— Иди.

Он не шевельнулся, все так же смотрел в окно.

— Иди, Рома.

Я уперла мокрые глаза в неподвижный силуэт. Черт, я так не хотела прощаться с ним.

— Пошел вон! — я вскрикнула.

Он обернулся. И направился в коридор.

В груди у меня будто что-то лопнуло.

Он молча натягивал ботинки.

— Не скажешь ничего?! — голос сломался. Запекло нутро, будто в брюшную полость вылили уксус. Он вот так откажется от меня? — Серьезно? — я шагнула ближе. Глаза защипало. Я выплюнула смешок.

Он молчал и молчал.

— Ну прости, что я не она! — выкрикнула, как камень метнула.

Он выпрямился. Замер.

— Не твоя целомудренная девочка-ветеринар! — завопила, что было голоса. — Я хотя бы не пыталась никого прикончить! — иду дальше в своем отчаянии.

Но он не оборачивался. Меня разрывало.

— Женитесь на благочестивых, а траехаете других. Ты такой же, как они! — я выплевывала свой яд, морщась от собственных слов.

Рома не отвечал. Не смотрел на меня больше. Кажется, ему даже видеть меня было противно. Меня уже трясло. Я теряла его снова. И, кажется, в этот раз насовсем.

Потому что все хорошее рано или поздно само отваливается…

— Урод ты, Рома, понял?! — я отшатнулась. — Ну и вали к ней! — я захлебывалась обидой на него.

— Запри за мной дверь. Не впускай никого, — произнес сухо, не оборачиваясь.

И просто… вышел.

А я осталась с этой болью, раскаленной, бурлящей в груди.

— Ненавижу тебя! — я взвыла и стукнула ногой в дверь.

Он не вернулся больше. Ни в тот день, ни в следующий.

Ни через три.

Я бродила по квартире как неприкаянная. Считала шаги от двери до окна. Не понимала, что происходит. Его тупое бегство никак не вязалось с его полными тоски глазами. А может, я просто пыталась найти ему оправдание?

Что ж, видимо, я совсем его не знала.

Ночами лежала на спине и слушала стук собственного сердца. Он отказался от меня. Молча выбросил на помойку, как все. Осознать это было мучительно. А принять никак не выходило.

Хотелось выброситься в ночь босиком, найти его, вцепиться зубами, спросить за все и посмотреть в его лживые глаза последний раз…

На четвертый день я не выдержала.

Пошла в мастерскую.

Дверь скрипнула, выпуская спертый воздух металла и масла. Я знала, что найду его здесь: он один засиживался допоздна со своими шестеренками.

— Привет, — я остановилась, приметив знакомый затылок.

— Привет. — Он стоял у верстака, сутулясь. И даже не обернулся. — Что хотела?

Я почувствовала, как во мне закипает все. Кровь, слезы, ярость.

— Рома. Давай поговорим.

— Ну, говори.

Гнев шумел кровью в висках.

— Ты слился, в курсе?!

— Замотался я, — пробурчал невнятно.

Вранье. Какое тупое дешевое вранье.

Я пошла к нему.

— Вот как, — в голосе дрожала обида.

Он молчал.

— Я… я больше не нужна тебе? — с трудом выдавила из себя. — Давай, скажи, что Андрей был прав. Что я дрянь, подстилка, которой ты брезгуешь. Скажи, что пожалел о каждом дне со мной.

Он стиснул ключ в руке, металл звякнул об стол.

Я стояла за его спиной. Содрогаясь от боли. Сжав кулаки, чтобы не взвыть или не вмазать ему.

— Что ты городишь? — зарычал.

— Ты ведь так теперь думаешь, да? И что я жалкая врунья! Да, я такая! Постыдилась признаться! Хотела казаться лучше! Хотела… подходить тебе хоть немного, — я задыхалась.

— Варя, иди домой, — глухой голос.

Мое горло стягивало, как удавкой. Я едва дышала.

— Я ждала тебя. Каждый сраный день. Не смей никогда заставлять меня ждать тебя! — органы опалило будто.

— Хорош, — он медленно выпрямился. Мне казалось, я сейчас сгорю. Я хотела ударить. Хотела укусить. Вцепиться ногтями в плечи и разорвать его в клочья. Но я просто стояла. Вся как нерв.

— Ты отказался от меня.

Мой голос сломался.

— Заткнись! — он ударил ладонями по столу и выдохнул.

— Подлец ты, Рома, каких поискать.

Он уронил голову на грудь и качал ей из стороны в сторону.

— Уверена, ты никогда не искал меня, просто треп…

Он взвыл, вдавливая кулаки в стол.

— Что такое, я раскусила тебя? — я гневно вытерла мокрые глаза. — Я все поняла. Это конец. И ладно. Но будь мужиком, в глаза скажи.

— Блядь, Варя…

— Посмотри на меня! — я толкнула его в спину. — Посмотри!

И он обернулся.

А у меня подкосились ноги.

Лицо его было разбито: скулы в багровых ссадинах, под глазом расползся кровоподтек, губа рассечена. Все опухшее, чужое. Только глаза мои. Родные. Оставались такими же живыми, как в ту ночь, когда он стоял под фонарем, укутывая меня в пальто.

От неожиданности и его устрашающего вида я непроизвольно сглотнула.

— Рома, какого… случилось? — сорвалось шепотом.

Он не ответил. Только упирал в меня свой взгляд, упрямый, горький, пульсирующий гневом, и почти стыдом.

Он не хотел, чтобы я его таким увидела.

Он прятался не от меня, от своей уязвимости.

— Забей, — он отвернулся и снова занялся своими железяками. Я подскочила и потянулась к нему.

Он перехватил мою ладонь

Горячо. Зверино. Словно если я еще скажу хоть слово или шевельнусь, он сломается.

В нем дрожала злость, усталость, сдерживаемый рев.

— Нахрена ты пришла? — хмурился. Я высвободила руку и коснулась ссадины на его щеке. — Варя.

Я потянулась и поцеловала его разбитый подбородок. Он опешил. Я воспользовалась его замешательством и легко проскользила губами по ссадине на скуле.

— Что ты делаешь? — прохрипел, но руки уже нашли мою талию.

— Залечу их все, каждую, — я не слушала. Его дыхание сбилось. Кадык дернулся.

Я целовала его лицо, переходя от царапины к царапине. Губы дрожали. От непривычной нежности щекотало в области солнечного сплетения. Ого, как это приятно.

— Хорош, — его трясло. А я уже не могла остановиться. Пальцы на его горячей шее. Я легко поцеловала его разбитую губу. Коснулась языком.

Он распахнул рот и схватил мои губы. Мы целовались взахлеб, возбужденно, жадно. Он оттеснял меня назад своим телом, пока я не уперлась во что-то спиной. Это оказался капот машины под тентом.

Рывком подсадил меня, одной рукой подняв за бедра. Стянул с меня пальто. Рука проскользила вверх между моих бедер, бесстыдно задирая платье. Я послушно откинулась на спину, чтобы он мог касаться меня. Сапоги упали к его ногам. Тонкие колготки скользили по лодыжкам вместе с бельем. Ловкий. Он целовал мои колени.

Разделся, а потом стянул мое платье через голову.

Черт, надеюсь, нас здесь никто не застанет в это время.

Он опустил меня обратно на спину. Пальцы ласкали меня, выдавливая сдавленные стоны.

— Так ты хотела, когда пришла сюда первый раз? — он отнял пальцы и вошел в меня. Я вскрикнула, прогибаясь в пояснице. Нет ничего лучше этого, клянусь. Он сжал мою шею. Губы нашли мою грудь. Я застонала. Он ускорил темп, врезаясь в меня привычно сильно.

Я скучала. Скучала. Скучала.

Я дергалась под ним, задыхаясь от удовольствия. Подавалась навстречу бедрами, отталкиваясь ладонями. Пальцы снова скользнули между моих бедер. Это было невозможно терпеть. Я зажмурилась и до боли прикусила губу. Он хрипло дышал, это заводило еще больше. Дергал на себя мои бедра влажными ладонями. Я чувствовала испарину на пояснице, груди, шее. Вода стекала из-под изгибов колен и локтей, а еще по бедрам от его прикосновений.

Я чувствовала приближающуюся разрядку. Он всегда добивал меня. Толчки сильных бедер, крепкие руки на талии, его шумные выдохи сквозь широко раскрытый рот.

Я дернулась и заорала. Меня будто током прошибло. Он захрипел, пока я унимала разряд под кожей. Черт, как же приятно он пульсирует внутри. Я позволила себе стонать от него такого. Плевать. Мне было так хорошо, так чертовски хорошо вот так под ним. Я готова была сдохнуть, только бы пережить это еще хоть раз.

— У тебя самые красивые соски, что я видел, — он наклонился и обхватил один губами.

— Дурацкий комплимент, Ромашка, — я хотела засмеяться, но только застонала от прикосновений его языка.

— Похер, — он слегка прикусил кожу, — не одевайся, я хочу еще, — его подрагивающие пальцы снова ласкали меня, через секунду я почувствовала их внутри. — Блядь, — он уперся лбом мне в грудь и тяжело выдохнул. — Как же я скучал по тебе, — уводил пальцы глубже. — Я без тебя подыхаю, Барбариска.

Он ласкал меня долго и мучительно, набираясь сил, а потом снова вошел в меня, сжав зубами мою грудь. Я была вся мокрая и еще не восстановила пульс, но чувствовать его снова было чертовски приятно.

И я знала, что сейчас у нас будет больше времени. Я кричала, я звала его по имени, задыхаясь. Я теряла контроль. На взводе сыпала грязными словечками, от которых он только ускорял темп и хрипло рычал. Он был только мой в эти минуты.

Мой.

Эпизод 35.И мой ад замолчал

Рома

Она лежала подо мной, раскинувшись на капоте, горячая, вспотевшая, задохнувшаяся. Волосы прилипли к вискам, губы были приоткрыты, грудь ходила ходуном. А я был как бешеный. Заведенный. Сердце будто закоротило.

Я так по ней скучал эти дни.

Провел ладонью по ее бедру, медленно, с нажимом, чтобы не забыть, как она дрожит от моих прикосновений.

— Не замерзла? — выдохнул в самое ухо, все еще в ней, все еще нависая, будто прикован. Голос был севшим. Хриплым. Прожженным ей.

Она повернула голову. Посмотрела на меня снизу вверх, так, как никто и никогда. За эти глаза я, мать их, сдохнуть был готов.

— Это ведь Андрей сделал?

Я вспомнил, как в тот вечер стоял у окна ее квартиры и наблюдал, как холеный ублюдок садится в свою дорогущую тачку.

Не уезжал.

Я знал, почему.

Нет уж, мразь, в этот раз не выйдет так легко.

Не тронешь ее. Никто больше не тронет.

Я выскочил из подъезда на взводе. Рванул к черной машине.

— Выйди, блядь, — рявкнул на подходе, не сбавляя шаг. Дверь медленно открылась, знакомый уже ферзь вальяжно вышагнул на грязный снег блестящими туфлями. Важный такой. С кровавыми соплями под носом. — Отъебись от нее. Дружок твой все равно сдох, конец истории, забудь.

Он смотрел на меня свысока, как на кусок дерьма.

— Будь мужиком, не возись с девчонкой. Хочешь выместить обиженку — наваляй мне, и разойдемся с богом. А про нее забудешь. Идет?

— Идет, — подмигнул.

Я даже не успел среагировать. Удар в бок, под ребра, с хрустом. Второй в лицо, как кувалдой. Меня отшвырнуло на припорошенный капот.

Один пнул ногой в живот. Воздух вышибло. Я сложился пополам, но удержался на своих двух.

Ферзь довольно наблюдал, как его двое из ларца, одинаковых с лица, браво машут кулаками, отстаивая его честь.

Сука, что ты за мужик?

Удар сзади по затылку. Голова взорвалась. Я упал в сугроб, и снег впитал кровь, наверное, из носа.

Ноги скользили. Они били куда придется: в живот, по спине, по почкам. Я харкал кровью. Уже не мог подняться. Глаза залило.

Они сели в машину и уехали.

Я остался. На снегу. Лицом вниз. Снег приятно холодил ссадины.

Валялся пару минут с гулом в ушах. С дыханием, которое уже не слушалось.

Я не вернулся к ней тогда, как собирался. Ей не надо такое видеть. Ненормальная, еще полезет разбираться к этому уроду.

Ночь после драки я провел на холодном полу мастерской. Спина горела, голова раскалывалась. Кровь засохла на губах и под носом, на руках дрожали стесанные костяшки. Я смотрел в потолок и сглатывал кровавые комки слизи в носоглотке.

Поднялся утром полный решимости плестись к ней. Потому что без нее этот мир не держит меня на ногах.

Хромой, с синяками, с осколками злости внутри. Но нужно было вернуться, пока есть куда. С ней всегда надо спешить, ее слишком страшно потерять из виду.

А потом увидел себя в треснутом зеркале на двери бокса и охренел. Я был похож на отбитый кусок мяса. Таким к ней нельзя было соваться. Решил ждать, пока подзаживет.

— Да не, уроды какие-то, — погладил ее по волосам.

— Почему ты ушел? — ее ресницы дрожали. Блядь, я был так занят ее ферзем, что даже толком не слушал, что она несла. Вот осел. Накрутила же себя стопудово.

— Я просто хотел подышать, а тут на тебе, — я прикрыл вранье улыбкой.

— Не уходи больше, — прошептала. — Пожалуйста.

У меня в груди все сжалось. Как будто сердце кто-то сдавил гаечным ключом да не отпустил.

— Не отворачивайся от меня.

Я склонился к ней, уткнулся носом в шею, вдохнул ее запах, ее сладкий пот. Голова тут же отъехала.

— Барбариска, ну ты чего? Да хоть тысяча таких кусков дерьма будет орать, что ты тварь, плевать я хотел, каждому глотку заткну!

Я прикусил ее плечо. Она выгнулась, как под током. А я продолжал, шепча с ненавистью ко всему миру, кроме нее одной:

— Ты — моя. Вот такая. Дикая, сломанная, настоящая. Резкая, колючая и смешная. Все руки о тебя ободрал, черт тебя дери, а мне все мало.

Ее губы подернулись в ухмылке.

— Гребаный болт, Варька… Я ж с ума схожу по тебе.

Я поднял ее, прижал к себе, будто мы снова не успеем вернуться друг к другу. Будто нас разорвут. Будто это в последний раз.

— Не иди к ней сегодня. — Она обняла мое мокрое лицо теплой ладошкой. — Пойдем… домой? — поглаживала. — Я хочу… проснуться с тобой в одной постели, можно? Хотя бы раз.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мотор ухнул в брюшную полость.

Блядь, как будто я не пойду, если она позовет. Да я на шаг от нее не отойду, если позволит.

— К черту всех, — я кивал как осел. Я так этого хотел. Просто рядом с ней остаться. Не двигаться. — Слышишь?

Она обвила меня ногами, и я снова вжался в нее, будто весь мир рухнул, а мы остались одни в этом остывшем боксе, на капоте, на обломках жизни. Она укрылась моим телом, словно это было единственное место, где можно выжить. Как будто я — безопасность. Пусть так и будет.

Господи, поддомкрать меня… Я и не знал, что так можно любить. Без тормозов, без мозгов, без желания сопротивляться…

Мы ехали молча. В машине было жарко. А внутри полный капец. Я держал руль одной рукой, а вторую она сжимала на коленях. Молча. Пальцы тряслись чутка. Она всегда дрожала после… меня.

На светофоре она вскинула глаза — и все. Я пропал. Гаечный ключ мне в глотку. Я чуть не заглох. Пялился на нее, чуть слюни не пустил по подбородку. Просрал зеленый. Выжимал педаль под ее снисходительную улыбку и гневные сигналы водителей за нами.

У нее дома мы весь вечер провалялись на диване, как беззаботные дети. Она принесла плед. Укрыла нас. Засунула мне под нос тарелку макарон и кивнула:

— Ешь, давай, это карбонара.

Я ел. Послушно. Был голоден. И до ненормального рад быть с ней.

— Включим что-нибудь? — спросила она, нежно прилиная к моей груди. Я поплыл и не сразу ответил.

— Только если не какое-то сопливое дерьмо, — пробурчал я, — вот не сейчас. Иначе твой телек улетит в окно.

Она засмеялась. Чмокнула меня в плечо. Поставила какую-то фигню про рыжего пса.

Мы лежали в обнимку. Она в моих руках. Я в ее тишине. В ее запахе. Уткнулся носом в затылок, водил пальцами по ключице.

— Если бы кто-то сейчас вломился с автоматом, — сказал я, — я бы не дернулся. Слишком кайфово.

— С пледом и дурацким сериалом? — подняла лицо по моей груди и улыбнулась, шельма.

— С тобой.

Она вытянулась по моему телу и прижалась губами к моей щеке.

Сука, от нежности щекотало за грудиной.

Я смотрел, как у нее дрожали губы, когда зевала. Как куталась в одеяло до самого носа. Как клала ладонь мне на грудь, не задумываясь, не спрашивая, будто я был здесь всегда.

Ночью она заснула у меня подмышкой, а я лежал. Не дышал. Просто смотрел на нее, не отрываясь.

«Ты победил, Рома, — подумал я. — Или проиграл одной сумасшедшей девчонке».

Да мне было плевать.

Потому что она дышала рядом. И я знал: черт подери, это и есть счастье. Дурацкое. Самое настоящее.

Я проснулся не от будильника. От нее.

Она дышала мне в ключицу, сопела тихо, как котенок, запутавшийся в моих ребрах. Волосы лезли мне в рот, в глаза, расползались на груди, да черт с ними. Лежал и не шевелился. Боялся. Сдвинусь — и она испарится.

Она закинула на меня ногу. Смешная.

Я сжал ее запястье. Провел пальцем по коже. Она только глубже вдохнула и ближе прижалась. Тепло от нее било, как от гребаной печки.

И мой ад замолчал.

Мы проснулись к обеду. Она лениво выползла из постели и направилась на кухню. В моей футболке. Без трусов. Елки-клапаны, как меня шестеренило от этого зрелища.

— Ты всегда с голой задницей яйца жаришь? — гаркнул я из спальни.

— Это мое хобби, Ромашка, — хихикнула в ответ. Я откинулся в постель и рассмеялся.

Она вернулась с кофе и бутербродами.

— Ты ненормальная, ей-богу, — я уставился на селедку на черном хлебе.

— Мне больше достанется, — она обиженно отодвинула от меня тарелку.

— Да щас, — я схватил один. Она шутливо хлопнула меня по руке.

Мы ели в кровати. Я нападал на бутерброд в ее руке и кусал. Она щелкала меня по носу, отбивалась, хихикала. Я шутливо рычал, как зверь.

Потом она отряхнула пальцы, залезла на меня, уселась сверху, как божество на алтаре, и уставилась в мои глаза, сдувая сбившиеся пряди с щеки.

— Привет, — промурлыкала и медленно стянула с себя футболку.

— Ну привет.

И все. Больше ничего не надо.

Просто

вот мы

.

— Сдурел я по тебе совсем, Варька, — я откинулся на спину и укрыл ее одеялом, притянув к своему боку.

— Жаль тебя, дурачок, — ответила она, издав смешок.

Я щекотал ее, голую и горячую, выманивая звонкий смех. Она жмурилась и запрокидывала голову, бойко пинаясь. Мы так и провалялись в кровати весь день.

Стемнело быстро.

Она свернулась рядом, как звереныш. Теплая, теплее всего, что я знал.

Я не удержался: уткнулся носом в изгиб ее шеи, вдохнул запах кожи, волос… гребаной любви.

Я не хотел думать про завтра. Когда надо будет что-то решать. Исправлять. Хотел оставить все как есть.

Она сжала мою руку.

И я понял: боится. До сих пор боится. Меня. Себя. Нас. Завтра.

Я тоже. До усрачки.

Притянул ее ближе. Накрыл собой. Целовал лоб, щеки, ресницы.

Не трахал — любил. Пока дрожала. Пока царапалась. Пока срывалась на крик.

Твою мать, как же я ее любил.

Она лежала на моей груди и водила пальцами по ребру, по отвратному свежему синяку.

Вздохнула. Зарылась в меня, будто я последняя нора в этом мире.

Я знал — это слишком хорошо, чтобы длиться долго. Но пока она дышала рядом, я притворялся, что мы в укрытии, что этот хрупкий кусок счастья переживет любую бурю.

Прижал ее крепче, как в последний раз. Слушал, как бьется ее сердце, под ребрами, в шее, в запястье.

Мелкая. Живая. Моя.

Она улыбнулась и поцеловала меня в грудь.

А я гладил ее волосы, пока не уснула.

И лежал так, не дыша, не моргая.

Чтобы длилось подольше…

Эпизод 36.Хотелось нахрен выйти в окно

Рома

Я выпал из жизни на несколько дней.

Не появлялся дома, не вышел на работу, телефон вырубил, как подросток, сбежавший после ссоры с родителями.

Я увяз в ее постели. В ее запахе, в ее теле. Как мальчишка. Не мог отлипнуть от нее. С ее появлением моя жизнь покрылась отборным дерьмом и набухла от приторного счастья. Меня то шестеренило в эйфории, то роняло на землю осознанием, что просрал все. И без нее у меня не останется ничего.

Так что я вгрызусь в нее зубами поглубже, мертвой хваткой, и не выпущу.

Чтобы быть с ней, я сам стал куском дерьма. И не жалел. Я дрался за нее. За нее убивал.

Осталось только за нее сдохнуть. Я бы и на это согласился, если надо. Но я еще не был сыт ей, не. Мне было мало. Этот голод заставлял держаться. Чтобы идти к ней.

Порой хотелось сожрать ее. Ну или хотя бы облизать всю. Это ненормально.

Я сжимал ее в руках отчаянно, дико, страстно. Всегда. Никак иначе.

— Ромашка, я задыхаюсь, — она хныкала сквозь сон.

Я впился в ее шею: так ждал, чтобы она уже проснулась.

— Ты кусаешься! — она хихикала и ерзала в моих руках. Мне нравилось, когда она превращалась в капризного ребенка. Я закинул на нее ногу и навалился всем телом. Жадно. Хищно. Упрямо. Она пищала и смеялась.

Я нырнул под одеяло и схватил ее зубами за зад.

— Рома! — она взвизгнула сквозь смех. Я потянул ее к себе, засунув голову под ее футболку и целуя в живот. Она игриво упиралась и толкала меня в плечи.

Когда спустился ниже между ее бедер, шумно выдохнула и притихла. Нежная горячая кожа под губами. Я хватал ее ртом. Я ласкал ее, а она вздрагивала от движений моего языка. Мать твою, как это заводит…

Громкий звук заставил меня остановиться. Я не сразу узнал дверной звонок.

Варя сорвалась с кровати. Бросилась к двери. Босые ступни тут же прошлепали обратно.

— Рома, — она была вся красная. — Одевайся, давай! — она судорожно собирала мои вещи с пола.

— Кто там? — я сжимал одежду, пока она тащила меня за руку по коридору.

— Побудь здесь, — она затолкнула меня в небольшую комнату с одеждой. — Потом уходи сразу, ладно?

Ее губы тряслись.

— Опять этот длинный? Жизнь ничему не учит? — я выглянул к двери.

— Это Макс, наверное, звонил, а я не слышала, — запустила руки в волосы. Ого, вот так паника.

— Ну так выпроводи его, — я загремел.

Она мотала головой.

— Не выходи, пожалуйста.

— Зачем он пришел?

Она сглотнула и уставилась на меня. Мне не нравился ее взгляд. И эти красные щеки.

— Что бы ни было, не выходи, — прикусила губу.

— Варя, блядь…

И она захлопнула дверь.

Сказать, что я охренел — ничего не сказать. На автомате натянул одежду и рассеянно прислушался.

Хлопок. Раздались голоса.

Я приоткрыл дверь.

Кучерявый уже прилип к ней.

Сука.

Пятерня скользнула с ее поясницы ниже. Его рот на ее шее.

Не-не-не, я на такое не подписывался. Мотор в грудаке пинался. Сильно. Протестовал.

Я зажмурился.

Закрой сраную дверь. Просто закрой.

Но я не мог. Застрял. Тонул в болючем ревностном кипятке. Будто если буду смотреть, смогу контролировать.

Но я только переставал контролировать самого себя. Он залез ей под футболку.

Бля, лучше пусть вышвырнет его, иначе я его задавлю.

Меня потряхивало.

Щель между дверью и косяком была чуть шире мизинца. Но этого хватило.

Хватило, чтоб убиться.

Они пошли на диван.

Он расстегивал рубашку, ремень… Меня скрутило, дыхание превратилось в рваный пар.

Скрип кожаной обивки вонзался в мозг.

Во рту стало горько. Гребаный болт. Сердце сорвалось, как при заносе на трассе.

Я видел, как подрагивают ее волосы от его толчков.

И ничего не сделал.

Сука, я даже моргнуть не мог.

Картинка плыла: слезы повалили в глаза. Настоящие. Грязные. Пекучие. Текли. Я не вытирал.

Он наваливался на нее всем телом. Вгрызался в грудь. Я видел его белую рыхлую задницу на ней. Я буду до конца жизни ее видеть.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Не. Не, сука, не.

Тесно. Душно. Воняло болью.

Она не издавала ни звука.

Я знал, почему.

Тело мое сжалось, как трос на морозе. Как будто меня трахали вместо нее.

В какой-то момент мне показалось, что у меня рассудок отъехал.

Я любил ее. Любил так, что резало внутри.

Я хотел, чтобы он перестал. Чтобы он сдох прямо на ней. Меня потряхивало от омерзения и ярости, такой сильной, что темнело в глазах. Стоило просто выскочить и сбросить его с нее. Лупить его, пока не вырубится в луже собственной крови. И утащить ее в зубах, как зверь.

Но я просто стоял. Смотрел, как он трахает ее. Тело будто не слушалось.

Внутри было месиво.

В висках грохотало, сердце билось, как мотор в заклинившем кузове. В животе сжалось. Хотелось блевать. Хотелось вырвать себя из этой клетки. Хотелось просто выйти в окно.

Я пришел в себя только на лестнице. Последнее, что помнил, как мое имя ее шепотом протискивалось к перепонкам сквозь шум в ушах.

Еще мерзкий запах чужого одеколона на ее ладонях.

И адское желание свалить подальше.

После — тьма. Красные круги перед глазами и жгучая ярость.

Меня скрутило. Я согнулся, вцепился в колени. Воздух не шел в легкие, дыхание рвалось на куски. Желудок сжался, и меня вывернуло прямо на бетон.

Я сидел рядом с этой жижей, трясущийся, униженный, и думал, что даже рвота честнее, чем я.

А внутри выл голос: «Я ее люблю. Блядь, я же ее, сука, так люблю».

Но ненависть рвала так же сильно.

Я встал.

И пошел.

С каждым шагом тяжелее, чем с простреленным коленом.

И не обернулся больше.

Улица хрустела под ногами. Снег был с ледяной коркой, скрипучий, злой. Резал подошвы. Воздух жал легкие. Я брел, не разбирая дороги, не чувствуя пальцев. Ни на ногах, ни на руках.

Ничего не чувствовал.

Только то, что моей Вари у меня больше нет…

Я шел как подбитый. Как будто меня вышвырнули из собственной жизни.

Да пошло оно все.

Пошла она.

Свернул в подворотню. Сел на бордюр. Уткнулся лбом в колени. Дышал как после драки. Плечи дергало. То ли от холода. То ли от того, что внутри все трещало. Мне казалось, сердце пиналось сильнее обычного. Внутри уже все сдохло.

Я просто сидел и молчал.

Как будто, если замереть, время вернется.

А внутри мерзко звенело:

«А она вообще была твоей, Ромашка?»

Я закрыл глаза.

И улыбнулся.

Горько.

Медленно.

Я не хотел идти домой. Я хотел забиться в щель, как таракан. Спрятаться. Словно ребенок, я нуждался в убежище.

Дверь захлопнулась за спиной, как крышка гроба.

Я еле попал ключом в замок: руки тряслись. Все дрожало, как будто мотор заклинило, и вибрация шла по костям.

В прихожей было темно.

Запах жареного и стирального порошка. Дом.

— Рома?.. — мамин голос из кухни.

Я не успел ответить.

Она вышла в халате, в глазах паника, как будто увидела не сына, а чудовище.

— Господи, ты где был?! Я думала… Я уже… — голос сорвался.

Я припал плечом к стене. Устало. Обреченно. И смотрел мимо нее.

Не мог выдавить ни слова. Ни звука. Ни выдоха.

Она подбежала. Потрогала лицо, погладила плечи.

— Мальчик мой, что с тобой?! Тебя били?! Ты… ты пьян? Ромочка, скажи хоть что-нибудь…

Я не сказал.

Прошел мимо нее, как глухонемой.

В комнату.

На диван.

Свалился боком, свернулся в комок, сжав кулаки, будто пытался удержать что-то внутри, чтобы не разлетелось к хренам собачьим.

Мама зашла тихо. Не говорила больше.

Села рядом. Запахло ее духами.

Секунда — и моя голова оказалась у нее на коленях. Как в детстве, когда мир рушился от двойки по математике.

Но сейчас рухнул не мир. А я.

Нахрен весь.

Вдребезги.

С лязгом.

На металлолом, который она тщетно пытается склеить своими ладонями.

Но я лежал, взрослый мужик, в синяках, с раскуроченным нутром, и думал: не заслуживаю ее рук. Не сегодня.

Я просрал все, что можно было просрать. Свою жизнь. Женщину, которую люблю. Женщину, которая любила меня с детства. Самого себя.

А она все равно гладила меня. Мягко. Осторожно. Словно я снова был ребенком, у которого разбитые коленки, а не сердце.

Ее пальцы дрожали, но не отпускали. И это было единственное, что держало меня, чтобы не провалиться в полную темноту.

И я заплакал.

Молча.

Без звука.

Слезы текли по носу.

— Все хорошо, сыночек, — шептала она. — Все хорошо…

Но я знал — не хорошо.

Никогда уже не будет хорошо.

Я был по уши в дерьме.

Эпизод 37. Я не останусь со шлюхой

Варя

Он сидел на полу, у стены, сгорбился, сжался в комок. Вдавливал ладони в виски так, будто хотел проломить череп.

Тело его мелко трясло, из горла вырывался странный, рваный стон: не крик, не всхлип, а животный звук, будто зверь застрял в капкане и ломает себе лапы, лишь бы выбраться.

Я будто увидела не человека, а остатки. Серая, обугленная тень.

Он даже не посмотрел. Только раскачивался взад-вперед, будто застрял в каком-то сломанном ритме компульсии.

И мне стало страшно.

По-настоящему страшно.

— Рома… — выдохнула я, и имя дрогнуло в воздухе, ломкое, беспомощное. — Ромочка, пожалуйста…

Я опустилась рядом, на корточки, трясущиеся колени хрустнули от напряжения.

Потянулась к нему, будто могла схватить руками его боль, вытянуть из него этот хрип.

— Прости меня, прости, прости…

Он медленно поднял голову.

И я увидела глаза.

Господи.

Эти глаза.

Не его глаза.

Как будто внутри него больше не было никого.

— Нет-нет-нет, Рома, — прошептала я, но слова гасли, как искры на снегу.

Он поднялся. Шатко, будто ноги не слушались. И прошел мимо.

Мимо меня, будто я была мебелью, мусором, чужой.

— Подожди, стой! — я бросилась к нему, встала у двери. Сердце дергалось. — Не смей!

Он попытался обойти.

Я хватала его за руки, за свитер на груди, за плечи, рукава — хоть за что-нибудь, лишь бы уцепиться.

Он даже рук не поднял.

— Уйди, — голос был сиплый. Ломкий. Не его. Говорил куда-то в пространство.

— Не уйду.

— Я сказал — уйди!

— Нет!

Он не просил. Не орал. Он просто взял и оттолкнул меня.

Я отлетела, но быстро вернулась к нему. Уперлась руками в его грудь. Он сдернул мои руки и попытался отшвырнуть снова.

— Я не выпущу тебя! — выдохнула я, захлебываясь словами, воздухом, слезами. — Если надо — подеремся!

Он отодвинул меня, шагнул к двери. Я рванула к нему, повисла на нем, как собака, вцепившись в рукав, — и нас обоих снесло к стене.

Мы не удержались и рухнули на пол.

Он задыхался. У него глаза были как у загнанного пса: бездомные, дикие, опасные. Мы катались по полу, он пытался оторвать меня от себя, а я рыдала, визжала, ногтями раздирала ткань, кожу. Я не отпущу его, ни за что!

Он стряхнул меня грубо, без слов. Поднялся. Я снова бросилась к нему, как безумная, стала хвататься за одежду, царапать сквозь рыдания, как животное.

— Пожалуйста, — вопила я, хрипя, — пожалуйста, не уходи! Даже если ты теперь меня ненавидишь! Только не уходи!

Он мотал головой, как сумасшедший. Кулаки дрожали. Он отторгал меня.

Он уже все решил.

Я стояла на коленях, обнимая его ноги, прилипая к нему всей собой, словно если держать крепче, останется.

Руки тряслись. Мокрое лицо упиралось в грубую джинсу.

А он все стоял.

Стоял как вкопанный. Пульсировал яростью.

— Хочешь ударить? Ударь, — я подняла лицо.

— Уйди, сказал.

— Я тебя умоляю! Не уходи!

Он вдруг наклонился, резко, почти упал рядом, схватил меня за затылок, прижал лоб к моему виску.

Горячее дыхание обжигало ухо.

— Я… не знаю, как тебя любить… — прошептал он так, будто рвал себе глотку. Пальцы цепляли волосы, собирая в тугой кулак. — Не знаю…

— Останься… — я беззвучно умоляла одними губами.

Он схватил меня за челюсть. Его пальцы впились в кожу так, что стало больно, но страшнее было другое — взгляд. Чужой. Дикий. Глаза воспаленные, губы подрагивали, будто внутри него кто-то бился, не давая вырваться словам.

— Ромашка… — я только выдохнула, чувствуя, как он содрогается всем телом. Внутри шла кровопролитная борьба за меня. Он пытался избавиться. Он пытался меня уничтожить. — Не надо, не надо…

Он качнул головой, будто пытался стряхнуть с себя что-то, сжал мое лицо сильнее, зубы скрипнули, и голос, низкий, хриплый, чужой, прорезал воздух надо мной, как гром:

— Я… не останусь… со шлюхой.

Фраза ударила сильнее, чем если бы он размахнулся и врезал мне кулаком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На миг его взгляд дрогнул, что-то родное мелькнуло в глазах, будто он сам услышал сказанное и испугался.

Но уже было поздно.

Он резко отпустил меня, опрокинув на пол, словно боялся, что если будет касаться дольше, рухнет рядом.

Он стоял надо мной тяжело дыша.

Молча.

Судя по глазам, его уже не было. Он ушел еще до того, как произнес это.

Сделал шаг к двери. Пошатнулся.

На мгновение остановился, ладонь коснулась дверного косяка, плечи дернулись, будто он собирался обернуться.

Но он не обернулся.

Просто выдохнул с каким-то звериным стоном и вышел.

Дверь захлопнулась. Глухо.

Эхо прокатилось по квартире и стихло, как будто вместе с ним ушел воздух.

А я осталась на полу.

Пустая, как вывернутый наизнанку карман.

Выпотрошенная.

Не знаю, сколько я просидела так.

Меня не раз называли шлюхой.

Но впервые меня это задело. Его голосом. Из его рта. Приправленное презрением в его глазах.

Я. Его. Потеряла.

Конец.

Я не должна была допустить такого. Но не смогла предотвратить катастрофу.

Он прав, что ушел. Прав, что не стерпел мою грязь. Так мне и надо.

Я стояла перед ним на коленях. Я умоляла. Унижалась.

Но это было ничем в сравнении с болью, что он мне оставил.

Я медленно повернулась на бок. Ладони дрожали, пальцы не слушались. Я поднялась на колени. Сил не было встать. Я просто поползла, не думая куда, лишь бы уйти с этого места, где еще пахло им.

Я не помню, как добралась до кровати.

Наверное, ползком.

Наверное, на саднящих коленях.

Наверное, с дурацкой мыслью, что он еще вернется, схватит меня за волосы, притянет обратно и скажет, что «все херня». Что не сможет без меня.

Я провалилась в матрас, как в бездну. Одеяло не спасало от холода: он сидел глубже, в костях. Одежда прилипла к телу. Грудь разрывалась от рыданий, но слез уже не было, глаза будто выжгло изнутри. Дыхание сбивалось, тело сжималось судорогой, словно меня выворачивали наизнанку.

Никто не слышал, как я задыхалась. Никто не пришел. И вдруг стало по-настоящему страшно: больше и не придет. Я останусь здесь, расползусь по мятым простыням, как растаявший лед, пока солнце не испарит меня.

Я смотрела в потолок и думала, как странно: все кончено, а он все еще внутри меня, жестокий, резкий, любимый до обморока. Постель пахла им. Я тоже. И хотелось выцарапать себя изнутри, чтобы перестать это чувствовать.

Пошла в ванную. Села на пол в душе. Включила воду погорячее.

Обняла себя за плечи и раскачивалась, как ребенок.

Его последний презрительный жесткий взгляд стоял перед глазами.

Я пыталась вспоминать хорошее.

Как мы дурачились, как дети. Как он вжимал меня в себя. Как ворчал, когда я оставляла его одного в постели. Как напевал что-то себе под нос. Но даже эти воспоминания оборачивались против меня, болели. Я задыхалась от них. Как от дыма.

Я вышла, побрела в спальню, оставляя мокрые следы на полу. Легла обратно в постель. А потом…

Все-таки наступило утро.

Без него.

Я долго смотрела на экран телефона.

«Мама».

Номер, который не набирала целую вечность.

Пальцы дрожали.

Сердце стучало аж в горле.

Я не знала, зачем звоню. Просто… не могла больше одна. Хотела хоть кого-то. Кого-то еще кроме меня самой. Я так устала от себя. До тошноты.

Гудки. Один. Два. На третьем щелчок.

— Алло? — знакомый голос.

Тот самый. Сухой. Всегда немного уставший. Всегда будто в спешке.

Я зажмурилась. Тело вздрогнуло от того, что этот звук все еще значил для меня.

Я молчала.

Потом, почти шепотом:

— Это я.

— О, — пауза, — Варюш, привет. Давно не звонила.

На заднем фоне детский визг. Смех. Кто-то что-то уронил.

— Тим, не трогай это, я сказала! — мама отдернула брата и снова вернулась к трубке: — Прости, у нас тут… ты понимаешь. Дурдом.

— Я… просто… — я сглотнула. — Просто хотела поговорить. Есть минутка?

— Да-да, говори, я слушаю, — быстро, будто торопилась, будто мне дали шестьдесят секунд на исповедь. — Как ты там?

— Не знаю. — Слезы подступали к горлу. — Я просто… я устала. Очень. Хотела тебя услышать.

Тишина длилась секунду, может две.

— Ты у меня сильная, со всем справишься.

— Мам… — сорвалось у меня, как крик изнутри, но вслух вышло шепотом.

Снова на фоне раздался плач. Топот.

— Даня, да не трогай брата, ты слышишь? Варюшка, прости. Им что-то вечно надо.

— Ничего, — я пробормотала, но уже все чувствовала. — Слушай…

Меня перебили:

— Как твой цветочный магазин?

Я сглотнула.

— Да, нормально, — протянула рассеянно свою привычную ложь.

— Умница, — коротко ответила она, будто похвалила чужого ребенка. — Ты у меня девчонка пробивная, смышленая. Я всегда знала: ты уж точно не пропадешь.

Больно кольнуло в грудь. Тишина. Я ждала. Хотя бы еще один вопрос. Но ее голос все больше уходил в фон, к чужим детским голосам, к чужой жизни.

Я прошептала:

— Мам…

— Слушай, давай я тебе потом перезвоню? Дома безумие, честно. Близнецы на больничном, с ума сходят сегодня. Даниил! Да положи ты эту вилку!

— Я просто…

— Я правда рада, что ты позвонила, ты молодец. Держись там, Варюш, звони почаще! Обнимаю.

Щелчок.

Гудки.

И тишина.

Я смотрела на экран, и горло сжало так, что не вдохнуть. Она сказала «обнимаю», но в этой дежурной фразе не было ни капли тепла для меня. Словно я позвонила чужой женщине.

Стыд накрыл меня горячей волной, за то, что позволила себе слабость и позвонила, за то, что нуждалась снова, хотя зареклась, за то, что у нее теперь другая жизнь, где нет места моей боли.

Я будто подглядывала в чужое окно, потому что думала, что оно мое…

Я шла по знакомой дороге в знакомый двор.

Дом из детства. Лифт с облупленной кнопкой. Коридор, пахнущий нагаром и хлоркой. Все было привычно до рвоты.

Я не звонила, просто открыла ключом, который почему-то все еще у меня был.

Тошнотворный запах ударил в лицо.

Сырая вонь перегара, мусора, плесени и чего-то тухлого. Пахло разложением, не тел, но жизни.

Старый диван промят. Под ним пустые бутылки, пакеты, окурки, обертки.

Он спал на животе, вперившись лицом в заляпанную подушку.

А я видела другого: того, кто когда-то носил меня на плечах. Я цеплялась за его воротник, а он пах бензином и мятными сигаретами, не кисло-гнилым перегаром. Мы бежали по этим же дворам, он смеялся и подбрасывал меня к небу. Так высоко, что казалось, я лечу. Ветер свистел в ушах, а папины руки всегда ловили, крепко, надежно.

У меня не стало этих рук уже давно. Остались только чужие, дрожащие, грязные пальцы, свисающие с края дивана.

Я открыла окна. Стала убираться, как сумасшедшая. Нервно, лихорадочно.

Это не помогало. Ни этой уничтоженной квартире, ни моей менталке.

Он все еще спал.

Я ушла в ближайший магазин. Купила продукты.

Вернулась и приготовила суп.

Села рядом с тарелкой.

— Пап, вставай. Тебе нужно поесть.

Он мычал. Зашевелился. Потом сел. Помятое, перекошенное лицо. Глаза как у мертвеца, в тумане. Чужие совсем, надо же.

— Чего приперлась? — пробормотал он, тяжело дыша.

— Ты опять за старое? — я поморщилась. — Так нельзя жить…

Он усмехнулся криво. Та же усмешка, что когда-то подбадривала меня перед первым школьным концертом.

Только теперь в ней не осталось ничего теплого и родного.

— Деньги есть? — гаркнул хрипло.

— Давай ты поешь сначала…

— Деньги, сука, есть или нет?! — резко вскочил, опрокинув тарелку. Схватил с кресла мою сумку. Я подорвалась и пыталась ее вырвать.

— Что ты делаешь?!

— Ты такая же, как твоя мать, — зашипел он. — Вечно со своей жалостью! Подачки, да?! Принесла мне крошки, чтобы совесть у тебя чистая была? Сами в шоколаде, пока я в дерьме! Да пошла ты!

Он рванул сумку.

Мы сцепились. Он толкнул меня плечом — я отлетела к стене и не удержалась на ногах. Сползла на пол. На секунду мир поплыл, и вдруг мне снова девять: я сидела в углу этой же комнаты, в обнимку с потрепанным зайцем, слушала, как мама с папой ругались. Потом — хлопок двери, мамин крик. Я побежала в прихожую и увидела папу, уходящего в зимнюю ночь без шапки.

Я кричала, плакала, тащила его за рукав: «Папочка, не уходи».

А он тогда наклонился, поцеловал меня в макушку и пообещал: «Скоро вернусь, солнышко, только ты не плачь».

И я не плакала. Часами сидела у окна, дожидалась силуэта на улице, но он так и не вернулся в тот вечер. Больше никогда не вернулся.

А я больше никого никогда не ждала.

Он распахнул дверь, даже не обернулся. Пнул пакет с фруктами на ходу.

— Тварь, — бросил он напоследок и ушел.

Я осталась на полу. Руки дрожали. И я вдруг поняла: я все еще была той девочкой у окна. Только теперь знала точно: никто не возвращается.

Я шла обратно будто в тумане.

Ноги ватные, лицо опухло от слез, я даже не помнила, когда они начались. Дворы были пусты. Ветер шевелил волосы, как чужие руки, и я вздрагивала.

Опустилась на холодную железную скамейку в сквере, кутаясь в шарф. Воздух был резкий, кусал за щеки, ветер гонял сухой снег вдоль тротуара. Я не чувствовала пальцев в тонких перчатках, но сидела неподвижно, втянув плечи: усталость придавила.

— Девушка… — рядом остановилась женщина с коляской, в очках, запотевших от мороза. Щеки у нее были красные. — Присмотрите минутку? В аптеке ступеньки, не подняться с малышом.

Я машинально кивнула. Она благодарно улыбнулась и, шаркая сапогами по утоптанному снегу, поспешила прочь.

Я осталась одна с коляской. Белая ткань ее была усыпана снежинками. Я наклонилась и заглянула внутрь.

Малыш в теплом комбинезоне, с пухлыми щечками и крохотными варежками лежал закутанный в мягкий плед. Губы были влажные, а черные глаза блестели, как угольки. Он захихикал, звонко и искренне, и на миг мороз перестал ощущаться. Сердце стукнуло так больно, будто сжалось в кулак. Черные глаза, яркие, блестящие. Он смеялся, размахивая ручками, и я видела в этом смехе… Рому. Того мальчишку из автомастерской, с таким же взглядом, как у этого младенца, только взрослым и измученным.

Я невольно протянула руку и коснулась его маленькой варежки. Он ухватил мой палец крепко, как будто не хотел отпускать. Горло сжалось. Морозный воздух обжег легкие, но внутри стало еще холоднее.

— Какая красивая мамочка… — раздался вдруг тихий голос сбоку.

Я подняла голову. Передо мной стояла пожилая женщина в теплой шали, с авоськой в руках. Ее глаза светились добротой.

— И сынок у вас прехорошенький, — добавила она, заглядывая в коляску. — Видно, на папу похож. Смешливый, темненький… — Она перекрестила коляску и пошла дальше, оставив меня сидеть в оцепенении.

Слезы обожгли глаза мгновенно. Они замерзали на щеках, щипали кожу. Я сглотнула, но ком в горле не исчез. Малыш все еще сжимал мой палец через ткань варежки, смеялся и что-то лепетал, а я ощущала себя пустой и сломанной.

Женщина вернулась, благодарно кивнула, забрала у меня коляску и ушла по заснеженной улице, оставляя за собой цепочку следов.

Я сидела одна, с озябшими пустыми руками и гулкой болью в груди. Незнакомой, ноющей. Снег падал крупными хлопьями, таял на моих ресницах. Я даже не поняла, отчего вдруг мне стало так тошно…

Ключ дрожал в пальцах. Замок не поворачивался. Я всхлипнула, ударила по двери, как капризный ребенок.

Дома было темно.

И тихо.

И пусто.

Я скинула пальто не дойдя до вешалки. Просто уронила его на пол. Обувь осталась на пороге.

Я брела по квартире, как во сне, и не знала, куда деть руки. Шла, натыкаясь на углы. Как будто в первый раз оказалась здесь. Все казалось ненастоящим: мебель, стены, я сама. Села на пол прямо у стены. Обняла себя за плечи. Хотела закричать, но голос не выходил.

Возможно, я потеряла единственного человека, который любил меня искренне. Он не вынес «красивую чистенькую девочку». Он смело рванул за кулисы, но испугался того, что увидел. Он тоже не захотел остаться.

Все как всегда. Ведь у меня есть дар: все хорошее на меня не налипает. А если и налипает, отваливается само собой…

Телефон лежал на полу, молчал. Я опустилась рядом, будто у мертвого тела. Холодный паркет прилипал к коже, но это был единственный осязаемый признак, что я еще есть.

И вдруг почувствовала, что все, что было мной, медленно уходило. Тонкими струйками вытекало из-под кожи, из глазниц, из треснувших ребер. Душа стекала в щели пола, оставляя после себя только пустую, расколотую оболочку.

И лишь под утро, когда стены начали светлеть, а тело слегка дрожать от холода, я поняла, что так больше не могу.

Эпизод 38.Это не любовь. Это ломка 

Рома

В душе моей так больно, словно сломаны все кости,

И я и имя твое не помню, и дышать не могу от злости.

Обездвижен, подавлен, сломлен, даже смерть не зову в гости,

И в душе моей так больно, словно сломаны все кости…

Я проснулся рано. В висках стреляло.

Хлопали дверцы в кухне, пахло выпечкой. В голове стоял гул. Все дребезжало.

Я сидел на диване в зале, в старой футболке, босой, с мокрой от пота спиной.

— Сыночек, — мягкая ладонь прошлась по лбу. Я вдруг увидел перед собой мать. — Ну как ты?

Я кивнул. Во рту было горько.

— Спал беспокойно совсем, — она присела на край дивана и опустила лицо. — Дергался, стонал так страшно, — перебирала передник на коленях, — все звал, звал…

Я вскинул на нее глаза, но она смотрела на свои руки. Сжался почему-то от ее слов.

— Ромочка, во что ты ввязался? — она понизила голос. — Ты сам не свой, глаза совсем не твои, сына.

— Все хорошо, ма, — я взял ее ладонь. Я боялся думать, что будет с ней, если присяду. Когда узнает, что я натворил, сломается…

Она вдруг обняла меня крепко. Почувствовала?

— Ты из себя будто жизнь выжимаешь. Когда ты успел так от нее устать, родной?

Я только хмыкнул. Она заглянула мне в лицо.

— Я знаю, когда у тебя болит, — потрепала меня по щеке. — Ты опять заступился за кого-то? Снова тумаков отхватил? — она гладила мое лицо. — Когда уже кто-то за тебя будет получать? — она уныло улыбнулась.

А я вспомнил ту самую, что истекала кровью на моей кухне. Грудак сдавило.

— Пусть не получают, — мотнул головой, — лучше я сам, — поцеловал ее в макушку.

Она после меня останется совсем одна. Черт.

— Сына.

Я поднял лицо. Молча долго смотрела мне в глаза, заставляя ежиться.

— Она разве стоит того, чтоб я тебя хоронила заживо? — прошептала.

Я молчал. Смотрел на эту женщину, что держала меня с пеленок, и знал: она почувствует правду, даже если я не скажу ни слова.

— Не надо, сынок, не по-людски это, не по-мужски, — звучала разочарованно. Я сглотнул мерзкий тугой ком в горле. — Нехорошо, — качнула головой, — мы с папой тебя не так растили.

Я потупил взгляд.

Ма, у меня только с ней так сердце билось. Дралось со мной в груди, избивало, пинало. За нее дралось ни на жизнь, а на смерть. И я проиграл ему. Мертвый я без нее, мама.

Не сказал вслух, конечно. Потому что стыдно.

— Пока еще не поздно, Ромочка, я тебя очень прошу…

Поздно, слишком поздно.

Она только вздохнула в ответ на мое молчание и похлопала меня по рукам.

— Яночка пришла, мы оладушек напекли, — она отстранилась.

Я рассеянно кивнул.

— Умойся и кушать приходи, — она потрепала меня по щеке, как маленького, и ушла.

Я так и остался сидеть на жопе, придавленный своей сраной жизнью.

Слушал, как засвистел чайник. Скрипнула дверца шкафчика: мама доставала цикорий. По утрам был цикорий, по вечерам — каркаде. Любимое печенье отца «К чаю» всегда было на полке. Он намазывал на него сливочное масло. А мама ругалась на его холестерин.

Я услышал топтание за порогом и быстро вытер мокрые глаза.

— Ром? — Яна появилась в дверях, маленькая, с плечами, сжатыми в дрожащий каркас. Пальцы теребили край блузки, взгляд метался.

— Привет, — я выдохнул, уставившись в пол.

Она шагнула ближе, неловко, будто боялась, что я оттолкну.

— Где ты был? Я места себе не находила, — она пугливо сделала шаг ко мне. Я не смотрел на нее. — Ты… опять нашел ее?

Я не ответил. Только сжал кулаки на коленях. Горло стиснуло, как от удавки.

— Всегда будешь находить, — прошептала отрешенно. — Да что с тобой, боже мой?! Бегаешь за ней, как мальчишка!

— Янка… не ори, — я кивнул подбородком на дверь в кухню, где мать хлопала кастрюлями.

Она шагнула ближе.

— А пусть услышит! Пусть узнает, какой ты на самом деле! — в ее глазах задрожали слезы.

Я опустил голову и горько кивал.

— Ну почему ты так со мной?

— Я не могу больше. — Я поднял взгляд. И это был не я — в зеркале ее глаз был кто-то чужой, иссохший, злой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она застыла. Как будто я ударил.

—Все, не видишь? — я развел руки в стороны. — Со мной покончено.

— Ты из-за нее совсем больной стал. Жестокий. Отстраненный. Я совсем не знаю тебя.

— Не знаешь, — кивнул. — Я тебе не понравлюсь.

— Прекрати, — она подалась вперед, хватая меня за руки. — Ты пугаешь меня… Ты не такой, ты самый добрый. Самый нежный! Ты хороший человек! А сейчас… кто ты вообще?!

Я опустил глаза.

— Кусок дерьма. И муж из меня дерьмовый будет.

— Будет ли? — ее голос сорвался в нервный смешок.

— Не будет. Больше ничего уже не будет.

— Закончилось, все? — ее губы дернулись в какой-то ядовитой улыбке.

— Я закончился. И я не могу это исправить, — покачал головой. — Тебе без меня лучше будет. Сейчас это звучит как тупая отмазка, но ты поймешь потом. Счастливая будешь, вот увидишь.

— Ты что, собираешься все бросить? Меня бросить? — глаза наполнились слезами. — Вот так? Сейчас? Ты мне нужен, слышишь?! Только ты!

Слова прожгли меня. Но изменить ничего не могли.

— Ян… — я выдохнул.

— Нет-нет-нет! Молчи!

Она тряхнула меня за плечи.

— Вернись, пусть мой Ромка вернется! Этот не мой, не мой! — она глотала слезы.

Я взял ее ладони и с чувством сжал.

— Прости меня, я перед тобой очень виноват.

— Ты… ты ее что, любишь?

Я молча держал ее руки.

— Ты же меня любишь, а так не бывает! — замотала головой, разбрызгивая по щекам слезы.

— Возвращайся домой. Я твоим другом был всегда, им и останусь. Но жениться лучше не будем, Янка.

Она застыла. Лицо побелело, губы дрогнули, как будто я ударил.

— Господи, — она выплюнула нервный смешок, — ну за что эта девка появилась в нашей жизни?!

Она растерянно осмотрелась по сторонам, будто искала ответ на свой вопрос.

— Посмотри, что она сделала с тобой. Со мной, — она смахнула слезы. — Из-за нее чуть убийцей не стала! — она вскрикнула и осеклась, глянув на дверь. — Я спать не могу…

Она помолчала, всхлипывая.

— Ты не поймешь, каково это, когда твой родной запах смешивается с чужим, — она поморщилась. Я поднял на нее глаза. Все еще помнил незнакомый одеколон на дрожащих руках, что хватали меня за лицо в квартире на восемнадцатом этаже. Тошнотворный. — Хуже этого не бывает.

Ее лицо исказилось. Я перестал его узнавать. Она потянула кольцо с безымянного пальца. Я отчаянно перехватил ее руку, стиснул.

— Пожалуйста, оставь, пусть у тебя будет.

Я чувствовал себя ублюдком, это чувство как кислота прожигало нутро.

Она вытащила кисть.

— Ты с ней не будешь все равно.

И тихо ушла.

Из комнаты. Из квартиры. Из моей жизни…

Дни слиплись в один вязкий ком. Я метался по мастерской, как пес на цепи. Не мог найти места. Иногда сутками валялся дома на полу, будто из меня вынули кости. В темноте. Не жрал. Не мылся. Не двигался. Лежал, вглядывался в трещину на потолке. Поломанный, заржавевший.

Елки-клапаны, казалось, даже кровь застаивалась в венах, густая, липкая, как отработанное масло. Тело выламывало, будто через него пропускали ток, пальцы сводило судорогой, и я цеплялся за пустоту, как будто хватал ее за горло.

Сны сносили крышу: то она была рядом, теплая, хохотала, пахла кожей и потом; то исчезала, таяла у меня в руках, оставляя на ладонях холодный конденсат. Просыпался с хриплым криком, мокрый от кислой вонючей испарины, с трясущимися руками, как наркоман без дозы.

Сидел на полу, обхватив голову, и думал, что развалился на гайки.

Плевать было, кто что скажет, я был зависимым от нее до боли в ребрах.

Я ее сегодня ненавидел. Упорно. Отбито. До дрожи в кистях. До хруста в челюсти. До рвоты. Так же завтра и любил. Разрываясь.

Я горел. Желчью, яростью, отвращением.

Нежностью, тоской, влечением.

Она терзала. Ерзала внутри меня. Пеклась. Царапалась. Выть хотелось без нее.

Я хотел ее всю. Хотел видеть ее злые глаза. Нюхать горячую пульсирующую шею. Я хотел вернуться в ее ненависть.

Это была уже не любовь. Это была ломка.

С ней было по-настоящему. Реальное. Грязное. Живое. Теперь же все было как в аквариуме без воды: бьешься в стенки, а дышать все равно нечем.

Ермолаев снился по ночам.

Как выбрался из ее постели, началось снова.

Потные бредни каждую ночь. Просыпался пуганный с расширенными зрачками и бешеным сердцем.

От звука приближающихся сирен впадал в ступор каждый раз.

Порой ловил взгляд мента на улице, и сердце пиналось так, что ребра болели.

Мне казалось, что вот-вот все: сдадут, найдут, поймают.

И я шел домой, закрывался в ванной, упирался лбом в холодный кафель и говорил себе:

— Ну и чего ты стоишь? Иди. Сдайся. Сдохни честно.

Все равно просрал свою жизнь.

Но не шел. Трусил.

Да и было жалко мать. Такого дерьма хлебнет.

Я выдернулся из сна, будто кто-то пнул под ребра ломом. Грудь скрутило так, что воздух вышел из легких со свистом.

Кожа липла к простыне, я тонул в собственном поту. Тело было тяжелое, как приваренное к дивану. Пахло кислой тоской.

Потолок плясал в глазах, серый, чужой, давящий. Я вцепился в мокрую простыню так, что костяшки побелели, и ощутил, что пальцы дрожат, как у наркомана.

Внутри что-то ухнуло. Я будто летел вниз головой в шахту лифта.

— Сука… — выдохнул сквозь стиснутые зубы. — Сука, Варя…

Кулаки уперлись в диван. Зажало спину судорогой, мышцы задергались, как от электрошока. Казалось, что тело вот-вот взорвется изнутри и разлетиться на сраные ошметки.

Я сорвался с дивана. В ванной сдернул кран, ледяная вода хлестала по коже, но не остужала. Вода смывала липкий пот, но не вымывала

ее

из головы. Лицо горело, будто меня ткнули носом в костер.

Я выдернул с полки футболку, натягивал ее на мокрое тело и уже бежал вниз по лестнице. Ноги ватные, но я летел, перепрыгивая через ступеньки. Сердце било по ребрам.

С мокрой башкой я вырвался из подъезда.

Похуй. Пусть гонит взашей. Пусть дерется. Царапается. Пусть обзывается. Орет. Пусть не прощает…

Я не хочу без нее.

Я стоял у ее двери как придурок. В сырой футболке, с замерзшими пальцами, с промокшими ботинками. Смотрел на этот сраный звонок.

Пальцы слипались от пота, хотя руки были ледяные. Я не нажимал.

Ссал, да.

Я зажмурился. Перед глазами снова мелькнуло ее дикое лицо. Как она стояла передо мной на коленях. Как цеплялась за меня. Как выла. Я слышал скрип ее ногтей о джинсовые штанины. И ее отчаянный плач…

И вот теперь стоял как гребаный пес под дверью. Не зная, примет ли обратно.

Гаечный ключ мне в глотку…

Я все-таки нажал.

Раз.

Два.

Тишина.

Вдохнул медленно. Выдохнул будто на дыбе.

А если она снова исчезнет? Насовсем?

Я дернулся и забарабанил кулаками по двери.

— Варя! Варя! Блядь, Варя!

Сердце пиналось как бешеное. Словно почувствовало ее за дверью.

Шаги. Щелчок.

Дверь дернулась. Скрипнула. И открылась.

Она стояла босая, в светлой футболке до середины бедра, с растрепанными волосами, с кругами под глазами. Моя футболка? Или нет? Какая, к черту, разница, если я смотрю на нее и не могу дышать. Как будто вот здесь, на пороге, остановилась вся моя гребаная жизнь.

Она подняла на меня глаза — и все.

Меня скрутило. До кончиков пальцев. До пищевода. До последнего захлебнувшегося в груди вдоха.

Вот она.

Вся моя тоска. Вся моя вина. Моя ненависть и моя любовь.

Варька.

Эти мои чертовы васильковые глаза…

Голые, уставшие, беззащитные.

В них был и страх.

И усталость.

И боль.

И что-то, что разбило меня к чертовой матери.

Тоска хрустела между нами, как лед под ногами. Воздух был густой, будто липкий мед, в котором кто-то утопил все наши слова.

Я не знал, как начать. Что сказать. Чем заглушить все внутри, что шевелилось и выло.

— Привет, — выдавил я. Голос треснул пополам. Глотка тесная стала.

Она молчала. Смотрела на меня. Я не понимал, о чем она думает. Прогонит теперь осла…

Я не дотрагивался. Не имел права. Просто смотрел.

— Я…

Я сделал шаг вперед.

Она не отступила. Стояла, как вкопанная. И только слезы катились. Медленно. Беззвучно.

Слова застряли, будто гвоздь в горле. Я втянул воздух, опустил голову.

— Я сдох без тебя.

Она стояла. Дышала. Не сводила с меня глаз.

Я чувствовал, как в груди что-то надорвалось. Треснуло по швам.

— Я, блядь, сдох без тебя, слышишь?— выдрал из самой груди — и задохнулся. Подавился воздухом, слезами, соплями.

Я пытался сглотнуть их и свой колючий кадык.

— Варька…

Ее губы дрогнули. Щеки вспыхнули.

— Прости меня, родная.

Ее лицо вдруг дернулось, словно я влепил ей пощечину. Я сглотнул. Вспомнил первый раз, когда целовались по дурости.

— Скажи, что мудак. Что ненавидишь. Дерись. Ори. Расцарапай глотку. Да хоть перегрызи, я слова не скажу. Не гони только. Не гони, я больше не могу…

Она сделала шаг ко мне.

И все внутри меня затрещало.

Я видел: она тоже больше не выдерживала.

Двое. Потерянные. Изрезанные. Уставшие до невозможности.

Но все еще отчаянно тянущиеся друг к другу.

Я взял ее холодные ладони и приложил к своим щекам. Горячо. Нежно.

Я дома…

Вжимал пальцы в кожу, чтобы чувствовать ее. Чтоб она меня почувствовала тоже.

По ее щекам рухнули тяжелые капли.

Такие же потекли по моей носоглотке.

Только бы я не потерял ее насовсем, только бы смог выпросить прощение.

Потому что иначе — конец.

Я рухнул перед ней на колени, обхватил дрожащие голые ноги. Пол под ними был ледяной, жесткий, будто специально хотел вдавить мою вину глубже в кости. Я был виноват до чертей. То мерзкое слово до сих пор жгло язык. Я услышал собственные всхлипы, такие, что стыдно было бы любому мужику. Я стискивал ее руками и плакал, как сопливый ребенок. Уткнулся лицом в живот и задыхался от ее теплого знакомого запаха и сраного стыда, пока она обнимала мою голову.

Мы стояли на пороге, сломанные, перепачканные болью, прижавшись друг к другу как два утопленника, выброшенные одной волной.

Эпизод 39. Я тебя за всех любить буду!

Варя

Я вцепилась в него так, будто от этого зависела моя жизнь. Может, так оно и было. Я прижимала его лицо к своему телу. Давила на затылок жадно, как безумная. Утопала в нем пальцами.

Он был горячий. Настоящий. Здесь.

Я без него голодала.

Мерзла.

И он пришел.

Я больше не хотела его отпускать.

Эгоистично. Капризно.

Вот бы так можно было…

Он поднялся с пола, подхватил меня на руки, как ребенка, понес в комнату. Я обвила его ногами, прижалась, будто хотела врасти в него. Он был в куртке, в ботинках, пах улицей, ветром, собой. А я в одной футболке, голая под ней, голая перед ним, обесточенная. Кожа липла к ткани, а сердце дергалось.

Он сел на диван и притянул меня к груди. И я легла на него, как кошка, вжавшись лбом в его шею. Он гладил мне волосы, лицо, укачивал, шептал что-то невнятное. И с каждым шорохом его пальцев по моей коже шли волны мурашек. И боли.

— Прорвемся, Барбариска, — терся губами о макушку. — Все будет. Без дерьма будет.

Он говорил и говорил, тепло, надрывно, будто молитву читал, будто заговаривал нас на счастье, которого не будет. Его руки терялись в волосах, сердце стучало гулко, отчаянно. Он был моим якорем, и при этом сам тонул.

А я не отвечала. Потому что не могла. Слова упирались в горло, и только слезы катились, медленно, беззвучно. Горько, как яд. Я тихо всхлипывала, и каждый мой вдох будто резал его изнутри. Он дышал шумно, глубоко, как зверь, загнанный, но решивший жить. Я держалась за него, вжималась в грудь, цеплялась пальцами за ткань куртки, и чувствовала, как умираю.

Он обнимал ладонями мои щеки, целуя их. Рисовал будущее, где были мы. Где он просыпается рядом, гладит мои лопатки, варит кофе. Где мы смеемся, спорим о сериалах, обнимаемся на кухне среди крошек.

Где он дома. Где я не одна.

Я лежала на нем, слушала, как его сердце грохочет в груди, и чувствовала, как оно давит, будто мы оба в одной тесной клетке. Каждая его ласка была как новая ссадина.

Внутри не было крика, только тихий, вязкий ужас:

я задыхаюсь.

Мне казалось, что мы тонем в этой любви, цепляясь друг за друга под водой. Он жадно держал меня, я вонзалась в него ногтями, а над нами уже захлопнулась поверхность. Мы махали руками, пытаясь спастись, но чем сильнее держались друг за друга, тем глубже тянуло вниз.

Грудь сжимало так, что не было сил вдохнуть. Пахло им, этой солью, металлом, мокрой тканью куртки, и от этого я умирала еще сильнее. Единственный воздух, который оставался, был там, где не было его...

Он отстранился и заглянул мне в глаза. Ласково, по-глупому влюбленно.

Я сжала его лицо ладонями, провела пальцами по влажным ресницам и вдруг поняла: если не скажу сейчас, мы утонем оба.

Попыталась встать.

— Не, — он дернул меня на себя, — в лицо говори, — он испуганно водил по мне глазами. Чувствовал… — В упор бей, Барбариска, — в глаза его наплывали слезы. Не срывались, но подрагивали отчаянно. Щеки покраснели.

Я молчала. В комнате слышно было только, как поскрипывала кожаная обивка под нашими сжавшимися телами. Тишина резала кожу сильнее слов. Я смотрела в его лицо, родное, теплое, беззащитное, и сердце сжималось в тугой, болезненный ком…

— Я уезжаю, — вдруг, наконец, выдохнула из себя.

Он замер. Руки соскользнули с моей спины. В его груди что-то хрустнуло, я это почувствовала.

— Что? — переспросил.

Хрипло. Рвано.

Будто горло прожгло.

— Завтра.

Он отстранился.

Паника. Ужас. Взгляд затравленного зверя.

Глядел, будто не узнавал.

— Это шутка такая у тебя? — его лоб поморщился.

Я покачала головой. Я уже не могла остановиться. Это был конец пути, ему надо было это осознать.

— Не получилось, Ром, — поджала губы, чтобы не разреветься, — у тебя тоже не получилось, — перебирала пальцами ворот его куртки. А потом нервно ухмыльнулась: сердце брыкалось.

Он сдернул мои руки и поймал взгляд. Сердился. Пугался.

— Меня… сложно любить. Даже у матери с отцом не вышло, — я выплюнула ядовитый смешок. Он сжал мои пальцы. — Все пытались, но никому так и не удалось. Хорошенькая, все так хотят меня любить, — засмеялась рвано, судорожно. — А потом бегут от меня, как от чумы. Как ты в ту ночь. С таким же презрением в глазах, — я сглотнула и посмотрела в сторону. — Я их и не останавливала, — зашептала. — Только тебя хотела удержать.

— Варька, тормози…

— Я знала, что не стоит. С самого начала знала. А один отчаянный мальчишка переубедил меня, — я закрыла глаза. — Но он тоже ушел.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я больше никуда не уйду! — сильные руки давили мне на спину, прижимая к его груди. Пальцы дрожали на лопатках, в голосе лязгало отчаяние. Он трясся всем телом, как в припадке. — Можешь что хочешь говорить. Срал я!

— Нет, Ромка, нет, с нас хватит, — прислонилась к его лбу своим.

— Ты что несешь вообще?.. — голос у него надрывался, но не сдавался. Он еще верил. Глупый. Любящий.

— Я больше так не могу, — я шептала, коснувшись пальцем его обветренных губ. Сухие, потрескавшиеся, пахнущие морозом и страхом. — Я очень устала от себя. И ты устал.

— Я облажался! Но не неси этот бред! — он обхватил меня крепче за бедра и вжал в себя. Его сердце заколотилось.

— Мне было хорошо с тобой…

— Заткнись, — он закрыл лицо ладонями и откинулся затылком на спинку дивана, шумно выдохнув. Я медленно поднялась с его колен. Он покачал головой.

— Ты попытался, Ромашка, — я шептала тихо. — Спасибо за это.

Он сорвал руки с лица, уставился в меня. Глаза воспаленные, покрасневшие.

— Я смогу. Ты меня слышишь?! — вскочил, схватил за плечи и встряхнул. — Никто не сможет, а я смогу! Посмотри на меня! — тряхнул.

— Рома, пожалуйста, — я сжималась, видя его агонию. Он горел. В каком-то бесовском, разъедающем пламени.

— Я буду любить тебя так, что дышать не сможешь, ясно тебе?! — он трясся, схватился за мое лицо, пальцы врезались в щеки. — Задушу тебя этой гребанной любовью!

Он сорвался, завопил, а я замерла, будто неживая. Эти слова ударили в меня, как хлыст. Но тело больше не могло реагировать на боль. Я потратила всю себя…

По его щекам потекли слезы. Настоящие. Теплые.

Он умолял глазами.

— Ты даже не представляешь, как этот мальчишка может за тебя бороться, — зарычал. — Я зубами в тебя вцеплюсь, поняла?

Он повалился на диван, утянув меня с собой, навис надо мной, забрызганный слезами, с багровым лицом и рваным дыханием.

— Я тебя за всех любить буду! — он заорал, нависая надо мной. Красное лицо и мокрые от слез глаза. — За каждого, кто не смог! Ясно тебе?!

Уткнулся лицом в мою шею, зубами стиснул край футболки и застонал тихо, выдавливая слова:

— Сдохну, но не отпущу.

Я смотрела в его глаза и проваливалась. Там была бездна. Такая же, как и во мне. Мы были двумя психами, отчаянно вцепившимися друг другу в горло.

— Отпустишь. Как всегда отпускал, — погладила его по щеке. Он сдер мою руку. Его затрясло.

Я помолчала немного.

— Нужда отвратительна, Рома. Я это поняла еще в детстве. И я брала от жизни все, потому что боялась хотеть и не получить. То, что есть у других. Например, у одной девочки-ветеринара, — слезы щекотали веки. — Прости, что со мной так трудно…

Он схватил меня.

— Дура, дура ты! — пальцы впились в щеки. — Варя, блядь, очнись, хорош. Наказала уже, не добивай!

— Я больше не стану нуждаться в тебе. Ни в ком и никогда не стану.

— Не придется, потому что я больше тебя не оставлю.

Он стиснул зубы, сжал меня до боли.

— Ты любишь меня?

Мой вопрос его дезориентировал. Лицо дернулось, словно от пощечины.

— Сильно, — выдавил сипло.

— Значит, отпустишь, — я гладила его мокрые щеки. — Если останусь здесь — погибну, Ромашка. Не могу больше. Думала, сильная, справлюсь, но после всего… — я замолчала. — Я выбрала себя, впервые.

Он сжал губы.

— Я тебя люблю, я не врала тогда, — провела рукой по его горячему затылку, — и отпускаю. Потому что тебе без меня будет лучше.

Он мотал головой.

— Рома, я все равно уйду, ты это знаешь. Это не твое наказание. Я не от тебя ухожу, от себя убегаю. От этой жизни. От Барбары, наверное.

Его глаза потухли. Он тяжело дышал, будто каждый вдох — это пытка. Он все понял.

— После всего, после тебя, я не уживаюсь с ней…

Он молчал. Смотрел с болью, с растерянностью, с криком в глазах.

И я молчала. Потому что знала: я его теряю. И это омерзительно правильно.

Но как же больно было прощаться, когда тело еще ощущало его тепло.

Я видела, как в нем все рушится. Как ломается что-то внутри. И все, что я могла, — это тихо гладить его лицо.

И пусть мы были рядом. Но это уже было прощание. Смертельно тихое. Пожалуй, последнее.

— Полежи со мной, — я поджала губы. Он стянул куртку и свитер, сбросил обувь и опустился рядом боком, притянув меня к груди. Сильные тиски рук сжимали отчаянно. Я хваталась за его предплечья и старалась дышать ровно.

Какое-то время мы просто застряли в теплых объятьях друг друга. Но покой не приходил, внутри все кипело.

Он водил губами по моей макушке. Нежно. Мягко. А я думала лишь о том, что завтра его не станет…

— Я поеду с тобой.

Я дернулась и повернулась в его руках.

— Что ты несешь? — уставилась в его лицо. — Ты даже не знаешь, куда я еду! Боже, Рома, что за ребячество, остановись уже… — я вздохнула.

— Ты не можешь остаться в моей жизни. Мне нет места в твоей. Наша же подойдет обоим.

— Не дури, — я покачала головой. От его слов в груди погорячело.

— Твоя жизнь уже и тебе не подходит. Свою я похерил знатно, а без тебя в ней вообще ничего не останется. Так куда мы едем?

— Ты не серьезно, — я хотела подняться, но он не отпустил.

— Я разворотил твою жизнь, ты прошлась по моей катком, мы друг другу задолжали новую, нет?

— Ты больной, — я закрыла глаза.

— Работу я найду везде, поверь. Две, если нужно. А теперь говори, какой план.

— Питер.

— Фух, слава богу, а то у меня нет загранпаспорта, — он рассмеялся. — И что в Питере?

— Я родилась там. Всегда хотела вернуться и открыть цветочный магазин на набережной, — я повернулась на спину и уставилась в потолок. Я так хорошо представляла его в своей голове. Светлый, уютный, с запахом цветов и Невы.

— О как.

— Я в свое время училась на флориста.

— И как назовешь магазин?

Я повернула к нему лицо.

— Я еще не думала об этом.

— Ну ты даешь! Это же самое главное! Без меня никуда, ей-богу, — он забавно прицокнул языком. — «Цветы барбариса» пойдет.

— Мне нравится, — я улыбнулась.

— Пусть это будет единственное, что останется от Барбары.

Он погладил меня по руке.

— С жильем я решу, у меня в Питере есть хороший друг…

— Квартиру я уже сняла, — я не дала ему договорить. — Порядок.

— У меня есть деньги, подкопил мальца.

— Те, что собирал на свадьбу? — я поморщилась.

— Давай ты не будешь об этом думать. Это не твоя проблема.

— Ты ведь не поедешь со мной.

— Это мы еще посмотрим.

— Не сможешь бросить все, — я поджала губы. Черт, я слишком часто обжигалась о него.

— Ты не знаешь, на что я пойду ради тебя. Не проверяй меня на прочность, — сильнее притянул к себе.

— Не обещай мне ничего.

— Хорошо. Я просто приду на вокзал.

— Я не буду ждать тебя, Рома.

Сердце его ударяло мне в лопатки все сильнее. Мои глаза наполнялись слезами.

— Просто скажи, во сколько поезд.

— Полуденный «Сапсан».

Мы молчали какое-то время.

— Пожалуйста, только не исчезай снова, — вдруг он заговорил мне в волосы. — Дай мне успеть.

Я смотрела, как он натягивает ботинки у порога.

— Я решу свои дела, увидимся на вокзале, — он выпрямился. — Не прощаемся, — он подмигнул. Я схватила его за руку.

— Нет, давай попрощаемся.

Он застыл.

— Зачем это?

Я облизала губы.

— Не, Варя, так не пойдет! Я же сказал, что приду! Даже если небо к херам рухнет! — он заорал. — Ты совсем мне не веришь?! Я больше не подведу тебя, ясно? — он схватил мое лицо в ладони и заглянул в глаза. — Посмотри на меня, разве я животное и смогу так поступить с тобой?

— Рома, не надо таких громких слов, — я отняла его руки. — Послушай, — сжала его пальцы, — ты имеешь право передумать. Если ты не придешь, ничего страшного, — слезы выдавали меня с потрохами. Я нервно усмехнулась. — Я не надеюсь, слышишь? — капли щекотали шею. — И я переживу, ты знаешь, я сильная, не такое дерьмо переваривала, — я подняла его руку и поцеловала пальцы. — Я очень тебя люблю, Ромашка, — лицо дрогнуло, — каким бы ни был исход этой истории. Даже если она закончится здесь, ты уже стал лучшим воспоминанием.

— Я тебе все в поезде скажу, — его кадык дернулся, губы задрожали.

— Скажи сейчас. Пожалуйста, — прижала его руку к своему лицу.

— Не буду, — он мотнул головой. Я заметила слезы у него в глазах. — Нахера?!

— Мы никогда не знаем, какие наши слова станут последними.

— Я не буду играть в эту тупую игру! — он поморщился и отшагнул. Я дернулась и обняла его, останавливая.

— Спасибо за все, что ты для меня сделал, — я припала щекой к его шее. — Если не сможешь прийти, — я зажмурилась и вцепилась в него крепче, — я буду жить дальше. И ты живи, как до меня жил, — у меня голос срывался. — Но больше не ищи меня. Не возвращайся в мою жизнь, там в ней тебе больше не будет места, — я вжалась в него. — Забудь, и я тебя забуду, — меня затрясло. — Если решишь не приходить — значит, ты меня вычеркнул.

— Я так с тобой не поступлю! Что ты городишь?! — он срывался.

Я отстранилась и приложила ладонь к его губам. Его лицо горячее, ресницы мокрые.

— Не обещай, не придется нарушать обещания, не будет считаться предательством.

Он стянул мою руку.

— Приедем и сразу пойдем на набережную присматривать место для магазина, поняла меня? — он поцеловал мою ладонь.

— Иди, Рома, — я выдавила жалкую улыбку. Сердце екало. Я говорила ровно, будто репетировала это прощание заранее. А внутри всё сыпалось, как стекло. Он захлёбывался словами, а я пряталась в свое напускное безразличие, как в броню. Только так я могла выдержать его глаза и не сорваться.

— Скоро увидимся, Барбариска, — он чмокнул меня в висок и выскочил за дверь.

А меня вдруг повело в сторону. Я припала к стене плечом и выдохнула, покрываясь неприятной дрожью.

Эпизод 40.Хорошо, что попрощались

Рома

Я вылетел из ее квартиры будто по облакам шел. Гребаный болт, сердце долбилось где-то в глотке, а в груди клокотало такое, что дышать было страшно. Как обдолбанный несся прочь. Чтобы вернуться насовсем.

Я дико потел, в куртке было жарко, но не сбавлял темпа, мысли жгли изнутри. Питер. Мы. К черту все. Я теперь был с ней.

Сначала помчался к матери. Она стояла у плиты, испугалась, думала, я снова с пустыми глазами и новыми синяками. А я улыбался, как придурок. Обнял, поцеловал в макушку, сказал, что все хорошо. Что еду с девушкой, что решил. Она расстроилась, я знал. Что одна останется, что хорошую добрую Янку бросаю. Что непутевый стал ее сын какой-то. Но она меня никогда не судила. Мамка. Не спрашивала, просто гладила меня по плечу. Целовала на прощанье горячо в щеки. Сувала в запотевшем пакете теплые пирожки «на дорожку». И шептала: «Главное — здоровый и счастливый».

Такой я и был сегодня.

Потом — в мастерскую. Саня знатно офигел. Не поверил сначала. Я сказал: «Увольняюсь. Можешь шефу передать спасибо за все». Он пробурчал, мол, совсем с катушек слетел. А мне было плевать. Три года на одном месте — это рекорд. Любил этот бокс. И к ребятам прикипел. Но пришло время прощаться. Без вас, парни, проживу как-нибудь, а без нее… подохну.

Заехал к Яне. Объяснился. Рассказал все. Тихо, без лишнего. Не орал. Не оправдывался. Просто сказал: «не получилось у меня правильно». Не ее это была вина, только моя. Хотел бы иначе, но что поделать. Разрешил ей злиться на меня до конца дней, потому что я гребаный мудак. Она тоже дел наворотила из-за меня. Я поступил с ней подло.

Она все понимала, хоть и молчала. Даже обняла на прощание. Не держала. А я был благодарен. Только бросила в спину, что будет ждать меня домой… Будто я не в другой город с бабой сваливал с концами, а на рыбалку с мужиками на выходные собрался. Может, все слишком быстро случилось, и ей было нужно время принять все.

Прости меня, Янка, я перед тобой больше всех виноват…

Вышел во двор я вздохнул полной грудью. Отец ее провожал меня тяжелым взглядом из окна. А мне духу не хватило глаза на него поднять.

На улице мороз щипал щеки, снег хрустел под ботинками, а я несся домой, счастливый, взъерошенный, с рюкзаком за плечами, как школьник в первый день каникул. Но шестеренило меня не по-детски.

Глаза слезились от студеного ветра, а я улыбался, истекая соплями.

Дома все накидал в сумку: шмотки, деньги, зарядку, еще какое-то первое попавшееся под руку барахло. Мать с квартирой решит. Барбарис себе заберет. Жаль кидать тут.

Остановился у зеркала и засмеялся. Тупо, ребячески. Выглядел как счастливый осел.

И вдруг — звонок в дверь.

Глухой, мерзко обыденный.

Я замер.

Опять

.

Внутри все сжалось. Плечи сами по себе напряглись.

Я подошел рассеянно. Как в замедленном кино. Прислонился лбом к косяку. А звонок снова раздался, короткий, требовательный. Не к добру. Я это нутром чуял. Шестым, сраным чувством.

Что-то не так…

И пока рука тянулась к замку, что-то в груди треснуло. Словно щелкнул предохранитель.

И все — похолодело. До костей.

— Откройте. Полиция, — прозвучало спокойно, буднично. Мужской голос, даже вежливый. Но твердый.

Открыл. Два человека в штатском и один в форме.

— Липский, Роман Сергеевич?

Я кивнул.

— Следователь по особо важным делам, старший лейтенант Лапин. У нас постановление: доставить вас в отдел для проведения следственных действий, — сказал один из них и предъявил удостоверение. Второй сразу достал бумагу:

— Вот, ознакомьтесь. Постановление о приводе.

Я взял. Руки похолодели от листа. По предплечьям пошла вверх дрожь.

Дата, подписи, печать. Основание: возбужденное уголовное дело по факту убийства Ермолаева М.Ф.

Уже не подозреваемый — фигурант.

— Возьмите вещи, если нужно. Телефон, документы, деньги. Все потом сдастся в камеру хранения, — проговорил полицейский.

Я накинул куртку, засунул в карман паспорт и ключи. На автомате проверил, выключена ли плита.

Вот и все. Я решил для себя уже давно: если найдут, признаюсь, и дело с концом.

Сперва оглушил страх. Потом пришло облегчение. Больше не надо дергаться, больше не будет ночных кошмаров.

Больше не будет Варьки…

Я оторопел. Я не приду сегодня, родная.

Сердце пнулось.

Она вычеркнет меня.

Но так даже лучше, не будет искать, не узнает ничего. Не будет ждать меня годами и мучиться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Просто будет жить свою новую жизнь. Оставив всех мудаков в этом городе.

Я горько улыбнулся.

— Пройдемте. Машина ждет.

На выходе во дворе уже стояла «Лада» с мигалкой, но без включенного света. Посадили на заднее сиденье, по бокам не сели. Просто закрыли дверь и поехали.

Все было как в кино, только холодно.

И без саундтрека.

Хорошо, что попрощались…

Эпизод 41. Где ты, мой Ромка?

Варя

Я сидела на скамейке у третьего пути. Вокзал жил своей суетой, пахло кофе, железом и морозом. Кто-то смеялся, кто-то кричал в телефон, кто-то ругался с таксистом. А я просто сидела, держась за подлокотник, будто за перила на краю крыши.

Рядом стоял чемодан. Черный, с белым пятном на колесе. Он казался чужим. Как и я себе.

На коленях лежали наши билеты, слегка согнутые посередине. Я гладила этот сгиб большим пальцем, снова и снова. Так, чтобы руки были чем-то заняты. Чтобы не лезть ими в грудь и не вытаскивать оттуда сердце.

Я ждала. Хоть и обещала, что не буду.

Я знала, что он придет.

Смотрела на вход. Снова. И снова. Счет времени сбился, я ориентировалась по отбоям в груди. Каждый новый шаг рядом — удар. Каждый силуэт черном пуховике — надежда. Каждый неон на табло — приговор.

Его все не было.

Где ты, мой Ромка?

Солнце било по плитке, отражаясь от окон, и все казалось ослепительно ясным, все, кроме будущего. Внутри будто лопнула лампочка, и стекло от нее царапало ребра.

Объявили посадку.

Голос был металлический, отстраненный, чужой. Как на похоронах.

Я осталась сидеть. Никто не мог меня сдвинуть с места.

Скулы сводило.

Плечи дрожали.

Ноги одеревенели, но я не поднималась.

Я ждала.

Я боялась встать. Боялась шагнуть и понять, что он не появится. Боялась, что если пойду — значит, все. Конец.

Я обернулась, последний раз.

Люди шли, спешили, смеялись.

Мужчина с цветами. Мальчик в шапке с помпоном. Девушка с коробкой.

Но не он.

Нигде не было его походки, его дурацкой шапки, не было его взгляда, в котором тоска до слез и любовь до смерти.

Больше ждать было нельзя.

Я встала. На ватных ногах.

Опустила глаза на слипшиеся в моей влажной ладони билеты. Дрожащими пальцами разлепила.

Каждый шаг к вагону был как босиком по битому стеклу.

Я упиралась. Я разрывалась на части. Внутри все бунтовало:

«Обернись! Он где-то здесь. Он просто опаздывает. Еще чуть-чуть, Варя. Потерпи. Он сейчас появится. Он не мог не прийти. Он не такой. Он обещал. Он обещал…»

Я обернулась. Но увидела лишь одинокий билет, что оставила вместо себя на скамейке.

Села в кресло у окна.

В глазах было мутно от слез.

Я вцепилась в подлокотники.

Где-то внутри меня кричала девочка, маленькая, потерянная, с заледеневшими пальцами и вопросом: «Почему снова?»

Поезд дернулся.

Я прильнула к стеклу. Вдруг он где-то на перроне догоняет поезд?

Станция поплыла.

Люди мелькали. Тени. Куртки. Чемоданы.

Но его не было. Ни на платформе. Ни в толпе.

Нигде. Не было.

Его

.

И больше никогда не будет…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

АКТ IV

…Я напишу тебе письмо,

В нем будет ровно двадцать слов,

О том, что я пишу назло,

О том, как нам не повезло,

Но повезло…

Жди меня, мы когда-нибудь встретимся, заново.

Жди меня, обреченно и, может быть, радостно.

Жди меня, в этом городе солнце как станция,

Как бы не сгореть мне, как бы не сгореть.

Жди меня, я когда-нибудь выйду из комнаты.

Жди меня, я приду этой осенью, кажется.

Жди меня, за меня там все молятся, жмурятся,

Как бы не сгореть мне, как бы не задеть их.

Я протяну свою ладонь,

Мы оба будем без колец.

По мне откроется огонь,

Я твой билет в один конец,

Один конец…

________________________________

???? Земфира — Жди меня

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эпизод 42. Ты или принимаешь правила, или ломаешься

Рома

Полгода спустя

Камера была рассчитана на восемь человек, но нас было семеро. Стены выкрашены в серо-голубой, потолок пожелтел от времени. Швы между плитами проступали как рубцы.

На окнах решетка, за ней еще одна, крест-накрест. Свет тусклый, лампа под потолком, защищенная металлическим коробом. Горела круглосуточно, потому что выключателей у нас не было. Только дежурный мог вырубить, если разрешат.

Моя койка в углу, в нижнем ряду. Матрас тонкий, как прокладка под клапанной крышкой, с продавленной серединой. Простынь с номером. Одеяло коричневое, с катышками. Подушка будто набита болтами. Я складывал ее втрое так хоть шея не затекала. Под кроватью табуретка, таз и сменка. Все строго по распорядку.

На стене доска объявлений, на ней: распорядок дня, молитва, список дежурных. Ни фотографий, ни рисунков: не положено.

Шкаф один на всех, железный. Там форма, мыло, зубная щетка, тетрадь для писем. И выданное зеркало, пластиковое, с мутным отражением.

У каждого своя кружка, алюминиевая. На дне царапины, имя или инициалы. Чайник один. Еда в пластиковых бачках, по часам. Завтрак каша, обед суп и макароны, ужин перловка или картошка с рыбой. Хлеб черствый, но съедался весь. Не потому что вкусно.

Санузел в камере за перегородкой. Бетонный пол, дырка с ободком, бачок с веревкой. Раковина одна, мыло общее. Туалетная бумага роскошь. Заменяли газетой, если приносили.

Утром подъем в 6:00. Строевая проверка, уборка, завтрак, потом на работу.

Я работал в прачке. Это не швейка, не столярка, там чище, но воняет хуже. Химия, сырость.

Помещение было как подвал: низкий потолок, серые стены, вентиляция гудит круглосуточно. Пол постоянно мокрый, скользкий. По углам ржавые сливы. С потолка капало. Пар стоял такой, что иногда казалось, дышишь кипятком.

С утра погрузка. Белье из бараков, рабочая форма, постельное. Тюки в мешках подписаны маркером: отряд, дата. Сначала сортировка: грязное, рваное. Все руками.

Потом стирка. Машины старые, «Примы» и «Ритмы», как в армии. Грохотали, будто сейчас взлетят. Порошок выдавали по норме, но его всегда не хватало.

После отжим, сушка, глажка. Утюг промышленный, тяжелый, как танк. Кто неаккуратный — обжигался. Я обжег запястье в первый же день, пока не научился держать рукав правильно.

Руки были вечно в трещинах, ногти синие, ладони в бельевом крахмале. Иногда пальцы почти не разгибались, а кожа саднила от хлорки.

Отдельная линия — дезинфекция. Там белье для ШИЗО и карантина. Работали в перчатках, масках. Запах: хлорка, потом горячая ткань, потом ничего: нос переставал чувствовать.

Рабочий день с восьми до шестнадцати. С перерывом на обед. В комнате отдыха облезлая скамейка и чайник, которому сто лет.

Разговоров мало. Все знают, что лучше молчать. Работай и не спрашивай.

Вернулись в отряд — ужин, проверка, личное время до отбоя. Кто-то читал, кто-то писал письма. Кто-то просто смотрел в потолок.

Раз в неделю баня. Два раза в месяц звонок. Раз в два месяца свидание, если повезет.

Жизнь по секундам. Все по распорядку. Все строго.

И главное правило: не выделяйся. Не лезь.

Там, внутри, ты или принимаешь правила, или ломаешься.

Я выбрал первое.

Я не жаловался. Жаловаться, все равно что трахать свою боль в лицо. Бесполезно и тошно.

Я звонил только матери. До суда вообще не связывался с ней, пусть бы думала, что я в Питере. Но дело было громкое, она узнала от знакомых тут же.

На свидании я едва ее узнал. Постарела. Из-за меня.

И плакала так сильно.

Когда день совсем тянул кишки, я писал.

Письма.

Ей

.

Хотя знал: не отправлю, не буду ломать ей жизнь. Да и куда слать-то?

Она пошла дальше. А я остался на месте.

На дне.

Но писал.

Потому что иначе рванет.

«

Варька,

Сегодня был дождь. Даже тут он идет. Но существует только каплями на решетке. И не пахнет озоном. Дождь здесь пахнет ржавчиной и мокрым бетоном. Тень от решётки ложится на пол клеткой, будто в неё заперт даже дождь. Ты бы, наверное, сказала:

«

вот так драма, Ромашка

»

.

Я все еще помню, как ты произносишь это слово. Кажется, оно живет у меня под ребрами

».

И я все еще помнил ее пальцы у меня на груди.

Вот и жил.

Слушал, как замки щелкали. Как кто-то орал на коридоре.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А внутри было тихо.

Пугающе тихо.

Потому что все, что шумело во мне, я отдал ей.

И теперь внутри была пустота.

Как отработанный бак.

Эпизод 43. Что ты наделал, Рома?

Варя

Солнце било в стеклянную витрину мягкими, золотистыми пятнами. Пахло краской и свежей стружкой: я заканчивала покраску стоек, привинтила полки. Cдирала малярный скотч с окон и думала: почти все. Магазин оживал. Мой магазин. Моя новая жизнь.

«Цветы барбариса» — вывеска уже висела. Желтые буквы. Все было светлым, теплым, уютным, как я когда-то мечтала.

Из распахнутой двери доносился запах реки, теплый, живой, с ноткой ила и солнца. Осень приближалась, и Питер вдруг стал родным.

Я переехала. Осталась. Выжила.

В обед сбежала за кофе в небольшую кофейню на углу. Села у окна, прислонилась виском к стеклу. Телефон был в руке, не для общения, скорее привычка. Я давно уже никого не искала в списке контактов. Никого не ждала. Отпустила.

Палец листал ленту новостей автоматически, пока не замер.

Заголовок. Фото. Имя.

«Роман Липский признан виновным в убийстве крупного столичного бизнесмена Марка Ермолаева. Приговор: 6 лет колонии общего режима. Подсудимый полностью признал вину».

Я не почувствовала, как выронила бумажный стакан. Горячий кофе обжег ладонь, потек по колену, но я не шелохнулась.

Как это?

Дыхание сорвалось. Мир накренился. Сердце взвыло как раненая собака.

Я смотрела в экран. В это лицо. Его лицо. Такое знакомое, родное. Только за стальными прутьями.

Ромка.

Мой Ромка.

Все вокруг на миг остановилось. Дрожь под кожей приподнимала волоски на предплечьях.

Шум улицы стал глухим. Как под водой. В ушах стучала кровь. Я прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать.

«Ты даже не представляешь, на что я готов ради тебя».

Пространство вокруг покачнулось. Я ухватилась за край стола, чтобы удержаться на месте.

Что ты наделал, Рома?

Он сидел в тюрьме, потому что любил меня. Он оставил, потому что любил меня.

Он не пришел, потому что любил…

Все вмиг перевернулось с ног на голову.

Я объясняла этому мальчику, что иногда, если любишь, надо отпустить. Надо жертвовать, если другому будет лучше без тебя… Боже, он знал это и без меня.

Я понимала всегда, что порчу ему жизнь. Но даже подумать не могла, что он разрушил ее ради меня.

А я ведь сказала, что вычеркну его, если не придет...

— У вас все хорошо? — девушка-официантка подошла и заглянула мне в лицо. Я только тогда почувствовала, как слезы катятся по шее.

— Да, — я рассеянно кивнула и выдавила улыбку.

Все воспоминания всплыли, как кадры на старой киноленте. Его руки. Его голос. Его губы у моего виска. Его крик: «Я тебя задушу этой гребаной любовью!»

Шесть лет. Бесконечно долго. Это как задохнуться…

Я потерла шею.

А я здесь, в другом городе, выбиваю его из себя, душу рутиной и живу под красивой вывеской, которую придумал он…

Я подорвалась и растерянно обернулась. Мне надо в Москву…

В столицу я приехала на рассвете. Смотрела в окно такси, как улицы, которые когда-то знали мои каблуки наизусть, теперь смотрели на меня чужими глазами. Город не изменился. Изменилась я.

Из-за того, кто остался в аду вместо меня. Я спаслась, сбежала, оставив его доживать свою боль, платить по моим счетам.

Я месяцами училась ненавидеть того, что пожертвовал своей жизнью, чтобы я могла пить кофе на берегу Невы.

Что ж, я ненавидела.

Себя.

Макс встретил меня в своем офисе как-то по-домашнему, будто я просто заехала выпить кофе и сказать «привет». Будто я не исчезла на полгода…

Его кабинет был все таким же стерильным: стекло, металл, аромат дорогого лосьона и крепкого эспрессо.

— Барби... — он встал. Лицо на секунду дрогнуло.

Я кивнула. Села.

— Я по делу, — сложила руки в замок на столе. Не успела подумать, как лучше ему все преподнести.

— Ну, говори, — он вальяжно откинулся на спинку кожаного стула и прошелся по мне хищным взглядом.

— Помоги вытащить одного человека, — я прочистила горло. — Парень, которого осудили за Марка…

Макс сжал челюсть.

— Ты уверена, что хочешь лезть туда? Дело громкое.

— Поэтому пришла к тебе. Можно ведь сделать что-то? Подать апелляцию, или как там… — я скребла ногтем по столу.

— Я следил за ходом процесса. Ему дали минимальный срок.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я уставилась на него.

— Меньше уже не будет, говорю. Года через четыре сможет подать на УДО. Это лучший исход.

Я вздохнула и потерла лицо ладонями.

— Барби, оснований для пересмотра нет, он полностью признал вину. Ты расскажешь уже, почему печешься об этом парне? С ним ты тоже спала? — он ухмыльнулся. Я отняла руки от лица. Улыбка сползла с его рта. — Опустилась до рабочего класса? — он сузил глаза. — Тяжелые времена?

— Ты можешь запросить свидание? — я не без труда пропустила его слова мимо ушей.

Макс молчал, покачивая ногой, как делал всегда, когда злился. Потом встал и подошел к окну.

— Я могу попробовать, — выдохнул. — Но ты понимаешь, Барби, это не так просто.

— Я оплачу твои услуги, — проговорила быстро.

Он обернулся. Глаза его были странно холодны.

— Хорошо. Но я не возьму с тебя денег. Не по-мужски как-то, — его глаза сверкнули.

Слова встали комом в горле. Я поняла, о чем он.

— Серьезно? — я покачала головой.

— Да. Хочу тебя. Как раньше. Где ты остановилась, я приду вечером.

Я встала. Голова будто вспыхнула жаром.

Он приблизился.

— Я очень по тебе скучал, — прошептал и отодвинул прядь волос с моего лица.

Я отвернулась.

Макс притих. И в этом молчании было все: разочарование, злость, недоумение. К моим отказам он не был приучен.

— Я перечислю тебе задаток. И…спасибо за помощь.

Я вышла, не оглядываясь.

_____________________________

Если тебе нравится история Ромы и Вари, дай знать лайком или комментом))

Эпизод 44. Больше не приходи сюда

Рома

…Я напишу тебе письмо,

В нем будет ровно двадцать слов…

Я сидел в прачке. Мастер кивнул на таймер: пять минут перерыва. Я вытер руки о штаны, пошел к умывальнику. Только повернул за угол — навстречу оперативник. Молодой, с такими глазами, будто ему все заранее осточертело.

— Липский, тебя заведующий вызывает. Живо.

Я ничего не сказал, просто пошел. В голове сразу прокрутились варианты: дисциплинарка? Письмо от матери? Перевод?

Когда вошел, заведующий канцелярии даже не поднял головы.

— Поступил запрос на краткосрочное свидание, — бросил он и протянул лист.

Я взял бумагу.

Прочел.

И будто током ударило.

Макеева Варвара Александровна.

Какого хера?!

У меня в горле пересохло.

Я перечитал еще раз, как будто глаза могли ошибиться.

Она.

Она нашла меня.

Я сжал лист, будто мог выдавить из него хоть один ответ.

Как узнала вообще? Блядь.

Сюда ей лучше не соваться, это место не для нее.

В глотку будто гвоздей натолкали.

— Хули встал? Подписывай, — лениво выплюнул заведующий.

Я положил лист на стол.

— Не. Не подпишу.

Он пожал плечами, ему похер.

— Свободен. Отказ зафиксируем.

Весь день потом как в дыму. Машины гудели, пахло порошком и влагой, кто-то ругался рядом, но я все слышал как сквозь стекло.

Она пришла.

Зачем тебе все это, мать твою?! Живи свою новую спокойную жизнь, почему лезешь в это дерьмо? Теперь это только мое дерьмо, Барбариска. С тебя хватит.

Когда увидел ее ссадины тогда, в ванной, все думал, вот бы мог забрать себе ее боль.

Теперь мог.

Через неделю меня снова вызвали.

Тот же кабинет, та же папка. Только заведующий на меня теперь смотрел дольше, чем обычно.

— Повторный запрос. Упрямая баба у тебя.

Я молчал.

Смотрел на лист.

Не на буквы, в них.

Как будто мог увидеть там ее лицо.

— Давай уже, не мычишь ли телишься, — выплюнул.

Я взял ручку. Подписал.

Почерк будто не мой. Дерганный. Неуверенный. Кривой.

Как будто голова не знала, что делает рука.

Отдал лист.

Развернулся.

Вышел.

Я узнал на следующее утро: свидание завтра в 10:00. Комната номер восемь. Краткосрочное. Через стекло.

После обеда меня все еще трясло. Не так, чтоб со стороны было видно, просто внутри потряхивало, как будто мотор завелся и никак не глох.

Руки дрожали.

В отряде все было как всегда. Кто-то играл в домино, кто-то мыл полы, кто-то врал, что «на воле уже ждут».

Я молчал. Спрашивать никто не стал. Тут не принято.

Взял зеркало. Пластиковое, карманное, выданное в санитарке.

Смотрел на себя.

Глаза как будто старше на десять лет. Щеки чуть впали.

Слово «встреча» звучало как приговор. А с ней подавно.

Как не сдохнуть, когда увижу ее снова? Как смотреть на нее сдержанно? Что говорить?

Ночью не спал.

Лежал на спине, смотрел в потолок, где тень решетки от окна дрожала, как от воды.

В соседней койке кто-то всхрапывал. В коридоре прошел дежурный. Где-то капала вода.

Я думал обо всем сразу:

Как она выглядит сейчас?

Что скажет?

Простит ли?

Ненавидит ли?

Думал, что надо бы что-то сказать нормальное. Не «привет» и не «прости», а что-то… настоящее.

Но в голове только тишина. И слово: «ждать».

Будто это все, что у меня осталось: ждать ее.

Под утро уснул на полчаса. Проснулся с ощущением, будто у меня больше нет кожи. Только сердце, и то наизнанку.

Восемь сорок.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я уже был готов, в робе, с расчесанными ладонью волосами и лицом, которое не знал, как держать.

Сотрудник ФСИН проводил меня до комнаты номер восемь. Дверь с металлическим косяком, табличка сбоку: «Краткосрочные свидания».

Там уже ждали.

— Заходи. По левую сторону. Разговор через трубку. Не прижиматься.

Я молча кивнул.

Зашел.

Ее внутри я ощутил всем телом, как только открылась дверь. Она заполнила все собой, как когда-то меня самого. Светлые волосы. Знакомый профиль.

Шагнул.

Сел.

Поднял глаза.

И — все.

Меня срубило. Без предупреждения. Как будто током прошило изнутри и отключило все лишнее.

Она сидела напротив.

Через грязное покоцанное стекло.

Живая. Настоящая.

Моя.

В теплом свете, с распушенными от влажности волосами, в пальто. Васильковые глаза, как в памяти, только больше. Глубже.

Уставшие.

Она не улыбалась. И я не улыбался.

Мы просто смотрели.

Как же больно, сука.

Потом она взяла трубку.

Я тоже.

— Привет, — сказала тихо.

Ее голос как теплая вода.

Я прижимался к трубке, чтобы она звучала ближе.

Чувствовал запах ее духов.

Блядь, я тосковал как собака.

Какая же она была красивая. Вот бы можно было хоть пальцы ее потрогать. Я скучал по временам, когда мог набрасываться на нее. Когда она стонала подо мной.

— Варька...

Пауза. Вечность.

Кажется, я забыл, как дышать. В синих глаза задрожали слезы. Она прижала трубку к губам.

— Ты выглядишь... — она замялась.

Я хмыкнул. Не получилось усмехнуться, только воздух носом вышел.

Она склонила голову. Смотрела, будто в глаза мои ныряла.

— Мой Ромка…

И все. Больше ничего не надо. Будто и не было этих месяцев между нами.

— Я думала, ты не подпишешь.

— Не ходи сюда, — сказал я и натужно сглотнул. Я не знал, как говорить с ней. Меня все еще накрывало от ее присутствия. Я думал о ней так много…

Она прижалась лбом к стеклу.

— Знаешь, какой ты?

— Какой? — я сжимался.

— Мой.

Я зажмурился. Сильно. Чтобы не сорваться. Чтобы не сказать все, что рвется.

— Я больше не подпишу. Не приходи, сказал.

Она выдохнула. Стекло запотело. Хотелось потрогать ее. Как же сильно хотелось.

— Почему ты мне не рассказал?

— Это больше тебя не касается.

Она нервно рассмеялась и выпрямилась.

— Со мной порядок, — соврал я, — не думай обо мне. Как ты устроилась?

— Рома, заткнись, заткнись ради бога! — она потерла лицо рукой. Вытерла мокрые глаза. Я видел, как дрожат ее тонкие пальцы. — Я ждала тебя, — она прикусила губу. Я крепче сжал трубку, — знаю, сказала, что не буду, но… ждала… — пожала плечами как-то разбито.

— Варя, послушай-ка меня, — я легко ковырнул пальцем стекло, привлекая ее внимание, — здесь как в пионерском лагере, — я ухмыльнулся, — не нужно беспокоиться. Все не так страшно, как кажется, — я даже не хотел вспоминать все дерьмо, что произошло со мной за это время. — Ты убедилась, что я в норме, возвращайся домой. Не ходи сюда. Дерьмовое место для тебя. У нас с тобой все закончено давно, — я потер глаза. Сука, ненавижу это.

— Женись на мне, Ром.

Я отнял руку и уставился на нее. Что в голове у этой ненормальной?

— Блядь, Варя, — я выдохнул и закрыл на секунду глаза.

— Я серьезно, тогда нам будут положены долгосрочные свидания, и мне не надо будет проходить круги бюрократии каждый раз, чтобы увидеть тебя. Так можно, я узнавала…

— Ты не слушаешь меня, — я покачал головой, не дав ей закончить. — Не майся дурью, иди домой! Вали отсюда! — я заорал.

— Угомонился! — инспектор гаркнул. Я выдохнул.

— Или ты уже женат? На этой? — она поморщилась и сверкнула глазами. А я вспомнил то единственное свидание с Яной еще в изоляторе. Она плакала и причитала. Что не сможет быть с таким, как я. Что не может поверить, что я так хладнокровно убил человека. Я пошутил, что стоило ударить его ножом под ребра, было бы не так хладнокровно. Она не оценила и больше не пришла.

— Все, Варя, мы с тобой идем разными дорогами.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Нет больше Яны.

— Какая жалость, — она довольно улыбнулась.

Шельма.

Моя до одури.

— Это не важно. Не приходи сюда больше.

Я сидел, вцепившись в край стола так, что костяшки белели. Грязное стекло между нами мутным слоем глотало ее образ, и все равно она прожигала меня насквозь. Подняла палец, провела им по стеклу, медленно, будто щупала мое лицо, рисовала меня на этой проклятой прозрачной стене. Улыбалась сквозь слезы, и от этой улыбки хотелось завыть.

— Скажу кое-что странное, — ее голос дрожал, но в нем было столько тепла, что у меня желудок сжался. — Хочу, чтобы у нас была семья, Ромка.

Сердце подскочило, выстрелило в горло. Я замер, будто меня ударили током. Голос отняло. Я едва смог прохрипеть:

— Что ты несешь? — жар кинулся к лицу. Лоб в поту. Она сумасшедшая, ей-богу.

— Так я верну тебе то, что отняла. А ты дашь мне то, чего у меня никогда не было… — она поджала губы, глаза блестели.

— Варя… — я шептал ее имя, будто это могло остановить безумие, которое она творила со мной.

— Я только с тобой так хочу. По-настоящему… — она смотрела вниз, смущенная, и от этого слова резали меня острее, чем любые ножи. Мотор внутри пинался, крушил меня изнутри, будто готов был выломать грудную клетку и выпрыгнуть прямо к ней.

— Ничего, что я… тут? — я провел языком по пересохшим губам. Она подняла на меня глаза.

— Я подожду. Ради маленького мальчика с черными глазами.

Я дернулся, как от удара током.

— Какого, блядь, мальчика?

— Сына, — выдохнула она. И в этот миг земля ушла из-под ног. Я едва не завалился со стула. — Нашего.

Кипяток взорвался в венах. Сердце рванулось куда-то вверх.

— Какой нахрен сын? Ты пьяная? — голос мой был сорванный, хриплый. Я не знал, смеяться или реветь. От нее вообще не ожидал такого.

— Я хочу от тебя ребенка, — она наклонилась к стеклу и прошептала. Щеки стали красные. Елки-клапаны. Она серьезно.

И это было самое охрененное, что она мне говорила.

— Варя, блядь… — выдохнул беспомощно.

Что ты делаешь?

— Я знаю, я такой себе вариант для семьи, — ноготь ее ковырял столешницу, маленькое дрожащее движение.

— Я не хочу, — выдохнул я резко, пока не сорвался, пока не разрыдался прямо здесь, у всех на глазах. — Ни тебя, ни семьи с тобой.

Слова били как нож. По ней. По мне.

Горько, противно во рту, будто глотал ржавые гвозди.

Ее глаза метнулись ко мне, полные растерянности, отчаяния.

— Если ты так гонишь меня от себя… — она глотнула воздух, сдерживая слезы. — То это жестоко. Мы и так хлебнули достаточно дерьма, может, хватит уже?! — крикнула, голос сорвался — Хватит! — она ударила по стеклу, истекая слезами.

И тут конвоир рванул к ней.

— Ладно-ладно! Да не надо! — я подорвался, сердце ерзало в глотке. — Не трогай! Девчонка же! — я запаниковал. Против них у меня не было ничего. Я уже усвоил. Я не смогу защитить ее.

— На выход! — он схватил ее за руку, как куклу.

— Нет! — Варя вырывалась, глаза полные паники и любви. — У нас еще два часа! Пусти!

Я прильнул к стеклу, будто мог прорваться сквозь него, вырвать ее из этих здоровенных лап.

— Да блин! — я едва дышал, голос был сорван. — Какого хера?!

— Я буду писать тебе каждый день, — сипела она, ее взгляд впивался в меня, удерживал. Я видел, как ее тянут, а она рвалась ко мне изо всех сил, пиная ногами воздух. Светлые нити волос облепили лицо. — Я люблю тебя, Ромашка!

Мягкий голос, дрожащий, родной до боли, до чертей в глазах.

— Прощай, Барбариска… — я сглотнул и отвернулся. Только так мог заставить ее отпустить. Лучше уйти самому, чем смотреть, как ее дергают из стороны в сторону. Если продолжит настырно рваться ко мне — этот верзила точно наставит ей синяков.

— «Я напишу тебе письмо, в нем будет ровно двадцать слов…» — вдруг пропела она за спиной. Голос ломался, но я услышал каждую ноту. Как в том караоке в Твери…

И все внутри разлетелось на куски.

Не оборачивайся, Рома.

Только не оборачивайся.

Не смей.

Я зажмурился и сжал кулаки.

А потом ее голос стих.

Камера встретила меня глухим холодом и тухлой сыростью. Железная дверь лязгнула, будто хохотнула в лицо, и захлопнулась за спиной. Металл дрогнул, замок щелкнул — и я снова был в своей клетке.

Я завалился на койку и рухнул на спину, упершись глазами в облупленный потолок. Ничего не видел, кроме ее лица, ее пальца на стекле. И этих слов… про семью. Про пацана с черными глазами.

Гаечный ключ мне в глотку. Я глотал воздух, который казался отравленным. Хотел вырвать из себя это ноющее горько-сладкое чувство.

Сквозь маленькое зарешеченное окно пробивался тусклый свет, разрезая пол на серые, как пепел, полосы. Казалось, что я лежу на дне могилы.

Каждую ночь, когда весь этаж вырубался, меня начинало потряхивать. Все время видел ее, как улыбалась сквозь слезы, слышал, как голос у нее дрожал, когда пела…

И каждый раз меня ломало, будто я переживал все заново.

Здесь это было западней: кроме воспоминаний о ней ведь ничего и не было. В этих стенах ничего не происходило, размышлять было не о чем.

Во мне была только она.

Сны были тяжелые, вязкие, как болотная трясина: я видел, как она уходит вдаль по питерской набережной, в желтых цветах барбариса, а я ору, захлебываясь собственным криком, но не могу дойти до нее: цепи на ногах режут кожу, ржавые, тяжелые, как мои грехи.

Просыпался в холодном поту, глотая ржавую пыль камеры.

Смотрел на зарешеченный квадрат неба, и в груди ревело.

Нахрена сказала мне такое? Как теперь ее отпускать?

И когда колония оживала, шумела голосами, гремела мисками, я молчал, как проклятый.

Я любил ее так сильно, что готов был терпеливо гнить здесь, только бы не втягивать ее в этот ад.

Но она решила иначе.

Упрямая.

Писала.

Короткие колючие письма.

Слова раздирали до крови. Отпечатывались в голове и крутились в черепной коробке даже во сне.

Она мучила меня. Не отпускала никак.

Я обещал себе не читать. Но как только приносили очередной конверт с запахом ее духов, я был готов рвать его зубами, жадно вытаскивая бумагу.

Я знал их наизусть, но все равно перечитывал снова и снова.

Я хотел, чтобы она шла дальше без меня.

Чтобы забыла меня. Но забывать сам не хотел. Я за нее держался.

За фото, что она клала в каждый конверт. Свои фото. Маленький кусок ее мира, в который я уже не мог попасть.

На фоне вывески магазина, на набережной, в откровенном белье, без него. Сука.

Бесило, что эти фотки видели другие, когда вскрывали переписку. Теперь каждый новый конверт сопровождали сальные шуточки и свист. Мне было срать.

Я ждал ее писем. Как одержимый. Ждал, что она снова появится между строк.

Что увижу эти глаза, пусть даже только на фото. Часами рассматривал жадно каждую деталь: складку на ее футболке, линию шеи, выбившуюся прядь волос.

Я не отвечал. Ждал, что однажды ей надоест.

Боялся, что надоест…

Шесть лет — слишком долго. Я не буду просить ее ждать меня. Не буду просить не забывать. Пусть строит свою жизнь. Она заслужила счастливую свободу. Именно ради этого я здесь.

Месяцы в колонии текли, как грязная жижа под ногами. Воняло железом и хлоркой, казалось, даже воздух здесь прогнил. Я думал, что тоска по ней сожрет меня изнутри, что сердце само заглохнет и перестанет колотить по ребрам. Но, черт возьми, оно только крепче дубасило, и чем дальше, тем сильнее.

Я видел ее в каждой тени, слышал ее голос в ржавом скрежете дверей, чувствовал запах ее кожи в паршивом, пропахшем потом белье. Хотел выть, ломать стены, кричать ее имя.

Она, как назло, не переставала писать. Слала запросы на свидания, но я не подписал ни одного. Ей пора было уже идти дальше без меня.

Но упрямая девчонка никак не сдавалась. И я согласился на последнее свидание. Нужно было дать ей понять, что так дальше нельзя.

Эпизод 45. Помни меня без писем

Варя

Я думала о нем каждый день. Месяцы текли один за другим, ничего не менялось внутри. Время стало вязким. Моя жизнь превратилась в ожидание, оно стянуло меня, как корсет, но странным образом подпитывало, давало силы.

Мне нравилось ждать его. До больного. Я, привыкшая получать все и сразу, училась медленно, мучительно растягивать это чувство, как нитку, день за днем, час за часом. Я растравливала себя им и не могла остановиться.

Он все еще был у меня. Пусть не рядом, но был.

Мой Ромка.

Настоящий, с грубыми пальцами, горячими глазами и своим вечным «гребаный болт», что колотилось у меня в голове ночами.

Увидеть его за стеклом было больно. Уставший, бледный. От мысли, что он пробудет там долгие годы, сжималась грудь.

Но я хотела, чтобы он знал, что я тоже есть у него. Что ему есть куда возвращаться. Что есть кто-то, кто будет ждать его до конца, даже если весь мир от него отвернется.

Я хотела его отчаянно. В свою жизнь. В свои руки. В свою постель. Пусть и с отсрочкой.

Я летела к нему на встречу, как ненормальная, цепляясь каблуками за щели плитки.

Перед выходом гладила платье снова и снова. Поливала себя духами, чтобы запах добрался до него через стекло. Дважды смывала макияж. Тряслись руки и поджилки.

И вот — его лицо снова было передо мной. Эти теплые глаза. У меня сразу слезы навернулись, так я скучала по нему.

— Привет, Ромашка, — выдохнула я и кончиками пальцев коснулась стекла, будто гладила его грудь, как когда-то. В прошлой жизни. Боже мой, сколько же жарких воспоминаний о себе он оставил. — А секс по телефону здесь не запрещен, как думаешь? — я игриво прикусила губу.

— Ты не угомонишься? — нахмурил брови. Но я видела, как вспыхнули его глаза, как жадно он пожирал меня взглядом. Даже если он скажет, что ненавидит меня, его тело выдаст его с потрохами.

— Не нравятся мои фото? — наклонилась ближе к стеклу, чувствуя, как сердце бьется в горле. Он молчал, долго смотрел на меня.

— Послушай меня. Не надо больше писать, ладно?

— Знаешь, никто никогда так долго меня не игнорировал, как ты, — я улыбнулась сквозь слезы. — Это задевает мое женское эго.

— Варя, — кадык дернулся у него на шее, пальцы вцепились в край стола. — Поигрались и хватит. Завязывай. Все.

— Нет, — я качнула головой. — Я не буду тебя забывать.

Он выдохнул и устало потер лицо рукой.

— Ты сама напоминаешь себе обо мне этими письмами, не понимаешь?

— Я и без писем помню тебя, — я скользнула глазами по его лицу, по скулам, по темным глазам, таким диким и родным.

— Вот и помни без писем.

— Я не понимаю… — слова давались с трудом.

— Давай заключим сделку, — он наклонился ближе, голос срывался. — Ты перестанешь слать письма. Попробуешь жить дальше без меня.

— Не проси…

— Дослушай! — он прижал кулак к стеклу. — Я найду тебя сам, когда выйду. И если ты все еще не забудешь, мы начнем заново. Но если к тому времени отпустишь… — он тяжело сглотнул, — я даже не появлюсь перед тобой.

— И как же ты узнаешь, что я не забыла тебя? — я глотала мерзкие слезы.

— Поставь на окно магазина барбарис, — он улыбнулся так нежно, что сердце сорвалось с места. — Я буду знать, что ты меня ждешь. А как будешь готова идти дальше — убери. Идет?

У меня глотка спазмировала так сильно, что я не могла говорить. Просто истекала слезами.

— Ромка…

— Я тебя очень прошу, — он облизал сухие губы. Я видела в его глазах слезы, как в ту ночь, когда мы попрощались. — Так надо.

— Ты обещал… что скажешь в поезде, — голос дрожал.

— Я люблю тебя, Барбариска, — он легко стукнул по стеклу пальцем, словно щелкнул меня по носу. И улыбнулся, светло, больно. — Ты прошла большой путь, не останавливайся, иди дальше. Ни в ком не нуждайся завтра. Тебе никто не нужен, чтобы продолжать.

Мне нужен ты.

Я хотела закричать это, но вместо слов выдохнула тихо:

— Это будет самый красивый куст барбариса, Ромка. Вот увидишь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

⸙ ЭПИЛОГ ⸙

Весна стояла теплая, будто извинялась за все, что натворила зима. Солнце щекотало щеки, скользило по крышам и игралось бликами в Неве. Питер привычно дышал сыростью. Рома шел вдоль набережной, взволнованный, дерганный.

Под подошвами был глухой стук, но внутри громче. Сердце колотилось так, как на финишной прямой после самого длинного круга жизни. Ладони потели. Пальцы сжимались, разжимались.

Он не знал, что его ждет. Но главное, ждет ли она?

Слишком долго. Слишком страшно.

На углу показался тот самый магазинчик. Над дверью желтые буквы: «

Цветы барбариса

».

Сердце екнуло.

Бессознательно замедлил шаг. Он будто подошел к черте своей жизни.

Долгие годы он приходил сюда мысленно. Заглядывал в витрину.

Но сейчас все было по-настоящему.

Нужно было сделать это резко, как сорвать пластырь.

Шаг вперед быстрый, чтобы не передумать.

И замер, будто врос в брусчатку.

Желтый куст огнем горел на витрине. Пышный, разросшийся. Обогретый солнцем и ее руками, он охотно цвел.

Цветы как солнечные кляксы на стекле. Они горели в лучах. Сочные, живые. Настоящие.

Он подошел ближе. Сунул руки в карманы, остановился у самой витрины. Внутри магазина кто-то двигался, стремительно, красиво, будто в танце.

Она стояла у стойки, сортировала открытки в ящичке, рукава белой льняной рубашки испачканы пыльцой. Свет бил в окно и подсвечивал ее волосы, как ореол.

С самого утра Варя была сама не своя. С чего бы? Обычный четверг, но почему-то все валилось из рук.

Она суетилась, и не сразу заметила его снаружи. А потом словно почувствовала мурашками, что поползли сзади по шее, приподняли волоски на предплечьях. Знакомая дрожь, которая не возвращалась много лет…

Замерла. Выпрямилась. Подняла голову.

Их глаза встретились, сквозь стекло, сквозь пылающий куст, сквозь все, что было. И будет.

Тонкие ветки подрагивали на сквозняке, шевеля хрупкими цветами. Но это ничего. Он не боится холода, он выстоит и в мороз. Дождется своего тепла. И непременно зацветет следующей весной снова. Вопреки всему. Не сломается.

Рома улыбнулся. Смущенно. Мягко. Как мальчишка. Она ответила так же — чуть дрогнув губами, с какой-то непереносимой нежностью в глазах.

А между ними горели на солнце желтые цветы барбариса.

КОНЕЦ

_____________________________________________________________________

Если тебе понравилась история Ромы и Вари, дай знать лайком или комментом))

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец