Его пленница. На грани ненависти. Глава Секс без границ смотреть онлайн

Пролог

Он приближался медленно.

С каждым шагом я слышала, как гулко бьётся моё сердце, и почти физически ощущала, как в комнате становится теснее. Не потому что она маленькая — потому что он заполнял собой всё пространство.

Я сделала шаг назад и наткнулась на стену.

Холодная, шершаво-гладкая под ладонями, она обожгла меня сильнее, чем если бы была раскалённой.

Отступать было больше некуда.

— Я предупреждал, — сказал он тихо.

Его голос… Я ненавижу то, что он делает со мной. Как может один только тембр заставить дрожать пальцы?

— Ты… не можешь… — слова запутались в горле, и от этого я разозлилась ещё сильнее.

— Не могу? — он усмехнулся, медленно поднимая руку. — Всё, что ты делаешь, я разрешаю. Всё, что ты имеешь, принадлежит мне. И ты тоже.

Его пальцы коснулись моей шеи, скользнули вверх, задержались на горле. Лёгкое, почти ленивое давление — и моё дыхание стало неглубоким.

Он не душил, нет. Это было хуже. Он держал меня так, будто проверял, насколько я готова подчиниться.

Я чувствовала, как горит кожа под его ладонью.

Как в груди поднимается не страх — что-то другое, неприятное, опасное.

— Ты не понимаешь, — его глаза были как сталь, холодные и тяжёлые. — Твоё сопротивление только делает тебя слабее.

— Это не твоё дело, — выдохнула я, но это прозвучало слишком тихо, почти жалко.

— Моё, — он наклонился, и я почувствовала его дыхание у самого уха. — Всё твоё — моё.

Он медленно скользнул рукой вниз, по ключице, обвёл пальцами моё плечо, потом — талию.

Касание было лёгким, но внутри меня всё сжалось. Я ненавидела, что он знает, как на меня влияют такие прикосновения.

— Скажи, что ты моя, — тихо произнёс он, большим пальцем приоткрыв мои губы.

Я встретила его взгляд.

— Никогда.

— Тогда я заставлю.

Он резко подтянул меня ближе. Моё бедро упёрлось в его ногу, и я почувствовала его тепло через тонкую ткань платья.

Всё тело напряглось, но не от желания вырваться — от того, что я знала, как легко он может забрать у меня контроль.

— Ты не уйдёшь от меня, — сказал он почти ласково, но я знала: в этом нет нежности.

Мир вокруг исчез.

Остались только его пальцы на моей коже, его дыхание, и мой собственный предательский пульс, который стучал всё быстрее.

Я ненавидела себя за то, что в этот момент думала не о побеге, а о том, как было бы, если бы он…

Чёрт.

Я зажмурилась, чтобы не видеть этого взгляда.

Но он уже знал, что выиграл.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1. Ева

Музыка била по вискам, глухо и мощно, словно сердце клуба било в такт моему собственному, только в тысячу раз громче.

Алкоголь уже приятно жёг внутри, размазывая острые углы мыслей, которые сегодня особенно не давали покоя.

Я пришла сюда именно за этим — за тем, чтобы затопить себя изнутри, утопить боль в янтарной жидкости и не думать.

Девчонки визжали от смеха и тащили друг друга на танцпол, растворяясь в толпе движущихся тел.

Только Кира осталась рядом.

Она всегда была той, кто держит меня на плаву, когда остальные с головой ныряют в хаос. Лучшей из нас, хотя сама она этого никогда не признает.

— Ты уже перебрала, — Кира поставила передо мной стакан с водой, глядя строго. — Пей.

— Я в норме, — я обхватила бокал с остатками коктейля. — Не начинай.

Она вздохнула, но осталась рядом. Не ушла танцевать, хотя я знала, как она любит это.

Кира умела ждать, пока я сама выговорюсь или просто посижу в тишине… если тишиной можно назвать клуб.

— Иди танцуй, — я качнула головой в сторону танцпола, где уже мелькали силуэты наших девчонок. Я же знаю, как ты это любишь.

— Точно нет, — Кира мотнула головой, чуть нахмурившись. — Не хочу оставлять тебя одну.

— Со мной всё нормально, — я попыталась улыбнуться, но вышло как-то криво. — Правда.

Она задержала на мне взгляд ещё пару секунд, будто взвешивая, стоит ли верить, потом нехотя взяла свой бокал и всё же пошла к остальным.

Я осталась одна за столиком.

Музыка стала ещё громче, или это алкоголь усилил восприятие. Свет мигал, резал глаза, но я не отрывалась от стакана.

Один коктейль сменял другой, и с каждой новой порцией тепло внутри разрасталось, вытесняя всё, что я не хотела чувствовать.

Смех подруг сливался с гулом басов, лица расплывались в дымке. Где-то рядом официант поставил на стол очередной бокал, и я даже не помнила, заказывала ли его. Но выпила, не задумываясь.

Чувствовала, как моё тело стало чуть тяжелее, движения — плавнее, мысли — вязкими, как мёд. И это было хорошо. Это было именно то, зачем я сюда пришла.

Я развалилась на спинке дивана, позволяя музыке стучать в рёбра и гнать кровь быстрее. Толпа вокруг сливалась в одно пьяное, потное месиво, чьи крики и смех растворялись в басах. Всё было шумно, слишком ярко и слишком тесно. Но в какой-то момент пространство изменилось.

Словно кто-то сжал этот клуб в кулак и оставил внутри только меня.

Я почувствовала это до кожи. Не взгляд — захват. Он был холодным и горячим одновременно, тянул, как стальная петля на горле. Я знала: стоит обернуться — и от этого уже не оторваться.

Медленно, будто боясь спугнуть хищника, я повернула голову.

У самого края бара, в тени, стоял мужчина. Высокий, широкоплечий. Чёрная куртка сливалась с полумраком, кепка закрывала глаза, оставляя лишь острые линии лица. Подбородок, губы — резкие, резаные, как нож.

Я не видела его глаз. Но знала: он смотрит прямо на меня. Не мигая. Не отводя.

И в этом было что-то неправильное, слишком личное, слишком собственническое.

Воздух в клубе вдруг стал холоднее. Волна мурашек прокатилась по спине, сердце сорвалось с ритма.

— Ева! — визг и смех подруг вырвали меня из оцепенения.

Кира и остальные влетели к столику, шумные, раскрасневшиеся, с блёстками на щеках и каплями пота на висках. Они говорили все сразу, смеялись, хватали бокалы, кто-то толкнул меня в плечо, пролив каплю коктейля на руку.

Я машинально вытерла её салфеткой и снова повернулась туда, к бару.

Но его уже не было.

Пустое место. Только несколько парней спорили с барменом, а тёмная фигура в кепке исчезла, будто её и не было.

— Ева, ты бы видела своё лицо, когда мы тебя звали! — Лена бухнулась рядом, хватанула мой бокал, сделала глоток и скривилась. — Фу, да что за пойло ты пьёшь?

— Моё, — выдохнула я, выхватывая стакан обратно. — Не трогай.

— Ну и ну, — Лена прищурилась и склонилась ко мне. — Ты сегодня прямо ледяная королева. Может, согреешься и покажешь всем, кто здесь главная?

— Ага, — подхватила Аня, улыбаясь слишком уж заговорщицки. — Давай, выйди и станцуй на столе. Тут же твоя вотчина, не?

— Чего? — я подняла на них мутный взгляд, в котором уже плавали пузырьки алкоголя.

— Ну, — Лена ткнула пальцем в ближайший высокий столик, — залезь и покажи, что у нас самая красивая, самая богатая и вообще... не боится ничего.

Я рассмеялась. Это был тот самый пьяный смех, после которого любое «а давай» кажется гениальной идеей.

— Да почему бы и нет?

Подруги завизжали, кто-то хлопнул в ладоши, и прежде чем я успела передумать, уже поднялась, ухватившись за край столешницы.

Платье задралось выше колена, каблук едва не соскользнул, но я удержалась и выпрямилась, вскинув руки, как будто передо мной сцена, а не кучка удивлённых посетителей клуба.

Музыка гремела, смех девчонок подзадоривал. Я чувствовала на себе десятки взглядов и, честно говоря, в тот момент это было приятно.

— Девушка, — строгий женский голос прорезал шум клуба, — немедленно слезьте со стола.

Я медленно повернула голову. Передо мной стояла официантка — лет двадцать пять, может чуть старше. Чёрная униформа, собранные в пучок волосы, на виске прилипшая от жары прядь. В руках поднос, а на лице — эта дежурная «вежливость», за которой всегда прячется раздражение.

— Что? — я вскинула брови, едва удержавшись, чтобы не рассмеяться прямо ей в лицо.

— Слезьте. Здесь не танцуют на столах, — повторила она, глядя на меня снизу вверх.

— Ах вот как, — я медленно наклонилась к ней, чтобы перекричать музыку. — И кто это говорит? Девочка, которая носит подносы и получает на чай от таких, как я?

Подруги внизу прыснули от смеха, а Лена толкнула меня в лодыжку, подзадоривая.

— Слушай, милая, — я специально смаковала каждое слово, — я трачу за вечер больше, чем ты вообще видела в своей жизни. Твои правила — это для таких же, как ты, а не для меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она молчала, но я видела, как у неё дернулся подбородок.

— О, что? — я склонила голову набок. — Обиделась? Не переживай, может, если будешь хорошо работать, через лет десять у тебя тоже будет платье, как у меня. Хотя… нет. Оно стоит, наверное, твой годовой доход.

Смех подруг стал громче, кто-то за соседним столиком даже обернулся.

— Так что давай, разворачивайся и иди дальше таскать свои бокалы, — я махнула ей рукой, как надоедливой мухе. — Пока я не попросила уволить тебя прямо сейчас.

Её губы побелели от того, как сильно она их сжала. Она ничего не ответила, просто развернулась и ушла, но я всё равно крикнула ей вслед:

— И улыбнись хоть раз за вечер, а то так и сдохнешь в этой дыре!

Подруги визжали от смеха, а я, распаляясь, подняла бокал над головой, чувствуя себя центром внимания.

— Всё, хватит, — знакомая крепкая хватка сомкнулась на моём запястье.

Кира резко дёрнула меня вниз, и я, потеряв равновесие, чуть не упала ей на плечо.

— Эй! — возмутилась я, но она уже оттащила меня от стола, пробираясь сквозь толпу.

Мы остановились у нашего столика, и она впилась в меня взглядом.

— Это что сейчас было, Ева? Ты зачем так с девушкой разговаривала? Ты себя слышала вообще?

— Ну… — я пожала плечами, откидываясь на спинку диванчика, — она сама нарывалась. И вообще, Лена сказала…

— Лена? — Кира скрестила руки на груди. — Ты серьёзно сейчас? Ты слушаешь Лену, у которой мозги только на то, как напиться и вляпаться в неприятности?

— Сегодня Лена — весельчак, — я улыбнулась, чувствуя, как пьяная наглость снова тянет меня к этой легкомысленности. — И я хочу веселиться.

— О, я знаю, как нам будет ещё веселее, — Лена появилась словно из ниоткуда, усаживаясь рядом и лукаво щурясь.

Она вытащила из маленькой блестящей сумочки прозрачный зип-пакет с несколькими белыми таблетками.

— Девочки, — протянула она с той же интонацией, как будто предлагала конфеты, — самое время перейти на новый уровень.

Кира сразу побледнела.

— Ты совсем с ума сошла?

Лена пожала плечами.

— Расслабься, это лёгкое. Для настроения. Ева же не против… правда, Ев?

Я моргнула пару раз, и будто пелена слегка спала.

Лицо выпрямилось, голос стал твёрдым и резким:

— Ты что, дура? — слова вылетели так, что Кира даже вздрогнула. — Убери это дерьмо, Лена.

Лера моргает.

— Что?

— Убери. Это. Сука. Прямо сейчас. — я почти рычу.

Она застывает, не понимая, в чём проблема.

— Ты же знаешь, — я поднимаюсь, медленно, шаг за шагом. — Ты, блядь, отлично знаешь, что я это ненавижу.

Теперь весь стол замер.

Кира сжимает губы.

Яна нервно отводит взгляд.

Даже музыка, кажется, звучит глуше.

Я вытягиваю руку, отнимаю таблетку, сжимаю в кулак — и швыряю её в ближайший бокал.

— Это не про расслабиться. Это про убить себя тихо, по кусочкам. — Я наклоняюсь ближе. — Тебе норм. Мне — нет.

Лера пытается усмехнуться, но выходит нервно.

— Господи, драм-квин проснулась…

— Заткнись, Лера. Пока я не напомнила, как ты плакала в «Мерседесе» с дилером, который тебя кинул. Тебе не понравится, если я верну эту историю в паблик.

Она замирает. Губы поджимаются. Глаза округляются.

Всё. Сдулось.

Моментально.

Я медленно отступаю назад, по пути забирая свой клатч и телефон.

Чёрное платье снова скользит по бёдрам. Волосы каскадом падают на спину.

Перед тем как уйти, я поворачиваюсь, глядя на них через плечо.

Улыбаюсь. Ядовито.

— Я поехала домой. Пока, тупые сучки.

Я вышла из клуба, как королева сгоревшего замка — гордая, холодная и вся в дыму.

Чёрный кабриолет ждал там, где я его оставила, — будто верный зверь, готовый снова нести меня в ночь.

Щелчок замка. Тяжёлая дверь. Холодный запах кожи и бензина. Я скользнула внутрь, пальцы привычно обняли руль.

Ключ повернулся, мотор взревел низко, хищно, словно приветствуя меня.

— Домой, — пробормотала я, будто железо могло слушать.

Дороги в этот час были почти пусты. Фонари мелькали в окнах — жёлтые столбы, резали темноту на части. Асфальт тянулся бесконечной лентой, и каждый новый метр под колёсами казался обещанием, что я снова держу жизнь в руках.

Педаль под ногой поддалась. Чуть сильнее, чем нужно. Адреналин приятно кольнул грудь. Машина слушалась, будто была частью меня. Музыка в колонках била ритм в висках, и на короткое, опасное мгновение я поверила, что всё под контролем.

Я даже улыбнулась. Дура.

И тогда тьма на обочине шевельнулась.

Сначала я решила, что это иллюзия, очередная тень фонаря. Но она не исчезла.

Она шагнула.

Резкий рывок руля.

Шины завизжали, вцепились в асфальт. Сердце сорвалось. Воздух в лёгких превратился в огонь.

И тут — дерево. Огромное, тёмное, чужое, вырастающее прямо передо мной.

Удар разорвал всё.

Глухой, плотный, будто выстрел прямо в грудь. Тело дёрнулось вперёд, лоб встретился с рулём. В глазах вспыхнули белые искры.

Боль. Настоящая, жгучая, как будто череп раскололи изнутри.

Мир пошатнулся, фонари превратились в размазанные кроваво-жёлтые пятна.

Воздуха не хватало. Я хватала его рвано, но с каждым вдохом в горло тянулось что-то металлическое, тёплое — кровь. Смешивалась с запахом бензина, жгла ноздри.

Веки стали тяжёлыми, руки обмякли. Всё уходило в туман.

И вдруг — резкий скрежет. Дверь кабриолета взвыла и поддалась, словно её вырвали голыми руками.

Холод ворвался внутрь. Ночной воздух хлестнул по лицу — острый, пахнущий дымом, бензином и… чем-то ещё.

Я заставила глаза открыть хоть на миг. И увидела его.

Фигура, чёрная, как сама ночь, заслонила свет фонаря. Высокий. Невозможный. Он будто не шёл, а возник из тьмы.

Высокий, широкоплечий, Резкая линия скул, сжатые губы. Движения быстрые, решительные, как у человека, который привык действовать, а не думать.

— Чёрт… — он произносит тихо, но я всё равно слышу.

Тёплые, сильные руки подхватывают меня под спину и колени, вырывая из смятого салона. Я дёргаюсь, но сил сопротивляться нет — только слабое дрожание в пальцах.

— Не спи, слышишь? — его голос низкий, глухой. Он не спрашивает, не умоляет, а приказывает.

Голова бессильно падает на его плечо, и я вдыхаю запах — кожа, лёгкая горечь сигарет, что-то тёплое и опасное.

— Держись, девочка, — он говорит тихо, почти вкрадчиво, и мои веки окончательно смыкаются.

Последнее, что я успеваю заметить, — быстрый поворот его головы, будто он проверяет, нет ли кого-то поблизости.

Глава 2. Ева

Я просыпаюсь рывком — будто кто-то дёрнул меня из глубокой, вязкой воды.

В висках стучит молотком, во рту сухо, а желудок протестует даже против слабого движения.

Комната… моя комната. Белые шторы, лёгкий утренний свет, запах дорогого парфюма, которым всегда пропитано постельное бельё.

Как я здесь оказалась?

Вчера… клуб, музыка, алкоголь. Смех подруг, Лена с её таблетками. Всё остальное — белое пятно.

— Наконец-то ты проснулась, — раздаётся рядом.

Я вздрагиваю и поворачиваю голову. На стуле возле кровати сидит Тамара Васильевна — домоправительница, женщина лет пятидесяти с идеальной прямой спиной и холодным взглядом, за которым прячется вечная забота.

— Как ты себя чувствуешь, деточка? — она вскакивает, как только встречает мой взгляд.

Я с трудом сажусь, держась за голову.

— Как будто по мне проехался каток… дважды.

Она протягивает стакан с водой.

— Пей. И расскажи, что вчера произошло. Ты вернулась глубокой ночью, и я… — она запинается, — скажем так, ты была не в лучшей форме.

Я моргаю, пытаясь отмотать в голове плёнку, но кадры обрываются на том, как я сажусь в машину.

— Я… не помню. Только клуб. Потом… — я нахмурилась. — Всё чёрное.

— В любом случае, — сказала Тамара Васильевна, выпрямляясь, — твой отец был очень зол.

Я ощутила, как внутри всё неприятно сжалось.

— Он просил позвать его, как только ты очнёшься, — добавила она, поправляя фартук, хотя тот и так был безупречно выглажен.

Она уже дошла до двери, но вдруг остановилась и посмотрела на меня поверх плеча.

— Держись… и готовься, — произнесла тихо, но так, что это прозвучало почти как предупреждение.

Щёлкнула дверь, и я осталась в тишине, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее.

Отец зол — это всегда было хуже любого похмелья.

Я медленно сползаю с кровати, ноги подкашиваются, но я всё же дохожу до трюмо.

В зеркале на меня смотрит бледная девушка с растрёпанными волосами, тусклыми глазами, синяком под глазом и тонкой полоской засохшей крови на лбу.

Ссадина тянется от линии роста волос к виску, кожа вокруг припухла и багровеет.

— Прекрасно, — выдыхаю я, кривясь. — Просто шикарно.

Я ещё не успеваю отвести взгляд от собственного отражения, как в комнату врывается отец.

Без стука. Без предупреждения. Как всегда.

— Ева!

Дверь с грохотом ударяется о стену. Он входит быстро, тяжело, с лицом, будто сейчас начнёт ломать мебель.

Я поворачиваюсь, инстинктивно сжимая пальцы в кулаки.

— Ты вообще соображаешь, что творишь?!

Он орёт. По-настоящему. Громко, с надрывом. Так, будто хочет вытряхнуть из меня вину.

— Ты разбила машину вдребезги, Ева! Вдребезги! Как ты вообще осталась жива, мать твою?!

Он размахивает рукой, как будто ищет, чем бы швырнуть.

Глаза красные. Скулы сведены.

Этот человек — не просто зол. Он взбешён до предела.

— Ты села пьяная за руль, — продолжает он, подходя ближе. — Ты могла убить себя! Могла убить кого-нибудь на дороге!

И не отводя взгляда от собственного отражения, тихо говорю:

— Но не убила.

— Да пошла ты, Ева! — он срывается. — Знаешь, сколько денег ушло на то, чтобы все молчали? Сколько я заплатил, чтобы эта история не ушла в прессу, чтобы никто даже не узнал, что ты была за рулём?!

Он хватает со стола мой клатч, бросает обратно, как ненужный мусор.

— Тебе всё с рук сходит, потому что ты — Лазарева. Но даже твоё имя не вытянет тебя в следующий раз, когда ты решишь сдохнуть красиво!

Я медленно поворачиваюсь к нему.

Голова гудит. Затылок пульсирует. Но голос — ровный, ледяной.

— Значит, ты не боишься, что я погибну. Ты боишься, что об этом узнают.

Он замирает. На секунду.

Я вижу, как он делает вдох — и не говорит ничего. Потому что это правда.

Потому что он никогда не волновался по-настоящему. Только о репутации. О бизнесе. Об имени.

— У тебя нестабильное поведение, Ева. И я больше не намерен это терпеть.

Я моргаю.

Он говорит спокойно.

А мне от этого ещё хуже.

— Ты думаешь, это норма — срываться в клубах, устраивать истерики, разносить репутацию семьи в пыль? Садиться пьяной за руль? Врезаться в дерево, чёрт тебя побери?!

Он не повышает голос.

Но в нём — сталь. Яд.

Как всегда, когда он по-настоящему опасен.

— Я годами закрывал глаза на твоё поведение. Отмазывал. Платил. Покрывал.

Он сжимает кулак. Вены на руке натянуты, как струны.

— Но это больше не каприз. Это болезнь, Ева. И если ты не можешь взять себя в руки — за тебя это сделаю я.

— Ты несёшь бред, — говорю я с насмешкой, хотя внутри уже кипит. — Что ты мне сделаешь? Запрёшь в башне, как Рапунцель?

Он смотрит прямо. Не моргает.

— Не сделаю.

Он делает паузу — и выбрасывает, как удар под дых:

— Я уже сделал.

Я замираю.

— У тебя заблокированы все карты, кроме одной, — говорит он. — На неё будет поступать фиксированная сумма. Каждый день. Ровно столько, сколько нужно, чтобы не сдохнуть, но и не сорваться.

Я делаю шаг вперёд.

Сердце бьётся в висках.

— Ты не имеешь права.

— Имею. Пока ты носишь мою фамилию — имею.

— Ты так не можешь! — голос срывается, в груди жар, как от удара. — Это не жизнь, это клетка!

— Ты сама в неё забралась, — отвечает он сухо. — Я лишь закрыл дверь.

Я хватаю со стола свой клатч, собираясь швырнуть в стену, но только сильнее сжимаю его, чувствуя, как ногти впиваются в ладонь.

— Ненавижу тебя, — выдыхаю, не пытаясь скрыть.

— Привыкай, — спокойно кивает он. — Это ещё не всё.

Я замираю, чувствуя, как что-то холодное поднимается от живота к горлу.

— Что?

— С этого дня ты не водишь. Не пьёшь. Не исчезаешь без предупреждения. — Он делает шаг ко мне, опирается руками о стол, и я чувствую запах его дорогого одеколона вперемешку с кофе. — И да, я поставил рядом с тобой человека, который будет за этим следить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Надзирателя? — усмехаюсь я.

— Назови, как хочешь. Его зовут Вадим Морозов, — продолжает отец, словно объявляет сделку, а не приговор. — И с этого дня он будет рядом. Всегда. На улице, дома, в университете. Двадцать четыре часа в сутки.

Его голос ровный, но я слышу в нём удовлетворение. Ему нравится это — ломать меня методично, подбирая каждую деталь.

— С ума сошёл? — я вскидываю брови, делая вид, что смеюсь. — Думаешь, я позволю какому-то чужаку ходить за мной хвостом?

— Думаю, у тебя нет выбора. — Он выпрямляется, будто ставит точку, и бросает через плечо: — Вадим, заходи.

Дверь открывается.

Первое, что я вижу — силуэт в проёме. Высокий. Плечи, будто вырезанные из камня, тень от них падает на пол. Потом — взгляд. Ледяной, почти равнодушный, но в нём есть что-то ещё, от чего в животе странно сжимается. Весь он — собранность и угроза.

Чёрная футболка плотно обтягивает мускулистые руки, на запястье — часы с металлическим браслетом, блеск которых режет глаз.

— Это Ева, — говорит отец. — С этого момента твой приоритет.

Я стою, не двигаясь, чувствуя, как в животе поднимается раздражение. Он даже не смотрит на меня по-настоящему — только короткий кивок отцу.

Вадим кивает коротко — не мне, отцу.

— Понял.

Он собирается и правда быть здесь. Всегда. Как тень. Как замок на двери.

— Отлично, — говорю я, медленно обводя его взглядом. — Новый аксессуар. Мой личный сторожевой пёс. Надеюсь, хотя бы лаять умеет.

Вадим даже бровью не ведёт. Папа — тоже. Только в следующую секунду он поворачивается ко мне и говорит тихо, но так, что воздух в комнате будто густеет:

— Знаешь, кто тебя спас, Ева? Я повторяю, знаешь?

Я моргаю, но молчу.

— Если бы не он, ты бы сдохла в той машине, — отец произнёс это спокойно, будто констатировал погоду.

Я скривилась.

— И что? — слова сами сорвались с губ. — Как именно он меня спас?

— Вытащил из покорёженного металла, — отец не мигая смотрел на меня, каждое слово билось об кожу. — Достал твой чёртов телефон, позвонил мне. А потом привёз тебя сюда.

Я открыла рот, чтобы огрызнуться, но слова застряли.

Так просто? Он вытащил меня, словно это ничего не стоило. Как будто я — просто груз, который надо доставить.

— Мы разговорились, — продолжил отец, голос стал ещё суше. — Оказалось, он ищет работу.

Я резко повернулась к Вадиму.

Он стоял неподвижно, как статуя, даже дыхания не слышно. Ни один мускул не дрогнул. И от этой тишины меня пробрало сильнее, чем от любого крика.

Отец выдержал паузу и добил:

— Я его проверил. Спецподразделение. Заграничные операции. Годы охраны дипломатов. Это не просто охранник, Ева. Он не стоит у двери. Он держит её закрытой, пока за ней пытается вырваться сам чёрт.

Я фыркнула, хотя внутри что-то неприятно сжалось.

Чёрт удержать? А меня удержать он тоже сможет?

— Так что, — продолжает отец, глядя мне в глаза, — привыкай. Он будет с тобой везде. Даже если тебе это не нравится. Особенно если тебе это не нравится.

Я уже собиралась сорваться с места и выдать отцу всё, что думаю о его гениальной идее, как вдруг Вадим впервые заговорил:

— Ева.

Одно слово. Ровное. Без оттенков. Но оно разрезало воздух так, что я захлебнулась собственным ответом.

Он шагнул ближе, и пространство вокруг сузилось.

— Завтра. Семь утра. Кухня. — Его взгляд скользнул по мне, цепкий и наглый, как прикосновение. — Первое правило услышишь там.

Я выдохнула, но лёгкие будто не наполнились воздухом. В этот миг я поняла: он не просто станет моей тенью.

Он собирается вломиться в мою жизнь.

И сделать её своей.

Глава 3. Ева

Утро встречает меня отражением, которое я ненавижу. Синяк под глазом едва сошёл, но на лбу — тонкая розовая полоса, тянущаяся к виску. Словно метка. Я вожу по ней пальцем и думаю, как спрятать. Тональник ложится неровно, консилер бесполезен. С каждой минутой злость растёт — на дерево, на тот чёртов поворот.

— Отлично, просто идеально, — бормочу, откидывая кисть в сторону. Волосы распущу, пусть падают вперёд. Может, закроют. А может, и нет.

Спускаюсь вниз, ступени отдают холодом в босые ноги. На кухне пахнет кофе и свежей выпечкой. Тамара Васильевна уже суетится у плиты, в руках у неё деревянная ложка, которой она грозит воздуху.

— Вот и наша спящая красавица, — говорит она с улыбкой, но взгляд всё равно цепляется за мой лоб. Я делаю вид, что не замечаю.

И он там.

Вадим сидит за столом, кружка в руке, и выглядит так, будто ночевал в этом же кресле. Белая футболка, тёмные джинсы, волосы чуть взъерошены — но даже это ему идёт. Его глаза лениво скользят по мне сверху вниз, а потом он возвращается к кофе. Ноль эмоций.

— Доброе утро, — говорю я, больше обращаясь к Тамаре.

— Садись, я сейчас омлет подам, — отвечает она, и в её голосе есть то мягкое участие, которое меня раздражает ещё сильнее.

— Отец уехал на работу? — спрашиваю между делом, наливая себе кофе.

— Да, ещё рано утром, — отвечает Тамара, поправляя фартук.

— Кира заедет за мной, — бросаю я через плечо, пока копаюсь в кофемашине. Сказано так, будто вопрос закрыт.

— Нет, — Вадим отвечает сразу, даже не делая паузы.

Я замираю, медленно оборачиваюсь.

— Нет? — повторяю, прищурившись.

Он сидит за столом, локоть на спинке стула, кружка в руке. Спокоен. Слишком.

— Нет значит нет, Лазарева. Я тебя отвожу. С тобой хожу. Тебя забираю.

— Ага, и в туалет за мной пойдёшь? — я прищуриваюсь, наклоняю голову и улыбаюсь криво, как будто бросаю вызов.

Его взгляд скользит вниз — на долю секунды, достаточно, чтобы у меня внутри всё дернулось, — и возвращается обратно. Холодный. Резкий.

— Если придётся — пойду.

Ни тени сомнения. Ни намёка на шутку.

И меня от этого пробирает сильнее, чем если бы он закричал.

— Ты ненормальный, — я ставлю кружку на стол чуть громче, чем нужно, будто этим ударом могу разорвать тишину. — Ты вообще охрану путаешь с домашним арестом.

— А ты путаешь свободу с правом творить глупости, — он медленно откидывается на спинку стула. Его голос низкий, спокойный, но каждое слово давит так, что хочется врезать. — Придётся привыкнуть.

Он делает паузу, взгляд цепляет меня, как капкан.

— И первое правило, Лазарева, — его голос становится тише, но от этого только тяжелее. — Не выходить без уведомления.

Я стискиваю зубы, не отрываясь от его глаз. Он даже не моргает. Просто сидит и держит меня в капкане взгляда.

И я понимаю: игра только начинается.

Тогда я ещё не знала, что к вечеру возненавижу его до дрожи.

И что эта ненависть станет первой трещиной в ловушке, из которой уже не выбраться.

В университете он превратился в мою тень.

Не просто следил — он занимал всё моё пространство. Каждый мой шаг отражался в его шаге. Каждый вздох будто под его контролем. Он шёл чуть позади, но так близко, что я чувствовала тепло его тела в холодных коридорах.

Стоило мне замедлиться — он тут же оказывался рядом. Стоило остановиться — его тень перекрывала свет. И без единого слова делал очевидным: подойти ко мне теперь никто не рискнёт.

Парни, с которыми ещё неделю назад я флиртовала, теперь отворачивались. Один, заметив Вадима за моим плечом, выругался и свернул в другую сторону. Другой, уже поднявший руку, чтобы поздороваться, резко сделал вид, что просто поправляет волосы, и исчез.

Даже Кира, которую трудно запугать хоть чем-то, налетела на меня с привычным шумом — объятие, запах её дорогих духов, десяток вопросов наперебой:

— Где ты была? Почему молчала? Что у тебя с головой?

Я только вдохнула, чтобы ответить, как чья-то рука крепко легла мне на локоть. Тёплая. Уверенная. Без резкости, но так, что спорить было бессмысленно.

Вадим.

Он развернул меня так, будто Кира растворилась в воздухе, и повёл вперёд.

— Эй! — выкрикнула Кира мне в спину, но он даже не повернул головы.

Я шла рядом с ним, сжав зубы, чувствуя, как внутри закипает злость. Каждое его движение говорило: ты не управляешь этим днём, Лазарева. Управляю я.

Вадим, кажется, решил, что его утреннее «нет» было недостаточно убедительным, и перешёл на уровень максимальной опеки. На каждой паре он сидел в коридоре, но так, чтобы видеть меня через стеклянную дверь. На переменах вставал так, чтобы перекрывать проход к моей парте.

К обеду парни уже шептались за спиной, делая ставки, кто первый рискнёт заговорить со мной. Никто не рискнул. Девчонки косились на Вадима так, будто он новый герой их ночных фантазий, но я-то знала — он не герой. Он тюремщик.

Так, шаг за шагом, день стянулся в тугой узел раздражения. К вечеру, когда мы наконец вернулись домой, я мечтала только об одном — запереться в своей комнате.

Я захлопнула дверь так, что по коридору прокатилось эхо. И сразу увидела его очередную «милость» — белый лист на столе.

Ровный, аккуратный, будто издевка.

Правила.

Бросаю взгляд.

Первое: не выходить без уведомления.

Второе: не разговаривать с посторонними без разрешения.

Третье: соблюдать график.

Четвёртое: не спорить по поводу правил.

Улыбка сама по себе кривая и злая.

Он реально думает, что может поставить меня в рамки, как собаку на поводке?

Лист шуршит в пальцах, пока я сжимаю его, готовая порвать. И именно тогда замечаю крошечный штамп внизу:

«Набор №1».

Секунда — и в груди неприятно холодеет.

Набор.

То есть есть второй. Третий. Может, десяток. Он заранее знал, что я уничтожу этот.

Он знал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

В горле поднимается злость, горячая, едкая. Я всё равно рву бумагу на куски. Медленно, намеренно. Пусть подавится своими «наборами».

Клочки падают в корзину, как белый снег.

— Посмотрим, Морозов, — шиплю в тишину. — Если ты решил играть со мной в правила, я начну играть в хаос.

И в этот момент мне вдруг кажется, что в коридоре скрипнула доска. Будто он стоит там, за дверью.

Ждёт.

И улыбается своей ледяной, хищной улыбкой.

Глава 4. Ева

Кира ввалилась в комнату, как всегда, без стука, и сразу плюхнулась в кресло, расплескав по воздуху запах своих духов.

— У тебя тут подозрительно тихо, — сказала она, держа банку энергетика так, будто это бокал шампанского. — Даже скучно.

— А что должно быть? Оркестр? — я лениво перевернула страницу учебника.

— Нет, но с твоим характером — как минимум пожарная тревога, — она ухмыльнулась, делая глоток. — И давай, колись. Что это за тип вечно рядом с тобой ошивается?

— Вадим, — отозвалась я, глядя в окно.

— Я имя слышала. Я спрашиваю, кто он для тебя.

— Никто, — слишком быстро.

Кира приподняла бровь.

— Никто обычно не ходит за тобой, как тень, и не смотрит так, будто держит под прицелом.

Я захлопнула учебник, встретила её взгляд.

— Он просто мой надзиратель. Отпугивает всех, кто решает приблизиться.

— Хочешь, я помогу от него избавиться? — её глаза сверкнули так, что я знала: она и правда могла бы что-то выкинуть.

Я усмехнулась безрадостно.

— Уже пробовала. Не работает.

— В смысле? — Кира подалась вперёд, глаза горят, как будто я рассказываю ей лучший сериал.

— Неделю он за мной ходит, — я откинулась на спинку стула, сложив руки на груди. — Семь дней, Кира. И все семь я делаю всё, чтобы хоть раз он сорвался. Хоть на секунду перестал быть каменной статуей.

— И? — она не отводит взгляда.

— И ни хрена, — сквозь зубы. — Я носила платья, которые скорее тряпки для пыли. Ходила без белья. Поднимала книги так, чтобы спина тянулась, подол поднимался, а воздух за спиной густел. Ноль. Даже моргнуть не удостоил.

Кира прыснула.

— Ты сумасшедшая.

— Ага, — я скривила губы. — Но я не только соблазняла. Я делала всё, чтобы его выбесить. Уходила, когда он говорил «ждать». Специально терялась в толпе, чтобы он метался. Флиртовала с каждым идиотом в коридоре, даже с тем, кого терпеть не могу.

— И что?

— А он… ничего. Никаких криков, никаких эмоций. Только взгляд. Тяжёлый, цепкий.

Кира выгнула бровь.

— Может, ты не настолько хороша, как думаешь?

Я усмехнулась, но пальцы вцепились в край стола так, что побелели костяшки.

— Знаешь, что самое мерзкое? Я уже не уверена, кого я пытаюсь довести — его или себя. Потому что каждый раз, когда он молчит, я чувствую себя так, будто это я проиграла.

Я вспомнила: как специально уронила телефон, чтобы он наклонился и поднял, а он даже не дотронулся — только посмотрел так, что я сама схватила его в спешке. Как оставила дверь открытой, надеясь, что он войдёт — а он встал в проёме и просто ждал, пока я закрою её перед ним. Как нарочно смеялась слишком громко с Кирой по телефону, чтобы проверить его реакцию — а он даже не моргнул.

— Он как сталь, Кира, — выдохнула я. — Я ломаю ногти, пока стучу по этой стене, а он стоит.

Кира наклонилась ко мне, поставила банку на стол и сузила глаза.

— Может, тебе его не провоцировать, а найти на него что-то?

Я моргнула.

— В смысле?

— Ну, покопай, — она пожала плечами так легко, будто говорит о новой помаде. — У каждого есть слабое место. Даже у твоего робота. Может, у него баба есть. Или тайна. Или хотя бы пачка презервативов в тумбочке.

Я фыркнула, но внутри что-то дернулось.

— Ты предлагаешь мне устроить обыск в его комнате?

— А почему нет? — Кира склонила голову набок, её глаза блеснули. — Ты сама говорила, он живёт рядом. Значит, у него где-то вещи. А где вещи — там и ключи к человеку. Даже к такому каменному, как он.

Я закатила глаза, но сердце билось быстрее.

— Отлично. Завтра меня ещё и на обысках поймают.

— Так это же весело, — Кира хищно улыбнулась. — Ты хочешь сломать его стену? Иногда проще найти трещину, чем долбить лбом бетон.

— Ну не знаю, — протянула я, кусая губу.

— Ладно, — Кира взмахнула рукой, как будто отмахнулась от ерунды. — Не хочешь играть в Шерлока — так пошли хотя бы в клуб. Повеселимся, развеемся.

Я фыркнула и покачала головой.

— Кира, ты иногда такая умная, что я тебя боюсь. А иногда такая тупая, что удивляюсь, как ты вообще дожила до этого возраста. Ты забыла, что у меня надзиратель?

— Твой робот, ага, — ухмыльнулась она.

— И вообще, — продолжила я, — отец лишил меня денег. Так что твоя блестящая идея заканчивается на слове «клуб».

Кира медленно улыбнулась, глаза у неё сверкнули хищно.

— Не волнуйся. У меня есть план, как сбежать из-под присмотра твоего Вадима.

— Ага, — я скрестила руки на груди. — Ты слышишь сама себя? «Сбежать от Морозова». Звучит как диагноз.

— А ещё, — она сделала глоток энергетика и ткнула в меня банкой, — сегодня всё за мой счёт. Так что или ты перестаёшь ныть, или я тебя тащу силой.

Я закатила глаза, но внутри уже дрожало предвкушение. Если Кира сказала «у неё есть план», значит, вечер точно не закончится тихо.

Мы собирались долго — слишком долго, если учитывать, что каждая секунда приближала момент, когда Вадим мог появиться у двери. Кира вытащила меня из джинсов и футболки и засунула в платье, которое скорее тень ткани, чем одежда. Волосы — на одну сторону, блеск на губах, каблуки, от которых я сразу почувствовала себя в западне.

— Господи, Кира, — я крутанулась перед зеркалом. — Если он увидит меня в этом, он решит, что я вышла на панель.

— Пусть решает, — она улыбнулась так, будто именно этого и добивалась. — Главное, что мы выглядим как миллион.

И вот мы уже у двери. Я остановилась, сердце гулко ударило в грудь.

— А если он там?

— Расслабься, — Кира прижала палец к губам и кивнула в сторону окна. — План «Призрак».

Мы вышли не через парадный, а через чёрный ход — тихо, на цыпочках, как воровки. Кира заранее узнала, что Вадим сейчас на обходе у ворот, и тащила меня к старой калитке в саду. Металл заржавел, но петли не скрипнули — она заранее побрызгала их маслом.

— Ты что, готовилась? — я шепнула, чувствуя, как сердце колотится до боли.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Конечно, — Кира подмигнула. — Я всегда готовлюсь к веселью.

Мы проскользнули во двор, пригнувшись, как школьницы на каникулах. Тень кустов скрывала нас, фонари били слишком высоко. Ещё пара шагов — и мы за забором.

Когда калитка щёлкнула за спиной, я впервые вдохнула свободно. И засмеялась — громко, нервно, почти истерично.

— Мы сделали это! — прошептала я и чуть не заорала от адреналина.

Кира сияла, как кошка, которая стащила сметану.

— Я же говорила, у меня есть план.

Мы выскочили к дороге, где её машина уже ждала. Красная, блестящая, будто из рекламы. Мы плюхнулись в кресла, захлопнули двери, и мотор взревел так, что вибрация отозвалась в груди.

Я откинулась на сиденье, смех не останавливался.

— Чёрт, это реально работает.

— Конечно работает, — Кира нажала на газ, и мы вылетели на дорогу. — Сегодня ночью мы свободны.

Я смотрела, как фонари проносятся мимо, и впервые за долгое время почувствовала — я не под чьим-то контролем. Только ветер, только мы, только ночь.

Но рано мы расслабились.

Минут через десять Кира гнала по шоссе, ветер бил в окна, а я уже почти верила, что мы ушли чисто. И тут позади вспыхнули фары.

Машина. Чёрная. Летела, будто в ад торопится. Сигналила так, что сердце у меня подпрыгнуло к горлу, моргала дальним, ослепляя нас.

— Что за псих? — Кира нахмурилась, но рука не дрогнула на руле.

Машина взревела мотором и пошла на обгон. Я успела заметить только блеск капота и миг — и он встал прямо перед нами, перегородив дорогу.

— Чёрт! — Кира вдавила тормоз, мы рванулись вперёд, ремни впились в грудь.

Тишина после визга шин была гулкой, как удар по голове. И в эту тишину я почти усмехнулась, хотя внутри всё сжалось.

— Ну, недолго музыка играла, — я выдохнула, глядя на Кирю. — Повеселись в клубе за меня.

Она повернула голову и замерла. Глаза округлились, рот приоткрылся.

— Ты издеваешься…

Дверь той машины открылась. И, конечно же, это был он.

Вадим.

Высокий, спокойный, будто он не только что выкинул манёвр, который другим бы стоил жизни. Вышел из машины, закрыл дверь и пошёл к нам — размеренно, с той ледяной уверенностью, от которой мурашки пробежали по коже.

— Господи, — Кира прошептала так, будто видела перед собой не человека, а приговор.

Он подошёл к машине и открыл мою дверь так спокойно, будто это не было нападением, а будничным действием.

Холодный ночной воздух ударил в лицо, пахнущий металлом и его силой.

— Выходи, — сказал он ровно. Ни громко, ни резко. Просто приказ.

И именно эта спокойность довела меня больше, чем если бы он сорвался на крик.

Он действовал так, будто у него нет ни единого сомнения — я подчинюсь.

— Нет, — ответила я, встретив его взгляд снизу вверх. Голос дрожал от злости, не от страха. — Не выйду.

Вадим не моргнул. Не изменился в лице.

Только взгляд стал тяжелее, будто давил прямо на кожу.

— Ева, — его голос опустился ниже, вкрадчиво, опасно. — Выходи. Или я тебя вытащу сам.

Я сжала пальцы в кулак на коленях, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

— Попробуй, — выдохнула я.

Кира шумно вдохнула, глаза по-прежнему огромные, рот приоткрыт. Она металась взглядом между нами, как будто смотрела не диалог, а столкновение хищника и жертвы.

Вадим наклонился ниже, его тень накрыла меня целиком. Я почувствовала, как запах ночи и его собственной холодной кожи смешался с моим бешеным дыханием.

— Я предупредил, — тихо сказал он и протянул руку.

— Не трогай меня! — я оттолкнула его ладонь, но он схватил меня за запястье так, будто моя сила была ничем против его стальной хватки.

— Ева, выходи, — его голос оставался спокойным, как будто я не брыкалась и не рвала воздух криками. — Добровольно.

— Ненавижу тебя! — я заорала, вцепляясь другой рукой в дверцу, ногами упираясь в пол. — Я никуда с тобой не пойду!

Кира сидела, вжавшись в сиденье, глаза у неё были шире фар, рот приоткрыт. Она не произносила ни слова, только шептала едва слышно:

— Ева… Ева, пожалуйста…

Я дёргалась, брыкалась, ударила его коленом, но он даже не поморщился. Просто чуть наклонился ближе, его губы почти касались моего уха.

— Ты сама выбрала сложный способ, — прошептал он так низко, что мурашки пробежали по коже.

И в следующее мгновение его руки оказались на моей талии. Я закричала, вцепилась ногтями в его плечо, ударила кулаком в грудь.

— Пусти, чёрт тебя побери! Пусти!

Но он поднял меня так легко, будто я ничего не весила, и выдернул из машины.

Мои каблуки стукнулись о землю, я попыталась вырваться, но его рука обхватила меня крепко, не оставляя ни миллиметра свободы.

Я дышала рывками, горло саднило от крика. Сердце бешено билось, но больше всего бесило не то, что он меня вытащил.

Машина рванула с места. Я сидела на переднем сиденье, ремень впился в грудь, руки дрожали от злости.

— Ты ненормальный! — заорала я, не дожидаясь даже, пока трасса выровняется. — Ты понимаешь, что ты сделал? Ты чуть нас не убил на этой дороге своим дебильным обгоном!

Он молчал. Просто держал руль. Спокойно. Уверенно.

— Ты вообще слышишь меня?! — я ударила ладонью по панели, так что ногти царапнули пластик. — Ты превратил мою жизнь в тюрьму! Дышать невозможно, шагу нельзя ступить без твоего «разреши». Кто ты, чёрт тебя дери, такой, чтобы решать за меня?!

Фары выхватывали из темноты куски дороги, мотор рычал. Он не ответил.

— Я не вещь, — продолжала я, голос срывался, но я не могла остановиться. — Не проект, не миссия! У тебя нет права! Ты просто охранник! Нанятый, мать твою, телохранитель!

Ноль реакции. Даже взгляд не повернул.

Я подвинулась ближе, почти нависла над ним, слова летели, как удары:

— Ты думаешь, если у тебя эти твои мышцы и холодные глаза, ты можешь ломать людей? Ты ошибаешься! Я никогда не буду твоей послушной куклой! Никогда!

И снова — тишина. Он только переключил передачу, его профиль подсвечивали огни трассы.

Я стиснула зубы, ощущая, как злость внутри рвётся уже в слёзы.

— Скажи хоть что-нибудь, трус! — выдохнула я. — Кричи! Спорь! Сделай хоть что-то, кроме этого долбаного молчания!

Он наконец повернул голову. Одним движением, медленно, будто у него было всё время мира. Его взгляд встретил мой — холодный, тёмный, такой спокойный, что мне захотелось разбить стекло, лишь бы не видеть.

— Ты закончила? — спросил он тихо.

И этим тоном — без эмоций, без давления, как будто он вообще не признавал моей ярости за что-то серьёзное — он довёл меня сильнее, чем если бы орал.

— Нет! — я сорвалась, и, не думая, врезала ему кулаком в плечо.

Он не повёлся. Даже не дёрнулся.

Я ударила ещё раз, потом ладонью — по стеклу, по панели, по чему угодно, лишь бы разорвать это мёртвое спокойствие. Стучала, кричала, рвалась, ногти впивались в кожу ладоней, грудь горела от крика.

А он ехал. Молча. Уверенно. Как будто я вообще не существовала.

Я даже не заметила, как мы свернули к дому. Деревья мелькнули знакомыми тенями, и вдруг машина остановилась у дома.

Тишина после гула мотора ударила в уши так, что стало ещё хуже — теперь слышно было только моё собственное тяжёлое дыхание.

Он вышел первым. Дверь хлопнула коротко, гулко. Несколько секунд — и тень Вадима появилась у моей стороны.

Щёлкнула ручка. Дверь распахнулась, холодный воздух ударил в лицо.

— Даже не думай, — прохрипела я, но голос сорвался, злость смешалась с усталостью.

Он ничего не ответил. Наклонился, схватил меня так, будто я весила меньше учебника, и без малейшего усилия перекинул через плечо.

— Чёрт! — я заорала, но крик звучал сдавленно, слабее, чем я хотела. Я ударила кулаком по его спине, ногами дёрнула в воздухе, но сил не хватало. Всё утекло ещё в машине, вместе с голосом и злостью.

— Поставь меня! Немедленно! — я рвалась, била его ладонью по плечам, но он шёл ровно, шаг за шагом, будто несёт не взбешённую девушку, а мешок с книгами.

Дом поднимался перед глазами вверх тормашками. Кровь стучала в висках, мир плыл, а его плечо упиралось в живот — жёстко, не давая даже вдохнуть нормально.

— Ненавижу тебя! — выдохнула я хрипло, почти сорвавшись на шёпот.

Следующее, что я почувствовала — жёсткий матрас под спиной. Он бросил меня, даже не дав опоры, и я врезалась в подушку так, что перехватило дыхание.

Я дёрнулась, собираясь подняться, но…

Щёлк.

Звонкий металлический звук разрезал тишину.

Я замерла. Лодыжка словно утонула в холоде. Я дёрнула ногой — и не смогла вырваться.

Ещё один щелчок — ближе, громче.

Я резко подняла голову, сердце ухнуло вниз.

Он склонился надо мной, тень легла на лицо, и в его глазах не было ничего, кроме спокойной, мёртвой уверенности.

— Добро пожаловать в свои новые правила, Лазарева, — произнёс он тихо.

Глава 5.Вадим

Эта маленькая сучка.

Неделю она устраивает спектакли, будто я слепой и тупой. Платья, которых хватило бы на носовой платок. Ходит без белья, как будто я не замечаю, как ткань прилипает к коже. Специально наклоняется, выгибает спину, улыбается чужим парням, будто проверяет, сорвусь я или нет.

А я вижу всё. Каждое её движение. Каждый чёртовый вздох.

И да, Ева Лазарева — сексуальная. Грешно отрицать. Любой мужик сорвался бы. Но я не любой.

Я не трахаю тех, кого должен охранять.

Я не даю девочке играть мной, как куклой.

Я не теряю контроль.

Она думает, что если будет шевелить задницей в короткой тряпочке, то я сорвусь, залезу к ней под юбку, и отец её тут же выгонит меня к чёртовой матери. Наивная. Я таких уже видел — избалованных принцесс, которые привыкли получать всё, что захотят. Но эта — особенная. Эта сдохнет, лишь бы выиграть.

Я молчал. Терпел. Игнорировал её провокации, её дешёвые трюки.

Пока она не решила, что может сбежать.

Клуб. Машина. Этот смех.

Она реально думала, что перехитрила меня. Думала, что её маленький бунт останется безнаказанным.

Вот тогда она меня и достала. Окончательно.

Я мог бы просто вытащить её из машины за волосы. Мог бы пристегнуть к себе наручниками ещё там. Но я хотел, чтобы она сама увидела: от меня не убежишь. Никогда.

Да, её тело соблазняет. Слишком.

И если бы я не был на работе — я бы уже давно оттрахал её так, что она забыла бы своё имя. Без зазрения совести. Без сожалений.

Но я здесь не за этим.

Я не трахальщик на вызов. Я — её охрана. И я держу себя в руках, потому что должен.

Каждый раз, когда она проходит мимо меня в этих тряпках, у меня внутри всё натягивается, как струна. Я мужик, а не камень. Я представляю, как прижимаю её к стене, как затыкаю ей рот ладонью, чтобы она перестала визжать свои детские оскорбления, и как довожу её до слёз уже совсем другим способом.

И в этот момент я ненавижу её сильнее всего. Потому что она заставляет меня думать о том, чего я не должен.

Но она даже не подозревает, что всё это — только верхушка.

Она думает, я приставленный телохранитель, тупой робот, которому приказали держаться рядом. Она смеётся, проверяет мои нервы, пытается найти трещину.

А я знаю: если я дам слабину, всё пойдёт к чёрту.

Она думала, что её маленький побег закончится смехом в клубе и дешёвым коктейлем.

Закончился он наручником на её щиколотке.

Я наклонился ближе, чтобы она услышала каждое слово.

— Добро пожаловать в свои новые правила, Лазарева.

Её дыхание сбилось. Она пыталась то вырваться, то прожечь меня взглядом, но я уже отошёл от кровати и открыл ящик её стола. Движения спокойные, будто у меня было вечное право копаться в её вещах.

— Что ты делаешь в моём столе?! — Ева почти сорвалась на крик, рванулась вперёд, но наручник резко дёрнул её назад.

Я вытащил из ящика папку. Белые листы. Аккуратный шрифт. Заголовок: «Набор №2».

Я медленно пролистал страницы, потом бросил взгляд на неё.

— Я так понимаю, «Набор №1» ты разорвала, — я сказал спокойно, словно обсуждал погоду. И поднял перед ней папку. — Отлично. Тогда вот второй набор.

Я отвернулся, спокойно, будто у меня вечное право копаться в её вещах, и открыл ящик её стола.

— Что ты делаешь в моём столе?! — Ева почти сорвалась на крик, рванулась вперёд, но металл дёрнул её назад, снова.

Я вытащил папку. Белые листы, аккуратный шрифт. На обложке — «Набор №2».

Медленно пролистал страницы, потом бросил на неё взгляд.

— Я так понимаю, «Набор №1» ты разорвала, — сказал я спокойно, будто обсуждал погоду. — Отлично. Тогда вот второй набор.

Она замолчала. Резко. Будто у неё вырвали голос. Глаза метались, но слова застряли.

Я перелистнул дальше.

Я листнул страницу и прочитал вслух, не оставляя ей даже шанса перебить:

— Подъём в шесть утра. Зарядка сорок минут. Захочешь ныть — будешь ныть на беговой дорожке.

Я скользнул взглядом по ней и продолжил:

— В семь завтрак. Опоздала — остаёшься голодной.

Её губы дёрнулись, но я не дал вставить слово.

— В десять утра лекции. И да, сразу предупрежу: я поговорил с Виктором. Мы решили, что безопаснее для тебя сейчас обучение на дому. Так что можешь забыть дорогу в универ.

Она резко подалась вперёд, глаза расширились:

— Что?!

Я перешёл на следующую строку, будто не слышал:

— В три часа — тренировка. Каждый день. Тебе повезло, я не из тех, кто щадит.

Я захлопнул папку и бросил её на кровать, рядом с её рукой в наручнике.

— А после — свободное время. Но не радуйся, Лазарева. Свободное — значит под моим присмотром.

Я вышел из её комнаты и прикрыл дверь так, чтобы щелчок отозвался у неё в висках. Пусть знает — границы поставлены.

Моя комната через стену. Специально.

Я вошёл и закрылся на ключ. Здесь всё просто. Кровать, шкаф, стол. Пара гантелей в углу, коврик для отжиманий. Никаких украшений, никаких фото. Чужие дома не становятся моими — я в них не живу. Я их контролирую.

Снял куртку, кинул на стул. Сел. Тишина. Но я слышу её. За стеной. Как двигается, как дёргает наручник, как шепчет себе под нос проклятья.

Она ещё не поняла, что у меня своя игра. И ставки в ней выше, чем её капризы.

Телефон мигнул. Экран осветил темноту. Пропущенный звонок.

Илья.

Я сжал аппарат, стиснул зубы. Этот ублюдок звонит не ради болтовни.

Нажал «перезвонить».

— Ну что, Морозов, — его голос ленивый, самодовольный. — Всё идёт по плану?

Я откинулся на спинку стула. Глаза закрывать не стал — мне нужно видеть комнату. Нужно чувствовать пространство.

— Контроль полный, — сказал я, медленно, спокойно, так, чтобы каждое слово звучало как факт.

На том конце повисла пауза, а потом голос Ильи раздался лениво, но с тем скользким оттенком, который всегда бесил меня:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Забавно. А я вот смотрю по камерам в доме Лазаревых и, знаешь, не считаю так.

Я резко выпрямился. Кровь ударила в виски.

— Что?

— То, что слышал, — Илья ухмыльнулся так явно, что даже через динамик было слышно. — Принцесса явно не на поводке. Скорее, она дёргает тебя за него.

Я сжал телефон так, что хрустнули суставы.

— Ты взломал камеры?

— Конечно, — он даже не пытался скрыть удовлетворение. — Расслабься, Морозов. Я же тебе помогаю. Глаза в доме нужны, если хочешь удержать такую дикую сучку.

Я стиснул зубы, проглотив первое, что хотел выдать.

— Убери лапы из системы, Илья. Это не твоя территория.

— Территория Виктора, — он протянул слова, словно наслаждаясь. — А ты — всего лишь инструмент. Так что не забывайся.

Тишина натянулась между нами. Я смотрел на чёрный экран телефона и представлял, как бы выбил эту ухмылку у него изо рта.

Илья продолжил уже другим тоном, холоднее:

— Не забывай, зачем ты там, Морозов. Девка — не цель. Она — средство. Если ты потеряешь фокус, всё пойдёт к чёрту.

Я выдохнул носом, коротко, почти рывком.

— Я в фокусе.

— Посмотрим, — усмехнулся он и отключился.

Я бросил телефон на стол, и он глухо ударился об дерево.

Да, эта маленькая принцесса играет со мной. Да, её тело просит греха. Но я не забываю, для чего я в этом доме.

И я не дам какому-то ублюдку напомнить мне об этом так, будто я мальчишка.

Глава 6.Ева

Солнце било прямо в лицо, будто специально. Я зажмурилась, отвернулась, но всё равно почувствовала, как кожа нагрелась. Погода — чертовски хорошая. Настроение… странное. Даже почти нормальное.

И только потом я вспомнила. Наручники.

Дёрнула ногой — пусто.

Я резко села, волосы упали на лицо, сердце ударило чаще. Он снял их. Испарился. Этот извращенец, мать его, пришёл ко мне ночью, пока я спала, и просто… открыл замок.

Я фыркнула и покачала головой.

— Больной ублюдок, — пробормотала я в пустоту.

Перевела взгляд на часы.

10:40.

Я прыснула смехом, прикрыв рот рукой.

— Зарядка в шесть, да? Правила, график, дисциплина… ага, Морозов, считай, что я тебя уделала, не вставая с кровати.

Я сползла с постели. Ноги коснулись ковра — мягкого, ворсистого, белого, такого, что утопаешь в нём пальцами. Комната слишком правильная: идеальные светлые стены, шкаф-купе, зеркало во всю высоту, огромная кровать с подушками, будто я не студентка, а жена олигарха. Всё в этом доме кричало «чужое». Даже воздух.

Я зевнула и потянулась, зацепив рукой край тюля на окне. Солнечный свет хлынул ещё сильнее. Небо было чистым, без единого облака. Тихо, будто мир решил дать мне передышку.

Ванная ждала через шаг от комнаты. Белая плитка, блеск хрома, зеркало в человеческий рост. Всё слишком стерильно, как в отеле. Я щёлкнула кран, и вода загудела.

Встала перед зеркалом. Вчерашний блеск на губах растёкся, волосы спутались, глаза с тёмными кругами. Но, чёрт, я всё равно выглядела так, будто готова выйти на подиум — или в драку.

Я вытерла волосы полотенцем, натянула на себя чёрные шорты и майку — никакого пафоса, просто чтобы было удобно. И спустилась вниз.

На кухне пахло кофе и чем-то сладким. За столом сидела только Тамара Васильевна, как всегда в идеально выглаженном фартуке, будто сама кухня слушалась её.

— Доброе утро, Евочка, — она подняла на меня глаза, тёплые, внимательные. — Завтракать будешь?

— Доброе… — я села на край стула и облокотилась на стол. — А где все?

— Виктор Сергеевич на работе, — спокойно ответила она, ставя передо мной тарелку с сырниками. — А Вадим… взял выходной.

Я моргнула.

— Стоп. У него есть выходной?

Тамара улыбнулась уголком губ.

— Конечно. Он тоже человек.

— Не уверена, — пробормотала я и ткнула вилкой в сырник. — Если честно, я думала, он спит в углу на подзарядке.

Она только покачала головой, но ничего не сказала.

А у меня внутри всё перевернулось.

Выходной.

Этот псих, который вчера чуть не вышвырнул меня из собственной машины, который диктует мне расписание, который даже во сне ухитряется контролировать… у него, оказывается, бывают выходные.

Интерес грыз меня сильнее, чем голод.

«Выходной», — звучало как шутка. Что он там делает? Спит? Тренируется? Дрочит на своё собственное отражение?

Я фыркнула, но внутри всё чесалось. И тут вспомнились слова Киры.

Покопай. Найди трещину.

О, да. Это идея куда интереснее, чем сидеть и гадать.

Я доела сырники, поставила тарелку в раковину и поднялась наверх. В коридоре было тихо — слишком тихо. Дверь в его комнату встретила меня холодным, закрытым взглядом. Тёмное дерево, ручка, и замок. Конечно.

— Серьёзно, Морозов? — прошептала я, наклоняясь ближе. — Думаешь, меня это остановит?

Я вытащила из кармана маленький наборчик. Кира когда-то подарила его мне в шутку: «Ты же у нас проблемная, вдруг пригодится». Смешно — оказалось, пригодился.

Пара движений, щёлчок, и замок поддался.

Я улыбнулась.

— Упс.

Дверь открылась мягко, без скрипа. Я замерла на пороге, сердце колотилось, как будто я только что влезла в чужой дневник. Хотя, по сути, так и было.

Внутри — пустота. Даже не комната, а чертов барак.

Кровать — идеально заправленная, углы натянуты так, что хоть монету кидай. Стол — голый, только лампа, выключенная из розетки. Тумбочка — закрыта, пустая. Шкаф — как армейский склад: десяток одинаковых чёрных футболок, брюки в ряд, ботинки блестят до абсурда.

Ни фотографий. Ни книг. Ни записок. Ни одной мелочи, которая говорит: здесь живёт человек.

Просто белая клетка с мебелью.

— Господи, Морозов, — я закатила глаза и толкнула дверцу шкафа. — У тебя даже тюрьма уютнее.

Шарилась по полкам, заглядывала в ящики, открывала тумбочку. Ничего. Чисто. Будто он стерильный, как хирургический инструмент. Или будто реально не живёт здесь, а только ночует, чтобы утром снова превратиться в моего проклятого надзирателя.

Я уже собралась хлопнуть дверцей и сдаться, как вдруг… заметила странность.

Под столом. На самом дне. Тень легла не так, как должна.

Я присела на корточки, потом наклонилась ещё ниже. Подол платья скользнул вверх, но мне было плевать. Провела рукой по дереву — и пальцы зацепили что-то.

Тонкая грань. Не дерево.

Сердце ухнуло вниз. Я сунула голову почти под стол и увидела: к нижней поверхности приклеена папка. Чёрная, плоская. Так аккуратно, что с первого взгляда её можно было принять за часть мебели.

— Ага, — выдохнула я и облизнула губы, будто только что выиграла охоту. — Попался.

Я поддела край ногтём. Клей тянулся, не сдавался. Дёрнула сильнее — хрустнуло. Раздался резкий треск, и папка наконец оторвалась.

В руках она оказалась неожиданно тяжёлой. Холодная. Будто сама знала, что хранит в себе нечто, от чего у меня пересохнет во рту.

Я прижала её к груди, почувствовав, как бешено колотится сердце. Шумно выдохнула, будто только что украла драгоценность.

— Посмотрим, какие скелеты у тебя в шкафу. — прошептала я, ощущая азарт на губах.

Я села прямо на пол, скрестив ноги, и положила папку на колени. Пальцы дрожали — не от страха, а от адреналина. Как будто я сейчас играла в русскую рулетку, только вместо револьвера — чужая тайна.

Открыла.

Первая страница.

Я замерла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мир, казалось, сдвинулся, качнулся, перестал дышать вместе со мной.

Глаза сами скользнули дальше, и с каждой строкой во мне что-то холодело. Всё, что я могла ожидать — любовные письма, военные фото, хоть порно-журналы, мать его, — но не это. Никогда не это.

— Чёрт… — сорвалось у меня с губ еле слышно.

Я прижала ладонь к губам, но сердце уже стучало так громко, что казалось, он услышит даже сквозь стены.

Глава 7.Ева

Я выскочила из комнаты Вадима так, будто там горело. Дверь хлопнула за спиной, и я почти бегом метнулась к своей.

— Ева? — голос отца ударил, как обухом.

Я резко застыла на месте, пальцы всё ещё дрожали после папки. Повернула голову — он стоял внизу у лестницы, руки в карманах, взгляд холодный и внимательный.

— Ты куда так бежишь?

— Никуда, — выпалила я слишком быстро. — Всё нормально.

Он прищурился, но спорить не стал. Только кивнул, будто сделал мысленную пометку.

— Сегодня вечером благотворительный ужин, — сказал спокойно, но так, что это звучало как приказ. — Мы должны быть там оба.

Я закатила глаза и упёрлась руками в бёдра.

— Пап, у меня нечего надеть.

Он тихо выдохнул, явно борясь с раздражением.

— Господи, Ева… — Он достал из кармана чёрную карту и протянул её. — Ладно. Поезжай с Лёшей, купи себе платье. Но карточку верни.

Я ухмыльнулась, выхватила карту и крутанула её между пальцами.

— О, наконец-то от тебя хоть что-то полезное.

— Ева… — предостерегающе.

— Верну я твою драгоценную карточку, не бойся, — перебила я. И, к собственному удивлению, почувствовала, как настроение подскочило вверх. День, который начинался с наручников, вдруг обещал закончиться платьем и светом софитов.

Через четыре часа я уже ехала домой довольная, как кошка на сметане: платье в пакете рядом, мороженое в руке, каблуки где-то в пакете, потому что к чёрту, ноги тоже хотят жить.

Я слизывала растаявшую каплю с пальцев и смеялась, чувствуя, как хорошее настроение разливается по венам. На секунду я даже забыла про то, что видела в комнате Вадима. Совсем. Стерлось, растворилось в сахаре и новом шёлке.

— Лёша, — протянула я, поворачиваясь к нему. — Почему ты не можешь быть моим охранником? С тобой хотя бы весело.

Он скосил на меня взгляд, улыбнулся уголком губ.

— Наверное, потому что я просто водитель.

— Ну и зря, — я надула губы театрально. — Ты был бы лучшим надзирателем. По крайней мере, ты не смотришь на меня так, будто хочешь приковать к батарее.

Лёша усмехнулся, покачал головой.

— Если бы я был твоим охранником, ты бы меня возненавидела через неделю.

— О, не ври, — я махнула мороженым, едва не капнув на платье. — Ты бы меня таскал в кафе, а не на зарядку в шесть утра.

— Ага, а потом твой батя с меня шкуру снял бы.

Я прыснула со смеху, едва не подавившись.

— Ну тогда спасибо, что ты просто водитель, Лёш.

К вечеру, когда солнце уже клонилось к закату, я решила, что одна не справлюсь. Вечера с этими людьми всегда были похожи на поле боя, и лучше иметь под рукой союзника.

Я набрала Киру.

— Срочно приезжай, — сказала я, едва она взяла трубку. — Мне нужна поддержка.

— Опять твой Морозов? — в голосе Киры слышалась улыбка.

— И он, и весь этот балаган. Через час у нас благотворительный вечер, и я не собираюсь выглядеть там овечкой.

— Отлично, — хмыкает она. — Моя мама тоже туда идёт, так что у нас будет совместный выход. Подожди меня.

Через сорок минут Кира влетела в мою комнату — в кожаной мини-юбке, высоких сапогах и с пакетом косметики в руках.

— Так, принцесса, — она сбросила сапоги у двери, — сегодня мы сделаем так, чтобы никто на этом вечере не смог от тебя глаз оторвать.

— Только учти, — я подмигнула, — нам надо совместить «дорогую леди» и «опасную сучку».

— Легко, — Кира уже рылась в моём шкафу, вытаскивая платья. — Вот это… нет, это слишком скромно. А вот это… да, это кричит: «Я могу разрушить твою жизнь и даже не вспомнить об этом».

Мы устроили на полу хаос из ткани, туфель и украшений.

— Садись, — Кира хлопнула по стулу перед зеркалом. — Сейчас я превращу тебя в произведение искусства, от которого Морозов подавится своим контролем.

— Думаешь, он вообще заметит? — скривилась я, но всё же села.

— Поверь, милая, — она наклонилась ко мне, держа в руках помаду цвета спелой вишни, — сегодня заметят все.

Через полчаса я уже смотрела на своё отражение и едва узнавала себя. Волосы — мягкие волны, макияж — акцент на губы и глаза, платье — чёрное, обтягивающее, с разрезом до бедра.

— Ты богиня, — вынесла вердикт Кира, застёгивая на мне браслет. — И если хоть один мужик на этом вечере будет дышать, когда ты пройдёшь мимо, я удивлюсь.

Я обвожу взглядом комнату и цепляюсь за рамку на туалетном столике. Фотография. Мама в длинном шёлковом платье, волосы в высоком пучке, глаза сияют.

Я беру рамку, большим пальцем провожу по стеклу.

— Вот бы она сейчас меня увидела, — говорю тихо. — Мне её так не хватает.

Кира подходит ближе, кладёт руку мне на плечо.

— Она бы гордилась, — говорит уверенно. — И точно была бы в команде «разрушить этот вечер с шиком».

— Думаешь?

— Уверена, — Кира подмигивает. — У нас теперь общий фронт.

Мы обе смеёмся, и я поправляю разрез платья так, чтобы он открывал ровно столько, сколько надо.

— Всё, — Кира берёт свою сумочку. — Вперёд, подружка. Сегодня мы входим как королевы.

И в этот момент дверь распахивается.

Дверь распахивается.

Без стука.

Он.

Вадим встаёт в проёме — высокий, чёртово спокойный, будто весь мир принадлежит ему. Его взгляд медленно проходит по мне сверху вниз. Не торопится. Сканирует. Как будто режет кожу тонким ножом.

Я застываю перед зеркалом, но сердце рвётся наружу.

— Можно хотя бы постучать? — язвительно бросает Кира, откинувшись на стол.

Он даже не переводит на неё взгляд.

— Могу, — его голос низкий, спокойный. И он всё ещё на мне. Только на мне.

Я встречаю его глаза в зеркале. Серые. Ледяные. И слишком… близко.

— Что? — я выгибаю бровь, бросая вызов. — Не вписываюсь в твой дресс-код охраняемой девочки?

Пауза. Тишина.

И он делает шаг. Потом ещё один.

— Вписываешься, — тихо произносит он, и от этой тишины у меня по спине бегут мурашки. — Слишком хорошо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Его слова режут воздух, как кнут. Он разворачивается и уходит так же спокойно, будто только что не оставил в комнате взрыв.

Кира резко выдыхает, её глаза округляются.

— Он только что посмотрел на тебя так, будто ты не человек. Ты проблема. Которую он собирается решить.

Я усмехаюсь, но пальцы дрожат, и смех даётся тяжело.

Мы вышли к машине, каблуки тихо щёлкали по плитке, но внутри я всё ещё чувствовала этот взгляд. Он будто врезался в кожу, и даже когда двери за ним закрылись, я ощущала, как он прожигает меня насквозь.

У чёрного «Майбаха» уже ждал отец. Сидел внутри, как хозяин всего происходящего. Спокойный, собранный, но от этого только холоднее.

Я открыла дверь, склонилась:

— Пап, можно Кира с нами поедет? Ей тоже туда надо.

Отец поднял глаза от телефона и посмотрел на меня. Секунда. Две. Три.

Слишком долго.

Будто решал не пустяк, а судьбу.

— Можно, — сказал наконец. Но этот долгий взгляд оставил след, будто он что-то просчитал, что-то понял.

Я скользнула внутрь, Кира села рядом, и машина тронулась.

Дорога была тихой. В салоне пахло кожей и дорогим парфюмом отца, и этот запах почему-то душил больше, чем сигареты Киры.

Через полчаса мы прибыли.

Фонари, вспышки камер, красная дорожка, хруст бокалов за дверями. Вечер, где каждая улыбка фальшива, а каждое слово на вес золота.

Благотворительность, мать её.

Я уже знала — меня будет тошнить от этого.

Не успела я ступить в зал, как вокруг меня тут же сомкнулось кольцо.

Мои «подружки». Те самые, что улыбаются слишком широко, а в глазах блеск — не дружбы, а хищного любопытства.

— Ева! — пискнула одна, хватая меня за руку. — Ты куда пропала?

— Мы уже думали, ты в рехабе, — добавила вторая с таким видом, будто заботится. На самом деле ей только сплетни нужны.

Я выпрямила спину и изобразила улыбку.

— Всё в порядке. Просто отдыхала. — Сказала так, будто мне плевать, что они думают.

Но они не отставали. Слова сыпались, как град: «где ты», «с кем ты», «почему тебя нигде нет».

И тут одна из них, блондинка с идеально натянутой улыбкой, наклонилась ко мне и сжала мою ладонь сильнее, чем стоило бы.

— Тут один ждёт тебя. В саду.

Я моргнула.

— Что?

Она наклонилась ближе, её дыхание обожгло щёку.

— Говорит, вы знакомы. И что тебе стоит выйти к нему.

Мир будто дёрнулся. Музыка, смех, звон бокалов — всё стало тише.

Кто? Кто, мать его, там может ждать меня?

Я краем глаза заметила его.

Вадим.

Стоял у колонны, разговаривал с каким-то мужчиной в дорогом костюме. Лицо — привычно каменное, голос низкий, спокойный. Но он был занят.

И это было идеально.

— Прошу прощения, — пробормотала я своим «подружкам», изобразив вежливую улыбку, и скользнула прочь. Каблуки стучали по мрамору, но я шла уверенно, даже слишком, будто не убегаю, а иду туда, куда сама хочу.

Дверь в сад открылась легко, холодный воздух обжёг кожу. Я вышла, и шум зала остался за спиной. Здесь пахло сыростью, зеленью и чем-то ещё — настороженным.

Фонари освещали дорожку мягким светом, но за ними начиналась тень. Именно туда меня и тянули слова той девчонки: «Он ждёт тебя».

Я замерла.

Кто «он»?

И какого чёрта я вообще иду туда?

Тень между колоннами двигается, и я различаю фигуру. Высокий, темноволосый, в идеально сидящем костюме. Лет двадцать восемь, может чуть больше. Лицо — как из обложки журнала: правильные черты, лёгкая щетина, глаза тёмные и внимательные.

Он делает шаг вперёд, и мягкий свет фонаря ложится на него.

— Ева, — произносит он, как будто мы с ним уже знакомы. Голос низкий, бархатный, с хищной ноткой. — Как приятно вас видеть. И наконец… познакомиться.

Я останавливаюсь в паре шагов, скрещиваю руки на груди и приподнимаю бровь.

— Серьёзно? Вы уверены, что мы раньше встречались? Потому что я точно бы запомнила мужчину, который появляется из темноты, как герой дешёвого триллера.

Он чуть улыбается, будто моя дерзость его забавляет, и медленно приближается.

— Значит, будем считать, что это — наше первое официальное знакомство.

— И, возможно, последнее, — парирую я, но не двигаюсь с места. — Так кто вы, чёрт возьми, и зачем искали меня в саду, вместо того чтобы сделать, как все, и подойти в зале?

Он останавливается на расстоянии вытянутой руки, чуть наклоняет голову.

— Савелий Троицкий, — произносит он, словно бросает на стол козырь.

Имя щёлкает где-то на краю памяти. Троицкие… да, я что-то слышала. Отец упоминал их пару раз за обедами. Очень богатые. Очень влиятельные. Те, кто предпочитает решать вопросы до того, как они становятся проблемами.

— Звучит… знакомо, — говорю я, прищурившись. — Только не уверена, что мы с вами вращаемся в одних и тех же кругах.

— Возможно, и нет, — его взгляд скользит по моему лицу чуть дольше, чем прилично. — Но я давно хотел это исправить. Познакомиться с вами лично.

— И для этого вы выманили меня в сад? — усмехаюсь я, делая вид, что это меня забавляет, хотя внутри уже что-то насторожилось.

— Я считаю, что укромное место лучше всего подходит для первых встреч, — он произносит это спокойно, но в голосе есть намёк… на что-то большее, чем просто светская беседа. — Там, где никто не перебьёт, не подслушает… и не вмешается.

— Вы сегодня… — Савелий чуть склоняет голову, разглядывая меня так, будто запоминает каждую деталь. — Честно? Потрясающе красивы. Даже лучше, чем я ожидал.

— И как же вы могли что-то ожидать, если мы не знакомы? — я приподнимаю бровь.

— Фото… слухи… но живьём всё гораздо интереснее, — он чуть улыбается и вдруг достаёт из-за спинки скамейки бутылку шампанского и два узких бокала. — Я думаю, стоит выпить за наше знакомство.

Я фыркаю, не скрывая усмешку.

— Вот это да… запасливый. Что дальше? Скажете, что сами лично давили эти виноградные ягоды босыми ногами?

— Нет, — он тихо смеётся. — Но если бы это гарантировало встречу с вами — возможно, попробовал бы.

— Какой романтик, — тяну я с лёгким сарказмом, но бокал всё же беру. — Осторожнее, Троицкий, такими темпами вы рискуете показаться мне чересчур настойчивым.

— Настойчивость — это плохо? — Савелий разливает шампанское, и пузырьки весело поднимаются вверх.

— Зависит от того, к чему она приводит, — я принимаю бокал, склонив голову набок.

— Надеюсь, к приятному вечеру, — он чокается со мной, взгляд при этом не отрывает. — Хотя, честно говоря, я рассчитываю на большее, чем просто вечер.

— Смело, — я отпиваю глоток, прищурившись. — Обычно мужчины стараются завоевать моё внимание чуть дольше пяти минут.

— Может, я не как обычно, — он усмехается, а в глазах появляется тёплый, но дерзкий огонь. — И, кажется, вы это уже поняли.

— А может, я просто люблю игры, — отвечаю я, делая вид, что оглядываю сад. — Особенно, когда ставки высокие.

— Тогда нам определённо будет интересно, — он чуть подаётся ближе, его голос становится ниже. — Но предупреждаю, я играю на победу.

— А я, Троицкий, — улыбаюсь краем губ, — играю так, чтобы соперник забывал правила.

Он тихо смеётся, и этот смех будто оставляет на коже след.

Я как раз подношу бокал ко рту, когда из-за изгороди слышу знакомые шаги.

Тяжёлые. Уверенные.

— Лазарева, — голос Вадима режет воздух так, что пузырьки в бокале будто замирают.

Я медленно оборачиваюсь. Он стоит у края аллеи — чёрный костюм, руки в карманах, взгляд, в котором нет ни капли вежливости. И в то же время в нём что-то опасно притягательное.

Глава 8. Вадим

Её нет.

Минуту назад она стояла посреди стаи своих тупых подружек, щебетала, крутила волосы и строила глазки так, будто жизнь — это вечная игра. Я видел её. Я чёртовски точно знал, где она.

А теперь — пусто.

Я прошёл взглядом зал. Люди, смех, бокалы, вспышки. Но не её.

Холод прокатился по позвоночнику. Знакомый, опасный. Тот, что всегда приходит, когда объект исчезает из поля зрения.

Только она не просто объект. Она маленькая стерва, которая нарывается.

— Твою мать, Ева… — выдохнул я сквозь зубы. — Когда я тебя найду, ты будешь умолять, чтобы я оставил тебя в покое.

Я подошёл к её подружкам. Они сгрудились у столика, пили шампанское и щебетали, как куры. Увидели меня — притихли, глаза округлились, будто смерть к ним подошла.

И правильно.

— Где она? — мой голос был ровный, низкий. Но этого хватило. Все сразу замялись, переглянулись, как идиотки.

Только одна — блондинка с накачанными губами — ухмыльнулась.

— В саду, — сказала спокойно, будто бросила спичку в бензин. — Минуту назад ушла. С кем-то.

«С кем-то».

Я даже не почувствовал, как пальцы сжались в кулаки так, что кожа хрустнула.

Грудь сдавило. Не ярость — нечто хуже. То, что я давлю в себе годами. То, что выходит наружу, когда кто-то смеет трогать то, что принадлежит мне.

Я вышел в сад.

Тёмные дорожки, огни фонарей, смех и музыка доносились из зала, но здесь всё звучало глуше, словно воздух стал плотнее.

И я её увидел.

Она стояла под фонарём — в этом чёртовом платье, которое само по себе было провокацией. Волосы на плечах, смех лёгкий, как звон бокала. Стерва даже не заметила, как её губы изогнулись в улыбке.

А рядом с ней — он.

Савелий Троицкий. Богатый, наглый, из тех, кто всю жизнь привык хватать то, что хочет. Он наклонился ближе, говорил ей что-то, и его пальцы почти коснулись её руки.

Я застыл.

Внутри всё разнесло взрывом.

Я не имел права злиться.

Она не моя.

Я здесь не для этого.

Но ревность ударила так, что в висках зашумело.

И я понял, что если этот ублюдок дотронется до неё хоть кончиком пальца, я сломаю ему руку. Нет, к чёрту — я сломаю его полностью.

Я шагнул ближе, тень легла на дорожку.

Она не заметила меня сразу. Слишком занята была тем, чтобы играть в свою идиотскую игру с Троицким.

Но когда его пальцы почти коснулись её запястья — я оказался рядом.

— Ева, — мой голос прозвучал как сталь. — Иди сюда.

Она дёрнулась, обернулась, глаза широко распахнуты.

Савелий, наоборот, ухмыльнулся, будто его позабавило, что какой-то мужик смеет вмешиваться.

— А ты ещё кто? — его голос был ленивым, с той наглой самоуверенностью, которая всегда воняет деньгами и безнаказанностью. Он даже не посмотрел на меня серьёзно, словно я просто охранник на входе. — Мы вообще-то разговариваем.

Я сделал шаг ближе, и земля под ногами будто стала жёстче.

— Разговор окончен.

Он скользнул взглядом на Еву, потом снова на меня — с презрительной усмешкой.

— Слушай, дружище, я не знаю, кто ты, но точно не тот, кто решает за неё. Так что расслабься.

Ева дёрнулась, будто хотела вмешаться, но я не дал ей этого сделать.

— Я тот, кто сейчас оторвет тебе язык, если ты ещё раз назовёшь её «её», — сказал я ровно, тихо, но так, что даже воздух вокруг дрогнул.

Савелий хмыкнул, качнул головой.

— Да ты больной. — Он снова повернулся к Еве, явно игнорируя меня. — Серьёзно, это твой кавалер? У тебя вкус, конечно, своеобразный.

Я шагнул ближе. Схватил Еву за запястье. Жёстко. Она пискнула, но я не собирался слушать.

— Вечер окончен, Лазарева, — бросил я.

Савелий поднял руки, будто сдаётся. Но его улыбка была мерзкой, приторной.

— Ну-ну. Видно, у тебя тут проблемы с выбором компании. Увидимся позже, принцесса.

Я даже не посмотрел на него.

Только увёл её прочь, сжимая запястье так, что она точно запомнит — никогда больше не играть с огнём.

Мы вернулись в зал.

Люди всё так же смеялись, бокалы звенели, будто небо не рухнуло в саду пару минут назад.

Ева рванула руку, выдернулась и, даже не глядя на меня, прошипела:

— Ты опять всё испортил.

И прежде чем я успел ответить, она сорвалась с места и побежала вперёд, сквозь толпу.

— Ева! — рыкнул я, и десятки голов обернулись, но мне плевать. — Ты куда?!

Она даже не оглянулась. Каблуки цокали по мрамору, платье мелькало между людей. Я прорезал толпу за ней, и, конечно, все расступались — от моего взгляда, от моей ярости.

— Ева, стой, — бросил я, но она только махнула рукой, будто я никто.

И в следующую секунду — дверь туалета. Она влетает внутрь, я почти следом, но — хлоп! — дверь захлопывается прямо перед моим лицом.

Заперто.

Я навалился плечом, сжал ручку, но замок щёлкнул.

Изнутри тишина.

— Ева, мать твою, открой дверь, — сказал я низко, вблизи от дерева, так, что моё дыхание будто проходило сквозь щель. — Не играй со мной.

Пять минут.

Я стою у этой двери, прислушиваюсь. Ничего. Ни шагов, ни шороха, ни даже проклятого звука воды.

Десять.

Меня начинает выворачивать. Она любит играть, любит бесить, исчезать — но так тихо? Это не она.

Пятнадцать.

И я больше не думаю. Я врезаюсь плечом, железо взвывает, замок хрустит, и дверь летит внутрь.

Я замираю.

Она там. В углу, под зеркалом, на холодной плитке. Колени подтянуты к груди, руки обхватывают себя, пальцы белые, как кость. Волосы спутанные, тушь размыта — две чёрные дорожки по щекам. Она дрожит. Вся.

Не принцесса. Не маленькая стерва. Не та, кто вчера бросала мне вызовы и смотрела так, будто я для неё — просто очередной охранник.

Нет. Сейчас она — сломанный кусок хрупкого стекла.

— Ева… — вырывается из меня низко, почти рыком.

Она поднимает голову.

И взгляд… чёрт, этот взгляд врезается, как нож под рёбра. Красные глаза, мокрые ресницы, дыхание рваное. И в них — страх. Страх не перед миром. Передо мной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мир сужается. Гул голосов из зала за стеной глохнет. Остаётся только она. Эта чёртова девчонка, которая минуту назад была моей проблемой, моим раздражением, моей обузой.

А сейчас она — всё, что имеет значение.

— Со мной что-то происходит… — её голос тонкий, срывающийся, почти детский. — Я… не могу нормально дышать.

Она цепляется пальцами за ткань платья, дёргает её, будто это петля на шее. Грудь вздымается слишком резко, дыхание хрипит, сбивается.

— Растегни мне платье… пожалуйста… — её губы дрожат, слёзы текут по щекам.

— Ева, — я опускаюсь на колено рядом, хватая её за плечи. — Смотри на меня. Что случилось?

Она трясёт головой, судорожно глотает воздух.

— Не знаю… я просто… я подумала о маме… — и дальше всё рушится. Слова обрываются всхлипами, её тело мелко содрогается, как будто сама земля под ней дрожит.

Я слышу, как её дыхание рвётся клочьями, и в груди всё сжимается, будто кто-то затянул стальной обруч.Чёрт.

— Ева. — Я резко хватаю молнию на её спине, рву вверх, расстёгиваю так, что ткань поддаётся со скрипом. — Смотри на меня, слышишь? Дыши. Только дыши.

Она заваливается лбом мне в плечо, всхлипывает, как ребёнок, губы дрожат.

— Я не могу… я… не могу остановиться…

— Я не могу! — Ева всхлипывает, хватая воздух рвано, с хрипом. Грудь ходит ходуном, пальцы цепляются за платье так, что костяшки белеют. Она словно захлёбывается в собственном страхе.

— Успокойся, — рычу я, хватая её за подбородок.

— Я не могу! — её глаза расширены, красные от слёз, дыхание сбивается ещё сильнее. — Я задыхаюсь!

Я чувствую, как её тело бьётся под руками, дрожит, словно сейчас разлетится на куски. И понимаю — она утонет в этой панике, если я её не вытащу.

— Сука… — сквозь зубы. Я прижимаюсь ближе, пальцы сжимают её затылок, и прежде чем она успевает выдохнуть очередное «не могу», я врезаюсь в её рот.

Поцелуй не про нежность.

Он про власть. Про контроль. Про то, что я единственный, кто может заставить её остановиться.

Она всхлипывает прямо в мои губы, дёргается, но я не отпускаю. Глубже. Жёстче. Врываюсь, пока она не вынуждена вдохнуть вместе со мной.

— Дыши, — шепчу в её рот, снова целуя, снова крадя её воздух. — Со мной. Только со мной.

Она дергается, бьёт ладонью в мою грудь — слабый удар, без силы. Потом второй. И вдруг этот стук превращается в хватку. Пальцы цепляются за мой пиджак, будто за спасательный круг.

Её дыхание всё ещё рваное, но уже не такое сломанное. Я задаю ритм. Я беру её хаос и заставляю подчиниться.

Она стонет сквозь слёзы, губы дрожат под моими. Смешение соли и тепла. Вкус истерики и отчаяния. И моя ярость, что я вообще позволил ей дойти до такого.

Я отрываюсь на секунду, прижимаю её лоб к своему.

— Смотри на меня, Лазарева. — Мой голос низкий, хриплый, как удар. — Ты дышишь. Поняла? Ты. Дышишь.

Она захлёбывается новым всхлипом, но я снова ловлю её рот, глотаю этот крик, забираю его себе. Пока она не понимает ничего, кроме меня. Моих рук. Моих губ. Моего контроля.

В этот момент — она не наследница, не проблема, не маленькая стерва. Она моя. Чёртова девчонка, которую я держу, пока она разваливается.

И я ненавижу себя за то, что это работает.

Глава 9.Ева

— Подъём, Лазарева.

Голос режет утреннюю тишину как нож. Я медленно открываю глаза и вижу его силуэт в дверях. Чёрная футболка, серые спортивные штаны, руки в карманах, и этот вид… будто он уже отжал сто раз и пробежал марафон, пока я спала.

— Сейчас шесть пятнадцать, — сообщает он тоном, будто это священная информация. — Зарядка.

— Ага. Запиши это себе в дневник, — бурчу я, переворачиваясь на другой бок и натягивая одеяло до макушки.

— Вставай.

— Отвали.

— Пять минут.

— Отвали, — повторяю уже в подушку, мечтая, чтобы он растворился в воздухе.

Тишина.

Щёлкнула дверь.

Он ушёл.

Я довольно улыбаюсь в темноте. Победа. Вот и всё. Альфа, контролёр, чёртов надзиратель — сдулся.

Я уже почти проваливаюсь обратно в сладкий сон, когда слышу шаги. Тяжёлые. Медленные. И это… нехорошо.

— Ева, — его голос ровный. Слишком ровный. — Последний шанс.

— Пошёл к чёрту, — отвечаю, даже не открывая глаз.

И вдруг — ледяной шок.

Кувшин. Полный. На мою голову.

Вода льётся по лицу, затекает в уши, стекает по шее и дальше под пижаму. Я вскрикиваю, вскакиваю, отбрасывая одеяло.

— ТЫ БОЛЬНОЙ?! — ору, вытирая лицо руками.

Он стоит надо мной, держа пустой кувшин, и даже не моргает.

— Ты не встала. Я исправил ситуацию.

— Идиот!

— Зарядка через три минуты, Лазарева. — Он бросает взгляд на мою пижаму, где ткань облепила тело, и угол его рта едва заметно дёргается. — Советую переодеться.

— Знаешь что, Морозов? — капли всё ещё стекают по лицу, и показываю на него пальцем. — Меня это достало. Прямо сейчас пойду к отцу и скажу, чтобы он тебя уволил к чертям собачьим.

— Удачи, — спокойно отвечает он, как будто мы обсуждаем прогноз погоды.

Это ещё больше подливает масла в огонь. Я швыряю полотенце на пол и вылетаю из комнаты. Ступени скрипят под босыми ногами, и я несусь по коридору, чувствуя, как волосы прилипают к щекам.

Дверь в родительскую спальню — распахиваю без стука.

— ПАПА!

Он вздрагивает так, будто в него выстрелили, подскакивает на кровати. Волосы растрёпанные, глаза полусонные, рубашка в складках.

— Что за... Ева?! Ты в своём уме?! — он приподнимается на локтях, оглядывая меня. — Почему ты мокрая?

— Вот ты ещё спишь, а я должна вставать и идти на зарядку с этим уродом! — выпаливаю я, размахивая руками так, что капли воды летят в стороны. — Знаешь, что он сделал? Вылил на меня кувшин с ледяной водой! Только потому, что я не встала!

Отец морщится, но я не даю ему вставить ни слова.

— А вчера! — я почти кричу. — Вчера он прицепил мою лодыжку наручниками к кровати! Наручниками, папа! Это не нормально! Это

уже какой-то… фетиш в стиле “психопат-надзиратель”! Уволь его. Немедленно.

Позади меня, у двери, Вадим всё так же стоит, прислонившись плечом к косяку. Его лицо — камень, взгляд прикован к отцу, но я знаю, что он слышит каждое моё слово.

— Папа, — повторяю, делая шаг вперёд. — Это ненормально. Я не собираюсь жить в доме, где меня приковывают к мебели.

Отец переводит взгляд с меня на Вадима. В комнате повисает напряжение, от которого у меня начинает подниматься пульс.

Отец откидывается на подушки, и в его лице постепенно проступает то холодное, стальное выражение, которое я терпеть не могу.

— Сядь, Ева, — говорит он ровно.

— Я не собираюсь садиться! — я почти шиплю. — Ты слышал, что он сделал? Это уже за гранью!

— Сядь, — повторяет он. На этот раз без эмоций, но от этого в животе неприятно сжимается. Я сжимаю губы, но всё-таки опускаюсь на край кровати.

— Вадим делает свою работу, — продолжает отец. — Именно ту, за которую я ему плачу. И, судя по твоему утреннему визиту, делает он её чертовски хорошо.

— Хорошо?! — я вскакиваю. — Ты считаешь нормальным, что он… что он…

— Я считаю нормальным, что ты наконец столкнулась с человеком, который не пляшет под твою дудку, — перебивает он. — И, между прочим, если он решил облить тебя водой, значит, ты этого заслужила.

— Папа! — я почти захлёбываюсь от возмущения.

— Всё, Ева, иди, — голос отца окончательный, как удар молота.

Я сжимаю кулаки, но спорить бесполезно.

Конечно, за мной уже стоит он. Вадим. Тень. Надзиратель. Мой личный кошмар.

Мы идём по коридору, и я чувствую, как изнутри всё кипит. Ноги сами останавливаются.

— Вчера ты меня целовал, — выпаливаю я, резко оборачиваясь к нему. — А сегодня выливаешь на меня ведро воды. Ты вообще нормальный?

Я хочу кричать, но не успеваю. Его ладонь мгновенно закрывает мне рот. Тёплая, жёсткая, тяжёлая. Глаза у него холодные, как ножи.

— Тише, Лазарева, — его голос низкий, угрожающе спокойный.

Я вырываюсь, губы горят под его ладонью, и слова слетают с шипением:

— А что? Боишься, что отец услышит? Боишься, что он тебя выгонит к чёртовой матери?

Он чуть наклоняется ближе. Настолько, что дыхание касается моей щеки.

— Я, между прочим, тебя пытался спасти, — роняет он тихо, но так, что каждое слово будто давит.

Я застываю, но ненадолго. Сжимаю зубы, готовая взорваться в ответ, и тут он резко выпрямляется. Лёд в глазах никуда не исчезает.

— Через десять минут жду тебя в саду. Пробежка, — бросает он, будто это не просьба и даже не приказ, а приговор. И идёт дальше по коридору, не оглядываясь.

Я пылаю. Внутри всё бурлит, как кипяток.

— Пробежка?! — ору я ему в спину, но он даже не дёргается.

Сбегаю в свою комнату, хлопнув дверью так, что дрожат стены. Швыряю туфли в угол, срываю платье и почти срываюсь на смех. Пробежка, мать его. Серьёзно? После всего этого цирка?

Я натягиваю спортивные леггинсы, топ, волосы заплетаю кое-как, на бегу. Сердце всё ещё бьётся слишком быстро — но уже не от злости. Точнее… не только от злости.

Со злым видом спускаюсь вниз. Он стоит там. Спокойный, как будто не бросил в меня вызов. Как будто не знает, что я хочу его убить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ну давай, Морозов, — шепчу себе под нос. — Увидишь, как я тебя уделаю.

Мы выходим в сад. Воздух прохладный, трава блестит от росы. Он задаёт темп — ровный, сильный, как и всё в нём. Я пытаюсь держаться, и к собственному удивлению… мне нравится.

Сердце стучит, кровь бежит быстрее, лёгкие будто открываются. Ноги несут сами, и это ощущение свободы накрывает с головой. Я бы никогда в жизни ему этого не сказала, но пробежка стала самым нормальным, что происходило со мной за последние дни.

Я буду врать, если скажу, что мне пробежка не понравилась.

Понравилась. Очень.

Особенно его тело.

Да, именно его.

То, как оно двигается, когда он бежит — чётко, выверенно, словно каждое движение создано, чтобы сводить с ума. Его плечи двигаются в ритм, спина будто вырезана из камня, а задница… мать его. Эта идеально подтянутая задница в спортивных штанах, от которой невозможно отвести взгляд.

Я поймала себя на том, что смотрю слишком долго. Что дышу не только из-за темпа. Что каждая мышца на его руках и спине, каждый изгиб заставляет меня думать не о беге.

А о другом.

После того поцелуя вчера, того грубого, почти жестокого, который он сорвал на мне, когда я задыхалась… я больше не могу смотреть на него как раньше. Всё сместилось. Что-то внутри меня переклинило.

И теперь я смотрю на Вадима Морозова и думаю не о том, как его разозлить, чтобы он сорвался.

Я думаю, каково это — если он сорвётся на мне. По-настоящему.

Я хочу этого.

Чёрт. Я хочу секса с ним.

Сказать ему? Никогда.

Но моё тело уже предатель. Оно тянется к нему, даже когда я притворяюсь, что ненавижу.

Глава 10.Ева

Четверг.

Утро.

Мы сидим за столом. Я, отец, Вадим — как всегда чёртов монумент молчания — и Тамара Васильевна с её вечным мягким взглядом, будто она одна тут ещё верит, что у нас семья, а не поле боя.

Отец отложил вилку, положил салфетку на стол и посмотрел прямо на меня. Его глаза — сталь.

— Я принял одно важное решение, — начал он. Голос низкий, спокойный, но в этой спокойности всегда прячется приговор. — В город возвращается Фёдор Астахов.

Я нахмурилась. Имя ударило, как холодный душ.

— Мам…ин психотерапевт? — слова вышли сдавленно.

— Да, — кивнул он. — Я решил, что ты будешь к нему ходить.

Я застыла.

— Что? — смех сорвался нервный, истеричный. — Но пап, зачем он мне нужен?

— Ева, — его голос стал ещё твёрже. — Он много помог матери. И поможет тебе. Ты не справляешься со своей злостью, со своей яростью. Тебе нужно учиться держать её в руках.

— В руках? — я резко оттолкнула тарелку, приборы зазвенели. — Ты серьёзно?! Мне нужно учиться держать себя в руках, потому что… потому что ты решил?!

— Я потерял жену, — его голос хлестнул, как удар. — И я не хочу потерять ещё и дочь.

— А я потеряла мать! — крик вырвался из меня, сорвался, с хрипом. Слёзы жгли глаза, но я не моргала. — И своим этим чёртовым решением ты мне не помогаешь, папа. Ты просто в очередной раз решаешь за меня, будто я вещь.

Он сжал челюсть, отвёл взгляд, будто это был конец разговора.

— Сегодня в три часа Вадим отвезёт тебя в клинику.

Слова упали, как приговор. Всё. Точка.

Я резко отодвинула стул. Ноги дрожали, но я поднялась.

— Спасибо за завтрак, — процедила сквозь зубы и вышла.

Поднималась по лестнице, а горло сжимало так, что дышать было больно. Я не видела ни Вадима, ни его взгляда — ничего. Только шаги, которые вели меня в комнату, где я держала весь хлам, который отцу всегда мешал.

Дверь хлопнула. Я кинулась к старой коробке в углу. Та самая, с мамиными вещами, которые я спрятала ещё тогда, когда он велел «убрать это дерьмо с глаз».

Пальцы дрожали, когда я сняла крышку. Запах. Её запах. Такой далёкий, выцветший, но настоящий.

Я достала альбом. Кожу обожгло. Черно-белые фотографии, выцветшие снимки, мама, смеющаяся, мама, которая держит меня на руках. Та мама, которая всегда была светом.

— Зачем ты меня оставила? — шёпот сорвался в пустоту, и он звучал так жалобно, что самой стало страшно.

Слёзы покатились сами, обжигали кожу. Я прижала альбом к груди, согнулась, и из горла вырвался всхлип.

— Без тебя… жизни нет, мам. Ты была как лучик… как солнце. Мне тебя так не хватает… — я задыхалась, слова утопали в рыданиях. — Они все вокруг пытаются меня ломать, делать из меня что-то другое. А я просто хочу тебя. Только тебя.

Комната была тихой. Только мои рыдания, только удары сердца, только этот альбом, который вдруг стал тяжелее всего мира.

И в тот момент мне казалось, что я снова маленькая девочка, потерявшая всё.

Я вцепилась в альбом так сильно, будто если отпущу — потеряю её окончательно.

Слёзы лились, капали на старые фото, размывая чернила. Я пыталась стереть их ладонью, но от этого только становилось хуже.

Мысли резали голову, одна за другой.

Какая была бы моя жизнь, если бы мама была жива?

Я видела, как мы сидим на кухне, как она смеётся, как говорит, что у меня красивые волосы, как поправляет мне воротник перед выходом. Я слышала её голос — тёплый, мягкий. Видела, как она спорит с отцом, но делает это с любовью, а не с холодом. Она бы не позволила ему запереть меня в золотую клетку. Она бы не допустила, чтобы я росла одна, с этой пустотой внутри.

— Если бы ты была здесь… — я выдохнула в тишину, и голос сорвался. — Я не была бы такой. Я не орала бы на всех. Не посылала бы отца к чёрту. Не дралась бы за каждую мелочь, как дикая. Я была бы нормальной, мам. Я… я была бы другой.

Грудь сжало, дыхание рвалось на части. Слёзы душили, я почти захлёбывалась.

— Но тебя нет. — Я ударила кулаком по альбому, закрыла глаза и всхлипнула так, что горло обожгло. — И поэтому я такая. Грубая.

Злая. Невозможная. Потому что внутри всё сломалось. Потому что тебя со мной нет.

Я рыдала. Настоящим, беззащитным, детским плачем, который я прятала все эти годы. Вся моя «стерва», вся броня, все оскорбления, которыми я отталкивала мир, сейчас обрушились и превратились в пыль.

Я всхлипывала, пока пальцы шарили по коробке, вытаскивали мамины вещи одну за другой. Платок с её духами, тетрадь с аккуратным почерком, бижутерию, которую она носила дома, когда не было гостей.

И вдруг наткнулась на фото. Её любимое. Она всегда держала его в рамке у кровати — на нём мы вдвоём, я ещё маленькая, с косичками, сижу у неё на коленях, а она смеётся так, что даже глаза щурятся.

Я провела пальцами по её лицу.

— Мам… — выдохнула я, и слёзы снова хлынули.

Фото дрогнуло в руках, я случайно перевернула его.

И замерла.

На обороте был её почерк.

Ровный, красивый, такой знакомый, что у меня сердце остановилось.

"Загляни под половицы. Те, которые лежат криво."

Я уставилась на эти слова. Долго. Сначала не понимая. Потом — дыхание перехватило, в голове словно щёлкнуло.

Я не верила глазам.

Сколько раз я держала эту фотографию? Сколько ночей смотрела на неё, засыпая? Сотни. Тысячи. И ни разу не заметила надписи.

— Как… — прошептала я, пальцы дрожали, словно фото стало горячим. — Как я могла этого не видеть?

Почерк мамы. Такой живой, будто она написала это вчера.

«Загляни под половицы. Те, которые лежат криво.»

Для кого это? Для меня? Для папы? Для кого-то ещё?

Но тогда… почему я нашла это сейчас? Почему не раньше?

Я прижала фото к груди, сердце билось так громко, что звенело в ушах.

Она что-то оставила. Что-то важное. Настолько важное, что спрятала в доме.

И теперь это было на мне. Найти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Понять.

— Мам… что ты сделала? — мои слова утонули в тишине комнаты.

Я всё ещё сидела на полу, прижимая к себе фотографию, будто она могла ожить и вернуть мне маму.

Горло болело от слёз, руки дрожали, но я не могла оторвать взгляда от этих букв.

Щелчок.

Дверь распахнулась.

— Ева, — низкий голос прорезал комнату.

Я вздрогнула, резко прижала фото к себе сильнее, будто он мог его забрать.

На пороге — Вадим.

Высокий, мрачный, словно этот дом ему принадлежал больше, чем нам.

Он скользнул взглядом по мне, по коробке, по фотографиям, но ничего не сказал. Только нахмурился.

— Ты сидишь здесь уже полдня, — сказал он хрипло. — Время ехать в клинику.

Клиника.

Слово ударило по голове, будто плетью.

Я медленно поднялась, вытерла ладонью мокрые щеки, спрятала фото в коробку.

— Потрясающе, — выдохнула я с усмешкой. — Сначала ты меня будишь ведром воды, потом папа отправляет к психотерапевту. Лучший день в моей жизни.

— Двигайся, Лазарева, — не отреагировал он.

Я шагнула к двери. Сердце всё ещё колотилось от маминых слов, от тайны, от фото.

Но я пошла за ним.

Потому что выбора у меня, как всегда, не было.

Глава 11. Вадим

Дождь моросил всю дорогу, тонкими, почти прозрачными линиями скатываясь по стеклу. Лобовое стекло ритмично подрагивало от взмахов дворников, а в салоне стояла глухая тишина. Не та, что спокойная. Тишина, в которой каждое дыхание — как звук, в которой даже мысль слышна слишком громко.

Я держу руль, смотрю вперёд. Ева сидит, уткнувшись взглядом в боковое окно, и я почти уверен — она не видит ни серых домов, ни людей под зонтами. Пальцы у неё скрещены на коленях, ноготь постукивает по ткани брюк, ритм сбивается, как пульс.

Я не пытался заговорить первым. Иногда молчание — лучший способ заставить человека выдать больше, чем он хотел бы. Но с ней этот номер часто не проходит. Она умеет молчать назло. И сегодня явно из таких дней.

В зеркале заднего вида отражаются только её волосы и профиль — спокойный на первый взгляд, но я слишком хорошо научился замечать, когда она играет в ледяную безразличность. Челюсть чуть напряжена. Губы сжаты. Плечи не опущены.

До клиники Астахова остаётся меньше десяти минут, когда она наконец шевелится. Медленно, будто решалась на это весь путь. Поворачивает голову, изучает меня так, словно ищет трещины под поверхностью. И потом спрашивает:

— Вадим… ты когда-нибудь думал… кем-то другим быть? Ну, не охранником.

Я бросил на неё короткий взгляд, вернул глаза на дорогу.

— А кто тебе сказал, что я только охранник?

— Ну, а кем ещё? — приподняла бровь, чуть разворачиваясь ко мне. — Бариста в кофейне? Учитель йоги?

Я усмехнулся.

— Представь себе, я мог бы быть кем угодно. Но в этой жизни я выбрал то, что умею лучше всего.

— И что это? — прищурилась она.

— Следить, защищать… иногда ломать челюсти. — Я пожал плечами. — А ты? Чем бы хотела заниматься, если бы могла выбирать?

Она отвернулась к окну, но уголок губ дрогнул.

— Не знаю… Может, художницей. Или… фотографом. Путешествовать, ловить моменты, а не сидеть в четырёх стенах.

— М-м, — протянул я, — то есть, бегать по миру с камерой, пока я за тобой таскаюсь и проверяю, чтобы тебя где-нибудь не продали в рабство.

Она фыркнула, едва не подавив смешок.

— Представила тебя с фотоаппаратом. В шортах. И панамке.

Я приподнял бровь, позволяя себе кривую усмешку.

— Панамка тебе пойдёт, Лазарева. Особенно, если я буду держать тебя за шкирку, чтобы ты в очередную историю не вляпалась.

Она хихикнула, пытаясь скрыть это ладонью, но я всё равно заметил.

Она всё ещё посмеивалась себе под нос, глядя в окно. Пальцы барабанили по колену в такт музыке, которой не было, и в этот момент она выглядела моложе — не той дерзкой, колючей Лазаревой, а почти… обычной.

Но километры таяли, и впереди уже виднелась серая громада здания, стекло и бетон, будто нарочно холодные.

— Мы приехали? — спросила она, голос уже стал ровнее.

— Почти, — ответил я, сворачивая к боковой парковке.

Она выпрямилась, разглядывая фасад, и я заметил, как в её взгляде мелькнула тень.

— Ненавижу больницы. И всё, что на них похоже.

— Это не больница, — сказал я, заглушая двигатель. — Здесь не режут и не зашивают.

— А что делают? — её глаза снова нашли мои.

— Лезут в голову, — ответил я без тени улыбки. — И вытаскивают наружу то, что ты обычно прячешь.

Она замерла, а потом фыркнула, но уже без прежней легкости.

— Тогда пусть готовятся. Моё «наружу» им в кошмарах приснится.

— Лазарева… — я чуть наклонился ближе, держась её взгляда. — Ты только не забудь, что здесь я всё равно рядом.

Её губы дёрнулись — не в улыбке, скорее в признании факта. Она коротко кивнула, будто это давало ей чуть больше воздуха.

Мы вышли из машины. Холодный ветер срезал остатки её смеха, оставив только тишину и ожидание.

Мы входим, и меня встречает запах антисептика и чего-то мятного, слишком чистого, чтобы быть настоящим.

За стойкой сидит женщина лет тридцати, в белоснежном халате, с аккуратным пучком и бирюзовыми ногтями, которые чересчур контрастируют с её холодной улыбкой.

— Вы к кому? — её голос ровный, почти механический, как у тех, кто привык говорить одно и то же по сто раз в день.

— К доктору Астахову, — отвечаю я, не сбавляя шага.

Она опускает взгляд в монитор, пальцы быстро пробегают по клавиатуре.

— А, да. Вам не нужно ничего заполнять, — бросает она без лишней теплоты. — Всё уже сделано за вас.

Потом поднимает глаза и смотрит прямо на Еву.

— Прошу, пройдёмте.

— А он? — Ева кивает на меня, и в её тоне явный намёк: я без него никуда.

— Он остаётся здесь, — спокойно отрезает медсестра. — Доктор принимает только один на один.

Я чувствую, как её плечо чуть напрягается, но руку она не двигает. Секунду она просто стоит, будто проверяет, что я скажу.

— Иди, — произношу я низко, так, чтобы слышала только она. — Я подожду.

Она бросает на меня быстрый взгляд — колючий, недовольный, но всё же отрывается и идёт за медсестрой. Её каблуки отбивают чёткий ритм по плитке коридора, пока звук не растворяется за дверью.

Я сажусь в одно из жёстких кресел у стены.

Часы на стене — белый циферблат, чёрные стрелки. Они тикают громко, слишком громко для тихого холла.

Проходит полчаса. Я успеваю проверить телефон, пролистать пару рабочих писем, вернуться к часам.

Пусто.

Час. Медсестра в третий раз проходит мимо, мельком бросив на меня взгляд, будто проверяет, всё ли со мной в порядке.

Всё — кроме того, что внутри уже начинает закипать.

Час тридцать. И в этот момент дверь кабинета наконец открывается.

Ева выходит — нет, не просто выходит. Выбегает.

Щёки покрасневшие, глаза блестят, тушь чуть размазана. Она пытается идти быстро, но плечи опущены, будто на них навалили груз, который она не в силах нести.

Я поднимаюсь на ноги сразу.

— Ева, — подхожу ближе, перехватываю её за руку. — Что случилось?

Она мотает головой, вырываясь, но не отвечает. Губы дрожат так, что ясно: если она скажет хоть слово, слёзы прорвутся сильнее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Эй, — я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но она отворачивается. — Он что-то сказал тебе? Он тебя тронул?

— Нет, — выдыхает она хрипло, и это «нет» звучит так, что верить ему не хочется. — Просто… отвези меня отсюда.

Я медленно, очень медленно отпускаю её руку.

— Подожди здесь.

— Вадим, не… — начинает она, но я уже разворачиваюсь и иду к двери кабинета.

Дверь кабинета распахивается под моим плечом.

Доктор Астахов даже не успевает подняться. Сидит за столом в своём идеально выглаженном костюме, с этой мерзкой, ничего не выражающей миной.

— Вы… — начинает он, но я перехватываю.

— Я тот, кто не позволит вам вытирать об неё ноги, — бросаю, заходя так близко, что между нами остаётся меньше метра.

— Вы сейчас переходите границы… — его голос холодный, как будто он всё ещё считает себя хозяином положения.

— Границы, доктор, вы перешли, когда довели её до слёз, — я наклоняюсь чуть вперёд, опираясь ладонями на стол. — И знаете, кем вы мне сейчас кажетесь? Жалким, самодовольным уродом, который прячется за дипломами и умными словами, чтобы ковыряться в чужих ранах.

Он дёргается, но ничего не отвечает.

— Запомните, — мой голос падает до почти шёпота. — Ещё раз увижу, что она выходит отсюда в таком состоянии — и я приду сюда не разговаривать.

Я разворачиваюсь, толкаю дверь так, что она гулко бьётся о стену, и выхожу в коридор.

Ева стоит, всё так же прижав руки к груди. Глаза покраснели, но теперь в них появляется что-то ещё — смесь удивления и… опасного интереса.

— Ты ненормальный, — выдыхает она.

— Возможно, — отвечаю, беря её за локоть. — Но я хотя бы не урод.

Мы выходим на улицу. Воздух холодный, свежий, и это хоть немного остужает то, что всё ещё кипит внутри.

Я открываю перед ней дверцу машины. Она садится молча, скрестив руки на груди, и смотрит в окно, будто там есть что-то интереснее, чем я.

Я обхожу капот, сажусь за руль и запускаю двигатель.

— Куда мы едем? — спрашивает она, всё ещё не глядя на меня.

— Я тебя отвезу в одно место, — говорю спокойно, переключая передачу.

— Домой? — в голосе слышна усталость, смешанная с колючей надеждой.

— Нет, — угол моих губ чуть дёргается. — Там лучшее мороженое в Москве.

Она медленно поворачивает голову, смотрит на меня так, будто я только что предложил ограбить банк.

— Ты серьёзно? После… этого?

— Серьёзно, — подтверждаю. — Потому что если я сейчас отвезу тебя домой, ты закроешься в своей комнате, и я ещё неделю буду слышать, как ты швыряешься в стены своим настроением.

Ева прикусывает губу, явно сдерживая улыбку, и качает головой.

— Ты странный, Вадим.

— А ты только что это заметила? — отвечаю сухо, но краем глаза ловлю, как она едва заметно хихикнула.

Кафе маленькое, с витринами, за которыми выстроились десятки аккуратных горок мороженого всех цветов. Ваниль, фисташка, тёмный шоколад, ягоды, карамель… запах сладости окутывает сразу, как только мы заходим.

Я выбираю столик в углу — так, чтобы никто не мог подслушать или отвлечь.

Ева садится напротив, сбрасывает пальто на спинку стула, и тёмные волосы чуть рассыпаются по плечам.

— Ну, что будешь? — спрашиваю, просматривая меню.

— Всё, — отвечает она, не поднимая глаз.

— Всё? — я поднимаю бровь. — Думаешь, я готов тратить на тебя целое состояние из-за одного визита в клинику?

— Думаю, ты обязан, — она наконец смотрит на меня, и в этом взгляде уже не столько грусть, сколько вызов. — За моральный ущерб.

— За моральный ущерб тебе полагается шоколадное, — сухо отрезаю, но официанту всё-таки заказываю ей три вида — ваниль, карамель и фисташку. Себе — чёрный кофе.

Когда приносят заказ, она тянется за ложкой так, будто впервые в жизни ест сладкое. Маленький кусочек исчезает, и её губы чуть приоткрываются, чтобы поймать вкус.

Я отвожу взгляд, но внутри всё равно вспыхивает что-то ненужное.

— Ты всегда ешь так, будто хочешь свести кого-то с ума? — спрашиваю, не удержавшись.

— А тебя это сводит? — она делает вид, что это обычный вопрос, но я вижу, как у неё в глазах мелькает дерзкая искорка.

— Меня это раздражает, — говорю ровно. — Но, возможно, именно поэтому я всё ещё здесь.

Она смеётся. Честно, легко. И этот смех делает её красивее, чем всё мороженое в этом чёртовом кафе.

— Осторожнее, Лазарева, — предупреждаю я, откидываясь на спинку стула. — Я могу привыкнуть к тому, что ты не только колешься, но и смеёшься.

Она ковыряет мороженое, делает ещё один маленький, чертовски медленный глоток, и я ловлю себя на том, что снова смотрю. Не просто смотрю — рассматриваю.

Чёрт.

В ней есть это… умение быть кем угодно.

Сегодня — колючая, язвительная, готовая разорвать зубами.

А сейчас — просто девушка, которая сидит напротив меня с размазанным шоколадом на губах и смеётся, будто у нас нет за спиной ни вечеров, ни крови, ни опасностей.

И именно это меня бесит.

Потому что я вижу, что за её щитом есть нормальная, живая Ева.

Та, к которой можно было бы привыкнуть.

Та, которую я бы, возможно, даже смог пустить ближе.

И именно поэтому я хочу держаться от неё подальше.

Но, чёрт возьми, я уже почти не держусь.

В голове всё ещё горит воспоминание о том поцелуе на вечере.

Горячем, злой, рваном — таком, который до сих пор чувствуется на губах.

Я знаю, что должен был забыть его. Отрезать, как ржавый нож.

Но вместо этого каждое её движение заставляет меня представлять, как я перетаскиваю её через этот чёртов стол, задираю платье и делаю с ней всё то, что давно вертится в голове.

Сексуальная. Маленькая. Сука.

Она понятия не имеет, насколько близко я к тому, чтобы перестать играть в приличного.

Глава 12.Вадим

Это было обычное утро.

Хотя, если честно, с этой девчонкой ничего обычного не бывает.

Шесть утра.

И, как ни странно, Лазарева теперь поднимается сама. Без криков, без истерик. Вытаскивает своё избалованное тело из кровати и выходит со мной на пробежку.

Я смотрю, как она бежит рядом — волосы растрёпанные, дыхание сбивчивое, губы приоткрыты. Она злится, но не сдаётся. И это бесит ещё больше. Потому что я хочу видеть её слабой. Я хочу, чтобы она ломалась, а она упорно держится, даже когда ненавидит каждую секунду.

И в такие моменты я ловлю себя на мысли, что если бы это было не работа…

Чёрт. Даже думать об этом нельзя.

— Морозов, — голос Виктора выдёргивает меня из мыслей.

Он выходит во двор, подтянутый, собранный, как всегда. Смотрит прямо, без лишних слов.

— Я уезжаю в командировку. На три дня.

— Понял, — отвечаю я, коротко кивнув.

— Ты ни на шаг от Евы, — его тон становится стальным. — Я её уже предупредил, что уеду. Так что ты за главного.

Он смотрит на меня так, будто знает — я справлюсь. Но за этим взглядом всегда есть холодное предупреждение: «не облажайся».

И я его понимаю.

Я снова киваю.

— Она не сделает и шага без меня.

Виктор молчит пару секунд, потом уходит.

А я остаюсь стоять, глядя, как Ева, хмурясь, делает растяжку после пробежки.

И знаю: эти три дня будут адом.

Потому что теперь она только моя.

Виктор уехал.

Его машина скрылась за воротами, и во дворе повисла тишина.

Для Евы это просто очередная свобода от отцовского контроля.

Для меня — возможность.

Три часа.

Я поднимаюсь в свою комнату. Дверь за спиной щёлкает, и тишина снова становится моей.

Телефон уже в руках.

Илья берёт с первого гудка.

— Долго ты, — бурчит он. — Я уж думал, у тебя романтика с принцессой, а не работа.

— Закрой рот, — рычу я, опираясь на стол. — Виктор уехал в командировку. Три дня. И это идеальный шанс пролезть в его кабинет.

Пауза. Потом хриплый смешок.

— Вот это я люблю, Морозов. Конкретика.

— Сможешь взломать его электронный замок? — спрашиваю тихо, но в этом «тихо» больше угрозы, чем в крике.

— Секундное дело, — отвечает он. — Главное, дай мне доступ к панели. Я знаю модель, она с дырками похуже, чем у банкомата.

Я смотрю в окно. Двор. Сад. Ева совсем не понимает, что ее папочка не тот, за кого себя выдает.

— Хорошо, — выдыхаю я. — Значит, действуем сегодня ночью.

Илья что-то продолжает говорить в трубку, но слова умирают на фоне.

Потому что я слышу другое.

Стоны.

Чёткие, протяжные, женские.

Из-за стены.

Из её комнаты.

Я замираю, сжимаю телефон так, что пластик готов хрустнуть.

В горле поднимается хрип.

— Морозов? Ты меня слышишь? — орёт Илья.

Я оборачиваюсь к стене, будто смогу прожечь её насквозь. Каждый звук впивается в голову, врезается под кожу. Она стонет. Лазарева, чёртова избалованная принцесса, сейчас стонет так, будто…

— Я перезвоню, — срываюсь я, и голос выходит низкий, почти звериный.

Я замираю.

Не просто стоны.

Слова.

— Вааадим…

Её голос. Протянутый, дрожащий, сорванный.

Она шепчет моё имя.

Стонет моё имя.

И в этот момент у меня в голове что-то рвётся.

Гулко, громко, как выстрел.

Я вцепляюсь пальцами в край стола, чтобы не снести его к чёртовой матери. Дерево трещит, суставы побелели, зубы стиснуты так, что боль отдаёт в виски.

Она.

Сейчас.

С моим именем на губах.

Я вижу красное перед глазами.

Каждый её звук раздирает меня на куски, будто она играет на моих нервах, как на струнах.

Я не должен. Я обязан держаться. Виктор доверил мне её. У меня план, миссия, цель.

Но как, чёрт возьми, держаться, если за этой тонкой стеной маленькая сучка извивается и орёт моё имя так, будто я уже внутри неё?

— Чёртова Лазарева… — рычу я сквозь зубы, и голос звучит так, будто я готов убивать.

Я не контролирую дыхание. Оно рвётся, становится хриплым, звериным.

Каждый её стон впивается под кожу. Каждое протянутое «Вадим» — словно кнут по спине.

Грудь ходит ходуном. Я чувствую, как вены на руках вздулись, будто сейчас лопнут. Хочу вломиться к ней в комнату. Прижать к стене. Заткнуть ей рот своим ртом, своим телом. Чтобы она поняла, что значит произносить моё имя.

Я ненавижу её. Ненавижу за то, что она доводит меня до этого. За то, что я, мать его, теряю контроль. Я — Морозов. Я тот, кто всегда держит себя в руках. Кто знает, когда стрелять, а когда ждать.

Но с ней всё летит к чёрту.

Я чувствую, как жёсткое напряжение скапливается внизу живота, растягивает нервы до боли. Мозг орёт «остановись», но тело не слушается. Оно живёт только этими стонами, этим шёпотом моего имени за тонкой стеной.

Я хочу её.

До безумия.

До злости.

Вечер.

Я всё ещё в своей комнате. Сижу, уставившись в никуда, а внутри будто гулкий комок железа.

В доме странно спокойно. Слишком спокойно.

Эта девчонка, которая обычно рвёт воздух своим криком и язвительными комментариями, неожиданно притихла.

После сегодняшнего её «выступления» я ждал продолжения цирка, слёз, криков, очередного шоу. Но нет.

Тишина.

Я стягиваю одежду и иду в душ. Горячая вода обрушивается на плечи, смывая остатки дня, забивая мысли паром.

Шум воды глушит всё, но сквозь него я улавливаю лёгкий, едва слышный щелчок двери.

Тот, кто заходит в мою комнату, знает, что я здесь.

Поворачиваю голову, и в проёме душевой вижу её.

Ева.

Мокрых волос нет — они чуть взъерошены, будто она только что вылезла из своей кровати. На ней — тонкая майка и шорты, такие короткие, что это скорее вызов, чем одежда.

Она молча заходит ближе. Медленно, как хищник, сокращающий дистанцию.

И прежде чем я успеваю что-то сказать, её ладони уже на моих боках, скользят вниз, будто проверяют, насколько далеко она может зайти, прежде чем я сорвусь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Лазарева, — рык вырывается сам, — ты совсем…

Глава 13. Ева

— …с ума сошла? — его голос звучит так, будто он готов вдавить меня в плитку и сорвать всё, что на мне есть.

Я поднимаю глаза и прикусываю губу — медленно, дерзко, нарочно.

— Может, — выдыхаю. — Но не от себя.

Его взгляд цепляется за мой, и в нём нет ничего мягкого. Он жёсткий, колючий, как колючая проволока, но именно это тянет меня ближе.

Вода стекает по его плечам, по шее, по груди, и я не могу не заметить, как напрягаются мышцы под каплями.

Я скольжу пальцами вниз, туда, где его член уже горячий и твёрдый, и чувствую, как напрягается всё его тело.

Майка прилипает к моей коже, прозрачная от воды, и я знаю, что он видит всё. Знаю, что это сводит его с ума.

Он хватает меня за запястья, прижимает к холодной плитке так резко, что из груди вырывается тихий стон — не от боли, от того, как сильно он это делает.

— Ты не понимаешь, — его голос низкий, глухой, будто вырванный из самой глубины. — Я держу себя на последнем контроле, Лазарева. И ты даже не представляешь, что будет, если я сейчас сорвусь.

Я глотаю воздух, потому что в его глазах — не просто желание. Там что-то дикое. Опасное.

И именно это заставляет меня тянуться к нему ещё ближе.

— Я всё понимаю, — выдыхаю. — И всё знаю.

Он прижимается чуть сильнее, наклоняется к самому уху.

— Последний шанс, Ева, — предупреждает он, и каждое слово — как удар током по коже. — Отойди.

— Я хочу тебя, — произношу я, даже не моргнув.

Его взгляд становится ещё темнее, почти чёрным.

Тот момент, когда мужчина перестаёт быть просто мужчиной и превращается в хищника, решившего, что добыча уже не уйдёт.

Он резко разворачивает меня лицом к стене, мои ладони сами находят холодную плитку. Его тело впечатывается в моё, и я чувствую, что он уже ни черта не думает о «последнем контроле».

— И если я начну… я не остановлюсь.

— Так и не останавливайся, — отвечаю, почти теряя голос.

Он смеётся низко, без радости. Звук, от которого по коже бегут мурашки. Его ладони скользят по моим рёбрам, выше, к груди, и я ловлю себя на том, что дышу в такт его движениям.

Он отрывает меня от стены так, будто я ничего не вешу, и в следующий миг я уже в его руках — мокрая, дрожащая, прижатая к его голому телу, от которого идёт жар, сильнее, чем от душа.

Вода всё ещё стекает с нас, капли падают на пол, оставляя за нами след, как после преступления, которое мы вот-вот совершим.

Он проходит в мою комнату, даже не глядя на дверь, и швыряет меня на кровать так, что матрас пружинит подо мной.

Я успеваю вдохнуть, но он уже отходит к двери, медленно, с тем самым взглядом, от которого у меня подкашиваются ноги, даже когда я лежу.

Щелчок замка.

Глухой, окончательный.

И я понимаю, что в этот момент всё, что было до, уже не имеет значения.

Он оборачивается — капли с его плеч и груди падают на пол, волосы тёмными прядями липнут к вискам.

Ни одного слова. Только тишина, в которой слышно, как у меня бешено колотится сердце.

Он подходит ко мне медленно, так, будто растягивает моё ожидание намеренно, и с каждой его каплей на полу у меня сжимается живот.

Колени сами разъезжаются, когда он встаёт у края кровати. Его ладони ложатся мне на щиколотки, тёплые и тяжёлые, и он тянет меня к себе, пока я не оказываюсь прямо под ним.

Его член.. божечки его член.. Он большой. Настолько, что внутри всё сжимается — от желания и страха одновременно. Это не то, к чему можно быть готовой. Не то, что можно забыть.

Он ловит мой взгляд, будто чувствует, куда я смотрю. И усмехается — не нагло, а хищно. Без намёка на стеснение.

— Смотри, Ева, — шепчет. — Ты сама этого хотела.

Он берёт себя в руку, медленно проводит ладонью от основания до головки, будто дразнит не только меня — но и себя. Я кусаю губу, дыхание сбивается.

— Плохо себе представляешь, во что вляпалась, — добавляет он. — Я держал себя слишком долго. И не собираюсь быть нежным.

Я не отрываю глаз. Проклятая дрожь прокатывается по позвоночнику, и я понимаю — назад пути нет. И, чёрт возьми, я этого не хочу.

Он наклоняется. Проводит рукой по моему бедру — от колена вверх, выше, между ног. Его пальцы — грубые, уверенные — раздвигают меня так, будто я его собственность. Изучает. Чувствует.

— Чёрт, — выдыхает. — Ты уже готова. Горячая. Вся — для меня.

Я подаюсь вперёд. Хватаю его за плечи. Вцепляюсь ногтями в кожу.

Он рычит. В прямом смысле. Не громко, но это нечто первобытное.

Он нависает надо мной, прижимая запястья к подушке, дыхание тяжёлое, грудь ходит ходуном.

— Расставь ноги, — выдыхает. — Полностью.

Я слушаюсь. Он скользит внутрь — глубоко, до конца.

Всё сжимается. Взрывается. Я выдыхаю его имя — хрипло, неосознанно, будто молитву.

Он замирает на секунду, вцепляется в простыню у моей головы и шепчет:

— Блядь, какая же ты узкая.

Я захлёбываюсь воздухом, пальцы вцепляются в его спину, ногти оставляют красные полосы. Всё внутри будто плавится, как будто я больше не управляю телом, не понимаю, где кончаюсь я — и начинается он.

— Ты вся… — его голос низкий, сорванный, — будто создана для этого.

Он двигается. Ритм медленный, мучительный. Я не выдерживаю и выгибаюсь под ним.

— Вадим… — хриплю.

Он ловит мой взгляд, прижимает лоб к моему, дышит со мной в унисон.

— Посмотри на меня, — приказывает. — Не отворачивайся.

Я срываюсь на стон, не в силах держать внутри то, что поднимается волной — горячей, необратимой. Он всё глубже, всё быстрее, и каждый толчок будто стирает границы между болью и наслаждением. Между телом и разумом. Между «можно» и «уже слишком поздно».

— Ева, — выдыхает он, как предупреждение, как молитву.

Я хватаюсь за него — за плечи, за волосы, за реальность, которую теряю в этом бешеном ритме. Он двигается, не сводя с меня взгляда, будто пишет на моей коже что-то, что уже не сотрётся.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Чёрт… — он шепчет, глухо. — Ты…

Он не договаривает. Только сжимает сильнее, двигается быстрее. И я понимаю — он тоже на пределе.

Моя спина выгибается. Внутри всё сжимается, натягивается до грани, и…

— Вадим, — шепчу. — Я… не могу…

— Можешь. — Он почти рычит. — Со мной можешь всё.

И в следующую секунду я теряю себя.

Оргазм взрывается изнутри, будто ломает каждую клетку. Я стону, срываясь в крик, не стесняясь, не думая, просто отдаваясь ощущению. Вадим ловит меня, держит крепче, прижимает, будто не отпустит даже тогда, когда всё закончится.

Он приходит в следующее мгновение. Резко. С глухим выдохом у самого уха. Тело его напрягается, и я чувствую, как волна прокатывается сквозь него.

Мы остаёмся сплетёнными. Горячими. Без остатка.

В его дыхании — тяжесть, в моей груди — тишина после шторма.

Я лежу, ещё чувствуя, как сердце бьётся в висках, как кожа пульсирует там, где его руки держали меня так, будто я — единственное, что он собирался удержать в этой жизни. Воздуха мало, мысли спутаны.

— Боже… — выдыхаю, и голос предательски дрожит. — Что мы сделали?

Мой взгляд цепляется за его лицо, такое близкое, слишком близкое. — Если отец узнает… он нас убьёт.

И тут меня накрывает другая мысль — холодная, как лёд. — Камеры. Они же видели, что я пошла в твою комнату.

Вадим даже не моргнул. Только чуть прищурился, и в глазах блеснул тот опасный огонь, от которого у меня внутри снова становится жарко.

— Не беспокойся за камеры, Лазарева. — Его голос низкий, уверенный, будто вопрос уже решён. — А вот за то, что было между нами…

Он наклоняется ближе, так, что я чувствую тепло его дыхания у губ.

— Решает одно. Теперь ты — моя.

Его слова падают на меня, как цепь.

Теперь ты моя.

Я смотрю на него, и внутри всё рвётся на части. Часть меня хочет ударить его, крикнуть, что он не имеет права так говорить. Другая — готова согнуться под этим весом, потому что от него невозможно уйти.

— Ты думаешь, можешь просто… сказать это, и всё? — мой голос звучит тише, чем я хочу. Слишком тише.

— Я не думаю, — он отвечает слишком спокойно. — Я знаю.

Его взгляд цепляется за моё лицо, скользит ниже, туда, где на коже ещё горят следы его рук. Я машинально подтягиваю простыню, как будто это может вернуть контроль, который я давно потеряла.

— Если отец узнает… — начинаю я, но он перебивает:

— Он не узнает. Не потому что ты спрячешься. А потому что я этого не допущу.

Я не знаю, почему эти слова звучат не как защита, а как приговор.

Он встаёт с кровати, двигаясь спокойно, словно у нас впереди вечность. И всё же в каждом его движении — намёк на то, что эта вечность будет принадлежать ему.

Я остаюсь сидеть, сжимая простыню в руках, и понимаю страшное — в его «моя» нет ни капли фигуральности. Это не игра, не метафора. Это — факт.

И что-то внутри меня шепчет: ты даже не хочешь этому сопротивляться.

Уф, какая глава — мощная, напряжённая, горячая ????

Вадим здесь не просто мужчина, он как стихия: давит, захватывает, ломает контроль, и его «ты моя» звучит как приговор и клятва одновременно.

А вы что думаете, читатели? ????

Это любовь, одержимость или опасная смесь, из которой не выбраться?

Глава 14.Ева

Кабинет Астахова пахнет кофе, кожей и чем-то ещё… дорогим, но не притворно. Большое окно в пол, свет режет глаза, хотя снаружи пасмурно.

Я сажусь в кресло напротив него. Он не суетится, не записывает ничего сразу. Просто смотрит. И это раздражает больше, чем если бы он начал засыпать меня вопросами.

— Как ты себя чувствуешь сегодня, Ева? — наконец спрашивает он, спокойно, как будто мы встретились на чашку чая.

— Нормально, — отвечаю, опуская взгляд на свои руки. На ногте трещинка, цепляется за подлокотник. — А вы?

Он слегка улыбается краем губ. Не так, как улыбаются вежливые люди. Так, будто я только что сказала что-то о нём, а не просто вернула вопрос.

— Я здесь не для того, чтобы говорить о себе, — мягко отрезает он. — Ты знаешь, зачем тебя прислали?

— Да, — вздыхаю. — Чтобы вы сделали из меня примерную дочь.

— А ты хочешь быть примерной дочерью?

Я поднимаю глаза. Его взгляд не отводится. Чистый, прозрачный, но в нём есть что-то… цепкое.

— Нет, — говорю честно.

Он откидывается на спинку кресла, сцепляет пальцы.

— Хорошо. Значит, мы можем говорить о том, кем ты хочешь быть на самом деле.

Я нервно усмехаюсь.

— Вы не испугаетесь?

— Я редко пугаюсь, Ева.

— А если я скажу, что хочу быть человеком, который никому не принадлежит? — бросаю я, проверяя его реакцию.

Астахов чуть наклоняет голову, как будто рассматривает редкий экспонат.

— Никому… или просто не твоему отцу?

— Разницы нет, — отрезаю я. — Я устала быть чьей-то собственностью.

Он медленно, почти лениво проводит пальцами по подлокотнику кресла.

— Твоя мать… говорила почти то же самое, когда я встретил её в первый раз.

Моё сердце на секунду сбивается с ритма.

— Вы… знали её?

— Мы… работали, — отвечает он, и в его голосе нет ни капли смущения. — Она была необычной женщиной. Я видел в ней то, чего никто другой не видел.

— И что же вы видели? — спрашиваю, но внутри уже всё колется, будто мне лучше не знать.

Он улыбается чуть шире, но без тепла.

— Потенциал.

Это слово проскальзывает в моей голове, как лезвие.

— Потенциал для чего?

— Для влияния. Для силы. Для того, чтобы стать тем, кем она могла быть… если бы позволила себе.

— И что с ней стало? — я прищуриваюсь.

Он не отвечает сразу, а потом медленно произносит:

— Она сделала свой выбор.

В голове гул, как перед грозой.

— И вы хотите, чтобы я… тоже сделала какой-то выбор?

— Я хочу, чтобы ты поняла, — он наклоняется вперёд, его голос становится ниже, тише, — что твой выбор уже делают за тебя. И если ты не начнёшь играть — ты будешь пешкой.

— А если я уже играю? — выдыхаю я.

В его взгляде появляется что-то опасно-одобрительное.

— Тогда тебе нужно правильное партнёрство.

— Например? — я прищуриваюсь. — Что именно нужно, чтобы выжить в моём окружении?

Астахов чуть склоняет голову, как будто обдумывает, стоит ли отвечать прямо.

— Контроль. Но не только над другими, а прежде всего — над собой. Над реакциями, эмоциями, импульсами.

— А если я не хочу всё это контролировать? — я опираюсь локтем о подлокотник. — Если мне нравится быть… неудобной?

— Тогда ты должна понимать, к чему это приведёт, — его голос тихий, почти ровный, но в нём слышится предупреждение. — Каждый выбор несёт последствия.

Я усмехаюсь, но внутри что-то цепляется за его слова.

— Вы говорите так, будто я играю в шахматы.

— Ты играешь, — спокойно отвечает он. — Просто не всегда понимаешь, кто твой соперник.

Он смотрит на меня пристально, не моргая, и от этого взгляда хочется отвернуться. Но я не отвожу глаз.

— И что мне делать?

— Решить, чего ты хочешь на самом деле. И кем готова стать ради этого.

Повисает тишина. В окне серое небо, в кабинете слишком тепло, и мне кажется, что мы давно уже ушли куда-то слишком глубоко.

Я выдыхаю, чуть откидываясь в кресле.

— Мы, кажется, отклонились вообще от нашей изначальной темы.

Он чуть улыбается краем губ.

— Возможно, но иногда именно в таких отступлениях и скрываются ответы.

Я поднялась из кресла, ноги будто ватные, и вышла в коридор. Дверь кабинета закрылась за спиной, но слова Астахова остались где-то в голове… хотя, если честно, они потерялись в гуле другой мысли.

Секса.

С ним.

С Морозовым.

Я шла по коридору и видела перед глазами только его лицо, то, как напрягается линия челюсти, когда он злится. То, как пальцы сжимаются в кулаки, будто он готов разорвать воздух. И как он смотрит — серым, ледяным, будто может сломать одним взглядом.

Мне этого мало.

Мне хочется больше.

Хочется довести его до точки, где он потеряет контроль. Сбросит эту свою маску охранника, эту вечную сдержанность и холод, и покажет, что внутри он такой же бешеный, как и я.

Я знаю, как это сделать.

Я знаю, какая кнопка у него слабая.

Уже дома зеркале отражается тело, и я улыбаюсь — да, это сработает.

Накидываю прозрачное парео только для вида и иду вниз. Шаги медленные, почти ленивые, но внутри уже предвкушение.

Бассейн сверкает под утренним солнцем. Вода тянет, как магнит.

Я сбрасываю парео, ныряю, а когда выныриваю — чувствую, что кто-то уже наблюдает.

Я знаю, кто.

Вадим.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 15.Вадим

Вечер уже лег на двор, вода в бассейне подсвечена снизу, и её поверхность светится, как жидкий неон. Я выхожу на террасу, закуриваю и собираюсь просто пройти мимо… но вижу её.

Ева.

В воде.

Мокрая кожа, чёртово крошечное бикини и движения, от которых кровь идёт быстрее. Она плывёт к бортику, и фонарь выхватывает изгиб её спины, блеск капель на ключицах.

— Беда, — выдыхаю почти сквозь зубы, и это не прозвище, а приговор.

Она поворачивает голову, зацепляет меня взглядом из-под мокрых ресниц.

— Что?

— Я сказал — беда. Ты. — Я делаю пару шагов ближе. — Ходячая катастрофа в трёх кусках ткани.

Она ухмыляется, подплывая к бортику, и опирается на него так, что грудь чуть приподнимается над водой.

— А что, нравится тебе моя «катастрофа»?

— Нет, — отвечаю медленно, но взгляд не отрываю. — Она меня раздражает.

— Раздражает? — губы кривятся в полусмехе. — А откуда тогда этот взгляд, будто ты меня уже раздеваешь?

Я делаю паузу, наклоняюсь чуть ниже.

— Ошибаешься, Беда. Я не «будто» раздеваю. Я делаю это в голове. И очень подробно.

Она прикусывает губу, и это движение бьёт куда сильнее, чем должно.

— А что мешает сделать это не в голове, а в реальности?

Я медленно провожу языком по зубам, сдерживая улыбку.

— Камеры. И то, что если я к тебе полезу… — я наклоняюсь так, что между нами остаётся пару сантиметров, — тебе уже будет не до игр.

— Может, я именно этого и хочу, — бросает она и сбивает ладонью в мою сторону струю воды.

— Не провоцируй, Беда, — говорю низко. — Иначе полезу в воду прямо сейчас.

И мы оба знаем, что я не блефую.

Она улыбается. Нагло. Опасно.

Отталкивается от бортика и уходит под воду.

Я смотрю, как её силуэт скользит в подсвеченной глубине, и понимаю — она делает это специально. Выныривает с другой стороны бассейна, медленно, так, что капли стекают по шее, по груди, оставляя мокрые дорожки.

— Всё ещё на берегу, охранник? — голос её ленивый, насмешливый. — Или будешь только смотреть?

Я скидываю футболку.

— Ты сама напросилась, Беда.

Спрыгиваю в воду, и она сразу отплывает назад, как хищник, дразнящий добычу. Вот только мы оба знаем, кто здесь хищник на самом деле.

— Поймай меня, — бросает она.

Вода вокруг нас тёплая, но от адреналина кажется ледяной. Я двигаюсь быстро, отсекая ей пути к отступлению. Она плывёт, смех вырывается у неё на полуслове, когда я хватаю её за талию под водой и резко притягиваю к себе.

— Поймал, — шепчу у самого уха. — И теперь ты моя.

— Я не твоя, — отвечает она, но пальцы уже цепляются за мои плечи.

— Ещё как моя, — я прижимаю её к бортику, вода бьётся о нас мягкими волнами. Моя ладонь скользит по её мокрой коже, чувствуя каждый изгиб.

Она улыбается, но это уже не уверенная ухмылка — больше похоже на то, как кошка прижимает уши перед прыжком.

Вода стекает по её груди, тёмная ткань бикини прилипает, и я вижу каждый изгиб.

Чёрт. Она сделала это специально.

Я хватаю её за шею, не сильно, но так, чтобы она почувствовала мою силу, и притягиваю ближе. Её губы в сантиметре от моих, дыхание тёплое, быстрое.

— Последний шанс уплыть, — шепчу, хотя оба знаем, что я её не отпущу.

Она не уходит.

Я врезаюсь в её рот, грубо, без прелюдий, вцепляясь в губы так, что она тихо стонет. Ладони скользят по мокрой коже вниз, к груди, и я сжимаю её через ткань бикини, чувствуя, как она выгибается ко мне.

— Не здесь. Не так. Когда я решу, Беда. И поверь — тогда ты не сможешь даже стоять.

Она улыбается — медленно, с вызовом, будто принимает вызов.

Я отпускаю её и отталкиваюсь от бортика, делая пару резких гребков назад.

Вода глушит звук, но я всё равно слышу, как она выдыхает, будто ей вернули воздух.

Выбираюсь наверх, капли срываются с кожи и стекают по спине, пока я тянусь за полотенцем.

— Поплавай тут ещё, Беда, — бросаю через плечо, вытирая лицо. — А мне надо пару дел решить.

И ухожу, оставляя её в подсвеченной воде, где она выглядит как чертовски опасная русалка, которую лучше держать подальше… но я всё равно вернусь.

Я иду по дорожке к дому, босиком, с полотенцем на шее, и в голове крутится только одно — поездка Лазарева в командировку, пожалуй, лучшее, что могло случиться.

Никакого его взгляда через плечо, никаких проверок, никаких «докладов по расписанию».

Захожу в свою комнату, беру телефон и набираю нужный номер.

— Илья, — говорю, едва он отвечает, — я готов. Вырубай камеры. И отпечаток пальца Виктора — тоже.

На том конце повисает пауза, потом он хмыкает:

— Ты один в доме?

— Пока да, — отвечаю, глядя в окно, где в голубой подсветке всё ещё плавает Ева, — и хочу этим воспользоваться.

Он смеётся коротко, без эмоций, и говорит:

— Ладно. Но если что — меня не знаешь.

— Никого я не знаю, — усмехаюсь и сбрасываю звонок.

Внутри уже зудит предвкушение. Сегодня ночью я наконец сделаю то, что должен был сделать давно.

Я иду по коридору в сторону кабинета Лазарева, и каждый шаг отдаётся в груди тяжёлым, предательски размеренным стуком.

Дом тихий. Даже Беда у бассейна теперь где-то исчезла.

Кабинет — массивная дверь, тёмное дерево, латунная ручка.

Раньше этот замок был как стена, теперь — просто преграда, которую я знаю, как открыть.

Щёлк. Замок сдаётся, будто сам понимает, что время пришло.

Внутри пахнет кожей, бумагой и чем-то сухим, дорогим — запах, который всегда напоминал мне о контроле Виктора.

Шторы задвинуты, свет падает полосами, и от этого комната кажется ещё более закрытой.

Подхожу к столу. Провожу пальцами по крышке — отполированное дерево, ни пылинки. Лазарев никогда не оставляет лишнего на виду.

Но я знаю, что всё, что мне нужно, не на виду.

Я обхожу стол, опускаюсь в кресло Лазарева.

Экран компьютера оживает после пары нажатий клавиш, встречая меня чёрным фоном и строгим запросом пароля.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Улыбка сама проскальзывает на губах — Виктор слишком уверен, что его система неприступна.

Две минуты — и защита падает.

Вставляю флешку, индикатор загорается красным.

Достаю телефон, набираю Илью.

— Можешь перекачивать, — говорю тихо. — Надеюсь, там будет что-то про Сашу.

— Есть. Процесс уже пошёл, — голос Ильи ровный, но я слышу, что он чего-то недоговаривает.

— Говори, — роняю, глядя, как полоска прогресса медленно заполняется.

— Когда я вырубал камеры, наткнулся на один фрагмент. Не смог не заметить.

— И? — у меня уже в груди неприятный холод.

— Запись с коридора у твоей спальни. Она… выходит от тебя. Волосы растрёпанные, на ней только футболка. И не твоя, судя по размеру. Знаешь, Морозов, теперь я понял, почему ты тогда перенёс нашу ночную операцию. На сегодня.

Я замираю, сжимая мышку так, что пластик хрустит. В голове тут же всплывает воспоминание — горячая вода, её мокрые руки, её стон у меня под ухом.

— Вадим… — Илья протягивает моё имя с осторожностью. — Я это удалю. Полностью. Но ты же понимаешь, что если бы Лазарев увидел…

— Удали, — говорю жёстко, не давая ему договорить.

— Уже в процессе, — отвечает Илья.

Я провожу рукой по лицу, стараясь стереть из головы её взгляд, когда она стояла напротив меня в душе, и тот чёртов смех у бассейна.

— И удали сегодня бассейн, — бросаю в трубку.

— Уже, брат, — он выдыхает, но в его голосе сквозит то самое «но», которое я терпеть не могу. — Но она играет с тобой в опасную игру. И ты уже в ней по уши.

— Это не твоё дело, — роняю в ответ, но сам знаю, что он прав.

— Моё, — отрезает он. — Не забывай, зачем ты здесь. Увлечёшься — и похоронишь всё. Себя заодно.

Слова Ильи бьют в голову, как выстрелы. Коротко. Точно. Без промаха.

Надо не забывать, для чего я здесь.

Моя цель. Чёткая, холодная, без эмоций.

Не Ева. Не её стон, не её дерзкие улыбки и взгляд, который будто раздевает меня до костей.

А Лазарев. И то, что он сделал.

Всё остальное — шум, от которого нужно отгородиться, иначе утону.

Я сжимаю кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Нужно держать дистанцию. Нужно.

Но, чёрт, эта девчонка делает её невозможной.

— Всё, — голос Ильи возвращает меня в реальность. — Перекачено. Можешь вытаскивать флешку и убираться оттуда.

Я выдёргиваю её, сразу прячу во внутренний карман.

— Завтра ночью встречаемся на нашем месте, — продолжает он. — Передашь мне лично.

— Понял, — коротко отвечаю, уже вставая из кресла.

— И, Вадим, — Илья чуть понижает голос, будто мы не одни на линии, — не вздумай облажаться за эти сутки.

— Не облажаюсь, — роняю в ответ, хотя сам не до конца уверен, что говорю правду.

Я отключаюсь, кладу телефон в карман и ещё пару секунд стою, глядя на чёрный экран компьютера Лазарева.

Я облажался.

За эти три дня — столько раз, что сбился со счёта.

Как урод. Как предатель. Как придурок, который забыл о цели ради того, чтобы снова услышать её смех или увидеть, как она прикусывает губу.

И самое мерзкое — я даже не пытаюсь это исправить.

Потому что, чёрт возьми, я сексуально зависим от этой женщины.

От её взглядов, когда она думает, что я не замечаю.

От того, как она проходит мимо, задевая плечом, и этот лёгкий контакт прожигает кожу.

От её дерзости, которая доводит до бешенства и в то же время… заводит сильнее, чем всё, что я знал раньше.

Те слова Ильи вылетели из моей головы в ту же секунду, как только я увидел её голой.

Всё — цель, план, осторожность — растворилось, как дым.

Передо мной была она, без одежды, без масок.

Капли воды скатывались по её телу, задерживаясь там, где мне хотелось провести языком.

Она стояла, не прикрываясь, будто знала, что победила ещё до начала этой войны.

Я мог бы отвести взгляд.

Мог бы развернуться и уйти, напомнив себе, что я здесь по делу, а не за этим.

Но, чёрт возьми… я остался.

Потому что она — это мой самый опасный наркотик. И я уже глубоко в дозе.

Мы трахались…

Я даже не знаю, сколько раз.

В моей комнате — так, что кровать глухо билась о стену.

В ванне, когда пар застилал всё вокруг, и я тянул её за волосы, пока она стонала моё имя.

В её комнате, возле окна, где за стеклом шёл дождь, а она выгибалась так, будто хотела, чтобы весь чёртов мир видел, как я её беру.

В машине, на заднем сиденье, в спешке, в полумраке, когда я вжимал её в кожаное сиденье и плевал на то, что кто-то может пройти мимо.

Каждый раз — как последний.

Каждый раз — будто мы срывали с друг друга остатки самообладания, и я понятия не имел, кто кого убьёт первым: я её… или она меня.

Но всё хорошее когда-то заканчивается.

Верно?

Глава 16.Ева

Солнце ещё не встало полностью, но слабый серый свет уже пробивается сквозь неплотно задернутые шторы, вырезая его силуэт из теней.

Я просыпаюсь не сразу. Сначала чувствую тепло. Тёплое, плотное, уверенное — оно держит меня, будто я всё ещё где-то в безопасности. Хотя… вряд ли рядом с ним можно назвать это безопасностью.

Поворачиваю голову, и он — прямо передо мной.

Вадим.

Голый. Спокойный. Красивый до такой степени, что это уже почти преступление. Даже спящий он выглядит так, будто контролирует всё вокруг. Чёрт, даже меня во сне.

Глаза сами скользят вниз. Линия плеч, грудь, на которой хочется провести пальцами, чтобы убедиться, что всё это не сон. Пресс — ровный, как будто выточенный руками скульптора. И ниже…

Я сглатываю.

Его член, частично прикрытый смятой простынёй, всё ещё нагло заявляет о себе, и в животе тут же сжимается что-то предательское.

Может, я больная.

Может, мне реально нужен психиатр, а не очередной заход в его объятия.

Но моё тело плевать хотело на мораль. Пальцы сами тянутся, почти касаются его бедра, чувствуя гладкую, тёплую кожу.

Его ресницы дрогнули, и в следующий миг тяжёлый, тёмный взгляд впивается в меня.

Он не говорит «доброе утро».

Вадим вообще никогда не говорит очевидных вещей.

— Решила воспользоваться беззащитным? — его голос хриплый, сонный… и от этого ещё более опасный.

— Ты не беззащитный, — отвечаю тихо, но пальцы так и не убираю с его бедра. — И ты это знаешь.

Он перехватывает мою руку, проводит её ниже, туда, где и без моих прикосновений он уже становится твёрдым. Я чувствую, как жар поднимается к лицу, но отвести взгляд не могу.

— Вот и проблема, Беда, — он приближает лицо к моему так, что наши дыхания смешиваются. — Ты думаешь, что играешь со мной. Но каждое твоё касание — это вызов. И я, сука, его принимаю.

— Принимай, — выдыхаю я, и это, наверное, моя самая опасная ошибка за последние двадцать четыре часа.

Он одним движением опрокидывает меня на спину, нависая сверху. Простыня соскальзывает, открывая нас обоих, и я понимаю — утро ещё не успело начаться, а я уже не выйду из этой постели на своих ногах.

Он поднимается с кровати, и я чувствую, как воздух в комнате меняется.

Тяжелеет. Становится плотным, как перед грозой.

Останавливается прямо передо мной. Смотрит сверху вниз так, что внутри всё сжимается.

— На колени, Ева.

Сердце гулко бьётся в висках.

— Что? — выдыхаю, хотя прекрасно слышала его.

Его губы чуть приподнимаются в улыбке, от которой меня бросает в жар.

— Ты слышала меня.

Я чувствую, как пальцы сильнее сжимают простыню, будто это единственная защита.

Но защита — иллюзия.

С ним всегда так.

Я медлю. Ему это нравится — я вижу по тому, как в его глазах темнеет и разгорается одновременно.

И всё же… колени предательски находят пол.

Я опускаюсь ниже, и холод пола бьёт в колени, но это ощущение мгновенно тонет под его взглядом.

Он берёт меня за подбородок, заставляя поднять голову, и я упираюсь глазами в его тело.

Сильное. Резкое. Опасное.

— Смотри на меня. Всегда на меня. Не отводи глаза, я хочу видеть как ты сосешь мой член.

Я чувствую его тепло так близко, что дыхание перехватывает.

Вадим откидывает голову чуть назад, на мгновение просто наблюдая, как я тянусь ближе.

— Хочешь? — его голос низкий, почти срывающийся.

Я киваю, и он усмехается, как хищник, получивший подтверждение того, что добыча сама идёт в капкан.

— Докажи.

Его ладонь ложится мне на затылок, мягко, но с той силой, которая не оставляет сомнений — он решает, что будет дальше.

Я беру в рот воздух — глубокий, как перед прыжком в холодную воду, — и подаюсь вперёд.

Его запах накрывает мгновенно — смесь воды, его кожи и чего-то тёмного, мужского, от чего внутри всё сжимается.

Вадим смотрит сверху вниз, держа меня за затылок, и этот взгляд прожигает сильнее, чем прикосновения.

— Вот так, блядь… — его голос звучит прямо над моей головой, низко и жёстко. Пальцы в волосах сжимаются сильнее, приближая меня ещё на миллиметр, ещё на вдох. — Не смей останавливаться. Ты такая красивая, когда позволяешь мне тебя трахать.

Эти слова бьют по мне сильнее, чем давление на затылок. Я ощущаю его внутри так плотно, что по телу проходит горячий разряд, но он не даёт мне дойти до предела — ещё нет. Резким рывком он отрывает меня от себя, и я слышу влажный, липкий звук, когда мои губы отпускают его.

— Но ещё красивее ты будешь с моей спермой во рту, — бросает он, глядя на меня так, что по коже бежит дрожь.

Я остаюсь на коленях, дышу быстро, губы горят. Кончик языка невольно касается их, будто я заранее пробую вкус того, что он только что пообещал. Это движение, кажется, добивает его — он берёт себя в руку, проводит по моим губам, а потом резко, без предупреждения, вталкивается обратно в мой рот.

Я чувствую, как он заполняет меня полностью, как каждый толчок отдаётся в горле и внизу живота. Я принимаю его ритм, жадно, почти с голодом, позволяя себе быть игрушкой в его руках.

Он двигается глубже, медленно вытаскиваясь почти до конца и тут же вталкиваясь обратно так резко, что я не успеваю вдохнуть. Моё дыхание рвётся на короткие, влажные глотки воздуха между его толчками.

Волосы натянуты так сильно, что кожа головы чуть ноет, но эта боль только сильнее привязывает меня к нему. Он задаёт темп — сначала быстрый, рваный, потом вдруг замедляется, заставляя меня ждать, и от этого ожидания я дрожу сильнее, чем от самого движения.

Слюна стекает по подбородку, я чувствую, как она смешивается с водой, капающей с моих волос. Я задыхаюсь, но не отталкиваю его — наоборот, цепляюсь за его бёдра, будто сама прошу глубже.

Он рычит тихо, но так, что этот звук проникает в грудь и низ живота одновременно.

— Вот так… хорошая… держи… — каждое слово он будто выбивает из себя вместе с толчком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я не знаю, сколько это длится. Минуты? Час? Время растворилось в жаре, в воде, в его руках, которые держат меня.

И в следующую секунду горячая волна заполняет мой рот. Он не отпускает меня, пока я глотаю — глубоко, до конца, ощущая вкус, который смешивается с моим дыханием.

— Глотай, — приказывает он, удерживая мой взгляд.

Я делаю это, чувствуя, как горло движется, и, по его просьбе, открываю рот, показывая пустой язык. Его глаза становятся темнее, и в этом взгляде столько первобытного, что я понимаю — сейчас он владеет мной полностью.

Пальцы скользят по моей щеке, тёплые и чуть грубые, и я ощущаю, как пульс в висках бьётся быстрее, чем сердце.

— Умница, — его голос мягче , но в нём всё ещё есть та хрипотца, которая только что сводила меня с ума.

И в эту секунду — стук в дверь. Глухой, резкий, без пауз.

— Ева! — голос отца. Жёсткий, нетерпеливый. — Открывай. Быстро.

Всё внутри обрывается. Воздух застревает в горле. Я поднимаю глаза на Вадима — он напрягся, плечи чуть приподнялись, челюсть сжата.

— Иди в ванную, — шепчу быстро, почти беззвучно, хватая его за руку.

— Нет, — отвечает он так же тихо, но глухо, будто в нём нет и намёка на панику.

— Пожалуйста, — умоляю, уже подталкивая его в сторону ванной. — Это не обсуждается.

Он смотрит на меня пару секунд, в которых слишком много и злости, и понимания, и какого-то опасного обещания, потом медленно уходит в сторону, скрываясь за дверью.

Я вбегаю в гардеробную, хватаю лёгкий халат, запахиваюсь так, чтобы он полностью скрывал моё тело, и стараюсь сбить дыхание. Сердце всё равно колотится, будто я только что бежала марафон.

Выхожу к двери, делаю глубокий вдох и открываю.

— Что случилось? — спрашиваю сонным, чуть рассеянным голосом, притворно щурясь, как будто только что проснулась.

Отец стоит на пороге, хмурый, с каким-то недобрым взглядом, и я понимаю — игра только что стала куда опаснее.

— Ты почему дверь так долго открывала? — голос низкий, медленный. — Спала?

— Угу, — киваю, стараясь не моргнуть слишком часто. — Только задремала.

Он делает шаг внутрь. Я машинально отступаю, оставляя в дверях достаточно места, чтобы он прошёл, но внутренне молюсь, чтобы он этого не сделал.

— Где Вадим?

— Папа, — говорю резко, почти с вызовом, — мне откуда знать, где этот тупой охранник?

На мгновение в его глазах вспыхивает раздражение, но он не даёт ему вырваться наружу.

— Ладно, — произносит наконец. — В общем… я приехал. И приехал с новостями. Поэтому жду тебя к завтраку. Не опаздывай.

Он задерживает взгляд. Секунду. Две. Будто пытается что-то считать с моего лица.

И только потом уходит, оставив за собой ощущение, что воздух в комнате стал тяжелее.

Я прикрываю дверь и в ту же секунду слышу тихий, но хриплый выдох за спиной. Оборачиваюсь — Вадим уже стоит, опершись о стену.

— Слышал новости? — шепчу, сжимая халат на груди. — Вдруг он узнал… о нас?

Вадим скользит по мне взглядом, в котором всё ещё есть тень напряжения, но голос — ровный, уверенный, как всегда.

— Ева, не переживай. Это точно не про нас.

Он говорит это так, будто его слова — броня, в которую можно завернуться и не бояться. Но я знаю: за этой бронёй он просчитывает всё до миллиметра.

Его спокойствие странно заразительно. Оно будто стягивает мой пульс обратно в норму, даёт выдохнуть. Я отворачиваюсь, потому что слишком легко могу поверить в эту иллюзию безопасности.

Через час я уже спускаюсь вниз.

На кухне пахнет кофе и свежей выпечкой. Отец сидит во главе стола, в костюме, как будто уже готов к какому-то важному совещанию. Тамара Савельевна тихо хлопочет у плиты.

А Вадим — там. Стоит у окна, облокотившись на подоконник, и пьёт кофе, глядя куда-то в сад.

И на секунду мне кажется, что его взгляд чуть задерживается на мне. Совсем немного. Но достаточно, чтобы внутри всё снова стало опасно горячим.

Я прохожу к столу, стараясь не смотреть на Вадима, но ощущая его взгляд так, будто он физически касается моей кожи.

— Садись, — говорит отец. Голос сухой, в нём нет утренней мягкости, которой он иногда умел притворяться.

Я опускаюсь на стул, ощущая, как Вадим медленно, почти лениво отрывается от подоконника и тоже подходит ближе. Он садится сбоку, и теперь тепло его плеча в опасной близости.

Тамара Савельевна ставит перед нами кофе, но никто не притрагивается.

Отец переплетает пальцы на столе, взгляд — острый, цепкий, как всегда, когда он собирается сказать что-то, что изменит правила.

— У меня хорошие новости, Ева.

Я уже чувствую подвох.

— Правда? — в моём голосе сухая ирония, но он её игнорирует.

— Ты выходишь замуж, — спокойно, почти буднично произносит он.

Я моргаю.

— Что?

— За Савелия Троицкого, — продолжает он, будто это не взрыв, а просто пункт в расписании. — Свадьба через два месяца.

Секунда тишины тянется вечностью.

Вадим застывает. Я чувствую, как его спокойствие трескается — совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы воздух между нами стал другим. Его пальцы сжимают чашку так, что я почти слышу скрип фарфора.

— Ты серьёзно? — мой голос чуть дрожит, но не от страха. Скорее — от ярости, которая начинает закипать.

— Абсолютно, — отвечает отец. — Это союз, который принесёт нашей семье всё, что нам нужно. И ты примешь его.

— Но, папа… — я выдыхаю, чувствуя, как внутри всё начинает кипеть. — Я его совсем не знаю.

— Вы виделись один раз, — отвечает он тоном, будто ставит точку. — И этого достаточно. Тем более, ты ему очень нравишься. Он долго добивался, чтобы я разрешил этот брак.

Я замираю, чувствуя, как в груди начинает нарастать тяжёлое, колкое раздражение.

— То есть… ты хочешь, чтобы я вышла замуж так же, как и вы с мамой? По договорённости?

Его взгляд становится холоднее, но в нём нет ни тени сомнения.

— У нас с твоей матерью был крепкий союз. Он дал этой семье то, что было нужно. И этот брак даст то же самое.

Я сглатываю, но не из-за страха — из-за злости, которая уже клокочет в горле.

— Крепкий союз? — я усмехаюсь, но в этом смехе нет ни капли радости. — Или просто удобная сделка, в которой никто не спрашивал, чего хочет женщина?

Вадим молчит, но я чувствую его взгляд сбоку — острый, как лезвие. Он ничего не говорит, но его напряжение почти ощутимо кожей.

Отец обрывает меня жёстко, так, что воздух будто выталкивают из комнаты:

— Хватит. Ты сделаешь так, как я сказал. И точка. Если ты не выйдешь, я лишу тебя всего. Денег. Образования. Дома.

Он чуть наклоняется вперёд, и голос становится ниже, опаснее:

— Ты останешься ни с чем, Ева. И поверь, я умею исполнять обещания.

Я уже открываю рот, чтобы бросить в него ещё что-то ядовитое, но встречаю его взгляд — и понимаю, что дальше разговор бессмысленен. Он встал, значит, разговор закончен.

Жесть какая глава: от «на колени» до «ты выходишь замуж» — прессинг со всех сторон. Вадим треснул по контролю, отец давит браком с Троицким — ставки взлетели.

А вы как думаете: Ева должна бежать против воли отца или сыграть в долгую и ударить в ответ по правилам? И доверяете ли вы спокойствию Вадима насчёт «это не про нас»?

Не забывайте: ⭐ и добавление в библиотеку — дикая поддержка для меня и лучший стимул писать дальше.

Глава 17.Вадим

Чёрт. Чёрт. Чёрт.

Эта новость не укладывалась у меня в голове, как бы я ни пытался.

Я мог ожидать чего угодно от Лазарева, но не этого.

Савелий. Ублюдок. Троицкий.

Имя, от которого у любого нормального человека внутри всё переворачивалось, а у меня — закипало. Я видел, как он смотрит на женщин. Как он трогает их, будто покупает кусок мяса на рынке. И теперь этот мразь должен положить руки на Беду?

Да чтоб я сдох, но этого не случится.

Я стоял у окна, сжимая телефон так, что суставы побелели. На кончиках пальцев пульсировала злость, а в голове вертелись только две мысли:

первая — вбить Троицкому зубы в глотку,

вторая — запереть Еву там, где её никто не достанет, даже сам чёрт.

И самое ебаное в этом всём — я даже не имел права на эти мысли.

Я рванул из дома, даже не сказав, куда еду.

Нужно было проветрить голову. И — найти Илью.

Руль дрожал в руках от того, как я вжимал его в ладони.

Асфальт под колёсами мелькал полосами, но дорога будто не кончалась.

Мы встретились там, где чужие глаза не смотрят.

Заброшенная автостоянка на краю промышленной зоны, возле старых ангаров, заросших бурьяном. Металлический забор, на котором облупилась краска, ржавая будка охраны, в которой давно никто не сидит. Здесь всегда тихо. Даже ветер свистит так, будто шёпотом.

Илья уже ждал — сидел на капоте своей чёрной «Ауди», курил и смотрел в никуда.

Я подъехал, заглушил двигатель и вышел.

— Лицо у тебя такое, будто ты кого-то похоронил, — бросил он, затягиваясь и не глядя на меня.

— Скоро похороню, — ответил я. — И это будет Троицкий.

— Троицкий? — Илья косо смотрит на меня из-под бровей, выпускает дым в сторону. — А он-то что тебе сделал?

— Он просто ублюдок, — роняю я, даже не пытаясь смягчить тон. — Но я здесь не за этим.

Я опираюсь ладонями о капот рядом с ним, чувствую под пальцами холод металла.

— Ты что-нибудь нашёл в компьютере Виктора?

— Нашёл кое-что интересное, — Илья медленно выпускает дым, глядя на меня так, будто проверяет, готов ли я это слышать.

— Только, предупреждаю, это про твою малышку.

— Говори уже, блядь, — роняю, чувствуя, как внутри всё напрягается.

— Её мать, Настя… умерла не от инфаркта, как тебе втирали, — он делает паузу, чтобы затянуться, и это бесит сильнее, чем сама новость. — Она наглоталась таблеток. Виктор это прикрыл так, что даже полиция не сунулась.

В голове мгновенно вспыхивает картинка: Ева, узнавшая это, и… чёрт. Нет, это её сломает.

— Сука… — я отворачиваюсь, сжимаю кулаки, костяшки белеют. — Зачем ему это?

— Вот это вопрос, — Илья бросает окурок под ноги, раздавливает подошвой. — Либо он замешан, либо ему было плевать. Но факт — он это скрыл.

— Пиздец… — выдыхаю, глядя в сторону ангара, но вижу перед собой только Беду. — Если она узнает…

— Не «если», — отрезает он. — Когда. Такие вещи не хоронятся навсегда.

Я разворачиваюсь к нему, в голосе появляется металл:

— Что насчёт Саши?

— По Саше пусто, — он пожимает плечами, но взгляд остаётся цепким. — Только характеристика. Виктор пишет, что он «отличный работник, лоялен, дисциплинирован». Всё.

— Хуйня какая-то, — роняю. — Виктор не пишет «просто так».

— Поэтому и говорю — копать надо глубже, — Илья чуть наклоняется ко мне. — Но ты, брат, сейчас по уши вляпался в Еву. А это уже мешает тебе видеть дальше её ног и рта.

— Остынь, — огрызаюсь. — Я держу всё под контролем.

— Конечно, держишь, — усмехается он, поднимаясь с капота. — Только не забудь, что контроль — это не когда ты кончаешь в неё, а когда можешь от неё уйти.

Я молчу, потому что ответить нечем.

Я завожу двигатель, но не трогаюсь с места.

Фары выхватывают из темноты куски забора и тени ангаров, но в голове — только слова Ильи.

Настя. Таблетки. Виктор.

Чем дольше думаю, тем сильнее понимаю — это не похоже на простое «не выдержала».

Нет. Кто-то мог помочь ей «принять решение».

Я сжимаю руль так, что он скрипит.

Если это правда, значит, Виктор не просто контролирует всех живых, он держит кость и на мёртвых.

Телефон на панели моргает сообщением от Ильи: «Держи себя в руках. Ищи, но не суетись».

Я усмехаюсь без радости. Поздно.

Я уже суечусь.

И я уже знаю, с чего начну.

С Троицкого.

Если Виктор решил продать Беду этому ублюдку, значит, или Савелий ему нужен как партнёр, или он держит на него что-то настолько мощное, что готов пожертвовать собственной дочерью.

В любом случае, я раскопаю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 18.Ева

В универе пахнет дешёвым кофе и чужими духами.

Я не должна была сюда приходить — домашнее обучение было отличной отмазкой держаться подальше от всего этого сборища. Но сегодня… мне нужна была она.

Вадим идёт чуть позади. Не как охранник — как тень. И я это ненавижу, потому что его присутствие всё равно чувствуется кожей.

Зал на втором этаже шумный. Сотни голосов сливаются в одну неприятную какофонию, пока я сканирую лица.

И нахожу её.

Кира.

Такая же, как всегда — волосы, собранные в небрежный хвост, чёрная кожанка, на губах блеск, который ей чертовски идёт. Она смеётся над чем-то, что сказал парень рядом, но как только замечает меня — смех замирает.

Я подхожу, и, конечно, несколько голосов из толпы находят время для идиотских комментариев:

— О, гляньте, кто вернулся из своего замка!

— Принцесса решила вспомнить, что у неё есть подданные?

Смех. Вязкий, мерзкий.

— Заткнитесь, — Кира бросает это спокойно, но так, что смех тут же обрывается. — Или я вам напомню, почему вы со мной не спорите.

Тишина. Я улыбаюсь, хотя внутри бурлит.

— Нам нужно поговорить, — говорю ей.

Она приподнимает бровь.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас, — повторяю, и, не дожидаясь согласия, беру её за руку и увожу прочь, чувствуя, как за спиной Вадим меняется — становится внимательнее, настороженнее.

Мы выходим в пустой коридор, где запах пыли и старой краски, а не чужих насмешек. Кира прислоняется к стене, скрещивает руки на груди.

— Ладно, Лазарева. Что за срочность?

Я разворачиваюсь к Вадиму, который стоит метрах в трёх, и всё ещё наблюдает за нами так, будто мы в зоне боевых действий.

— Ты не мог бы уйти? — говорю ровно, но с намёком на раздражение. — Девчачьи разговоры.

Его бровь чуть приподнимается, уголок рта дёргается.

— Будешь должна, Беда, — тихо бросает он, и этот тон заставляет меня на секунду пожалеть, что вообще открыла рот.

Я закатываю глаза и поворачиваюсь обратно к Кире. Вадим уходит медленно, будто проверяет, не передумаю ли я, но всё же скрывается за углом.

— Ого, — Кира улыбается, качая головой. — Как ты приручила этого зверя?

— Сексом, — отвечаю я так буднично, что Кира сначала даже не понимает, что я сказала.

— Чт-чтооо? — у неё округляются глаза, и я вижу, как она на секунду теряет весь свой боевой настрой. — Ты… серьёзно?

— Знаешь… — я чуть наклоняюсь к ней и снижаю голос. — Для такого разговора нужно тихое место, десерт и кофе. И чтобы никто не мешал.

Кира медленно расплывается в ухмылке, в глазах загорается хищный интерес.

— Ну всё, Лазарева… теперь ты меня точно заинтриговала.

Она отталкивается от стены, будто готова хоть сейчас сорваться куда угодно.

— Веди.

Мы выбрали маленькое кафе на тихой улице, куда редко заглядывают студенты. Узкие столики у окна, запах свежей выпечки и кофе, лёгкая музыка вполголоса.

Вадим остался снаружи, как тень за стеклом — я чувствую его взгляд даже сквозь витрину, и от этого разговор кажется ещё более рискованным.

Кира делает первый глоток капучино, подаётся вперёд и, не мигая, смотрит на меня:

— Ну? Говори уже.

Я обвожу ложкой по краю своей чашки, тяну паузу — и всё же начинаю.

— Мы с ним… — я запинаюсь, но решаю сразу в лоб. — Спим.

Кира чуть не давится кофе.

— Охренеть. И как… он?

— Как наркотик, — выдыхаю я, и в голове вспыхивают сцены. — Он грубый, требовательный, и от него невозможно оторваться. В душе, в машине, в его комнате, в моей… даже возле окна, когда за стеклом шёл дождь. Он знает, что делает. И делает так, что я потом едва могу ходить.

Кира прикрывает рот ладонью, то ли шокированная, то ли откровенно завидующая.

— Господи, Ева…

Я улыбаюсь, но внутри всё греет воспоминание — горячая вода по коже, его пальцы на моём затылке, его голос, хриплый и низкий, приказывающий «глотай».

— И знаешь, что самое странное? — добавляю тихо. — Я понимаю, что это опасно. Что он может меня уничтожить. Но всё равно… хочу. Ещё. И сильнее.

Кира откидывается на спинку, качает головой:

— Лазарева, ты реально играешь с огнём. И по-моему, уже горишь.

Кира всё ещё таращится на меня, будто переваривает услышанное, а я кручу ложку в кофе и понимаю — надо выложить остальное.

— И это ещё не всё, — говорю, и голос у меня чуть тише, чем хотелось бы. — Отец объявил, что я… выхожу замуж.

— Чё? — у неё аж брови взлетают.

— За Савелия Троицкого, — выдыхаю.

На лице Киры сначала шок, потом откровенное отвращение.

— Ты шутишь. Этот ублюдок? Он же… ну, ты знаешь, кто он!

— Знаю, — перебиваю я. — Но отцу всё равно. Для него это «союз, который принесёт семье всё, что нужно».

Кира фыркает.

— Союз, блядь. Это же договорняк.

Я поднимаю взгляд от чашки.

— Он даже сказал, что мы виделись один раз, и этого достаточно. Слышишь? Один раз.

Кира всё ещё сидит, сжимая чашку, но я уже знаю, что хочу сказать — и, чёрт возьми, мне плевать, как это прозвучит.

— Я понимаю, что свадьбы не избежать, — начинаю, чувствуя, как в груди растёт злость вперемешку с какой-то обречённой ясностью. — Отец всё уже решил. Свадьба — это не вопрос «если», это вопрос «когда».

Я откидываюсь на спинку стула, скрещиваю ноги и продолжаю:

— И понимаю, что то, что между мной и Вадимом… — я усмехаюсь, но это больше похоже на оскал, — это не про вечность. Мы сжигаем друг друга, и однажды это пламя просто выгорит.

Кира чуть щурится.

— Но ты всё равно с ним?

— Да, — отвечаю слишком быстро, слишком честно. — Потому что сейчас я хочу, чтобы каждое прикосновение, каждое его «Беда» у меня в ухе, каждый раз, когда он держит меня так, что я забываю своё имя, — всё это было моим. Я хочу это прожить до конца, без остатка.

Я наклоняюсь к ней, шепчу почти заговорщицки:

— Пусть потом я окажусь в золотой клетке с этим ублюдком Троицким… но перед этим я буду жить. Так, что мне хватит воспоминаний, чтобы не сойти с ума в его постели.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Кира моргает, потом фыркает.

— Ты ненормальная.

— Я знаю, — улыбаюсь, делая глоток кофе. — Но лучше быть ненормальной с ним… чем нормальной с тем, кого ненавижу.

Мы замолкаем на пару секунд, а потом она добавляет, уже с тем самым её опасным прищуром:

— Ну что, Лазарева… тогда тебе нужно успеть всё. И, судя по твоему лицу, ты уже строишь план.

Я усмехаюсь и, не отрицая, отвечаю:

— Ага. И ты, возможно, будешь частью этого бардака.

Я ставлю чашку на блюдце и смотрю на неё чуть пристальнее.

— А что у тебя? — спрашиваю, делая вид, что просто из любопытства, но на самом деле вцепляюсь в каждое её движение. — Ты какая-то странная после того вечера… Или ты со своим таинственным мужчиной всегда такая?

Кира мгновенно делает невинное лицо, отпивает кофе, будто это способ отрезать разговор.

— Ничего нет.

— Ага, конечно, — я закатываю глаза. — Я знаю тебя девять лет, Кира. Мы с тобой со школы. Если я вижу, что что-то не так, значит, оно точно не так.

Она опускает взгляд на стол, крутит ложку, как будто думает, стоит ли вообще открывать рот.

— Ева… — начинает она медленно, — некоторые вещи лучше не трогать.

— Да брось, — подаюсь вперёд, опираясь локтями о стол. — Я же вижу, что у тебя в голове сейчас целый сериал идёт. Давай, выкладывай.

Кира закусывает губу, и это уже само по себе ответ.

— Ты всё равно не отстанешь, да?

— Даже не надейся, — я ухмыляюсь, но внутри уже знаю, что она сейчас скажет что-то, от чего у меня мурашки побегут.

Кира долго смотрит на меня, потом резко выдыхает, словно сбрасывая с плеч тяжёлый груз.

— Ладно, — говорит тихо, но с каким-то странным вызовом. — Я сплю с женатым мужчиной.

Я моргаю, пытаясь понять, это шутка или она совсем поехала.

— Серьёзно?

— Угу, — она откидывается на спинку стула, глядя в окно, будто ей плевать, что я сейчас подскочу и начну орать. — И он старше меня больше чем на двадцать лет.

Я почти давлюсь кофе.

— Ты… блядь, Кира…

Она усмехается, но это не весёлая усмешка — скорее, защитная.

— Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что я дура, что это неправильно, что он меня использует.

— Так и есть, — я откидываюсь в кресле, скрещиваю руки. — А теперь давай рассказывай всё. Имя, кто он, как это вообще началось.

Кира закатывает глаза, крутит чашку в руках так, что ложка в ней звенит о фарфор.

— Имя я тебе не скажу, — отрезает она. — Даже не пытайся.

— Кира… — я прищуриваюсь.

— Нет, — повторяет она, но в голосе уже нет прежней твёрдости. — Просто… это началось на вечере.

Я киваю, в памяти всплывает её фотка в сторис: платье до пола, волосы волной, и тот её взгляд, который всегда значит «сегодня я сделаю глупость».

— Вот там, — продолжает она, — всё и началось. Один разговор, потом танец… и понеслось.

— И ты даже не пытаешься это прекратить? — спрашиваю я, хотя ответ вижу по её лицу.

— Нет, — спокойно признаётся она. — Потому что он… блядь, Ева… он меня убивает и оживляет одновременно.

Глава 19.Ева

Кабинет Астахова снова встречает меня тишиной и тем самым запахом кофе, кожи и чего-то дорогого, что невозможно купить в обычном магазине.

Сажусь в кресло, и он, как всегда, не спешит начинать. Просто смотрит, будто ждет, когда я сама начну распутываться.

— Какой в твоих глазах была мать? — спрашивает он вдруг, тихо, но так, что этот вопрос будто разрезает воздух.

Я моргаю. Не ожидала.

— В смысле… какой?

— В твоей памяти. В твоём восприятии, — уточняет он, слегка наклонив голову. — Не то, что говорили другие. Не то, что ты узнала потом. Только то, что видела ты.

Я опускаю взгляд на руки, переплетаю пальцы.

— Она… — голос чуть срывается, но я делаю вид, что это просто из-за сухости в горле. — Она была светом. Понимаете? Не в том смысле, что всегда счастливая. Она могла злиться, могла кричать… но даже тогда от неё было тепло.

Я на секунду зажмуриваюсь, и картинка возвращается слишком чётко: её руки в муке на кухне, смех, когда она подбрасывала тесто, и запах духов, который я до сих пор чувствую в случайных толпах.

— Она умела смотреть так… будто я для неё — целый мир, — говорю тихо. — И… — я сжимаю пальцы сильнее, — и иногда я думаю, что именно это её и сломало.

Астахов слегка кивает, не перебивая.

Он чуть подаётся вперёд, локти на подлокотниках, пальцы сцеплены.

— Что значит — сломало?

Я прикусываю губу.

— Ну… просто. Она была слишком… хорошей. Для этого дома. Для отца. Для всего, что нас окружало.

— Это твоё предположение или факт? — голос мягкий, но в нём есть то самое давление, которое чувствуется сильнее, чем крик.

— Не знаю, — выдыхаю. — Я тогда была ребёнком. Но… иногда я ловила её взгляд… — я поднимаю глаза на него, и он слушает так, будто каждое моё слово — ключ. — И понимала, что она не здесь. Что она… уже где-то далеко.

— И это было задолго до того, как она умерла? — спрашивает он, и мне приходится моргнуть, чтобы сбить подступившую к глазам влагу.

— Да, — признаю тихо. — Задолго.

— Ты хочешь сказать, — он выдерживает паузу, — что твоя мать… в какой-то момент перестала хотеть жить?

В груди будто щёлкает. Я хочу отмахнуться, сказать, что он перегибает, но слова застревают.

— Я не знаю, — повторяю упрямо, но звучит это уже не так уверенно. — Я… не знаю.

Он откидывается в кресле, но глаза не отпускают.

— Иногда полезно честно ответить на вопрос, который страшно даже себе задать, — говорит он спокойно. — Даже если ответ тебе не понравится.

Я отвожу взгляд, потому что он прав.

Он медленно тянет руку вперёд, кончиками пальцев касается моей — лёгкое, почти невесомое прикосновение, но от него почему-то по спине пробегает холодок.

— Ты так похожа на неё… — голос Астахова меняется, становится тише, мягче, будто он сам этого не замечает. — Очень похожа. Иногда, когда ты заходишь в кабинет… я думаю, что это она.

Он не мигает, смотрит прямо, и в этом взгляде нет ни профессиональной отстранённости, ни той осторожности, с которой он обычно держит дистанцию. Это что-то другое.

— Это… странно, — произносит он почти шёпотом, — иногда я даже ловлю себя на том, что хочу сказать ей что-то… а понимаю, что передо мной ты.

Слова звучат так, будто он говорит не мне, а самому себе. И в этой секунде есть что-то гипнотическое — тихое, тянущее, опасное.

Я замираю, не зная, стоит ли отдёрнуть руку или остаться, но он продолжает смотреть, словно изучая моё лицо на предмет знакомых черт.

Его взгляд ещё секунду держит меня на месте, а потом — будто что-то щёлкает.

Астахов резко отдёргивает руку, откидывается в кресле, словно между нами только что не произошло ничего особенного.

— Сеанс окончен, Ева, — голос снова сухой, собранный, привычный. — Ты можешь идти.

Я моргаю, пытаясь перестроиться на этот холодный тон, и встаю, чувствуя, как ноги словно ватные.

— Ладно… — выдавливаю, но он уже занят своими записями, будто меня здесь и не было.

Дверь за мной тихо захлопывается, и коридор кажется непривычно длинным и пустым. Внутри — странный коктейль: лёгкое напряжение, что-то тревожное и не до конца понятное, и при этом… будто тонкая нитка тянется от его слов к моим мыслям.

Я иду по коридору, не глядя по сторонам, и внезапно в памяти всплывает тот старый снимок матери.

И надпись на обороте.

Загляни под половицы пола. Те, которые смотрят криво.

Дом ночью — чужой.

Каждая тень длиннее, чем должна быть, каждый шорох — громче.

Я иду по коридору босиком, сжимая в ладони записку.

Половицы, которые смотрят криво.

В моей комнате пол идеален. Я проверила всё — каждый угол, каждую щель. Но слова мамы не отпускают, и мысль крутится в голове, как заевшая пластинка: может, она говорила не про мою комнату?

Минуты тянутся, пока я иду по длинному коридору к гостиной. Здесь темно, только редкие блики луны ложатся на пол. Я медленно двигаюсь, чувствуя дерево под ступнями.

Почти в центре комнаты — лёгкий перекос. Если смотреть под углом, одна доска словно чуть выше остальных.

Сердце бьётся в горле. Присаживаюсь, провожу пальцами по краю. Доска слегка шатается. Поддеваю ногтем — но она плотно встала на место.

Я уже собираюсь сдаться, как под пальцами нахожу еле заметный зазор. Ещё одно усилие — и доска с тихим щелчком приподнимается.

Из щели тянет пылью и чем-то старым, металлическим.

Я опускаю руку внутрь, и пальцы натыкаются на что-то твёрдое. Вытаскиваю — маленький конверт, жёлтый от времени.

На конверте нет адреса, только аккуратные, знакомые до боли буквы: Не открывай при посторонних.

— Что ты там делаешь? — голос за спиной холодный, ровный, и я вздрагиваю так, что чуть не роняю находку.

Обернувшись, вижу Тамару Васильевна. Она стоит в дверях гостиной, руки сложены на груди, взгляд — цепкий, изучающий.

— Уже поздно, Ева, — говорит она тихо, подходя ближе. — И, судя по твоему лицу… ты только что нашла что-то, чего не должна была.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Её взгляд скользит к доске в полу, а потом к моей руке.

Я зажимаю конверт пальцами так, что костяшки белеют.

Тамара приближается медленно, будто хищник, чтобы не спугнуть добычу.

На её каблуках пол почти не скрипит, но я всё равно слышу каждый шаг — слишком отчётливо.

— Покажи, — говорит она, кивая на мою руку.

— Это… ничего, — отвечаю слишком быстро, и в ту же секунду понимаю, что этим только привлекла внимание.

— Ева, — её голос понижает тон, становится мягким, почти ласковым, и от этого по коже бегут мурашки, — мы же знаем, что в этом доме нет ничего случайного.

Она тянет руку вперёд, но я, не отводя взгляда, прячу конверт за спину.

В глазах Тамары загорается что-то опасное.

— Ты ведь понимаешь, — произносит она тихо, с паузами, как будто каждое слово весит килограмм, — что если Виктор узнает… у тебя будут проблемы. И у него тоже.

Я делаю шаг назад, чувствуя холод пола через тонкую ткань пижамных штанов.

— Значит, Виктор не узнает, — роняю я, и голос мой дрожит не от страха, а от злости.

Тамара чуть улыбается уголком губ, но эта улыбка — из тех, что лучше бы никогда не видеть.

— Ты всё больше становишься похожа на мать, — произносит она так, будто это предупреждение, а не комплимент.

На секунду она задерживается, изучая меня, а потом поворачивается к двери.

— Ладно. Спрячь это подальше, если думаешь, что сумеешь сохранить. Но, Ева… — она оборачивается, и её глаза становятся ледяными, — в этом доме нет секретов.

Дверь за ней закрывается почти бесшумно, но напряжение остаётся висеть в воздухе.

Я медленно выдыхаю, прижимая конверт к груди. И понимаю — теперь мне нужно найти место, куда даже она не сможет добраться.

Глава 20. Ева

Я дождалась, пока шаги Тамары Васильевны растворятся в конце коридора.

Плевать, что босиком и что ковёр под ногами холодный — я почти бежала в комнату, прижимая конверт к груди.

Дверь. Замок. Щелчок.

Только теперь позволила себе выдохнуть, хотя лёгкие будто и не хотели работать.

Конверт был старый, с пожелтевшими краями. Пах пылью, временем… и чем-то, что я знала только в детстве.

Я поддела клапан ногтем, бумага поддалась с сухим треском.

Почерк был её.

Маминым. Чёткие буквы, но кое-где чернила смазаны, как будто рука дрожала.

"Если ты читаешь это письмо, значит, я спрятала дневник достаточно глубоко, чтобы они его не нашли.

В нём всё, что я не успела сказать вслух. Всё, что не должно попасть в чужие руки.

Ты найдёшь его там, где я пряталась чаще всего. Там, где даже стены знают мои тайны."

Строки заканчивались резко, как обрубленная нить.

Я сидела, вцепившись в лист, и чувствовала, как слова будто впиваются в кожу.

Воспоминание вспыхнуло само.

Мне девять. Летний полдень. Я ищу маму, а дождь уже хлещет по крыше дома.

Я бегу по саду, босиком, трава липнет к ступням.

И вдруг вижу: дверь старого сарая приоткрыта.

Внутри темно, пахнет деревом и мёдом.

Она сидит в углу за старыми ящиками, обнимая колени, и улыбается, когда я подхожу.

— Здесь нас никто не найдёт, — шепчет. — Даже если очень постараются.

Я помню, как тогда подумала, что это её секретное место.

И теперь я знала — дневник именно там.

Я открыла глаза.

Сарай. Тот самый. Он всё ещё стоит в дальнем углу сада. Там редко кто бывает — разве что садовник пару раз в год.

Я сжала письмо сильнее. Если дневник там, значит, мне нужно забрать его первой. До того, как кто-то другой догадается.

На секунду воображение подкинуло картинку: Вадим. Он идёт за мной, как всегда. Его взгляд, от которого невозможно спрятать ничего.

Нет. В этот раз он не должен знать.

Я проснулась в пять утра, ещё до будильника.

Дом спал — даже обычно шумная лестница казалась пустой.

Письмо лежало под подушкой, как живое, и я знала: если не сделаю это сейчас, потом может быть поздно.

Быстро натянула джинсы, толстовку, волосы собрала в небрежный хвост. Тихо, на носках, вышла в коридор. Двери спален — закрыты, внизу темно.

Идеальное время.

Я спустилась по лестнице, шаг за шагом, обходя места, где доски могли скрипнуть. Прошла мимо гостиной и уже почти добралась до черного входа, когда заметила слабое свечение из кухни.

Сердце ухнуло.

Там, за столом, сидел он.

Вадим.

Чёрная футболка, руки скрещены на груди, взгляд — прямо на меня. И ни намёка на сонливость. Такое чувство, будто он вообще не спит.

— Рано встала, — его голос был тихим, но резанул, как лезвие. — Куда-то собралась?

Я остановилась, сжав руки в карманах, чтобы он не увидел, как дрожат пальцы.

— Просто решила пройтись. Воздухом подышать.

Он чуть приподнял бровь, скользнув взглядом от моей головы до кроссовок.

— В джинсах и с ключами в руке?

Я опустила глаза — чёрт. Ключ от сарая торчал между пальцами.

Я заставила себя улыбнуться, легко, будто ничего не произошло.

— Забыла, что они у меня в руке, — сказала я, сунув ключ в карман. — Вдруг захочу потом что-то из кладовой взять.

Вадим не двинулся. Просто продолжал смотреть, будто считывал меня по слоям.

— Кладовая не в саду.

— А если я хочу яблоки? — парировала я, делая шаг к двери.

Его пальцы медленно коснулись стола, и я услышала, как скользит дерево под его ладонью.

— Пойдём, — сказал он.

— Куда? — я прищурилась.

— К яблокам. Или куда ты там собралась.

— Я могу и сама.

— Не сомневаюсь. Но я не для того здесь, чтобы ты гуляла одна.

Внутри всё сжалось. Он был как замок с кодом, который невозможно подобрать — всегда на шаг впереди.

— Ладно, — кивнула я, стараясь, чтобы это выглядело равнодушно. — Пойдём.

Мы вышли на задний двор. Трава ещё была мокрой от ночной росы. Я шла чуть впереди, чувствуя его шаги за спиной. Он не прикасался, но это «почти рядом» давило сильнее любого прикосновения.

Сарай показался из-за яблони. Я знала, что внутри, знала, зачем мы здесь… но с каждым метром понимала: открыть его при нём — значит выдать всё.

Я обернулась.

— Я возьму яблоки, а ты можешь подождать снаружи?

— Нет, — ответил он, даже не моргнув. — Я зайду с тобой.

Мы вошли в сарай, и воздух тут сразу сменился — запах старого дерева и пыли, тонкая паутина в углу.

Вадим обвёл взглядом полки, ящики, мешки с чем-то непонятным.

— Кто вообще прячет яблоки в сарае? — спросил он, и в его голосе было что-то между насмешкой и подозрением.

— Тот, кто не любит делиться, — ответила я, наклоняясь к ящику в дальнем углу. — Здесь их никто не ищет.

Он чуть прищурился, будто проверяя, насколько убедительно я вру, но ничего не сказал.

Я достала пару яблок, стряхнула с них пыль и сунула одно ему.

— Держи. Чтобы не думал, что я тебя обманываю.

Он взял, но не откусил. Просто смотрел, как я делаю вид, что занята исключительно фруктами.

— Ладно, — сказал он наконец, разворачиваясь к выходу. — Воздухом подышала — возвращаемся.

— Ага, — кивнула я, пряча взгляд.

Мы вышли, и я почувствовала, как напряжение отпускает плечи. Дневник был там, за досками в углу… но сегодня я его не достану. Не при нём.

Мы вернулись в дом, и первым, что я увидела, была Тамара Савельевна.

Она стояла у плиты, что-то помешивала в кастрюле. Запах кофе смешивался с чем-то сладким.

— Доброе утро, — сказала она, бросив короткий взгляд в нашу сторону. И этот взгляд был… как всегда. Слишком внимательный.

— Утро, — отозвалась я, проходя мимо.

Вадим остался на пару секунд, что-то тихо сказав ей, но я не стала прислушиваться. Слишком хорошо знала — чем больше слушаешь их разговоры, тем сильнее вязнешь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Развернулась и поднялась наверх.

В своей комнате я заперла дверь и села на кровать.

Письмо снова оказалось в руках.

Глава 21.Вадим

Ева что-то скрывает.

Я это чувствую.

Она всегда была шумной, колкой, с глазами, которые умели стрелять словами. Сейчас — тишина. Слишком много тишины.

С того дня, как Виктор объявил о её «будущем замужестве», она будто вышла из нашего мира. Смотрит сквозь людей. Слушает, но не слышит. Даже на меня.

Особенно на меня.

Не знаю, что раздражает больше — эта показная покорность или то, что она больше не бросает в меня свои острые реплики. Её язвительность всегда была оружием. И я знал, куда она целится. Теперь она разоружена. Или делает вид.

Сегодня она встала в пять утра.

Для неё это ненормально. Для меня — сигнал.

Лёгкие шаги по лестнице. Замедленные, чтобы никто не услышал.

Она появилась в дверях кухни, и первое, что мелькнуло в её глазах, — разочарование. Не удивление. Разочарование, что я здесь.

Джинсы, толстовка, ключи в руке.

Она попыталась спрятать их слишком быстро. Я всё видел.

Сказала что-то про «подышать воздухом».

Воздухом в шесть утра? С ключами?

Её ложь звучит так, будто она хочет, чтобы я проверил.

Шаги на лестнице я услышал раньше, чем Ева успела сделать ещё один шаг к выходу.

Тяжёлые, размеренные — Виктор.

Он вошёл на кухню в идеально выглаженной рубашке, будто не шесть утра, а полдень.

— Доброе утро, — кивнул он. Потом, без паузы: — Вадим, у тебя сегодня выходной.

Я не двинулся.

— В смысле?

— В прямом, — он налил себе кофе, даже не глядя на меня. — Вечером мы с Евой идём в ресторан. Семья Троицких. Обсудим детали свадьбы.

Я перевёл взгляд на неё. Она стояла чуть в стороне, с тем же лицом, которое было утром — слишком спокойным, чтобы быть правдой.

— Понял, — сказал я, хотя внутри всё сжалось. Выходной — слово, которого в моей работе не существует. Если он его произнёс, значит, хочет, чтобы я был подальше.

Виктор сделал глоток и добавил:

— Так что можешь заняться своими делами.

Тогда, может, я наконец увижу Сашу.

Эта мысль всегда была спрятана в глубине — личное, не для чужих ушей. Никто в доме не знает, что у меня есть брат, и я намерен, чтобы так и осталось.

Утро я проведу с ним..

Вечером я найду её.

Где бы она ни была, с кем бы ни сидела за столом, я буду рядом. Тихо. Невидимо.

Ева стала другой. Чересчур тихая. Чересчур правильная. Это не смирение — это затишье перед бурей.

И если она собирается спрятать что-то от меня, значит, я узнаю об этом первым.

Она — моя задача.

И моё личное правило — я никогда не упускаю свою цель.

***

Я ненавижу запах тюремных коридоров.

Смесь железа, дешёвого моющего средства и чего-то гнилого, что впиталось в стены навсегда.

Металлическая дверь лязгнула, пропуская меня внутрь комнаты для свиданий. Саша уже сидел за столом, локти на поверхности, пальцы сцеплены.

Тот же взгляд — прямой, как удар.

— Не думал, что увижу тебя так скоро, — сказал он, но в его голосе не было ни радости, ни обиды. Только констатация факта.

— У меня было утро, — ответил я, садясь напротив. — И возможность.

Он усмехнулся, но быстро вернул лицу ту же спокойную маску.

— Значит, у тебя всё под контролем?

— Всегда.

Врал ли я? Нет. Но мысль об Еве всё равно стояла где-то сбоку, как заноза. Даже сейчас, в этой комнате, я видел, как она спускалась по лестнице в шесть утра с ключами в руке.

— О чём думаешь? — спросил Саша, прищурившись.

— О работе, — коротко ответил я. И это была единственная часть правды, которую я мог озвучить.

Саша откинулся на спинку стула, изучая меня так, будто знал, что есть что-то ещё. Он всегда знал.

Я сел напротив. Стол между нами был узким, но не настолько, чтобы не чувствовать, как от Саши идёт напряжение.

Он не улыбался.

— Ну? — его голос был ровным, но с металлическим оттенком. — Привёл тебе Виктор список поручений? Или просто решил проверить, дышу ли я ещё?

— Нашёл время, — ответил я, держа темп его взгляда.

— Нашёл… — он усмехнулся, но в этой усмешке было столько яда, что металл стула под ладонью заскрипел. — Тебе напомнить, кто этот человек, ради которого ты, как собака, бегаешь по команде?

— Осторожнее, — сказал я тихо.

— Почему? Боишься, что стены услышат? — он подался вперёд. — Виктор — гниль. Всегда был и будет. И вся его семья такая же.

— Хватит, — в голосе моём не было крика, но металл всё же проскользнул.

— Нет, брат. Не хватит. — Его пальцы сжались в кулак. — Я здесь из-за него. Не из-за себя. И ты это знаешь.

— Я помню наш план, — произнёс я медленно, чтобы каждое слово дошло. — И всё, о чём мы договаривались.

Саша не отводил взгляда.

— Но мы с Ильёй не нашли ничего на тебя. Ничего, что могло бы вытянуть тебя отсюда.

Его губы дёрнулись в тени усмешки.

— Значит, ищите лучше.

— Мы копаем глубоко, — сказал я, чуть подавшись вперёд. — Но если Виктор настолько зачистил следы…

— Он всегда зачищает, — перебил Саша. — Просто вы копаете там, где он хочет, чтобы вы копали.

В его голосе не было злости — только уверенность. И это злило больше.

— Не учи меня моей работе, — бросил я.

— Тогда делай её, — Саша посмотрел на меня с холодной прямотой. — Пока у тебя ещё есть время.

Гул в голове не стихал, даже когда за мной захлопнулась металлическая дверь.

Слова Саши сидели в черепе, как гвозди, и каждый удар сердца забивал их глубже.

Виктор — гниль.

Ева — пешка.

И я — тот, кто должен решить, останется ли она в игре.

Вечером я уже сидел в машине напротив дорогого ресторана, где собирались Троицкие. Мотор был заглушен, но пальцы постукивали по рулю в такт моему дыханию.

Тёмные стёкла давали иллюзию невидимости, но я всё равно отодвинулся чуть назад, чтобы слиться с тенью.

Через огромные окна я видел её.

Ева сидела рядом с ним — с этим вылизанным ублюдком, которого Виктор называл «будущим мужем». Белоснежная рубашка, натянутая улыбка, взгляд, в котором не было ни тепла, ни интереса. Только расчёт.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она держалась прямо, но плечи были чуть напряжены, как у человека, который считает минуты до конца спектакля.

Я не слышал их слов, но они мне и не нужны.

Я читал её по глазам, по тому, как она чуть прикусила губу, когда он что-то сказал.

Знал, что это не флирт. Это сдержанность, чтоб не ответить так, как она привыкла.

Он говорил слишком много, слишком быстро, и улыбался так, будто репетировал перед зеркалом.

Она кивала. Не потому, что слушала, а потому, что ей приходилось.

Пальцы на её бокале были чуть напряжены, костяшки побелели.

Она делала вид, что расслаблена, но я видел всё.

Виктор сидел рядом, наблюдая, как удав, который уже обвил добычу, но ещё не начал душить.

Я знал этот взгляд. Он был не про семейный ужин. Он был про сделку.

В какой-то момент жених наклонился к Еве ближе, чем позволял приличный стол.

Она не отодвинулась — и это было самым громким сигналом за весь вечер.

Они вдвоём поднялись из-за стола.

Ева что-то тихо сказала Виктору, и он кивнул, отпуская их, как будто это не имело значения.

Для меня — имело.

Я проследил взглядом, как они исчезают в сторону бокового коридора ресторана, ведущего к маленьким кабинетам и террасе.

Уединённое место.

Где нет чужих ушей. И где он может позволить себе больше, чем при всех.

Грудь сжала такая злость, что пальцы на руле побелели.

Я представил, как этот вылизанный ублюдок склоняется ближе, кладёт руку ей на талию, и у меня возникло очень простое желание — войти туда и пробить ему голову об ближайшую стену.

Чёрт, я ревновал.

Сильно.

Так, что гул в ушах перебивал даже шум вечернего города.

Я уже знал, что останусь здесь ровно столько, сколько нужно, чтобы увидеть, с чем она вернётся из этого «уединённого места».

И если хоть что-то в её взгляде мне не понравится — он выйдет оттуда с кровью на лице.

Глава 22. Ева

Мы с отцом зашли в ресторан, и меня тут же окутал запах чего-то дорогого и приторного.

Троицкие уже сидели за столом — идеально выпрямленные спины, отрепетированные улыбки.

Я узнала Савелия сразу.

Белая рубашка, тёмный костюм, взгляд, который будто заранее привык считать, сколько ты ему стоишь.

— Ева, — сказала мать Савелия, — мы так рады.

Я изобразила вежливую улыбку и кивнула. Радость — это, видимо, когда твой сын женится по договору.

— Садитесь вместе, — предложила она. — Так будет… уютнее.

Савелий встал, пододвинул мне стул, и я села рядом. Настолько рядом, что чувствовала лёгкий запах его парфюма — холодного, как он сам.

Отец Савелия выглядел довольным. Мой же отец — ещё более довольным.

А я — просто считала секунды до конца этого спектакля.

Мать Савелия что-то говорила о предстоящей церемонии — про цветы, про список гостей, про то, как всё должно «выглядеть гармонично».

Я кивала, улыбалась в нужных местах, но внутри была далеко отсюда.

Ресторан выглядел как место, где еда — всего лишь повод.

Тёмное дерево стен, приглушённый золотистый свет, столы, накрытые белоснежными скатертями, и сервировка, в которой каждый предмет лежал под углом, выверенным до миллиметра.

Слишком идеально. Слишком… чуждо.

За окнами мерцали огни города, а внутри — играли свои роли.

Кто-то искренне, кто-то по контракту.

— Ева, отвечай, — окликнул отец, и я моргнула, возвращаясь из своих мыслей.

— Что? — спросила, поворачиваясь к нему.

— Я спрашивала, какое платье ты хочешь, — повторила мать Савелия. Голос у неё был мягкий, но в нём сквозила та нотка, которая всегда подразумевает: «правильный» ответ уже есть.

— Белое, — сказала я, выбирая безопасный вариант. — Простое. Без лишнего.

— Простое, — повторила она, словно пробуя это слово на вкус. — Ну, это можно обыграть.

Савелий усмехнулся, но ничего не сказал. Лишь чуть наклонился ко мне, так, что его дыхание коснулось моего уха.

— Я хочу поговорить с тобой наедине, — произнёс он тихо, чтобы никто за столом не услышал.

— Мы отойдём, — спокойно сказал Савелий, но в его тоне не было вопроса. Это звучало как решение, которое никто не собирается обсуждать.

— Хоть на весь вечер, — вставил отец Савелия, и громко расхохотался. — Вы же теперь пара.

За столом кто-то улыбнулся из вежливости, кто-то — потому что так принято.

Я тоже изобразила улыбку, хотя внутри скрипнули зубы.

Савелий встал, и мне пришлось последовать за ним.

Мы прошли мимо столов с гулом чужих разговоров, мимо официантов с подносами, пока не оказались в полутёмном коридоре.

В конце — ряд закрытых кабинок с матовыми дверями.

Тишина здесь была другой — густой, отрезающей нас от остального зала.

Он закрыл за нами дверь кабинки, и шум ресторана остался где-то далеко, будто мы нырнули под воду.

Савелий присел напротив, откинувшись на спинку кресла, и какое-то время просто изучал меня.

— Ты сегодня тихая, — сказал он наконец. — Не такая, как в прошлый раз… на благотворительном вечере.

Я склонила голову чуть в сторону.

— Такой ты и будешь, когда тебя выдают замуж за человека, которого ты видела один раз.

Его губы дёрнулись в усмешке.

— Значит, ты всё ещё считаешь, что у нас ничего общего?

— Кроме договора между нашими семьями? — я подняла бровь. — Нет, не особо.

Он наклонился вперёд, опираясь локтями о стол.

— А я думаю, у нас гораздо больше общего, чем ты готова признать.

— Например? — я скрестила руки на груди, глядя прямо ему в глаза.

— Например, я тоже не хочу этой свадьбы, — сказал он без паузы.

— У тебя есть любимая? — вырвалось у меня быстрее, чем я успела подумать.

Он усмехнулся, но в этой усмешке было что-то горькое.

— Была.

— И что с ней? — спросила я, хотя ответ, наверное, лучше было не знать.

Савелий смотрел прямо в глаза, но в следующую секунду отвёл взгляд, будто потерял к этому разговору интерес.

— Неважно, — сказал он коротко. — Давно прошло.

Он сделал паузу, откинулся на спинку кресла и скользнул по мне взглядом так, словно рассматривал товар.

— Уж лучше я женюсь на тебе, чем на ком-то ещё. Ты хотя бы глазу приятна.

Слова упали между нами тяжело, как камень в воду.

И тут же — его мерзкая, самодовольная улыбка.

— Так что свадьба будет. Хотим мы этого или нет, — добавил он, словно ставил последнюю точку в споре, которого даже не было.

— Ты говоришь об этом так, будто покупаешь машину, — сказала я, стараясь не дать голосу дрогнуть.

— А что, это не похоже на сделку? — в его тоне не было ни грамма стыда. — Две семьи, общие интересы, подписанные бумаги.

— Я не твоя собственность, — парировала я.

Он усмехнулся, медленно, с каким-то почти ленивым презрением.

— В этом мире, Ева, собственность — это не то, что ты подписала. Это то, что можешь удержать.

Я поймала себя на том, что сжала ладони так, что ногти впились в кожу.

Его слова были как удар — резкий, без предупреждения.

— Если ты думаешь, что сможешь удержать меня, — я подняла бровь, — придётся постараться сильнее.

Савелий наклонился ближе, опершись ладонью о стол так, что я почувствовала тепло его тела.

— Не переживай. Я умею добиваться того, что моё.

— Пойдём к нашим родителям, — сказал Савелий так, будто мы просто вышли на минуту подышать.

Я кивнула, хотя внутри хотелось сказать совсем другое.

Мы вернулись за стол, и разговор снова потёк в русле дат, ресторанов, списков гостей.

Я не вмешивалась. Пусть решают сами — для них это всё равно сделка, а я всего лишь часть договора.

Часы тянулись медленно, но вечер всё же закончился.

Пожатие руки Савелию, дежурная улыбка его матери, холодный взгляд отца — и мы вышли в прохладный вечерний воздух.

Дорога домой прошла в тишине. Я смотрела в окно, считала огни фонарей и пыталась выбросить из головы его слова.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я поднялась в свою комнату, закрыла за собой дверь и сделала шаг к кровати.

И тут кто-то оказался за моей спиной.

Чья-то ладонь резко закрыла мне рот, отрезав крик.

Тепло чужого тела, дыхание у самого уха.

— Тише, Ева, — знакомый, хриплый шёпот. — Это всего лишь я.

Я дёрнулась, но его хватка на моём лице только усилилась. Пальцы врезались в кожу, ладонь глушила дыхание.

— Ещё раз дёрнешься — и мы поговорим совсем по-другому, — прорычал он прямо в ухо, и в его голосе не было ни капли шутки.

Он убрал руку, но остался в опасной близости, словно намеренно запирая меня в углу комнаты.

— Что, блядь, это было, Ева? — слова вылетели как удары. — Ты решила устроить мне шоу в этом грёбаном ресторане?

— Ты о чём вообще? — я вскинула подбородок, хотя сердце колотилось в горле.

— О чём?! — он шагнул ближе, и я почувствовала, как спиной упёрлась в стену. — Ты сидела с этим ублюдком, позволила ему увезти тебя в отдельную комнату, и думаешь, я просто посмотрю на это со стороны?

— Мы разговаривали, — выдавила я.

— Разговаривали, — он усмехнулся, но эта усмешка была опаснее любого крика. — С ним. Наедине. Где никто не видел, что он мог тебе сказать или сделать.

— И что он сделал? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Неважно, что он сделал, — он схватил меня за подбородок, заставив поднять глаза на него. — Важно, что ты позволила ему быть рядом.

— У тебя проблемы, Вадим, — выдохнула я. — Большие.

— У меня проблемы? — его губы искривились в злой усмешке. — Да у меня, блядь, инфаркт, когда я вижу тебя рядом с такими, как он.

— Ты не имеешь права... — начала я, но он перебил.

— Имею. — Он резко отпустил мой подбородок, но тут же вбил руку в стену рядом с моим лицом, так что штукатурка осыпалась мелкой крошкой. — Потому что я знаю, кто он. Я знаю, зачем он здесь. И я знаю, что ты, сука, не понимаешь, в какую яму тебя загоняют.

Я замерла, вцепившись пальцами в край платья.

— А ты понимаешь?

— Да, — ответил он без колебаний. — И именно поэтому ты не останешься с ним наедине. Никогда.

Его голос был тихим, но в нём чувствовалась такая злость, что воздух будто стал тяжелее.

— Потому что если ты ещё раз дашь мне повод увидеть это, я... — он сделал паузу, глядя прямо в глаза, — я сотру его с лица земли

— А теперь, — он резко выпрямился, но не отходил, — ты мне будешь доказывать, что не думаешь о своём ебаном женихе.

Глава 23. Вадим

Я слышал свой голос — низкий, резкий, полный яда. Видел, как она дернулась, когда я сказал про её «жениха». И да, я специально выдавил из себя каждое слово. Чтобы она запомнила. Чтобы вбить ей в голову, что этот ублюдок для неё — не вариант.

Я не собирался объяснять, что видел в ресторане. Как он на неё смотрел. Как его рука едва не коснулась её плеча. И как я уже прикидывал, под каким углом сломаю ему челюсть, если он осмелится это сделать.

— Что? — её голос прозвучал тише, чем я ожидал, но в нём была смесь возмущения и… вызова.

Я шагнул ближе, не отводя взгляда.

— Ты всё слышала, Ева. Раздевайся.

Она прищурилась, уголок её губ дёрнулся.

— Это приказ?

— Это предупреждение, — сказал я так тихо, что ей пришлось задержать дыхание, чтобы услышать.

Её улыбка стала чуть шире.

— Ты ведь понимаешь, что я могу просто сказать «нет»?

— Понимаю, — я медленно провёл пальцами по её шее, чувствуя, как там бьётся пульс. — Но знаю, что ты не скажешь.

Она всё ещё улыбалась, но в глазах мелькнуло что-то другое — интерес, опасность, азарт.

И да, она медленно потянулась к пуговицам на платье.

— Ты ненормальный, Вадим, — произнесла она почти шёпотом.

— Я предупреждал, — ответил я, глядя, как ткань сползает с её плеч.

Платье соскользнуло с её рук и упало на пол тихим шелестом.

Она стояла передо мной — без защиты, без маски, голая не только телом, но и взглядом.

— Что теперь? — её голос был спокойным, почти насмешливым, но я видел, как быстро бьётся пульс у неё на шее.

Я обвёл её взглядом медленно, намеренно, не скрывая этого.

Я обвёл её взглядом медленно, намеренно, не скрывая этого.

Ключицы — острые, как лезвие ножа, и я прекрасно помнил, как на них в ресторане лежал взгляд Савелия.

Шея — тонкая, уязвимая, с ритмом пульса, который я мог бы сбить одним движением.

Грудь — высоко поднятая, как вызов, но я видел, что это броня.

Живот — чуть втянутый, как будто она держит себя в напряжении даже сейчас.

Бёдра — мягкие линии, которые он не имел права даже представить.

Каждая деталь — метка, напоминание, что она моя территория.

Я сел на край кровати, не сводя с неё взгляда.

— А теперь, Ева, — сказал тихо, но так, чтобы в каждом слове чувствовалась команда, — ты становишься на четвереньки и ползёшь ко мне.

Она замерла на секунду, словно решала, стоит ли бросить мне вызов.

Но потом медленно опустилась на колени, опершись ладонями о ковёр.

Её движения были выверенными, почти демонстративно спокойными, но я видел, как напряглись мышцы спины и бёдер.

Каждый её шаг ко мне был не просто приближением — это была тихая, злая капитуляция, от которой у меня внутри всё сжималось.

Она ползла медленно, будто растягивая каждую секунду, и при этом смотрела прямо в мои глаза, не отводя взгляда.

Плевать, что она была нагой. Это был не флирт — это был бой.

Когда она остановилась в шаге от меня, я заметил, как часто она дышит.

Я чуть наклонился вперёд, положив ладонь ей на подбородок и заставив поднять голову выше.

— Вот так, — сказал я тихо. — Теперь ты ближе туда, где тебе положено быть.

Я видел, как по её шее скатилась тонкая капля пота, и прежде чем она успела сделать шаг назад, я уже был рядом.

Мои пальцы сомкнулись на её талии, притягивая ближе, а другой рукой я сжал её волосы у затылка, заставив поднять голову.

Она попыталась отстраниться, но я склонился к её шее и медленно провёл языком по горячей коже — от ключицы до уха.

Чёрт, этот вкус. Не просто соль, не просто жара. Это была она.

Я выпрямился, не отпуская её, и в следующий миг просто поднял и закинул на кровать.

Она упала на спину, но сразу же приподнялась на локтях, глаза метали искры.

— Ты совсем охренел? — выплюнула она, но дыхание уже сбивалось.

— Да, — сказал я, приближаясь, пока не оказался над ней.

Я снова навис, схватил её за горло — не сильно, но достаточно, чтобы она почувствовала вес моей руки. Её зрачки расширились, губы приоткрылись.

— Тебе это нравится, да? — процедил я, пальцами ощущая её пульс под кожей. — Когда я вот так держу тебя, когда ты знаешь, что я могу сделать с тобой всё, что захочу.

Она издала короткий смешок.

— А ты всё никак не сделаешь. Только трепешься, Морозов.

Я рванулся вниз, прижал её к матрасу, мои губы врезались в её губы грубо, почти болезненно. Поцелуй был не про нежность — про власть. Про то, чтобы заткнуть её. Она застонала — и это стоило м Я сжал её бёдра, раздвигая их резким движением. Она дёрнулась, но я вдавил её обратно в кровать.

— Ты даже не понимаешь, на что нарываешься. — Я говорил сквозь зубы, и каждое слово было, как удар. — Я не трахну тебя сладко. Я выебу тебя так, что ты потом неделю будешь вспоминать моё имя с дрожью.

Её дыхание сбилось, щеки пылали. Она смотрела на меня так, будто сама не знала — боится она меня или хочет ещё сильнее.не последних остатков самоконтроля.

Её дыхание рвалось, сбивалось, грудь поднималась подо мной в бешеном ритме. Я впился в её шею, оставляя на коже жёсткие следы, двигаясь грубо, без пощады. Она зашипела, но вместе с этим выгнулась навстречу, будто просила ещё.

Мои пальцы оставляли красные полосы на её коже — на бёдрах, на талии. Каждое движение было резким, каждое прикосновение требовало подчинения. Я не давал ей времени на передышку: поднял её за волосы, снова уронил на подушки, поймал её запястья и прижал так, что она едва могла дышать.

Она билась, рвалась, но тело выдавало её с головой: дрожь в ногах, судорожные вдохи, изгибы спины. Я чувствовал, как её сопротивление плавится прямо под моими руками, превращаясь в то, что она отчаянно пыталась скрыть.

— Ненавижу тебя, — выдохнула она, царапая мне плечи до крови.

Я склонился к самому уху, придавливая её руки сильнее:

— Лжёшь. Твоё тело давно выбрало меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она выгнулась, стон сорвался громче, чем она хотела. Я усмехнулся.

— Вот так, Лазарева… — рычу я. — Продолжай. Кричи громче.

— Замолчи… — её голос дрожал, но бёдра выдавали обратное, подаваясь навстречу каждому моему рывку.

— Нет, — я грубо прижал её бедро к матрасу. — Теперь ты будешь слушать. Будешь помнить, кто держит тебя вот так.

Я двигался жёстко, резкими рывками, будто намеренно проверяя её на прочность. И чем сильнее она царапала мне плечи и кусала губы до крови, тем сильнее во мне разгоралась ярость, смешанная с похотью.

Она стонала, пыталась задыхаться от слов, но уже не могла спрятать того, что её ломает.

— Ещё, — сорвалось с её губ. Не приказ, не просьба — крик души, полный злости и желания.

Я зарычал в ответ, прикусил её кожу на шее, оставляя кровавый след.

— Получишь. До тех пор, пока не забудешь собственное имя.

Она выгнулась, едва не выскользнула, но я поймал её, снова поднял за волосы, заставляя стоять на коленях передо мной. Щёки мокрые, губы покусаны, дыхание рваное.

Я врезался в неё снова — грубо, резко. Она вскрикнула, но в её крике было больше удовольствия, чем боли.

— Вадим! — вырвалось у неё, и от этого у меня окончательно снесло крышу.

Я работал жёстко, рывками, толкая её всё дальше к краю. С каждой секундой её тело дрожало сильнее, мышцы сжимались, и она уже не могла скрывать, что рвётся в пропасть.

— Кричи, — прохрипел я, прижимая её лицо к своей груди. — Пусть весь дом знает, кто ебёт тебя так, что ты теряешь себя.

Она закричала. Громко, надрывно, так, что я почувствовал, как её дрожь взорвалась волной по телу. Она сломалась у меня в руках — судороги, слёзы, крики.

Я рухнул вместе с ней, вжимая в подушки, забирая до конца. Пока сам не кончился, рывком, с рыком, будто вырывал из себя всё накопленное бешенство.

Тишина накрыла комнату только тогда, когда я прижал её к себе, мокрую, дрожащую, избитую нашей общей яростью.

Она пыталась что-то сказать, но язык заплетался.

А я только выдохнул ей в волосы:

— Всё. Теперь ты никуда не денешься.

Глава 24.Ева

— Ева, что у тебя нового? — голос Астахова всегда звучал одинаково: будто он уже знает ответ, но проверяет, как ты себя поведёшь.

Я сидела напротив, сжимая чашку с остывшим кофе.

— Всё как обычно, — ответила, не поднимая глаз.

— Как обычно… — он медленно повторил, будто пробуя эти слова на вкус. — А я вот слышал, что у вас с Троицкими идёт активная подготовка.

Я подняла взгляд.

— Не знала, что это входит в круг твоих интересов.

— Всё, что связано с твоим отцом, входит, — он откинулся на спинку кресла. — И всё, что связано с тобой — тоже.

Я почувствовала, как он изучает каждое моё движение. Даже то, как я моргнула, казалось, фиксировалось в его памяти.

— Ты выглядишь уставшей, — заметил он. — Или… это что-то другое?

— Нет, — я ответила слишком быстро, и сама это поняла.

Астахов чуть наклонил голову, его глаза стали мягче, но от этого только хуже.

— Ева, — сказал он спокойно, почти по-отечески. — Здесь ты можешь говорить всё. Это останется между нами.

Я усмехнулась, но без веселья.

— Вы правда думаете, что есть место, где слова не имеют цены?

Он чуть прищурился, и я поняла — он ждёт.

Молчание тянулось, и мне захотелось заполнить его хоть чем-то, лишь бы не чувствовать, как он читает меня, как открытую книгу.

— Я не хочу этой свадьбы, — вырвалось у меня, и слова прозвучали громче, чем я рассчитывала.

Астахов не шевельнулся, только чуть сильнее сжал пальцы на подлокотниках кресла.

— Мне он не нравится, — продолжила я, и уже не могла остановиться. — Он холодный, пустой, смотрит так, будто примеряет меня к своей жизни, как новую мебель.

Я почувствовала, как в горле собирается ком, но не дала ему выйти слезами.

— Я ненавижу отца за то, что он всё это устроил. За то, что я для него — инструмент, а не дочь.

Астахов молчал, и это молчание будто давало мне право говорить дальше.

— Я скучаю по маме, — выдохнула я, и тут голос всё же дрогнул. — По её голосу, по запаху её духов… По тому, что с ней я хотя бы чувствовала, что дома.

Я сжала пальцы на чашке так, что они побелели.

— А теперь дома нет. Есть только стены, которые держат меня в клетке, и люди, которые решают, как я должна жить.

— А ещё Вадим сказал… — я запнулась, но слова уже катились, как с горы. — Что я этому не препятствую.

Я криво усмехнулась.

— А что я могу сделать, если у меня нет выбора? Если не соглашусь — он лишит меня всего.

В ту же секунду до меня дошло, что я только что сказала.

Сердце будто пропустило удар, ладони похолодели.

Астахов слегка приподнял бровь, но его лицо осталось таким же спокойным.

— Вадим? — спросил он ровно, без лишней интонации.

Я отвела взгляд, сделав вид, что ищу салфетку на столике.

— Я… — слова застряли. — Неважно.

Он чуть откинулся назад, сложив руки на коленях, и его голос стал мягким, почти успокаивающим:

— Ева, я хочу, чтобы ты понимала… Я на твоей стороне. Всегда.

Я скептически подняла глаза.

— На моей?

— Да, — он кивнул, глядя прямо. — Я не хочу, чтобы ты страдала. Хочу, чтобы у тебя была стабильность. Безопасность. Чтобы рядом был человек, который сможет защитить тебя в любых обстоятельствах.

— Савелий? — я не удержалась от едкой нотки.

— Возможно, да, — спокойно ответил он. — Он из семьи, которая умеет держать слово. У него есть ресурсы, связи… В жизни это значит очень многое.

— А значит ли это хоть что-то для меня? — спросила я тихо.

Он чуть улыбнулся, как будто говорил с ребёнком, который пока не понимает, что для него лучше.

— Иногда мы не сразу видим, что решение правильное. Но потом… потом понимаем, что это уберегло нас от худшего.

Я молчала, а он мягко продолжил:

— Я не говорю, что ты должна любить его, Ева. Но… не стоит отталкивать то, что может дать тебе будущее.

Его слова звучали как забота, но я чувствовала в них стержень — твёрдый и направленный туда, куда он хотел меня подтолкнуть.

Я кивнула Астахову, делая вид, что приняла его слова, но внутри уже думала о другом.

Не о свадьбе. Не о Савелии.

О дневнике.

Операция «найди дневник» — так я мысленно назвала это ещё утром.

И это было сейчас важнее всего.

Ночь встретила меня тишиной, в которой даже собственное дыхание казалось громким. Я вышла из комнаты босиком, чтобы половицы не выдали каждый шаг.

Внизу всё спало.

На тумбочке в коридоре — связка ключей. Я взяла их осторожно, стараясь не звякнуть металлом.

Холодная латунь ложилась в ладонь, как обещание.

Дверь на улицу скрипнула, но я тут же замерла, прислушиваясь.

Тишина.

Сад в темноте был не просто тихим — он был чужим.

Каждый куст казался выше обычного, каждая тень — плотнее. Луна лишь изредка пробивалась сквозь рваные облака, и от этого дорожка к сараю выглядела как коридор, ведущий в чёрную пасть.

Я шла быстро, но в груди уже тянуло от напряжения.

Если кто-то выйдет сейчас на крыльцо, я не успею даже спрятаться.

Сарай стоял в дальнем углу, темнее самой ночи. Замок холодил пальцы, и ключ застрял в скважине так, будто сопротивлялся.

Щелчок прозвучал слишком громко.

Внутри пахло влажным деревом, пылью и чем-то медовым, прелым.

Воздух был тяжёлый, неподвижный, словно за годы он сросся со стенами.

Я начала с углов — двигала ящики, задирала крышки старых сундуков, заглядывала под полки. Пыль забивалась в горло, паутина липла к волосам.

Каждая доска под ладонью казалась подозрительной — я стучала по ним, пытаясь уловить пустоту.

Время тянулось, как вязкая патока.

Чем дольше я искала, тем громче становилось собственное дыхание.

В какой-то момент я присела, заглянула под стол и ударилась головой о перекладину. Выругалась про себя, потёрла лоб… и тогда заметила.

Она была там всё это время.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На полке прямо напротив двери.

Старая, тёмная, с ободранными краями.

Дневник.

Я замерла, как будто боялась спугнуть.

Сотни раз в жизни я проходила мимо этой полки. Никто никогда не замечал эту тетрадь. И теперь я понимала почему — она лежала так просто, так нагло на виду, что мозг автоматически вычёркивал её из списка «подозрительных вещей».

Словно мама знала, что самый лучший способ спрятать — это положить на самое очевидное место.

Я протянула руку — и в груди сжалось так, что на секунду перехватило дыхание.

Дневник был холодным, будто впитал в себя всю сырую ночь. Кожа обложки обтёртая, с мелкими царапинами, запах старой бумаги и пыли ударил в нос.

В голове вертелись слова из письма: я спрятала дневник достаточно глубоко, чтобы они его не нашли.

Я знала, о ком она говорила.

Не просто «люди» — те, кто годами плёл паутину вокруг нашей семьи. Те, кто убрал маму так, что это назвали несчастным случаем. Те, кто теперь сидит за одним столом с моим отцом и говорит тосты о «доверии».

Они могли быть кем угодно. Слугой, соседом. Тем, кто подаст тебе чай или откроет дверь.

И если дневник попадёт к ним — всё, что знала мама, исчезнет. Или хуже — обернётся против меня.

Я прижала тетрадь к груди и на секунду закрыла глаза, прислушиваясь.

Тишина. Но за этой тишиной всегда пряталось что-то.

В последнее время я часто ловила себя на мысли, что меня преследуют. Не прямо — не шаги за спиной и не тень в окне. Но везде было это ощущение: чужие глаза.

На лестнице. У калитки. Даже в зеркале машины, когда я уезжала к Астахову.

Я выпрямилась и глубоко вдохнула.

Назад в дом. Быстро. И так, чтобы никто не увидел.

Я бесшумно поднялась по лестнице, каждый шаг казался громче, чем удары сердца.

В коридоре — темно, только полоска лунного света скользит по полу.

Дверь в мою комнату закрылась за мной почти без звука.

Я щёлкнула замком, задернула шторы и села на кровать, всё ещё сжимая дневник так, будто он мог вырваться.

Кожа обложки была шероховатой, под пальцами чувствовались вмятины от старых записей.

Я раскрыла его — и запах бумаги ударил в память чем-то из детства.

Первая строчка, жирная, выведенная рукой моей матери, глянула на меня, как приговор:

«Я ненавижу своего мужа.»

Глава 25. Ева

Пальцы дрожали, когда я перевернула страницу.

Чернила кое-где были размазаны, как будто её рука дрожала, или слёзы падали на бумагу.

«

Меня выдали за него так же, как продают дом или землю. Без моего согласия. Без моего слова.

Родители сказали, что это лучший союз для семьи. Они улыбались, когда он пожал мне руку. А я в тот момент уже знала — этот брак станет моей тюрьмой.

»

Я сглотнула и перевернула следующую страницу.

«

Он холоден. Как лед, который никогда не тает. Смотрит сквозь меня, как будто я предмет интерьера, который ему не нравится, но который нельзя выбросить.

Он груб. Не словами — тоном, жестами, своим равнодушием. Иногда молчание режет сильнее крика.

Мне казалось, что я смогу заслужить его внимание, что-то в нём разбудить. Но чем дольше мы вместе, тем больше я понимаю — там, внутри, ничего нет.

»

Я ощущала, как внутри растёт тяжёлый ком — злость, страх, и что-то ещё, похожее на горечь.

«

Этот брак — как медленный яд. Он не убивает сразу. Он просто каждый день отнимает у тебя чуть-чуть. Силы. Веру. Себя.

»

Я отложила дневник на секунду, прижала ладонь к губам.

Мне стало холодно. Даже здесь, в своей комнате, за закрытой дверью.

Я снова опустила глаза на страницу. Почерк в этой части был неровным, будто она писала быстро, боясь, что кто-то войдёт.

«

Он заставляет меня спать с ним. Говорит, что я должна подарить ему ребёнка, наследника.

Я не хочу. Мне ребёнок не нужен. Тем более — от него.

Каждый раз, когда он прикасается ко мне, у меня внутри всё сжимается в узел. Мне кажется, я схожу с ума.

»

Я почувствовала, как ногти впились в кожу ладоней.

Слова перед глазами превращались в образы — и мне хотелось вырвать эти страницы, сжечь их, чтобы они никогда не существовали.

«

Я боюсь засыпать рядом с ним. Я боюсь просыпаться рядом с ним. В этой спальне нет тепла, нет даже тени нежности. Только обязанность. И ледяная стена.

»

Мне стало трудно дышать. Я знала, что мама была несчастлива… но не до такой степени.

Каждое предложение резало, как нож.

Страница за страницей, пока глаза не наткнулись на новые строки. Почерк стал ещё резче, будто каждая буква — это царапина на бумаге.

«

Я беременна

.»

Я замерла, чувствуя, как сердце ударилось где-то в горле.

«

И теперь я боюсь не только за себя, но и за ребёнка.

Я не хочу, чтобы она появилась в этом холодном, черством доме.

Здесь нет места для смеха. Здесь нет места для тепла. Здесь только правила, сделки и люди, которые улыбаются, пока точат ножи за твоей спиной.

»

Чернила в нескольких местах расплылись — то ли от слёз, то ли от капель воды, попавших на страницу.

«

Я мечтаю сбежать. Но он следит за каждым моим шагом. Я даже не знаю, кому могу доверять. Возможно, никому.

»

Я оторвалась от текста, чувствуя, как горло перехватывает так, что невозможно вдохнуть.

Эти строки словно шагнули ко мне через годы — и ударили прямо в грудь.

Следующая страница начиналась иначе. Почерк стал мягче, линии плавнее, как будто рука писала под влиянием совсем других чувств.

«

Сегодня, наверное, самый счастливый день в моей жизни.

Я родила прекрасную дочь. Такую красивую, милую…

Хоть я и не хотела ребёнка, теперь я думаю — как я могла жить без неё?

»

Я чувствовала, как строчки обнимают меня сквозь время. Мама словно говорила это сейчас, шёпотом, прямо в ухо.

Но теплу не дали продлиться. Дальше почерк вновь стал резким, почти злым.

«

Виктор расстроен мной.

Сказал: ‘Ты даже нормально наследника родить не можешь.’

Он даже не посмотрел на неё. Для него это не ребёнок. Это ошибка.

»

Я моргнула, но буквы всё ещё плыло перед глазами.

От этих слов на страницах веяло той же ледяной пустотой, что и от его взгляда сейчас.

«

Он контролирует всё. Даже то, как я должна держать ребёнка.

Говорит, что я слишком много беру её на руки, что избалую.

Что слуги должны заниматься её кормлением, а я должна ‘прийти в себя’.

Я не могу отдать её им.

Каждую ночь, когда все спят, я беру её к себе в постель, прижимаю и слушаю, как она дышит.

Это единственное, что удерживает меня от того, чтобы… исчезнуть

.»

Строки шли всё неровнее, чернила местами были размазаны — будто капли упали прямо на бумагу.

Я не знала, это были слёзы или что-то другое.

«

Я боюсь, что однажды он заберёт её у меня.

Что однажды я проснусь — а её нет.

»

Я сжала дневник так, что побелели костяшки пальцев.

Внутри всё сжалось до острого, болезненного комка.

Я отодвинула дневник на край тумбочки, словно он был слишком горячим, чтобы держать рядом.

Мамины страхи теперь были и моими. Разница только в том, что она это уже пережила, а я — в самом начале.

Чем дольше я смотрела в потолок, тем сильнее понимала, что мы с ней жили в одном и том же доме, только в разное время.

Те же стены. Те же правила. Те же люди, которые улыбаются, когда ломают тебя.

Я не хотела знать, чем закончилась её история. Не сегодня.

Вместо этого натянула одеяло повыше, закрыла глаза и постаралась заставить себя думать о чём угодно, кроме холодного взгляда отца и улыбки Савелия.

Но в темноте меня всё равно догнали строки мамы: «Я боюсь за себя… а теперь и за неё».

Только теперь я боялась за себя сама.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 26.Ева

Я сидела у окна, держа дневник так, будто он мог выскользнуть в любой момент.

Страницы кончились там, где мама писала о моём рождении. Последние слова были почти нежными — и от этого стало только больнее.

А дальше — пустота. Чистые листы.

Я перевернула ещё одну страницу… и сердце пропустило удар.

Чернила снова были здесь. Почерк всё тот же, только более резкий, неровный.

Разница — пятнадцать лет.

«

Я сошла с ума

.»

Эта фраза стояла первой строкой, отдельно.

«

Иногда мне мерещатся люди в коридорах. Они стоят и смотрят, пока я иду мимо. Я не знаю, живые они или нет. Может, это тени прошлого. Может… моё будущее.

»

Я сглотнула, чувствуя, как кожа на руках покрывается мурашками.

«

Виктор говорит, что мне кажется. Но я знаю, что нет. Иногда я слышу шаги за дверью. Иногда — шёпот, и он исчезает, когда я открываю.

»

Дальше почерк становился ещё неровнее, будто она писала в спешке:

«

Виктор записал меня к психотерапевту. Думаю, мне это нужно. Или он хочет, чтобы я поверила, что это только в моей голове. Если я поверю, значит, всё, что я видела, можно будет вычеркнуть.

»

«

Первый приём у психотерапевта я запомнила до мелочей. Его звали Фёдор Астахов.

Я тогда ещё подумала, что имя слишком мягкое для человека, которому доверяют чужие сломанные жизни.

Он сидел в своём кабинете, за огромным столом из тёмного дерева, а в окне за его спиной мерцал дождь.

На полках — книги, расставленные не по алфавиту, а по каким-то только ему известным правилам.

Всё это казалось мне выверенным и… подозрительным.

Он поднял глаза на меня, и я сразу решила, что он мне не нравится.

Слишком спокойный взгляд. Слишком ровный голос. Казалось, он видит всё, что я пытаюсь спрятать, и даже не собирается делать вид, что нет.

— Виктор говорит, вы не спите по ночам, — сказал он тогда, а я почувствовала, как внутри всё сжалось.

— Виктор говорит много чего, — ответила я и отвернулась к окну.

Я думала, что эти встречи будут пыткой. Что он, как и все, будет задавать вопросы по шаблону и записывать ответы, даже не слушая.

Но он не спешил. Не перебивал. Не говорил, что мне «надо успокоиться» или что я «себя накручиваю».

Он просто сидел и ждал, пока я сама заговорю.

На втором сеансе он поставил между нами чайник с жасминовым чаем. Сказал, что запах помогает расслабиться. Я скептически хмыкнула, но выпила.

А на третьем — мы говорили почти весь час о музыке, которую он слушает в машине.

И только потом я поняла, что всё это время он вытягивал из меня то, что я обычно прятала глубже всего.

Через пару месяцев я ловила себя на том, что жду этих встреч.

Что думаю: «Вот бы он был здесь, он бы понял».

Он стал тем, кто слушал меня так, как не слушал никто.

Не только слова, но и паузы между ними.

И в этих паузах он находил больше правды, чем Виктор за все годы нашего брака.

Иногда я выходила от него с лёгкостью, будто оставила в его кабинете груз, который несла годами.

Иногда — с тревогой, потому что он задавал один-единственный вопрос, и я не могла перестать думать над ним всю ночь.

Я не знаю, был ли он моим другом или просто делал свою работу.

Но он стал единственным человеком, рядом с которым я чувствовала себя… в безопасности.

«Сначала всё было… безопасно.

Я приходила к нему, мы говорили. Иногда молчали. Он спрашивал о детстве, о моих страхах, о том, что снится мне по ночам.

А потом что-то изменилось. Я не знаю, в какой момент это произошло — может, когда он коснулся моей руки, чтобы остановить дрожь.

Или когда его взгляд задержался на мне чуть дольше, чем нужно.

Или когда я поняла, что, произнося моё имя, он вкладывает в него больше, чем просто рабочий интерес.

Мы начали видеться вне его кабинета.

Сначала — случайно, как будто так вышло. Потом — намеренно.

Он знал места, куда никто не заглядывает. Старый дом у реки. Заброшенную теплицу в саду его родственника. Маленький номер в отеле на окраине, где никто не задаёт лишних вопросов.

В этих местах я чувствовала, что мы — единственные люди на свете.

Он смотрел на меня так, будто видел всё, что я скрывала от остальных, и не отворачивался.

Говорил, что я слишком много времени провожу в клетке, и что с ним могу дышать полной грудью.

Я верила. Или хотела верить.

Каждое наше тайное свидание было похоже на вырванный из реальности кусок рая.

В его руках я забывала, кто я — жена Виктора, дочь той семьи, где всё решается за закрытыми дверями.

С ним я была просто женщиной, которую хотят не ради фамилии, а ради неё самой.

Он умел доставать из меня то, что я прятала даже от себя.

Словами, прикосновениями, тишиной между ними.

Иногда я ловила себя на мысли, что боюсь конца этой истории сильнее, чем всего, что может случиться, если нас разоблачат.

Я знала: мы играем с огнём.

Но я никогда ещё не чувствовала себя такой живой.

»

Я закрыла дневник, но страницы будто прожгли ладони.

Слова мамы, такие тёплые, жадные к жизни… и одновременно пропитанные страхом.

Я почувствовала, как внутри начинает подниматься холодная волна — то самое чувство, которое я стараюсь не замечать в себе уже несколько недель.

Слишком знакомые интонации, слишком узнаваемое «он видит меня» и «только с ним я могу дышать».

Я снова раскрыла дневник, пальцы слегка дрожали, будто от холода, хотя в комнате было душно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Чернила чуть расплывались от старости, буквы будто впивались в бумагу.

"

Виктор подставил ко мне охранника. Его зовут Александр Семёнов.

Он хороший человек, я вижу это. Он не желает мне зла и просто делает свою работу.

"

Я моргнула, перечитала имя ещё раз.

Александр Семёнов.

Оно уже всплывало в памяти — не ярко, но точно. Я видела его где-то… недавно. Но где?

Мозг тут же подкинул пару образов, и я резко оттолкнула их прочь.

Перелистнула страницу.

Чернила на ней были чуть бледнее, бумага — жёстче на ощупь.

Я хотела читать дальше… но между страниц что-то застряло.

Тонкий, жёлтоватый край выскользнул прямо в ладонь.

Фотография.

И в ту секунду, когда я её увидела, мир вокруг исчез.

Всё, что было — приглушённый стук сердца в висках и холод, разлившийся по коже.

На фото была она — моя мама.

И ещё кто-то.

Тот, чьё лицо я знала слишком хорошо, чтобы даже на секунду усомниться.

Я вцепилась в край снимка, и воздух в груди стал острым, как нож.

Эта фотография переворачивала всё, что я думала о своей семье.

И обо мне.

Глава 27.Вадим

Я не видел Еву весь день.

С утра она куда-то исчезла, оставив после себя только запах её шампуня в коридоре и ту тишину, которая бесит сильнее любого крика.

После той ночи между нами всё стало… острым.

Мы будто ходили по лезвию: любое слово — и можно порезаться.

Она не спорила, не язвила, и это бесило в десять раз больше, чем её обычные выпады.

Я не знал, что хуже — когда она бросает мне в лицо колкие фразы или когда молчит, пряча что-то за этой своей выверенной маской.

Уже почти ночь.

Я возвращался в дом Лазаревых после встречи с Ильёй.

Дождь хлестал по лобовому, фары выхватывали из темноты куски дороги, и всё это только подогревало раздражение, которое уже и так сидело под кожей.

Илья, сука, «порадовал».

Сидел с этим своим спокойным лицом и зачитывал мне сводку, как будто мы обсуждали прогноз погоды.

По его словам, Савелий Троицкий — почти святой.

Чистые бумаги, безупречный бизнес, налоговые декларации — как учебник по финансовой грамотности.

Ни одной грязи, ни одного следа, даже парковочный штраф в архивах не всплыл.

Лапочка, блядь.

Прямо образец для подражания.

Можно в рамочку и на стену вешать, чтоб дети на него равнялись.

Я таких «чистых» видел.

Знаю, что за вылизанным фасадом всегда гниль.

Просто кто-то очень умный и очень опытный вовремя подтирает за ним следы.

Я вдавил педаль газа чуть сильнее.

Плевать, что мокро, плевать, что дорога скользкая.

Меня бесило всё: как медленно тянется время, как в висках пульсирует злость, как в груди сидит ощущение, что я что-то упускаю.

Её я не видел весь день.

Не знал, где она, чем занимается, с кем говорит.

И это жрало меня изнутри.

Каждый час, каждая минута, в которую она могла быть рядом, но не была.

Когда я свернул к дому Лазаревых, ночь уже густо легла на всё вокруг.

Двор был тихий, как кладбище.

Даже собака у соседей не гавкнула.

Внутри — ни одного звука, только мягкое эхо моих шагов по мрамору.

Я поднялся на второй этаж, на ходу стягивая с плеч куртку.

Я толкнул дверь в свою спальню, щёлкнул выключателем — и свет полоснул по комнате.

И замер.

Посреди комнаты, на моём стуле, сидела Ева.

Прямая спина, руки спокойно лежат на коленях, голова чуть наклонена.

Взгляд — прямо на меня.

— Чёрт… — выдохнул я. — Ева, что ты тут делаешь?

Она улыбается. Медленно, дерзко, так, что у меня внутри всё напрягается.

Поднимается со стула, подходит ближе, и я чувствую её запах ещё до того, как она дотрагивается.

— Я пришла к тебе, — шепчет она, и в голосе нет ни капли сомнения. — Хочу тебя.

Пальцы скользят к моей руке, цепляются, и она тянет меня за собой, будто я не двухметровый мужик, а её игрушка. Мы падаем на кровать, и в тот же миг она оказывается сверху.

Колени упираются по бокам, волосы падают на лицо, глаза горят.

Её губы накрывают мои — горячо, резко, с такой жадностью, что у меня в груди рычит зверь. Я отвечаю, сминая её рот, прижимая к себе, будто хочу вдавить в матрас.

Её поцелуй рвётся, я чувствую, как её язык скользит жёстко, настойчиво. Я уже хочу перевернуть её под себя — но вдруг слышу чёткий металлический щелчок.

Я дёргаю рукой.

Запястье.

Пристёгнуто.

Моё сердце на мгновение останавливается, потом ухмыляется где-то глубоко внутри.

— Ева, — рычу я сквозь зубы, пытаясь сдержать смех и злость одновременно. — Что ты, блядь, делаешь?

Она отстраняется всего на пару сантиметров. Губы влажные, дыхание горячее, глаза сверкают — торжество и вызов одновременно.

— А что? — её голос дрожит не от страха, а от адреналина. — Тебе можно, а мне нельзя?

Я рву плечом, цепь натягивается. Чёрт. Сучка подготовилась.

Она резко отстраняется.

Словно сама испугалась того, что только что сделала.

Спрыгивает с кровати, поправляет платье, и идёт обратно к тому самому стулу, где я её застал.

Садится. Спина прямая, руки сцеплены на коленях.

Смотрит прямо на меня. В упор. Ни страха, ни улыбки. Только этот проклятый вызов в глазах.

— Я жду, Вадим, — произносит она медленно, будто каждое слово вбивает гвоздь. — Расскажи мне правду.

В комнате повисает тишина.

В груди сразу стало тесно, горячо, как будто кто-то резко открыл клапан, и злость пошла по венам.

Вся из себя хрупкая, но с глазами, в которых плескался вызов.

— Повтори, — сказал я тихо.

Она даже не моргнула.

— Вадим Морозов… или всё-таки Вадим Семёнов?

Улыбка сама скользнула на губы, но это была не улыбка — больше оголённый оскал.

В голове сразу вспыхнуло: Откуда? Кто ей сказал?

И вместе с этим — злое, холодное желание прижать её так близко, чтобы она поняла, что за каждое слово придётся платить.

— Ева… — выдохнул я медленно, растягивая её имя, как лезвие ножа по коже. — Очень опасно играть в такие игры, когда ты не знаешь правил.

Я резко дёрнул рукой.

Один раз. Второй. Металл скрежетал, дерево надсадно трещало.

На третий рывок что-то хрустнуло. Спинка кровати, к которой была пристёгнута сталь, не выдержала — деревянная деталь треснула пополам.

Наручник по-прежнему висел на запястье, но я был свободен.

Она не отвела взгляда. И это бесило.

Потому что я видел — она что-то поняла, что-то нашла, и теперь сидит передо мной, как будто у неё на руках туз, а я должен догадаться, какой.

Я шагнул вокруг стула, медленно, будто обходил добычу.

Пальцы скользнули по спинке, и я почувствовал, как её дыхание стало чуть быстрее, но она всё ещё держала маску.

— Откуда ты взяла это имя? — спросил уже жёстче.

на чуть наклонила голову, и в глазах мелькнуло что-то опасно-спокойное.

— Может, лучше поговорим о другом? — её голос был тихим, но в нём скользнул металл. — Например, зачем ты здесь.

Я не двигаюсь, жду.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Чтобы накопать на моего отца… — она сделала короткую паузу, будто проверяя мою реакцию, — и вытащить своего брата из тюрьмы.

Слова упали между нами тяжёлые, как камни.

Внутри всё мгновенно напряглось, как натянутая струна.

Она знала. Не гадала — знала.

Взгляд стал уже не просто вызывающим, а почти торжествующим.

— Ты знаешь… — произнёс я тихо, но так, чтобы каждое слово резануло. Не вопрос — почти обвинение. Я смотрел на неё, как хищник, который ещё решает, убить ли добычу сразу или поиграть. — И как давно?

Она чуть наклонила голову, и этот жест — спокойный, будто между нами не натянулась струна, готовая лопнуть, — бесил сильнее, чем если бы она закричала.

— Не так давно, — сказала она ровно, без дрожи. Но я видел, как пульс у неё бешено бьётся в ямочке у шеи. — Но догадываться начала раньше.

Я сделал шаг ближе, не сводя с неё глаз.

— С чего? — голос стал тише, но тяжелее. Это был не интерес. Это был приговор.

Она чуть выдохнула, но взгляд не отвела.

— Когда поняла, что ты здесь не просто так. — Пауза. Медленная, намеренная, как затяжка перед последним словом. — А потом… я залезла в твою комнату.

Я остановился прямо за её плечом. Слишком близко, чтобы она могла это игнорировать.

— И что ты там нашла? — спросил я почти шёпотом, но так, чтобы ей захотелось отодвинуться.

Она обернулась, и в глазах мелькнуло что-то похожее на вызов.

Она поднялась со стула медленно, будто растягивала этот момент, давая мне время понять, что сейчас будет.

Глаза — тёмные, горящие, и в них не просто злость, а что-то острее, почти ненависть.

— Ты… — её голос был низким, но дрожал от напряжения. — Ты, сука, всё это время водил меня за нос.

Она подошла ближе, так близко, что я почувствовал запах её кожи — тёплый, с ноткой чего-то резкого, как электричество перед грозой.

И вдруг — резкий взмах руки. Хлёсткая пощёчина.

Голова чуть дёрнулась в сторону, а внутри — только нарастающий гул.

— Это тебе за то, что обманывал меня. — Вторая — ещё сильнее, с отдачей в её тонком запястье.

— За то, что обвёл меня вокруг пальца. — Третья, короткая, почти мгновенная, как выстрел.

Она не отводила взгляда, и я видел, что бьёт не только ладонями, но и словами, взглядом, всем своим телом.

Каждый удар — как плевок в лицо, как напоминание, что я допустил её слишком близко.

— Ублюдок, — выдохнула она, и в этом слове было всё: и боль, и предательство, и то, что она никогда не простит.

Я провёл языком по внутренней стороне щеки, чувствуя привкус крови, и медленно выпрямился.

Я поднял на неё взгляд, чувствуя, как с каждой секундой внутри всё сильнее сжимается в тугой, рвущийся наружу клубок.

— Ева, — произнёс я медленно, глухо, — то, что я говорил тебе о своих чувствах… наш секс… всё это было по-настоящему.

Она остановилась у двери, на секунду замерла, а потом медленно обернулась. В её взгляде не было ни капли дрожи — только холод, обрамлённый ледяной насмешкой.

— Не переживай, Вадим, — её голос был тихим, почти ласковым, но в каждом слове я слышал, как она режет по живому. — Я же сказала тебе ещё тогда: это временно.

Каждое слово било точнее и больнее, чем её пощёчины.

— Ты хочешь вытащить своего брата из тюрьмы, — она чуть склонила голову, будто рассматривая меня с новой стороны. — Я знаю, как тебе помочь.

Я сделал шаг к ней, и пол между нами будто стал короче.

— Ева… что ты, блядь, несёшь? — слова сорвались низко, глухо, с тем глухим раздражением, которое всегда предвещает взрыв. — Как ты, нахрен, можешь мне помочь?

Она не отступила. Наоборот — чуть подалась вперёд, так, что её взгляд впился в меня, как нож.

— Твой брат… — она произнесла это спокойно, но я чувствовал, что она нарочно тянет, заставляя меня ждать, — он сидит не из-за моего отца.

У меня в голове на секунду щёлкнуло пустотой.

— Повтори.

— Я сказала, — её тон стал жёстче, — что твой брат не сидит по вине моего отца.

Я схватил её за плечо и прижал к стене, так, что штукатурка глухо стукнула за её спиной.

— Откуда ты знаешь? — прорычал я, чувствуя, как пальцы впиваются в её кожу.

Её губы дрогнули в какой-то извращённой улыбке, и она тихо выдохнула:

— Боже… ты такой сексуальный, когда злишься.

Я даже не успел выругаться — она потянулась ко мне и прижалась губами. Поцелуй был не мягким, а дерзким, с укусом, с тем самым привкусом вызова, который в ней всегда сводил меня с ума.

Я почувствовал, как в груди рвануло что-то тёмное, первобытное, и уже хотел вцепиться в неё сильнее, вдавить обратно в стену, забрать этот поцелуй целиком… но она резко оттолкнула меня ладонью в грудь.

— Но это ничего не меняет, — сказала она, выпрямившись и глядя на меня с той ледяной уверенностью, от которой хотелось либо разбить ей эту маску, либо сорвать её совсем.

Ева прошла мимо меня, даже не обернувшись, и в комнате запахло её духами — сладкими, но с горьким шлейфом.

Подошла к столу, наклонилась, и я видел, как её пальцы обхватили какую-то потрёпанную тетрадь, лежавшую среди прочего хлама.

Она медленно подняла её, провела ладонью по обложке, будто сметала пыль.

— Вот тут, — её голос был ровный, но в нём звенела сталь, — всё рассказано.

Наши взгляды встретились, и в её глазах читалось не просто знание — там было что-то, что могло разнести мой мир в клочья.

— А теперь… — она сделала паузу, шагнула ближе, протягивая тетрадь, — переходим к финальной части.

Глава 28. Ева

"

Сегодня, выходя от Фёдора, столкнулась с парнем. Ему лет двадцать, не больше. Темноволосый, смуглый, глаза дерзкие, но тёплые. Я врезалась в него, он сказал: «Аккуратнее, девушка». Я извинилась, он улыбнулся. Обменялись парой фраз — ничего важного, но почему-то его взгляд зацепил. Странно… всё это было слишком живо для случайной встречи.

"

"

Через неделю мы встретились снова. Случайно — как и в прошлый раз. Он улыбнулся, сказал, что я красивая, и что хочет увидеть меня ещё. Я ответила, что замужем и слишком стара для него. Ему двадцать. Но его это не остановило. Он продолжал искать встречи

"

"

Каждый раз, когда мы случайно сталкивались, я ловила себя на том, что думаю о нём. Почти так же, как когда-то о Фёдоре. Это было неправильно… но и слишком живо, чтобы просто отмахнуться.

В тот день я спросила Фёдора, кто он. И, хоть он и не должен был, он ответил. Его слова застряли во мне, как игла. А потом он задал вопрос, которого я боялась:

— Что ты к нему чувствуешь?

Я долго молчала. И всё же сказала правду:

— Возможно, то же самое, что и к тебе.

И это стало началом моего конца

"

*…Через неделю.

"

Сегодня я переспала с двумя мужчинами.

Да, в один день. И нет, я не чувствую вины.

Я чувствую, как кровь по венам бежит быстрее, чем когда-либо.

Я чувствую себя живой. Желанной. Настоящей.

Они смотрели на меня так, будто я единственная женщина в мире.

Прикосновения — жадные, почти жёсткие, но в них было то, чего мне так не хватало все эти годы: желание, которое не надо было просить.

Они брали меня, как что-то ценное, как будто боялись потерять, и в то же время — как будто им принадлежало моё тело, мой голос, мой каждый вздох.

Я никогда не считала себя красивой, но в ту ночь они заставили меня поверить в это.

Каждое их слово, каждый взгляд прожигал меня насквозь.

Они хотели меня, и я… я хотела их обоих. Одинаково. Без разбора.

То, что я к ним чувствую, не описать словами. Это как два противоположных огня, между которыми я горю и не хочу спасения.

Но главное даже не это. Главное — то, что они чувствуют ко мне.

А я знаю: ради этого чувства я готова пойти куда угодно… даже к своему концу."

…Прошёл год и шесть месяцев.

"

Они развращают меня. Переделывают под себя.

Я уже не та женщина, что смотрела на себя в зеркало два года назад.

Тогда я была ещё женой Виктора, холодной, сдержанной, со взглядом, в котором пряталось больше, чем я могла себе позволить показать.

Сейчас — я другая.

Я не могу отвернуться. Не могу уйти.

Они — как наркотик, который пустил корни под кожу.

Стоит мне провести без них пару дней, и я уже ловлю себя на том, что ищу их лица в толпе, их голоса в шуме города.

Я думаю о них, когда засыпаю рядом с мужем. Думаю о том, как они берут меня, как будто я их собственность.

Все наши тайные встречи, все вечеринки, на которые я сбегала, пока Виктор думал, что я у подруги или на благотворительном приёме…

Каждая ночь, проведённая с ними, развращала меня чуть больше, стирала всё то, что во мне было правильным.

Я уже не понимала, хорошо это или плохо.

Мне было всё равно.

Мне не нужно было ничего, кроме них.

Ни семьи, ни репутации, ни будущего — только они двое. И я знала, что рано или поздно это уничтожит меня."

"

Дорогой дневник,

Сегодня я поняла одну простую, но страшную истину — я живу среди монстров.

Не мужчин. Не просто хищников. А людей, для которых нет границ, нет морали, нет человеческого.

Они переступят через кого угодно. Через меня. Через любого, кто встанет на их пути.

И я вдруг поняла — я не исключение, я просто красивая фигурка в их игре.

Они не любят меня. Они меня контролируют.

Каждый мой шаг. Каждый вдох. Каждую секунду моего дня.

Виктор сказал Александру не выпускать меня из поля зрения.

И этим подписал ему приговор.

Я видела их взгляды, эти холодные, пустые глаза — им не понравилось, что у меня есть кто-то, кто может быть на моей стороне.

И они сделали то, что делают всегда — уничтожили.

Всё произошло быстро.

Слишком быстро.

Подстава. Ловушка. Виктор вызвал полицию, и теперь, возможно, его посадят.

Этот человек не виноват ни в чём.

Он просто оказался рядом со мной.

И это стало его ошибкой.

Я понимаю, что сама привела его к краю.

Я — магнит для беды.

Я — их игрушка. Их кукла, которую можно дергать за ниточки, манипулировать, закрывать в золотой клетке, пока они решают, что со мной делать.

Александр был лучшим охранником, что у меня когда-либо был.

Тихий, внимательный.

Возможно… мой единственный компаньон в этом проклятом доме.

Он смотрел на меня так, как никто не смотрел — не как на собственность.

А как на женщину. На человека.

И теперь его нет.

И я впервые боюсь так сильно, что руки дрожат, пока я пишу это.

Потому что знаю — если они смогли сделать это с ним, они могут сделать это и со мной.

И никто даже не узнает."

Я подняла взгляд от страниц и увидела его лицо.

Вадим стоял, опершись ладонями о край стола, и просто… молчал.

Его глаза бегали по строчкам, потом — на меня, потом снова на дневник.

Впервые за всё время я увидела в нём не холод, не ярость, а что-то другое — шок. И, возможно… растерянность.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вадим… — тихо позвала я, но он не отозвался.

Он перелистнул страницу, но пальцы дрожали, и я знала — он читает, но в голове его сейчас что-то ломается.

Его губы чуть приоткрылись, словно он собирался что-то сказать… но не смог.

— Ты… — начал он, но замолчал, будто слова застряли где-то в горле.

Я видела, как напряглись мышцы на его челюсти, как он тяжело сглотнул.

Это был не тот Вадим, который привык держать всё под контролем.

Сейчас он выглядел так, будто кто-то выбил из-под него землю.

— Я не знаю, что… — наконец произнёс он и резко выдохнул, отводя взгляд в сторону. — Чёрт…

Я медленно потянулась к дневнику, к той части, где между страницами что-то шуршало.

— Это ещё не всё, — сказала я тихо, и мой голос прозвучал почти чужим.

Вадим перевёл на меня взгляд, в котором смешалось всё — настороженность, злость, любопытство.

Я достала сложенный пополам лист и развернула его.

Нет… не лист. Фотографию.

Его глаза сузились, когда он понял, что видит.

На снимке — мама.

Молодая, красивая, с улыбкой, которая всегда казалась мне неприступной.

Рядом — Астахов. Не такой, как сейчас: моложе, с мягче очерченными чертами, но уже с тем внимательным, опасным взглядом, который прожигает насквозь.

И ещё один — Савелий Троицкий. Молодой, слишком молодой, с хищной ухмылкой, и его рука лежала на талии моей матери так, будто он имел на это право.

Их поза… она была слишком близкой, слишком интимной.

Слишком такой, о которой нельзя просто сказать «друзья».

Я подняла глаза на Вадима.

Он не мигая смотрел на фото, и я почти слышала, как в его голове перемешиваются догадки, воспоминания и подозрения.

Мышцы на его челюсти снова напряглись, а пальцы сжались так, что костяшки побелели.

— Ева… — его голос стал низким, почти рычащим. — Что, блядь, это значит?

Глава 29.Вадим

Я никогда… никогда, блядь, не мог представить, что увижу такое.

Не в кошмарах, не в самых грязных догадках.

Я стоял, вцепившись в край стола так, что доска под пальцами хрустела.

Перед глазами — это чёртово фото.

Её мать. Астахов. Савелий, мать его, Троицкий.

И не просто рядом — а так, будто между ними не границы, не приличия, а общая постель и слишком много тайн.

В голове гул стоял, как от выстрела в упор.

Я пытался найти хоть одну логику, хоть одну нитку, за которую можно потянуть, но их было слишком много, и каждая вела в дерьмо.

Астахов — ладно, он из тех, кто всегда влезает туда, куда не просят. Но Савелий? Савелий, блядь, в этой картинке?

Он же… он же сейчас сука, должен быть на другом конце поляны, под прицелом. А выходит, что он был в центре этого всего задолго до меня.

Я никогда не любил чувствовать себя пешкой. Но в эту секунду — я почувствовал именно это.

Кто-то двигал мной всё это время.

Кто-то знал больше, чем я.

И, похоже, этот кто-то — женщина, которая сидит напротив и держит эту фотографию, как чёртову гранату без чеки.

Я поднял глаза на Еву.

Она не отвела взгляд. Даже не дрогнула.

И это, блядь, бесило сильнее всего.

Потому что я не знал — она тоже в игре, или просто стала её заложницей.

В груди что-то сжалось так, что я едва мог дышать.

Смешалось всё: злость, недоверие, желание вырвать у неё этот снимок и прижать к стене, пока она не расскажет всё.

Я ненавижу, когда у меня нет контроля.

А сейчас я его потерял полностью.

И, блядь, хуже всего — я даже не был уверен, хочу ли я его вернуть.

Я выпрямился и сделал шаг к ней.

— Говори, — выдохнул я, но это больше походило на приказ, чем на просьбу.

Она сидела, всё так же сжимая фото в руках, и смотрела прямо в меня.

— Что именно ты хочешь услышать, Вадим? — её голос был тихим, но в нём скользила насмешка.

— Всё, блядь, — шагнул ближе, — каждую деталь, каждое слово, каждую грязную правду, что ты знаешь.

Она подняла фотографию и чуть наклонила, будто любовалась ею.

— Красивые, правда? — тихо сказала она. — Они были ближе, чем ты можешь себе представить.

— Ева… — я чувствовал, как внутри начинает подниматься та самая волна, что всегда заканчивается либо дракой, либо тем, что я её трахну так, что она неделю ходить не сможет. — Не играй со мной.

— А может, ты боишься, что правда тебе не понравится? — её бровь чуть дрогнула, и в этот момент мне захотелось разорвать между нами это расстояние.

— Я не боюсь, — прошипел я, — я хочу знать, с кем, нахрен, я имею дело.

Она встала. Медленно, с тем самым движением, которое всегда бесило меня своей хладнокровностью.

Подошла ближе, так что я почувствовал её дыхание у губ.

— С теми, кто всегда был здесь, Вадим. Просто ты раньше этого не видел.

— Фёдор. Савелий. И моя мать, — произнесла она медленно, каждое имя как удар молота. — Спали вместе. Все трое.

Я застыл. В груди что-то щёлкнуло, и воздух стал тяжёлым, как свинец.

— Это не просто похотливая грязь, Вадим, — её голос дрожал, но не от страха, а от ярости. — По её дневнику… они те, кто довёл её до самоубийства.

Внутри всё сжалось в холодный ком.

— Ты хочешь сказать…

— Я думаю, она не умерла от инфаркта, — перебила она, глядя прямо в глаза. — Я думаю, они её убили.

Эти слова ударили сильнее любого кулака.

Но Ева не замолчала, она будто специально вонзала нож глубже.

— И ещё… — она подошла ближе, и я почувствовал запах бумаги и пыли от старого дневника, — я думаю, что именно они, вдвоём, подставили твоего брата.

Я нахмурился, но она уже шла дальше, не давая мне времени переварить.

— Потому что он мешал им. Мешал встречаться с ней. — Она кивнула на фотографию, всё ещё сжатую в пальцах. — Это было слишком опасно. Он слишком много видел.

В комнате стало жарко, как в раскалённой клетке. Я слышал, как кровь бьётся в висках, и не мог понять, что именно сильнее — желание всё это отрицать или рвануть прямо к чёрту на поиски этих ублюдков.

— Ты понимаешь, Вадим, — она прошептала, но в этом шёпоте было больше стали, чем в крике, — это не твоя война против моего отца. Это намного хуже.

— Ты трахнул меня, — её голос сорвался, но в нём звенела ярость, — только чтобы добраться до документов моего отца?

Я открыл рот, пытаясь что-то сказать, но она взрезала воздух резче кнута:

— Заткнись, Вадим.

Я замер. Её глаза горели — не слезами, не страхом. Ненавистью.

— Я знала, что ты здесь не просто так, — её руки дрожали, но она сжимала фото, как нож. — И всё встало на место, когда я нашла у тебя в комнате папку.

— Ева… — выдохнул я, но слова тонули в её голосе.

— Не смей, — перебила она. — Папку с моими фотографиями. Год назад. Три месяца назад. Ещё и ещё… Ты следил за мной. Ты был рядом всегда, как тень. Как чёртов сталкер.

Её плечи ходили ходуном, дыхание сбивалось, но она не останавливала себя:

— И тогда, в клубе… перед аварией. Я вспомнила. Я видела тебя. Ты был там. Всё это время ты был рядом. И всё это время — лгал.

Её губы дрожали, но улыбка на них была кривой, почти безумной. Она вскинула голову, посмотрела прямо в меня — и в этих глазах было всё: слёзы, злость, желание.

— Но знаешь, что самое удивительное? — её голос сорвался в хрип. — Меня это не остановило.

Я застыл.

— Даже наоборот, — она сделала шаг ближе, и от её слов по коже прошёл ток. — Когда я поняла, что ты следил за мной… что ты лгал мне в лицо… что ты используешь меня ради игры против моего отца… — она сглотнула, вытирая слёзы тыльной стороной ладони, и хрипло рассмеялась. — Меня это только возбуждало.

Сердце ударило о рёбра, будто пыталось вырваться.

— Я, наверное, ненормальная, правда? — прошептала она. — Потому что всё это должно было вызвать у меня отвращение. Должно было. Но вместо этого… — её взгляд упал на мои губы, и дыхание сорвалось на стон, — я только сильнее захотела тебя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она качнула головой, будто сама себе не верила, и снова рассмеялась — горько, сломленно.

— Ненормальная. Совсем.

Она перестала смеяться. Голос сорвался на шёпот, но он был чётче выстрела:

— Я сейчас могу доверять только тебе.

Я замер.

— Поэтому предлагаю сделку. — Она медленно вытерла щеки, подошла ближе и встала так, что я чувствовал её дыхание. — Мы объединяемся. Команда. Я и ты против них.

Её глаза горели, как у зверя, загнанного в угол, но всё ещё готового рвать.

— Потому что я не хочу выходить замуж за того, кто трахал мою мать. — Слова упали в воздух, как нож на металл. — Я не позволю им дальше играть нами.

Она приблизилась ещё ближе, и я почувствовал, как её пальцы дотронулись до моей груди. Лёгко, почти невесомо, но от этого по телу прошёл ток.

— Ну что, Вадим? — она приподняла бровь, но голос был хриплым, почти сдавленным. — Ты согласен?

— Ты хочешь, чтобы мы… — я чуть прищурился, — стали командой?

— Команда, — её губы чуть тронула усмешка, — с привилегиями.

Я провёл взглядом по её лицу, пытаясь понять, где заканчивается игра и начинается правда.

— И ещё, — добавила она, не отпуская, — надо узнать, как в этом замешан мой отец.

Я сжал её плечи чуть сильнее, чтобы она посмотрела прямо на меня.

— Ева… а что насчёт нас?

Она склонила голову набок, и в глазах мелькнул тот самый холод, от которого у меня внутри всё сжималось и закипало одновременно.

— Вадим, я повторяю, — произнесла она чётко, будто вырезая каждое слово, — это всё временно. Просто… наслаждение.

— Нет, блядь, — рыкнул я, чувствуя, как в груди поднимается злость, смешанная с чем-то опасно похожим на одержимость. — Ты моя. Как я уже говорил тебе раньше. Моя.

Я видел, как она собирается возразить, но я шагнул ближе, вбивая слова прямо в её пространство.

— И я хочу тебе рассказать одну вещь… чтобы ты, чёрт возьми, поняла, что это не игра. Раз уж мы тут всё равно все карты на стол выкладываем.

Её пальцы на моих плечах сжались, а взгляд стал чуть острее, почти жадным.

— Что за вещь? — спросила она тихо, но я видел — внутри неё уже крутятся варианты, чем это может обернуться.

Я выдохнул через нос, понимая, что сейчас собираюсь сорвать крышку.

Я смотрел ей прямо в глаза, не отводя взгляда, и чувствовал, как внутри всё натянуто до предела.

— Я взломал компьютер твоего отца, — сказал я медленно, смакуя каждое слово, потому что знал, что назад дороги уже не будет. — И там нашёл кое-что.

Её брови чуть дрогнули, но она молчала.

— Твоя мать… — я сжал челюсть, чтобы не сорваться, — умерла не от инфаркта, как тебе втирали все эти годы. Она наглоталась таблеток. Много. Смертельная доза.

Ева дёрнулась, будто я ударил её кулаком.

— И твой отец это скрыл. Подтер всё. Медицинские отчёты, заключения, даже показания свидетелей. Официально — «сердечный приступ». А на деле… — я наклонился ближе, чувствуя, как она задержала дыхание, — на деле он сделал всё, чтобы никто не узнал, почему она на самом деле умерла.

В комнате стало так тихо, что слышно было, как в коридоре скрипнула доска.

Её взгляд метался между моими глазами и моими губами, но я видел — в голове у неё уже бушует шторм.

— Зачем… — прошептала она. — Зачем он это сделал?

Я усмехнулся без радости.

— Вот это, Ева, мы и выясним. Но поверь… ответ тебе точно не понравится.

Я выпрямился, оставляя между нами чуть больше воздуха, и бросил взгляд на дневник, лежащий на столе.

— И, возможно, он связан с тем, что твоя мать писала в последних страницах.

Глава 30.Ева

Прошла неделя.

Неделя, как мы с Морозовым перестали жрать друг другу мозг и наконец-то поняли — мы команда. Дерьмовая, больная, но настоящая. Вместе мы раскрыли слишком много грязи, чтобы теперь повернуть назад.

И вот я сплю.

Точнее — валяюсь в своей постели, наполовину во сне, наполовину в мыслях о том, как странно изменилась моя жизнь.

И тут дверь срывается с места.

— Вставай, Лазарева, — голос Морозова звучит так, будто сейчас начнётся война. — Быстро.

Я вскакиваю, сердце уходит в пятки.

— Ты что, с ума сошёл? — но вижу его лицо. Жёсткое, напряжённое. Ни капли сомнений. И понимаю — что-то серьёзное.

— Одевайся, — бросает он, протягивая мне чёрную куртку. — Сейчас мы проследим за твоим папашей.

Меня прошибает холод.

— Куда он поехал?

— Вот и посмотрим, — в его глазах сталь, и я больше не задаю вопросов.

Через пять минут мы уже сидим в машине. Ночь сгустилась, асфальт блестит от мороси, дворники ритмично смахивают капли. Мы едем без фар, на расстоянии, следим за чёрным «Майбахом» отца.

Я смотрю на красные огни впереди и чувствую, как злость копится внутри.

Всю жизнь он строил из себя короля. Весь город смотрел на него снизу вверх. Но я — его дочь. И я знаю, что всё это враньё. Что у каждой его улыбки есть вторая сторона.

— Сколько ещё он будет держать нас за идиотов? — срываюсь я, вцепившись в ремень. — Сколько ещё он будет шептаться по ночам с кем-то в тени?

— Пока мы его не прижмём, — отвечает Морозов. Глухо, ровно. Его пальцы крепко держат руль, и я вижу, как на скулах ходят желваки. Он ненавидит это не меньше меня.

Отель сиял, как грёбаный дворец. Мраморные колонны, хрустальные люстры, ковры, на которых страшно ставить ногу — вдруг запачкаешь своей грязной жизнью. Машины с тонированными стёклами подъезжали к парадному входу одна за другой, но когда из «Майбаха» вышел мой отец, даже швейцар вытянулся, будто перед ним божество.

— Чёрт… — выдохнула я, уткнувшись в стекло. — Зачем он сюда приехал?

Морозов не ответил. Глаза прищурены, пальцы мертвой хваткой держат руль. Он смотрел не на отца — на двери отеля, будто видел сквозь стены.

Мы вышли следом, держась в стороне. Холл встретил нас запахом дорогого парфюма и полированного дерева. Всё внутри кричало: «здесь играют только большие деньги».

Отец подошёл к стойке регистрации. Улыбка — безупречная. Он наклонился к девушке-администратору, сказал что-то тихо. Она тут же расплылась в улыбке и протянула ему ключ-карту.

Я прикусила губу.

— Номер? — прошептала.

— Похоже на то, — ответил Морозов. Его плечо слегка толкнуло моё, будто предупреждение: не высовываться.

Отец направился к лифтам. Мы двинулись следом, но держались на расстоянии. Слишком много глаз. Слишком много камер.

Он вошёл в кабину. Мы успели лишь увидеть, как двери слились перед его лицом.

Ни кнопки. Ни этажа. Ни хрена.

— Блядь, — сорвалось у меня. — Мы его потеряли.

Мы стояли перед закрытыми дверями лифта, как два идиота. Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Морозов хищно щурился.

— Нет, — выдохнул он, резко разворачиваясь.

— Что «нет»? — сорвалось у меня.

— Мы его не потеряли.

Он вернулся к стойке регистрации, его шаги гулко отдавались по мрамору. Девушка-администратор, та самая с натянутой улыбкой, вскинула взгляд. Её лицо чуть напряглось — и правильно сделала. От Морозова в этот момент несло опасностью, как от зверя, которого загнали в угол.

— Девушка, — его голос был низкий, ровный, но от этого только страшнее. — В какой номер пошёл мужчина, который только что взял карту?

Она моргнула, скосила глаза на монитор, потом вернула взгляд на него и наигранно вежливо произнесла:

— Извините, я не могу разглашать такую информацию. Это правила отеля.

Вадим подался вперёд, опираясь ладонью о стойку, навис над ней так, что она вся втянулась в кресло. Его тень накрыла её с головой.

— Я не про правила спрашиваю. Я спросил — куда он пошёл?

У неё дрогнули губы, но она упрямо повторила:

— Простите, но я…

— Так, всё! — не выдержала я. Я буквально выдернула из сумочки купюры, хрустнула ими перед её лицом и швырнула на стойку. — Давай не будем ломать комедию. Называй номер.

Девушка глянула на деньги, потом на меня, потом на Вадима. Он стоял молча, но взглядом прожигал её насквозь. И я видела — она сломалась.

Она медленно протянула руку, накрыла купюры и сдвинула их в сторону. Потом наклонилась чуть ближе и почти шёпотом:

— Четыреста девятый.

У меня сердце бухнуло в грудь. Морозов чуть кивнул. Но этого ему было мало.

— Ключ, — бросил он.

Она тут же замотала головой:

— Нет, ключ точно не могу.

Морозов не отступал. Его голос был жёстким, хриплым, без единой эмоции:

— Ну давай. Ты даёшь мне ключ — и через десять минут он у тебя обратно. Никто не узнает.

Она замотала головой, пальцы сжали край стойки до белизны:

— Нет… я не могу. Меня и так уволят, если узнают, что я вообще сказала номер. Я…

Вадим молча достал кошелёк. Даже не торопясь. Просто раскрыл, достал несколько купюр — не мелочь, от которой закружится голова любому администратору такого отеля. Положил на стойку перед ней.

Её взгляд дрогнул. Она оглянулась по сторонам — лифт закрыт, гости заняты собой, охрана далеко. Секунда сомнений.

— Десять минут, — прошептала она, скользнув ладонью по деньгам и так же быстро протянула ему карту. — Это большой люкс.

— Десять минут, Лазарева, — пробурчал он, глядя прямо на лифт. — Этого хватит, чтобы узнать, чем, блядь, твой отец занимается в люксе за миллион.

Мы вошли тихо, будто врывались не в номер отеля, а на территорию врага. Дверь захлопнулась за спиной, ковёр мгновенно поглотил звук шагов. Просторный люкс — огромный, с гостиной, несколькими спальнями, окна в пол, дорогая мебель, будто из журнала.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я уже хотела спросить у Морозова «и что дальше», как вдруг — звук.

Смех. Женский. Знакомый.

Я застыла. Сердце в горле.

Шагнула медленно, осторожно, заглянула за угол.

И меня будто ударило током.

Кира.

Полностью голая. Она сидела сверху на нём, на моём отце. Волосы растрёпаны, глаза блестят, губы в улыбке.

Отец откинулся на спинку дивана, руки лениво держали её бёдра. Лицо… Господи. Я никогда его таким не видела. Довольный, расслабленный, будто мир принадлежал ему и эта сцена — самое естественное, что может быть.

Её смех резал, как нож. Звонкий, довольный, предательский.

Я стояла за стеной, не дышала, но каждая секунда превращалась в пытку.

Отец лениво скользнул ладонью по её груди, сжал, и она выгнулась, запрокидывая голову.

— Виктор… — протянула она, а он наклонился ближе, прошептал что-то прямо ей на ухо. Я не слышала слов, но видела её реакцию — очередной, мерзкий, звонкий смех.

Эта тварь.

Та, кого я считала подругой. Та, кому доверяла секреты, кто ходил со мной по магазинам, делал селфи, обнимал за плечи.

А она сейчас сидит на моём отце, крутит задницей и смеётся, будто всё это её мир.

И вдруг её голос.

Я сначала не поверила, что она вообще осмелится.

— Ну, как там Ева? — спросила она лениво, почти зевая.

Отец нахмурился, махнул рукой:

— Я не хочу о ней говорить.

— Она наверное опять с этим охранником шляется.

Отец нахмурился, махнул рукой:

— И что? Пусть будет с этим охранником. Так она хотя бы спокойнее стала.

Кира лениво хихикнула, скользнув пальцами по его груди:

— Всё равно смешно, Виктор… твоя дочка и её «надзиратель».

Он наклонился ближе, его голос стал низким, отрезающим:

— Забудь о них. Сейчас есть вещи поважнее.

Я вцепилась в косяк так сильно, что ногти скребли дерево до боли. Грудь сжалась, воздух пропал. Слёзы сами выступили, но вместе с ними поднялась ярость. Настоящая, звериная.

Я хотела ворваться туда. Разорвать её. Вцепиться в волосы, в лицо, вгрызться зубами. А потом — в него. Чтобы он знал, что за каждое это слово ему придётся платить.

Но рядом был Вадим. Его рука вонзилась в моё плечо, прижимая к стене. Я чувствовала его силу, его дыхание у виска.

— Не. Сейчас. — прошипел он тихо, но так, что внутри взорвалось ещё сильнее.

Отец вдруг резко подался вперёд, и Кира, хихикая, скатилась с его колен прямо на диван.

— Хватит игры, Кирочка, — его голос был низким, уверенным, с тем холодом, от которого у меня всегда по спине бегали мурашки.

Он встал, начал стягивать ремень, расстёгивать брюки.

— Сейчас будет жёстко. Настоящий трах.

Кира захохотала, запрокинув голову.

— Я только этого и ждала, Виктор…

Я вжалась в стену, руки дрожали. Желудок выворачивало. Ненависть давила на грудь так, что я едва не задыхалась. Видеть его таким. Видеть её… Эту суку. Эту тварь.

Я больше не могла. Ни секунды.

Вадим заметил, как моё тело напряглось до предела, и, не отрывая глаз от сцены, чуть дёрнул меня за руку.

— Пошли, — процедил он сквозь зубы.

Мы двигались так же тихо, как вошли. Дверь за спиной закрылась мягко, будто нас там никогда и не было. Но внутри меня уже не осталось тишины — только гул, бешеный, разрывающий изнутри.

В холле я едва удержалась, чтобы не закричать. Я чувствовала, как мир перевернулся. Как что-то во мне окончательно сломалось.

Я шла по холлу, как во сне.

Даже не почувствовала, как Вадим выдернул у меня из пальцев карту от номера и швырнул её администраторше. Она что-то спросила — голос тонкий, вкрадчивый:

— Всё в порядке?

Но я даже головы не повернула. Слова не доходили. Я слышала только звон в ушах, видела только красное перед глазами.

Я не помнила, как мы вышли на улицу. Как спустились в гараж, как сели в машину. Морозов вёл, а я смотрела в окно, но там не было ни города, ни дорог. Только пустота.

Может, прошло десять минут. Может, час. Но вот — дом. Знакомый фасад. Ворота. Коридор. И тут меня прорвало.

Я захлопнула за собой дверь, сделала пару шагов по холлу и просто рухнула на пол. Слёзы хлынули, безжалостные, горячие. Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Громко. Судорожно. По-настоящему.

— Все меня предали, — слова вырывались из меня рывками, как будто кто-то с силой выталкивал их наружу. — Все мне врали. Всю мою жизнь!

— Ева, смотри на меня! — его голос разрезал мой хаос, низкий, твёрдый, без капли сомнения. — Я не твой отец. Не Кира. И, чёрт возьми, даже не Астахов с Савельевым.

Я подняла на него заплаканные глаза, и сквозь хриплый смех спросила:

— А кто ты тогда? Ещё один, кто будет держать меня за горло, пока я перестану дышать?

Он замер, и на секунду между нами была только тишина. Потом его пальцы сжали мои плечи сильнее, так, что стало больно, но эта боль держала меня в реальности.

— Нет, блядь, — его голос сорвался, стал хриплым. — Я тот, кто готов сорвать все руки, что уже держат тебя за горло. Я тот, кто вытащит тебя отсюда, даже если придётся пролить чью-то кровь.

— А если ты врёшь? — выдохнула я, и это был не вызов, а отчаяние. — А если ты такой же, как они?

Его взгляд стал тёмным, почти опасным. Он наклонился ближе, так что я почувствовала горячее, неровное дыхание у своего лица.

— Тогда убей меня, — сказал он тихо, но в этих словах не было ни капли игры. — Но, чёрт побери, сначала дай мне шанс доказать, что я не такой.

Глава 31.Вадим

Она разрыдалась у меня в руках так, что я впервые за долгие годы почувствовал — меня разрывают на части. Не пули, не ножи, не кровь на ладонях. А её всхлипы. Чёртова девчонка.

Я гладил её по спине, стирал слёзы ладонями, прижимал к себе так, будто мог силой тела заслонить от всего дерьма, что на неё навалилось. Она дрожала, как сломанная птица, а я бесился от того, что не могу ей сказать: «всё будет хорошо». Потому что это была бы ложь.

Но одно я знал точно — те ублюдки, что сделали с ней это, поплатятся. Фёдор, Савелий, Кира, даже Виктор, сука, отец. Каждый. Я вырву их гнилые кишки и заставлю жрать собственный страх.

Она шептала что-то сквозь слёзы, слова путались, и я просто прижимал её сильнее. «Тише. Я здесь. Я не дам тебе упасть.» Может, это звучало мягко, но внутри меня бушевал ад.

Я не сомкнул глаз до самого утра. Лежал, слушал, как её дыхание постепенно выравнивается, как её ладонь сжимает мою футболку, будто я — последний хренов спасательный круг.

И я понял — всё, назад дороги нет.

Любовь ли это? Хер его знает. Я слишком давно похоронил в себе всё человеческое. Но то, что она стала моей слабостью, — факт. И за каждую её слезу я буду мстить так, что мир содрогнётся.

Она спала в моей кровати, а я сидел, уставившись в потолок, сжимая кулаки до белых костяшек. В голове уже складывались планы — кого и как я уничтожу.

Я похороню их всех. По одному. Медленно. Жестоко.

И если хоть кто-то ещё посмеет дотронуться до неё — я превращу эту землю в их братскую могилу.

Телефон взорвался резким рингтоном, так что я едва не рванулся с кровати. Ева дёрнулась, тихо застонала во сне.

Я схватил трубку, даже не глянув на экран:

— Что? — процедил сквозь зубы.

— Нашёл кое-что интересное, — голос Ильи был низкий, без привычной насмешки. Это значит, что дело серьёзное. — На Фёдора и Савелия.

Я прищурился, сжимая телефон так, что пластик заскрипел.

— Говори.

— Не по телефону. Встретимся на нашем месте. Сегодня. Восемь вечера. Если опоздаешь — пиши пропало.

Я встал, прошёлся по комнате, глядя, как она спит, прижавшись к подушке.

— Не успеем куда? — рявкнул я.Илья замолчал на секунду, потом хрипло усмехнулся:

— Увидишь. Только будь там, иначе потом жалеть будешь.

Связь оборвалась.

Я посмотрел на телефон, будто мог прожечь дыру в пластике.

Гнев кипел в венах, сердце гнало кровь так, что хотелось разбить что-то об стену.

Я бросил телефон на тумбочку и опустился обратно на кровать. Ева зашевелилась, тихо потянулась и открыла глаза. Глаза красные, опухшие, но всё равно, блядь, самые живые из всего, что я видел.

— Что случилось? — её голос хриплый, сонный. — С кем ты разговаривал?

Я выдохнул, сжал переносицу и ответил коротко:

— Это был Илья.

— Илья? — она приподнялась на локте, волосы падают на лицо. — Это кто?

— Мой… скажем так, хакер, — скривился я. — Чёртов мозг всей этой операции. Если есть дерьмо, он найдёт, где оно закопано.

Ева нахмурилась, обхватила колени руками, будто ей стало холодно.

— И что он хочет?

Я посмотрел на неё и поймал себя на том, что впервые не хочу врать.

— Он нары́л что-то на Фёдора и Савелия. Хочет встретиться. Сегодня. В восемь.

Она вздрогнула, будто эти имена сами по себе били током.

— А ты пойдёшь?

Я ухмыльнулся так, что зубы сжались до боли.

— Чёрт возьми, да. Если это мой шанс разорвать им глотки — я не упущу.

Она резко вскинула голову, глаза полыхнули упрямством:

— Я с тобой.

Я всмотрелся в неё, и уголки губ сами дёрнулись в усмешке. Вот так, без страха, с распухшими от слёз глазами, но с таким стальным голосом, что у меня внутри что-то щёлкнуло.

— Знаешь, малышка, — я хрипло рассмеялся, качая головой, — не ожидал от тебя ничего другого.

Её подбородок дрогнул, но взгляд остался твёрдым. Ни истерики, ни просьб, ни жалости к себе. Только это упрямое «я с тобой».

Я провёл рукой по лицу, чувствуя, как скребёт щетина, и посмотрел на неё сверху вниз:

— Ладно. Но учти, это не прогулка. Там будет кровь, грязь и, возможно, смерть.

— Думаешь, я этого не знаю? — она дернула плечами.

Я выдохнул, провёл рукой по волосам и неожиданно сам для себя сказал:

— Как насчёт мороженого?

Она моргнула, будто я ляпнул что-то совсем безумное.

— Что?

— Кафе за углом. Возьмём по стаканчику. Хоть на час почувствуем себя нормальными людьми, — скривился я. — Если это вообще ещё про нас.

Её губы дрогнули, и вдруг мелькнула настоящая улыбка, такая редкая, что у меня внутри сжалось.

— Я только за.

Через час мы уже сидели за столиком у окна. Уютное место, музыка на фоне, люди вокруг смеются, будто у них не рушится мир. Ева ела мороженое, сосредоточенно, медленно, как ребёнок, впервые выбравшийся на свободу.

Я смотрел, и у меня внутри закипало что-то тёмное. Она провела языком по ложке, потом облизала губы, оставив на них тонкий след. И всё, к чёрту.

— Не надо тебе есть так мороженое, — рыкнул я, наклонившись ближе.

Она подняла брови, глаза блеснули с хитринкой:

— А как я его ем?

Я сжал челюсти, уставившись на неё, не в силах отвести взгляд.

— Сексуально. Слишком, блядь, сексуально.

Она замерла на секунду, потом медленно облизала ложку, будто нарочно, и уголки её губ дрогнули в дерзкой улыбке.

— Вот так?

Я ударил кулаком по столу так, что несколько человек обернулись.

— Хватит. — Я потянулся, сжал её запястье, пальцы у меня дрожали от злости и желания. — Ты играешь с огнём, малышка.

Она не отвела глаз, даже дыхание не сбилось. Только тихо сказала:

— Может, я устала бояться огня.

Я отпустил её запястье, но пальцы ещё долго ныли от того, как сильно я держал. Она облизала губы, будто нарочно, и откинулась назад, продолжая смотреть прямо в меня.

Я понял — если мы останемся тут ещё хоть пять минут, я сорвусь к чёрту на глазах у всей этой публики.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мы молча доели, расплатились и вышли. Вечер опустился быстро, небо темнело, в воздухе пахло сыростью и грозой.

Ева шла рядом, не отставая, но и не прижимаясь. Слишком упрямая, слишком гордая. Я чувствовал её тепло рядом и злился, потому что хотелось прижать к себе, а не было права. Не здесь. Не сейчас.

Когда мы сели в машину, она повернулась ко мне. Свет фонаря выхватил её лицо из темноты — бледное, но с этой новой жёсткостью, которой раньше не было.

— Ты уверен, что нужно туда ехать?

Я завёл двигатель, глядя только вперёд.

— Да. Если Илья сказал, что это важно — значит, так и есть.

— И что будет дальше? — её голос дрогнул.

Я усмехнулся хрипло, выруливая на дорогу.

— Дальше начнётся охота. И я, чёрт возьми, не собираюсь быть добычей.

Она молчала, глядя в окно. В отражении стекла я видел её профиль и сжатые губы.

Я протянул руку, положил ладонь на её колено. Она дёрнулась, но не убрала.

— Расслабься, малышка. Я рядом.

Машина летела по пустым улицам, и чем ближе было время встречи, тем сильнее внутри меня копилось предчувствие. Восемь вечера. Илья. Секрет, который может перевернуть всю игру.

Мы приехали на старое место — полуразваленный ангар на окраине города. Здесь мы с Ильёй встречались не раз: тихо, без свидетелей, только тьма и запах ржавчины.

Илья уже ждал. Курил, прислонившись к капоту своей тачки, в свете фонаря выглядел хмурым, но расслабленным. Как всегда.

Когда мы подошли ближе, он бросил взгляд на Еву и тут же выплюнул дым, едва не захохотав.

— Да ладно, — протянул он с ухмылкой, — ты что, реально и её взял с собой?

Я сузил глаза, шагнул вперёд.

— Закрой рот, Илья.

Он поднял руки в притворной обороне, ухмылка только шире.

— Спокойно, брат. Я ж ничего… просто удивился. Обычно ты никого так близко не подпускаешь.

Ева напряглась рядом, но не отвела взгляда. Смотрела на него прямо, и это его, похоже, даже чуть смутило.

Илья выпрямился, стряхнул с куртки пепел и вдруг развернулся к Еве. Его ухмылка стала мягче, почти вежливой.

— Приятно познакомиться, — сказал он, протягивая руку. — Я Илья. Верный друг этого бугая. А ты… Ева, как я полагаю?

Она слегка замялась, но всё же протянула ладонь. Его пальцы сомкнулись на её руке — уверенно, но без наглости.

— Да, — коротко ответила она, глядя прямо ему в глаза.

— Ну что ж, — Илья усмехнулся и отпустил её руку. — Должен признать, смелая девчонка. Обычно рядом с Вадимом народ либо молчит, либо дрожит.

Я рыкнул, шагнув ближе:

— Хватит цирка, Илья. Не тяни. Что ты нашёл?

Он посмотрел на меня, потом на неё, и ухмылка исчезла. Взгляд стал серьёзным, тяжёлым.

— Ладно. Тогда слушайте оба.

Илья сунул руки в карманы, посмотрел то на меня, то на Еву и хмыкнул:

— Ваши два дружка ещё большие извращенцы, чем вы думали.

Ева нахмурилась, приподняв брови:

— В смысле?

— В прямом, — он усмехнулся, но без лёгкости, больше как человек, которому самому противно от сказанного. — Я нары́л, что каждую пятницу они ходят в один закрытый клуб. Не для обычных людей.

Я скрестил руки на груди, прищурился:

— И что там?

Илья наклонился чуть ближе, голос стал ниже, почти шёпотом, но от этого ещё мерзее:

— Как вы думаете, что там делают? Это место, где богатенькие ублюдки покупают не только тела, но и страх. Там нет правил. Деньги решают всё. И Фёдор с Савелием там — постоянные гости.

Ева побледнела, но удержала взгляд.

— Ты хочешь сказать…

— Хочу сказать, — перебил Илья, глядя ей прямо в глаза, — что эти ублюдки не просто грязные дельцы. Они садисты. Они кайфуют от того, что ломают людей. И я говорю не про бизнес-игры, а про совсем другое.

Я сжал кулаки так, что костяшки побелели.

— Адрес.

Илья ухмыльнулся, покачал головой.

— Нет, друг, туда просто так не попасть. Только по приглашению. Клуб не для случайных гостей.

Я уже собирался рвануть его за грудки, как он лениво добавил:

— Но как хорошо, что у меня их три. — Он достал из внутреннего кармана конверт и потряс, как фокусник. — Не спрашивайте, где я взял.

Ева замерла, смотря на белый картон, будто в руках у него был ключ в ад.

Я сузил глаза:

— Ты тоже поедешь.

Илья ухмыльнулся ещё шире, пряча билеты обратно.

— Конечно. У меня там маленькое дельце. Старые счёты, так сказать.

— Хм. — Я прищурился. — Но как ты узнал, что я буду с Евой? И нарыл именно три билета?

Он расправил плечи, театрально кивнул и сказал с таким видом, будто объясняет очевидное:

— Потому что я, мать его, гений.

Я выругался сквозь зубы, но не смог не усмехнуться. Вот ублюдок.

Глава 32.Ева

Я смотрела на Илью и думала, что он совсем не похож на того, кого я ожидала увидеть.

Высокий, худощавый, с ухмылкой, будто весь мир — это бесконечный анекдот, который смешон только ему одному. Глаза серые, холодные, как сталь, но в них играло что-то живое, дерзкое. И от этого становилось не по себе.

Он двигался легко, лениво, словно знал: его не достанут. Даже рядом с Вадимом, который в любой момент мог вцепиться в глотку, Илья держался так, будто всё под контролем.

Я смотрела на Илью и думала, что он совсем не похож на того, кого я ожидала увидеть.

Высокий, худощавый, с ухмылкой, будто весь мир — это бесконечный анекдот, который смешон только ему одному. Глаза серые, холодные, как сталь, но в них играло что-то живое, дерзкое. И от этого становилось не по себе.

Он двигался легко, лениво, словно знал: его не достанут. Даже рядом с Вадимом, который в любой момент мог вцепиться в глотку, Илья держался так, будто всё под контролем.

Он посмотрел на меня чуть дольше, чем нужно, и ухмыльнулся шире. Будто ему нравилось проверять границы.

А потом он сказал про клуб. И внутри меня всё похолодело.

Закрытый клуб. Место, где богатые ублюдки покупают тела и ломают души. Место, куда ходят Фёдор и Савелий, каждую, мать его, пятницу.

Я слушала Илью и чувствовала, как ладони становятся липкими. Картины сами вставали перед глазами: смех, крики, чужие руки, кровь… то, что они могли делать там. И мысль: они могли утащить меня туда. Я могла оказаться частью этого.

— Ты врёшь, — выдохнула я, больше для себя, чем для них.

— Я никогда не вру, малышка, — Илья наклонился чуть ближе, и его голос стал ниже, резче. — Ты понятия не имеешь, насколько грязными бывают твои враги.

— Заткнись, — рявкнула я, но голос сорвался.

Вадим тут же оказался рядом, шагнул так, что его плечо заслонило меня от Ильи.

— Не трогай её.

Илья рассмеялся. Хрипло, будто всё происходящее его только веселило.

— Расслабься, я всего лишь сказал правду.

Я прикусила губу, чтобы не заорать. В голове билась только одна мысль: если они и правда там… я должна это увидеть. Я должна знать.

Вадим резко повернулся ко мне. Его глаза были тёмными, тяжёлыми, в них клубилась ярость, но под ней — ещё кое-что. Страх. За меня.

— Ева, — его голос был низкий, срывался на рычание, — ты уверена, что хочешь ехать?

Я вскинула подбородок, хотя внутри всё дрожало.

— Да. Я уверена.

Мы смотрели друг на друга несколько долгих секунд. Он стиснул зубы, будто хотел спорить, но понял — я не отступлю.

Илья хохотнул и хлопнул в ладони:

— Отлично. Раз оба согласны, тогда слушайте внимательно.

Он шагнул ближе, его ухмылка исчезла, а голос стал резким и серьёзным:

— В этом клубе нет случайных людей. Каждый там либо платит, либо принадлежит. И если хоть на секунду кто-то заподозрит, что мы чужие, нас раскроют и вышвырнут… если повезёт.

Я почувствовала, как у меня похолодели пальцы.

— Что значит «принадлежит»?

Илья скользнул по мне взглядом и усмехнулся криво:

— То и значит. Женщины туда попадают только как «сопровождение». Никто не поверит, что ты пришла сама по себе. Так что… — он кивнул на Вадима, — будешь его.

— Она и так моя, — прорычал Вадим, шагнув вперёд, будто готовый вцепиться ему в горло.

— Спокойно, бугай, — Илья поднял руки. — Я не спорю. Я говорю о правилах. В клубе ты ведёшь себя так, будто она твоя собственность. Понял? Ни шагу в сторону.

Я почувствовала, как жар поднимается к лицу. Собственность. Чёртово слово резануло, но я проглотила протест. Потому что понимала: если не сыграю роль, мы не пройдём.

— И что насчёт тебя? — Вадим прищурился.

Илья ухмыльнулся снова, достал из кармана третье приглашение и покрутил его в пальцах:

— У меня там своя история. Скажем так, кое-кто будет очень рад меня увидеть. И это наша карта.

Он посмотрел сначала на Вадима, потом на меня.

— Так что или мы играем по правилам — или нас раскроют к чёртям собачьим ещё на входе.

Слово ударило, как пощёчина. Собственность.

Я почувствовала, как меня подбрасывает внутри, как всё женское упрямство рвётся наружу. Я не вещь. Не игрушка. Не чей-то аксессуар.

Я уже открыла рот, чтобы сказать «чёрта с два», но Вадим опередил.

— Она может быть кем угодно, но никто, сука, даже пальцем её не тронет, — его голос был глухой, низкий, как раскат грозы.

Он смотрел на Илью так, будто в следующую секунду сломает ему челюсть.

Илья лишь фыркнул, будто это его развеселило.

— Да мне плевать, кто кого трогает, — отмахнулся он. — Главное, чтоб выглядело правдоподобно. Иначе мы даже в зал не войдём.

Вадим резко повернулся ко мне. Его ладонь легла мне на шею — не грубо, но жёстко, так, что я не могла отвернуться.

— Слушай внимательно, Ева. Там никто не имеет права даже взглянуть на тебя не так. Я не позволю. Если кто-то сунется — я ему переломаю руки. Если попытается больше — я снесу голову.

Я сглотнула. Его пальцы были горячими, сильными. И в этот момент я поверила каждому слову. Поверила, что он действительно способен разорвать любого, кто рискнёт приблизиться.

— Я… я знаю, — выдавила я, и вместо протеста прозвучало почти признание.

Он наклонился ближе, его дыхание обожгло мою щеку.

— Хорошо. Тогда играем по их правилам. Но запомни одно: ты моя. Не потому что я так сказал. Потому что так есть.

Я закрыла глаза на секунду, и внутри меня всё смешалось: протест, желание, страх, странное, почти болезненное чувство, что он прав.

А Илья, снова хмыкнул в стороне:

— Господи, как будто на свидание вас веду, а не в клуб для маньяков.

— Заткнись, — рявкнули мы с Вадимом одновременно.

Мы разъехались ближе к девяти вечера. Дорога тянулась длинной петлёй сквозь спящий город, и всё время казалось, что стрелки часов бегут быстрее, чем колёса машины.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

К дому Ильи мы подъехали в темноте. Старый кирпичный особняк, окна которого светились жёлтым, будто внутри уже кипела жизнь.

Илья встретил нас на пороге, как хозяин бала. Улыбка до ушей, в руках бокал виски.

— Добро пожаловать в ад, друзья мои.

Вадим прошёл мимо, толкнув его плечом.

— Ты псих.

— Нет, — спокойно ответил Илья, закрывая за нами дверь. — Я просто люблю всё продумывать до мелочей.

Мы вошли в гостиную — и я замерла. На диване и креслах, на столе, даже на полу лежали аккуратные стопки одежды, коробки с масками, туфлями, перчатками. Всё — чёрное, глубокое, вызывающее. Не гардероб, а арсенал.

— Ты серьёзно готовился, — буркнул Вадим, разглядывая это.

— Конечно серьёзно, — Илья махнул рукой. — Думаешь, я стал бы рисковать своей шкурой ради вашего шоу? Нет, брат, я рискую только, когда уверен в деталях.

Он повернулся ко мне и улыбнулся уже мягче, почти дружелюбно:

— Не волнуйся, для тебя я тоже всё подобрал. Размер угадал на глаз, так что если не сядет — придётся импровизировать.

Я почувствовала, как уши вспыхнули жаром, но взгляд не отвела.

— Ты слишком много обо мне знаешь.

— Должен же кто-то знать, — ухмыльнулся он, наливая себе ещё виски.

Вадим зарычал, но Илья сделал вид, что не слышит.

Глава 33. Вадим

Мы стояли у входа. Ночь была густая, липкая, будто сама пыталась удержать нас от этой двери. Клуб прятался за тёмными стенами старого здания — без вывески, без намёка, что внутри творится ад.

Ева рядом. В чёрном платье, что обтягивало её, как вторая кожа. Высокий разрез открывал ногу, и каждый грёбаный мужчина на улице свернул бы себе шею, глядя на неё. Маска — тонкое кружево, закрывающее половину лица, — делала её похожей на чужую, опасную. Не Ева, а соблазнительница, которой поклоняются и боятся.

Моя женщина. Моя, мать его, собственность.

Я едва удержался, чтобы не сорвать с неё это платье прямо здесь, у дверей, и не доказать всем, кто она. Внутри всё рвалось на части от желания и ярости одновременно.

Илья стоял чуть поодаль. В чёрном костюме, в маске в виде полумаски венецианского стиля, со своим вечным наглым видом. Казалось, что он не шёл на войну — он шёл на приём, где будет развлекаться, пока мы с Евой держим оборону.

Охранник перегородил нам путь. Огромный, лысый, с лицом кирпичом.

— Приглашения.

Илья первым протянул три карты. Его улыбка была настолько самодовольной, что я захотел врезать.

— Вот, дружище. Всё как надо.

Охранник взял, внимательно посмотрел. Тишина повисла на несколько долгих секунд. Моё сердце билось глухо, как барабан. Если нас раскроют здесь — всё закончится, даже не начавшись.

Он вернул карты, чуть склонил голову.

— Можете проходить.

Я взял Еву за руку, крепко, так что костяшки побелели. Провёл мимо охраны, не отпуская ни на секунду.

Внутри пахло грехом. Дым, вино, духи, секс. Музыка — глухие удары баса, от которых дрожали стены. Люди в масках, в костюмах и платьях, слишком дорогих и слишком откровенных. Смех, стоны, шёпоты.

Ева прижалась ближе. Я почувствовал её дрожь, и сам сжал челюсти.

— Держись рядом, малышка. — Я наклонился к её уху, мой голос был хриплым, чужим даже для меня. — Если кто-то посмотрит на тебя дольше секунды — я вырву ему глаза.

Она молча кивнула.

Мы двинулись дальше вглубь. Каждый шаг был словно провал в чёртову бездну.

Обстановка — не клуб, а извращённый театр. Красный свет из-под потолка лился, как кровь. По стенам — зеркала, отражающие людей в масках, их тела, сцены, которые нормальный человек не выдержал бы смотреть.

На диванах — женщины в слишком дорогих платьях и мужчины в костюмах, их руки под тканью, их голоса срывающиеся в стоны. В углу двое трахались прямо на глазах у всех, и никто даже не пытался прикрыться. На сцене, в центре зала, шёл какой-то извращённый аукцион: девушку в кандалах показывали толпе, как лошадь, а мужские голоса перегоняли друг друга ценами.

Ева резко отвернулась, уткнулась в моё плечо. Я сжал её руку так сильно, что она охнула.

— Не смотри. — Моё горло обожгло, слова вышли хрипом. — Ты сюда пришла не для этого.

Но внутри всё кипело. Я бы вырвал сердце каждому ублюдку, кто хоть пальцем тронул тех, кто был на той сцене.

Я искал глазами Фёдора и Савелия, но заметил другое.

Илья.

Ещё секунду назад он шёл рядом — ухмылялся, кидал свои идиотские реплики. Но теперь его не было.

— Чёрт, — процедил я сквозь зубы, обводя взглядом толпу. — Где он?

— Что? — Ева дёрнулась.

— Илья. Исчез.

Я проклял всё на свете. В этом логове он мог уйти куда угодно — и чёрт его знает, вернётся ли.

Ева вцепилась в мою руку, глаза под маской блестели страхом.

— Ты думаешь, он…

— Думаю, что этот ублюдок играет в свою игру, — рыкнул я. — И если он подставит нас — я сам сверну ему шею.

Мы пробирались сквозь толпу. Музыка долбила так, что гул от неё шёл прямо в кости. Люди в масках смеялись, шептались, стонали. Еву прижимало ко мне, и я чувствовал её дрожь всем телом.

Я искал Илью, но вместо него столкнулся плечом с кем-то.

— Смотри куда идёшь, — прохрипел я и вскинул глаза.

Чёрная маска, строгий костюм, уверенный взгляд, от которого веяло холодом и властью.

Фёдор Астахов.

Моё сердце ударилось так, будто сломало рёбра. Он стоял прямо передо мной. Мать его, в двух шагах.

Я наклонил голову чуть ниже, чтобы маска прикрывала лицо, и притянул Еву ближе, будто хотел поцеловать её в висок. Если он узнал бы её… если он узнал бы меня… конец.

Но Фёдор был чем-то занят. Его взгляд скользнул мимо, будто мы были просто частью толпы. И уже в следующее мгновение он пошёл вперёд, отталкивая людей с дороги.

— Идём, — прошипел я Еве, и мы двинулись следом, держась на расстоянии.

Он уверенно шагал через зал и остановился у другого мужчины. Маска закрывала половину лица, но глаза… Господи, эти глаза. В них не было ничего человеческого, только пустая, звериная жажда.

Савелий.

Я узнал его по одному взгляду. Даже если бы этот ублюдок был в мешке с прорезями, его сука-придурошная манера смотреть сквозь людей всё равно выдала бы его.

Фёдор что-то сказал ему, и они оба рассмеялись — коротко, жестко, как палачи перед казнью.

Я сжал руку Евы так, что она вздрогнула.

— Вот они, — прошипел я ей на ухо. — Два ублюдка. Живые и рядом.

— Давай подойдём ближе, — выдохнул я, не сводя глаз с ублюдков.

Ева вцепилась в мою руку.

— Ты уверен?

— Если хотим услышать, о чём они пиздят, — у нас нет другого выбора.

Она кивнула, и мы двинулись к бару. Толпа гудела, смех, музыка, стоны — всё сливалось в одно чёртово месиво. Я завёл её вперёд себя, прижал к стойке так, чтобы с нашей стороны это выглядело, будто я вдавливаю её в дерево от желания.

Она вскинула на меня глаза, и я не дал ей ничего сказать — накрыл её губы своими.

Поцелуй был жёсткий, яростный. Не игра — огонь, который вырывался изнутри. Я чувствовал, как она дрожит, но отвечает мне, и это делало меня ещё более безумным.

Я развернул её к себе, пальцы вцепились в её бёдра, подняли чуть выше. Она обвила меня руками за шею, и со стороны мы были той самой парочкой, что сгорает от страсти, не замечая никого вокруг.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но я замечал.

За её плечом — Савелий, его мерзкая ухмылка. Рядом — Фёдор, серьёзный, холодный, как всегда. Их голоса гулом пробивались сквозь шум, и я ловил обрывки слов.

— …партия прибудет через три дня…

— …купцы заплатят вперёд, как обычно…

И вдруг к их голосам примешался третий — женский. Лёгкий, звонкий, слишком знакомый.

Я почувствовал, как Ева в моих руках дёрнулась, будто её ударили током.

— Кира… — прошептала она мне в губы так тихо, что никто больше не мог услышать.

Я сжал её сильнее, не давая обернуться. Только слушать.

— Ну что, Кира, — голос Фёдора был хриплый, насмешливый, — ты нарыла ещё информации о нашей Евочке? И этом придурке Викторе?

Я ощутил, как дыхание Евы сбилось. Она хотела сорваться, но я держал её так, что она не могла двинуться.

— Да, — ответила Кира. Её голос… я видел, как Еве больно его слышать. — Но я всё ещё не понимаю, зачем она вам нужна. Тут, — она хихикнула, — везде, даже в клубе, столько красивых девчонок. Зачем именно она?

Я услышал, как Савелий засмеялся. Смех был мерзким, липким, от которого хотелось сломать ему челюсть.

— Не твоего ума дело, малышка. Тебе платят — ты работаешь. Вопросы — лишние.

— Но я всё же не зря трачу ваше время, — Кира понизила голос, и я почти видел её самодовольную ухмылку. — Я подкопала кое-что на Виктора. Немного криминала, старые дела, которые он думал, что похоронены. Если это достанет пресса или конкуренты — ему конец.

Фёдор коротко кивнул.

— Неплохо. Это нам пригодится.

— А Ева? — протянул Савелий, и в его голосе было то самое звериное любопытство, от которого у меня внутри всё рвалось на части. — Где она сейчас? Чем дышит, чем живёт?

— Ничего нового, — ответила Кира так легко, будто говорила о погоде. — Всё так же спит с этим Вадимом.

Я почувствовал, как Ева в моих руках напряглась так, что её ногти вцепились мне в плечи. Она замерла, будто земля ушла из-под ног.

— Вадим, значит… — Фёдор протянул имя холодно, с намёком, и я почувствовал, как у меня внутри рванула ярость.

— Ага, — продолжила Кира, её голос стал ядовито-сладким. — И, судя по тому, что я видела, она держится за него. Даже слишком. Тебя, Савелий, — она усмехнулась, — похоже, видеть рядом вообще не хочет.

Воздух словно стал тяжелее.

Савелий расхохотался — громко, мерзко, так что у меня по коже пошёл холод.

— Вот сучка, — протянул Савелий, и в его голосе было столько липкой похоти, что я готов был перегрызть ему горло прямо здесь. — Думает, что нашла себе защитника? Ха. Посмотрим, что она скажет, когда после свадьбы я возьму её так, как захочу.

Ева дёрнулась в моих руках, будто в неё вонзили нож.

И тут рядом с ним заговорил Фёдор. Его голос был ровный, холодный, как лёд.

— Мы возьмём её вместе.

Мир сузился до этих слов.

Я почувствовал, как у Евы вырвался тихий, едва слышный всхлип — и прижал её к себе ещё сильнее, накрыв губы её губами в поцелуе, чтобы заглушить её крик.

Я оторвался от её губ, держал её лицо ладонями, чувствуя, как она дрожит вся, до костей. Глаза красные, слёзы под маской блестят. Я наклонился к самому её уху:

— Пошли отсюда. — Голос у меня был хриплый, рваный от злости. — Нам там больше делать нечего.

Она кивнула, глотнула слёзы и прижалась ко мне ближе, будто боялась, что ноги её не выдержат.

Мы двинулись к выходу, не оборачиваясь.

И прямо у дверей мы наткнулись на Илью.

— Ты где, блядь, был?! — я схватил его за плечо, в голосе звенела ярость. — Мы тут чуть не сгорели к хуям!

Илья даже бровью не повёл. Стряхнул мою руку, усмехнулся так, будто только что вышел с дружеской пьянки.

— Решал вопросы.

— Какие нахуй вопросы?! — я едва не заорал, Ева вздрогнула у меня под боком.

— Те, которые тебе знать не обязательно, — он затушил сигарету об дверной косяк, посмотрел на нас внимательно. — Ну что? Можем идти. Я тут закончил.

Я выдохнул, так и не сбросив злость, и обнял Еву крепче. Она молчала, но её пальцы мёртвой хваткой вцепились в мою руку.

Мы сели в машину. Я хлопнул дверью так, что стекло едва не треснуло, завёл двигатель, но не тронулся — ждал, пока Илья устроится сзади.

Ева сидела рядом. Тихая, будто выжженная изнутри. Маска уже в руке, по щеке размазалась чёрная тушь, и от этого она выглядела ещё больнее.

Я хотел что-то сказать, но вдруг заметил, как её взгляд метнулся в сторону. Глаза расширились. Она вся дёрнулась, будто её кто-то ударил током.

— Ева… — начал я, но не успел.

Она рывком распахнула дверь и выскочила наружу.

— Блядь! — я рванулся за ней, но она уже бежала. Каблуки скользили по асфальту, платье путалось в ногах, а она неслась, будто в этом бегстве было всё её дыхание.

И только когда я выскочил из машины и побежал следом, я понял, на кого она бросилась.

Сердце ударилось в грудь так, что на секунду мир замер

Глава 34.Ева

Я увидела её.

В нескольких шагах от нас, прямо у припаркованной машины. Маска уже снята, волосы растрёпаны, на губах — та же самая самодовольная улыбка.

Кира.

Моя подруга. Та, которой я доверяла больше, чем себе. Та, что предала меня, продала, выбросила, как мусор.

Я даже не помню, как распахнула дверь и выскочила из машины. Мир сузился до одного лица. Моё дыхание сбилось, сердце стучало в ушах, кровь кипела. Я неслась к ней, и во мне не осталось ни страха, ни сомнений. Только ярость.

Она как раз открывала дверцу, собираясь сесть внутрь, когда я влетела в неё. Схватила за волосы, рванула так, что она вскрикнула, и с силой ударила её лицом об стекло.

Глухой звук удара. Треск. Кира завизжала, кровь хлынула из носа и разбитой губы, стекло пошло паутиной трещин.

— Сука! — я заорала ей прямо в ухо, тряся её за волосы, чувствуя, как она дёргается. — Ты, блядь, продавала меня им?! Ты, тварь, сдавала им всё?!

Она забилась под моей рукой, захлёбываясь визгом:

— Ай! Больно! Блядь, отпусти! — Кира орала так, что прохожие начали оборачиваться, но ей было плевать. Она не поняла даже, кто держал её. Для неё я была просто безликой яростью.

— Кто ты, сука?! — завизжала она, дёргаясь в разные стороны, пока я сжимала её волосы так, что клочья уже оставались у меня в ладони. — Отпусти, больно, блядь, очень!

Её голос был пронзительным, истеричным, совершенно не похожим на ту самоуверенную, ухмыляющуюся "подругу", что только что лебезила перед Савелием. Сейчас она была обычной жалкой крысой, пойманной в капкан.

Я рванула её сильнее, ударила лицом о стекло ещё раз. Кровь брызнула, Кира завизжала громче, почти захлёбываясь воплями:

— А-а-а! Помогите! Кто-нибудь! Она меня убивает!

Я впилась ей прямо в ухо, зашипела так, что сама себя не узнала:

— Это я, Ева, тварь. Твоя лучшая подруга. Узнала теперь?

Её тело дёрнулось так, будто её пронзил ток. И я впервые увидела в её глазах — не наглость, не насмешку. Настоящий ужас.

Вдруг чьи-то руки резко вцепились в меня сзади, с силой оторвали от Киры. Я взвыла, брыкаясь, когтями цепляясь за воздух, но хватка была железной.

— Ева! — рявкнул Вадим прямо в ухо, и его голос пробился сквозь мой визг. — Если ты сейчас не перестанешь — охранники выйдут. И тогда нас рассекретят к хуям!

Я замерла. Дыхание рваное, грудь ходит ходуном. Кровь стучала в висках, ладони липкие от чужой крови. Но слова дошли. Я застыла, позволив ему удерживать меня, и только рыдания рвались наружу.

Илья оказался рядом в тот же миг. Хмыкнул, наклонился к Кире, которая уже сползла по двери вниз. Лицо всё в крови, губы разодраны, глаза закатились.

— Ну и нахуй она так быстро сдулась? — усмехнулся он, оглядывая её. — Ладно, вопрос другой. А эту куда?

Я дрожала, стиснув зубы. Хотела снова кинуться на неё, но Вадим держал меня крепко, не отпуская ни на сантиметр.

Он посмотрел на Илью, коротко и холодно:

— С собой.

— С собой? — брови Ильи чуть поползли вверх.

— У меня есть план. — Вадим рывком поднял Киру за плечи, как мешок, и втолкнул в машину. — Она расскажет нам всё. И Еве. И её отцу. А потом… — его голос стал ещё ниже, и даже у меня по коже пошли мурашки, — потом будем действовать.

Я вцепилась в спинку сиденья, слёзы текли, не останавливаясь.

— Я её убью, Вадим. Своими руками.

Он обернулся, впился в мой взгляд стальным, яростным взглядом:

— Не сейчас, малышка. Сначала пусть эта тварь откроет рот.

Он захлопнул дверцу, и мы рванули прочь от клуба.

Машина летела по ночным улицам, а внутри царила гробовая тишина. Только хрип и редкие стоны Киры, которая валялась на заднем сиденье, обмякшая, как тряпка. Я смотрела вперёд, сжав зубы так, что челюсть сводило. Пусть хрипит. Пусть стонет. Пусть умирает. Мне плевать.

Я чувствовала, как сердце колотится где-то в горле, руки дрожат, ногти впиваются в ладони. Адреналин так и хлестал по венам. Хотелось бежать, орать, разрывать на куски всё вокруг.

И когда машина остановилась у ворот, я первой вылетела наружу. Не дожидаясь, пока Вадим откроет дверь, не глядя на охрану. Просто рванула в дом.

— Папа! — мой крик взорвал тишину особняка. Голос был срывающийся, дикий. — Папа!

Первой появилась Тамара Васильевна. В халате, со встревоженным лицом, она бросилась ко мне.

— Ева? Господи, Ева, что случилось? Что ты орёшь?

Я даже не услышала её. Меня трясло. Я металась по холлу, задыхаясь от злости и слёз.

И тут в дверях появился отец. Быстрый, собранный, но глаза… глаза выдали. В них был страх. Настоящий страх.

— Ева! — он подошёл ко мне, схватил за плечи. — Что произошло?

Сзади уже вбежали охранники, сбивчиво переглядываясь. Они понимали: если я кричу так, значит, дело серьёзное.

Отец только успел задать свой вопрос, как в холл вошёл Вадим. На руках он тащил Киру. Бросил её, как мешок, прямо на мраморный пол. Она застонала, скатилась на бок, кровь размазалась по щеке.

Отец остолбенел. Его лицо исказилось — смесь шока, недоверия, ярости.

— Кира?.. — голос сорвался. — Что… что с ней вы сделали?

Я горько усмехнулась, в горле ком, глаза жгут от слёз.

— Что мы сделали?.. — я шагнула ближе, указав на неё рукой. — Нет, папа. Вопрос не к нам.

Он перевёл взгляд на меня. В глазах — непонимание, страх.

Я рассмеялась — горько, почти истерично.

— Вижу, узнал её, да? Твоя любовница.

Отец дёрнулся, будто я его ударила. Лицо побледнело, губы сжались.

— Ева… — выдохнул он. — Ты…

— Моя любимая молодая подружка папочки, — я процедила, глядя ему прямо в глаза, — всё это время сдавала нас твоим врагам. Под тебя.

Тишина рухнула на дом так, что даже охранники перестали дышать.

Отец смотрел то на меня, то на неё, и впервые в жизни я видела, что он не знает, что сказать.

А я стояла, дрожа, и думала только одно: пусть он теперь посмотрит в глаза правде, которую сам привёл в наш дом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Тишина тянулась, как петля на шее, пока вдруг не раздались сухие, отчётливые хлопки.

Тамара Васильевна. Стояла посреди холла, руки в боки, глаза сверкают, и хлопает в ладони, будто мы все маленькие дети, а она учительница.

— Так! — её голос пронёсся по дому громче, чем мой крик. — Всем успокоиться!

Мы обернулись к ней, и она продолжила, не моргнув:

— Сейчас дружно перемещаемся в гостиную. Я налью вам чаю. А эту девушку, — она презрительно кивнула на Киру, валявшуюся на полу, — положим на диван. Чтобы, прости Господи, она тут не сдохла у нас в прихожей, как собака.

Я ахнула, а отец только дёрнулся, но возразить не решился.

— А там, — продолжила Тамара Васильевна, её голос стал ледяным, — вы всё спокойно расскажете. Без криков, без истерик.

Вадим ухмыльнулся, но улыбка вышла жёсткая, хищная.

— Чай? — он хрипло усмехнулся. — Тут, Тамара Васильевна, нужно что-то покрепче. Нам всем.

Она смерила его взглядом, и на секунду уголок её губ дёрнулся.

— Значит, будет покрепче. Но сначала — в гостиную.

Глава 35. Вадим

Мы сидели в гостиной. Чай остывал на столе, никто даже не прикасался к чашкам. Ева рядом, бледная, сжимала кулаки так, что ногти впивались в ладони. Я молчал, наблюдая за Виктором.

Виктор сидел напротив. Казалось, этот человек из камня впервые дал трещину. Глаза его — пустые, красные, как у зверя, которого загнали в клетку. Он не смотрел ни на кого. Только в пол, будто там был ответ.

— Два года… — сказал он наконец. Голос хриплый, чужой, не его. — Два, мать его, года… Она спала с ними. С обоими.

Ева вздрогнула, но промолчала.

— Я помню, как Настя стала другой, — продолжил он, глухо, будто разговаривал сам с собой. — Сначала я думал — лучше. Что она оживает, что… что наконец улыбается. Господи, я… я даже радовался. Я был холоден, я это знаю. Я никогда не умел быть тёплым. Никогда. Но я был рядом. Я не бил её, не унижал. Я давал ей всё, что мог.

— Я не могу поверить… — он уткнулся пальцами в виски, голос дрожал, будто каждое слово резало горло. — Она спала с ними. Сука, с ними. И что? Они её, блядь, любили? Так любили, что довели до петли?

Он хрипло рассмеялся — смех больше похожий на кашель.

— Настя… думала, что её любят. А я? Я даже не заметил, как она ускользала. Я, как последний слепой ублюдок, ходил по дому и верил, что всё нормально.

Он поднял глаза на Еву. Красные, воспалённые, с безумием.

— Я сам, своими руками, отправил дочь к ним в лапы. — Он ударил себя кулаком в грудь. — Я!

Он сжал кулаки, так что костяшки побелели.

— Они водили меня за нос. Врали в лицо. Я… я сам вёл тебя, Ева, в эту ловушку.

Я видел, как у неё задрожали губы, но сказать она ничего не успела. Я сам заговорил, шагнув ближе.

— Остались последние два вопроса, — мой голос был низким, глухим, будто сталь, которая режет воздух. — Первый: про моего брата Сашу.

Я сделал паузу, сдерживая ярость, которая рвалась наружу.

— И второй. — Я посмотрел прямо в глаза Виктору, не моргая. — Зачем вы подменили смерть Насти на инфаркт? Кто это придумал и нахрена?

Виктор провёл рукой по лицу, будто смывая с себя остатки здравого смысла. Голос у него был глухой, как будто говорил из-под земли:

— Документы… я сам подменил. На инфаркт. — Он поднял глаза, встретился взглядом с Евой. — Ты понимаешь, что значит заголовок в газетах: «Жена Виктора Лазарева покончила с собой»? Это был бы конец. Для меня. Для тебя. Для всей семьи. Я не мог допустить, чтобы сотни глаз жрали нас после этого. Не мог.

Он выдохнул резко, словно выстрелил себе в грудь.

— Я хотел защитить память Насти, а вышло, что похоронил правду вместе с ней.

На секунду в комнате воцарилась тишина. Даже Кира, валявшаяся без сознания на диване, будто исчезла из этого мира.

— А что за Саша? — Виктор повернул ко мне взгляд, тяжёлый, подозрительный.

Я шагнул ближе, сжал кулак, чтобы не врезать ему прямо сейчас.

— Саша Семёнов. Работал у тебя охранником. Мой брат.

Виктор нахмурился, вспоминая, и медленно кивнул.

— Да. Была такая история. Он… украл у меня документы. Очень важные. Я вызвал полицию, и вскоре его посадили.

— Украл? — голос Евы взвился тонко, срываясь. Она вскинулась так резко, что я едва успел поймать её за руку. — Но мама писала в дневнике другое! Она писала, что это они его подставили!

Её крик ударил по Виктору, будто пощёчина.

Виктор опустился обратно в кресло, сжал виски ладонями. Голос сорвался, стал почти усталым, но под ним кипела боль:

— Я уже не знаю, чему, блядь, верить… Саша был хорошим. Я это помню. Насте он нравился — она всегда как-то мягко отзывалась о нём. А ты, Ева, ты ведь его мало видела.

Она молчала, только губы побелели от того, как сильно сжала их.

— Он почти не бывал в доме, — продолжил Виктор, уставившись куда-то в пол. — Только охранял её, когда она выезжала. На встречи, в магазины… Господи… а я ведь даже не задумывался, почему она так спокойно его принимала.

Я шагнул вперёд, навис над ним, и сказал низко, без права на сомнение:

— В этом нужно разобраться. До конца. Вывести всё это дерьмо наружу. Иначе нас похоронят так же, как Сашу, как Настю.

Виктор поднял на меня глаза — мутные, полные усталости и злости. Потом медленно перевёл взгляд на диван, где валялась Кира, с разбитым лицом и всклокоченными волосами.

— Может… — он сжал кулаки, пальцы побелели. — Может, она что-нибудь расскажет.

Комната замерла. Я почувствовал, как Ева напряглась рядом, и даже охранники, стоявшие по углам, переглянулись, будто впервые за долгие годы в этом доме снова запахло кровью и правдой.

Кира пришла в себя на диване. Тяжело, с всхлипами. Попыталась пошевелиться, но тут же застонала от боли. Губы разбиты, нос залит кровью, под глазом темнел синяк.

— Где я… — простонала она, приподнимаясь на локтях.

— В аду, сука, — рыкнул я, нависая над ней. — И если сейчас же не начнёшь говорить, я лично сделаю так, что твоя морда останется в ковре.

Она дернулась, заморгала, увидела Виктора — и побледнела так, что стала похожа на труп.

— Виктор… я…

— Заткнись, — его голос разрезал воздух. Лёд, сталь, яд. Он стоял прямо напротив неё, руки за спиной, но взгляд… этим взглядом можно было убивать. — Говори только тогда, когда тебя спрашивают.

Она захныкала, метнулась глазами к Еве.

— Ева… пожалуйста, это всё не так…

Ева шагнула вперёд, дрожа от ярости, и рявкнула:

— Не вздумай. Не смей меня трогать своим грязным ртом!

Я удержал её за плечо, чтобы она не сорвалась снова, и наклонился к Кире так близко, что она вжалась в диван.

— Слушай сюда, предательница. Ты работаешь на Фёдора и Савелия?

Она молчала. Только губы дрожали.

Я ударил кулаком по стене рядом с её головой так, что посыпалась штукатурка. Она вскрикнула.

— Отвечай!

Она закрыла лицо ладонями, но голос её срывался, лился криком и всхлипами одновременно:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да! Да, я сливалась с ними! Всю, блядь, информацию — им!

Я сжал зубы так, что хрустнуло в висках.

— Зачем, Кира? На хуй ты это делала?

Она всхлипнула, потянулась за воздухом, будто захлебывалась собственными словами.

— Они… они предлагали деньги. Большие… такие деньги, что я даже не видела в жизни. Мой отец… он по уши в долгах. Каждый день кредиторы стучат в дверь, я… я просто… пыталась помочь, понимаешь?!

Слёзы потекли по её лицу, размазывая кровь, сопли, всё вместе. Она выглядела жалкой, как сломанная собака, которую загнали в угол.

— Помочь?! — голос Евы треснул, как хлыст. — Ты помогала, когда продавала меня? Когда рассказывала им, где я, с кем я, что я делаю?! Это твоя помощь?!!

Кира захныкала ещё громче, тряслась всем телом.

— Я… я не знала, что они… что они так далеко зайдут… Я думала… просто информация… что они следят за твоим отцом, за его делами… Я… я не знала!

Виктор наклонился чуть вперёд, и его взгляд был хуже любого удара.

— Ты знала всё. И ты продолжала. — Его голос был тихий, почти спокойный. — Потому что тебе нужны были их деньги.

Кира задрожала, закрыла уши ладонями, словно пыталась спрятаться от слов.

— Я не хотела… Я не хотела предавать Еву…

Я рыкнул, сдерживая желание вышибить ей зубы:

— Но предала.

Виктор сделал шаг ближе. Тяжёлый, выверенный, как приговор. Его тень легла на неё, и Кира втянула голову в плечи, будто ребёнок, пойманный за кражей.

— Что именно ты им сливала? — голос холодный, ровный, без эмоций. От этого страшнее. — Каждую мелочь. Каждое слово.

Кира судорожно сглотнула, всхлипнула.

— Всё… — прошептала она. — Где Ева, с кем встречается, куда ездит. С кем у тебя, Виктор, переговоры… какие документы подписываешь, какие компании проверяешь… Я… я даже фоткала бумаги иногда, когда бывала у вас дома…

В комнате повисла тишина. Словно стены не выдержали и перестали дышать.

Виктор прищурился.

— Бумаги? Какие, сука, бумаги?

Она закрыла лицо руками, но отвечать пришлось.

— Контракты… отчёты по финансам… пару раз я передала им данные по тендерам. Они просили всё, что связано с тобой.— голос её упал до шёпота.

— Твари, — прошипела Ева, и я едва удержал её за руку, чтобы она снова не набросилась.

— Как глубоко ты в их игре? — Виктор склонился ниже, его лицо было в нескольких сантиметрах от её разбитой морды. — Ты спала с ними?

Кира всхлипнула, захлебнулась и резко замотала головой.

— Нет! Клянусь! Я… я видела их в клубе, но никогда… Я им не нужна. Я просто их собака на побегушках. Я только приносила информацию!

Тишина рухнула, как бетонная плита. Никто не двигался, даже воздух будто застыл.

Кира всхлипнула, сжалась и почти шёпотом добавила:

— Но… больше всего они интересовались Евой.

Все головы повернулись к ней. Ева напряглась в моих руках, будто готовилась ударить снова.

— Что значит «интересовались»? — Виктор произнёс каждое слово медленно, будто выдавливал яд.

Кира судорожно вдохнула, глаза бегали, и, наконец, вывалила:

— Они всегда говорили только о ней. Что Ева — не просто игрушка, что она особенная… что её надо «разделить». Что вдвоём они сделают её полностью своей. Они… они фантазировали о том, как будут ломать её… — её голос сорвался, но она продолжила, давясь собственными словами, — как заставят ненавидеть тебя, Виктор. Как будут смотреть тебе в глаза, когда она носить их ребёнка будет…

Ева вскрикнула — не громко, а так, будто её вырвали изнутри. Я тут же прижал её к себе, чувствуя, как она мелко дрожит.

— Мрази, — выдохнул я, и в груди закипела такая злость, что пальцы сами сжались в кулаки.

Виктор побледнел так, что казалось — в нём больше нет крови. Он смотрел прямо на Киру, и его голос, когда он заговорил, был ледяным, смертельным:

— Повтори.

— Они… они помешаны на ней, — Кира закрыла лицо руками, но продолжала сипеть сквозь пальцы. — Они называли её «главным трофеем». Смеялись, что всё остальное — бизнес, деньги, месть, это второстепенно. Но Ева… Ева должна быть их. Целиком. До конца.

— Это всё… всё, что я могу сказать… клянусь… — Кира всхлипывала, голос хрипел, она дрожала, будто ждала удара. — Больше ничего…

Тишина тянулась вязкой, липкой паузой. Виктор смотрел на неё так, что воздух в комнате будто резало лезвием. Наконец, он медленно выдохнул и отстранился.

— Ладно, — его голос был всё ещё глухим, но уже собранным. — Давайте вызову семейного врача. Пусть её посмотрит. Если сдохнет на моём диване — грязи будет ещё больше.

Он достал телефон, но я заметил, что его пальцы тряслись.

А Ева… она не слышала уже никого. Сидела, будто каменная, глядя куда-то мимо нас всех. На её лице застыла такая смесь боли и холодной ярости, что мне самому стало не по себе.

И вдруг она повернула голову. Её глаза встретились с моими и с отцом одновременно. Тёмные, блестящие, опасные.

— Кажется, у меня есть план, — сказала она ровно.

Виктор нахмурился, я напрягся.

— Но… — Ева усмехнулась горько, как будто уже знала, что будет дальше, — не думаю, что он вам понравится.

Глава 36.Ева

Я влетела в кабинет, даже не постучав. Дверь ударилась о стену, грохнула так, что на секунду всё встало. Я едва дышала. Слёзы текли по лицу, по щекам, по губам — солёные, липкие. Меня трясло так, будто внутри сломалось что-то важное.

Фёдор поднял взгляд. Его холодные глаза уткнулись в меня, и на лице мелькнула тень удивления.

— Ева? — голос низкий, настороженный. — Что за…

— Пожалуйста! — я захлебнулась, будто слова рвали мне горло. — Пожалуйста, Фёдор, это срочно.

Он скользнул взглядом на мужчину, что сидел напротив, но, не моргнув, бросил:

— Потом.

— Но я… — начал тот, но замолчал, встретив ледяной взгляд. Поднялся, раздражённо выдохнул и вышел, хлопнув дверью так, что стены дрогнули.

И вот мы остались вдвоём.

Фёдор откинулся в кресле, сложил руки на груди, глядя прямо в меня. Не мигая. Его спокойствие только сильнее выворачивало меня изнутри.

— Ну? — тихо сказал он. — Что могло довести тебя до такого состояния?

Я шагнула вперёд, почти пошатываясь.

— Я больше не могу, — выдавила я, и голос сорвался на крик. — Я не знаю, кому верить. Я не знаю, что делать!

Он склонил голову, будто изучал меня под микроскопом.

— Кому ты перестала верить, Ева?

Я закрыла лицо ладонями, всхлипнула так, что меня согнуло.

— Всем! — крикнула я. — Отцу. Вадиму. Себе, блядь! Я… я не понимаю, что реально, а что ложь! Я не понимаю, кто играет мной, а кто рядом по-настоящему!

Фёдор встал. Его шаги были медленные, выверенные. Он подошёл ближе, и я почувствовала запах его дорогого парфюма, холодного, как сталь. Он осторожно коснулся моего подбородка, заставив поднять голову.

— Тсс… — сказал он. — Ты слишком умная девочка, чтобы верить всем подряд.

— Я знаю, — выдохнула я, голос дрожал, но я смотрела ему прямо в глаза. — Я знаю всю правду.

Фёдор замер. Его пальцы всё ещё держали мой подбородок, но взгляд на секунду стал остекленевшим, холодным, как будто я ударила его ножом в сердце.

— Какую, Ева? — его голос был ниже шёпота.

Я резко всхлипнула, и слова рвались наружу, как будто я слишком долго держала их внутри:

— Что вы с Савелием вместе хотите меня. Что следили за мной. Что следили за моим отцом.

Фёдор перестал дышать. На его лице мелькнула тень… шок? Нет, скорее недоверия. Он открыл рот:

— Ева… ты…

— Не надо, — перебила я, вцепившись пальцами в его рукав, будто боялась, что он исчезнет. — Я всё поняла.

Я всхлипнула снова, горло саднило, но слова звучали так искренне, что я почти сама могла поверить.

— Я хочу быть с вами. С вами обоими.

Фёдор застыл. Глаза сузились, дыхание стало тяжелее, будто он пытался разобраться — правда это или игра.

Я шагнула ближе, так, что теперь сама смотрела снизу вверх, почти касаясь его груди.

— Вы, Фёдор… вы такой чуткий. Такой внимательный. — Голос мой сорвался на шёпот. — Мне так хорошо с вами. А Савелий… он… он меня очень привлекал внешне. Всегда. Просто я никому не говорила.

Я видела, как в его глазах что-то дрогнуло. Неожиданная смесь удивления и животного интереса.

Фёдор склонился ближе, его голос был хриплым, низким, почти опасным:

— Ты понимаешь, что только что сказала, малышка?

Я всхлипнула так, что сама себе поверила бы. Слёзы текли по щекам, солёные, липкие.

— Я ненавижу его, — выдохнула я, глядя Фёдору прямо в глаза. — Ненавижу, слышите? Он мне никто. Пусть вы с Савелием сотрёте его в порошок. Мне плевать.

Фёдор наклонил голову чуть набок, его глаза сузились. Взгляд прожигал до костей, будто хотел расколоть меня и увидеть нутро.

— Кто тебе рассказал, что мы следили? — голос низкий, опасный, без единой ноты сочувствия.

Я судорожно вдохнула, вытерла слёзы тыльной стороной ладони, будто собиралась с духом.

— Кира, — сказала я глухо. — Она ведь моя лучшая подруга. — Я горько усмехнулась, дернув плечом. — Или я так думала. Она сказала… что вы сами её попросили. Приглядывать за мной.

Фёдор резко отступил на шаг, его лицо исказилось — то ли злостью, то ли подозрением. Он провёл ладонью по лицу, будто сдерживал себя, и тихо процедил:

— Эта сучка слишком много болтает.

Он поднял взгляд на меня снова, в глазах горел огонь.

— Но ты… ты всё равно здесь. Сама. Добровольно. — Он шагнул ближе, медленно, как хищник. — Знаешь, Ева, мне нравится твоя честность.

Он обошёл меня кругом, как будто осматривал добычу. Его шаги были неторопливые, почти ленивые, но от каждого движения у меня по спине бежал холод.

— Добровольно, — повторил он, смакуя слово. — Знаешь, Ева… я не привык получать подарки просто так. Люди всегда хотят что-то взамен. Деньги. Власть. Защиту. — Он склонился ближе к моему уху, горячее дыхание обожгло кожу. — А ты чего хочешь?

Я сделала вид, что не могу поднять взгляд, будто стыжусь, и прошептала:

— Я хочу свободы. Я хочу быть там, где меня ценят, а не вечно загоняют в клетку, как отец.

Фёдор хрипло усмехнулся и выпрямился. Его рука вдруг скользнула к моей щеке, палец провёл по слезе.

— Ценят? — он качнул головой, глаза блеснули. — В нашем мире ценят только то, что можно сломать. Чтобы знать, сколько оно стоит.

Моё сердце застучало так громко, что казалось, он слышит. Я подняла глаза — и наткнулась на его взгляд. В нём не было ни грамма сомнения. Только испытание.

— Давай так, — сказал он мягко, но в этой мягкости слышался нож. — Если ты действительно хочешь быть с нами… ты докажешь это.

— Как? — мой голос дрогнул, и я сама сделала вид, что испугалась.

Он усмехнулся.

— Скоро увидишь. — Он провёл ладонью по моему плечу, сжал чуть сильнее, чем нужно, и добавил: — А пока… я расскажу Савелию, что у нас с тобой есть маленькая тайна. Посмотрим, как он обрадуется.

Мы вышли из кабинета вместе. Я едва дышала, сердце билось так, что гул отдавался в висках.

— Отмени всех пациентов на сегодня, — ровным голосом сказал Фёдор медсестре, даже не глядя на неё. — Я больше не вернусь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она кивнула, а я чувствовала на себе её любопытный взгляд, но сил даже повернуться не было.

Фёдор повёл меня к машине. Савелий уже ждал снаружи, нетерпеливо постукивая пальцами по крыше чёрного внедорожника. Его улыбка была слишком широкой, слишком голодной.

— Поехали, — коротко бросил он, распахивая дверь.

Я села внутрь, пальцы сжались в кулаки так, что ногти впились в ладони. Не смела показать ни страха, ни сомнения. Только одно держало меня от того, чтобы завыть — мысль, что Вадим следит. Что он рядом. Что он не даст им меня утащить насовсем.

Машина тронулась, унося нас в неизвестность. Я молилась без слов, стиснув зубы: Вадим, пожалуйста. Следи. Найди меня. Не отпусти.

Глава 37. Ева

Мы ехали долго. Дорога петляла, фары выхватывали куски леса и чёрной земли, пока наконец не показался силуэт огромного дома. Двухэтажный особняк, будто вырванный из чужой жизни: строгие линии, окна в пол, ограды нет, только широкая дорожка, уходящая к массивным дверям.

Машина плавно остановилась. Сердце у меня ухало в груди, будто предупреждало: «Не заходи. Не смей». Но Фёдор первым открыл дверь, и его рука коснулась моей. Твёрдо, спокойно, без права отказаться.

— Прошу, — сказал он, и в голосе не было ни приказа, ни просьбы. Только уверенность, что я всё равно подчинюсь.

Я шагнула внутрь.

И замерла.

Дом был… слишком идеален. Богатый, холодный, мёртвый. Как музей. Высокий холл с мраморным полом, свет от хрустальной люстры, которая свисала прямо над головой, ослепляя своей безупречностью. Огромные картины в золотых рамах — портреты незнакомых людей, все с одинаково пустыми глазами. Лестница, уходящая наверх, с перилами, блестящими, будто их только что натёрли до скрипа.

В гостиной — белый кожаный диван, журнальный столик из чёрного стекла, на котором стояла ваза с лилиями. Запах цветов был сладкий, приторный, и от него меня чуть не вывернуло.

Я шла дальше, и каблуки гулко стучали по мрамору. Каждый шаг отдавался эхом, будто сам дом слушал меня, впитывал мой страх.

— Тебе нравится? — спросил Фёдор, вставая рядом. Его взгляд скользнул по моему лицу, задержался на глазах. — Тут спокойно. Никто не мешает.

Я кивнула, хотя внутри всё кричало, что это место — не дом. Это клетка. Красиво выстроенная, дорогая, но клетка.

Савелий появился у меня за спиной, я почувствовала его тень, его дыхание слишком близко к шее.

— Уютно, правда? — прошептал он, и мне захотелось выцарапать себе уши, лишь бы не слышать его голос.

Я не обернулась. Я заставила себя улыбнуться, хоть губы дрожали.

— Очень.

Фёдор легко коснулся моей ладони и повёл дальше, словно хозяин, показывающий гостю своё царство. Только я знала — я не гость. Я — добыча.

Мы свернули в коридор, где стены были тёмные, увешанные чёрно-белыми фотографиями. На них — люди в масках. Женщины, мужчины. Никого я не узнала, но от каждого кадра веяло чем-то грязным, извращённым.

Савелий шёл позади. Его шаги были тише, чем у Фёдора, но именно они заставляли холод подниматься по позвоночнику. Я чувствовала его взгляд. Тяжёлый, липкий, как будто он уже раздел меня и наслаждался видом.

Мы вошли в комнату, и у меня перехватило дыхание.

Большая, просторная. Потолки высокие, окна задёрнуты тяжёлыми шторами. В центре — стол из тёмного дерева, на нём бутылка вина и два бокала. У стены — полки с книгами, но между ними висели кожаные ремни. В углу стояло кресло, обитое красной тканью, с металлическими подлокотниками, на которых были закреплены застёжки.

Это не гостиная. Это — логово.

— Вот, — сказал Фёдор спокойно, как будто показывал кабинет или библиотеку. — Здесь мы думаем. Здесь мы принимаем решения.

Я замерла, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле.

Савелий усмехнулся и, проходя мимо, провёл пальцами по спинке кресла с ремнями.

— А ещё… здесь весело.

Я заставила себя сделать вдох, выпрямила плечи. Улыбнулась, как могла.

— Красиво… — прошептала я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Фёдор обернулся ко мне. Его взгляд был внимательным, изучающим.

— Ты странная, Ева. Девушка твоего возраста должна бояться таких мест. А ты…

Он наклонился ближе, и я почувствовала его дыхание у щеки.

— Ты будто ждала этого.

Я подняла глаза на Фёдора и позволила себе улыбнуться. Пусть дрожь разрывала изнутри — снаружи я выглядела так, будто играю сама.

— Да, я ждала этого, — сказала я, тихо, но уверенно. — Я хочу быть настоящей. Кем-то нужной. И думаю… я нужна вам.

Я почувствовала, как позади Савелий замер, а потом его смех проскользнул по моей коже.

— Очень нужна, — протянул он. — Так нужна, что ты даже не понимаешь. Ты… — он сделал шаг ближе, и его глаза блеснули, — ты так похожа на неё.

Холод прошёлся по позвоночнику. Настя. Мама. Я знала, о ком он. И всё равно сжала губы в улыбку, будто слова его были комплиментом.

Фёдор прищурился, как хирург, который вскрывает скальпелем и смотрит, что внутри.

— А что насчёт Вадима? — его голос был мягким, но ударным. — Ты же трахалась с ним.

Я чуть наклонила голову, будто мне неловко.

— Это был просто трах. Ничего больше. Тем более… — я позволила голосу дрогнуть, и тут же прикрыла губы рукой, как будто выдала секрет, — я узнала, что он рядом со мной только потому, что хочет накопать на отца. Про своего брата… Сашу Семёнова.

Я видела, как их глаза встретились. У Фёдора — хищный блеск. У Савелия — дикий, звериный огонь. И в следующий миг они расхохотались.

Смех был резкий, хриплый, страшный. Как будто они смеялись не надо мной, а прямо мне в лицо. Как будто знали, что я сама привела себя в клетку и ещё благодарна за это.

Фёдор налил вино. Движения спокойные, как будто разговор о предательстве и сексе с врагами был для него обычной будничной темой. Он протянул бокал мне, другой — Савелию.

— За правду, — произнёс он, и они чокнулись, словно высмеивали меня заодно.

Я сделала вид, что отпила, хотя в горле стоял ком.

— Вадим… — начал Фёдор, устроившись в кресле. — Этот щенок играет в охотника. Думает, что сможет нас обмануть.

Савелий откинулся на спинку и усмехнулся, проведя языком по зубам.

— Ага. Лезет туда, куда его нос не звали. Всё ради брата. Саши… Семёнова.

Я едва удержала лицо от слишком резкой реакции. Сердце подпрыгнуло в груди, но я улыбнулась, прикусив губу.

— Он и правда верит, что сможет найти про него что-то? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал насмешливо, будто меня это забавляет. — Как будто Саша вообще стоит таких усилий.

Фёдор вскинул бровь.

— Ты знаешь, что он был ничтожество?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Да, — вставил Савелий, глухо смеясь. — Обычный пёс на цепи. И всё равно думал, что может укусить хозяина.

— И что с ним случилось? — я постаралась спросить между делом, как будто вопрос был риторическим. Но внутри меня всё сжалось.

Фёдор сделал глоток вина и медленно ответил:

— С ним случилось то, что случается со всеми, кто играет против нас.

— Мы сделали из него урок, — добавил Савелий. Его глаза вспыхнули мерзким удовольствием. — Чтобы остальные видели и понимали: никто не тронет наше

Я чуть подалась вперёд, будто меня и правда зацепили их слова. Сделала глаза шире, изобразила искреннее любопытство.

— Урок? — я склонила голову, позволив пряди волос соскользнуть на лицо. — Что это значит?

Савелий довольно прищурился, будто ему нравилось, что я сама спрашиваю.

— Это значит, что он был выставлен. Мы не просто убрали его. Мы сделали так, чтобы каждый, кто когда-либо подумал бы о предательстве, видел: даже если ты работаешь внутри дома, даже если дышишь с ними одним воздухом — конец у тебя будет одинаковый.

Фёдор кивнул, его лицо оставалось спокойным, почти равнодушным.

— Мы не убиваем сразу. Мы ломаем, уничтожаем, а потом оставляем гнить.

— А Саша… — Савелий усмехнулся и сделал глоток вина, — этот пес слишком верил, что умный. Подсунул документы, думал, что сможет уйти чистым. А вышло, что он оказался в клетке.

Я почувствовала, как сердце больно ударилось о рёбра. Они подставили его. Это они сделали так, чтобы его посадили.

— И ты думаешь, — я нарочно позволила голосу дрогнуть, — он понял, что случилось?

Савелий склонился ближе. Его дыхание обожгло моё лицо.

— Понял. Вот это и было самым сладким. Видеть в его глазах, как рушится всё.

Фёдор всё это время молча наблюдал. Потом вдруг поставил бокал на стол и накрыл мою руку своей. Его пальцы были холодные, тяжёлые, как кандалы.

— Ты странная, Ева. Вместо того чтобы дрожать — ты слушаешь. И я вижу… тебе нравится.

Я заставила себя улыбнуться. Чуть дерзко, чуть по-детски.

— Может, я просто знаю: вы — единственные, кто способен защитить меня от таких, как он.

Савелий расхохотался, запрокинув голову.

— Бля, Федя, она создана для нас.

Он наклонился ближе, почти навис надо мной, и улыбка его была звериной.

— А теперь, Ева… можем приступить к самому интересному.

Я почувствовала, как внутри всё холодеет. Его голос был словно нож, скользящий по коже.

— Ты докажешь нам, что ты здесь ради нас.

Я моргнула, сделала вид, что растерялась.

— Э-э… может, чуть позже? — попыталась улыбнуться и выровнять дыхание. — Я ведь даже дом ваш не видела толком. Всё так… необычно. Хочу понять, почувствовать…

Савелий оскалился.

— Не бойся, малышка, — его голос стал мягче, но от этого только страшнее. — Тебе будет приятно. Настолько, что ты забудешь, как дышать.

Резко зазвонил телефон.

Резкий, раздражающий звук разорвал воздух, как пощёчина.

Савелий выругался сквозь зубы, достал трубку и зло рявкнул:

— Ну кто там ещё, мать вашу?..

Он слушал недолго. Его лицо вытянулось, брови сдвинулись, и уголки губ скривились в раздражённой ухмылке.

— Ага… ага, понял.

Он бросил взгляд на Фёдора.

— Федя, поехали. Груз приехал.

Фёдор только кивнул, ни капли удивления. Он поднялся с кресла, двигаясь спокойно, почти грациозно, и поправил манжеты, словно собирался не на «грязное дело», а на приём в мэрию.

Савелий обернулся ко мне, ухмыльнулся, и эта ухмылка была хуже удара.

— Оставайся тут, малышка. — Его голос стал низким, обещающим, от которого мороз пробежал по коже. — Никуда не сбегай.

Он шагнул ближе, наклонился, так что его дыхание обожгло мою щёку.

— Мы приедем… и продолжим.

Фёдор посмотрел на меня так, будто в его взгляде уже был приговор, но ничего не сказал. Просто развернулся и пошёл к двери.

Я осталась одна. В огромной, чужой, пропитанной их тенью комнате.

Сердце билось так громко, что казалось — его слышат даже стены.

Теперь. У меня есть время. Немного. Надо думать. Надо действовать.

Глава 38. Ева

Они ушли. Дверь захлопнулась за ними, и тишина обрушилась, как каменная глыба.

Я осталась одна. В сердце этого логова.

Я стояла неподвижно минуту, две, прислушиваясь к каждому шороху. Но было пусто. Только гулкое эхо моих собственных вдохов.

Сейчас или никогда.

Ноги сами понесли меня вперёд. Я знала — времени немного. Минут тридцать, может, час, пока они «разбираются» с грузом. Но если я всё испорчу — они сожрут меня живьём.

Я заходила из комнаты в комнату. Шаги тихие, осторожные. В первой — гостиная. Только мебель, книги, алкоголь в баре. Чисто. Слишком чисто.

Вторая — спальня. Огромная кровать, тяжёлые шторы, запах их парфюма. Я перебрала ящики, проверила тумбы — ничего, кроме одежды и пары игрушек, от которых по спине побежали мурашки.

Минут двадцать я бродила, всё сильнее чувствуя, как внутри копится паника. Неужели ничего?

И тут — дверь. Обычная, на первый взгляд. Но ручка холодная, замок блестит новый. Закрыто.

Я замерла. Сердце грохотало.

В голове всплыло: Набор. Быстро.

Я достала из сумочки небольшой комплект отмычек.

Руки дрожали так, что я едва не уронила железки. Несколько секунд — и щёлк. Замок поддался.

Я толкнула дверь.

И шагнула в сердце тьмы.

Комната была как архив. Стены в шкафах, полки до потолка, стол завален бумагами. Папки, документы, фотографии, флешки. Всё в хаосе, но упорядоченном их больным умом.

Я метнулась к столу, начала рыться. Контракты, счета, списки. Груз, люди, платежи. Слова мелькали перед глазами: «контрабанда», «наличка», «подкуп», «тендеры».

И вдруг — папка, толстая, чёрная. Я открыла её, и меня словно ударили.

Фотографии. Женщины. Мужчины. Маски. Кровь.

Отчёты. Подписи. Суммы.

Их империя — из грязи и боли.

Я нашла то, что искала. Доказательства. Настоящие. Бумаги, за которые можно посадить их за решётку на всю жизнь.

Я прижала папку к груди, дыхание сбилось.

Господи… Я это сделала. Теперь главное — выбраться отсюда живой.

Телефон дрожал в моих пальцах, но я всё же успела нажать вызов.

— Вадим! — зашептала я, едва слышно, но срываясь от восторга. — Я нашла! Всё! У нас есть доказательства, они не выберутся из тюрьмы никогда!

Его голос прорезал тишину мгновенно, резко, как выстрел:

— Ева, ты в порядке?! Где ты—

И вдруг — тьма. Телефон исчез. Я даже не поняла, как. Просто чья-то рука вырвала его у меня так, что пальцы едва не сломались.

Я резко обернулась.

Савелий.

Стоял рядом, как будто вырос из воздуха. Лицо искажено мерзкой ухмылкой. В глазах — блеск чистого безумия. Он крутил мой телефон в пальцах, как игрушку, и при этом смотрел только на меня.

— Нашла? — его голос был тихий, ядовитый. — Значит, маленькая птичка решила полетать выше, чем позволено.

Савелий вцепился в моё запястье, сжал так, что я вскрикнула от боли. Его пальцы были, как железо, и никакие мои удары, царапины, крики не имели значения.

— Пусти! — я вырывалась, ногтями раздирала ему руку, пнула ногой, но он только рассмеялся — коротко, хрипло.

— О, малышка, — прорычал он, волоча меня по коридору, — как же я люблю, когда добыча сопротивляется.

Я орала, звала на помощь, но дом был пуст, стены глушили мои крики. Сердце колотилось в горле, дыхание сбивалось. Я упиралась пятками в пол, но он тащил, как тряпичную куклу.

Он толкнул дверь, и мы влетели в ту самую комнату, где я раньше видела кресло с ремнями.

Я закричала громче, но он только усмехнулся и ударом плеча прижал меня к этому креслу. Ремни затрещали в его руках, он ловко защёлкнул их на моих запястьях, потом на лодыжках.

Я дёргалась, выгибалась, но кожа под ремнями уже горела от натяжения. Я почувствовала — я в ловушке. Настоящей.

Савелий вытер лоб, усмехнулся и отступил на шаг, разглядывая меня, как мясник — жертву.

И в этот момент дверь снова распахнулась.

Вошёл Фёдор.

Он остановился, взглянув на меня, потом на Савелия, и его глаза сузились.

— Ну что, Федя, — хмыкнул Савелий, кивая на меня. — Ты был прав. Она решила нас кинуть.

Он подошёл ближе, взял меня за подбородок, заставив поднять лицо.

— А ты что думала, малышка? — его голос был низким, почти ласковым, но в нём звенела сталь. — Что нас так легко обмануть?

Я попыталась отвернуться, но он сжал сильнее, так что челюсть заныла.

Савелий провёл ладонью по моему лицу так, будто смаковал каждую черту, и вдруг зашептал с каким-то болезненным восторгом:

— Господи… я никогда не устану это повторять. Ты как она. Один в один. Ещё пару лет — и станешь её точной копией.

Я резко выдохнула, слёзы обожгли глаза.

— Кто?.. — голос сорвался, хриплый. — Кто, блядь?!

Савелий усмехнулся, и его зрачки сузились, словно у зверя.

— Настя.

Мир рухнул. В груди всё скрутило узлом.

Фёдор в этот момент сел в кресло напротив, сцепил пальцы, наблюдая за мной, как врач за пациенткой. Голос у него был спокойный, почти мягкий — от этого ещё страшнее:

— Твоя мать. Она была не такой, как все. Сначала… — он наклонил голову, будто перебирая воспоминания, — всё началось невинно. Она приходила ко мне на приёмы. Говорила, что ей тяжело дышать в этом доме, что Виктор — холодный, равнодушный. Я слушал. Слушал и понимал: в ней живёт боль, жажда.

Савелий вставил своё, облизнув губы:

— А я видел её рядом с Фёдором… и понимал, что без этого тоже не могу. Мы оба были, блядь, зависимы. Не от неё одной. От того, что нас связывало. Мы вдвоём. Она между нами была как… клей.

Фёдор прищурился, словно не отрицал ни слова:

— Мы поняли, что друг без друга уже не можем. И Настя стала нашей… игрой. Нашей реальностью.

— Игрой?! — я заорала, дёргаясь в ремнях, кожа разрывалась, но я ничего не чувствовала. — Вы довели её до петли!

Савелий присел ближе, его дыхание ударило в лицо:

— Не мы, малышка. Она сама выбрала. Мы только открыли ей то, чего она боялась в себе. И теперь… ты здесь. Ты — её продолжение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Фёдор не сводил с меня взгляда.

— Всё повторяется, Ева. Тебе некуда бежать.

Фёдор наклонился чуть вперёд, и в его глазах блеснул тот самый ледяной фанатизм, от которого хотелось вырвать себе сердце и сбежать хоть босиком в ночь. Его голос был низкий, тягучий, будто гипноз:

— Ты станешь ею, Ева. В точности. Мы снова будем вместе, только через тебя. Не сопротивляйся — это бесполезно.

Он медленно выдохнул, улыбнулся тонко, почти нежно:

— Не переживай… тебе понравится. Так же, как ей нравилось. Всё, что мы с ней делали… — он замолчал, будто смаковал воспоминания, и провёл пальцем по подлокотнику кресла, где были закреплены ремни. — Она боялась вначале. Кричала. А потом… сама приходила. Сама просила.

Савелий прыснул мерзким смешком, склонившись к моему уху:

— Знаешь, что она говорила? Что рядом с Виктором она мёртвая. А с нами — живая.

Слова резали по коже, будто ножами. Горло сжалось так, что дыхание стало рваным. Они рушили не только меня, они рушили её. Память о ней. Мою мать.

Фёдор продолжал, ровный, уверенный, словно ставил диагноз:

— Это в крови, Ева. Она передалась тебе. Ты почувствуешь. Ты вспомнишь её через себя.

Ремни впивались в запястья, и я понимала: если не найду способ — они превратят меня в новый фантом мамы. В новый наркотик, который будет держать их двоих вместе.

Я вцепилась пальцами в ремни так, что кожа трескалась, и закричала. Голос сорвался, но я орала до боли в горле, до хрипоты:

— Заткнитесь! Слышите меня?! Она вас ненавидела!

Фёдор моргнул, будто от пощёчины. Савелий приподнял бровь, но ухмылка не ушла.

— Она вас презирала, — я шипела, плевалась словами, дёргалась так, что кресло скрипело. — Вы были её позором. Её грехом! Она никогда вас не любила!

Фёдор резко шагнул ближе, его пальцы вцепились мне в подбородок, почти выворачивая челюсть. Глаза его вспыхнули яростью, трещины на льду.

— Осторожнее, Ева, — выдохнул он, и дыхание его жгло лицо. — Ты не знаешь, о чём говоришь.

— Знаю! — я заорала прямо ему в лицо, не моргая. Слёзы жгли глаза, но я не дала им упасть. — Она ненавидела вас обоих! И если б могла — сама бы вас сожгла!

Савелий вдруг дёрнулся, усмехнулся криво, но в глазах мелькнуло что-то тёмное, недовольное.

— Врёшь…

— Правда резанула, мразь?! — я рванулась в ремнях, кожа под ними рвалась, но мне было плевать. — Она не была вашей! Она пыталась вырваться! Она выбрала смерть, лишь бы вас не видеть!

В комнате повисла тишина, гулкая, страшная.

Фёдор отпустил подбородок, шагнул назад. Его лицо было белым, как мел, искажённым. Савелий сжал кулаки так, что костяшки побелели.

Я почувствовала: я вбила клин. Они услышали то, чего боялись больше всего.

Фёдор резко обернулся к Савелию, и я впервые увидела — в его глазах не холодная сталь, а что-то, похожее на ярость. Настоящую.

— Она не ненавидела меня, — произнёс он жёстко, будто доказывал самому себе. — Она приходила ко мне первая. Она искала меня.

Савелий прыснул, коротко, с издёвкой:

— Да ладно, Федя. Ты всегда был для неё жилеткой. Ты слушал её нытьё про мужа, про дочку… Ты ей нужен был, как лекарство. А ко мне она шла гореть. Я давал ей то, чего ты, со своей холодной физиономией, дать не мог.

Фёдор резко шагнул к нему, их лица оказались почти вплотную.

— Она была моей, — процедил он. — Моей, слышишь? Я знал её тело, её страхи, её боль. Ты был просто… побочный эффект.

Савелий рявкнул и толкнул его в грудь.

— Побочный эффект?! Да она стонала моё имя, когда ты сидел в кресле и делал вид, что контролируешь ситуацию!

Я затаила дыхание. Сердце колотилось так, что казалось, оно сейчас вырвется наружу.

Они спорили. Из-за неё. Из-за Насти. Из-за того, что каждый хотел присвоить себе её образ.

И я поняла — это мой шанс.

— Интересно, — выдохнула я, делая вид, что усмехаюсь, хотя зубы стучали от страха, — а знали бы вы, как она смеялась над вами обоими, когда писала в дневнике?..

Они замерли. Два хищника. Оба разом повернулись ко мне.

Фёдор сжал кулаки. В его лице — тень сомнения. Он резко шагнул ко мне, впился взглядом:

— Где дневник?

Я улыбнулась — впервые по-настоящему, дерзко.

— Спрятан. Угадайте где.

Фёдор замер, его пальцы дрогнули на ремнях. В глазах всё ещё металось сомнение, но жадность к правде, к контролю пересилила. Он склонился ниже, его дыхание коснулось моего лица.

— Ты серьёзно? — шёпотом, с холодной сталью в голосе.

Я кивнула, глядя прямо в глаза. — Развяжите. Я вам покажу, где он.

Я видела, как эта мысль их подкупила. Как тень жадного блеска пробежала по их лицам. Они хотели знать. Хотели быть уверенными, что всё ещё держат меня в руках.

Первым сдался Фёдор. Он наклонился к моим рукам и начал возиться с застёжками. Металл скрипнул, кожа освободилась. Я едва сдержалась, чтобы не сорваться сразу, но оставила на лице ту же дерзкую, но «смирную» улыбку.

— Ну? — нетерпеливо бросил Савелий. — Где он, малышка?

Я встала, растирая затёкшие запястья, и сделала шаг к ним. Голос звучал спокойно, даже лениво:

— У меня дома. Под кроватью. Спрятан так, что вы бы ни за что не нашли. Нужно ехать.

Савелий прищурился, хищно усмехнувшись:

— Ну, давай… показывай.

Фёдор медленно выпрямился, всё ещё с сомнением в глазах, но уже тоже пойманный в капкан жажды.

Я чувствовала: я вырвала у них первый кусок свободы. Но теперь начиналась самая опасная игра.

Фёдор и Савелий переглянулись.

Оба молчали, но я видела — решение принято.

— Поехали, — коротко бросил Фёдор, снова застёгивая на запястьях часы, будто пытался вернуть себе холодный контроль.

Савелий оскалился:

— Да, малышка, посмотрим на твой тайничок. Только учти: если врёшь — я лично повешу тебя под этой кроватью вместо дневника.

Я сжала кулаки, сделала вид, что не испугалась.

— Я не вру.

Они вывели меня из комнаты. Дом казался ещё мрачнее, чем раньше. Каждая стена, каждая чёрно-белая фотография будто смотрела мне в спину. Савелий шёл позади, и его тяжёлое дыхание чувствовалось кожей.

Мы вышли на улицу. У ворот ждал их чёрный внедорожник. Фёдор открыл передо мной заднюю дверь, и его взгляд прожигал насквозь:

— Садись.

Я подчинилась. Сердце колотилось так, что я боялась — они услышат.

Савелий сел рядом, слишком близко, положив руку на колено, словно метка. Фёдор за руль. Машина тронулась.

Я смотрела в окно, делая вид, что погружена в свои мысли, а сама молилась. Молилась так, как не молилась никогда в жизни.

Вадим, чёрт возьми… пожалуйста. Ты же следишь. Ты ведь знаешь. Ты ведь едешь за нами.

Савелий склонился ко мне ближе и прошептал:

— Интересно, малышка, каково это — привозить волков прямо к своей постели?

Я улыбнулась, хотя внутри всё стыло от ужаса.

— Узнаешь очень скоро.

Глава 38.Ева

Машина катится по знакомым улицам, но мне кажется, что я попала в чужой город. Каждая вывеска, каждый дом — будто в плену

.

— Тут твой дом? — Савелий кивнул подбородком в сторону квартала.

Я выдохнула и заставила себя говорить ровно:

— Да. Но дома никого нет. Отец на работе.

Фёдор посмотрел на меня, будто пытаясь понять, правда это или нет. Его взгляд был скользким, как лезвие ножа, сканирующим каждый мускул на моём лице. Я выдержала.

Машина резко свернула, остановилась в переулке неподалёку от нашего дома. Тормоза скрипнули, и сердце в груди ухнуло вниз.

— Чего мы встали? — я попыталась изобразить недоумение, но голос всё равно предательски дрогнул.

Савелий склонился ближе, его рука легла мне на плечо — тяжёлая, как кандалы. Взгляд впился в глаза, и я почувствовала, как холодные мурашки побежали по коже.

— Пересаживайся, — процедил он. — На водительское место.

Я заморгала.

— Что? Зачем?..

Он улыбнулся мерзко, показав зубы, и пальцы сжали моё плечо сильнее.

— Мы сядем сзади. Укроемся. Чтоб ваши шавки из охраны нас не заметили. А ты поедешь, как послушная девочка.

Я открыла рот, но он резко наклонился, шепнул прямо в ухо, так что дыхание прожгло кожу:

— И не дай бог ты что-нибудь выкинешь. Одно лишнее движение — и я сломаю тебе шею. Поняла?

Я кивнула. Медленно. Словно кукла.

Фёдор откинулся на спинку, молчал, но его взгляд был прикован ко мне. Он ждал. Он хотел увидеть, как я подчинюсь.

Я сглотнула и потянулась к дверце. Каждый вдох давался с трудом, сердце било виски так, что я едва видела дорогу перед глазами.

Теперь я за рулём. А за спиной — два монстра.

Руль скользил в ладонях, пальцы мокрые от пота. Я свернула к дому, и в этот момент сердце сжалось ещё сильнее: у ворот стояли двое наших охранников.

Они, как всегда, выпрямились, заметив машину, и тут же шагнули ближе.

— Здравствуйте, Ева Викторовна, — один из них кивнул с лёгкой улыбкой.

— Да… привет, — я выдавила, стараясь, чтобы голос звучал нормально.

Савелий сзади замер, и я чувствовала его взгляд в затылок. Кости в шее будто сами напросились под его руки.

Машина покатилась дальше, мимо ворот, и плавно остановилась прямо перед домом.

Двор был пуст, воздух тихий — слишком тихий.

Парни выскочили первыми. Савелий хлопнул дверцей так, что звук отдался эхом по двору. Фёдор вышел медленнее, но его тень легла на меня ещё до того, как он приблизился.

Он резко схватил меня за руку — так сильно, что я вздрогнула. Его пальцы были холодными и жёсткими, как железо.

— Веди, — процедил он мне прямо в лицо. — И чтобы в доме было тихо. Поняла?

Я кивнула, чувствуя, как кровь перестаёт поступать в пальцы.

— Поняла…

Я сделала первый шаг к дому. Тишина вокруг звенела так, что казалось — вот-вот рухнет.

Внутри всё было пусто. Ни отца, ни знакомого запаха кофе, ни шороха шагов. Только моя дрожь и их присутствие за спиной.

Мы вошли в дом. Каждый мой шаг отдавался гулом в висках. Казалось, стены узнали, что я веду в своё сердце двух хищников, и сами застыли, боясь пошевелиться.

Фёдор сжал мою руку так, что костяшки побелели. Савелий шёл сзади — и даже не пытался скрывать звериный азарт. Я чувствовала, как его взгляд прожигает мою спину.

— Ну? — рыкнул Савелий. — Где твоя кровать, малышка?

— Там, — я указала на лестницу наверх, и голос предательски дрогнул. — Вторая дверь справа.

— Веди, — холодно бросил Фёдор.

Я поднялась по ступеням, стараясь идти ровно, но колени подгибались. Каждый шаг наверх казался смертным приговором. Я знала: если они хоть на секунду заподозрят подвох — конец.

Они вошли в мою комнату первыми, будто я была им просто проводником.

Фёдор сразу прошёл внутрь, оглядываясь, как врач, что сканирует каждый сантиметр пациента.

Савелий, наоборот, плюхнулся на мой стул у окна и усмехнулся:

— Миленько. И тут ты хочешь нас обмануть?

Я стояла у двери, руки тряслись.

— Под кроватью, — сказала я тихо. — Там…

Фёдор мгновенно опустился на колени, откинул покрывало и заглянул внутрь. Его пальцы нашли коробку. Он вытащил её и поставил на кровать.

Я замерла. В груди всё оборвалось.

— Ну что, малышка, — Савелий лениво вытянул ноги и скрестил руки на груди. — Посмотрим, что у тебя там за тайнички.

Фёдор сорвал крышку с коробки. В комнате стало так тихо, что я слышала, как тикают его часы на запястье.

Он замер. Его глаза, обычно холодные и собранные, распахнулись — в них мелькнуло что-то дикое. Он схватил пачку документов, разложил по кровати.

Савелий подскочил с места, навис над ним.

— Что за… — его голос сорвался, когда он увидел бумаги.

Там было всё. Контракты. Счета. Подписи. Их сделки. Их клуб. Фотографии. Доказательства грязи, которую они творили годами.

— Это подстава, — прохрипел Савелий, и вены на шее вздулись. — Она… она нас сдала!

Фёдор резко обернулся ко мне, глаза метали молнии.

— Ты…

Я сделала шаг назад к двери. Сердце колотилось так, что я боялась, оно выдаст меня громче слов.

И в этот миг тишину разорвал грохот.

— Лежать! Работает ОМОН!

Дверь выбили. В комнату ворвались люди в чёрном, автоматы, крики, команды. Всё слилось в гул, в хаос.

Савелий рванулся к окну, но его скрутили мгновенно, уложили лицом в пол.

Фёдор попытался поднять руки, заговорить, но ему тут же заломили локти и прижали к стене.

Я стояла, прижавшись к двери, и всё ещё не верила. Это было конец. Их конец.

— Ева! — я услышала голос, вырвавший меня из ступора.

Вадим.

Он появился в дверях, оттолкнув спецназовца, и метнулся ко мне. Его руки обхватили мои плечи, глаза бегали по моему лицу.

— Ты жива? Ты цела?

Я кивнула, и только тогда слёзы вырвались сами, по щекам, горячо и неконтролируемо.

А за спиной, под крики «руки за голову!», двоих людей, которых я ненавидела до дрожи, укладывали в наручники.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Фёдор ещё пытался смотреть на меня — его глаза были полны ярости и… предательства.

Савелий рычал, как зверь, но его голос уже тону в грохоте металла и сапог.

И вдруг…

В дверях появился он.

Отец.

Серый костюм, пальто перекинуто через руку, взгляд тяжёлый, ледяной. Он шёл медленно, не торопясь, словно всё происходящее — лишь спектакль, финал которого он заранее знал.

Фёдор замер, увидев его. Савелий тоже, хоть и пытался изобразить презрение.

Виктор остановился прямо перед ними. Его глаза были пусты, только сталь внутри.

— В вашем доме, — его голос прозвучал ровно, как приговор, — уже идут обыски. Все ваши бумаги, все ваши грязные сделки за последние четыре года — у нас.

Фёдор дёрнулся, но молчал. Савелий же зашипел, будто его ударили ножом.

— Из этого дерьма вы не выберетесь никогда. — продолжал папа холодно.

Он сделал паузу, шагнул ближе, и в его голосе зазвенело что-то личное, опасное:

— Даже твоя семья, Савелий, тебя не спасёт. Они уже отказались от тебя. Когда я им позвонил и рассказал всё про тебя — они выбросили твоё имя, как мусор.

Савелий захрипел, рванулся, но его прижали сильнее. Фёдор же закрыл глаза, и я впервые увидела — он боится.

Виктор медленно повернулся ко мне. Наши взгляды встретились, и впервые за всё время он чуть кивнул, едва заметно, будто признавая: «Ты сделала это».

А я… стояла, сжимая ладонь Вадима, и только сейчас по-настоящему поняла: всё закончилось.

И начнётся что-то новое.

Глава 39. Вадим

Три месяца.

Целых три ебаных месяца.

Мы сидели в машине втроём: я, Ева и Илья. Двигатель был заглушен, но внутри всё равно гудело напряжение. Ева сжимала мои пальцы так крепко, что костяшки побелели, Илья курил одну за одной, даже пепельница уже не справлялась.

И вдруг — дверь. Скрежет металла. Стук шагов.

Он вышел.

Саша.

Мой брат.

— УРАААА, НА СВОБОДЕ, БЛЯДЬ! — его крик разорвал воздух, глухой и хриплый, но настоящий. Живой.

Я не помню, как выскочил из машины. Просто ноги сами вынесли меня. И вот уже я врезаюсь в него, обнимаю так, что будто хочу сломать рёбра.

— Брат… — у меня сорвался голос, горло сжало, но я не отпустил. — Брат, сука, ты жив!

Он засмеялся — грубо, надрывно, с кашлем. Но это был смех. Его смех.

— Жив, блядь! Я же обещал!

Илья подошёл, хлопнул его по плечу, сжал кулак, а Ева стояла чуть поодаль, и я видел, как у неё дрожат губы. Она отвернулась, но слёзы всё равно катились.

Саша прижал меня к себе, и я впервые за долгое время почувствовал, что мир не рухнул. Что всё это — не зря.

Саша выдохнул и наконец отстранился от меня. Его глаза — потемневшие, с красными прожилками, в них сидела усталость, но и что-то ещё… свобода. Он поднял взгляд — и заметил Еву.

Я видел, как он замер. Его плечи чуть опустились, дыхание перехватило.

— Чёрт… — пробормотал он почти себе под нос. — Она… красивая.

Ева подняла на него глаза, всё ещё в слезах, но с такой чистой улыбкой, что даже мне в тот момент перехватило горло.

Саша сделал шаг. Потом ещё. Встал прямо напротив неё. Она заметно растерялась, но не отступила.

— В последний раз, когда я тебя видел… — его голос был низкий, хриплый, будто ржавый от долгого молчания. — Ты была мелким подростком. Смешная, с косичками. — Он усмехнулся, качнув головой. — А сейчас… взрослая. Настоящая.

Ева сглотнула, слёзы блеснули ярче, но она выдержала его взгляд.

Саша неожиданно протянул руку, коснулся её плеча — легко, осторожно, словно боялся сломать.

— Спасибо, Ева. Если бы не ты… я бы до сих пор там гнил.

Она тихо выдохнула и покачала головой.

— Нет… это не я. Это мы. Все вместе.

Саша улыбнулся уголком губ, впервые за всё время по-настоящему.

— Всё равно… я это запомню.

Мы устроились в машине так, будто снова стали частью чего-то большого, сломанного, но живого. Я за рулём, рядом Илья. Сзади — Ева и Саша. И как же странно было видеть его там, на заднем сиденье, живого, свободного.

Первые минуты никто не говорил. В машине стояла тишина, только шуршание шин по асфальту и дыхание каждого из нас. Ева всё время украдкой поглядывала на Сашу — как будто проверяла, что он не растворится. А Саша сидел откинувшись назад, пальцы барабанили по колену — нервно, по привычке, которую, видимо, пронёс через всё это время.

Саша наконец нарушил тишину, его голос был низкий, сиплый, но уже не такой чужой, как в первые минуты:

— Куда мы?

Я перевёл взгляд на него в зеркало и коротко ответил:

— Домой. К Лазаревым.

Он чуть приподнял бровь, будто проверяя, правильно ли расслышал, но больше ничего не сказал. Только снова барабанил пальцами по колену.

Через 40 минут машина въехала во двор особняка. Мощные ворота закрылись за нами, и у меня в груди что-то щёлкнуло — чувство защиты, которое я так давно не испытывал.

Мы вышли из машины. Холодный воздух ударил в лицо. И в этот момент дверь дома распахнулась. На пороге стоял Виктор. Статный, строгий, но в глазах — напряжение. Он замер, увидев Сашу.

Несколько секунд — тяжёлое молчание. Потом Виктор сделал шаг вперёд, ещё один. Его взгляд метался, и впервые за всё время я увидел его не как хозяина всего и вся, а как человека, которому есть за что извиняться.

— Саша… — голос его сорвался, он сжал кулаки и снова разжал. — Я…

Он тяжело вдохнул, смотря прямо на моего брата:

— Прости.

Саша склонил голову, не отрывая от него глаз. Виктор добавил, с нажимом:

— Я не уберёг. Я допустил, что тебя подставили. Я тогда поверил не тем людям. Это моя вина.

Саша молчал. Только челюсть его напряглась, а пальцы всё ещё барабанили по бедру. Он выпрямился, встретил его взгляд, и сказал хрипло, но твёрдо:

— Ты мне не должен извинений, Виктор. Потому что виноват не ты. Но то, что я прошёл… — он прищурился. — Я это никому не прощу.

Виктор кивнул.

— И не нужно. Мы сделаем так, чтобы они больше никогда не поднялись.

Воздух на пороге был тяжёлый, как перед грозой. Но впервые за долгое время все мы стояли вместе. Живые.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Эпилог

Прошло два года.

Мы с Евой живём в своей квартире. Большой, светлой, в самом центре города. Я купил её специально — не как убежище, а как место, где будет только наше. Где нет теней прошлого и чужих голосов в стенах.

Но всё равно, каждую неделю, а иногда и чаще, мы приезжаем в дом к Виктору. Там всегда тепло. Там Тамара Васильевна кормит нас так, будто боится, что мы голодаем. Там Илья то и дело появляется с новыми историями о делах. Там Саша заскакивает, иногда с кем-то из своих ребят, и всегда с этим своим вечным ухмылом: «Ну что, живы-здоровы?»

Фирма теперь наша с Евой. Точнее — мы вдвоём управляем ей так, что Виктор иногда только головой качает:

— Даже не думал, что вы сможете так.

Он ушёл на пенсию. Спокойно, без истерик и без желания держаться за власть. Иногда я вижу, как он сидит на веранде с чашкой кофе, смотрит в сад и впервые за всё время просто… живёт. Не выживает.

Саша открыл свою компанию. Чистую, честную, настоящую. У него теперь целая команда профи, охранников и бывших военных. Я видел, как он меняется — снова становится собой. И каждый раз, когда он появляется у Виктора, мы всё равно обнимаемся так, будто только вчера он вышел на свободу. Наверное, так будет всегда.

Ева… Она стала сильнее. В ней теперь есть сталь. Но при этом она осталась той, за кого я когда-то был готов рвать зубами любого. Вечером она садится рядом, кладёт голову мне на плечо — и всё, мир успокаивается.

Однажды, возвращаясь в нашу квартиру после ужина у Виктора, она остановилась прямо на пороге, посмотрела на меня своими глазами — горячими, искренними.

— Знаешь, Вадим… — сказала она тихо. — Я счастлива. С тобой.

Я ухмыльнулся, наклонившись ближе.

— Осторожно, Лазарева, — шепнул я, позволяя губам скользнуть почти к её уху. — Такие признания звучат как вызов. А ты же знаешь… я никогда не ухожу от вызова.

Она прикусила губу, и в тот же миг я распахнул дверь сильным толчком. Мы ввалились внутрь, и я прижал её к стене так резко, что она вскрикнула, но не от боли. От этого. От того, как жёстко я врезался в её пространство.

— Счастлива, говоришь? — я сжал её запястья и поднял над головой, фиксируя так, что она даже пошевелиться не могла. — Докажи.

Её грудь прижималась к моей, дыхание сбивалось, но взгляд… взгляд был полон упрямства.

— А если я скажу «нет»?

— Тогда я заставлю, — процедил я сквозь зубы, наклоняясь к её шее.

Мои губы нашли её кожу — горячую, солоноватую после вечерней прогулки. Я кусал, тянул, оставляя метки, пока она дёргалась и стонала, одновременно пытаясь сопротивляться и ещё сильнее прижимаясь.

— Ты ненормальный, — выдохнула она, выгибаясь подо мной.

Я рассмеялся низко, почти звериным смешком и обнял её, прижал к себе и ответил так, как чувствовал всем сердцем:

— Я тебя люблю.

— Я тебя тоже, — прошептала она.

И это было правдой. Самой чистой и честной, что у нас есть.

Теперь у нас есть жизнь. Настоящая. И мы больше никогда не отдадим её никому.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец