Прыжок в междумирье.

Глава 1.

Глава 1

Алиса всегда считала, что её земная жизнь сложилась как-то… мимо неё. Не трагично — просто будто кто-то аккуратно сдвинул её рельсы на соседнюю ветку, где состав идёт, но никогда не приходит к виду на море. Двадцать семь лет, серый офис на третьем этаже бизнес-центра, где лампы мигали, как усталые цикады; график «девять — шесть тридцать»; чай с привкусом дешёвой парфюмерии из общей кухни; вечера, протекающие в тишине так, словно дом был не домом, а коробкой для обуви.

Она была красивой — и знала это лишь теоретически. Рост — метр семьдесят два, фигура — гибкая, как у тех, кто когда-то занимался танцами и потом бросил, но тело всё ещё помнит выворотность и мягкость. Кожа — светлая, у шеи — родинка, из-за которой когда-то парень в университете называл её «Сириус». Волосы — густые, каштановые, чуть тяжелее, чем хотелось бы: когда распускала их по плечам, казалось, что на висках становится прохладнее. Глаза — серо-голубые, именно тот тон, что днём отражает небо, а вечером — становится стальным. И резкий, неправдоподобно честный профиль: высокая линия скулы, тонкая, но упрямая нижняя губа. Отражение в зеркале нравилось ей лишь в моменты, когда она забывала, что зеркало — это судья.

— Может, дело во мне, — шептала она иногда, наклоняясь к стеклу так близко, что дыхание запотевало холодную поверхность. — Может, я просто не нравлюсь тем, кому нравлюсь я.

С мужчинами ей не везло. Её тянуло к сильным — душой, характером, тем, кто умеет держать слово. Притягивались же те, кто держал только телефон, банку с пивом и собственную обиду на мир. Один — эгоистичный драматург любительского театра — убеждал, что «женщина-муза не должна спорить». Второй — адвокат без дел — любил Алису так яростно, что его любви хватало лишь на два дня, а потом он переключался на себя. Последний — казавшийся почти правильным — уходил неслышно, оставляя записку из двух слов: «Не жди». И чашка с недопитым кофе остывала рядом, как ещё одно ненужное обещание.

Работа держала её на поверхности. Она считала цифры лучше, чем чувства: финансовые модели в Excel были утешительнее человеческих моделей поведения. Пальцы бегали по клавишам, как пианист по партитуре, и из колонок А, В, С рождалась ясность: сойдётся — не сойдётся. С людьми так не получалось. В людях всё время не сходилось.

Дом не спасал. Однокомнатная квартира с окнами во двор-колодец, где летом пахло липой и кошачьими драками, а зимой — чужими супами и влажным снегом. На подоконнике — два кактуса (выживают, когда забывают поливать), стопка книг, которые она медленно — болезненно медленно — читала по десять страниц на ночь, и коробка с мелочами: билеты на «Нотр-Дам де Пари» шестилетней давности, значок с лисой, серьга, потерявшая пару, и фотография — Алиса с распущенными волосами, смеётся, а рядом — мама, совсем ещё молодая, держит дочери плечи. Мама умерла рано — сердце. Алиса иногда разговаривала с фотографией, как с живой. Говорила тихо, чтобы соседи не подумали что-то лишнее.

Тот день, который всё переломил, начинался банально: дождь с утра, отчёт к четырём, шутка шефа, от которой всем стало неловко, и сестра коллеги, продающая бусы ручной работы в коридоре. Алиса купила одну — тонкую нитку прозрачных стекляшек, красных и дымчатых, и надела сразу: вдруг это — примета к переменам. К вечеру заболела голова. Она вышла в семь сорок, задержавшись, чтобы дослать правки, и пошла пешком — странная привычка проверять, жив ли город, когда у тебя внутри всё замирает.

Дождь лил душем на максимум. Асфальт глянцевал, как чернильный пруд. Фонари рисовали на лужах вторые луны. Алиса шла быстро, пряча подбородок в шарф, чувствуя, как промокают тонкие туфли. На перекрёстке грузовик, гружёный чем-то строительным, резко вывернул, потому что кто-то не выключил поворотник. Свет фар вспыхнул так близко, что Алиса увидела в нём собственные глаза. И подумала почти спокойно: «Ну вот и всё».

Чего-то страшного не было. Был хлопок — тишина — свет.

---

Сначала она ощутила кожу. Странно, но именно так: будто кто-то вернул ей тело, проведя ладонью от плеч к запястьям, и каждая клетка сказала «я здесь». Затем — воздух. Он пах не озоном и не больницей, а чем-то… высоким: снегом в Карелии, настоем мяты, свежим льдом на озере. Под ногами ничего не было — и всё было: невидимый пол держал её уверенно, как если бы под ступнями оказался гигантский лист стекла.

Перед ней вырос кристалл — ростом с человека, гранёный, прозрачный, с внутренним свечением, похожим на дыхание. Он не стоял — он присутствовал, как присутствует музыка: сразу везде. И он пел. Это не была мелодия — это было многоголосие гармоник, от которых плечи сами расправлялись, а в горле становилось свободно.

— Алиса, — сказал кристалл. Голос был не мужской и не женский — как если бы говорили сразу многие, и все — искренне. — Твоё земное тело повреждено. Душа не завершила свой путь. Есть два выхода.

Она слушала и понимала, что слёз нет — совсем. Как будто место, где они живут, занял свет.

— Первый, — продолжил кристалл, — раствориться в дыхании Вселенной. Отдать силу — стать частью большого света. Второй — возродиться. Не на Земле. В мире, где возраст считается иначе, где тридцать — только начало самостоятельности, где действуют иные законы. Там ты начнёшь с тем же телом, что любила и ненавидела, но с судьбой, которую ещё не писали.

— Почему я? — спросила она. Её голос не дрожал, но вибрировал в унисон этому месту. — Почему у меня должен быть выбор?

— Потому что ты всегда выбирала. Даже когда казалось, что нет выбора. И потому что мир, куда ты можешь выйти, тоже любит выбирать — и тех, кто умеет.

Внутри всплыла память: хирург-стоматолог в детстве — «надо терпеть», Алиса — «делайте без укола». Насмешки в школе — «надо промолчать», Алиса — «нет, хватит». Третий курс — «иди на эконома, стабильнее», Алиса — «я хочу считать». Она всегда выбирала. Иногда — плохо. Но выбирала.

— В чём цена? — спросила.

Кристалл вспыхнул — и вокруг развернулся космос. Не чёрный — глубинный, с полосами цветной туманности, будто кто-то разлил акварель, и капли заняли свои звёздные места. В этом космосе вращались миры. Один — как опал: молочно-голубой, с мерцающими пятнами. Второй — резче, гранёный, как обсидиан со светом изнутри. Третий — медовый, с белыми, как пух, континентами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Мир техномагический, — сказал кристалл тихо. — Живой. Тебе придётся принять его правила. И одно из них — закон триады: рядом с Хозяйкой мира стоят трое. Это не наказание. Это равновесие. Свет, тень и первородная сила.

Алиса смехнулась уголком губ — почти невесомо:

— На Земле и одного нормального найти не вышло. Там… сразу трое? И это называете равновесием?

— Ты хотела семью. Настоящую. Там она будет иначе устроена. Но это — семья. И ещё: ты не будешь одна в себе.

— В себе?

— Ты сильнее, чем думаешь. Ты способна слышать пространства. Там это называют «видеть швы». Это опасно — и ценно. Тебя будут искать. Тебя будут беречь. А ты — выбирать.

Она закрыла глаза. Внутри поднялась волна — не страха и не отчаяния; то самое, что много лет просыпалось только на рассвете, когда город ещё спит, и ты пьёшь первый глоток чая, и кажется, что сегодня можно начать заново. Она открыла глаза — и сказала:

— Я выбираю жить.

Кристалл стал прозрачнее, как будто улыбнулся светом.

— Тогда смотри.

Пространство треснуло — без звука, как лёд в первый весенний день. Перед ней открылся мост — из света и стекла, переливающийся всем спектром. По обе стороны моста тянулись галереи — дуги, арки, спирали, каждый изгиб которых пел своим аллюром. Между арками плавали золотые пылинки — как если бы кто-то встряхнул ночью шаль, вышитую звёздами, и её бисер завис в воздухе. Вдали клубились слои — не тумана, а памяти: когда Алиса смотрела туда, ей казалось, что видит моменты своей жизни, отзеркаленные до многогранности. Вот мама целует ей макушку, пахнущую свежим яблоком шампуня. Вот она в новом платье идёт на выпускной и стесняется своих ключиц. Вот — плачет в метро, уткнувшись в ворот пальто, потому что в телефоне — «Не жди».

Междумирье не прятало её. Оно признавалось в любви.

Она шла. Ступни не шумели — мост отзывался на каждый шаг золотистыми кругами, как гладь озера. Кристалл плыл рядом — не как сторож, как спутник. И чем дальше, тем ощутимее становился другой свет — не кристальный, человеческий. Теплее. Осязаемее. Живее.

Там, в конце моста, стояли трое.

---

Они не шевелились. Но воздух вокруг них был как натянутая струна: стоит коснуться — и зазвучит.

Первый — высокий так, что на миг захотелось задрать голову. Два метра — или чуть больше — при этом пропорции не ломались: чистая архитектура тела, где плечи — ровная перекладина, талия — сильная, но не жесткая, руки — как канаты, обтянутые кожей цвета подтаявшего льда. Волосы — белые, но живые: не цвет старика, а белизна света. Они лежали слоями, ровными, как снежные пласты, и едва касались лопаток. Лицо — та самая «анатомия совершенства»: прямой лоб, скулы, что бросают мягкую тень, нос без излишнего благородства, а просто — правильный, и губы, у которых уголки чуть приподняты, будто он всегда вот-вот улыбнётся, но сдерживается. Глаза — небесно-голубые, чистые, почти без зрачка, потому что зрачок растворялся в свету. Свет исходил от него не метафорически: кожа тонко светилась изнутри, и от этого казалось, что вокруг него теплее. Ни усов, ни бороды — лицо чистое, открытое. И в этой открытости было что-то, от чего у Алисы внутри вздохнуло: наконец-то — кто-то, кто не лжёт.

Второй — контрапункт. Тьма — не как зло, а как глубина. Кожа — смуглая, тёплая, с тем матовым оттенком, какой бывает у людей, живущих между пустыней и морем. Волосы — чёрные, густые, тяжёлые; он собирал их на затылке в низкий узел, от которого несколько прядей всё равно непокорно падали к шее. Черты — резче: скулы — словно отточены клинком, нос — чуть орлиный, губы — полноценные, на уголках — едва заметные заломы, как у тех, кто часто улыбается не ртом, а глазами. А глаза… янтарные. Тёплый, густой мёд и в центре — вертикальная, как у кошки, темная щель. Этот зрачок то расширялся, то сужался, отвечая на невидимый ритм. И от его взгляда у Алисы по коже пробежали мурашки — не от страха; от узнавания того, что в ней самой всегда было огнём: желания жить так, как ей хочется. Ни усов, ни бороды — подбородок чист, линия челюсти точна. Его тень пахла раскалённым железом и апельсиновой кожурой. Он стоял чуть вывернув плечо, как хищник, прислушивающийся к ветру. Но взгляд — держащий. «Мой», — так смотрят те, кто никогда не говорит «пожалуйста», но умеет просить глазами.

Третий — тишина. Высокий, но не настолько, как первый, — и всё равно выше Алисы на голову с лишним. Худощавый — но это не хрупкость; это напряжённая, экономная сила, как натянутый канат. Волосы — серебряные. И не просто «серые», а с тем особым отливом расплавленного металла, когда каждый волос — как нить платины. Они чуть волнились, падая на плечи, и иногда ловили блики так, что казались живым светом. Кожа — смугло-оливковая, не такая тёмная, как у второго, но и не светлая — тон света, зародившегося в жарких странах. Глаза — зелёные, но глубинные; в них тонул лес, полночный и прохладный. Взгляд — ровный, внимательный; как у учёного, которому дали редкий артефакт, и он не хочет ни разрушить, ни упустить ни одной детали. Ни усов, ни бороды — лицо гладкое, подбородок сильный. Лёгкая ямочка на щеке выдавалась только тогда, когда он едва заметно сжимал зубы. Он держался чуть в стороне, словно признавая главенство… нет, не остальных — пространства. Но стоило Алисе снять взгляд, как в воздухе дрогнуло: он видел её лучше остальных.

Они были разными — так, как бывает разной стихия: огонь, воздух, глубинный свет. И стояли тихо. «Тише воды, ниже травы», — всплыла в голове бабушкина поговорка. Но в глазах бушевал шторм. Первый смотрел так, будто боялся дотронуться, чтобы не обжечься ею. Второй — будто хотел дотронуться и обжечься обязательно. Третий — будто уже дотронулся, только не рукой, а мыслью.

Алиса поймала себя на том, что выпрямила спину. Не зажалась — расправилась. Она обхватила ладонью собственный запястный пульс — тихий, но упрямый — и сделала шаг. Губы сами сложили лёгкую, вежливую улыбку — ту, что не обещает, но тоже не закрывает дверь в лицо.

— Здравствуйте, — сказала она — и услышала, как голос отражается от арок мягким эхом. — Меня зовут Алиса.

Первый склонил голову. Едва-едва. В этом движении не было унижения — была почтительность, какая бывает у тех, кто признаёт силу без борьбы. Второй качнул подбородком, прищурив янтарь — жест небрежный, даже чуть дерзкий. Третий не сделал ни того, ни другого — просто моргнул медленно, а взгляд стал глубже.

— Ты — та, кого мы ждали, — сказал первый. Голос — как утро: ясный, чистый, без шорохов. — Я… рад.

Он споткнулся на «я», будто слово слишком интимное, чтобы произносить его вслух. Алисе стало тепло и смешно одновременно.

— Мы не ждали никого, — откинул беззвучную улыбку второй, и в голосе его прозвенела сталь. — Мы привыкли приходить сами.

— Но пришла она, — заметил третий, и уголок его губ едва шевельнулся. — А значит, теперь правила меняются.

Алиса вдохнула глубже. Междумирье пахло светом; от них — по-разному: от первого — снегом и горьким миндалём, от второго — цитрусом, порохом и тёплой кожей, от третьего — дождём на горячем камне и ладаном.

— Мне сказали, — произнесла она, — что у этого мира есть закон триады. Что рядом с Хозяйкой стоят трое. Что вы — разные… и равны. Я не знаю ваших имён. Я не знаю ваших правил. Но я знаю себя. Я не вещь. Я не награда. И я… не гарем.

Тишина сгустилась, как в грозу. Где-то высоко прошелестел арочный свод, будто подтвердил: слышу.

Первый опустил взгляд — не из смущения; скорее, чтобы скрыть эмоцию, которая показалась ему излишней. Когда поднял — в глазах стояла такая отвага, что Алиса почувствовала, как у неё внутри что-то делает шаг навстречу.

— Моё имя — Раэль, — сказал он. — Я из рода светорождённых. Мы — не ангелы. Но когда-то люди называли нас так. Я не претендую. Я буду рядом. Столько, сколько ты позволишь.

Второй изломал улыбку шире — она не стала теплее, но честнее.

— Кай, — коротко представился он. — Я — из тех, кого люди зовут демонами, если не знают, как назвать то, что их пугает. Я — не угроза тебе. Для остальных — как пойдёт. Я не прошу разрешения быть твоим огнём. Я только предупреждаю: огонь без уважения — пожар.

Третий чуть склонил голову — не к ней, к пространству, как к равному.

— Олим, — произнёс он. — От крови, чей след уходит в старшие роды, о которых чаще молчат, чем говорят. Я не люблю слово «бог». Оно балует. Я держу память. И равновесие.

Раэль — свет — стоял спокойно, но в пальцах настороженно полыхали тонкие жилки света, как если бы в нём жил внутренний ток. Кай — тень — был неподвижен, однако Алиса кожей чувствовала: шагни ближе — и он переместится мгновенно. Олим — древняя сила — казался расслабленным, но в этой расслабленности не было ни грамма беспечности: он как скала, у которой есть терпение ждать шторма.

— В мире, куда ты идёшь, — мягко сказал Раэль, — придётся учиться многому. Законам. И… нам. Там не восемнадцать — там тридцать, чтобы говорить «я сама». У тебя есть время. Мы будем рядом как… — он запнулся, а Кай фыркнул, с удовольствием добивая слово:

— Как слуги? — улыбнулся неуважительно. — Слуги с правом говорить «нет». Слуги, которые выбирают так же, как их выбирают. Запомни, светлая: «гарем» — это когда тебя не слышат. У нас — другое. У нас трое держат одну.

— Не удерживают, — уточнил Олим. — Держат — как держат небо: небо держится на равновесии.

Алиса слушала — и в голове рождались вопросы. Сотни. Как устроен «их» закон? Кто решает? Почему именно трое? Почему — они? Почему она? Но больше всего в этот момент её интересовало другое: как звучат их голоса, когда их ранят. Как они молчат, когда им больно. Как они улыбаются не глазами, а ртом. И чего они боятся.

— У меня есть условия, — сказала она и удивилась твёрдости своего собственного голоса. — Я хочу знать, что дом — там, где меня не продают. Я хочу права задавать вопросы — любому. Я хочу иметь возможность сказать «стоп», если мне… будет страшно.

Раэль кивнул сразу, быстро, почти торопливо, словно боялся опоздать с согласием.

— Да, — сказал он. — Да, Алиса.

Кай не кивнул. Но его глаза, янтарные, чуть потемнели — не от злости; от уважения.

— Скажешь «стоп» — остановлюсь, — произнёс он. — Но предупреждаю: иногда «стоп» — это дверь, которую потом трудно открыть в обратную сторону. Мы будем осторожны.

Олим не двинулся. Он смотрел и, казалось, видел дальше, чем происходит диалог. Наконец произнес:

— В этом междумирье ты говоришь правила — и мост слышит. Скажи их ещё раз — и свет их запомнит. «Не продают. Имею право спрашивать. Имею право останавливать». — Он поднял глаза к аркам. — Примешь?

Арки отозвались струной — аккордом, который Алиса услышала телом. Слова запечатались в воздухе тонкими золотыми линиями и таяли, впитываясь в ткань пространства.

Алиса выдохнула. Кожа покрылась гусиной россыпью — приятно. Словно кто-то укрыл её пледом.

— А теперь, — сказала она — и впервые позволила себе тонкую улыбку так, чтобы она дошла до глаз, — вы скажете мне честно: что вы чувствуете? Сейчас.

Раэль смутился — едва-едва. И это мгновение смущения было бесценно: слишком совершенные редко признаются в человеческом.

— Радость, — выдохнул он. — И страх. Что скажу что-то неверно. Что сломаю что-то… хрупкое.

Кай улыбнулся шире — без тени издёвки, на этот раз тепло:

— Возбуждение, — сказал коротко, не пряча прямоту. — Интерес. И злость на слово «гарем». Оно… мелко для того, что может быть. И ещё — голод. К миру. К тебе. Ко всему, чего мы ещё не сделали.

Олим не торопился. А когда заговорил — голос его был низким, как раскат грозы далеко за горами:

— Облегчение, — сказал он. — Потому что ожидание закончилось. И осторожность. Потому что теперь всё начнётся.

Мост тихо дрогнул. Где-то высоко вспыхнула новая арка. Междумирье словно кивнуло.

— Тогда идём, — произнесла Алиса. — Я выбираю жить. С вами — посмотрим.

Она шагнула вперёд — не к первому и не ко второму; к пространству между ними. И это пространство сомкнулось под её ступнёй, как вода, принявшая свой камень. Раэль плавно повернулся рядом, прикрывая плечом — не заслоняя, а укрепляя край. Кай на полшага отстал — не из уступки; чтобы видеть, кто позади. Олим шёл чуть сбоку — так, что их тени не накладывались, а складывались в орнамент.

Они шли медленно. Междумирье расступалось перед ними, как занавес. Слева вспыхивали фрески — возможно, то, что было «до»: Алиса, смеющаяся, когда мама называет её «упрямицей»; Алиса, сдающая экзамен по высшей математике; Алиса, идущая по мокрой улице. Справа — фрески того, чего она не знала: город, где дома светятся изнутри как живые; площади, на которых пляшут фонари; небо, где линии транспорта прокладывают дорожки, как швы на тонкой ткани. Она поворачивала голову туда-сюда и думала: «Я ведь вижу эти швы. Я их правда вижу».

— Видишь, — тихо сказал Олим, не спрашивая. — На Земле ты тоже видела. Просто называла это «чутьё».

— А у нас это — работа, — усмехнулся Кай. — И способ влипнуть в неприятности.

— И способ вытащить тех, кто в них влип, — добавил Раэль.

Алиса улыбнулась — теперь уже по-настоящему. В груди распрямилась какая-то давняя, проржавевшая скоба. И она позволила себе роскошь честно ответить самой себе: ей страшно. И ей интересно. И она хочет — всего. Сразу. И по порядку.

Перед ними открылся пролёт — финальный. Арки поднялись выше, свет стал плотнее, как молоко. За этим светом шевелился новый мир. Он был не туманен — чёток. Там двигались линии транспорта над улицами, там в небесах светились кластеры коммуникационных узлов, там крыши домов поросли садом, а в окнах — не стекло, а гибкие плёнки, переливающиеся, реагируя на тень. Техномагия пахла озоном и свежей пылью. Сердце ухнуло — приятно, с разбегом.

— Готова? — спросил Раэль.

— Нет, — честно ответила Алиса и улыбнулась. — И да.

Кай фыркнул, наслаждаясь этой двойственностью:

— Правильный ответ.

Олим чуть повернул голову — и впервые за всё время в его глазах, зелёных, как лес после дождя, мелькнуло не просто одобрение — тепло.

— Тогда пошли, Хозяйка, — сказал он. — Пусть мир узнает твоё имя.

— Пусть мир узнает меня не по имени, — возразила она мягко. — А по тому, как я делаю выбор.

И шагнула.

Свет прошёл через неё, как через стекло — не обжигая, а наполняя. На долю мгновения она увидела сразу всё: паутину дорог, спирали башен, артерии рек, которые одновременно были проводниками, и линии защитных куполов, и крошечные огоньки людей, каждый — свой. Она увидела три точки рядом — тёплая (Кай), холодная (Раэль), старшая (Олим) — и свою: различимую теперь в любой тьме.

Её приняли.

А междумирье мягко сомкнулось за спиной — без хлопка, без театра. Как дверь, которую закрывают ночью, когда дом — наконец — не коробка, а дом.

И где-то, едва уловимо, сверкнула тонкая нить нового шва — та, что однажды соединит её прошлое с тем, что будет дальше. Она улыбнулась — никому и всем сразу — и пошла вперёд, туда, где светились улицы нового мира и трое шли рядом — тихо, сдержанно, но с глазами, в которых жила буря.

Глава 2.

Глава 2

Город распахнулся сразу. Не как открытка — как лёгкие: вдох — и свет входит в тебя целиком. Небо было выше, чем привычно, — словно прозрачный купол с тонкими, едва видимыми линиями, по которым бежали огни: это не звёзды, а воздушные магистрали. По ним скользили кар-капсулы — бесшумные, с мягкими сполохами под днищем. Между магистралями, как в симфонии, на разных высотах тянулись световые нити — каналы связи: где-то мерцали интенсивнее, где-то гасли, как волна после прилива.

Под ногами — живая набережная. Камень дышал: сбоку в разрезе можно было заметить, как в структуре пробегают светящиеся строчки — рунопроводка. Тонкие символы складывались, мигали и таяли, переводя нагрузку, согревая поверхность на прохладном ветру, подстраивая сцепление к шагу. От воды пахло железом и солью; речной рукав был широк, как бухта, — гладь тёмная, но в глубине — тысячи серебряных искр. Потом я пойму: это городской «косяк» — стая биодронов-очистителей. Сейчас же я стояла и просто смотрела.

— Это Срединный Мир, — тихо сказал Раэль, будто боялся разрушить момент. Его голос вплёлся в шум воды. — Мы называем его так, потому что он действительно промежуточен: между пространствами, между эпохами, между теми, кто уходит, и теми, кто приходит.

— Хаб, — отозвался Кай, лениво, но с лёгкой гордостью. — Перекрёсток, если по-нашему. Здесь сходятся «швы», Алиса. И да, ты их видишь.

Олим стоял чуть позади, на шаг, как хорошая тень. Ветер подхватывал его серебряные волосы и снова укладывал. Он смотрел не на город — на меня. Иногда — на мои плечи. Иногда — на руку, которую я машинально сжала в кулак.

— Если сделать шаг вправо, — продолжил он, — попадёшь в слой времени. Если шаг влево — в слой пространства. Здесь тонко. Поэтому правила жёстче, чем кажутся.

— Какие? — спросила я, не снимая взгляда с воздуха: по одной из верхних линий пронёсся состав, воздух вокруг него дрогнул — и стало пахнуть грозой.

— Первое, — поднял ладонь Раэль, и на его коже тонко вспыхнули световые прожилки. — Нельзя забирать волю. Ни у людей, ни у миров. Помочь — да. Навязать — нет. Мы не строим для других их судьбы.

— Второе, — продолжил Кай, и его янтарные глаза чуть прищурились, — не брать трофеи, если не заплатил. Любая ценность — знание, артефакт, растение — имеет цену. Деньгами, временем, энергией. Иначе шов рвётся, и нас выкидывает на обочину. Или хуже — в яму.

— Третье, — сказал Олим, — помнить о балансе. Сняв боль «здесь», ты можешь вызвать волну «там». Потому любой Переход — под протокол. Любая помощь — с якорем. Любой дом — с основанием не только в материи, но и в памяти.

Слова ложились не как лекция — как ручной код, которым прошивают тонкую ткань. Я слушала и вдруг поняла, почему у меня не дрожат колени: меня слышат. Не обещают, не манипулируют — объясняют. И я — не декорация, а участница.

— А как здесь живут? — спросила я. — Люди… Здесь их много? Или больше таких, как вы?

— Здесь — всякие, — Раэль улыбнулся уголком губ. — Землян — достаточно. Приходят по-разному: кто — как ты, на развилке; кто — дипломатией; кто — торгуя. Есть и другие расы: моренцы — архитекторы воды, атрейцы — мастера живого камня, песочные — картографы пустынь. Есть техномаги — те, кто родился здесь. Их магия растёт вместе с сетью. Смешанный мир.

— И смешанные семьи, — хмыкнул Кай. — Предупреждаем сразу — от взглядов не спрячешься. Ты — новая Хозяйка. Идти будем тихо, но многие нас почувствуют.

— Пусть чувствуют, — сказала я, на удивление спокойно. — Пусть привыкают, что я — не товар.

Кай усмехнулся одобряюще. Раэль кивнул. Олим — впервые — коротко, почти незаметно, улыбнулся глазами: тень в зелени стала мягче.

Мы шли по набережной. Слева от реки — город распускался ярусами. Нижний — уютные улицы без автомобилей: узкие, мощёные, но не камнем — гибкой плиткой, которая меняла жёсткость, если по ней бежит ребёнок. Дальше — в кварталах — дома, похожие на большие морские раковины и листы папоротника. Они росли — не метафора: в стенах шевелилась ткань, подстраивая окна под свет, а кровли были садами: сады источали запах розмарина, тимьяна и чего-то цитрусового, которого я не знала.

На втором ярусе — мастерские. Снаружи — ничто, внутри — лаборатории: за прозрачными полуплёнками мелькали контуры станков, происходили невероятные вещи: в одном окне живой лозой обплетали макет фюзеляжа, в другом — стеклянная рыба вела лучом что-то наподобие чертежа прямо в воздухе. Ещё выше — узлы. Купола — антенны — арки. Их было мало, но они светились тише всех, и от них разливалась тишина. Я почувствовала, как хочется говорить тише — и подумала, не в этом ли секрет гармонии: город сам подсказывает, когда быть громче, а когда — мягче.

— Мы проведём тебя в Регистр, — сказал Раэль. — Нужен ключ-нить. И дом — точка якорения. Без дома ты — «переходница без пристани», а это… — он немного замялся, — неудобно.

— Уязвимо, — уточнил Кай. — Без домовитости ниже шанс на удачные Переходы. Наша магия — не только о вспышках. Она о возвращении.

Олим кивнул, словно ставя подпись под двумя голосами.

— Дом выберем сегодня, — подвёл итог он. — И строить начнём сразу. Ты — рисуешь, мы — подстраиваем. Материал — живой, крепкий. Фундамент — на памяти. Так надо.

Мы свернули во двор с белыми арками. Внутри — светло, как в зимней оранжерее: зелень в подвесных чашах, вода в узких каналах вдоль стен. Посередине — круглый стол, будто выросший из пола. Меня усадили так, что спиной я чувствовала тёплый воздух из щели — вентиляция здесь была как дыхание: незаметная, но заботливая.

— Твои руки, — попросил Раэль, присев рядом. Его пальцы — тёплые; свет с кожи укладывался на мою ладонь, как тонкая марля. — Это не больно. Ключ-нить — не власть. Это твой голос, записанный в городе.

На стол выкатился маленький карий шар — не стеклянный, но гладкий. Раэль коснулся моей ладони шаром — и изнутри вверх пошла тонкая серебряная нить. Она не царапала — щекотала. Взлетела, как паутинка, зацепилась за воздух — и в воздухе, прямо над столом, загорелось слово. Моё имя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«АЛИСА» — чётко, тонко, чуть сияя. Буквы дышали.

— Приветствую, — сказал тихо Олим. Его голос в эти секунды был ниже — как если бы он разговаривал со старым деревом. — Запомнили.

— Поздравляю, — Кай стукнул кулаком по столешнице, но не сильно. — Теперь ты — в сети. Дальше нам дадут «гражданский резонанс» — это типа вашей прописки, но гибче. И… — он подмигнул, — скидки в паре мастерских.

Я усмехнулась. Нервно. Но хорошо.

— Дом, — напомнил Раэль. — Расскажи, какой он. Не картинки — ощущения.

Я закрыла глаза. И не сразу — не с первого вдоха — появилась картинка. Сначала — звук: шёпот воды — не речной, не морской, скорее — озёрный, где ветер мягче. Потом — запах: хвоя и лимонная вербена. Солнце — не злое, не изматывающее — золотое. Пол — тёплое дерево. Свет — рассеянный, не режущий. Пространства много — но не пустота: наполненность. И — место для тишины. И — место для смеха. И — кухня: настоящая, чтобы резать, жарить и разговаривать, а не глотать батончики «на ходу». И — уголок для книг. И — вода рядом. Чтобы можно было смотреть — и думать.

— Атриум, — почти одновременно сказали Кай и Олим.

— Живой атриум, — уточнил Раэль. — С телескопической крышей. С террасами на три стороны.

Я открыла глаза.

— Покажете?

— Смотри, — Кай выдохнул — и воздух перед нами уплотнился, как марево над асфальтом. Из марева поднялась линия — сначала один штрих, второй, третий… Многие. Рисунок лёг прямо в воздух, и вдруг у рисунка появились стены — не стены, а контуры. Прозрачный дом, как рентген.

— Фундамент, — сказал Олим, и под прозрачными линиями проступили тяжёлые, тёплые плиты — не камень, но и не металл. — Память-камень. В его структуру вплетается твой голос. Это — якорь. Без него дом — шатёр.

— Носовой каркас — биокварц, — Раэль чиркнул пальцем, и контуры вспыхнули молочным сиянием. — Он живой, но любит дисциплину. Терпит перепланировки, но обидится, если ломать без причины. Кровля — мембрана. Откатывается за двадцать секунд. Можно звёзды считать, можно дождь слушать.

— А можно прыгать с крыши в бассейн, — Кай оскалился, но не злобно. — Я посоветую сделать низкую кромку, Алиса. Иначе мы будем нервничать.

— Мы? — приподняла бровь.

— Я, — честно ответил он. — И этот светящийся.

— Водный контур, — вмешался Олим, уводя разговор от пикировки. — Пруд с проточной водой. Глубина — два метра, с «колодцем тишины» — там заглушка звука. Если захочешь — можно «уходить» туда слушать себя. И — малый зал с мягкой акустикой. Ты говоришь, дом отвечает — эхом, чтобы слышать собственные мысли.

— Кухня, — я не удержалась и улыбнулась слишком широко для моей обычной сдержанности. — Хочу режущую поверхность «как стекло», но чтобы ножи не тупились. И печь — живую. Чтобы без газа и без электричества — у вас ведь по-другому?

— Руна-печь, — мгновенно отозвался Раэль. — Горение на слабом эфире. Температуру держит по ключу. И — вытяжка не вверх, а вниз — в пол, через каналы. Запахи остаются только те, которые ты захочешь.

— И окна, — сказала я. — Но чтобы можно было закрыть весь свет, если у меня… ну… если мне захочется спрятаться.

— Живые шторы, — Кай щёлкнул — и стены «дома» вздохнули, как грудь. На секундах пролёг полумрак — не глухой, бархатный. — Они слушают не голос — пульс. Если высокий — закроются. Если низкий — распахнутся. Так безопаснее.

— Безопасность, — медленно произнёс Олим, и взгляд его стал плотнее. — Периметр — не «щиты», а «сад». Живая изгородь, заряженная, но не бьющая. Внешние сенсоры — реагируют на намерение. Если приходят с открытым, дом откликается, как человек. С закрытым — заглушает. Ключи будут у нас троих и у тебя. И ещё — у тебя будет «тихий камень». Если он в твоей ладони — никакой сигнал от нас не войдёт. Даже если мы захотим. Это — твоё право.

Я смотрела на прозрачный «дом» — он уже переставал быть линиями; в глубине проступала текстура, свет, тени от несуществующих ещё деревьев — и чувствовала, как в груди распускается смешная, счастливейшая паника. Место. У меня будет место. Не съёмная коробка с соседями за стеной, а мой дом. Где сомкнётся резонанс: я — и мир.

— Где? — спросила я, сглатывая. — Не в центре же…

— Полчаса лёта, — ответил Раэль. — Западная терраса города, рядом с озером Кальм. Там берег не крутой, но прочный. Вода — чистая. Сеть — стабильная. Ближайшие соседи — мастерская моренцев и колония тихих садовников. Они не шумят. Зато сознательно выращивают ароматы.

— Выращивают… ароматы? — я не удержалась от смешка.

— Да, — серьёзно кивнул Олим. — У них это ремесло. Они не «варят» духи, а «растят» их из связок растений и камней. Иногда — из песка. У них особый песок.

— Мы можем взлететь сейчас, — Кай потянулся, как зверь, и тень на секунду прошла от его плеча по стене. — Пока свет не упал. Я хочу, чтобы ты увидела закат из своего дома. Пусть он ещё призрачный — это важно.

— Перед взлётом — Регистр, — мягко напомнил Раэль. — И разрешение на строительство. Не волнуйся, это быстро.

Разрешение было действительно не как на Земле. Никаких очередей, печатей за печатями и «приходите в следующий четверг». Мы прошли в зал, где стены были — не стены — плотная световая ткань. Нас встретила женщина с огненными волосами и очень спокойными руками. Она посмотрела на мою ключ-нить, коснулась моей ладони подушечками пальцев — и на запястье у меня вспыхнул тонкий браслет из живого металла. Не кольцо — лента, на которой потенциально могли загореться символы. Пока — пустая.

— Дом-атриум, — сказала она, глядя не на меня — сквозь. — На Кальме много ветра. Сделайте двойную мембрану на крыше, внутреннюю — шумозавесу. Ароматы садовников иногда слишком щедры.

— Благодарю, — вежливо ответил Олим, и в его голосе я услышала редкое — уважение к профессионалу. Женщина кивнула.

— И ещё, — она перевела взгляд на меня, и глаза её стали удивительно тёплыми. — Срединный Мир — не только про дома и дороги. Он про служение. Не рабство. Служение. У вас будет право Перехода между эпохами. Но каждый Переход оплачивается не только энергией и временем. Ещё — ответственностью. Запомните.

— Запомню, — прошептала я, серьёзнее, чем собиралась быть.

Мы вышли. Ветер усилился, принёс запах грядущего вечера — травяного и с солью. Кай придержал мне локоть — не хватая, просто обозначая «я рядом». Раэль шёл слева, подстраивая шаги так, чтобы наш ритм совпадал: я поймала себя на том, что дышу в унисон с ним. Олим — сзади, метрах в двух, но его внимание чувствовалось как тёплая нить между лопатками.

До ангара мы добрались быстро. Они летали — иначе не назвать — так же, как ходили: тихо. Кар был прозрачно-дымчатый, как капля: внутри — мягкие сиденья, но не кресла, а что-то вроде лежаков, которые подстраиваются под спину. Когда мы поднялись, город сложился внизу в картину, от которой сжимается сердце у детей и у тех, кто давно перестал быть романтиками, но втайне всё ещё верит в чудеса.

— Правила Перехода, — начал Раэль, когда воздух загудел ниже. — Их девять. Но сегодня — три. Остальные позже. Первое — не править прошлое ради капитала. Мы не экспортируем технологии в эпохи, где их самих ещё нет, чтобы забрать себе «долю». Если помогаем — учим или даём правильные семена. Второе — не вытаскивать «своих» без согласия эпохи. Даже если очень хочется. Третье — не уходить в одиночку. Переходник без триады ломается быстрее.

— Я ломаюсь медленно, — усмехнулся Кай. — Но и я не герой-одиночка. Всегда двое. Или трое. Ты — всегда не одна.

— И всегда — «зачем», — добавил Олим. — Без «зачем» Переход — прогулка во тьме.

Я кивала и слушала, и где-то на уровне плеч понимала: да, именно так. Боль прошлого нельзя вырвать, как зуб, и посадить цветок. Миры — не клумбы для экзотических растений. Они — люди, время, выбор. И за своё «зачем» не стыдно будет драться.

Озеро Кальм возникло сразу — как будто оно было нарисовано на полотне и кто-то резко отодвинул ширму. Тёмная вода распласталась между двумя полосами соснового леса. На ближнем берегу — светлый выступ — платформа, на которой уже стояло несколько домов — живых, тёплых, с крышами-лепестками. Мы пролетели дальше — к более пустынному отрезку. Там берег отступал, образуя мягкую дугу. Не пляж — не галечник — что-то среднее: мелкий, серо-золотой песок, на котором мерцали гранулы синих минералов.

— Здесь, — сказал Кай, и я услышала удовлетворение в его голосе. — Здесь ветер правильный.

— И лёгкая ложбина за домом, — отметил Раэль. — Можно будет посадить живую изгородь так, чтобы она стала вторым крылом.

— Память здесь — тихая, — тихо констатировал Олим, положив ладонь на землю, когда мы вышли. Он всегда касался — руками. Даже воды. Даже воздуха.

Я сняла обувь и пошла босиком до кромки. Песок шуршал — не как на море — мягче. Вода была холодная, но не ледяная — бодрая. Я опустила ладони — и вдруг разрыдалась. Не громко, без судорог, но так, как плачут тогда, когда конечности наконец вспомнили, что кости умеют не только держать, но и отпускать. Раэль подошёл сзади — не касаясь — просто стал плотнее воздухом. Кай сел на корточки справа — чуть ближе, чем обычно, но всё равно оставив свободный уход. Олим стоял впереди — спиной к нам — как щит, не позволяя тем, кто, возможно, наблюдал издалека, увидеть моё лицо.

— Я дома, — сказала я, шмыгнув носом, и посмеялась сквозь слёзы. — Как глупо звучит: я два часа как здесь — и уже «дома».

— У дома нет часов, — ответил Олим, не поворачиваясь. — Есть резонанс.

Мы начали. Это похоже на чудо только в сказках. На деле — это труд. Да, быстрый — потому что трое мужчин, каждый — с силой, и сеть города, и материалы, которые подчиняются голосу. Но всё равно — труд. Мы ходили вдоль «фундамента», и где шло «не так», биокварц капризничал — на мгновение гас. Раэль прикладывал ладони — гладь светилась изнутри, и дом делал шаг. Кай спорил с ветром — ставил «карманы», где воздух будет кружить, а не бить. Олим — вкладывал в память-камень мой голос: я произносила свои три правила, и камень запоминал. Иногда — я говорила не текст, а смех. И дом запоминал смех так же, как слова.

К вечеру у нас было: основание, поднятые дуги атриума, мягкий, как тёплая галька, пол в центральной комнате, проходящий в кухню, контуры спальни, где стены знали слово «полутень», и терраса — широкая, с низким парапетом и площадкой под стол. В пруд мы пустили воду — и она тихо зажила, как будто всегда была здесь. В углу атриума Раэль вырастил маленькое дерево — не известное мне: ствол светлый, листья — как из тонкого нефрита, и каждый вечер они будут складываться, как ладони, закрываясь.

— Дальше — доведём, — сказал Кай, когда небо стало обретать те цвета, за которые люди добираются до морей: от янтаря к лаванда, от лилового к почти чёрному синему. — Завтра печь, послезавтра мебель. Через неделю дом будет «звучать». Через месяц — петь.

— И через месяц — ты сможешь сделать первый Переход, — добавил Раэль. — Не из дома — из нас. Но дом поможет.

— Куда? — спросила я первым порывом. Сердце прыгнуло не как мяч — как птица: расправилось и ударило крылом.

— Не «куда» — «зачем», — мягко, но жёстко поправил Олим. — Сначала — Регистр Переходников. Потом — карта швов. Мы покажем. Есть узлы, где уже прямо сейчас нужна помощь. Старые цивилизации — как вы их зовёте — часто зовут. Майя… — он на секунду замолчал, — и Атлантида — это ваши имена. Для нас это «Сады Памяти» и «Город Поднятых Столбов». Мы не спасаем народы — мы вынимаем клин из раны. Иногда — самим народам нужно уйти, чтобы стать легендой. Иногда — нужно помочь уйти правильно.

— Она не должна это слушать на закате, — неожиданно буркнул Кай. — Давай дадим ей закат.

Раэль улыбнулся — по-настоящему — тёпло, и налил на террасе в низкие чаши горячий настой — с лемонграссом, цитрусом и чем-то медовым. Чаши были из глины — живой, они держали тепло, как ладони. Мы сидели почти молча. Дом, хоть и призрачный ещё местами, гудел вокруг довольной, сонной кошкой.

— Я боюсь, — сказала я, когда небо совсем поглотило золото. Решила не прятать очевидное. — Не вас. Себя. Что буду… не «достаточно». Для вас. Для города. Для этого «зачем».

— Страх — не повод не идти, — ответил Раэль. — Это просто ещё один спутник. Мы с ним знакомы.

— Если ты когда-нибудь скажешь, что «недостаточно» — я тебе напомню, как ты строила дом руками, — хмыкнул Кай. — И как сказала «нет» слову «гарем». Этого хватит, чтобы врезать любому, кто посмеет…

— Кай, — ровно сказал Олим, и Кай усмехнулся, отступая на полшага. — Ты достаточно. Уже. Этого — много. Остальное — путь.

С западной стороны неба поднялась первая звезда — не звезда, а узел — коммуникационная точка. Она мерцала не как наивный огонёк — жила ритмом. Дом, казалось, отозвался ей тонким «мммм» — на грани слуха. Я закрыла глаза и прислушалась. Внутри стало тихо, как на дне колодца. Но не глухо. И впервые за много лет я не почувствовала знакомой московской пустоты, где даже самый красивый закат иногда был «для других». Этот был мой.

— Добро пожаловать домой, — сказал Раэль.

— Добро пожаловать в стаю, — добавил Кай.

— Добро пожаловать в равновесие, — подвёл Олим.

Я кивнула. И улыбнулась — не им. Себе. Мир отпустил меня — тот, прежний, в котором было слишком тесно. И принял — этот, где всё ещё страшно, но — широко. Где дом строится из смеха и правил. Где любовь не звучит как приговор, а как приглашение. Где «служение» — не кнут, а выбор.

Ночью, когда мы разошлись по «комнатам» (у дома ещё не было дверей — только будущие проёмы), я легла на тёплый биокварц, как на плотный матрас, и долго слушала. Слышала, как в пруду ворочается вода, как в мембранах крыши сдержанно ходит ветер, как Раэль где-то в атриуме тихо поёт — без слов, светом; как Кай на террасе, прислонившись спиной к колонне, притворяется спящим, но на самом деле сторожит воздух; как Олим, сидя на корточках у порога, пальцами рисует невидимые знаки на памяти-камне — закрепляет.

Я закрыла глаза и увидела швы. Тонкие линии — не на небе — внутри. От меня — к дому. От дома — к городу. От города — к тем далёким, золотистым садам, где однажды будет очень больно, а мы — придём. Не спасать. Помогать уходить так, чтобы было куда прийти потом.

— Я готова, — тихо сказала я в темноту. — По-настоящему.

Дом — мой дом — отозвался мягким, едва ощутимым теплом у ладони. И сон накрыл меня не плёнкой, как раньше, а водой — чистой и несолёной.

Глава 3.

Глава 3

Алиса долго не могла понять, где заканчивается междумирье и где начинается новый мир. Коридоры из сияющих граней растворялись в мягком тумане, и вдруг шаги её вывели на поверхность. Под ногами раскинулась гладь травы — мягкой, серебристой, словно каждое её лезвие было соткано из света и тени одновременно. Воздух пах свежестью и каким-то едва уловимым пряным ароматом, который невозможно было сравнить ни с одним земным запахом.

Она вдохнула глубоко — и впервые за много лет ощутила, что её лёгкие раскрываются до конца. На Земле всё время было ощущение тесноты, как будто мир поджимал её, давил стенами, шумом, суетой. Здесь — просторно. Слишком просторно.

Перед ней открывалась долина: холмы, гладкие озёра, вдалеке мерцали огни — будто города или поселения, но не такие, как земные. Блики там складывались в руны, в символы, и даже свет двигался по своим законам. Алиса шагнула ближе к краю утёса и замерла.

— Это и есть твой новый дом, — прозвучал позади неё глубокий, ровный голос.

Она обернулась.

Светлый стоял прямо, словно изваяние. Его белые волосы сияли на солнце, кожа казалась почти прозрачной, а глаза — небесно-голубыми, холодными, но завораживающими. В нём было что-то пугающе чистое. Такую чистоту Алиса всегда боялась испачкать даже взглядом. Но при этом в его лице читалась сила, которая не допускала сомнений.

Рядом, почти в тени от его сияния, стоял Тёмный. Чёрные волосы спадали до плеч, глаза горели золотом, будто внутри скрывался огонь. В его облике было больше жизни, страсти, чем у Светлого. Он двигался иначе: чуть склонял голову, слегка щурился, словно всё время искал слабое место в собеседнике. Его энергия обволакивала, притягивала и одновременно пугала.

Чуть поодаль стоял Серебряный. Высокий, гибкий, с волосами, будто сотканными из расплавленного металла, и глазами глубокого зелёного цвета. В его взгляде было что-то иное — не вызов и не холод, а древность. Он словно наблюдал за ней не только глазами, но и памятью, которая жила в нём веками.

Алиса поймала себя на том, что дрожит. Не от страха — от того, что она чувствовала: их взгляды прожигают её насквозь. Светлый смотрел с почтением, будто признавал в ней что-то большее. Тёмный — с хищной жадностью, будто она уже его. Серебряный — как исследователь, которому интересно, какой выбор она сделает.

— Я… — Алиса запнулась, чувствуя, что голос дрожит. — Я должна привыкнуть.

— Ты хозяйка, — сказал Светлый. — Но дом мы создадим вместе.

— Или разрушим, если захочешь, — ухмыльнулся Тёмный.

Серебряный ничего не сказал. Только склонил голову и чуть прищурил глаза, словно проверяя, насколько далеко она готова зайти.

Алиса сжала руки в кулаки. «Гарем. Трое. Боги или демоны? — мелькало в голове. — А я? Я всё та же земная девчонка, которую бросали мужчины. Смогу ли я выдержать?..»

Но в груди уже разгоралось другое чувство. Волнение. Сила. И странное предвкушение.

Алиса впервые ощутила землю нового мира, когда хрустальный мост междумирья растворился под её ногами. Она ступила босыми ступнями на мягкую, тёплую почву, покрытую светящейся травой, и замерла. С каждой травинкой, прикасавшейся к её коже, словно пробегала тонкая искра. Воздух был наполнен ароматами — свежий, чуть пряный, с оттенком чего-то цветочного и едва уловимого металлического, как будто сама магия витала в каждом вздохе.

— Здесь ты — гостья, — сказал Светлый, его голос прозвучал тихо, но властно. Он смотрел на Алису с мягким сиянием в глазах, будто пытался оградить её от того, что ещё предстояло. — Но очень скоро станешь частью этого мира.

Тёмный усмехнулся. Его улыбка была хищной, глаза — золотисто-горящие. Он скрестил руки на груди и бросил почти вызов:

— Часть этого мира? Да скорее пленница. Никто ещё не попадал сюда добровольно.

Алиса вздрогнула от этих слов, но заставила себя выпрямиться. Она не привыкла уступать.

— Пленница? — с иронией переспросила она. — Странный способ приветствовать женщину, которая, похоже, стала вашей «законной» хозяйкой.

Мужчины переглянулись. И в этих взглядах Алиса уловила напряжение. Трое, такие разные, но объединённые одной тайной.

Третий — тот, что держался в стороне, словно чужак даже среди них, — наконец заговорил. Его голос был низким, глубоким, с оттенком хрипоты:

— Здесь всё не так, как ты думаешь. У тебя будет дом. Но не замок, не дворец. Место, которое ты сама создашь. Мы лишь поможем.

Он подошёл ближе, и Алиса заметила, как его зелёные глаза вспыхнули в полумраке. Он был ближе других к её росту — и всё же towering, огромный, выше на голову. В его облике не было божественного сияния, как у Светлого, и звериной ярости, как у Тёмного. Но именно его спокойствие пугало сильнее всего.

Алиса заморгала, пытаясь унять дрожь. Она слышала каждое биение сердца.

— Дом… — повторила она. — И что, он вырастет из земли по щелчку пальцев?

Светлый улыбнулся, впервые позволив себе теплоту:

— Если ты этого захочешь — да. Мы втроём владеем магией стихий. Каждый — своей. Но твоё слово здесь главнее.

Тёмный усмехнулся вновь, отступив назад, но его взгляд горел:

— Только не думай, что дом защитит тебя от законов этого мира. Здесь у каждого есть роль. И у нас тоже. Мы не рабы. Не игрушки.

Алиса задержала дыхание. В этих словах был вызов, но и правда. Она посмотрела на них — одного за другим. Светлый — сияющий, но слишком правильный, будто готовый поклоняться. Тёмный — опасный, полный страсти, но дерзкий. И третий — сдержанный, непонятный, но с таким взглядом, от которого невозможно отвести глаза.

И вдруг ей стало страшно.

Не от них. От себя.

От того, как сердце ускорилось, как внутри поднялась волна эмоций — восторг, тревога, странное предчувствие.

— Хорошо, — сказала она тихо, но твёрдо. — Тогда покажите мне этот мир. Если уж я здесь, я хочу знать, где оказалась.

Светлый подал ей руку. Тёмный хмыкнул, явно недовольный её независимостью. Третий лишь молча кивнул, но во взгляде его промелькнула искра.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Они двинулись вперёд, и Алиса впервые увидела панораму нового мира: долину, где воздух сиял серебристыми потоками магии; реки, что сверкали, словно жидкое зеркало; и далёкие хребты, на которых вспыхивали огни, будто кто-то рассыпал звёзды прямо на скалы.

— Это твой мир теперь, — произнёс Третий. — Но запомни: он не принадлежит тебе. Он лишь принял тебя.

Алиса сжала кулаки. Ей хотелось возразить, но она только глубоко вдохнула.

«Неужели я снова должна всё начинать сначала? Только теперь — с тремя мужчинами, каждый из которых скрывает бурю за спокойной маской?»

Она посмотрела на них — и поняла: да. И это будет её испытанием.

Глава 4.

Глава 4

Алиса проснулась от ощущения, будто её тело одновременно горит и мёрзнет. Казалось, что воздух вокруг слишком плотный, насыщенный энергией, и каждая клеточка кожи ловит его вибрации. Она открыла глаза — и едва не зажмурилась вновь: над ней раскинулось небо, но не привычное голубое, а словно сотканное из потоков света и тени. Сквозь него медленно проплывали сияющие сферы, оставляя за собой переливающиеся следы, будто кометы.

Она поднялась, всё ещё не до конца веря, что это реальность, а не сон. Земля под её ногами была мягкой, но не из травы — скорее, из живого ковра, который мерцал серебристым светом при каждом её шаге. От этого светящегося ковра исходил лёгкий аромат свежести, как утро после грозы.

Перед ней открывалась панорама мира. На горизонте возвышались горы — но не каменные, а словно из хрусталя, прозрачные и переливающиеся изнутри. Реки, текущие сквозь долину, были окрашены в необычные оттенки — одна золотилась, другая сверкала голубым, а третья мерцала зелёным, как изумрудный поток. Всё здесь дышало магией, но не угрожающей, а гармоничной, словно само пространство приняло её.

— Это и есть… мой новый мир? — прошептала Алиса, и собственный голос показался ей чужим, слишком звонким среди этой тишины.

И тогда она заметила их.

Трое. Те, кого она видела в Междумирье.

Первый, тот, что сиял светом, стоял чуть впереди. Белые волосы спускались на плечи, переливаясь серебром, а глаза были прозрачны, как высокое небо. В его чертах читалась надменная спокойность, но взгляд — внимательный, пристальный — заставлял Алису ощущать себя не объектом, а центром его вселенной.

Второй, с тёмными волосами и золотистым прищуром, опирался на колено, касаясь ладонью земли, будто проверяя её дыхание. Его кожа казалась отлитой из бронзы, тело — жилистое, мощное, с внутренней готовностью к прыжку. От него веяло страстью и вызовом: он смотрел на Алису, как на добычу, но одновременно — как на равную, способную выдержать его огонь.

Третий держался чуть позади. Волосы цвета жидкого серебра отливали зеленью в лучах света, глаза, глубокие и странные, словно хранили в себе память тысячелетий. В его облике было меньше открытой силы, но больше опасной, скрытой глубины. Он не спешил подходить, но именно его взгляд заставил Алису задержать дыхание.

Они молчали. Но напряжение в воздухе было густым, почти осязаемым.

— Ну и… — Алиса нервно провела рукой по волосам, чувствуя, как сердце колотится. — Вы… кто?

Светлый шагнул вперёд. Его голос был чистым, будто колокольный звон.

— Твои спутники. Твои Хранители. Закон мира прост: твоя душа возродилась здесь — значит, мы связаны.

Тёмный усмехнулся, и эта усмешка была как вспышка молнии.

— Спутники? Смешно. Я не привык быть в гареме. — Он бросил на неё взгляд, полный огня. — Но если уж связаны — посмотрим, кто кого удержит.

Сереброволосый не сказал ни слова. Только шагнул ближе, и его тень легла на её плечо. Алиса ощутила, будто его молчание громче любых слов.

Она пыталась собрать мысли. «Гарем… трое мужчин… Боги, я ведь едва ли справлялась с одним! А теперь? И… почему они такие разные? И почему, несмотря на страх, мне не хочется убежать?»

Вместо ответа она вдохнула глубже. Мир звал её, требовал понять. Она обвела взглядом пространство вокруг: словно каждая гора, каждая река, каждый камень были не просто элементами, а частью огромного организма.

— Где мы? — спросила она.

Светлый сделал широкий жест.

— Это Срединный Мир. Он соединяет эпохи, культуры, народы. Здесь нет одного времени. Здесь есть всё. Ты сможешь ходить между гранями, вытаскивать забытые цивилизации из небытия. Атланты, майя, народы, канувшие во тьму — их судьба теперь в твоих руках.

— И в наших, — добавил тёмный, хищно сощурив глаза.

А сереброволосый тихо произнёс:

— Но прежде тебе нужен дом. Центр силы. Место, где ты будешь возвращать себе дыхание.

Алиса обернулась. Её сердце вдруг дрогнуло: она увидела плато, где сходились три реки. Там, словно ожидая её решения, стояла ровная площадка, залитая мягким светом.

— Дом, — прошептала она. — Я хочу построить его сама. Не дворец. Не замок. Просто… место, где будет тепло.

Тёмный рассмеялся.

— «Просто место»? Для женщины, которая шагнула сквозь миры? Посмотрим, что у тебя выйдет.

Светлый подошёл ближе, накрыв её ладонь своей. Его прикосновение было холодным, но в этом холоде ощущалась надёжность.

— Мы поможем. Магия этого мира — в твоём распоряжении.

А сереброволосый наклонил голову, его глаза вспыхнули зелёным.

— Только помни: построить дом легко. Сложнее — удержать его.

Алиса улыбнулась — впервые искренне за долгое время. В груди расправились крылья.

— Тогда начнём.

И мир ответил — вспышкой света на горизонте.

Сумерки в Междумирье наступают не как на Земле. Здесь небо не тускнеет — оно будто наливается молоком света, делается глубже, плотнее, и в этой густоте загораются тонкие, как иглы, звёзды. Кажется, протяни руку — и уколешься блеском. Воздух становится медовым, тягучим; в нём слышится далёкая перекличка кристаллов, и трава отзывается лёгким шорохом, словно море, когда ветер дышит у самого берега.

— Начнём дом, — сказала я, хотя сердце всё ещё колотилось после встречи, после слов Кристалла и признания троих. — Не дворец и не замок. Дом, в котором можно смеяться, ругаться, молчать… жить.

Светлый кивнул — почти незаметно, как свеча перед молитвой. Тёмный дернул уголком губ — мол, наконец-то дело. Древний посмотрел так, будто дом уже стоял, и ему оставалось только назвать его по имени.

Мы выбрали место на пологой террасе из полупрозрачного камня — оттуда открывалась долина, где гладила глаза река, а дальше, у края, поднимались струящиеся, как шёлк, кроны деревьев. Земля здесь была не чернозём и не песок, а тонкая зернистая пудра с вкраплениями светящихся крупинок — стоило ступить, и под кожей поднималась едва уловимая дрожь, будто поверхность отвечала: «Слышала. Приняла. Запомнила».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Основание — твоё, — первым нарушил тишину Древний. Голос у него был низкий, сухой, и в нём таился звук далёкого грома. — Дом держится не на стенах. На выборе. На слове.

Я присела на корточки, провела ладонью по зернистой поверхности, и теплота волной поднялась под пальцами. Слова рождаются сами, когда мир слушает: я шептала, что этот дом будет пристанью, а не клеткой; что его окна всегда будут искать свет, а двери — помнить, кого впускают; что стены будут держать не только крышу, но и тайны, и смех, и слёзы тех, кто сюда войдёт не врагом.

Свет внутри земли отозвался. Крупинки под пальцами сложились в ровный узор — круговой, как перстень, — и по краю круга поднялись тонкие, как нити, стебли-кристаллы. Они не были остры; наоборот, гибкие, тёплые — тянулись, повторяя линию моей ладони.

Светлый стал напротив, поднял руки, и из воздуха медленно пошёл мягкий, молочный свет. Он густел, как парное молоко, и садился на растущие стебли, как инеем, но не холодил. Светом он рисовал каркас: ребра будущих стен, переливающуюся арку входа, рёбра перекрытий и тонкий, словно каллиграфический, контур лестницы.

Тёмный прошёл по кругу лёгкой, пружинящей походкой. В его шагах было что-то звериное — не хищное, а внимательное. Он прикоснулся к одной из нитей-кристаллов, и она зазвучала — низко, как струна виолончели. Другой — ответила выше. Третьей — улыбнулась звонко. И Тёмный, почти не шевеля губами, начал глухо напевать — и нити подхватили мелодию. Камень в основании под голыми ступнями вибрировал, и от вибрации сыпались искры — они тянулись вверх, становясь прозрачными пластинами — будущими стенами.

Древний стоял сзади и молчал, но я чувствовала — его тень держит нам спину. Это молчание было не бездействием; оно было охраной. Как если бы он подпирал весь горизонт, чтобы тот не рухнул на нас своей вечностью. Иногда он едва заметно чертил пальцем в воздухе — и вокруг вспыхивала тонкая вязь знаков. Не букв — следов. Магических креплений, что вшивались в узор дома, как невидимые стежки.

— Не вверх, — тихо сказал Светлый, когда стены вытянулись, доросли до моего плеча. — Вглубь. И вовнутрь.

— Дом должен держать память, — добавил Древний. — А память любит скрытое.

И мы сделали сердце дома. Не подвал и не хранилище — а внутренний двор, утопленный в тело террасы, туда спускалась мягкая, изогнутая лестница, и в центре бил тонкий, не выше локтя, прозрачный фонтан. Вода пахла мятой и ванильной древесиной. Она стекала в овальную чашу и уходила в невидимые щели — дом как будто пил её, запоминая наши слова и дыхание.

Тёмный, чуть прищурившись, снял с шеи шнур из чёрной кожи, на котором висел крошечный резной знак — как коготь и как половинка луны, — и бросил в чашу фонтана.

— Чтобы дом помнил ночь, — сказал он. — И не пугался её.

Светлый, похолодев в улыбке, коснулся воды кончиками пальцев — и на секунду фонтан вспыхнул голубым. В воздух поднялось несколько светящихся капель — они зависли, как крошечные светлячки, и поплыли вверх, оставляя в своде невидимые глазу нити.

— Чтобы он не забывал утро, — ответил он.

Я сняла с запястья простую, почти детскую, серебристую ниточку — та, что всегда напоминала о том, что я — это я, какими бы мирами ни кружило. Положила её к клыку-луне и к светлым каплям, и фонтан загудел, ровно и глубоко, будто поставили иглу на пластинку.

— Чтобы он знал мой голос, — прошептала я.

Лестница наверх вышла лёгкой, как дыхание. Мы поднялись — и дом уже стоял: прозрачные стены с перламутровыми прожилками, тёплые ребра перекрытий, мягкий свет, шагавший по полу, будто вода. Никакого золота, никакого бархата; лишь лапидарная красота материалов, их естественное свечение и звук — дом звучал. То ровно, как сердце перед сном, то едва слышно перешёптывался в карнизах, то тихо вздыхал в проём окон.

Комнаты рождались от того, как я смотрела на пространство. Я захотела, чтобы в одной было много воздуха, мало вещей, лишь низкий стол, широкие подушки и круглый проём вместо окна — он смотрел в сторону реки. Комната послушалась: стены отступили, стол поднялся из пола, словно его всплыли вытолкнули пузырьки. Подушки на глазах налились плотной тканью — шероховатой, как бархат, и чуть шерстяной на ощупь. Я села — и подушка с хрустом вдохнула моё тепло.

— Хозяйка, — сказал Светлый, не без легкого лукавства в голосе: — твои желания здесь материал — достаточно подумать.

— Я боюсь подумать лишнее, — призналась я. — Вдруг дом вырастит лестницу в никуда? Или лишнюю дверь, и из неё что-нибудь войдёт?

— Войдёт только то, кому ты дала имя, — мягко отозвался Древний. — Но имён не разбрасывай. Они тяжёлые.

Мы ходили, наполняя. Кухня вышла уютной — светлая ниша с длинной плитой, над которой висели прозрачные, как вода, котлы; стоило пожелать запах кориандра, и один из них начинал медленно парить. Я попросила хлеб — и в углу вспыхнул маленький огонь, подсушил нежное тесто, что само поднялось домиком; крошки, когда мы отломили, были тёплые, с молочным паром, и я впервые за все дни смеялась не нервно, а просто — потому что вкусно.

— Соль? — спросил Тёмный, и в голосе его мелькнула тень шутки.

— Чуть-чуть, — сказала я и вдруг поймала себя на том, что жду не соль — его ладонь на своей. Но он протянул керамическую пиалу, где хрустело белое, как наст.

Светлый, не навязываясь, устроил освещение. Это было не «свет включить», а как если бы он расставлял в воздухе незримые свечи: в библиотечной нише — немного теплее, янтарнее; в спальне — глухо и мягко, цветом молока; в галерее перед входом — прозрачные прохладные ленты, в которых легко дышалось. Иногда он смотрел на меня, как смотрят священники на прихожан — с благоговейной осторожностью, будто любое неосторожное слово может спугнуть чудо.

Древний следил за «кровью» дома — за тем, как ходит вода по тонким жилам стен, как «дышат» углы, как распределяется невесомый вес перекрытий. Он вставлял короткие, как гвозди, замечания: «здесь — шире», «там — ниже», «вот это — не тронь». И я снова ловила себя на том, что доверяю его молчанию сильнее, чем словам.

---

К вечеру дом был — не законченный, но верный. Голос его выровнялся, и фонтан в сердце сделал последний, глубокий вздох, словно говорит: «Я готов».

— Имена, — сказал Тёмный, когда мы вернулись во внутренний двор. — Нам. Или — не нам. Намёки на имена. До поры.

Я вышла к фонтану и почувствовала, как пульс дома совпадает с моим. Дала каждому взгляд.

Светлый. Я поискала слово, которое не ранит. Он не был ангелом, не был богом — слишком живой, с человеческими морщинками в уголках глаз, когда он сдерживал улыбку. Он был не свет как огонь, а как отражение воды в полдень.

— Заря, — сказала я, и дом радостно коротко звякнул. — Моё утро.

Он коротко закрыл глаза, будто глотнул этот звук.

Тёмный. Он — не ночь как страх; он — ночь как жар, как крыша без луны, когда ты слышишь чужое дыхание рядом и от этого теплее под грудью. Он может быть бурей, но сегодня — ветер, который стынет в висках и позволяет идти.

— Полдень, — прошептала я неожиданно даже для себя. — Когда тени самые короткие и очевидны. Когда честно.

Он чуть наклонил голову — принял. И я поняла: угадала. Он любит честность больше, чем темноту.

Древний. Ему имя — как печать, его нельзя вслух. Я нащупывала паузу, искала тишину между нот.

— Корень, — выдохнула наконец. — Не глыба и не гора. Корень. Там, где начинается.

Он едва заметно улыбнулся — уголками глаз, не губ.

— Принято, — сказал он.

Мы стояли у фонтана четверо. Дом слушал.

---

Поздняя часть сумерек накрыла террасу толстой синей шалью. Я вышла на галерею — просто постоять, набраться воздуха. Снизу отзывчивая поверхность земли тихо посвистывала, как сверчок; за деревьями, на дальнем краю, в молочной пустоте сверкали иглы звёзд. Пахло хлебом и влажным камнем.

Трое не пошли за мной сразу. Я слышала — шорох шагов внутри, шепоток воды, как кто-то поправил подушки в общей комнате, как Тёмный щёлкнул костяшками пальцев, сгоняя из них остатки напряжения дня. В этом доме всё было слышно. Это не раздражало — успокаивало; звук стал новым видом близости.

— Ты холодна, — сказал Светлый, появляясь первым. Он не касался — лишь стоял в полушаге, приглушая собой ветер. — Здесь ночь длинная, но не злой.

— Я не злюсь, — ответила я. — Я учусь.

Он хотел было что-то сказать и сдержался. В его взгляде горело — и погасало, как свеча при сквозняке. Он действительно идёт «тише воды, ниже травы», как мы и условились, — но в глазах у него бушевал шторм. Привычка к самообузданию сидела в нём глубоко — и от этого его пальцы иногда едва заметно дрожали.

— Покажи мне, — попросила я. — Не свет. Себя.

Он вздохнул и, не отводя глаз, снял с ладони узкий ободок света — так, будто стягивал невидимую перчатку. Мысль, что он всё время держит себя «в густоте», чтобы не обжечь, кольнула меня. Под кожей у него действительно шёл тугой, певучий свет — не холодный, как я думала, а горячий, как камни в бане. Не святой — просто живой. Я подняла руку, не касаясь, и тепло шевельнулось навстречу, стало мягче.

— Спасибо, — сказала я, и он улыбнулся так, что я едва удержалась — не потянуться к нему.

Тёмный пришёл вторым — бесшумно. Я не слышала шагов; я просто поняла, что их стало трое. Он опёрся плечом о столб галереи так, что дерево со вздохом приняло его вес, и, не глядя на нас, сказал:

— Мы не любим слова «гарем». Оно дешёвое. Но если тебе так удобней — пусть. Я не буду бунтовать. В открытую. — Он перевёл взгляд на меня, золотой огонь во тьме: — Но в тебе нет ничего дешёвого, Алиса. И потому оговорки держать будет трудно.

— Для меня это не гарем, — произнесла я ровно. — Это договор. Вы — не вещи. И я — не трофей.

— Знаю, — коротко кивнул он. — Потому и остался.

Древний вышел последним и встал чуть поодаль, словно страж, повернутый ко мне боком. Его присутствие, как плотная ткань, ограждало от сквозняка. В нём не было слепой ревности — только тяжёлая, взрослая ответственность за то, чему дал имя.

— Мир любит фигурки на доске, — сказал он негромко. — Ему важно, кто кем ходит. А я предпочитаю помнить, что доска — дерево. Наш дом — тоже дерево. Его можно сжечь, можно вымочить, а можно отполировать до зеркала. Мы будем полировать.

Я рассмеялась — тихо, как стекает вода с ладони.

— Будем, — пообещала. — Но сначала… расскажите.

Я облокотилась на перила и жестом попросила — про мир. Про законы, про эпохи, про то, чего ждать и чего избегать. Мне нужно было не только строить стены — наполнять голову.

Светлый говорил о «пластах» — временных, культурных, энергетических — как о слоях пирога. Междумирье не стоит на месте: время течёт как сетью каналов, и мы можем выходить в разные эпохи не как туристы, а как «корректоры». Что-то подлечить, где-то — вынуть иглу из организма мира, чтобы он не гнил. «Спасать майя» — это не от пафоса; иногда достаточно удержать одно ритуальное слово, один небольшой узелок на узоре, чтобы катастрофа отложилась на столетие, а люди успели научиться.

Тёмный добавлял конкретику: «в этих слоях — не высовываться со светом», «там — не смотреть в глаза жрецам»; «если пахнет медом и железом — уходим». Он знал следы опасности, как следопыт пахоту дождя.

Древний говорил про цену. Любая правка мира требует доли нашей силы — не магии, а того, что держит нас людьми. Легко погубить себя, решив, что ты — бог. Правило первое: «всегда возвращайся вовремя», второе: «никому не обещай больше одного рассвета», третье: «не давай имени тем, кто просит как нищие — они не бедные, они пустые».

— А дом? — спросила я. — Он выдержит?

— Он и есть якорь, — ответил Древний. — Его сердце — твой голос. Если забудешь себя — возвращайся слушать фонтан. Он споёт, кто ты.

Я прикрыла глаза и выдохнула. До тошноты захотелось прислониться затылком к его плечу — к деревянной уверенности его присутствия. Но я стояла. Сдержала. Мы все держали то, что рвалось наружу.

— И ещё, — добавил Светлый осторожно. — В нашем мире совершеннолетие — в тридцать. Не юридический формализм — энергетический. До этого возраста у души тонкая кожа. Ты здесь моложе. Это будет заметно. Если кто-то попытается давить — зови. Мы — не щит над тобой, мы — стены рядом.

— Стены держат крышу, — вставил Тёмный и впервые за вечер коротко, без яда, улыбнулся. — И дурь хозяйки. Вдруг захочешь приручить вулкан.

— Может, и захочу, — не удержалась я.

Мы стояли ещё долго, ловили, как густеет небо и как дом привыкает к нашим голосам. Дом отвечал: где-то внизу тонко звякало — будто кто-то перебирал стеклянные бусины, воду в фонтане иногда перехватывало на долю секунды — словно сдержанное волнение перед словом.

---

Ночь мы встретили не в спальнях — в общей комнате, где подушки тёплыми кругами лежали у низкого стола. Я разлила чай — он пах лугом и перцем, и пар тонкими нитями тянулся вверх. Мы ели хлеб и мягкий сыр, и это простое тепло от пищи связывало нас лучше клятв.

Светлый рассказывал смешное — как однажды пытался «облегчить» дом в другом слое, чтобы он не проседал, и итоге вся мебель в нём сделалась невесомой: тарелки плавали в воздухе, ложки уплывали из рук; хозяйка выла и ловила стулья с сачком. Тёмный хохотал так, что в его золотых глазах плясали искры — и было видно: хохот — его редкая привилегия, но здесь он позволил себе расслабиться. Древний слушал и улыбался краешком рта — этому человеку подходила улыбка, она не делала его мягче, но заставляла мир отступить на полшага и признать право на игру.

Когда разговор иссяк, я поднялась.

— Спальни готовы? — спросила, и все трое встали почти одновременно: да.

Мы пошли путём, где стены тихо дышали. В моих комнатах пахло травой и свежим полотном. Ложе не «царское» — широкое, но простое, с углублением для спины, с мягким упором под колени — дом подстроился под моё тело ещё до того, как я легла. Я провела ладонью по ткани и почувствовала: под стёганым слоем — тонкий, как песня, шёпот. Фонтан пел.

— Спокойной ночи, Хозяйка, — сказал Светлый у порога. Он стоял ровно, как в карауле, но в голосе дрогнула такая нежность, что я закусила губу.

— Спокойной, — бросил Тёмный. В его взгляде полыхнуло — и он живо спрятал огонь, отвёл глаза.

Древний ничего не сказал. Но когда я гасила свет (теперь я уже знала, как — слегка подумать в сторону «мягче»), я поймала его взгляд. Это был взгляд не охотника и не сторожа — человека, который умеет сидеть ночами и не сомкнуть глаз, если ты плачешь в соседней комнате.

Дверь закрылась. И я осталась в полумраке, где стены дышали ровно, где вода посапывала внизу, где дом — мой, наш — слушал, как бьётся моё сердце, и подстраивал свой ритм под меня. Я лежала и думала — без слов, телом: «я живая». И мир отвечал: «да».

Сон пришёл не сразу. Перед тем как провалиться, я услышала шёпот в коридоре — не слова, а обрывки дыхания. Светлый сказал что-то очень тихо. Тёмный тихо выругался. Древний ответил одним, глухим «угу» — и тишина, в которой бушевали сдержанные страсти, легла мягко, как плед.

---

Утро развернулось, как шёлковый свиток. Свет не вошёл — он вспух изнутри стен, и в нём лениво плавали тонкие пылинки. Я поднялась и, босая, пошла по дому. Пол под ступнями был тёплый, откуда-то тянуло корицей. На столе меня ждали чашки — дом уже знал мой хват, и стенки в том месте были чуть толще; я взяла — и ощутила знакомый вес.

Снаружи трава была яснее, чем ночью; горизонт отщёлкнулся — как объектив — и стал шире. Я почувствовала под кожей дом — как он отбивает пульс, как стенки его мягко расширяются на вдох, как вода в его сердце делает крошечные перерывы — будто слушает.

Трое уже были на площадке. Светлый проверял «световые якоря» — тонкие нити, что мы повесили вечером; они отливали голубым и тихо звенели, когда их касался ветер. Тёмный рисовал на камне мелом узор — круги, треугольники, точки; это была карта выхода в ближайшие «эпохи», как он объяснил. Древний сидел на краю галереи и точил нож — длинный, узкий, без украшений. На его лице была та спокойная внимательность, которой я никогда не видела у земных мужчин.

— Сегодня — ничья, — сказал он, не поднимая глаз. — Дом будет «садиться» в место. Нужно дать ему время. Мы можем сходить в ближний слой — посмотреть рельеф. Без вмешательства.

— Прогулка, — уточнил Тёмный, и в голосе его мелькнул азарт.

— Я — за, — Светлый улыбнулся мне: — Но прежде — завтрак.

Мы ели молча — как люди, которым ещё долго идти вместе и которые знают, что главное — не слова. Я смотрела на них и вдруг поняла: страсти не ушли, они остались — кипят, как вода в чайнике, но ручка не обжигает. Мы договорились «тише воды, ниже травы», и каждый держал границу — у каждого она была на своём месте.

Я — посередине. Между двуострыми взглядами, между молчаливой силой и невидимым светом. И мне не было тесно. Мир расправлял плечи.

— После завтрака — к границе, — сказал Древний. — Покажу тебе, как слушать «шов». Там, где эпохи соприкасаются, пространство звенит иначе.

— А потом я устрою кладовую, — вставил Тёмный. — И пару сюрпризов.

— И вечером — зал имен, — добавил Светлый. — Ты должна выбрать имя дому. Без имени он — гостевой. С именем — твой.

Я кивнула. И в груди сладко, чуть больно дернулось: я давно не называла ничто своим — по-настоящему, без оговорок. Дом, мужчины, мир — всё это было «на время, пока не попадусь». А сейчас впервые захотелось: «моя». И чтобы это — осталось.

Я взяла чашку обеими руками, вдохнула пар — и дала себе короткую роскошь: закрыть глаза и услышать, как дом и трое, и воздух, и вода будто все вместе отвечают мне без слов: «да».

Глава 5.

Глава 5.

Имя дома. Первый шов: соль и огонь

Дом проснулся раньше меня — и это было не страшно. Он дышал ровно, как тёплый пёс у ног, и, когда я открыла глаза, свет уже лежал полосами по полу, а в воздухе было чуть сладко: корица, груша и далекая влажная прохлада от фонтанчика.

Я села. Волосы рассыпались по плечам — мягкие, тяжёлые. Дом пододвинул ступеньку, чтобы ступать было удобно. Если бы у него были руки, он, кажется, потрепал бы меня по макушке.

— Доброе утро, Хозяйка, — голос Светлого лёг гладко, как шёлк. Он стоял в проёме открытой створки, не переходя внутренний порог, будто боялся смять моё утро своим весом. — Чай уже ждёт.

— А кофе? — спросила я с надеждой.

— Кофе — после поцелуя, — буркнул Тёмный, появляясь за его плечом. Глаза — тёплое золото, волосы растрёпаны, на скуле тонкая царапина — то ли от тренировочного клинка, то ли от бесстыжей ветки. — У нас здесь так заведено.

— Это где это «здесь»? — прищурилась я.

— Там, где ты улыбаешься. Там и заведено, — отрезал он и, не дожидаясь разрешения, шагнул ближе, но остановился — на грани. Границу он чувствовал лучше всех: полутона — его стихия. — Если серьёзно, кофе будет, просто я хотел увидеть, как у тебя дернётся левая бровь.

— Дёрнулась? — Светлый улыбнулся на вдохе, беззвучно.

— Ещё как, — Древний прошёл мимо тихо, будто тень. И поставил на стол две чашки — светлую и тёмную. — Кофе и чай. Баланс.

— У нас сегодня «шов», — напомнила я себе вслух, чтобы не утонуть в их присутствии. — И… имя. Дом должен получить имя до первого выхода.

Светлый посерьёзнел. Тёмный уронил подбородок в ладонь, будто в карты проиграл — и слишком прекрасно понимает ставки. Древний только кивнул — и это «кивнул» было как печать.

Мы спустились во внутренний двор. Фонтан держал ровный столб воды — он уже «пел» мои привычки, выбивая короткие ритмы под шаг. Я коснулась кромки чаши. Холод стеклянной воды прояснил голову.

— «Перекрёсток»… — сказала и тут же покачала. — Слишком общее. «Пристань» — красиво, но статично. «Гнездо» — уютно, но слишком домашне. А мы — не только дом.

Светлый положил ладонь рядом. Свет от его кожи тонко подсветил воду изнутри, и в глубине чаши вспыхнули крошечные иглы.

— Имя — это не вывеска, Алиса, — напомнил Древний. — Это договор между местом и тем, кому оно служит. Ты обещаешь ему что-то, оно обещает тебе взамен.

— Тогда… — я почувствовала, как слово приходит не с головы — из позвоночника, где-то от поясницы; как будто оно уже давно лежит, только ждало, когда я его увижу. — «Перелётная».

Дом звякнул — радостно, как ложечка о стекло.

— Почему? — тихо спросил Светлый.

— Потому что мы не якоримся навсегда. Мы будем улетать и возвращаться. И дом должен знать: он — не крепость, он — птица. Садится на край любого мира, но всегда — возвращается к своему сердцу.

Тёмный улыбнулся краем губ:

— Неплохой характер для дома. С твоим — совпадает.

Древний провёл пальцем по кромке чаши — и имя легло в воду звуковой волной. На миг фонтан стал выше, как если бы дом вытянул шею — гордый, красивый — и съел это слово целиком.

Сердце Перелётной забилось в такт моему. Договор принят.

---

Под галереей нас ждали «кожа» и «кости» выхода — артефакты, что держат шов в пределах приличия. Светлый проверял световые захваты, Тёмный крутил в пальцах керамический петлевой ключ, Древний неспеша опоясывал меня тонкой лентой эфира так, будто надевал невидимую броню.

— Не тяжело? — тактильно спросил он. Его пальцы едва касались кожи — больше воздуха, чем тела, но я всё равно чувствовала: он здесь.

— Нормально. Как ремень безопасности.

— Ты будешь видеть два слоя: явный и подклад, — объяснил Светлый. — Если начнёт рябить — моргни и произнеси «зазор». Дом услышит через нас и подправит.

— Если станет пахнуть железом и мёдом — отходим, — добавил Тёмный. — Это значит, что ритуалы пошли в расход по живому.

— Не обещай никому рассвет, — коротко напомнил Древний. — Имен не раздавай. Ни людей, ни мест. Сегодня — только эвакуация и «семена».

— Какие семена? — уточнила я.

— Знаний, — Светлый протянул мне ладонь — на ней дрожал крошечный многогранник, как капля льда. — Слитки-споры: достаточно положить в «библиотеку» мира — они впитают окрестные тексты/песни/схемы и вернутся к нам. Мы не крадём — мы копируем воздух.

— А люди? — я почувствовала, как внутри всё сжалось.

— Только те, кто готовы уйти, — ответил Древний. — И только в шов, где их след не поломает узор.

Тёмный щёлкнул петлёй. Воздух перед нами расслоился — как тюль, как вода. Пахнуло солью. И пеплом.

— Добро пожаловать в город-на-краю, — сказал он. — До извержения — сутки с хвостиком. Двигаемся, как туристы. Говорим — как моряки.

— А если нас спросят, откуда мы? — я поджала губы.

Светлый мягко улыбнулся:

— Мы — из Порта Перелётной.

— Из Порта Перелётной, — повторила я. И шагнула.

---

Соль ударила в лицо как пощёчина — свежая, ядреная, живой океан. Я моргнула. Мир был ярким — до режущего контраста: белые стены домов, синее, почти чернильное, море, краска крытых галерей — жгучая охра и терракота, где-то под ногами тёплый камень, отполированный тысячами босых ступней. Одежда сама подтянулась и стала уместной: на мне появилась лёгкая туника с переплетённым шнуром на плечо, короткий пояс, мягкие сандалии; волосы сами собрали узел с тонкой бронзовой шпилькой.

— Вижу, — хмыкнул Тёмный, — дом тебя любит. Мне вечно подсовывает что-то с карманами.

На нём и правда оказался безупречный кожаный нагрудник и широкие штаны с кучей карманов; Светлый — белесый плащ на одно плечо, как свет на марше; Древний — простая темная накидка и бронзовый обруч на предплечье, никаких украшений.

Мы шли по набережной, как люди, у которых есть дело. В лицо били крики чаек и зов торговцев. Воздух был упругим. Далеко, за линией домов, курился тонкий дымок — крошечная, почти ласковая «проба пера» вулкана. Люди смеялись, пили, ругались, торговались — у них был ещё целый день.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

У меня — тянуло под рёбрами. Я знала, что будет дальше, и знание было холодной костью языка.

— Дыши, — шепнул Светлый. Его пальцы едва-едва коснулись моей локтевой ямки — точка, где кровь близко. Никаких объятий, никаких «ты сможешь» — только тёплое присутствие. Я вдохнула. И стало легче.

Дом через ленту на коже подал тонкий импульс — «зазор». Я моргнула, и под яркими красками мира проступил второй слой: линии течений людей, тонкие струйки намерений, узелки страховых песен, что женщины напевали детям — «если море заглотит, пусть выплюнет к нашему берегу».

— Семена — туда, — Тёмный кивнул на белую постройку с открытыми аркадами и тёмными нишами. Внутри прохладой пахнуло папирусом и тмином — чужая библиотека, возможно, храмовая. Справа — «зал воды» с картами течений, слева — «дом слухов» — там, где записывают то, что слыша, но не уверены.

— Я — с тобой, — сказал Светлый. — Мы оставим четыре «споры» в разные залы и поставим маячок. Пять минут — и выходим.

— А я — за людьми, — Тёмный повернулся ко мне. — Ты идёшь со мной, северка. Ты умеешь слушать страх. Нам нужен тот, кто скажет «да».

— А я — на край, — добавил Древний. — Посмотрю, где шов держится лучше, чтобы уводить без «хвостов».

Мы разделились. И мир перестал быть страшным — стал задачей.

---

В «доме слухов» было тихо. Женщина в длинной льняной накидке наклонялась над восковой табличкой — острым костяным стилом прописывала имя рода. Пока Светлый «садил» крошечный многогранник в амфору с высушенной травой (он просто положил — и амфора провибрировала, приняв), я стояла, слушала и старалась не шуметь своим присутствием.

— Ты чужая, — сказала женщина, не поднимая головы. Голос — как нитка: тихий и крепкий.

— Из Порта Перелётной, — ответила я. — Принесла ветер. И утащу, если попросишь.

Она подняла глаза. Взгляд — ровный, хитрый.

— За что?

— За «да». И за одну крошечную шкатулку, — я кивнула на нишу с маленькими резными коробами. — В той, с меткой рыбы, — то, что нужно детям через много лун. Возьму копию — не украду.

Она улыбнулась — почти не двигая губами, улыбкой, которую делают женщиной старшие женщины.

— Возьми копию, Ветер. А меня — не унесёшь. Здесь мои мёртвые.

— Я знаю, — сказала я и почувствовала, как горло жжёт. — Тогда — тех, кто ещё не успел умереть.

— Иди к порту, — она опустила глаза. — Там мальчишка-медник по ночам прячет лодки на мели. У него глаза — как у тебя. Он скажет «да».

Я кивнула. Светлый уже закончил: амфоры чуть звенели, как стаканы после тоста. Мы вышли. Время тянулось, как трос.

---

Порт гудел. Солёная вода билась о сваи, ракушечная крошка хрустела под пятками. Я шла рядом с Тёмным, а он стрелял глазами, как кошка по воробьям — с детской злостью на несправедливость мира: знают ли эти люди, что завтра их крыши станут плотами? Что пиры на пирсе обернутся рыданием?

— Вон, — он мотнул подбородком. Паренёк лет пятнадцати вытягивал на сушу узкую лодчонку; мышцы на плечах переливались, как мокрая бронза, волосы в солёных кудрях липли к вискам. Рядом — девочка, года на три младше, держала в зубах верёвку, смеясь от усилий.

— Эй! — окликнула я, и тот обернулся. Глаза — серо-голубые, прибрежные, как у меня. Женщина в доме слухов знала, что говорила.

— Порт Перелётной, — сказала я, не тратя их время на «кто мы». — Завтра вода возьмёт город. Нужны люди, лодки и «да».

Он не спросил «почему». Не кинулся в ноги, не закричал «спасите». Он прищурился, как взрослый мужчина, глянул на Тёмного — оценил за секунду движение рук, стойку, запах — и кивнул:

— Сколько лодок? И куда?

Я вдохнула. И услышала позади, у края сознания, как фонтан дома делает короткий «так» — мы на пути.

— Сколько сможешь собрать, — ответил Тёмный. — Уводим через водорез к «Молчаливой» — там шов. Ночью. Без огней. Женщины, дети, старики. И — семена. Всё, что можно унести из «домов слухов» и «водной карты». Без краденого. Только своё.

— Без краденого, — повторил мальчишка, как клятву. — Понял. Это моя сестра. Возьмёте?

— Возьмём всех, кто скажет «да», — сказала я. — Остальных не смогу. И не сможем мы.

Он кивнул. И побежал — лёгкий и быстрый, как ветер перед штормом. Девочка — следом, оглядываясь так, словно уже прощалась с пирсом.

— Северка, — Тёмный встал рядом, не касаясь, и всё равно тело отозвалось, как на касание. — Ты сейчас — как море. Соль и сила.

— И ты тоже, — выдохнула я.

— Я — песок. Иначе никак, — он усмехнулся. И, уже мягче, добавил: — У тебя дрожат пальцы. Возьми.

Он вложил в мою ладонь маленький бронзовый кольцо-обруч — гладкое, тёплое. Я сжала его, пока вспотела ладонь, и дрожь ушла.

---

Мы работали до сумерек. Светлый с «спорами» скользил по «домам записи», как тень по стене. Древний поставил два «молчаливых кольца» на отмели — шов там был крепче, чем у пирса. Мальчишка-медник привёл не только сестру, но и старика-рыбака с бритой головой (тот, не глядя, на ощупь выбирал в сети целые, детские ладони — пальцы у него были, как корни). Женщины из «дома слухов» пришли не сами — с корзинами табличек, связывая их бечёвкой поплотнее, чтобы не рассыпались, что бы ни случилось.

И всё это — без истерики. И без проклятья мира. Они жили, как дышали. И уходили — так же.

— На твоём месте я бы сейчас орала, — призналась я девочке, когда завязывала ей на запястье «узел Перелётной». Она пахла солью и корицей — точно как наш дом.

— Я уже накричалась. Летом, — она показала подбородком в сторону стаи мальчишек, что в детстве топили щенков. — Орала — не помогло. Теперь — делаю.

Я кивнула. И вдруг остро захотела, чтобы наш дом её запомнил. Чтобы через много ночей он отозвался ей сном о груше и корице.

---

Ночь пришла, как кошка — бесшумно. Сначала темнее у кромок, потом — в ногах, потом — на ладонях. На небосклоне вспыхнули такие близкие звёзды, что в ладони кололо.

Мы стали в колонну. Тёмный — впереди, как пилот-кот. Древний — сзади, как молчаливый таран: если кто-то сорвётся, он подхватит. Светлый — у середины, как фонарь, который не светит вовне, но даёт идти тем, кто держит его в себе.

— Двиг, — кивнул Тёмный. Колонна качнулась. Лодки зашуршали о воду.

И в этот момент земля — вздохнула. Глухо. Глубоко. Не с болью — с предназначением. Очень далеко, будто чужой барабан. Кто-то из женщин тихо запел — песню с пульсацией, как у новорождённого.

— Не слушай, — прошептал Светлый у моего уха — так близко, что дыхание обожгло шею. — Это не зов. Это память. Пойдём.

Мы прошли отмель и вошли в «тёмную воду» шва. В ней не было ни блика, ни пузыря — вода лежала, как чёрное стекло. Лодки тянулись друг за другом, как ожерелье. Я чувствовала через ленту на коже наше сердце — Перелётную. Он держал нас, как кто-то крепкий держит руку в толпе.

— Сейчас, — Древний поднял ладонь. — Один. Два. Три.

Мир разошёлся в шов — без звука. И вода стала другой: пахнула мятой и грушею. Лодки, как рыбы-привидения, вышли в внутренний двор нашего дома — в сердце Перелётной. Фонтан подпрыгнул. Дом приветствовал.

Женщины не вскрикнули. Дети — да. Старик-рыбак заплакал беззвучно. Мальчишка-медник стоял на коленях и дышал, как будто только что пробежал весь пирс туда-обратно.

— Добро пожаловать, — сказала я. И голос сорвался.

Тёмный подхватил — просто стал рядом, подбородком почти касаясь моего виска:

— Вы дома. Ненадолго. Но — дома. Отсюда уйдёте дальше — когда скажем «можно».

Светлый уже разносил воду — дом подал ему кубки сам, как собаки подают тапочки. Древний организовал «круг»: положил на пол артефактный ковёр — мягкий, дышащий, чтобы ноги не вибрировали после воды.

Дом — Перелётная — отзывался всем: подушки прыгали туда, куда нужно, стены отступали, чтобы не тесно, свет растекался, как масло на тёплом хлебе.

Я села на корточки рядом с девочкой. Она держала узелки с табличками — мёртвой хваткой. Я коснулась её пальцев — и только тогда она расплакалась, тихо, в тело.

— Всё правильно, — сказала я. — Плакать — тоже делать.

---

Когда все уснули — прямо в круге, укрывшись пледами, — мы втроём стояли у фонтана. Дом мурлыкал, как сытый кот. Через шов шёл далёкий гул — вулкан занимал своё место в легенде.

— Ты держалась, — сказал Тёмный негромко.

— Ты — тоже, — ответила я.

Светлый, всё ещё пахнущий солью и тмином, сел на край чаши и опустил пальцы в воду. Капли, брызнув, повисли в воздухе маленькими лунами. В отражении — три мужских лица и моё. Я выглядела старше, чем утром. Но в глазах — наконец-то светило.

— Алиса, — Древний повернулся ко мне ровно. — У нас будет много таких ночей. Иногда — хуже. Иногда — даже веселее, чем сегодня. Но есть правило: после шва — человеческий час. Еда, тепло, смех, близость. Не геройствуй. Дай телу вернуться.

— «Близость» — это обязательный пункт? — Тёмный приподнял уголок губ. Светлый тихо фыркнул. Я почувствовала, как щеки означились жаром — не стыдом, нет. Тёплым обещанием.

— Обязателен «выбор», — спокойно сказал Древний. — Каждый раз. И твой. И наш.

— Тогда… — я подошла ближе. Сердце стучало в горле так, что казалось — перельётся через край. — У меня тоже правило. Мы не «гарем». Мы — мы. И я хочу учиться каждому из вас — по-настоящему. Без роли. Без масок.

Светлый поднял взгляд — в нём было чистое, беззащитное «да». Тёмный сделал шаг — и остановился в дыхании одной ладони — «могу», «вижу», «жду». Древний кивнул — «понимаю».

— И ещё, — я улыбнулась, наконец-то по-настоящему. — Дом у нас — Перелётная. Значит, ритуал тоже «перелётный»: каждый вечер после шва кто-то из вас приносит мне… подарок. Ненужный, нелепый, смешной. Чтобы я смеялась, даже если слёзы подступают. Справитесь?

— Я уже знаю, — сказал Светлый и из ладони вытянул тончайшую нить света — сложил в маленькую, смешную светлячковую корону. Неловко надел мне на макушку. Она упала на нос. Я прыснула.

— А я… — Тёмный достал из кармана крохотный бронзовый гудок. Дунул. Он пискнул так жалобно, что даже Древний улыбнулся. — Для новорождённого дома. Пусть орёт, если ревнует.

— А я, — Древний сдвинул брови, будто это всё лишнее, — принесу завтра тишину на час. Час, в который никто не будет от тебя ничего хотеть. Даже ты.

Я сглотнула. Это был самый дорогой подарок из трёх.

— Договорились, — сказала я.

Дом — Перелётная — удовлетворённо вздохнул, как человек, которому наконец-то разрешили поставить точку. За стеной мир отвечал глухо, как океан ночью. Мы были дома. И завтра снова уйдём — но сегодня был наш человеческий час.

Я сняла смешную корону, но в волосах всё равно осталось светлее. Тёмный тронул гудок и шепнул что-то неприлично ласковое мне на ухо. Древний просто накрыл моей кистью свою ладонь — тёплую, широкую, в которой хотелось забыть о вулканах.

— Перелётная, — сказала я шёпотом в воду. — Спасибо.

Вода ответила маленьким, уверенным «да».

И ночь, наконец, стала ночью. Без катастроф. С теплом. С близостью, которую не нужно было спешить называть.

Глава 6.

Глава 6

Утро в Междумирье пахло розовым морозом и тёплым хлебом. Я проснулась от того, что солнечный блик долго и настойчиво ползал по щеке, словно проверяя — живая? Глаза открылись — и я снова удивилась дому, который накануне мы «собрали» втроём из света, тени и волшебных кристаллов.

Наш дом не был замком. Скорее — тёплым, светлым коттеджем, вытянутым буквой «Г», с плоской крышей и террасой, где пол сиял, как перламутр. Стены — из бесшовного кварц-стекла, внутри которого медленно перетекали мягкие огни: то лунно-голубые, то янтарные. Если провести ладонью — поверхность отзывалась лёгким вибрирующим мурлыканьем, настраивалась на тепло рук и меняла прозрачность. Дом дышал со мной в такт.

На кухне — матовая столешница с прожилками, как в срезе агата. Над ней — сухая лиана «живая проводка»: по ней текла энергия, и тонкие семена-лампы расцветали огоньками, когда кто-то входил. Снизу тянуло печёными яблоками и свежими булочками — я научилась просить у материи Междумирья самые простые земные вещи. Оно, кажется, не возражало: еда здесь получалась честной и простой, без волшебной вычурности.

Перед зеркалом в прихожей я задержалась дольше обычного. Хотелось привыкнуть к себе новой — не глянцевой богине, нет, к живой женщине двадцати семи с хвостиком, которой внезапно вернули энергию и сон. Глаза — серо-голубые, но ярче, чем прежде, будто изнутри подложили лампочку. Волосы — тёмные, волной до лопаток; на висках, как и предупреждал Кристалл, проступали почти незаметные золотые нити — метки принятия мира. Скула, которую я вечно маскировала тональным кремом, теперь была просто скула — не проблема, а черта. Кожа ровная, живая. Я провела пальцем по ключице и улыбнулась отражению:

— Привет, повезло нам с тобой вторым шансом.

Светлый встретил меня на кухне — стоял у окна и, как всегда, будто невзначай ловил лучи плечами. На нём была простая светлая рубашка и чёрные брюки, но ткань, как водится, сидела так, будто её выкроили из утреннего неба специально под его грудную клетку. Волосы — белые, с мягким перламутровым отливом; глаза — небесные, спокойные. И всё же внутри этих глаз бушевал шторм, сдержанный и тихий.

— Доброе утро, — его голос всегда звучал так, будто за спиной стоит хор. — Я позволил себе… — он кивнул на стол, и моя земная часть от радости хлопнула в ладоши: омлет с хрустящей корочкой, зелень, ягоды, хлеб с румяной корочкой, чай, пахнущий мёдом и липой.

— Ты читер, — сказала я искренне. — Так нельзя, я не смогу на тебя злиться, если ты продолжаешь так готовить.

— Я лишь учусь говорить с материей теми словами, которые тебе понятны, — Светлый улыбнулся. И я, как каждый раз, поймала себя на почти-эретической мысли: «Глаза убери, небесный, а то я забуду, как меня зовут».

Тёмный ввалился с террасы босиком, с кепкой-трикотажем, в которой точно не нуждался. В пальцах — веточка с бирюзовыми семенами. Бровь приподнята, улыбка косая, взгляд — янтарный, опасный и почему-то нежный именно в утро.

— Я принёс твоим горшкам новую породу семян, — он потряс веточкой. — Если их воткнуть в грунт и шепнуть «спи», взойдёт самый лютый кофе. Ты же просила бодрости в чашке — вот она, из земли.

— А ты откуда знаешь, что я просила, — прищурилась я.

— Я слышу, когда ты ночью разговариваешь со вселенной, — он сел на стол, как подросток, и это движение на секунду отодвинуло его «демона» — во мне дрогнуло что-то совсем земное. — Не волнуйся, я не подслушиваю. Я просто… слышу. С этого бережней быть надо, Алиса.

Древний, как всегда, появился, когда его ещё не было. Ни скрипа пола, ни вздоха — просто в один момент пространство признало: он внутри. Высокий, тонкий, движения экономные, как у хищника, который не показывает, насколько легко ему тут всё. Волосы — серебро, падающее тяжёлым шёлком; кожа — тёмная, тёплая, с металлом внутри; глаза — зелёные, глубокие, слишком взрослые для любого мира.

— Сегодня — первое погружение, — сказал он спокойно, как сообщает прогноз погоды, и опустил на стол тонкую пластину. Внутри вспыхнула карта из светящихся сотов, и я ощутила, как дом — наш живой дом — слегка подтянул стены, слушая.

— Мы же договаривались не с утра, — простонала я, но сердце уже стучало быстрее. — Я… — я поймала на себе три взгляда и осеклась. Не пугливость. Нет. Чистый, оголённый интерес. Давно я так не ждала ничего.

— В полдень, — поправил Светлый. — У тебя есть время позавтракать, выбрать одежду и — если захочешь — ругаться на нас. Мы выдержим.

— Ругаться можно после, — Тёмный потянулся к ломтику хлеба и тут же отдёрнул руку, потому что Светлый вежливо постучал ему по костяшкам: не лапай, пока хозяйка не взяла. — Ладно, ладно.

— Куда? — я ткнула пальцем в карту.

Соты сложились, и над столом поднялся город — белые колоннады, ряды свитков, морской ветер, тонкий солоноватый запах и лайки чаек вдалеке. Сердце ухнуло.

— Александрия, — выдохнула я. — Библиотека?

— Ночь перед первым поджогом, — кивнул Древний. — Правило первое: мы не переписываем историю. Мы — бережём нити, чтобы они не рвались раньше срока. Правило второе: мы выносим живое знание, если ему грозит гибель, и даём ему новый дом. В нашем случае — часть Каталога звёзд и одну женщину-берегиню. Её имя — Никандрия. Она хранит карту, которая понадобится тебе дальше. Если её заберёт Совет эпох — мы потеряем путь к узлу Атлантиды.

У меня пересохло в горле — и не от страха, от живого, остро-детского восторга. Вот этот мир, куда я просилась годами, стоял к нам лицом. В дверь стучались имена, запахи, факты, от которых спина распрямлялась сама.

— Если что-то пойдёт не так? — спросила я, потому что всегда так спрашиваю.

— Тогда мы вытащим тебя, — Светлый сказал это так, будто это не вопрос — закон. — Но ты не ребёнок, Алиса. Ты выбираешь. Мы — страхуем.

Тёмный цокнул:

— И мы не будем спорить, как именно ты идёшь. Хочешь — светом, хочешь — тенью. Хочешь — словом. — Он усмехнулся. — Я, правда, буду ворчать, но это по любви.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Слова — твоя сила, — добавил Древний, — и твоя опасность. Помни: в эпохах смысл — металл. Он режет и кует. Подумала — значит, вложила. Сказала — значит, создала.

Я кивнула, послушная и ошалевшая одновременно, взяла чашку с чаем от Светлого — он зачем-то подул на него, чай и без того не был обжигающим, но я всё равно расхохоталась; Тёмный впервые за утро улыбнулся широко: похоже, его «хочу шуток» и «живой Алисы» удовлетворили. Древний посмотрел — и ничего не сказал. Но его «ничего» было как «я здесь».

---

Мы собирались без суеты, будто давно это делали. Я мысленно попросила дом — и гардеробная раскрыла стенную панель, выводя передо мной полупрозрачные голограммы нарядов. Я знала, что это не «костюмы» в нашем понимании: это сам Межмир умел подстраиваться, подмешивая эпохе столько формы, сколько нужно, а остальное докладывала магия.

— Без корсета, — предупредила я. — Чтоб через пять минут меня не уносили на руках как бледную леди.

— Запись получена, — отозвалась стена мягким мурлыканьем.

Я выбрала простую льняную тунику песочного цвета, мягкий пояс, плащ с капюшоном и сандалии — неожиданно удобные, с гибкими перепонками, которые сами подстроились под подъём. Волосы собрала в низкий узел и вплела нитку золотого кварца — подарок Древнего: «Будет держать мысль в узле, если зацепишься». Светлый застегнул на запястье тонкий браслет-знак — в нём была его сигнатура; тёплый свет мягко улёгся под кожу. Тёмный сунул в ладонь пару матовых «камешков»:

— Не кидай, а клади. Они выпьют тень из угла, если нужно. Только не ссы, — улыбнулся он. — Они не хищные.

— Я не боюсь, — сказала я, и — в кои-то веки — не соврала. Боязнь была, но другого качества. Как перед выходом на сцену: когда ты уже знаешь слова, и надо только шагнуть.

На террасе нас ждал Переход. Я думала, будет портал — круг, руны, огни. Но Междумирье опять отложило мою наивную картинку в сторону и выкатило… лестницу. Словно свободно зависающую в воздухе, ведущую в полумрак. На ступенях — росинки света. На перилах — резьба, очень простая, почти детская: лодка, свиток, звезда.

— Серьёзно? — не сдержалась я. — Лестница?

— Тебе нравятся простые вещи, — мягко сказал Светлый. — Порталы — не всегда элегантны.

— И к тому же на лестнице удобно целовать, — совершенно серьёзно добавил Тёмный.

— Мы идём, — прервал пустяки Древний и протянул мне ладонь — не сверху и не снизу, а рядом. «Ты — не ноша. Ты — союзник». Я вздохнула и открыла этот шаг.

---

Ночь в Александрии была не чёрной, а синей. Морской бриз пропитал улицы солью и прохладой. Город дышал — сладкими фруктами, луком и чесноком, кожей животных, свежей рыбой, тушёной фасолью. Где-то плескались лодки, где-то медленно стихала таверна. Дальше — огромная тёмная громада, у которой сама тьма аккуратно снимала с плеч покрывало: Библиотека.

Я поймала себя на том, что ухожу взглядом на колонны — не из догматического восторга, нет; из благодарности: здесь — кто-то когда-то собрал тьму и научил её быть словом. Тёмный сжал мою руку чуть крепче: «Не теряйся». Светлый чуть выдвинул плечо вперёд — «прикрою». Древний — был просто тенью рядом.

— Сюда, — прошептал Древний, и мы обогнули здание, вжались в узкий дворик. На ступенях дремал страж — храпел, как добрый пёс. Светлый приложил пальцы к его виску — не больно, не грубо — и дыхание стало ровным, глубоким. Страж просто увидел ещё один сон.

— Никаких героических драк, — шепнула я Тёмному. — Обойдёмся без твоих «выхватил и понёс».

— Придётся отложить шоу, — он скривился так, что я рассмеялась, а потом — охнула: смех эхом прокатился под арками. Светлый ёмко, совсем легко, положил ладонь мне на губы — тёплую, пахнущую хлебом и мёдом. На секунду мир встал. Я отпрянула первой — и не потому, что хотела. Потому что Планы.

— Вниз, — Древний подвёл нас к узкой двери, которую не видно, пока не дотронешься до стены. Камень в месте касания ожил, пошёл кругами, как вода, и в этой воде проступил проём. — Там — частные коллекции и личные кабинеты хранителей.

Лестница была тяжёлая, из отполированного тысячами сандалий камня. От стен тянуло прохладой и сухими травами — «музей», потрогай носом. Мы шли почти бесшумно. Внизу раскрывался длинный коридор с нишами; в одной — глиняные таблички, в другой — свитки в кожаных чехлах. Я заворожённо тянула руку — Светлый качал головой. «Потом».

— Сюда, — позвал Древний, и мы вошли в маленькую комнату с низким столом và двумя светильниками. У стены — женщина. Невысокая, сухая, с такими глазами, как будто в них живёт маршрут звезды.

— Никандрия, — тихо сказал Древний.

Женщина не вздрогнула. Медленно повернулась. Оценила нас разом — я чувствовала, как загораются и гаснут её внутренние стёклышки, подбирая названия. Она улыбнулась мне — не Зиме и не Лету, а живому человеку, кому после двух бессонных ночей принесли тёплую воду, чистую рубашку и — внимание.

— Ты поздно, но вовремя, — сказала она. Голос — с сипотцой, как у людей, привыкших шептать знания в бумагу. — У тебя — глаза путешественницы. И страх правильный — за дело, а не за себя.

— Мне сказали, вы храните карту.

— Я храню Песнь Камня, — поправила она, — и путь к ней. Песнь — не предмет. Это — схема соотношений, узор неба, когда оно было молодым. Кто её слышит — найдёт Солнечные ключи. А кто наденет, не имея права — сгорит.

Тёмный вперил взгляд в меня с откровенным азартом: «Поиграем?» Светлый нахмурился. Древний застыл.

— Мне нужно вынести её, — я почувствовала, что в этом коридоре нельзя говорить «спасти» — тут вон сколько спасали, а что-то всё равно горело. — Её заберут, и мы потеряем след к Атлантиде.

— Её уже хотят забрать, — Никандрия скривилась. — Двое спорят наверху. Один — за огонь, другой — за контроль. Они оба не умеют хранить.

В коридоре шорохнуло. Чужие шаги. Быстрые.

— Время, — прошептал Светлый.

— Сюда, — Никандрия рванула за стол, на колени, и я, не думая, упала рядом. Она отодвинула низкую дощечку — под ней оказалась ниша. На дне — не свиток и не карта. Камни. Маленькие, плоские, с выщербленными точками. Как будто кто-то сложил музыку в камешки и положил под стол.

— Возьми три, — сказала она. — Остальное — я отвлеку. — Она вдруг улыбнулась мне так, что защемило грудь. — Я не доживу, не переживай. Я уже отдала эту жизнь библиотеке. С меня довольно.

— Мы заберём вас, — возразила я вслух прежде, чем успела подумать.

— Ты будешь возвращаться, девочка, — Никандрия покачала головой. — И в этот раз твой груз должен быть лёгким. Возьми Песнь и иди.

Я взяла три камня — один тяжёлый, словно намагниченный, другой — удивительно тёплый, третий — лёгкий, как сухой лист. В этот момент Тёмный рывком развернул меня к стене; его ладонь прижала к плечу — мягко, но железно. В дверях показались двое. Один — в остроконечном капюшоне, с чёрным, как смоль, взглядом. Второй — в льняном, светлом, как город, хитоне, с тяжёлым, властным подбородком.

— Огни! — крикнул капюшон. Светильники брызнули искрами. Светлый поднял руку — и огонь, почти уже сорвавшийся в рывок, вдруг лёг, как пес.

— Кто вы такие?! — второй схватился за нож. Древний даже не шевельнулся; пространство между нами и чужаком просто… уплотнилось. Воздух стал вязким, как мёд. Шаги чужака замедлились.

Никандрия поднялась, как будто мы с ней тут ничего не прятали, и сказала сухо:

— Вы опоздали. Здесь ничего нет.

— Я чувствую перемену, — капюшон облизнул губы. Глаза его были голодными, как у тех, кто любит не знание, а власть. — Здесь было… пение.

— Это мой голос, — пожала плечами Никандрия и откашлялась так драматично, что я чуть не расхохоталась. Тёмный прижал пальцами мой локоть: «Потом».

— Уходим, — шепнул Древний, и мы потекли вглубь ниши. Я успела бросить взгляд на Никандрию — она кивнула. Не «прощай», нет. «Иди».

Коридоры под библиотекой переплетались, как корни. Холодно, сыро, где-то тонко капало. Мы скользили тенью — Тёмный буквально снимал темноту с углов, стелил её под наши ступни, и мы шли быстрее, чем могли, но тише, чем должны. Светлый всё время держал меня как-то боком, чтобы в любой момент ладонь легла на виски: если что — сон, не боль. Древний шёл сзади, и всякий раз, когда сердце пыталось рвануться в горло, его присутствие опускало его назад, как тяжёлый камешек, брошенный в море: «дыши».

Мы вышли во двор через узкий лаз, по щиколотку в траве. Ночь чуть сдвинулась — тонкий серп рассвета проступал над морем. У меня дрожали пальцы — не от страха, от перегруза. Я сунула руку в карман пояса — камни были там, целые. И вдруг — посреди лёгкости — кольнуло: «Никандрия». Я обернулась. Дом, стены, вода — всё было кирпичиками этого мира, и он не собирался отдавать мне женщину, которую я успела полюбить как слово.

— Мы вернёмся за ней? — спросила я просто.

— Если есть путь, — ответил Древний. Светлый опустил взгляд. Тёмный сжал челюсть.

— Я не хочу быть богиней разрушения, — сказала я. — Даже если у меня получится. Я хочу уметь вытаскивать тех, кто светит.

— Тогда учись, — сказал Древний.

Тёмный пошевелил плечами:

— И ругайся, если надо. На меня можно. На него… — он кивнул на Древнего, — осторожно, он может согласиться и тогда будет хуже.

— В дом, — мягко, но твёрдо сказал Светлый. — У нас есть ещё один сюрприз.

---

Обратно лестница тянула вверх, как запах свежей сдобы. Я почти бежала — не из паники, но из нетерпения: хотелось показать дому камни, хотелось сжать пальцы в кулак и сказать: «Справилась».

На террасе я остановилась. Наш дом — светлый, показной, с прозрачным нутром — в моё отсутствие подрос. На правой стене распустилась ниша-выступ — как алтарь, но не религиозный. Скорее — «подставка под суть». На ней — узкая блюдечница из белого камня, над которой висела тонкая нить света.

— Это — узел-хранилище, — объяснил Светлый. — Если положить сюда Песнь, дом запомнит её. И даже если камни потеряются — узор останется с нами.

— А если кто-то захочет украсть? — Тёмный опёрся о колонну и, кажется, впервые за утро выглядел серьёзно — не острил. — Мало ли.

— Он не сможет, — отозвался Древний. — Дом не отдаёт то, что хозяйка положила ночью. — Он посмотрел на меня — длинно и прямо. — Это не метафора. Дом — слушает не время суток, а состояние. Если ты доверяешь — он станет стеной.

Я положила камни на блюдо. Свет под ниточкой сгустился, как кислота карамели, и протянулся к каждому камню. Я услышала — да, не показалось — тонкие ноты. Три: низкая, теплая, почти медвежья; серебряная, вибрирующая; и звонкая, как тонкая чаша, которую тронули пальцем. Внутри меня всё совпало с этим трезвучием. Я стояла, пока дом «настраивал» себя — и вдруг расплакалась.

— Эй, — Тёмный шагнул ближе и остановился, как наученный: «не трогай без явного разрешения». — Ну нет, ну ты чего… Это ж красиво, а не страшно.

— Я… — я всхлипнула, тут же рассмеялась через слёзы. — Да знаю, просто — я столько всего теряла. А это — пришло, и я не потеряла. Я смогла.

— Ты не обязана быть сильной всегда, — тихо, почти шёпотом, сказал Светлый. — Мы — тут.

— Мы — тут, — повторил Древний. И это «мы» было единственным, что мне сейчас было нужно.

— И сюрприз, — неожиданно встрял Тёмный, совершенно грубо возвращая нас с драматической вершины на земной пол. — Иди в мастерскую. И не ругайся.

— Я ещё и ругаюсь? — обиделась я для вида.

— С фактами не спорят, — отмахнулся он и повёл.

Мастерская распахнулась, и я ахнула. Вдоль стены — подвесные прозрачные экраны-оксиды, на них — «переводчик эпох» с образцами тканей, шрифтов, орнаментов; боком — верстаки, где можно было, не порезавшись, кроить… информацию. В углу — аккуратно стояли три сферических «капсулы», на вид — пуфики. Над ними плавал знак: «адаптер дыхания».

— Ты хотела, чтобы дом помогал не только одеждой, — улыбнулся Светлый. — Теперь он будет подбирать запах, вкус, влажность воздуха под тебя. В эпохах это важно.

— И — главное, — Тёмный подмигнул, — мы добавили защиту калекторам.

— Кому-кому?

— Тем, кто собирает запахи и следы, — Древний пояснил: — В некоторых эпохах есть охотники, которые идут не на человека, а на шлейф. Тебя будет сложно поймать «по памяти воздуха». Мы мешаем треки.

— Если кратко: ты будешь безопаснее, — подвёл итог Тёмный. — И можешь перестать думать, что надо быть «удобной» для мира. Пусть мир попробует подстроиться под тебя.

— О, — я задумчиво посмотрела на него. — Ты когда-нибудь скажешь это вслух в момент, когда я буду сомневаться — и получишь всё, что хочешь.

— Уточни список, — мгновенно отозвался он, и мы оба расхохотались.

Светлый покачал головой с видом «дети, дети». Древний смотрел на меня — и в его зелёных глазах было то самое скрытое пламя, которое ни одному мужчине не удаётся спрятать, если он правда… хочет. Но он, как и всегда, был тише воды, ниже травы. Внутри — шторм. Снаружи — вертикаль.

— Отдых сегодня будет? — спросила я неуверенно, потому что знала: «ещё сюрприз» с этими тремя — бесконечная штука.

— Будет, — кивнул Светлый. — Но прежде — одна вещь. — Он шагнул ближе и поднял мою ладонь. — Алиса, Междумирье — не только коридоры. Это — узоры. Чтобы двигаться по ним свободно, ты должна дать имя своей нити.

— Моей… нити?

— Твоему пути, — уточнил Древний. — Имя — не слово. Это — понимание. Произнесёшь — и дом свяжет тебя с нужными узлами быстрее.

— Не «спасение всех и вся», — вставил Тёмный. — Это не имя, это диагноз. Подумай честно.

Я закрыла глаза. Сначала, как всегда, полезли простые, громкие: «Надежда», «Возвращение», «Память». Я их отпустила. Ни одно не садилось ровно. Дальше — тихие: «Дом», «Звезда», «Вода». «Дом» зацепился и тут же отлетел: слишком узко. «Звезда» — слишком пафосно. «Вода» — … я вдруг улыбнулась. Вода. Она течёт туда, где есть уклон. Она мягкая и точит камень. Она рождает, держит, несёт, и, когда надо, становится льдом — ничуть не хуже стали.

— Река, — шепнула я. — Моё имя — Река.

Дом мелко-мелко вздохнул, как громадная кошка. В груди стало легко и тихо. Древний едва заметно кивнул, Светлый улыбнулся теплее — и это было как тёплый плед. Тёмный прокомментировал в своём стиле:

— Если ты Река, то я, пожалуй, буду твоим берегом. Чтобы не растеклась.

— А я — ветром, — сказал Светлый. — Чтобы тебя не сушили пустыни.

— А я — камнем, который держит русло, — добавил Древний. — Чтобы у тебя был путь.

— Трое мужей, — вздохнула я театрально, — и никто так и не поспорил. Мир перевернулся.

— Мы договорились не ревновать, — напомнил Тёмный и тут же, понизив голос, добавил: — Но это не значит, что мы не хотим. Это значит, что мы выбираем тебя выше своих привычек.

Меня обдало жаром. Я не спряталась. Смотрела каждому в лицо — по очереди — и видела: они и правда держат себя за шкирку ради меня. Вот этот шов — тонкий, невидимый со стороны, — был прочнее любых превентивных клятв.

— Спасибо, — сказала я просто. — За дом. За лестницу. За кофе из земли. За Песнь. За то, что рядом.

— Мы — часть твоей нити, — тихо сказал Светлый.

— А ты — наша, — ответил Древний.

— И да, — Тёмный кивнул на террасу. — Обещанный отдых. Пойдём разучим, как тебя целовать на лестнице. Там, говорят, страсти лучше горят.

— Ты невозможен, — сказала я, но помедлила ровно на секунду, а потом вышла первой. Иногда женщине полезно идти первой — не для демонстрации власти. Для демонстрации смелости.

---

Ночь в Междумирье пахла не звёздами — они были слишком близко, чтобы пахнуть, — а свежей водой и тонко-грушевым соком. Лестница действительно оказалась удобна для поцелуев. Светлый — осторожный, обнимающий, как свет в окно; Тёмный — горячий, ленивый вначале и безмерно внимательный к любому моему вздоху; Древний — почти не двигающийся, но один его поцелуй в висок заставил мои колени превратиться в вату лучше любой романтики. Никто не торопился — ни я, ни они. Мир успеет. Мы — тоже.

Когда я легла поздно, дом послушно приглушил огни и согнул стены, делая комнату чуть-чуть меньше, уютнее — как плед. На подушке я нашла записку — не бумагу, нет, у нас здесь всё делается по-настоящему по-другому. На ткани проступали слова, сложенные светом. Три строки, три подписи-знака. Я улыбнулась, потому что узнала — кто какую писал, даже если не ставил имени.

«Река, мы на твоей стороне.»

«Не спи слишком глубоко — завтра мне снова понадобится твой смех.»

«Когда проснёшься — положи ладонь на камни. Они споют тебе ещё.»

Я уснула с ладонью на груди и с тишиной в душе, которой мне не хватало всю земную жизнь.

Впереди были эпохи. И я знала: теперь — я не рассыплюсь. Я — течь. Я — Река. И у этой Реки — есть берег, ветер и камень. И дом, который мурчит, когда я к нему прикасаюсь. И песня, которую надо донести до места, где когда-то стояла Атлантида.

А завтра мы вернёмся к Никандрии. Потому что теперь я знала: я научусь забирать тех, кто светит, даже из огня. И, если мир попробует спорить — пусть попробует. У него трое оппонентов, и я — четвёртая. И все мы умеем спорить тихо, но — до конца.

Глава 7.

Глава 7

Алиса проснулась от ощущения мягкого тепла, разливающегося по коже. Будто кто-то аккуратно прикасался к её щеке, проверяя дыхание, но не осмеливался коснуться по-настоящему. Она открыла глаза и увидела лёгкое свечение — утро в новом мире было иным. Здесь солнце не просто вставало — оно переливалось сквозь воздух, как жидкое золото в воде. В каждой капле росы отражалась радуга, и казалось, что сама планета поёт о пробуждении.

Её мысли были спутанными. Ночь прошла тревожно: новые стены, новая жизнь, странные чувства, которые она старалась пока не анализировать. Она повернулась на бок и увидела трёх мужчин, которые уже были на ногах. Они не спали, словно ночи для них не существовало.

Светлый — Раэль — стоял у окна, и его волосы сияли так, будто каждый луч рассвета искал именно его. Он напоминал Алисе образы ангелов из детских книг: величественный, спокойный, непоколебимый. В его движениях не было спешки, но всё в нём источало силу и уверенность. Он повернулся к ней, и его голубые глаза сверкнули мягким вниманием.

Тёмный — Каэль — сидел в кресле у очага. Его глаза, янтарные и горячие, изучали пламя, как будто в нём скрывалась тайна. Его тёмные волосы спадали на плечи, контрастируя с бледной кожей. В нём чувствовалась энергия вулкана, спрятанного под тонкой коркой земли. Его взгляд, когда он скользнул по Алисе, был жгучим — не дерзким, но слишком живым, чтобы остаться незамеченным.

Третий — Элион, тот, в чьих жилах текла кровь богов, — стоял чуть в стороне, словно между ними всеми. Высокий, с серебристыми волосами, зелёные глаза его были полны глубины, в которой скрывались целые эпохи. Он молчал, но Алиса ощущала — именно он держит равновесие. В его присутствии не было ни холода, ни жара — только уверенность, что здесь никто не позволит другому разрушить хрупкий порядок.

— Доброе утро, Алиса, — первым нарушил тишину Раэль. Его голос был мягким, но в нём звучала твёрдость. — Мы хотели, чтобы ты проснулась спокойно. Здесь всё новое для тебя.

Она села, поправив волосы, чувствуя, как кровь приливает к щекам. «Ну и картина, — подумала она. — Три мужчины, словно из легенд, и все смотрят только на меня. Это вообще реально?»

— Доброе… — её голос чуть дрогнул. — А… что дальше?

Каэль усмехнулся и поднялся с кресла. Его походка была хищной, кошачьей, и Алиса почувствовала, как сердце ударилось о рёбра.

— Дальше мы должны показать тебе твой дом, — сказал он. — И объяснить, кто мы для тебя. Не только мужчины… но и хранители.

— Хранители? — переспросила Алиса.

Элион заговорил впервые. Его голос был глубоким, ровным, и в нём не было ни капли сомнений.

— Этот мир устроен иначе, Алиса. Здесь силы — светлая и тёмная — не могут существовать врозь. Они сражались веками, разрушали миры, и только равновесие удерживает всё от хаоса. Ты — центр этого равновесия.

Она вскинула глаза, пытаясь уловить, не шутит ли он. Но в зелёных глубинах его взгляда было только спокойное знание.

— И что это значит? — спросила она тише, чем хотела.

— Это значит, что Раэль будет следить за светом в тебе, Каэль — за тенью. А я… — Элион сделал шаг ближе, и от его присутствия у Алисы закружилась голова. — Я свяжу их. И тебя.

Она сглотнула, чувствуя, что воздух стал гуще.

Раэль подошёл ближе, словно желая смягчить напряжение. Его ладонь почти коснулась её плеча, но он остановился в сантиметре, будто уважая её пространство.

— Ты не одна, Алиса. Никогда больше не будешь одна.

Каэль усмехнулся, но его взгляд был полон огня:

— Разве что сама захочешь. Но я предупреждаю: от меня ты не уйдёшь.

Элион поднял руку, и лёгкий поток воздуха прошёл по комнате, будто сметая жар.

— Тише, — сказал он спокойно. — Она только учится дышать этим миром.

Алиса вдруг рассмеялась. Смех получился нервный, но живой.

— Знаете… я всю жизнь не могла найти одного нормального мужчину. А теперь — трое сразу. Это какая-то космическая шутка?

Раэль мягко улыбнулся, Каэль скривил губы в дерзкой ухмылке, а Элион смотрел так, будто видел её насквозь.

И в этот момент Алиса поняла: они разные. Слишком разные, чтобы ужиться. Но именно поэтому — они все трое нужны. И именно поэтому — она оказалась здесь.

А впереди ждал дом, новый мир и испытания, о которых она пока не знала. Но впервые за долгие годы она чувствовала не пустоту, а искру надежды. И искру опасности.

---

Они вывели её наружу. Дверь их временного убежища распахнулась — и Алиса замерла на пороге. Мир был другим. Совсем другим.

Перед ней раскинулась долина, окружённая высокими горами, чьи вершины терялись в облаках. Склоны мерцали зелёным и голубым, словно там текли реки света, вплетённые в саму ткань реальности. Воздух был прозрачен и насыщен ароматом — не цветочным, не приторным, а свежим, с оттенком дождя и пряной травы.

— Это и есть твой новый мир, — сказал Раэль, и в его голосе слышалось благоговение. — Здесь ты хозяйка.

Алиса шагнула вперёд, босыми ногами ощутив прохладу мягкой травы. Каждый стебель светился крошечной искрой, словно в него вплетён был кусочек звезды. Она провела рукой по траве, и та откликнулась — нежным перламутровым сиянием.

— Он живой… — прошептала Алиса.

Каэль, стоявший чуть позади, усмехнулся, но в его янтарных глазах на миг мелькнуло что-то большее, чем простая насмешка.

— Он отзовётся только на тебя. На твой зов. Для других он — молчалив.

Элион сделал шаг вперёд и провёл ладонью в воздухе. Из пустоты проступили очертания здания — высокого, просторного, но не замка. Оно было похоже на дом её мечты: белый камень, плавные линии, огромные окна, через которые будет видно небо и звёзды. Террасы, на которых можно сидеть по вечерам. Башен не было — вместо них крыша уходила ступенями, обрамлённая светящимися рунами.

— Мы хотели, чтобы ты сама решила, какой будет твоя обитель, — сказал он. — Но основа — уже твоя.

Алиса обернулась к ним, и сердце её забилось быстрее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Значит, я могу… придумать? Изменить?

Раэль кивнул.

— Ты хозяйка. Твои мысли здесь — семена. Мы — лишь руки, которые помогут вырастить их.

Она прикрыла глаза, пытаясь представить. Комнаты не мрачные и не холодные — а просторные, залитые светом. Кухня с большим столом. Библиотека, где книги сами открываются на нужной странице. Сад — с прудом и деревьями, дающими цветы и плоды сразу.

Трава под её ногами дрогнула. Воздух наполнился перламутровыми искрами. И дом начал меняться — обрастать террасами, садом, окнами. Из земли поднялись колонны, крыша засияла золотистыми линиями. Всё было именно так, как она хотела.

Она вскрикнула, прикрыв рот ладонью.

— Это… это я?

Каэль подошёл ближе, его взгляд был тёплым, почти уважительным.

— Это твоя сила. Ты сама себе не веришь, но мир верит тебе.

Он стоял так близко, что Алиса уловила запах — терпкий, с ноткой пряного дыма и ночных трав. Её сердце дернулось, и она отступила на шаг.

Раэль тут же оказался рядом, его ладонь коснулась её плеча — лёгкая, почти невесомая поддержка.

— Мы рядом, Алиса. Чтобы ты не боялась.

Она взглянула на него — и утонула в ясных голубых глазах. Его спокойствие было заразительным, но в глубине взгляда вспыхивали искры… те самые, о которых он не говорил.

И вдруг Алиса почувствовала, как третий взгляд пронзает её насквозь. Элион не подошёл ближе. Он стоял чуть в стороне, но его зелёные глаза были глубоки и опасны. Он словно видел больше, чем позволяла простая близость.

— Ты — связующая нить, Алиса, — сказал он тихо. — Без тебя свет и тьма разорвут этот мир. А с тобой… они будут искать равновесие. Но не думай, что это просто. Твоё сердце станет полем битвы.

Слова его прозвучали как предостережение. Но и как признание её силы.

Алиса вдохнула глубже. Мир вокруг был новым, странным, пугающим и прекрасным. И в нём были они — трое мужчин, каждый со своей стихией, каждый с бушующими в глазах страстями.

И она вдруг поняла: здесь её жизнь только начинается.

Глава 8.

Глава 8

Утро в новом доме пахло мокрым камнем, персиковой корой и свежесваренным кофе — то есть мир услышал мою ночную мысль «хочу кухню, где пахнет домом» и взял на заметку. Сквозь громадные окна в столовую лился свет — не солнечный, а как будто от молочного моря, переливающегося под небом. На террасе шумела зелёная вода пруда; поверх зеркала пробегали золотые руны-рыбки, и это было так красиво, что хотелось сидеть и смотреть, пока не стемнеет.

— Ты улыбаешься, — сказал Раэль, ставя передо мной чашку с белой парящей пеной. Он сделал кофе так, будто родился с баристо-арфой в руках. — Значит, дом принял тебя.

— Скорее это я его приняла, — буркнула я и, обожглась. — Ай, мироздание, можно температуру на три градуса ниже?

Кофе в чашке послушно «вздохнул» и стал идеальным.

— Не балуй, — Каэль, сидевший на спинке стула как большой кот, лениво качнул ногой. Его тень ложилась на плиту мягким бархатом. — Мир будет привыкать подыгрывать любой твоей прихоти, а потом мы будем спасать тебя от идеи «а давайте две луны и дождь из клубники».

— Дождь из клубники… — мечтательно протянула я.

— Нет, — синхронно сказали оба.

Элион не вмешивался. Он стоял у распахнутых дверей, и ветер играл его серебряными волосами. Он вслушивался не в нас — в горизонт. Какая-то тонкая тревога расправляла ему плечи. Я уже научилась это «читать»: если Элион стал статуей — ждём новости.

— Сегодня выйдем за пределы долины, — сказал он наконец. — Течение между эпохами сменило ритм. На юго-западе образовался разрыв — небольшой, но любопытный. Неприятности обычно живут там, где любопытно.

— И где красиво, — добавил Раэль. — По пути — кипарисовый каньон.

— И где можно свалиться, — уточнил Каэль, но во взгляде плеснулся азарт.

Я сделала вид, что взвешиваю все «за» и «против», и поставила чашку. В груди гулко ударило предвкушение. Это похоже на то мгновение, когда выходишь в горы и понимаешь: дальше будет всё, что ты любишь и боишься одновременно.

— Иду, — сказала я. — Только пять минут — волосы, кроссовки и лицемерная готовность слушаться старших.

— Последнее — лишнее, — безулыбочно заметил Элион. — Делай вид не слишком убедительно. Мир любит искренних.

---

Снаряжение выдало нас самих. Раэль — светлая куртка до колена, рукава, на которых едва заметно мерцали узоры-защиты, и тонкий меч, похожий на луч. Каэль — тёмная безрукавка, ремни, сапоги, в которых можно прыгать через пропасти; за спиной — пара кинжалов с рунами, как крошечные кометы. Элион — почти безоружен: на запястье — браслет с гладким камнем, на поясе — невесомая цепь.

Мне придумали лёгкий плащ цвета утреннего неба, штаны, кроссовки, которые сами подстраивались под грунт, и широкую кожаную манжету на левой руке. На манжете проснулся круглый знак — «компас» межмирья, как объяснил Раэль: он показывал не север, а «верное место».

— Если вдруг станет страшно — дыши в этот знак, — сказал он. — Он запомнил твой ритм.

— А если станет очень страшно? — уточнила я.

— Тогда дыши в нас, — спокойно ответил Элион. — Мы ближе, чем знак.

Каэль усмехнулся:

— Договорились: если паника — сначала в меня. Я люблю огонь.

— Я думала, ты любишь неприятности, — фыркнула я.

— Это синонимы, — шепнул он слишком близко к уху, и по коже побежали мурашки.

Я сделала вид, что не заметила. Хотя заметила всё. И взгляд Раэля — как падает на нас двоих и мягко опять гаснет в спокойствии. И то, как Элион, не глядя, сдвигает нас на полшага — чтобы ветер не сбивал меня с тропы.

---

Тропа уходила в каньон, где камень был не серым, а охристо-зелёным, будто в породу замешали мох и перламутр. Внизу шуршала узкая река — на самом деле поток времени; Раэль объяснил, что на этой планете реки текут не только водой. Действительно, иногда вместо воды по руслу прокатывались световые волны, как по спине у огромной рыбы.

— Зазеваешься — унесёт в эпоху, где ещё не придумали ложек, — предупредил Каэль. — Будешь есть суп ножом.

— Ужас, — сказала я серьёзно. — Я не настольно-суровый человек.

Мы смеялись, спускались, и всё было похоже на прогулку… пока воздух не «хрустнул». Очень тихо. Как сахарная корочка под ложкой. Я остановилась.

— Слышали?

— Слышали, — одновременно ответили они. Улыбки исчезли.

Впереди, между стен каньона, воздух стал толще, темнее — как тёплое стекло, начинающее плавиться. Внутри «пузыря» ворочалось что-то с шёпотом песка. Шаг — и я почувствовала: манжета на запястье нагрелась, компас медленно вращался.

— Разрыв, — сказал Элион. — Малый. Но «голодный».

Из стеклянной толщи выплыла морда — не животного и не рыбы; это было лицо, сложенное из трещин и обломков времени. Оно взять и сложилось в улыбку. Не добрую. «Гость» тянулся щупальцами-полосами памяти, и где они касались камня, тот мгновенно покрывался древними письменами.

Я почувствовала, как страх поднимается горлом, до глаз, и остановила его — вдох, выдох, как учил Раэль.

— Не смотрите ему в рисунок, — спокойно сказал он. — Уводит в чужую жизнь.

— Я отвлекаю, — коротко бросил Каэль и шагнул вперёд. Он двинулся так легко, словно танцевал, и злой «пузырь» действительно потянулся за ним — на огонь.

Раэль встал рядом со мной, ладонь его лёгкая, но «заземляющая» коснулась моей лопатки.

— Алиса, попробуй почувствовать его «нить». Не страх, а форму. Мир слушает тебя. Скажи ему «нет».

«Скажи ему «нет», — угу. Легко говорить. Но внутри меня уже звенел тот самый кристаллический свет — как в Междумирье, как в первый шаг сюда. Я закрыла глаза на миг и услышала: разрыв звучит. Как испуганное животное, загнанное между стен. Он — не зло. Он — ошибка. Рваный шов.

— Он потерялся, — прошептала я. — Ему больно.

— Вот и позови его домой, — сказал Элион. В голосе — ни грамма иронии, только спокойное знание.

Я подняла левую руку, и манжета вспыхнула мягким золотом. Дыхание — в знак. Внутри запястья что-то «щёлкнуло» — как включатель света, и из моей ладони, из самых пальцев потёк тонкий луч. Не ослепляющий — тёплый. Я направила его не в «морду» — в пустоту рядом, как в дверной проём.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Домой, — сказала я тихо. — Иди домой. Здесь тебе тесно.

Разрыв завибрировал, щупальца дернулись… и зависли, как ожившие полоски киноплёнки. Я чувствовала, как они «проверяют» моё слово. Это было странно — будто договариваешься с грозой, а она соглашается.

Каэль на всякий случай стоял между мной и «мордами», клинки в его руках тихо шептали рунами. Раэль держал моё плечо, и тепло его ладони было якорем. Элион — сзади и сбоку — вымерял ритм пространства так, как делает архитектор, проверяющий свод.

— Домой, — повторила я. — А мы поставим заплатку.

Разрыв вздохнул. И… отпустил. Пузырь сложился внутрь себя, вытянулся тонкой лентой и исчез за гранью моего луча — как утренний сон, который не успела записать. На месте, где воздух рвался, остался еле заметный шов из светлячков.

— Так и оставим, — сказал Элион, проводя цепью по шву; звенья зазвучали и вплелись в узор — «стык» закрепился. — Добро сделано правильно, когда не оставляет долгов.

Я стояла и дышала, пальцы всё ещё дрожали. В груди — пусто и легко, как после долгого бега.

— Ну… — выдохнула. — Это было не так уж страшно. На второй минуте. На первой — да.

— Ты говорила с ним, как с котёнком, — хмыкнул Каэль и спрятал клинки. — «Домой». Ты всегда так?

— Если бы с тобой так получилось, мы бы экономили на спорах, — огрызнулась я.

Он рассмеялся — открыто, радостно, и эхом отозвались стены каньона.

Раэль посмотрел на меня так, словно увидел во мне что-то новое. И чуть-чуть опасное. Его улыбка стала теплее.

— Ты не только хозяйка, — сказал он. — Ты хранительница ритма. Мы знали, что мир тебя слышит. Не знали — насколько.

Элион кивнул.

— Не увлекайся. Миры часто привыкают к тем, кто их лечит. И начинают просить слишком многого.

— Это как с соседями, — сказала я. — Дай им соль — через неделю проснутся у тебя на кухне в тапочках.

— Соль — это мы, — лаконично заметил Каэль. — Носи тапочки моего размера.

— Дам тебе веник, — пообещала я. — Будешь выметать свои шуточки.

---

Дальше было легче. Кипарисовый каньон вышел к плато, где под ветром волновались серебряные травы. Вдалеке сверкало «озеро столетий» — гладь, в которой отражались не облака, а чьи-то прошлые жизни. Мы остановились на краю, и мужчины молчали — редкое для них согласие.

— Это место — граница, — сказал Раэль. — Чтобы яблоко на твоём столе всегда было яблоком, кто-то должен навещать сад, где время растёт.

— Намекаешь, — уточнила я.

— Объясняю, — поправил он. — Таких границ много. Мы будем ходить ими. Иногда — втроём, иногда — по очереди. Иногда — с тобой.

— Почему «иногда»?

— Потому что баланс, — ответил Элион. — Мир — не поле боя, но поле решений. Каждый шаг делает выбор.

— Я не хочу войны, — сказала я. — Ни в мире, ни дома, ни между вами.

— Её и не будет, — мягко произнёс Раэль. — Пока ты помнишь, что мы — трое разных путей к одной цели. Твоей.

Каэль стоял рядом, и я чувствовала жар его плеча даже через ткань. Он повернулся ко мне и вдруг, без привычной ухмылки, спросил:

— А ты вообще понимаешь, во что ввязалась? Три мужчины — не три стула. Это три шторма. Я — огонь. Раэль — свет, который иногда обжигает сильнее. Элион… — он кивнул в сторону третьего, — он бог в скучном костюме архитектора. И у каждого будет искушение рыкнуть: «моё».

— Знаешь, — я улыбнулась, — на Земле мне обещали «моё» каждый раз, когда это «моё» боялось моей честности. Вы все умнее. И сильнее. Поэтому — так: у нас будет «наше». И если кто-то захочет «мое» — пусть сперва научится стирать за собой кружки.

Раэль тихо рассмеялся; звук его смеха звучал как лёгкий колокольчик. Элион чуть наклонил голову — в этом крохотном движении было и уважение, и принятие условий. Каэль фыркнул — но отступил на полшага.

— Справедливо, — сказал он. — Я ненавижу невымытые кружки. Люблю хаос, но не на кухне.

— Значит, договор, — подвёл итог Элион. — Сегодня — дом. Завтра — к северным границам. Я хочу, чтобы ты увидела, как выглядит эпоха, где ещё не придумали слово «закон», но уже родилось чувство «справедливость». Это поможет, когда начнём принимать гостей.

— Гостей? — насторожилась я.

— Миров много, — сказал Раэль. — И слухи у них длинные. Если где-то появилась хозяйка, которая говорит разрывам «домой» — сюда постучат. Кто-то с просьбой. Кто-то с сделкой. Кто-то — с предложением, похожим на ловушку.

— Я буду рядом, чтобы ловушки ломать, — без улыбки сказал Каэль.

— И я — чтобы мы не забывали, зачем приняли гостей, — добавил Раэль.

— А я — чтобы стены выдержали, — заключил Элион. — Дом должен стоять.

Я посмотрела на плато, на серебряные травы, на озеро, где в глубине промелькнула чья-то свадьба, чьё-то рождение, чьё-то «прощай». Сердце стукнуло ровно и твёрдо.

— Тогда домой, — сказала я. — У меня есть глупая мечта: ужин на террасе, фонари, жареные травы, хлеб, и вы трое спорите о чём-нибудь безопасном. О, например, о том, какая начинка у пирога правильнее — грибы или ягоды.

— Ягодный пирог — преступление, — с достоинством заявил Каэль.

— Грибной — скука, — мягко возразил Раэль.

Элион посмотрел вдаль и, кажется, улыбнулся уголком рта:

— Пирог — это архитектура. Сначала корж.

— Вы безнадёжны, — сказала я и пошла вперёд.

---

Вечером дом светился как фонарь. На воде в пруду зажглись круглые золотые «плоты» — руны-кувшинки, и между ними скользили рыбки-строки, складывая в отражении смешные фразы: «добро пожаловать», «не пролей», «дыши».

Мы ужинали на террасе. Раэль рассказывал историю о реке, которая решила течь вверх и почему-то это у неё вышло. Каэль спорил с ним, доказывая, что река была не упрямая, а честная: хотела увидеть исток. Элион молчал, но время от времени подбрасывал ветру такие завихрения, что фонари начинали тихо шуршать — и это звучало, как тайная музыка.

— Завтра мы выйдем раньше, — сказал он под конец. — Меня беспокоит северная кромка. Там не разрыв — там приглашение.

— Кто зовёт? — спросила я.

— Эпоха, где небо как бронза, — ответил он коротко. — И люди, у которых впервые появилась письменность. Они слышат наши шаги, как гром. И они не решают — бояться или просить помощи.

— Значит, принесём им не гром, — сказала я. — Принесём им… библиотеку.

Раэль поднял взгляд, и в нём было что-то вроде светлой гордости.

— Я знал, что ты скажешь именно так.

— А я знал, что вы под это построите целый амфитеатр, — усмехнулась я. — Только, пожалуйста, без колонн в виде драконов.

— Одного маленького… — протянул Каэль.

— Нет, — сказала я, и мы все засмеялись.

Ночь опустилась быстро. Дом дышал. Мир — тоже. И когда я уже почти задремала, мне показалось, что где-то очень далеко, на той самой северной кромке, в темноте зажёгся огонёк — то ли костёр, то ли глаз. И я знала: это — начало дороги, на которой мы будем не только чинить швы. Мы будем учиться быть «нашими». И если у этого мира есть чувство юмора — надеюсь, у него крепкие стены. Потому что нас троих (ладно, четверых) будет слышно далеко.

Глава 9.

Глава 9

Проснулась я от тихого щелчка — будто в комнату осторожно вошёл рассвет и присел на край кровати. Потолок, словно матовое стекло, плавно перетекал из жемчужно-серого в молочный, по стенам пробегали мягкие полосы света, а в углу, на консоли, размеренно мигал крошечный кристалл-маяк: «Дом дышит. Дом ждёт». Наш дом.

С вечера мы с архитектором-модулем допрошивали контуры: трапеции света в коридорах, «умные» створки окон, террасу над потоком — чтобы можно было завтракать под шелестом воды. Древний сказал, что дом должен быть не крепостью и не дворцом, а продолжением моей воли, моих привычек, моей неуместной здесь земной логики. «Пусть твой порядок приручит хаос, — шепнул он тогда. — И хаос начнёт тебя охранять».

Светлый уже был на ногах — я слышала, как в соседней комнате он переговаривается с домом на певучем, мерцающем языке света. Тёмный, наоборот, дежурил у входа: у него это называлось «скрадывать границы» — он умел так вплетать себя в тень, что становился частью проёма, частью дверной стойки, частью ночи. Древний, как всегда, будто растворялся в самом доме; иногда мне казалось, что он разговаривает не словами, а геометрией: меняет угол лестницы, делает воздух плотнее у подоконника, гасит сквозняк одним поворотом запястья.

— Доброе утро, — сказала я и вдруг сама себе улыбнулась: голос звучал иначе — не чужим, но глубже. Здесь, в Междумирье, любая эмоция обретала тембр.

Створки панорамного окна тихо «вздохнули», уходя в стены. Долина встретила нас густым, хрустальным светом. На дальнем склоне ангельские мастера вытягивали из воздуха арки, собирая мост над серебряной водой. У реки рыжеватые ремесленники (похожи на моих рыжиков, но не они — другие) собирали кареты-капсулы, встраивая в них плетёные контуры эфира; по пологому склону двигались тёмные силуэты — караульные, чья тень стелилась как дым.

— Завтрак снаружи? — спросил Светлый, появляясь на пороге кухни-нишки. Он был… свет. Да, я уже привыкла, но каждый раз на секунду перехватывало дыхание: рост, складки белёсого плаща, волосы, срезанные солнцем до сияния. Взгляд — чистая вода, в которой можно утонуть, если не моргнуть.

— Снаружи, — кивнула я. — И без помпы, ладно? Мне хочется просто кофе и хлеба. И… — тут я смешно замялась: Земля потянула за рукав. — И яичницы. Если этот мир вообще допускает яичницу.

— Этот мир допускает всё, что ты признаёшь пищей, — спокойный голос Древнего прозвучал будто из стены, и он шагнул из узора, складывая пальцами невидимый чертёж. — Он обучаем. Как и мы.

— Тогда сделаем классику, — бодро сказал Тёмный, легко возникнув из полосы тени. — И честный соус. Крепкий. На огне, а не на свету. — Он чуть улыбнулся краем губ, и улыбка, как нож, вспыхнула и исчезла. — Считай, что это мой вклад.

Мы вышли на террасу. Терраса была почти невесома: тонкий ребристый настил, тёплый под пятками, перила, словно струны. Внизу шёлестела вода, над водой тянулась лёгкая пыльца, похожая на сны одуванчиков. Я села на широкую, как ладонь, ступень, вдохнула — и впервые за долгое время захотела жить не назло, а в радость.

Завтрак — да, вышло смешно домашне. Светлый невесомым жестом согрел молоко в керамической чаше, сделав его — как он выразился — «послужливым»; Тёмный вытащил из тонкого, как улыбка, кармана складной очаг и за пять минут сотворил то, что на Земле называлось бы «сковородой диаметром моей мечты». Древний пощелкал по перилам, и в воздухе сложился длинный «стол» из света — именно на расстоянии вытянутой руки. Я же нарезала хлеб (да, хлеб, настоящий — дом сплёл мне ржаную буханку по памяти), помидоры и — не удержалась — яблоко, которое пахло детским сентябрём.

— Сегодня совет кристалла, — напомнил Светлый, когда мы допивали кофе (наконец-то нормальный, крепкий, горько-шоколадный). — Тебе открывают «прогулочную сетку». Будет… много правил.

— Только не вздыхай, — подхватил Тёмный, лениво утыкая вилку в солнечный желток. — Правила — это то, что лучше всего ломается. Когда понимаешь, как они сделаны.

— Мы не ломаем, — спокойно отрезал Древний. — Мы строим. И строим так, чтобы и твой, и наш опыт не сгорели в первом же скачке.

Я хмыкнула.

— Переводите, господа. Что такое «прогулочная сетка»?

— Простыми словами? — Светлый сел ближе. — Это безопасный ярус межэпох, где тебя «попробуют» миры. И ты — их. Там нельзя вмешиваться глубоко. Нельзя брать живое. Нельзя оставлять метки. Нельзя…

— Нельзя уносить чужую боль, — тихо договорил Древний. — Её можно увидеть и сделать выводы. Но не забрать. Иначе начнёшь рассыпаться. Внутри.

— Зато можно уносить запахи, рецепты, способы узелков на шарфах, — усмехнулся Тёмный, — и… — он чуть наклонился, голос стал низким, тёплым, щекочущим ухо: — Чужие взгляды. На себя.

Я поймала его янтарный прищур — и отвела глаза, чуть улыбаясь. Флирт у него был как специя: щепотка — и всё блюдо оживает.

— Идём? — спросил Светлый. — Дом тебя уже «одел».

Я глянула на себя — и едва не присвистнула. Пижамные шорты и толстовка сами собой «перелистнулись», и я оказалась в комбинезоне цвета раннего моря: мягкая «кожа» обнимала талию, кеды сами закрепились на щиколотке, волосы аккуратно спрятались в лёгкую сетку, а по ключицам тонко пробежал рисунок защитной вязи. Дом ласково мурлыкнул в виске: «Иди. Я тебя помню».

---

Совет кристалла разместился не в зале и не в храме — в парке, на травяной чаше, где склоны были ровно такими, чтобы сидеть было удобно всем ростам и всем позвоночникам. На каждой из четырёх сторон — прозрачные арки с бегущими по ним символами, и в каждой арке — кусок другого мира: тут — дорога с красными двухэтажными автобусами, там — золотая пыль пустыни, в третьей — зелёный лес с белыми колоннами, в четвёртой — штормящее море, где над волнами висела городская линия, как серебряный гребень.

— Алиса Утес, — произнёс Служебный Кристалл, и я мысленно отметила, что дом дал мне фамилию сам. Это слегка укололо — Утес. Резко. Но верно: сегодня утром я действительно стояла на крутом краю. — Тебе доступна «Сетка-первый круг». Три подхода. Три эпохи. Три вопроса, на которые ты должна ответить, не задавая их вслух.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— И три сопровождающих, — добавил Тёмный так тихо, что, кажется, слышала только я.

— Функции сопровождающих, — чуть терпеливее обычного продолжил Кристалл, — следить за равновесием Добра, Тени и Перво-Закона. — Тут Светлый едва заметно выпрямился, а Древний качнул головой, как дирижёр, принявший новую тему. — Решение остаётся за Хозяйкой. Помни: вмешательства запрещены, но отражение агрессии — твоё право.

— Перевод: тебе можно ставить щиты, — шепнул Тёмный у плеча. — А ещё лучше — ставить зеркала.

Я осторожно вдохнула. Не дрожала. Почти.

— Хорошо, — сказала я. — Пойдём.

Арка выбрала нас сама — та, где висело штормящее море. Мы шагнули — и меня обнял солью мокрый ветер.

---

Нас сразу «переодело»: я ощутила тяжесть плаща, мягкость длинной юбки, удобство высоких сапог; в руке обнаружился кожаный саквояж. Светлый стал ещё светлее, но лаконичнее: в простом, гладком костюме пилота/навигатора, с перчатками, которые будто бы были созданные держать штурвал. Тёмный — скинул с себя плащ тени и надел очень земную куртку с высоким воротом и тысячу карманов. Древний… Древний выглядел так, словно всегда ходил по причалам: рубаха, жилет, тонкие браслеты на запястьях, которые магическим образом глушили звук воды вокруг.

Мы стояли на набережной города, которого не было на карте моего мира: башни со стеклянными лентами, парящие мосты, чайки — чёрные, как уголь, и корабли, у которых вместо мачт были небесные винты. Вода билась в камень, пахло смолой, жареной рыбой и электричеством.

— Первый круг — всегда ярмарка, — Светлый улыбнулся глазами. — Мир показывает свои витрины.

— И карманы, — добавил Тёмный. — Чтобы проверить, кто у тебя их опустошит.

— Смотри, — Древний ткнул подбородком на широкую площадку: в центре, на расписной платформе, страшно стараясь не упасть, танцевал мальчик лет десяти — в прорезиненных сапогах и с деревянным мечом. Он был хорош, быстрый, как искра, и — страшно один. Вокруг взрослые смотрели мимо. Лишь одна женщина, в синем платке, прятала мокрые глаза.

— Нельзя вмешиваться, — предупредил Светлый, уловив мой импульс уже на вдохе. — Нельзя.

— Смотри глубже, — хрипловато усмехнулся Тёмный. — Этот «мальчик» — старый вор, проверяющий карманы толпы. Уронил — взял — вернул — снова взял. Работа. А женщина — его учитель. Учится скрывать боль, — кивнул на платок. — И учит его прятать сердце.

Я сжала ручку саквояжа. Мир был правдоподобен и безжалостен. И красив.

Мы двинулись вдоль рядов. На прилавках лежали миры: стёкла, в которых, если присмотреться, шевелилась вода; ткани, что меняли цвет от температуры рук; коробки с семенами «дождя» — посеешь, и у тебя под потолком пойдёт самостоятельная погода. Я выторговала маленький свёрток — «нитки памяти»: если шить ими, вещь будет помнить тепло носившего. В голове щёлкнуло: шить дом. Шить людей. Шить судьбы.

— Тебе идёт, когда ты думаешь, — сказал Тёмный, выбирая для меня нож с узким, гибким лезвием («Нарезать воздух», — подмигнул торговец). — У тебя появляется вот тут, — он едва коснулся пальцем ямочки под скулой, — упрямство.

— Это не упрямство, — мягко возразил Светлый. — Это цель.

— А упрямство — её броня, — бесстрастно закончил Древний.

Я хотела их как-то «построить», но не успела — воздух слева заметно охладел, словно туда влили ведро ночи. Кто-то смотрел на меня пристально. Не враждебно, но требовательно.

— Не поворачивайся резко, — Тёмный стал ближе, едва ощутимо заслонив меня плечом. — Вижу одного из «чистильщиков» сетки. Спорю, пришли проверить нашу тройку.

— Проверять нечего, — Светлый метнул короткий луч — не нападение, даже не предупреждение, — обозначение границы. — Она под нашей опекой.

— Опека — слово, за которое здесь бьют, — заметил Древний и повернулся к тени: — Поговорим?

Из воздушной складки выступил высокий мужчина в изломанном плаще; лицо — как у статуи, из которой когда-то выдрали сердце, но она всё равно ходит. Он скользнул по мне взглядом — без грубости, без восхищения — и кивнул Древнему:

— Новая. Порог держит?

— Держит, — ответил Древний. — А держать будем мы.

— Тогда трёх предупреждений не будет, — сухо отрезал чистильщик. — Сразу два. Первый — не корми чужие тени своей жалостью. Второй — не смотри в глаза тем, кто просит тебя «помнить». Ты принесёшь это домой. И дом сломается.

— Принято, — сказала я, не дожидаясь, пока мужчины продолжат невидимый мерный разговор. — Спасибо.

Он чуть удивился — и растворился обратно.

— Вот видишь, — Тёмный тихо хмыкнул. — Мы тебя ещё ничему не успели научить, а ты уже правильно отвечаешь.

— Это не наука, — Светлый взглянул на меня долго. — Это гордость. И это опасно.

— Она не гордится, — мягко сказал Древний. — Она решила уважать правила. Это редкое качество — для тех, кто умеет их обходить.

Я вдохнула. Пожалуй. Пожалуй, я и правда впервые в жизни не хотела всё вокруг доказать, переделать, перетянуть на себя. Здесь это было бы не силой, а глупостью.

Мы уже собирались обойти ещё один ряд — «напитки» (что-то мерцало в стеклянных трубках, смеялись шипучие пузырьки, дрожали тонкие голубые «коктейли-сон») — как заметила у каменной лестницы девочку с коробкой. Её рук почти не было — обрубки пальцев, тонкие, как карандаши. Она продавала стеклянных птиц, которые умели петь чужими голосами. Я машинально потянулась за браслетом-кошельком — и остановилась: «Нельзя вмешиваться». Нельзя. Но — можно обменяться.

— Возьму двух, — сказала я, присев. — За историю.

Девочка подняла голову. Её глаза были удивительно взрослые.

— В истории — много соли, — сказала она. — Вам не будет горько?

— Я умею солить, — ответила я. — И варить. И запивать сладким.

Она улыбнулась — неправильно, зубасто, по-детски, и рассказала: «Птицы эти стеклянные — пение их из воздуха. Они прекращают петь только там, где никто никого не слушает».

Светлый медленно перекрестил пространство у нас над головами, аккуратно «упаковал» обмен в нейтральную вязь закона, чтобы ни одна тень не прицепилась к моему импульсу. Тёмный молча положил в коробку третью монетку — «за молчаливых», как он позже сказал. Древний незаметным жестом выровнял ступеньку у лестницы, чтобы девочка не споткнулась, когда побежит. Никто из них не произнёс ни слова. Но в груди у меня что-то потеплело, расправилось.

— Дальше нельзя, — Служебный сигнал мягко звякнул в виске. — Лимит «взглядов» исчерпан. Вернитесь.

— Вернёмся, — согласился Древний. — Но сделаем круг. Не люблю возвращаться одной дорогой.

---

Дом встретил нас не просто привычным теплом — защитой: тонкая, едва заметная, как дымка, сфера обняла стены и крышу.

— Хм, — Тёмный постучал костяшками по воздуху, и прозрачная гладь под пальцами звякнула. — Кто-то нас уже «нюхал».

— Я усилю, — Светлый серьезно посмотрел в потолок, и в воздухе изнутри распустились световые папоротники — нежные, прекрасные — но стоило попытаться коснуться их тьмой, она бы мгновенно кристаллизовалась и осыпалась солью.

— Нет, — Древний покачал головой. — Слишком ярко. Это не щит — это вызов. Дом должен быть как камень в реке: вода омывает, рыба не бьётся, тепло держится. — Он подошёл к стене и провёл ладонью: стены чуть посерели, как камень после дождя, и в них затаилось упругое, пружинящее «ничего» — вовсе не пустота, а готовность.

— Вы оба правы, — сказала я. — Один рисует закат, другой — полдень, а жить мы будем утром. Смешайте.

Мужчины переглянулись — и я поймала ту самую тончайшую улыбку, которая за эти дни стала моим любимым их «да»: без тщеславия, без спора — признание моей дирижёрской доли.

Они сплели щит вместе: Светлый — узор, Тёмный — тень между нитей, Древний — основу. Щит получился почти невидимым. И очень живым.

— Теперь — обед, — объявил Тёмный, мгновенно скрывая в ажурной тени очага подсмотренные на ярмарке пряности. — А после — у нас разговор.

— О чём? — спросила я, чувствуя, как тёплый голод стучится под рёбра.

— О пределах, — ответил Светлый. — О том, куда можно — и нужно — ходить в сетке.

— И о том, чего ты хочешь на самом деле, — добавил Древний. — Не как «выжившая», а как «хозяйка».

Мы ели с простым удовольствием, как будто жили вместе всегда. Тёмный шутил — не плоско: «Я был бы прекрасным мужем в эпоху первобытной кухни: зажёг огонь, убил мамонта, подал солонку…»; Светлый парировал: «И умер в двадцать пять, оставив вдову и семерых, потому что так и не научился делать мягкие омлеты», — и осторожно сдувал невидимую крошку с моего плеча; Древний рассказывал, как города «дышат», когда их строят правильно, и как можно научить дом — «прятать» запахи радости, чтобы их не украли. Я слушала и чувствовала, как что-то рыхлое, земное, тяжёлое — растворяется. Не от того, что «вот теперь-то мне повезло с мужчинами», нет. От того, что рядом со мной стоят трое, которым не нужно доказывать свою силу, чтобы чувствовать себя сильными.

— Итак, — Светлый убрал чашки одним лёгким, почти невесомым жестом, — «прогулочная сетка» — это начало. Дальше — глубже. Тебя позовут эпохи. Тебя позовут имена. Иногда — на помощь. Иногда — в спор. Иногда — в ловушку. Мы будем рядом. Но выбор — твой.

— Ты уже решила, — Тёмный откинулся на спинку кресла, закинув одну ногу на другую. — Я это видел по твоей руке у девочки. Ты не просто «жалость». Ты — мастерица обмена. Умеешь дать ровно столько, чтобы не разрушиться. Это редкое ремесло.

— А я добавлю, — Древний подпер щёку кулаком. — Ты не носишь с собой Землю. Ты её вспоминаешь. Это — зрелость. Значит, ты не побежишь «спасать Атлантиду», чтобы доказать, что умеешь. Ты пойдёшь туда, где нужна именно ты. С твоей точностью. И с нашей тишиной.

— Со своей тишиной, — поправил Светлый. — Мы — лишь её носители.

Я какое-то время молчала и вдруг рассмеялась — бесшумно, широко, легко, как не смеялась с подросткового лета.

— Хорошо, — сказала я. — Тогда первое, чего я хочу — это не героическое. Я хочу довести дом. Хочу, чтобы у нас на кухне пахло корицей по субботам. Чтобы на террасе гостей можно было греть пледами, которые помнят тепло прошлого вечера. Чтобы у каждой моей «прогулки» была точка возвращения. Чтобы сюда хотелось приносить не трофеи, а истории.

— И чтобы у тебя было место для бега под дождём, — тихо подхватил Светлый.

— И ниша для ножей, — ухмыляясь, добавил Тёмный.

— И «пятый угол», — кивнул Древний. — Место, где дом сам будет тебя лечить.

— Вот и займёмся, — подвела я итог. — А завтра — второй круг. И… — я посмотрела на них по очереди и вдруг, как электричеством, ощутила их разные «вздохи». У Светлого — мягкий, тёплый; у Тёмного — сухой, как по лезвию; у Древнего — глубокий, как ночь у воды. — И не надо спорить за мою душу, ладно? Вы тут все такие «взрослые», а я — «молодая». Дайте мне подурачиться. Чуть-чуть. — Я показала пальцами крошечный зазор. — Хотя бы в том, кому первой улыбнуться утром.

Светлый впервые по-настоящему рассмеялся — свет рассыпался в уголках его глаз. Тёмный наклонился и, не касаясь, прошептал:

— Становится опасно прекрасно.

— Это называется «живётся», — произнёс Древний и встал. — Пойду нарисую дому новый угол.

Вечер опустился незаметно — как плед на плечи. Дом мурлыкал невидимыми катушками; щит стоял ровный, эластичный; птицы из стекла, повешенные над лестницей, пели голосами моих земных утр — торговкой кофе с угла; соседского парнишки, гонявшего мяч; таксиста, пожелавшего мне однажды «счастья, красавица». Я слушала и знала: это был самый правильный наш день. Без подвигов. Без битв. С заточенным ножом, с мягким светом, с резиновыми сапогами в чужом мире и с корицей в своём.

Перед сном я вышла на террасу. Тишина стояла глубокая. Внизу переворачивалась вода. Тёмный появился, как обычно, молча, стал рядом. Не прикасаясь. Светлый — удерживающий дистанцию светом — прислонился к перилам напротив. Древний… я его не увидела, но знала: он врезал дом в ночь так, что у ночи не осталось зубов.

— Завтра, — сказала я им и себе. — Завтра — ещё синее.

— Завтра, — согласились они — каждый своим голосом. И каждый в этом «завтра» без слов обещал мне одно и то же: быть рядом, пока я учусь дышать меж мирами. И смеяться, когда мне будет страшно. И молчать, когда мне будет нескучно.

А это, как оказалось, и есть настоящая защита.

Глава 10.

Глава 10

Дом проснулся раньше меня: лёгкая вибрация под ладонью, как у большого животного, которое разворачивается на тёплом камне; тонкий звон кристаллов-стражей в карнизах; запах корицы (я же прошептала вчера, что суббота обязана пахнуть корицей). Я лежала на широкой низкой кровати, слушала, как стены «дышат», и чувствовала — это «моё». Не «временно выданное», не «на время обучения», не «пока не заберут», а моё. Смешное, немного упрямое, уже любящее меня жилище.

— Утес, — тихо позвала я, пробуя на вкус новую фамилию дома, — подай мне мир без тревоги.

Створки окна скользнули в стороны, и долина развернулась мягким, ещё прохладным полотном: на дальнем склоне светлели мраморные ступени будущего амфитеатра, внизу смеялась вода, а над рекой держался тонкий серебряный мост — эскиз, который Древний вчера «положил» в воздух, чтобы мы походили, попривыкали, исправили угол.

— У тебя сегодня «второй круг», — напомнил Светлый, войдя так тихо, как умеют входить только очень сильные — когда их присутствия хватает лишь на лёгкое уплотнение воздуха. В руках — поднос с кофе, миска с овсяной крупой, ягоды, тончайший нож.

— А у нас — разговор, — добавил Тёмный от дверного косяка: он, конечно, уже успел пройти периметр, тихо прокрасить тени так, чтобы в любую минуту можно было превратить их в щиты. На нём — привычная тёмная куртка с высоким воротом, рукава закатаны, ключицы как два волчьих шрама. — О том, чего ты не сказала вчера.

— И чертёж, — как всегда, вовремя вставил Древний, скользнув взглядом по потолку. — Дом просит твой почерк. Кухня, терраса, «пятый угол» — мы сделали. Остался «сад памяти».

— Сад? — я подскочила, отрывая ладони от одеяла. — Я боялась, что это прозвучит глупо.

— Самый разумный из твоих капризов, — кивнул Древний. — Сад, где вещи будут помнить тепло рук. Где можно будет выставлять истории — так же, как выставляют картины.

— Это ты про стеклянных птиц, — сказал Светлый и поставил поднос. — Они пели всю ночь. Дом выучил три голоса из твоего старого мира.

— Верно, — я улыбнулась, опуская ноги на ковёр, похожий на тёплую воду. — «Женщина с кофе у метро», «таксист, желающий счастья», и «мальчишка с мячом». Я вчера думала… — поймала на себе пристальный янтарь Тёмного и смутилась, — думала, что если мы приносим сюда голоса, надо приносить и тишины. Каждой эпохе — свою тишину. И копить их, как травы. От усталости — одна, от тревоги — другая, от гнева — третья.

— У тебя хорошо получается делать заклинания из быта, — ласково сказал Светлый. — Из чая, пледов, ножей и тишин.

— Это и есть самое стойкое волшебство, — откликнулся Древний. — Всё остальное выгорает быстрее.

Мы ели неторопливо, и я чувствовала, как дом подбирает мой ритм: ложка, вилка, шорох плеча, сгиб локтя — и стены чуть-чуть «подпоют» в унисон. После кофе вышли на террасу, и каждый — как всегда — занял своё место. Светлый — по левую руку, ближе к свету, где перила были горячее. Тёмный — по правую, где полоска тени давала глазам глубину. Древний — чуть сзади, в «узле» террасы и дома: место силы для того, кто держит форму.

— Итак, — сказала я, вытянув ноги и положив подбородок на колени, — про «то, чего я не сказала». — Я глубоко вдохнула. — Я не хочу, чтобы моя жизнь здесь была только «хожу—спасаю—возвращаюсь». Земля меня выжала потому, что я всё время пыталась заслужить право на «после». Я хочу, чтобы «после» началось сейчас. Чтобы оно шло вместе с «во время».

— Это не просьба, — констатировал Тёмный с улыбкой. — Это программа. И мне она нравится. — Он наклонился ближе, глаза вспыхнули янтарём. — Но за программу всегда сражаются.

— Мы не будем сражаться, — твёрдо сказал Светлый. — Мы будем выстраивать.

— По краям — я занят, — добавил Древний. — Центр — ты. Сад — после «второго круга».

— Согласна, — кивнула я и, не удержавшись, дотронулась пальцами до запястий каждого. Кончики пальцев кольнуло: у Светлого — знакомой прохладой, у Тёмного — тёплой молнией, у Древнего — глубокой, земной вибрацией. И где-то внизу живота мягко повернулось ожидание, без спешки, но с очень ясной перспективой.

---

Арка «второго круга» вспыхнула изнутри — не морем и не пустыней, а… библиотекой. Не той, пыльной, земной, а световой. Ряды свитков, подвешенные в воздухе, лестницы, которые сами подбирали нужную высоту, круглые столы, где кресла «подплывали» к тебе, едва ты останавливался.

— Это необычно, — тихо произнёс Светлый. — Эпоха позвала тебя не люди и не города. Тебя зовут «знания».

— И в них опасность не меньше, чем в войнах, — помрачнел Тёмный. — Здесь легко оставить себя в тексте.

— Мы рядом, — спокойно сказал Древний и положил ладонь мне на лопатку в том самом месте, где у меня — связка «дом/внутри». — Если потянет — вернись взглядом к террасе.

Мы вступили. Воздух пах свежим деревом и чем-то терпким — как чернила, в которые добавили смолу. На дальнем столе девушка лет шестнадцати, похожая на розовую чайку, разложила свитки по солнцу; рядом слепой старик слушал пальцами ткань бумаги и улыбался.

— Где мы? — шепнула я.

— В «Книжном Плато», — ответил Светлый. — Узел, где переписчики из разных миров оставляют копии. Тут нет «исторических» титулов. Только строки. Возьми любую — и узнаешь чью-то правду.

— И чью-то ложь, — мрачно добавил Тёмный.

Я подошла к полке. Над ней мерцала надпись: «О ремёслах, что держат дома». Я вытянула свиток — лёгкий, шуршащий, как рыбья чешуя — и прочла первую строку: «Дом держится не стенами, а привычками». Я улыбнулась так широко, что пришлось прикусить губу. А потом свиток сам открыл следующую страницу: «Если в доме по субботам печь корицу, он забудет, как пахнет страх». Я резко выдохнула, почувствовала, как слёзы встают горлом, и отступила.

— Дом тебя слышит даже здесь, — тихо удивился Древний. — Значит, мы строим правильно.

— Не увлекайся, — Тёмный мягко коснулся моего локтя. — Смотри, кто идёт.

К нам неслышно подошла женщина в простой серой накидке. Лицо — без возраста и без примет. Только глаза — как два угля, которые горели слишком долго.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Новая, — констатировала она без приветствия. — У тебя из дома тянет корицей. Давно не было корицы. — Она вдруг улыбнулась почти по-детски. — Хочешь обмен?

— На что? — осторожно спросила я.

— На «память рук». Ты принесла нитки, правда? — она кивнула на мой саквояж, и я вздрогнула: как она поняла?

— Мы не вмешиваемся, — предупредил Светлый и стал чуть ближе, чем обычно.

— И не воруем, — мягко добавил Древний.

— Я не про кражу, — женщина терпеливо развела руками. — Здесь действуют «правила ремесла». Я дам тебе узор, который удерживает дом от расползания, если из него уносят радость. А ты — дашь мне две катушки ниток памяти. Я шью пальцами, как слепые читают, — глаза у неё дрогнули, и я поняла: она когда-то и правда была слепой. — Мне нужно чинить чужие пледы. Тут много чужих пледов.

— И это не вмешательство, — тихо сказал Древний. — Это ремесленная заначка. — Он кивнул. — Я бы согласился.

— Я — тоже, — неожиданно сказал Тёмный. — Пледы — это щиты, которыми люди иногда накрывают детей. — Он отвернулся, будто что-то вспомнил, и на миг мне показалось, что его голос стал шершавым от очень старой, очень детской тоски.

— Хорошо, — сказала я, доставая нитки. — Обмен.

Женщина провела моими ладонями по тёплой, гладкой деревянной дощечке, на которой лежал выжженный узор, и узор как будто вписался в мои пальцы. Я запомнила его не мозгом — кожей, локтями, лопатками, тем способом, каким запоминают движение в танце.

— Не пришивай этим узором людей, — предупредила она на прощание. — Только дом. Люди не любят быть пришитыми. Даже к лучшему.

— Поняла, — кивнула я.

Мы сделали круг по залам — я сознательно не брала больше ничего, только смотрела. «Сетка» сама выключила свет над несколькими секциями — значит, туда мне рано. У входа в нас, как вчера, уткнулся взгляд — не враждебный, но оценивающий. На этот раз я не отвела глаза. Просто улыбнулась — чуть, как учила бабушка: «так улыбаются, когда ставят в духовку пирог». И взгляд исчез.

— Ты делаешь слишком человеческие жесты, — заметил Светлый на обратном пути. — Это хорошо, но… опасно. Нас можно узнать среди «игроков».

— Нас и так знают, — отрезал Тёмный. — А если и нет — мы сами себе ляжем поперёк дороги. У неё всё верно. Вся «сетка» чувствует пледы, ножи, запах корицы лучше, чем лозунги про спасение миров.

— И лучше, чем слишком яркий свет, — добавил Древний. — Скромное ремесло держит миры лучше героизма.

— Тогда дальше — ремесло, — рассмеялась я и шагнула в арку обратно.

---

День распался на три «части» — и каждая стала маленьким, но очень важным кирпичиком в мою новую жизнь.

Сразу после «сетки» мы взялись за сад памяти. Он родился почти за час, будто бы только и ждал моего «ну давай»: узкая полоска земли вдоль восточной стены террасы, три ступени вниз, низкий каменный бортик, и — «грядки историй», как их окрестил Тёмный. В первой я посадила травы запахов моей Земли — мяту, чабрец, тархун, лавровый лист; во второй — травы эпох, где мы уже были: использовала пыльцу с ярмарки и мельчайший стеклянный осколок из «Книжного Плато». В третьей — оставила место пустым: «для тех, кого мы ещё не знаем».

— Мы — это «мы», — тихо повторил Светлый, когда я, утомившись, села на каменный бортик и погладила землю. — Ты говоришь обо всех как о доме.

— А как иначе? — удивилась я. — Я не справлюсь одна. И не хочу. Я на Земле уже наигралась в «сама».

— Она умная, — коротко сказал Тёмный, и это «умная» было нежнее, чем любые «красивая», «желанная» и даже «моя». — И очень опасная.

— Для кого? — усмехнулся Древний. — Для тех, кто привык делать из нас символы. Она — хозяйка. Символы ей не нужны.

Вторая часть дня принадлежала «любви без обещаний» — так я про себя назвала эти наши маленькие ритуалы близости, из которых и складывается повседневная страсть.

Со Светлым мы сделали «сейф света»: он учил меня складывать из света крошечные защищённые капсулы — туда мы прятали записки друг другу, чтобы дом мог в нужный момент «напоить» меня его голосом. В какой-то миг он оказался так близко, что я почти почувствовала запах его кожи — не медовый (как представлялось раньше), а чистый, прозрачный, как холодная вода на ладонях. Он осторожно взял мою кисть, провёл указательным пальцем по «узору корицы» и не поцеловал — просто задержал дыхание на долю секунды. Меня накрыло сладкой паникой. Я отступила. Он отпустил. Мы оба улыбнулись — «пока рано» — без обиды и без наигрыша.

С Тёмным мы тренировались в «складках дома»: он показал, как можно «складывать» пространство, чтобы в нужный момент исчезнуть на шаг в сторону — как моряк, который умеет «втечь» в волну. Мы смеялись, когда я в десятый раз «ударялась» о собственную стену, и он хватал меня, обнимая одной рукой за талию — крепко, уверенно, но будто бы спрашивая: «можно?» Я однажды не ответила — просто положила ладонь ему на грудь. Сердце билось ровно, упрямо. Я подумала, что у него было очень голодное детство. И захотела накормить его тем, чего у него не было. «Потом», — сказала себе.

С Древним мы чертили. Он редко прикасался — его нежность была в внимании. Ты рассказываешь, как любила в детстве сидеть на подоконнике и смотреть, как дождь расправляет листья, а он тихо поворачивает кресло так, чтобы в дождь можно было смотреть, поджав ногу. Ты призналась, что боишься необжитых углов, — и он пририсовал к плану «пятый угол»: маленький карман пространства, где пахнет детской книгой и тёплым пледом, и где дом «лечит». В конце он положил ладонь мне на макушку — на миг — и ушёл в дом, как в воду, не расплескав ни капли.

Третья часть дня подарила первый настоящий вызов.

Вечером щит «зазвенел». Не громко, не паникой, а… как струна, по которой провели ногтем. Я сидела на террасе с чашкой травяного чая (мята и «пыльца Плато» давали удивительно ясную тишину), и этот звук ударил в запястье. Я подняла голову — и увидела, как на краю долины поднимается туман: слишком ровный, слишком плотный, слишком живой.

— Ляг, — сказал Тёмный, появляясь рядом из ниоткуда. — Это «сканёр». Они приходят, когда в доме слишком много смешного счастья. Зависть — умное животное.

— Это не их стиль, — нахмурился Светлый, вышагивая на край террасы и стелящий перед собой тонкие сетки света, как рыболов перед забросом. — Сканёр — слишком топорно. Это чей-то «прощуп».

— Или чей-то урок, — произнёс Древний и встал посреди террасы, ладони — в стороны, как у дерева. Я почувствовала, как дом «поднял корни» и вошёл ему в ноги. — Алиса, твоя очередь. «Зеркало». Вспомни его.

Я закрыла глаза. Вчера Тёмный шептал — «ставь зеркала, а не щиты». Зеркало — не отражение, зеркало — возвращение. Я подняла чашку, вдохнула пар: мята, корица, пыльца… «Нитки памяти». Пледы. Дом. Тишины, как травы. Всё это — мои зеркала.

— Возьми, — прошептала я дому. — И верни.

Туман приблизился к щиту и… дернулся, как рыба, которая вдруг увидела в воде саму себя. Он скрутился, «посмотрелся» и втянулся обратно. На дальнем склоне мелькнула тёмная фигурка — очень далеко, просто тень на тени. Тёмный спокойно повёл плечом, как будто назначал стрелку. Светлый развернул сетки и, не бросая их, аккуратно «сложил» — как скатерть, на которой мы обедали. Древний опустил руки, и дом утяжелился — правильно, по-семейному, как раз под вечер.

— Кто это был? — спросила я после, когда чай перестал дрожать в ладонях.

— Не враг, — качнул головой Светлый. — Любопытный.

— И немного голодный, — добавил Тёмный. — Их тянет туда, где пахнет теплом.

— У нас пахнет, — улыбнулась я, — и будет пахнуть.

— Будет, — подтвердил Древний.

Ночь сложилась тихо. Мы с домом провели первую «инвентаризацию радостей»: записали в световые капсулы наш смех, запах корицы, новый узор на кухонном полотенце, шорох страниц из «Плато», мою глупую победу над собственной стеной. Я знала — утро откроет арку «третьего круга». И знала — не хочу бежать туда из последних сил. Хочу войти — как хозяйка, которая успела сварить свой суп и проверить щели в окнах.

Перед сном Светлый остановился в дверях и неожиданно серьёзно спросил:

— Ты не боишься нас троих?

— Боюсь, — честно ответила я. — Потому что впервые в жизни мне ничего не надо доказывать. Это… страшно. Но хорошо.

Тёмный чуть прищурился:

— И кого ты позовёшь, если станет плохо?

Я улыбнулась — лукаво:

— Того, кто будет ближе всех. Не по месту. По сердцу.

Древний кивнул:

— Ответ правильный. Не потому, что мудрый. Потому что живой.

Я осталась одна, и дом ладонью с тёплым камнем упёрся мне в спину. Где-то внизу ласково бурлила вода. Стеклянные птицы цокали в темноте, как старые будильники, — не от страха, от нетерпения услышать утро.

«Не растягивать, — напомнила себе. — Двадцать глав. Значит, выбирать, куда идти». Я закрыла глаза и увидела на внутренней стороне век три арки: песок, колокол, звёзды. «Песок» звал пустыней — там, наверное, будет про стойкость. «Колокол» — про город и порядок (и, возможно, про рабство, где придётся уметь смотреть и не закрывать ладонью глаза). «Звёзды» — про тех, кто слишком давно не спал.

— Завтра — колокол, — прошептала я в темноту. — Будем учиться ходить по городу так, чтобы он нас любил.

Дом довольно муркнул. И в этот звук тихо, даже для самого дома не слышно, вплелись три невысказанных обещания.

Светлого: «Я буду держать твоё утро ровным».

Тёмного: «Я буду смеяться рядом, когда ты споткнёшься».

Древнего: «Я буду строить так, чтобы тебе было куда возвращаться».

И оттого, что в этой простоте уместилась моя самая большая мечта, мне стало по-настоящему спокойно.

Глава 11.

Глава 11

Утро выдалось особенно тихим, словно сам мир затаил дыхание, ожидая чего-то нового. Алиса проснулась не сразу — ей снился странный сон: она будто плыла в бесконечной реке света и теней, а над ней склонялись три силуэта. Один из них держал её ладонь, другой прикрывал крылом, третий — просто смотрел, но его взгляд был таким тяжёлым и всепоглощающим, что она чувствовала его вес даже во сне.

Проснувшись, Алиса некоторое время лежала неподвижно, вглядываясь в переплетение теней на стенах дома. Дом, в котором они жили, был особенным. Он не был ни замком, ни хижиной. Что-то среднее: просторные комнаты, светлые арки, широкие окна, через которые всегда тянулся ветер, приносящий запахи леса и трав. Стены сами переливались мягким светом, меняя оттенки в зависимости от настроения хозяйки. Мужчины помогли ей создать это жилище магией, но окончательный штрих — уют и тепло — внесла именно она.

Алиса встала, провела рукой по длинным волосам и подошла к окну. Снаружи просыпался новый день: птицы с серебряными крыльями взлетали над полем, а вдалеке тихо журчал ручей, переливаясь, словно жидкое стекло. И всё это — её новый мир.

Она улыбнулась. Но едва успела выдохнуть, как ощутила — не одна. Позади, в дверях, стоял светлый. Элион. Его белые волосы слегка подсвечивались утренним светом, глаза сияли мягким небесным светом.

— Ты опять не спала полночи, — произнёс он тихо, подходя ближе. Его голос был ровным, но в нём звучала забота. — Я слышал, как ты ворочалась.

— Привыкаю, — Алиса обернулась и чуть усмехнулась. — Новый мир, новые правила… трудно заснуть, когда каждый день не похож на предыдущий.

Элион посмотрел на неё так, будто хотел что-то сказать, но промолчал. Только едва заметно улыбнулся уголками губ и протянул руку:

— Пойдём. Сегодня я хочу показать тебе святилище. Оно хранит равновесие этого места.

Не успела Алиса ответить, как в дверях возник второй — тёмный, Ардан. Его взгляд был совсем другим. Жёлтые, почти звериные глаза, вспыхивающие огнём, кожа с тёплым отливом, волосы, чёрные как вороново крыло. Он опёрся на дверной косяк и с усмешкой произнёс:

— Опять ты её куда-то тянешь, светлый? Дай ей хоть день пожить спокойно. Мир сам раскроется перед ней.

Элион сдержанно повёл плечом, но не ответил. Меж ними всегда витала эта невидимая искра — не ссора, но вечное противостояние. Алиса почувствовала напряжение и поспешила вмешаться:

— А может, вы оба покажете? Один — красоту, другой — тайну. Я ведь учусь у вас обоих, не так ли?

Тишина повисла на миг, а потом Ардан рассмеялся — низко, хрипловато:

— Вот за это я тебя и уважаю. Ты не ищешь покоя, ты ищешь правду.

Алиса чуть смутилась, но не успела ничего сказать — в комнате появился третий. Каэль. Его присутствие было иным: спокойным, глубоким. Его серебристые волосы переливались на свету, а зелёные глаза будто впитывали в себя саму сущность мира. Он не торопился вмешиваться, только подошёл ближе, и его голос прозвучал ровно, уверенно:

— Алиса права. Мир нужно познавать сразу с разных сторон. И свет, и тень, и равновесие. Мы трое для этого и есть.

Алиса почувствовала, как в груди кольнуло лёгкое волнение. Она смотрела на них и понимала: каждый из этих мужчин привлекал её по-своему. Элион — спокойствием, заботой, мягким светом. Ардан — страстью, огнём, искрой опасности. Каэль — глубиной, знанием и той силой, которую невозможно объяснить словами.

Но как ей быть? Они все трое уже были частью её судьбы.

Они отправились вместе к святилищу. Дорога вилась среди серебристых трав, воздух был прозрачен и прохладен, и Алиса ловила каждое ощущение. Она слушала шаги мужчин за спиной, чувствовала их взгляды, их скрытые эмоции. Ардан шёл ближе всех, иногда почти касаясь её плеча. Элион держался чуть впереди, словно хотел заслонить её от любого ветра. А Каэль замыкал их путь, и его присутствие ощущалось, как стальной стержень — тихий, но незыблемый.

Святилище оказалось древним кругом камней, в центре которого мерцал источник. Вода в нём была прозрачной, но отражала не небо, а бесконечные миры. Алиса подошла ближе и замерла — в отражении она увидела себя на Земле. Уставшую, с чашкой дешёвого кофе, в старой квартире.

Сердце сжалось.

Элион коснулся её плеча:

— Это не прошлое. Это — напоминание. Чтобы ты знала, откуда пришла.

Ардан наклонился к воде и хмыкнул:

— И чтобы никогда не захотела вернуться туда.

Каэль же смотрел на неё пристально и произнёс:

— Здесь твоя сила станет центром. Мы — только проводники. Но решать всегда будешь ты.

Алиса вдохнула глубоко. Вода источала странный аромат — смесь мёда, железа и дождя. Она подняла глаза и впервые почувствовала — это её дом. Не временное убежище, а место, где её душа оживает.

И трое рядом. Слишком разные. Слишком сильные. И все трое — её.

Она улыбнулась:

— Что ж… тогда научите меня, как быть центром вашего мира.

Мужчины переглянулись. В их взглядах сверкнули искры: света, огня и древнего знания. И в этой искре Алиса почувствовала — будущее началось.

--

Они вернулись из святилища под вечер, когда небо стало окрашиваться в мягкие сиреневые и золотые тона. Ветер нёс запахи свежести и цветущих трав, а где-то далеко раздавались крики птиц, которые улетали к горам. Алиса шагала чуть впереди, и каждый её шаг отзывался внутри особым чувством: будто земля под ногами признаёт её хозяйкой.

В доме их ждал ужин — не обычный, а созданный магией. Стол сам расправился, посуда засверкала, а блюда возникали прямо из воздуха. Алиса в изумлении присела на край дивана, ощущая, что сама реальность здесь подчиняется воле.

— Ты можешь всё это делать и сама, — заметил Каэль. Его голос был ровным, но в глубине скрывалась лёгкая улыбка. — Просто пока не знаешь, как управлять потоками эфира.

Алиса посмотрела на него и вздохнула:

— Может, научите? А то я чувствую себя гостьей, а не хозяйкой.

— Для начала научись желать правильно, — вмешался Ардан, и в его янтарных глазах вспыхнул огонёк. — Магия отвечает не на слова, а на жажду. Ты должна ощущать её каждой клеткой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Элион молча положил перед ней бокал, наполненный прозрачным напитком, и сказал:

— Иногда достаточно просто представить вкус. Попробуй.

Алиса взяла бокал в руки, задумалась. Она вспомнила вкус своего любимого кофе на Земле, тот самый — с молоком и корицей, которым баловала себя по утрам в редкие выходные. И вдруг — аромат обжаренных зёрен и пряная сладость наполнили воздух. В бокале вместо прозрачной жидкости оказался густой кофейный напиток с нежной пенкой.

— Получилось! — воскликнула она, улыбаясь.

Мужчины переглянулись, и Ардан рассмеялся:

— Вот видишь, как легко. Главное — не сомневаться.

Элион, однако, заметил мягко:

— Но не забывай: каждое желание — это цена. Даже если не замечаешь её сразу.

Каэль кивнул.

— Важно учиться различать, что действительно нужно, а что — каприз. Иначе сила будет тебя разрушать.

Алиса нахмурилась. Внутри закралось лёгкое сомнение, но она отогнала его. Сейчас ей хотелось радости. Хоть немного.

Они ужинали вместе, и Алиса впервые за долгое время почувствовала не одиночество, а тепло. Мужчины спорили между собой, но не ссорились. Ардан отпускал колкие шутки, Элион возражал сухо, сдержанно, Каэль иногда добавлял короткие фразы, но именно они ставили точку. Алиса слушала их и смеялась, ощущая, как в груди растапливается лёд.

Когда ужин закончился, они вышли во двор. Там, в центре, росло древо — огромный ствол, уходящий к небу, и листья, светящиеся мягким золотом. Под его кроной было место для отдыха, и Алиса устроилась на скамье, а мужчины расположились вокруг.

— Это дерево называется Сердцевина, — пояснил Каэль. — Оно связывает все эпохи, все миры. Через него можно путешествовать, если ты готова.

Алиса подняла взгляд вверх, в крону, где листья мерцали, словно звёзды.

— А если я не готова?

— Тогда оно тебя не примет, — ответил Элион. — Оно закроется и будет молчать, пока не придёт твой час.

Ардан усмехнулся:

— Но я уверен, ты готова. Ты ведь не из тех, кто прячется.

Алиса почувствовала, как сердце пропускает удар. В его словах было слишком много правды. Она и правда никогда не умела прятаться — ни от людей, ни от судьбы. Даже на Земле, несмотря на всё одиночество, она снова и снова искала путь вперёд.

Она задумалась, потом тихо произнесла:

— Если я центр, если я должна держать равновесие… значит, рано или поздно придётся идти. В другие времена. В другие миры.

Каэль посмотрел на неё пристально, и его зелёные глаза сверкнули в полумраке:

— Именно так. Ты — узел, через который сходятся дороги. Мы будем рядом. Но решение всегда за тобой.

Тишина опустилась, нарушаемая только шумом листвы. Алиса закрыла глаза и прислушалась к себе. Страх. Восторг. Ожидание. Всё смешалось в ней. Но впервые за много лет она ощущала — она не одна.

Когда она открыла глаза, трое мужчин всё ещё смотрели на неё. Элион — с мягкой заботой. Ардан — с жгучим вызовом. Каэль — с глубоким уважением.

И в этих трёх взглядах Алиса нашла то, чего не знала прежде: уверенность, что её жизнь теперь принадлежит не только ей.

Она улыбнулась им и тихо сказала:

— Хорошо. Я готова.

И Сердцевина над их головами вспыхнула золотым светом.

Глава 12.

Глава 12

Жаркое дыхание пустыни обволакивало Алису с первых шагов. Она никогда не была в Египте — и уж точно не в таком, где песок пел под ногами, а небо было насыщенного сапфирового оттенка, словно его разлили из чаши бога Ра. Ветер приносил запахи — терпкие, пряные, полные специй, дыма и чего-то ещё древнего, как сама земля. Мир, в который её привела тропа междумирья, жил своей вечностью: гул голосов вдалеке, мерцающие огни факелов на горизонте, и пирамиды, вырастающие из песка, словно каменные стражи, пережившие не одно тысячелетие.

Алиса прикрыла глаза ладонью, щурясь от слепящего света. Песчинки липли к губам, к ресницам, и казалось, сама пустыня проверяет её — чужестранку, пришедшую без зова.

Рядом шли её мужчины.

Ашэр, светлый, держался ближе всех. Его волосы, словно сотканные из солнечных лучей, горели на солнце ещё ярче. Он смотрел на неё так, будто весь этот чужой мир был только декорацией, а главная реальность — она. Его ладонь то и дело касалась её локтя — не навязчиво, а осторожно, готовая подхватить, если вдруг оступится.

Каэль, тёмный, напротив, шагал чуть позади. Его золотистые глаза сужались от яркого солнца, но в них не было раздражения — только напряжённое внимание. Он казался хищником, готовым броситься в любую секунду. Его плащ чёрного цвета развевался, как крылья ночи, и, когда он обернулся, Алиса заметила в его взгляде то самое — жгучее, дерзкое, притягательное.

Ильмир, древний, с кровью богов, шёл чуть в стороне, как всегда. Его серебристые волосы отливали холодным блеском, кожа будто вобрала в себя саму силу древних храмов. Он не говорил ни слова, но когда их взгляды встретились, Алиса едва не сбилась с шага: в его зелёных глазах было что-то, что прожигало насквозь. Там была вечность. И скрытая боль.

— Как думаешь, — тихо спросила Алиса, пытаясь отвлечься от жара, — эти пирамиды… такие же, как в моём мире? Или другие?

Ашэр улыбнулся мягко:

— В твоём мире они — тени. Здесь же — источник. Каждая грань хранит энергию. Их строили не ради погребений, а ради связи с междумирьем.

— Связи? — переспросила Алиса. — То есть это ворота?

— Входы, выходы, ловушки, — отозвался Каэль с усмешкой. Его голос был хрипловатым, низким, будто сам песок говорил его устами. — Для таких, как мы, — дорога. Для обычных людей — лабиринт без выхода.

Ильмир всё это время молчал, но его взгляд был прикован к вершине ближайшей пирамиды. Наконец он произнёс:

— Она зовёт.

Алиса почувствовала, как по коже пробежал холодок. Сначала ей показалось, что это ветер. Но нет — под рёбрами дрогнуло сердце. Словно сама пирамида знала её имя, звала, просила.

— Мне… туда? — выдохнула она.

Ашэр резко обернулся, схватил её за руку:

— Ты не должна идти одна.

Каэль усмехнулся, но в его тоне не было насмешки — только жар:

— Она должна. Это её выбор. Мы только поддержим.

— Поддержим? — светлый метнул в него холодный взгляд. — Или подтолкнёшь в пропасть, как всегда?

— Хватит, — вмешался Ильмир. Его голос был тихим, но от него всё стихло — даже ветер будто замер. — Добро и зло — две стороны одной грани. Здесь они бессильны. Здесь решает лишь равновесие.

Алиса ощутила, как оба мужчины смолкли. Между ними искрила невидимая дуга — свет и тьма, готовые сцепиться. Но древний был, как якорь, удерживающий их.

Они двинулись к пирамиде.

Чем ближе, тем сильнее Алиса ощущала её дыхание. Каменные блоки светились изнутри — мягко, золотисто. На стенах проступали знаки — она узнавала их, хотя никогда не учила древнеегипетский. Они складывались в истории: восходы, жертвоприношения, молитвы и — гибель цивилизации. Она видела сцены, как люди тянули камни, как жрецы возносили руки к небу. Видела падение, пожар, песок, хоронящий города.

— Они знали, что их время закончится, — тихо сказала она.

— Знали, — подтвердил Ильмир. — Но верили, что кто-то придёт.

Они вошли внутрь.

Внутри не было темноты. Напротив — всё сияло мягким светом. Потолки поднимались высоко, словно сама звёздная твердь была под ногами. Воздух был густым, насыщенным, будто наполнен тысячами голосов.

Алиса шла медленно, ладонью касаясь стены. Камень был тёплым, пульсирующим, словно жилым.

И вдруг — перед ними открылся зал.

В центре — алтарь, увенчанный кристаллом. Он сиял, как сердце планеты, и от него расходились потоки света во все стороны.

Алиса замерла.

— Это… живое.

— Это память, — сказал Ашэр.

— Это сила, — отозвался Каэль.

— Это испытание, — закончил Ильмир.

Кристалл дрогнул. И Алиса поняла: сейчас решается не только её судьба.

Сзади мужчины замерли. Их взгляды — разные, но одинаково жгучие — были прикованы к ней. В них бушевали страсти: у Ашэра — тревога и нежность, у Каэля — вызов и желание, у Ильмира — вечное ожидание.

И всё это — ради неё. Ради той, кого пустыня назвала своей.

Алиса сделала шаг к кристаллу.

— Ну что ж, Египет, — шепнула она. — Посмотрим, зачем ты меня звал.

И протянула руку.

---

Стоило Алисе коснуться кристалла, как зал изменился. Свет вспыхнул так ярко, что пришлось зажмуриться, и воздух загудел низким, вибрирующим звуком, будто сама пирамида проснулась. Вибрации пробежали по полу, по её телу, и с каждым ударом сердца Алиса ощущала, что уходит глубже — туда, где грань между миром и сном стирается.

— Алиса! — окликнул Ашэр, пытаясь удержать её за плечо. Но его рука прошла сквозь её тело, словно она уже принадлежала не этому месту.

Каэль шагнул ближе, в золотых глазах вспыхнула ярость:

— Если она исчезнет, я пойду за ней!

— Глупец, — сдержанно бросил Ильмир. — Это её испытание. Здесь только она и правда.

Мир разорвался.

---

Алиса стояла среди песков, но это был иной Египет. Живой. Вокруг шумел город: белые стены домов, цветные ткани на базаре, дети, гоняющиеся за козами. Фараон в золотой короне проезжал по улице в окружении стражи. Люди падали ниц, а на небе горело солнце — слишком близкое, слишком яркое.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она слышала голоса — чётко, как будто рядом.

— Мы построим мост к звёздам…

— Энергия кристаллов слабеет…

— Атланты не поделились знаниями, и мы погибнем!..

Алиса вдруг поняла: она видит не просто прошлое. Она внутри чужих воспоминаний. Её душа вплетена в ткань этой цивилизации, и она переживает её гибель вместе с ними.

Перед ней вспыхнули картины: жрецы, тянущие к небу кристаллы, световые лучи, уходящие в облака. Пирамиды, сверкающие как маяки. Люди, обессиленные от труда, и дети, которых ведут в храмы. Слёзы и молитвы.

«Они знали, что всё рухнет», — подумала Алиса.

Словно в ответ земля дрогнула. Пески пошли волнами, здания рушились, небо темнело. Вдалеке, за линией горизонта, что-то падало — огромные тени, словно острова, рушились в море. Атлантида.

Алиса вскрикнула — и в тот миг пространство снова переломилось.

---

Она стояла в зале пирамиды, дрожа. Рука всё ещё касалась кристалла, но теперь он сиял мягче. Внутри неё звенело — как будто чужая боль и её собственная соединились.

— Ты видела? — голос Ашэра был полон тревоги. Он стоял совсем рядом, его голубые глаза горели беспокойством. — Что ты видела?

Алиса повернулась к нему.

— Гибель. Пески, море, острова, что тонули. Атланты… они знали. Они пытались предупредить. И пирамиды — это маяки. Это связь.

— Атланты, — хрипло повторил Каэль. Он шагнул ближе, и его золотые глаза сверкнули огнём. — Ты говоришь, будто видела их смерть сама.

— Я… была там, — призналась она. Голос дрогнул, но не от страха — от понимания. — Их боль… теперь и моя.

Ильмир, всё это время молчавший, наконец подошёл ближе. Его зелёные глаза сияли так, будто он знал всё ещё до того, как она произнесла.

— Ты прошла испытание. Теперь ты не просто гостья в междумирье. Ты — носитель памяти. И за тобой придут те, кто не желает, чтобы правда о прошлом ожила.

В его голосе не было угрозы, только предостережение. Но от этого Алисе стало холодно.

— А что теперь? — спросила она. — Что мне делать с этим?

Каэль усмехнулся, но в его голосе был жар, не смех:

— Жить. Сражаться. Выбирать. Ты уже часть нашей войны, Алиса.

Ашэр накрыл её руку своей ладонью. Его прикосновение было тёплым, мягким, как солнечный свет.

— Или частью нашего дома. Если ты захочешь.

Она встретилась с его взглядом — в нём было столько нежности, что сердце дрогнуло. Но едва она отвела глаза — наткнулась на пылающий янтарный взор Каэля. В нём горело другое: желание, страсть, вызов. И ещё чуть в стороне — взгляд Ильмира. Он не требовал, не звал. Но в его зелёной глубине было вечное, опасное «жди».

Алиса осознала: они — её. Трое разных, противоположных, несогласных между собой. Светлый, что видит в ней смысл. Тёмный, что жаждет её всей душой. И древний, что знает больше, чем говорит.

И всё это — теперь часть её судьбы.

Кристалл дрогнул в последний раз и погас. В зале воцарилась тишина.

Алиса выдохнула и опустилась на колени.

— Я готова, — шепнула она. — Только не оставляйте меня одну.

И впервые она увидела, как все трое — такие разные — одновременно сделали шаг к ней.

Глава 13.

Глава 13

Утро в Межмирье пахло холодной мятой и нагретым стеклом. Свет струился отовсюду — не с неба, которого не было, а из самой ткани пространства. Где-то внизу, под прозрачными настилами, катились медленные волны световой реки: в глубине переливались письмена, будто бегущие строки старого языка. Я прислушалась — и правда, в вибрации света пряталась музыка, едва слышимая, как дыхание спящего зверя.

— Ты проснулась, — тихо сказал Светлый.

Он стоял у кромки настила, обведённый рассветной гало. Белые волосы отражали блики, а кожа светилась изнутри, словно под ней жила тонкая молния. Он и впрямь был похож на ангела, только без наивности и сахара. В его глазах — прозрачных, небесно-голубых — было что-то жесткое: дисциплина клинка.

— Я проснулась, — выдохнула я, на ходу разглаживая непослушную прядь. — И хочу понять, где мне жить.

Тёмный оторвался от перил. Его взгляд скользнул по мне медленно и лениво — с тем самым хищным прищуром, от которого у меня внутри что-то опасно теплеет. Чёрные волосы, янтарные глаза, кожа с тёплым, будто солнечным, оттенком. На нём был тёмный китель, на запястьях — тонкие браслеты с гравировкой, которые шептались крошечными искрами. Он не сказал ни слова, но уголки губ дрогнули, и в этом едва заметном движении было больше признания, чем в десяти «ты прекрасна».

Древний — третий — был чуть поодаль, как всегда. Серебряные волосы спадали на плечи каскадом, зелёные глаза казались глубже любого колодца. Он не сиял и не жёг. Он… держал. Невидимую ось. С ним пространство будто становилось устойчивее, а я — смелее.

— Дом, — сказала я, и слово было как кость, вокруг которой начало нарастать мясо феномена. — Не замок. Не дворец. Дом. Чтобы в нём пахло жизнью, а не парадными коврами.

Тёмный хмыкнул:

— С коврами можем справиться. С коврами я вообще рад справляться.

— Ты с чем угодно рад «справляться», — сухо заметил Светлый.

— Только с тобой — нет, — лениво произнёс Тёмный, не отводя от меня взгляда. — Это скучно.

Я едва удержала улыбку. Их подколки были как перчинка в горячем супе — на языке щиплет, но хочется ещё.

— Итак, — я вытянула руки, и Мир откликнулся. Тёплая, шелковистая дрожь прошла по коже: магия потянулась к ладоням, как кошка к солнечному пятну. — Покажите мне Якорные места. Если я здесь надолго, Дом должен стоять на правильной артерии.

Светлый шагнул ближе. Его голос понизился, стал почти интимным — не потому что флирт, а потому что знание:

— В Межмирье нет «верха» и «низа», Алиса. Есть сеть течений — эфирных русел, на которых держатся пути между эпохами. Якорь ставят на узле — там, где три потока встречаются без столкновения. Один — светлый, другой — теневой, третий — первородный. Так Дом работает не против мира, а вместе с ним.

— Иначе его закрутит, — добавил Древний. — Или, хуже, начнёт тянуть из тебя, как из батареи.

— Мне это точно не надо, — пробормотала я и огляделась.

Мы стояли на прозрачной террасе, и снизу, под стеклянными слоями, действительно текли три разных сияния. Лёгкое, звенящее — как морозный воздух в январе. Тёплое, густое — как смола и чёрный мёд. И третье — бесцветное, как дыхание: его нельзя было увидеть, но можно было услышать — старинный бас, в который вплетены звуки грозы, песок, соль и скрип корабля.

— Здесь, — сказала я. — Здесь узел.

— Здесь, — согласился Древний, и мир словно кивнул.

Я закрыла глаза.

Картинка сложилась сама: силуэт дома возник, как отпечаток ладони на стекле. Не башни. Не флюгера. Никаких «сделайте мне летающее барокко». Мне хотелось пространства и дыхания.

— Основание — полумесяц, — шептала я, и под нами шевельнулся свет. — Левый рог — мастерские и лаборатория, правый — жилой блок. Между ними — прозрачная галерея, в которой можно пить чай и слушать, как течёт эфир. Нижний уровень — сад. Но не из деревьев, — я улыбнулась. — Из света. Сад световых лиан, которые цветут, когда мы дома.

Светлый смотрел так, будто кто-то вручил ему новую конституцию равновесия.

— Это красиво и правильно, — произнёс он. — «Живой» свет не истощает узел и умеет охранять. Можно настроить так, чтобы лианы закрывались, если к дому подходит чужой.

— Я их сам сплету, — хрипло отозвался Тёмный. — И заставлю шипеть на тех, кто мне не нравится.

— Алиса, — Древний поднял ладонь, и в воздухе возникло мерцание схемы — линии, ключи, якорные фразы. — Сначала — закон. Дом без закона — просто красивая ловушка.

— Говорите, — кивнула я, прикусив губу. — Я буду задавать вопросы и ругаться, если мне не понравится.

— Замечательно, — улыбнулся Светлый. — Пункты мира — коротко, но это база:

1. Совершеннолетие — с тридцати. До этого — статус «младшей». Тебе двадцать семь — формально ты младшая. Но межмировой Кристалл дал тебе статус «Переходящей». Это право решать за себя, если у тебя есть три гаранта.

— Гаранты, — повторила я, бросив взгляд на троицу. — То есть вы.

Тёмный оскалился, не пряча довольства:

— Да.

2. Право на Дом-Якорь. Дом ставится на узле только с разрешения Сетки Опеки. Разрешение выдается, если Дом помогает стабилизировать потоки. Наш проект — как раз такой.

3. Брак и гарем. Здесь это называется Союзом охраны. Соединение трёх сил — Света, Тени и Первородной — вокруг Хозяйки. Это не про собственность, а про баланс: каждый из нас клянется охранять твою волю, твоё тело и твой путь. Взамен ты клянешься не разрушать равновесие: не отдавать свою силу одной стороне, если две другие возражают.

— И про ревность тоже скажи, — мрачно заметил Тёмный.

Светлый не моргнул:

— Ревность — это частный случай нарушения баланса. Она лечится разговором и практикой этикета.

— Бог ты мой, — прошептала я. — У нас будет расписание ревности?

— Если захочешь, — мягко вмешался Древний. — Но обычно хватает одного «посидим и предельно честно скажем, что чувствуем».

— Окей, — я потерла виски, а потом вдруг рассмеялась. Смеялась я редко — и от того смех вышел звонким, почти девчоночьим. — Хорошо. Что ещё?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

4. Переходы по эпохам. Сеть открывает проходы туда, где переклинивает время: где от перелома зависит слишком много. Мы не «меняем историю», — Светлый выдержал мой взгляд, — мы выравниваем качество решения. Условно: у фараона есть два пути — жертвоприношение худших или переговоры с соседями. Мы не подменим его решение, но можем увеличить шанс, что он услышит свой лучший голос. Понимаешь?

— Понимаю. Это не «спасём всех», это «поможем миру выбрать собственное лучшее», — тихо произнесла я и вдруг ощутила, как легко стало дышать. Я не спаситель. Я — настройщик. Это куда честнее.

5. Запрет на парадоксы. Нельзя вытягивать людей из их времени силой, нельзя «возвращать мёртвых». Нельзя забирать с собой технологии, которые разрушат равновесие эпохи. Всё, что мы привозим — маркируется меткой Сетки, иначе Дом будет «чихать» и выкидывать предмет обратно в его время.

— Дом будет чихать? — с сомнением переспросила я.

— Это местный технический термин, — невозмутимо ответил Светлый. — Нечто между «зазвенит сигнализация» и «выблюет на твою подушку».

6. Налог на энергию. Каждая миссия — это топливо. Его дает Дом, мы и ты. Мы трое можем подпитывать Дом, но только если ты согласна. Если хоть один из нас против — миссия откладывается.

— Значит, мне придётся уметь говорить «нет», — подвела я итог.

— И «да», — прошептал Тёмный.

Он подошёл ближе — настолько, что я почувствовала его тепло. Оно было не жарким — густым. Как вечерний воздух после грозы, когда сад пахнет мокрым железом и дымом костра. Он протянул руку к моему плечу… и остановился в сантиметре, спрашивая без слов.

— Можно, — сказала я сама себе и кивнула.

Пальцы легли осторожно, почти благоговейно. Он умел быть мягким, когда хотел. Это было опаснее, чем его хищная улыбка.

— Я построю стены, — сказал он негромко. — Чтоб каждую ночь ты слышала, как Дом дышит.

— Я — каркас и свет, — кивнул Светлый. — Задаю контур, окна и умную защиту.

— Я — оси, — добавил Древний. — Точки, на которых Дом держится и никогда не валится, даже если мир трясёт.

— А я… — я вдохнула. — Я настрою голос. Чтобы в каждой комнате звучала своя музыка и пахло своим днём.

---

Стройка началась без лопат и бетономешалок.

Светлый шагнул в пустоту — и под ногами вырос прозрачный мост. Линии чертили себя сами; в воздухе сыпались искры формул. Его ладони оставляли в пустоте ноты, и ноты становились рёбрами света. Я видела, как из его пальцев выходят тончайшие ниточки — чистые, как кварц, и каждая цепляется за русло, не мешая, а направляя его. В его лице не было ни капли усталости — только сосредоточение. Красиво до наглости.

Тёмный шёл следом, ставя «мясо» на эти рёбра: шёлк-камень, тёплое полупрозрачное вещество, которое гнулось под руками и становилось стеной, если его убедить. Он не давил — уговаривал. Его голос, густой и низкий, заполнял пространство, и стены рождались под ним, как лошади под голосом хаза — влюблённо.

Древний стоял в центре будущего дома — в точке, где сходились три русла, — и держал мир, как держат струну. Вся конструкция, вся эта невесомая архитектура без гвоздей держалась на его спокойствии. Он был тих, как утёс, и так же необходим.

Я открыла руки — и Дом на меня ответил. Внутренние галереи заполнились ароматом: на левом роге пахло лавандовым маслом и холодным железом (мастерская), на правом — кожей, страничками книг, свежим хлебом (жилой блок), в галерее между рогами — озоном и яблочной кожурой. Световые лианы спустились с купола, поползли по перилам, защекотали щёку — и зазмеились обратно, распуская цветы-фонари.

— Это… — Светлый на секунду потерял слова, и это было самой высокой похвалой. — Это Дом.

Тёмный поддел ногтем край проёма, и тот, послушно вздохнув, стал аркой.

— Это «мой» Дом, — сказал он, но не забрал «мой» у меня — он отдал в это слово «наш».

Древний усмехнулся одними глазами:

— Теперь говорим самое сложное. Про нас троих.

Я повернулась.

— Говорите.

— Мы — твои мужчины, — Светлый не смягчил формулировку. — Но не собственники. Наши клятвы не про «владеть». Они — про «стоять рядом». Мы клянёмся не брать у тебя без спроса. Не давить. Не подменять твою волю своей. Взамен ты клянешься называться — не прятать от нас, если тебе плохо, страшно, больно или стыдно. И не делать из нас орудия друг против друга.

— И ещё, — добавил Тёмный, — если я перегну — ты мне скажешь. Сразу. Не завтра, не «когда-нибудь», не «он сам догадается». Прямо. И я… — он чуть усмехнулся, — я постараюсь быть воспитанным зверем.

— А я буду тем, кто держит все эти «постараюсь», — проговорил Древний. — Когда свет будет слишком светлым, а тьма — слишком вкусной, я напомню про середину.

— Я согласна, — сказала я, и сердце почему-то стукнуло в горло.

Светлый протянул ладонь, и на ней вспыхнуло трёхлепестковое сияние. Тёмный положил сверху свою руку. Наконец — я. Древний накрыл наши пальцы снизу, как корень накрывает росток.

Тёплая волна прошла по телу, и я услышала Дом. Он пел. Тремя голосами — света, тени и первородной глубины, — и четвёртым, тонким, как серебряная струна. Моим.

— Теперь — жить, — сказал Древний.

---

Жить началось с кухни.

Кухня была в правом «роге» — тёплая, с широким столом, сбегающим в окно, и бесшумной техникой, которая слушалась жеста. В чашке стухнуло молоко? Дом тонко пропел — и молоко стало свежим. Утром стол сам накрывался тонкой белой скатертью, если в комнате звучал мой шаг: Дом меня узнавал.

— Пахнет корицей, — заметил Светлый, заглядывая в кастрюлю.

— Пахнет тобой, — отозвался Тёмный, невинно пробуя пальцем крем, а потом облизывая его намеренно медленно, глядя мне в глаза.

— Тебе положить миску для котов? — осведомился Светлый.

— Потом, — лениво улыбнулся Тёмный. — Сейчас у нас другая миссия.

Он наклонился — не спеша, давая мне уйти, если я хочу. Я не ушла. Его поцелуй был горячим, но мягким. В нём не было «возьми и укради». В нём было «разреши». Я позволила. Светлый не вмешался — только мельком, очень кратко, провёл кончиками пальцев по моей спине, охлаждая кожу там, где Тёмный разжигал. Древний зашёл на кухню за водой, скользнул взглядом — тёплым, одобряющим, и ушёл, как страж, который знает: в доме безопасно.

— Ты краснеешь, — улыбнулся Светлый, когда мы наконец отлипли от друг друга.

— Я дышу, — проворчала я. — И да, у меня щеки живые.

— Жизнь — это когда щеки живые, — философски подвёл итог Тёмный, легко поставив меня на пол, будто я пушинка. — Кстати, о жизни. Твои миссии.

— Мои?

— Наши, — поправил Древний. — Но ты — центр. Сетка уже шепчет.

Светлый коснулся наруча, и над столом вспыхнул тонкий экран. На нём — пылью светилось множество точек. Я потянулась — и две точки вспыхнули ярче.

— Египет, — произнесла я, почти не сомневаясь. — И… Атлантида. Позже. Египет — сначала.

— Согласен, — кивнул Светлый. — Египет сейчас на переломе. Жрецы спорят: загонять ли людей в страх, чтобы удержать власть, или открывать школы письма.

— Открывать, — вырвалось у меня.

Тёмный склонил голову:

— Не всё так просто. Откроешь — придёт новый голод. Знание хочет хлеба. Кто его даст?

— Мы найдём способ, — произнёс Древний. — Но не здесь — на месте. И прежде чем бежать, — он указал на план дома, — ещё одна вещь: комнаты выбора.

— Что это?

— В Доме должно быть три двери, — сказал Светлый. — Одна — в свет, другая — в тень, третья — в середину. Это не магия эффектов, Алиса. Это архитектура внутреннего выбора. Ты заходишь в «свет» — и Дом помогает тебе услышать голос сочувствия. Заходишь в «тень» — его соблазн и сила открываются честно. Заходишь в «середину» — и слышишь тишину, где нет вкуса победы, но есть вкус верности себе. Перед миссиями будем заходить по очереди — чтобы не нести в мир свой перекос.

— И чтобы ни один из нас не перетягивал, — кивнула я. — Сделаем.

— Я построю «тень», — отозвался Тёмный, и его голос стал ниже. — Чернильные стены, мягкие кресла, вино, которое пахнет сливой, и музыка, от которой хочется стянуть галстук и закрыть шторы.

— Я — «свет», — сказал Светлый, и на миг он был снова совсем юн: солнечные панели, белые занавеси, вода и смех. — Лёгкий хлеб, свежие яблоки, книги, которые хочется читать вслух.

— А я — середину, — тихо добавил Древний. — Камень, ковёр, чашка тёплого молока, широкое окно на безмолвие. И стул, на который садишься и понимаешь, что у тебя всё получится.

Я смеялась, и Дом смеялся вместе со мной: световые лианы дзинькнули, как капли на стекле.

— Ладно, — сказала я, вставая. — Переодеться — и в «середину». А потом — Египет.

— Подожди, — мягко остановил меня Светлый. — Ещё два закона, и обещаю — ни слова о бюрократии.

— Три обещай, — язвительно вставил Тёмный.

— Два, — невозмутимо повторил Светлый. — Первое: границы тела. Даже в союзе «охраны» касание — это вопрос. Ты в любой момент можешь сказать «нет», и это «нет» будет абсолютным. То же касается нас: если кто-то из нас говорит «стоп» — ты слушаешь.

Я серьёзно кивнула. Это казалось очевидным, но услышать это вслух — было как получить в руки ключ от собственной двери.

— Второе: право на тайну. У каждого из нас есть часть прошлого, о которой он расскажет не сразу. Мы не лезем туда ломом. Но если эта тайна начнёт убивать Дом — мы приносим её на стол. Согласна?

— Согласна, — сказала я и почувствовала, как в груди развернулась новая комнатка — маленькая, но светлая. Комната, где мне не надо будет оправдываться за каждый шрам.

— Тогда пошли, — расправил плечи Тёмный. — И, Алиса… — он задержал взгляд, и на миг в янтаре его глаз вспыхнула та самая голая, ничем не прикрытая страсть, от которой подсыхают губы, — я сойду с ума, если ты продолжишь ходить по дому босиком.

— Почему? — невинно спросила я, опускаясь на пятки, и световые лианы послушно обвили ступни теплом.

— Потому что я не камень, — хрипло ответил он.

Светлый низко рассмеялся, а Древний покачал головой, но улыбнулся краем губ:

— Египет подождёт пять минут.

— Египет подождёт, — согласилась я, и Дом снова зазвенел — точно.

---

Комнаты выбора получились на редкость честными.

В «свете» было прохладно и свободно. Воздух пах вкусом первого, ослепительно белого снега; под пальцами — фактура тонкого льна. Здесь легко было говорить «да»: да терпению, да мягкости, да ладоням, которые лечат, а не охотятся. В «тени» — тёплый пол, мягкие шторы, густой, как сливовый соус, полумрак. Здесь хотелось шептать и не врать себе про свои желания. В «середине» — широкое окно, в которое смотрела тишина, и стул у окна, где моё сердце било ровнее.

Мы вошли по очереди. Я — в середину. Светлый — в свет, Тёмный — в тень. Древний — прошёлся через все три двери, и каждое помещение стало на тон спокойнее.

Когда мы встретились в галерее, я уже знала: Египет не будет быстрым «взмахнули палочкой — и хеппи-энд». Там пахнет пылью, горячим камнем и страхом. И там — неожиданно — пахнет ещё и смехом. Потому что где страх велик, там одна шутка может перевесить чашу весов.

— Возьмём немного хлеба и фиников, — деловито произнёс Светлый. — Нельзя приходить в дом, где голод, и говорить о просвещении с пустыми руками.

— Возьмём ещё истории, — добавил Древний. — Жрецы старого храма помнят сказки, которых не записали писцы. Если мы сделаем так, чтобы они рассказали их детям у печи — писцы сами придут.

— А я возьму твой платок, — сказал Тёмный, и это вышло странно нежно. — Чтобы был твой запах.

— Возьми, — сказала я, вытаскивая из кармана тонкую шёлковую полоску. — Но верни.

— Всегда, — серьёзно кивнул он и спрятал платок у сердца.

Я надела простое платье цвета влажного песка, подвязала волосы, и мы подошли к арке перехода. Дверь в Египет отозвалась золотистым бликом — как солнечная пыль на ресницах.

Дом поднял на прощание шёпот световых цветов.

— Подождите, — остановила я сама себя. — Последнее. Если мы — правда «охрана», то дайте мне каждый по одному слову. Моему Дому. Моей дороге. Мне.

Светлый усмехнулся — открыто, от счастья.

— Моё слово — ясность.

Тёмный наклонился ближе и шепнул, как секрет:

— Моё — живая.

Древний кивнул:

— Моё — держаться.

— Принято, — сказала я, и мир щёлкнул, как замок, вошедший в паз.

Мы шагнули в свет.

И в ту секунду, когда пространство мягко провернулось, как калейдоскоп, я услышала их троих сразу — не ушами, кожей:

Мы тебя слышим. Мы рядом. Мы — тихо. Но смотрим на тебя, как на центр мира.

Я улыбнулась и вошла в Египет.

Дом за спиной пел мне на дорогу, и пение было похоже на обещание: в этот раз у меня получится не просто выжить. Жить.

Глава 14.

Глава 14

Сумерки опустились на Междумирье так мягко, будто кто-то положил на плечи тёплую шаль. Купол города дышал ровно, как огромное животное; по стеклянным артериям дорог текли огни, а внизу, у края нашей террасы, шуршала садовая трава — серебристая, пружинистая, как мох, и пахла лимоным и дождём.

Я стояла босиком, ощущая под ступнями тёплый камень. Дом ещё пах свежей кладкой и древесиной: мужчины за день доделали внешние контуры — лёгкие арки, панорамные окна со смарт-стёклами, тонкие полосы медных жил для магопроводки. Внутри — то, что я выбрала: не замок и не дворец, а светлый дом-убежище. Высокие потолки, воздух, минимум мебели, максимум света. Кухня с открытыми полками, стол для карт и артефактов, мастерская с верстаком и инструментами (да-да, у богини DIY-настроение), над всем — галерея с круговым балконом, откуда видно небо.

— Ты замёрзнешь, — тихо сказал Раэль.

Он появился, как всегда, незаметно: белые волосы перевязаны тёмной лентой, на плечах — плащ цвета раннего утра. Он накинул его на меня, и ткань едва тронула кожу — обожгла прохладой и тут же стала тёплой.

— Я не хрусталь, — фыркнула я. — Не разобьюсь от ветерка.

— Ты — мой свет, — серьёзно ответил он. — Свет нежнее хрусталя.

Это было так по-ангельски, что я даже не закатила глаза — усмехнулась.

Из глубины дома донёсся ленивый бас Кая:

— Свет-не-свет, а поесть бы неплохо. Или вы планируете жить на комплиментах?

Он вышел на террасу, опершись плечом о дверной косяк. Чёрные волосы собраны на затылке, на шее — тонкая нитка из дымчатых бусин-оберегов. В янтарных глазах — вечный огонь и вечный вызов. Кай смотрел на меня не как на трофей — как на силу, которую хочет распознать и попробовать на вкус. И, да, нервничал — я это заметила по еле уловимому жёсткому изгибу скулы. Для «тише воды» он держался образцово, но в глубине зрачков плясали искры.

— Ужин на столе, — отозвался изнутри третий, не поднимая голоса.

Олимп никогда не повышал тон. В нём была та редкая порода спокойствия, от которой мурашки бегут по коже. Он вышел вслед за Каем: высокий, тонкий, тёмная кожа переливается мягким матом, серебряные волосы ниспадают на плечи тяжёлой волной, зелёные глаза — как изумруды в дымке. На запястьях — кольца-связки, тонкие, как паутина, и древние, как песок. Он поставил на край стола графин, бокалы, просто посмотрел на меня — ровно, внимательно. Равновесие.

— Мы обещали ужин без споров, — напомнил он. — И вечер — твой.

— Ужин без споров… звучит как вызов, — пробормотала я и зачем-то поправила плащ. — Что у нас по меню, шефы?

— Тушёные корни с пряной солью, — перечислил Раэль. — Хрустящий хлеб на опаре. Маринованные цитровые зёрна. И «мёд звезды» — сладкое вино из высоких садов.

— А на десерт? — Кай наклонился ко мне почти вплотную, и в голосе зазвенела ленивая опасность. — Скажем, прогулка по крыше и… флирт без границ?

— На десерт, — спокойно сказал Олимп, не моргнув, — разговор. О том, что мы чувствуем и чего не чувствуем. О границах. И — да — флирт. Но в пределах взаимного согласия.

Я посмотрела на него благодарно. Чёртов балансировщик. Без него мы бы либо уже поссорились, либо оказались в эпической драме «кто кого перекричит».

---

Мы ели на террасе, как в летнем кино: тарелки, пальцы, смех, вино. Я не знала, когда успела так расслабиться. Наверное, когда Раэль, сосредоточенно намазывая пряный крем на хлеб, в третий раз спросил, как прошёл мой день в мастерской, и выслушал все десять версий одного и того же эксперимента — и ни разу не зевнул. Наверное, когда Кай, изобразив, будто мне случайно положили слишком острый кусочек, в одно движение подменил его своим, а потом выдал: «Я тренируюсь быть не только опасным, но и полезным». Наверное, когда Олимп, не вмешиваясь, однажды мягко коснулся пальцем моего запястья — и кольцо-браслет «Песнь Зова» откликнулось, сбивая внутреннюю тревогу в ровный ритм.

— Ты хотела про дом, — напомнил он, когда мы убрали посуду одной точной связкой магии. — Про мир. Про нас.

— Угу, — я подтянула ноги на скамью и обняла их руками, кутаясь в плащ. — Чтобы не жить в вакууме. Мне нужны правила, как бы смешно это ни звучало из моих уст.

— Тогда слушай, — сказал Раэль. — Этот мир — узел. Здесь сходятся дороги времён и веток. Мы называем это «соты»: ячейки эпох соединены тонкими переходами. Твоя сила — ключ к их дверям. Мы — твои стражи и партнёры. Я слежу за тем, чтобы ты не потеряла себя в чужом страдании. Свет умеет лечить — и ослеплять. Я — за первое.

— Я — чтобы ты не боялась собственной тьмы, — подхватил Кай. — В каждой эпохе есть грязь. Не надо её бояться. Надо её знать, чтобы обходить… или пройти и не утонуть. Я держу удар. И беру удар, если он летит в тебя.

— А я — о том, чтобы твои решения не утащили мир в перекос, — закончил Олимп. — Я не про мораль. Я про баланс сил. Любое вмешательство — волна. Мы будем просчитывать, где она разобьётся, а где — поднимет нужный берег.

— То есть я — центр, а вы — орбиты? — уточнила я.

— Неплохая метафора, — кивнул Олимп.

— Тогда вопрос. Почему вы… такие спокойные? — спросила я и, заметив, как Кай усмехнулся, уточнила: — В смысле, вы не спорите. И не тянете одеяло. Это… странно. Приятно. И странно.

— Потому что мы уже сделали выбор, — сказал Раэль просто. — Мы выбрали тебя.

— И потому что спорить умеют мальчики, — лениво отозвался Кай. — А я — мужчина. С собственным адом внутри. Не хочу множить ад снаружи.

— А ещё потому что, — добавил Олимп, — ты разрешила нам не притворяться. Мы можем хотеть — и не требовать. Можем ревновать — и не разрушать. Это редкая роскошь.

— Я ещё ничего такого не сделала, — возразила я. — Просто… пытаюсь говорить вслух.

— Ты дала нам право слушать, — сказал Раэль.

Господи. Я закатила глаза — на этот раз не удержалась.

— Ладно. Слушать так слушать. Давайте иначе. Сегодня — вечер честных маленьких признаний. Каждый — по одному. Без пафоса. По-настоящему.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Кай приподнял бровь:

— Без пафоса — это не ко мне. Но… попробую.

Я указала на него ладонью:

— Ты первый.

Он задумчиво потер мочку уха (ах да, нервный жест номер два, заметила). И вдруг сказал:

— Я боюсь высоты.

Я моргнула:

— Что?

— Не в смысле «я не прыгаю с обрыва», — усмехнулся он. — Я хожу по карнизам и могу драться на мачте корабля в шторм. Я боюсь высоты… твоей. Того, насколько высоко ты можешь подняться. И что не отстану. — Он замолчал и пожал плечами. — Вот.

Я молча положила ладонь ему на грудь — там, где под кожей бьётся бешеное, упрямое сердце. Кай на секунду прикрыл глаза. Когда открыл — в них было меньше огня, больше тепла.

— Теперь ты, — он кивнул на Раэля.

Тот улыбнулся — тонко, чуть растерянно:

— Я завидую людям, которые легко смеются. — Он посмотрел на меня. — Тебе. Я учусь у тебя смеху. Это… лекарство, которого у меня не было.

— Будем тренировать, — пообещала я. — По два хохота в день после еды.

Олимп слушал нас чуть сощурившись, как слушает чужие стихотворения человек, который пишет музыку. Когда очередь дошла до него, он не стал тянуть:

— Я не умею просить. Ни помощи, ни близости. — Он повернул запястье, и тончайшие нити-кольца блеснули зелёным. — Меня учили держать. И хранить. Но не просить. Придётся учиться — у тебя.

Секунда молчания — и я почувствовала, что горло перехватило. Это было самое честное, что он говорил мне за всё время.

— Моя очередь, — хрипло сказала я. — Я… а, чёрт. — Я рассмеялась. — Я страшная собственница. Не вещей — людей. Если вы мои, будьте добры быть моими. Тут даже не ревность, а… ответственность. И да, я работаю над этим.

Кай довольно кивнул:

— Вот теперь стало жарче.

— Не поднимай температуру, — предупредил его Олимп. — Мы договорились без ссор.

— Это не ссора, — хитро отозвался Кай. — Это флирт на повышенных оборотах.

— Тогда снизь обороты до безопасных. — Раэль улыбнулся уголком губ. — Иначе я поставлю охлаждающий контур.

— Попробуй, — проворчал Кай, но в голосе уже была игра.

---

— Пойдём, — Раэль протянул мне руку. — У меня для тебя подарок.

— Ещё один? — Я прищурилась. — Ужин, признания, философия — и ещё подарок? Вы решили меня испортить.

— Это невозможно, — сказал Олимп.

Мы спустились по узкой лестнице в сад. Там, в тени двух серебристых деревьев, стояла арфа — большая, как дверь, из прозрачного камня с медными прожилками. Не инструмент — солнце в струнах.

— Я настроил её на твою частоту, — сказал Раэль, проводя ладонью по струнам. — Смотри.

Я коснулась кончиками пальцев — и арфа запела моим голосом. Это было странно и прекрасно: как будто я говорю — и меня обнимает собственный звук. Ноты ложились на кожу, как вода. Я попыталась наиграть что-то простое — и арфа откликнулась, усложнив мой неуклюжий рисунок, поддержав, подсказав. Магия резонировала, и травы на клумбе вокруг медленно распустили светящиеся чашечки.

— Это… — я сглотнула. — Раэль. Спасибо.

— Играй, когда тревожно, — попросил он. — И когда счастливо. Пусть дом знает оба твоих состояния.

— А у меня тоже есть подарок, — сказал Кай, когда мы вернулись на террасу. — Не такой красивый. Зато полезный.

Он вынул из внутреннего кармана тонкий ремешок, на котором висел диск из тёмного стекла. Внутри стекла — золотая нить, уходящая вглубь и будто светящаяся изнутри.

— Это «якорь». Если нас разнесёт по разным ячейкам эпох, ты сожми диск — и он потянет меня к тебе. Раз. В сутки. Не чаще. Но безошибочно. — Он надел якорь мне на шею сам — медленно, аккуратно, как будто прикасается к чему-то ранимому. — И да, я сделал такой же для себя, привязав к тебе. Так что… считай это клятвой присутствия.

— И у меня, — сказал тихо Олимп, — не подарок. Симметрия.

Он подошёл ближе и поднял мою ладонь — вверх, к свету. На внутренней стороне запястья загорелся тонкий знак — две дуги, пересекающиеся и удерживающие друг друга. Не клеймо, не печать. Мост.

— Это узор равновесия, — пояснил он. — Он не запрещает тебе падать или взлетать. Но напоминает, что ты не одна в мгновение выбора.

Знак чуть пульсировал, и я вдруг почувствовала — как от двоих моих мужчин ко мне тянутся нити. Тёплые. Разные. Живые.

— Вы понимаете, что поднимаете планку для всех следующих подарков в моей жизни? — пробурчала я, чтобы скрыть ком в горле.

— Придётся соответствовать, — без тени иронии ответил Раэль.

---

Вечер сгущался — и финишировал на грани ночи. Я включила на террасе мягкий тепловой купол, и мы втроём (четверо — вместе с моим критическим внутренним «я») устроились на подушках. Разговор стёк в лёгкость: про то, как я в детстве рисовала маркерами на дверях (и клялась, что это кошка), как Кай впервые в жизни проиграл в ножевой игре старухе-контрабандистке, как Раэль однажды перепутал молитвенные формулы и очень вежливо благословил боевую палубу на… урожай. Мы смеялись. Реально — вслух, заразительно, до слёз. Я поймала себя на том, что смех у меня другой — глубже, как будто в груди распахнули окно.

— А теперь, — сказал Кай, когда мы выдохлись, — танец.

— Танец? — я подозрительно сузила глаза. — Опять какой-нибудь ритуал с пламенем и клятвами?

— Нет, — он встал и протянул руку. — Совсем обычный. Медленный. На крыше.

Олимп приподнял бровь:

— Планёрная площадка выдержит троих. Но без прыжков.

— Без прыжков, — пообещал Кай и кивнул Раэлю: — Музыку.

Арфа на нижнем уровне откликнулась на жест — и тонкая мелодия, лёгкая, как дыхание, поднялась к звёздам. Мы поднялись на крышу — и я увидела город сверху: соты дорог, тонкие световые нити, метеоры в небе, как серебряные иглы.

Кай обнял меня — аккуратно. Не притянул, не подмял — положил ладонь на лопатку, вторую — на мои пальцы. Его тело было тёплым и крепким, как живая броня. Он двигался на удивление мягко, в такт музыке, и от этого мягкого напора у меня внутри стало легко и… опасно.

— Страшно? — шепнул он в волосы.

— От тебя или от высоты? — парировала я.

— Ты смешная, — в голосе зазвенел смех. — Это очень спасает.

— Ты — слишком серьёзный. Это тревожит.

— Я стараюсь, — честно сказал он. — Быть для тебя не только огнём.

Мы кружили по крыше, и я чувствовала, как за моей спиной, в нескольких шагах, стоит Раэль. Он не вмешивался — и от этого присутствие было особенно материальным: как воздух. Олимп сидел на краю, свесив ногу, и лениво чертил в воздухе формулы — над домом медленно собирался тонкий контур защитной сферы. Семейный вечер, чёрт возьми. В моей вселенной.

Кай отпустил меня так же аккуратно, как взял, и отступил на шаг:

— Теперь — Раэль.

— Позволишь? — спросил тот. Всегда — просил. Я кивнула.

Танец с Раэлем был другим: в нём не было огня, но было сияние. Он двигался так, будто знает наперёд не только мой шаг, но и то, зачем я его сделаю. Это было не про страсть — про доверие. Я поймала его взгляд — и утонула в спокойствии, как в глубоких, тёплых водах. На секунду захотелось просто уснуть у него на плече. Он улыбнулся — тот самый едва заметный уголок губ — и мягко отпустил.

— И что же у нас с третьим участником? — спросила я, оборачиваясь к Олимпу.

— Мы уже танцуем, — сказал он.

И действительно: у крайки крыши ветер поднимал и опускал светляков, арфа внизу подсвечивала невидимый ритм, а я, стоя в центре, вдруг поняла, что двигаюсь в такт тому, как Олимп пишет на воздухе свои формулы. Наш танец был не телом — траекторией. Он вёл меня линиями, я отвечала дугами, и в какой-то момент на крыше проявился тонкий рисунок: три орбиты вокруг точки. И линия, связывающая их. Он опустил ладонь — и рисунок втянулся в узор на моём запястье. Равновесие согласовано.

— Чёрт, — выдохнула я. — Это… красиво.

— Это — мы, — ответил он.

---

Мы вернулись на террасу уже глубокой ночью. Я собиралась объявить официальный «сонный перерыв», но мужчины — как сговорились — остались чуть поодаль. Тише воды — как и договаривались.

Я села на край лежанки и позволила себе роскошь просто смотреть.

Раэль сидел на ступенях, поджав ноги, и перебирал тонкую цепочку на шее — то ли молился, то ли настраивал внутренний свет. Кай лежал на спине и наблюдал за пролетающими огненными хвостами — да, тот самый, который «боится высоты», ирония. Олимп молча смотрел на город — и в его профиле было что-то древнее, скальное.

Я вдруг ясно поняла, почему мне хорошо. Не из-за подарков. Не из-за сказочных признаний. Даже не из-за танцев на крыше. А из-за того, что каждый из них удержал себя. Никто не пытался меня «забрать», «закрепить», «взять своё». Они выбрали быть рядом — и ждать, пока я сама сделаю шаг.

— Спасибо, — сказала я неожиданно.

— За что? — синхронно спросили все трое (о боги, хор).

— За то, что вы — вы. И за то, что мне не приходится выбирать прямо сейчас.

Кай усмехнулся:

— Но выбирать всё равно придётся. И я не про нас троих, не бойся. Я про путь.

— Путь выбрала она, — тихо сказал Раэль. — Мы — чтобы путь не сожрал её.

— И чтобы она не сожрала путь, — добавил Олимп.

— Ой, спасибо, — фыркнула я. — Приятно осознавать, что моё хобби — каннибализм дорог судьбы.

— Тогда пусть десерт будет безопаснее, — предложил Раэль и поднял графин с «мёдом звезды». — За дом. За нас. За свет, тьму и равновесие — вместе.

— И за смех, — добавил Кай. — Не забывайте смех.

Мы выпили. Немного. Так, чтобы в крови поплыл тёплый мёд и стало совсем легко.

— А теперь точно спать, — сказала я, поднялась, по очереди коснулась плеча каждого — как метки, как «здесь» — и ушла внутрь.

Перед сном я задержалась у зеркала. В отражении — та же я, но… другая. Взгляд — живой. Кожа — теплее. Волосы — никак не хотят лежать прилично. На запястье — тонкий знак дуг. На груди — якорь Кая. В крови — музыка арфы Раэля. В сердце — спокойная линия Олимпа.

Я улыбнулась себе. И будущему.

— До завтра, — сказала я вслух.

Из глубины дома откликнулись три голоса — по очереди, каждый своим тембром:

— До завтра.

И я знала: завтра — будет. И будет наше.

Глава 15.

Глава 15

Вечер в Междумирье пах вкусно — сладкой пылью старых дорог, дымком от уличных жаровен и ещё чем-то неуловимым, похожим на лёгкий озоновый шёпот магии. Над городом мерцали живые огни — не лампы, а светлячки-кристаллы, что вспыхивали, когда мимо проходил человек с сильным намерением. Я поймала себя на том, что специально шагаю быстрее: любопытно, на какую мысль отзывается ближайший кристалл — на «выпить какао», на «поцеловать» или на «сбежать»?

— Ещё шаг — и зажжёшь башню Советника, — тихо усмехнулся Тёмный, поравнявшись со мной. Его голос окутывал, как бархат: мягко, но цеплял кожу. — Она реагирует не только на намерения, но и на темперамент.

— Тогда странно, что вся улица не вспыхнула от твоего одного присутствия, — ответила я, глотая улыбку.

Он не взял на себя привычной наглости — не подтолкнул, не коснулся. Ладонь лёгким теплом скользнула по воздуху рядом с моим локтем — ровно настолько, чтобы я ощутила: захочу — шагну ближе, не захочу — пространство сохранится. «Тише воды, ниже травы» — выговорила я утром, и он будто записал на камне.

Светлый шёл с другой стороны, как всегда занявся невидимой работой: сканировал световые струны улицы, держал на себе мелкие чары безопасности. Его аура светилась невыразимым спокойствием, и от этого по позвоночнику пробегало чувство… защищённости. Без громких обещаний, без «я всё порешаю». Просто факт: если рядом Светлый, то мир уже на три градуса теплее и на два удачнее.

Древний держался в полушаге позади, как тень рассвета — не отставая, но и не стремясь вперёд. Он почти не издавал звуков: ни шелеста плаща, ни скрипа сапог, ни мягкого вздоха. И всё-таки я знала, что он слушает меня, как музыкант слушает первую ноту — не звук, а становление звука. В его присутствии мысли прояснялись — и тут же усложнялись.

— Итак, — я остановилась у открытой террасы с панорамой на нижние кварталы. Стол мелодично звякнул тонкими бокалами, когда мы сели. — Вы обещали цивилизованное ухаживание. С флиртом, но без захвата крепостей. Предлагаю формализовать.

— Награды тоже пропишем? — хмыкнул Тёмный, в янтарных глазах заплясали искры.

— Права и обязанности, — поправил Светлый, едва заметно тронув уголок губ. — И пределы допустимого.

Древний коснулся пальцами каменной столешницы — и по ней, как по воде, разошлись круги светящихся письмен. Буквы возникали сами, из моего голоса:

— Раз. Прикосновения — по взаимному согласию. Два. Ревности — не будет. Если будет — проговариваем, а не взрываемся. Три. Я — не приз. И не центр притяжения ваших войн. Я — точка равновесия; вы — мои стороны света.

— Четыре, — добавил Светлый так спокойно, будто читал молитву. — Мы не причиняем друг другу вреда — ни словом, ни делом, ни магией. Даже случайным эхо.

— Пять, — Тёмный наклонился, и на миг стало жарче. — Мы соревнуемся только в том, кто подарит тебе больше радости. И не соревнуемся в остальном.

Я перевела взгляд на Древнего. Он не спешил. Смотрел так, как смотрят на узор ветра над серьёзной водой.

— Шесть, — сказал он наконец. — Когда ты делаешь выбор — любой — он непререкаем. Мы признаём твою власть над собственным телом, временем и дорогой. Всегда.

Меня пробрало. «Моя власть». Как непривычно и как правильно звучит эта фраза.

Мы «подписали» договор — каплей эфира на ладонях. Я коснулась по очереди каждого: лёгкий холод Светлого, пряный жар Тёмного, странная тягучая прохлада Древнего, как мёд в полутьме. Внутри будто щёлкнуло на место — и город ответил охапкой светляков, вспыхнувших над нашей террасой.

— Теперь я готов к цивилизованному ухаживанию, — театрально выдохнул Тёмный. — Номер первый: похитить героиню с балкона и унести под луной.

— Номер первый: подарить героине тепло, — мягко перебил Светлый. — И дать ей чувствовать себя услышанной.

— Номер ноль, — сказал Древний. — Научить её дышать миром так, чтобы он дышал в ответ.

— Амбициозно, — сказала я. — Посмотрим, кто справится раньше.

---

Мы гуляли ещё долго. Я позволяла себе роскошь смотреть. На город: мостовые, под кожей которых бежал свет, как кровь. На людей — такие разные, но соседствующие привычно, будто никогда друг другу не мешали. На небо — живое, переливчатое, со слоями света, как слои морской воды.

И — на них.

Светлый красив тем, что не требует к себе взгляда. Стоит только чуть отвернуться — и ловишь себя на том, что снова провожаешь его профиль. Белые волосы падали на плечи мягкими прядями, кожа светилась изнутри, как тонкий фарфор, а глаза… Я знала, почему их называют небесными: в них было небо перед грозой — глубина и ясность, из которых рождаются молнии. Когда он смеялся, в уголках глаз появлялись крошечные лучики — и от этого становилось смешно и мне.

Тёмный — противоположность. Он как будто знал — и любил знать, — что на него смотрят. Чёрные волосы, чуть лохматые, без единой попытки приручить вихры; жёсткая линия скул; губы, чья улыбка опасна для самоконтроля. В его пластике было что-то звериное — не про нападение, про свободу. Когда он замирал, казалось, что он слышит там, где тишина; когда двигался — воздух шевелился сам.

Древний… Его красота не бросается в глаза. Она как ночной океан — чем дольше смотришь, тем больше понимаешь, что глубина не имеет дна. Волосы цвета расплавленного серебра, но темнее света; кожа тёмная, будто отполированная временем древесина; глаза, в которых зелёный сиял как изумруд, а вокруг всегда лежала тень — не угроза, а тайна. С ним становилось меньше слов и больше смысла.

— Если бы мне сказали год назад, что я буду идти по городу с тремя… — Я остановилась. Как их назвать? Мужчинами? Спутниками? Возлюбленными? — …с тремя стихиями, я бы рассмеялась.

— Скажи это ещё раз, — попросил Тёмный. — «Мои стихии».

— Мои, — выдохнула я и удивилась, как сладко это звучит.

— Мои, — эхом отозвался город.

— Слышишь? — улыбнулся Светлый. — Он тебя принял.

— Это не город, — тихо заметил Древний. — Это Междумирье. Оно любит тех, кто не предаёт себя.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я предпочла перевести дыхание и перевести тему:

— Ладно. Покажите мне дом.

---

Дом стоял на уступе, откуда открывался вид на три горизонта. Передний — на кварталы, стекающие к реке. Ближний правый — на сады и мастерские, где невозможно было понять, где заканчивается техника и начинается магия. И дальний левый — на белую гряду Порогов: именно там ткань мира тончала, и через неё просвечивали другие эпохи — как цветные страницы книги.

Он был не замком и не башней. Дом-терраса, дом-веранда, дом-дыхание. Прозрачные стены с переменной плотностью — по щелчку они превращались в матовое стекло или отступали, открывая ветру путь. Крыша — лёгкий парус, что ловил свет и возвращал его вниз мягкими бликами. Внутри — не роскошь, а щедрость: много воздуха, много света, много дерева тёплых оттенков, камень с прожилками меди и зелени.

— Хочу, чтобы он рос, — сказала я, обводя взглядом пустую пока ещё гостиную. — Как организм. Чтобы его можно было кормить теплом, голосами и… надеждой. И чтобы он отвечал взаимностью: грел, защищал, не ломался от перемен.

— Мы вплетём в каркас живую решётку, — кивнул Светлый. — Световую, но с якорями в материи. Она будет держать форму, подстраиваясь под тебя.

— А я закрою от взглядов, — добавил Тёмный. — Не от друзей — от праздного любопытства и от тех, кто любит чужое.

— Дом — это не стены, — негромко сказал Древний. — Это дыхание. Я настрою его так, чтобы он слышал, как ты стучишь пальцами по столу, и отвечал.

— Ещё я хочу кухню, — сказала я решительным голосом женщины, прошедшей через свет, тень и вселенские договоры. — Большую. И чайник, который по первому взгляду понимает, какого чая я хочу.

Трое переглянулись.

— Великий, — шепнул Тёмный, — мы все проиграли кухне.

— Кухне никто не выигрывает, — серьёзно сказал Светлый и приложил руку к сердцу.

Древний, не меняя выражения лица, взмахнул ладонью — и в дальнем углу возник островок с тёплым камнем и полками, на которых уже лежали баночки. От некоторых лёгкая дымка поднималась, от других пахло корицей и дальними дождями.

— Это… — я вдохнула. — Дом.

И почувствовала, как во мне что-то расслабилось. Как будто мир, наконец, сказал: «Ладно. Оставайся».

---

Они ухаживали. По-настоящему, не галочкой в дневнике.

Светлый приносил мне утро. Он вставал раньше, устраивал на террасе чай и молчал рядом — так молчал, что слова, когда приходили, были нужными. Его прикосновения — осторожные, точные. Ладонь к запястью, когда я переутомлялась чарами. Пальцы к виску, когда голова раздувалась от мыслей. Один раз он поцеловал меня в лоб — и мне показалось, что меня благословили. Неловко признаться, я потом весь день ходила с этим поцелуем, как с лучиком в кармане.

Тёмный приносил мне полдень — густой, как мёд, и тёплый, как солнце на каменной стене. Он умел шептать комплименты так, что это был не набор слов, а игра. Не про внешность — про считывание сути. «Ты думаешь слишком быстро — давай я подержу твою мысль, пока ты догонишь». «Ты смотришь на мир так, будто он для тебя всегда впервые». Он смеялся, когда я хмурилась; задирал, когда я увязала в решениях; таял, когда я разрешала себе быть глупой — и почему-то именно рядом с ним я позволяла себе смех до слёз.

Древний приносил мне вечер. Тот, в котором вечность согревается человеческим голосом. Он читал вслух — не книги, а потоки мира: показывал, как течёт время по камню, как густеет ночь в чаше дерева, как собирается в точку тишина перед выбором. Иногда он рассказывал сказки — такие, что в середине переставала понимать, реальны они или нет, а к концу — не хотела понимать. Его ладони были прохладными, но стоило переплести пальцы, как холод превращался в ясность.

Я не выбирала. И не хотела выбирать. Возможно, впервые в жизни мне было позволено хотеть — не «правильно», а полно.

---

— Ты понимаешь, что будет, когда откроются Пороги? — спросил как-то ночью Древний, когда мы сидели на крыше, и над нами повисло небо из трёх слоёв: наш, золотисто-лазурный; дальний, где мерцали следы других миров; и совсем тонкий, серебряный — тот самый, в который запрещено долго смотреть.

— Придётся ходить, — ответила я. — Не бегать — ходить. Выбирать, куда идти, а куда — нет.

— И возвращаться, — добавил Светлый.

— И не терять себя, — тихо заключил Тёмный. — Я буду злиться. Он будет тебя одёргивать. А он — напоминать, что сила не всегда о голосе. Иногда — о дыхании.

— А я буду вами управлять, — сказала я деловито. — Нежно, как дирижёр — оркестром. И если кто-то сбивается, я… постучу палочкой.

— Ты только укажи, — в голосе Тёмного скользнуло довольство. — Я люблю, когда ты управляешь.

— Не сейчас, — предупредил Светлый, где-то между суровостью и смехом.

— Не беспокойся, — в зелёных глазах Древнего мигнул свет, похожий на ироничную молнию. — Она знает, когда «сейчас», а когда — «потом».

Я посмотрела на них — и почувствовала, как горло перехватило. Это было не счастье — слишком громкое слово. Это было… правильность. На миг всё совпало: дом, город, руки, на которых можно спокойно терять равновесие.

— Я правда здесь останусь? — спросила я шёпотом у неба.

— Ты уже осталась, — ответили три голоса разными нотами, а Междумирье кивнуло светлячками.

---

Нам не дали забыться. На следующее утро Пороги шевельнулись: из-за тонкого слоя серебра, как из гладкой воды, поднялся остов чужого города — строгого, геометричного, с пирамидой в центре. Его свет был жёстким, как полуденное солнце в пустыне.

— Египет, — сказала я. И сердце на миг болезненно стукнуло: запах горячего камня, приправа на рынке, сахар в мятном чае, барханный песок, скрип колесниц — всё разом.

— Это не наш мир, — разглядывая линию Порогов, произнёс Древний. — Но эхо близкое. Пройдём — и нас узнают по тени.

— Здесь не про славу, — Светлый выдохнул короткое заклинание, уплотняя нашу защиту. — Здесь про точность.

— И про красоту, — сказал Тёмный и повернулся ко мне: — Ты готова блистать?

— Я готова быть собой, — ответила я. — Остальное приложится.

Я оглядела дом — он стоял, как живой, слегка вибрируя световыми прожилками. «Я вернусь», — сказала ему мысленно. И ощутила в ответ лёгкий толчок в ладонь — как если бы дом ответил: «Я подожду».

— Тогда — на Порог, — сказал Древний.

— Без битв, — напомнил Светлый.

— Но с флиртом, — добавил Тёмный и нагло послал мне воздушный поцелуй. Я поймала его двумя пальцами и спрятала в карман — к поцелую на лбу от Светлого и долгому взгляду Древнего, который ничего не просил и всё обещал.

Мы шагнули в серебро. Мир чуть качнулся — как палуба корабля, поймавшая волну, — и цвет сменился: янтарь, охра, бирюза. Пахнуло пылью дорог и молоком с финиками. Где-то совсем рядом звякнули медные подвески, и детский смех лёг тёплой струйкой по коже. Я вдохнула — и поняла: здесь нас уже ждут.

— Давайте договоримся, — сказала я тихо, не оборачиваясь. — В этом мире мы — миражи. Я — торговка историями. Вы — мои охранники. Флирт разрешён. Чудеса — дозировано. Скандалы — только по праздникам.

— В каком календаре? — на полном серьёзе спросил Светлый.

— В моём, — отозвалась я и улыбнулась. — И начинается он прямо сейчас.

Глава 16.

Глава 16.

Утро в новом доме наступило не привычным земным рассветом, а медленным разливом сияния — мягкого, перламутрового, будто сама ткань междумирья отворялась и выпускала свет наружу. Алиса проснулась не сразу. Её тело ещё цеплялось за привычку — перевернуться на бок, нащупать холодную половину кровати, где никогда не было никого. И только потом до неё дошло: она не одна.

Дом дышал. Это было странное ощущение — словно стены и балки, собранные из магической материи, чувствовали её дыхание. Вчера они втроём, с её новыми спутниками, строили этот дом: она придумала, каким он должен быть, а они наполняли идею плотью и светом. В итоге вышло нечто среднее между современным коттеджем и древним храмом. Просторные комнаты, большие окна, выходящие в сияющие сады, мягкая мебель — но всё словно соткано из энергии, лёгкое и прочное одновременно.

Алиса медленно села на кровати. Длинные каштановые волосы, которые теперь будто светились изнутри, рассыпались по плечам. Она всё ещё удивлялась своему отражению: кожа казалась ровной и сияющей, глаза ярче, чем прежде, а в осанке появилась какая-то внутренняя сила.

— Так вот какая я здесь… — шепнула она, глядя в зеркало напротив кровати.

Дверь тихо приоткрылась. На пороге возник светлый — Элиан. В высоком росте и белоснежных волосах не было ничего земного. Но взгляд… в его небесно-голубых глазах было слишком много тепла, чтобы он казался недосягаемым. Он улыбнулся, и улыбка его была мягче любого солнечного луча.

— Доброе утро, Алиса. Ты спала спокойно?

Она кивнула, чувствуя, как щеки заливает румянец. Всё же странно просыпаться и видеть рядом мужчину, который выглядит так, будто только что сошёл с небесных фресок.

— Немного непривычно, — призналась она. — Дом живой, и это… немного пугает.

Элиан сделал несколько шагов внутрь, протянул ей тонкую чашу, в которой парил ароматный напиток.

— Это не дом живой. Это ты вдохнула в него часть своей силы. Здесь всё связано с тобой.

Алиса осторожно приняла чашу, вдохнула аромат — сладковато-терпкий, напоминающий одновременно какао и жасмин.

— Ты хочешь сказать… я хозяйка не только для вас, но и для дома?

Он слегка склонил голову:

— Ты хозяйка всего, что откликается на твоё желание.

Её сердце дернулось. Слова прозвучали как признание, хотя сказаны были спокойным голосом.

И тут в комнату вошёл второй — Каэль. Его чёрные волосы были чуть взъерошены, а на губах играла дерзкая усмешка. Он лениво облокотился на дверной косяк, скользнув взглядом по Алисе — так, что у неё по коже побежали мурашки.

— А я-то думал, ты уже привыкла к вниманию, — произнёс он, прищурив золотисто-янтарные глаза. — Но нет, смотри, краснеет, как девчонка.

— Каэль! — Алиса чуть ли не поперхнулась напитком. — Ты… хотя бы постучи.

— А зачем? — Его усмешка стала шире. — Это же наш общий дом. Или я уже не вхожу в число избранных?

Элиан посмотрел на него холоднее, чем обычно, но промолчал. Между ними снова пробежала невидимая искра. Алиса уже знала: они держатся спокойно только ради неё. Стоило ей отвернуться — и их взгляды вспыхивали так, будто они соперники.

Но прежде чем напряжение стало слишком ощутимым, появился третий. Древний — Лисандр. Он вошёл тихо, словно его шаги впитывала сама ткань дома. Его серебристые волосы отливали в свете розовым пламенем, а зелёные глаза смотрели так, будто видели её насквозь.

— Утро — не время для споров, — сказал он спокойно. — Ты обещала услышать о правилах этого мира, Алиса.

Она глубоко вдохнула и кивнула. Да, пора.

---

Они собрались в главной комнате. Там был длинный стол, словно вырезанный из цельного кристалла, прозрачный, но прочный. Алиса сидела во главе, трое мужчин — напротив. И в этот момент она чувствовала себя странно: как будто она действительно хозяйка, а они её стражи, её мужья, её… кто?

Лисандр заговорил первым:

— Этот мир — не просто точка. Он связка эпох. Здесь ты можешь проходить сквозь границы времени. Иногда они открываются сами, иногда — их придётся открывать тебе.

— Для чего? — Алиса наклонилась вперёд.

— Чтобы сохранять равновесие, — ответил Элиан. Его голос был спокоен, но в нём звучала непоколебимая вера. — Есть народы, которые вот-вот исчезнут. Цивилизации, которым не хватает искры, чтобы оставить след. Ты можешь подарить им шанс.

Каэль усмехнулся, качнувшись на спинке кресла:

— А иногда — уничтожить тех, кто слишком увлёкся разрушением. Не все достойны спасения, Алиса. Запомни это.

Её передёрнуло от его слов. Но Лисандр тут же добавил:

— Именно ты решаешь, что справедливо. Мы лишь направляем. Я удержу равновесие. Элиан сохранит свет. Каэль — отзовётся тенью. Но выбор всегда останется за тобой.

Алиса сжала пальцы на столешнице. Мир, ответственность, трое мужчин рядом. Казалось, это слишком много. И всё же в глубине души она чувствовала: впервые за много лет она не бежит от жизни, а входит в неё.

— И что будет первым? — спросила она.

Каэль улыбнулся хищно, словно ждал этого вопроса.

— Египет. Там, где боги всё ещё спорят за власть над людьми.

Элиан посмотрел на Алису внимательно, словно проверяя её готовность. Лисандр лишь слегка кивнул.

Алиса глубоко вдохнула.

— Хорошо. Я готова.

Но в тот же момент она поймала на себе их взгляды. Слишком разные — свет, тень и равновесие. Но в каждом из них было одно и то же: страсть.

И она поняла — этот путь будет не только дорогой сквозь эпохи. Это будет дорога сквозь сердца.

---

После разговора у кристального стола они вышли в сад. Он раскинулся вокруг дома, словно сам вырос за ночь. Деревья с прозрачными листьями отливали золотом и изумрудом, цветы открывались прямо при их шаге, источая сладкий аромат. Алиса остановилась, вдохнув воздух полной грудью. Здесь всё казалось слишком настоящим. Даже слишком прекрасным, чтобы быть правдой.

— Если честно… — она обернулась к мужчинам. — Я всё ещё не верю, что это мой мир. Что это моя жизнь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Элиан улыбнулся мягко, почти нежно.

— Потому что ты слишком привыкла к одиночеству. Но здесь ты не одна.

— Не одна? — Алиса чуть приподняла бровь, бросив быстрый взгляд на Каэля. — Иногда я думаю, что трое мужчин в доме — это перебор.

— Перебор? — Каэль рассмеялся, и его смех прозвучал низко, хрипловато, слишком интимно. — Подожди немного — и сама убедишься, что это подарок судьбы.

Алиса вспыхнула, едва удержавшись от резкого ответа. Но Лисандр шагнул ближе, коснулся её плеча — легко, едва ощутимо.

— Ты вправе решать, Алиса. Всегда. Даже если мы трое будем спорить — последнее слово остаётся за тобой.

Её сердце забилось быстрее. Эти трое были такими разными, и каждый из них тянул её в свою сторону. Светлый — к теплу и спокойствию. Тёмный — к огню и опасности. Древний — к равновесию, но в его зелёных глазах таилась бездна.

Она вдруг поняла: она им нравится. Настоящим, живым, сильным мужчинам. И каждый хочет большего.

---

Вечером, когда они сидели у огня во дворе, разговор стал легче. Каэль подбросил в костёр охапку светящихся ветвей — пламя вспыхнуло синим и заиграло тенями на их лицах.

— Знаешь, Алиса, — лениво протянул он, — я всё думаю: а как бы ты жила, если бы осталась на Земле?

— Наверное, — она задумалась, глядя в огонь, — завела бы кошку. Может быть, купила бы домик в деревне. Сажала бы картошку.

Каэль прыснул со смеху:

— Ты? Сажать картошку? Да ты скорее заставишь её самой себя жарить в масле.

Элиан покачал головой, но улыбнулся.

— Ты ошибаешься, Каэль. У Алисы сильная воля. Она справилась бы с любой жизнью.

Лисандр посмотрел на неё пристально.

— Но ты выбрала не простую жизнь. Ты выбрала нас.

Алиса отвела взгляд, чувствуя, как внутри всё сжимается. Она ведь действительно выбрала. Не раствориться. Не исчезнуть. А рискнуть. И теперь риск обретал лица.

---

Когда мужчины разошлись по своим комнатам, Алиса долго не могла уснуть. Она стояла у окна, глядя на сад, светящийся в ночи, и думала.

Она вспоминала Землю: пустые вечера, одиночество, равнодушные взгляды бывших мужчин. И теперь — эти трое. Такие разные. Такие сильные. И все трое смотрят на неё, ждут чего-то.

«А чего хочу я?» — спросила она себя.

Ответ был прост: она хотела жить. Жить по-настоящему. Испытывать, пробовать, ошибаться, любить.

И когда в темноте послышался лёгкий стук, она не удивилась. Дверь тихо открылась — и в проёме появился Каэль. Его глаза светились янтарём, волосы чуть растрепались, будто он не мог усидеть на месте.

— Ты не спишь, — сказал он, и это был не вопрос.

Алиса кивнула.

— Не сплю.

Он вошёл, подошёл ближе. Между ними повисла тишина — густая, тягучая. Каэль склонился ближе, его дыхание коснулось её щеки.

— Знаешь, — прошептал он, — я не привык ждать. Но ради тебя… попробую.

Его взгляд был таким горячим, что Алиса почувствовала: если он коснётся её, она потеряет почву под ногами. И всё же она тихо улыбнулась:

— Попробуй. А я посмотрю, выдержишь ли.

Каэль усмехнулся, но отступил. Только в глазах его остался огонь, который не потухнет до утра.

---

Алиса осталась одна. Но впервые за много лет её одиночество не было пустотой. Оно было ожиданием.

И в этом ожидании она уснула — с тихой улыбкой на губах.

Глава 17.

Глава 17

Утро было прозрачным, как тонкое стекло, — в нём звенела тишина, и казалось, стоит сделать шаг не туда, и мир треснет, разлетится хрусталём. Алиса проснулась от запаха карамелизованных фруктов и тёплого хлеба. Сквозь распахнутые ставни в комнату скользили полоски света; на подоконнике дремали два сферических светля — те самые, что Лисандр называл «лепестками эфира». Они лениво вспыхивали, когда воздух шевелился.

Сердце билось ровнее, чем вечером. В голове — ясность. В груди — тихое, тёплое ожидание, не похожее на прежнее земное «а вдруг». Здесь это ощущалось иначе: как будто мир подставил плечо.

Она накинула лёгкий хитон с тонкой вышивкой (вчера Элиан нашёл, что именно этот оттенок молочного золота «заставляет её глаза светиться») и спустилась на террасу. На длинном столе дымился чайник, блестела посуда из матового стекла, а рядом колыхались чаши с ягодами, выпечкой и пахучим мёдом. Над столом шёл лёгкий пар от чая с пряной корой — тянуло тёплым домом.

— Доброе, — первым поднял взгляд Каэль. Он сидел боком к саду, тёмные волосы падают на лоб, на губах — ленивое, почти кошачье «я тебя вижу». В жёлтых глазах — тот самый огонь-вызов, от которого у Алисы слабо дрожали колени.

— Доброе, — отозвалась она, и поймала себя на том, что уже улыбается.

Элиан, точный и всегда внимательный к мелочам, пододвинул ей стул и тут же наполнил чашку. — Сладкого? Вчера ты хмурилась, когда чай был крепким.

— Немного мёда, — кивнула Алиса. — Спасибо.

Лисандр появился бесшумно, как обычно; он словно прорезал пространство, и сад послушно раздвинулся. На нём — простая плотная туника, отливающая травяным, на запястье — тонкое светящееся кольцо, мерцание которого отзывается в глазах зелёными искрами. Он взглянул на Алису — не спеша, глубоко — и мир под кожей будто взял ровный такт.

— Сегодня нам нужен разговор, — произнёс он, усаживаясь напротив. — Без пафоса и без стражей. Только мы и выбор.

Алиса вдохнула аромат чая, тепло разлилось по телу. Выбор. Слово, которое прежде било как молот, сегодня легло ровно, как одеяло. Она кивнула:

— Согласна. Но сначала — вы. Каждый. Откровенно.

Каэль усмехнулся и откинулся на спинку стула:

— Что именно ты хочешь слышать? Что я ревнив? Да. Что я не делюсь тем, что люблю? Тоже правда. И что терпеть не могу ждать? Абсолютная. Но, — он наклонился, опираясь локтями на стол, — я могу ждать тебя. Сколько потребуется. Просто будь честной со мной. Не прячься.

В его голосе была хриплая ласка. Алиса поймала себя на том, что машинально проводит пальцем по ободку чашки, — ладони чуть вспотели. Каэль, черт бы его побрал, говорил не глазами — всем телом.

Элиан опустил ладони на стол — пальцы длинные, движения экономные.

— Я — не ангел из сказок, — произнёс он негромко. — Во мне нет безупречности, которой от нас всегда ждут. Я ошибаюсь, злюсь, упрямлюсь. Но я помню, ради чего стою в свете. Моё «да» — это навсегда. Моя клятва — не словом, а действием. Я не буду тянуть тебя вверх через силу — я стану той стеной, об которую можно опереться, и тем светом, которого достаточно, чтобы увидеть путь. Если ты выберешь нас.

Алиса почувствовала, как в груди разлилось ровное тепло. С ним — спокойно. Это не огонь. Это жара печи в зимний день, уверенность, что хлеб не подгорит.

Лисандр посмотрел на них обоих и улыбнулся краешком губ — чуть насмешливо, но мягко:

— А я — не свет и не тень. Я их пересечение. Равновесие не всегда красиво: иногда оно требует отрубать лишнее, чтобы не рухнуло целое. Я не обещаю быть удобным, Алиса. Но обещаю, что там, где один из нас увлечётся, другой — закипит, я удержу линию. И да, — он склонил голову, — ты можешь злиться на меня за это. Приму.

— А если я выберу только одного? — спокойно спросила она. Не провокация — проверка твердости.

Тишина качнулась. Первый ответил Каэль — с быстрым, острым вздохом:

— Тогда я сожгу половину мира. — Он ухмыльнулся, и Алиса не успела испугаться: — Шутка. Уйду. Но раз в столетие буду приходить смотреть, не потерял ли этот «один» блеск в твоих глазах.

— А я буду рядом, — сказал Элиан, — даже если не мужем. Свет — не в брачных контрактах.

— А я, — тихо произнёс Лисандр, — останусь хранителем границ. Потому что наш мир и твоя свобода важнее моих обид.

Сердце Алисы дернулось. Вот они — ответы. Простые, не обёрнутые в завитки риторики. И в каждом — их сущность.

Она поставила чашку, поднялась и отошла к перилам террасы. Сад шумел — мягко, как море. Над гладью водоёма кружили белые птицы с нитяными хвостами; кроны переливались, и в глубине слышался тонкий звон — будто кто-то настраивал струны.

«Я всю жизнь выбирала тишину, — подумала она. — Потому что тишина не предавала. Но тишина — не жизнь. Жизнь — когда страшно, но хочется всё равно».

— Хорошо, — сказала она, не оборачиваясь. — Тогда давайте без театра. Мне нужен ритуал. Наш. Не ваш родовой, не чужой магический. Наш — чтобы вы договорились не через бумагу, а через кровь и смех.

— Кровь и смех, — повторил Каэль, и в голосе у него блеснул дьявольский интерес. — Звучит как начало правильного вечера.

— Что ты предлагаешь? — спросил Лисандр.

Алиса повернулась. Глаза её светились — от чая, от решения, от того лёгкого головокружения, когда становишься себе хозяйкой.

— «Испытание равновесия», — она произнесла название, и сами лепестки эфира дрогнули. — Три шага. Первый — вы показываете мне мир моими глазами. То есть идёте за мной. Без своей магии, только руками и терпением. День. Один. С рассвета до луны. Второй — я иду за вами. По очереди. День с каждым. Делаю то, чем наполнены ваши будни и ночи. Учусь, слушаю, спорю. Третий — мы создаём вместе. Нечто, что останется. Дом, клятву, сад — что получится. Если на третьем шаге я пойму, что это не моё — мы расстанемся по-доброму, пока не поздно. Если пойму, что моё — вы перестаёте соревноваться. Перестаёте тянуть одеяло. Мы не гарем. Мы семья. Слышите? Семья.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Элиан встал. Не торопясь, подошёл ближе. Он не касался — и всё равно тепло от его кожи будто поднималось на ладонь.

— Согласен.

— Согласен, — хрипло бросил Каэль, и в этом «согласен» было и «ну держись», и «наконец-то».

Лисандр улыбнулся уже открыто:

— Я думал, ты скажешь «бой», ты сказала «строй». Лучше. Начинаем сегодня?

— С рассвета, — с вызовом кивнула Алиса. — И первый день — мой.

---

Они шли пешком. Без каров, без порталов, без свиты. Алиса намеренно вывела их на «земную дистанцию»: тропа уходила вниз к низине, где тонкой змеёй блестел ручей. По дороге они останавливались — понюхать лист, потрогать кору, послушать, как гудит невидимая пчела из хрустального улья. Алиса смеялась, когда Элиан ловил на лету пушинку, чтобы подарить ей, и закатывала глаза, когда Каэль пытался срезать путь «через овраг — там быстрее». Лисандр молчал и наблюдал, иногда вставляя тихие факты — про токи ветра, про то, как здесь рождается гроза.

Там, у воды, её ждал «земной» ритуал. Она сняла сандалии, засучила подол и вошла в ручей. Холод взял лодыжки, пульснул в коленях — сладко, живо. Алиса умылась, как делала когда-то, возвращаясь поздним вечером домой, — ладонью, по щеке, к виску, к шее. Вода пахла лавандой и камнем.

— На Земле, — сказала она, — я любила идти пешком. Просто, чтобы голова расчистилась. Я любила делать кофе сама, а не покупать «по дороге», любила зашивать пуговицы, а не выкидывать рубашки. Любила знать, что могу исправить маленькое. — Она подняла взгляд: — Я хочу, чтобы в моём новом доме были дела руками. Нитка, хлеб, глина. Мир меня научил: когда держишь в руках тёплое тесто, странно злиться на судьбу.

— Тогда у нас будет пекарня, — просто сказал Элиан. — Здесь же, у воды.

— И печь, — подхватил Каэль. — Большая. Чтобы можно было запечь целого зверя. — Он поймал Алисино неодобрительное «о-о-о»: — Ладно-ладно, овощи тоже можно.

Лисандр усмехнулся:

— И гончарный круг. Когда голова перегружена — глина лечит лучше, чем мои лекции.

Они вернулись в дом уже к полудню — босиком, заросшие смехом и солнцем. На террасе Алиса вытащила из шкафа холст, краски (здесь краски пахли иначе — не растворителем, а цветами и дымом) и сказала:

— А теперь — без магии рисуем. Что угодно. Но я хочу видеть ваши руки в деле.

«Руки в деле» открыло новый слой. У Элиана почерк линий был чистый, почти архитектурный; он быстро набросал на холсте план сада — дорожки, зеркала воды, те самые световые яблони, что по вечерам звенят. Каэль сел на корточки, нахмурился и, смирив свой огонь, принялся выводить углём тени — мокрый камень, свет в траве, складки на Алискином подоле. Жёлтые глаза в эти минуты стали серьёзными, тёплыми, и он, кажется, впервые за долгое время молчал без внутреннего кипения. Лисандр взялся за глину: принёс из кладовой маленький ком, мокрую ткань и, увлажнив пальцы, стал лепить. Тихие круги, наклоны, пальцы, которые знают, где тонко. Под его ладонями возникла чаша — простая, не глянцевая, с едва заметным асимметричным завалом борта. Живая.

— Забирай, — сказал он потом, протягивая чашу Алисе. — В таких лучше пить воду в трудные дни. Она как будто напоминает: «идеально» — это скучно.

Вечером они разожгли костёр. Алиса сделала свой «маленький земной пир» — овощи на решётке, травы, хлеб, сливочный сыр. На десерт — фрукты, нагретые на углях, с мёдом и тёплой корицей. Они ели пальцами, облизывали липкие руки; Каэль, разумеется, не удержался и коснулся её подбородка, стирая каплю мёда — медленно, почти неприлично. Алиса хохотнула и шлёпнула его по запястью:

— Не начинай.

— Я даже не продолжал, — невинно отозвался он.

Элиан притворно-строго прочистил горло:

— В расписании «день Алисы». Тёмному позволено лишь смотреть и восхищаться.

— А светлому — подбрасывать дрова, — добавила Алиса. — Их всегда не хватает, когда рассказывают истории.

И она рассказывала. Про мокрый Питер и тонкие стены, про свой первый ноутбук в кредит, про то, как в детстве меняла ластики на фантики, потому что фантики были красивее. Про то, как стояла ночью на мосту и думала, что если бы мир был «чуть-чуть добрее», она бы стала художником. Про то, как не стала — и не умерла. Про то, как училась не врать себе.

Мужчины слушали. Без «а у нас», без немедленных советов. Они просто сидели под синим огнём и дышали в такт её словам. И, может, именно потому к концу дня Алиса знала: первый шаг — прошёл. Мир «моими глазами» — принят.

---

День второй начался без рассветного нежничанья. Лисандр стукнул в косяк двери на рассвете и, не дожидаясь ласковых «о ещё пять минут», бросил:

— Одевайся. Сегодня — через границу.

— Прямо так? — Алиса зевнула и скосила глаза на Каэля: тот уже стоял в проёме, держа две дорожные сумки в одной руке, как детские. Элиан — собранный, спокойный — проверял браслет-ориентир, на ходу привязывая волосы ремешком.

— Прямо так, — кивнул Лисандр. — День за мной. Ты хотела «их будни» — держи.

Граница встретила их как всегда — тонкой, почти невидимой дрожью в воздухе. Пространство по ту сторону было как слегка недоваренное стекло. Здесь, на стыке эпох, плясали эхо-образы: тени людей, тени зданий, невнятный шёпот языков. Если зазеваться — спадёшь в слух чужой памяти и потеряешь своё «я» на часы.

— Не выходи из круга, — тихо сказал Элиан, когда Лисандр начертил на земле мягко светящуюся линию. — И если станет дурно — смотри на меня.

— А если станет хорошо — смотри на меня, — шепнул Каэль, и Алиса фыркнула, не удержав улыбки.

Работа Лисандра была… не зрелищной. В ней не было фаер-шоу и хлопанья крыльев. Он слушал пространство — и задавал ему вопросы. Проверял швы. Подштопывал разошедшееся, как бабушка штопает любимые носки, потому что выбросить нельзя: греют. Алиса стояла рядом и вдруг поняла: равновесие — это не про «между добром и злом». Это про «чтобы не рвалось там, где тонко».

К полудню у неё дрожали пальцы. В голове звенело — не больно, но как после долгой дороги. Лисандр заметил первым: протянул своей обычной, уверенной ладонью воду в той самой неидеальной чаше.

— Умница, — сказал он так просто, что стало теплее, чем от чая. — Ты держишься лучше многих учеников, Алиса.

— Только никому не рассказывай, — подмигнул Каэль. — А то нашу тихую звезду заберут в общий корпус, и останемся мы с Элианом спорить вдвоём, кто лучше складывает полотенца.

— Очевидно, я, — без тени улыбки заметил Элиан. — У тебя всё в рулоны, у меня — по размеру.

— А у меня — огнём, — лениво отрезал тёмный.

Они ещё немного работали — спокойно, без погони; Лисандр шевелил швы реальности, Алиса подхватывала, как могла, Элиан настраивал «световые якоря», а Каэль — да, даже Каэль — терпеливо держал линии сил, чтобы не уехали.

К вечеру вернулись домой с усталостью в костях, с ровным молчанием благодарных людей — тех, что «сделали». Алиса, едва войдя, прислонилась лбом к прохладной стене и улыбнулась в пустоту: «Могу. Оказалось — могу».

— Душ, еда, сон, — лаконично распорядился Лисандр. — Завтра день Элиана.

— С моими буднями хотя бы пахнет шоколадом, — улыбнулся тот. — Печь, сад, и немного света — после.

— «Немного света» от тебя — это как «немного перца» от Каэля, — буркнула Алиса. — Спасибо, что предупредил.

---

День Элиана оказался самым «земным» — и оттого самым коварным. Он не учил «магии света» — он учил «свету в делах». В полдень тесто поднималось ровно (Алиса, хохоча, сдувала с носа муку, а Каэль, абсолютно серьёзно, пытался не украсть сыр, пока Элиан не видит), к вечеру сад был прополот и связан в мягкую систему дорожек. В промежутках Элиан, как будто между прочим, показывал простые жесты — «останови злость вот так», «отдохни вот сейчас», «смотри — твоя спина хочет этой высоты». И Алиса ловила себя на том, что дышит легче, чем вчера. Будто кто-то снял 150 грамм несуществующего веса с плеч.

— У тебя талант к быту, — серьёзно сказал Элиан, когда они разложили на столе горячие буханки. — И это не смешно. Быт — магия повторений. Любая цивилизация держится на тех, кто умеет умывать, кормить, выслушать и уложить спать тех, кто «спасал мир». Не обесценивай это, Алиса.

Она, не ожидавшая тронуться до слёз от таких слов, отвернулась к окну, провела пальцем по стеклу и усмехнулась самой себе: «Вот и плачь, когда рядом — свет и хлеб».

Вечером он, не спрашивая, достал из шкафа маленький футляр. В нём лежали три тонких браслета-нить — прозрачные, как жилки на лепестке.

— Это не клятвы, — сказал Элиан, — это ориентиры. Их можно снять. Можно порвать — они не обидятся. Но пока они на нас — мы чувствуем дыхание друг друга. Не мысли — только ритм. Если ты согласна — надень.

Алиса взяла один — лёгкий, холодный — и, прислушавшись к себе, надела на запястье. Второй — Элиан защёлкнул у себя. Два оставшихся он молча положил на стол: Каэлю и Лисандру.

Каэль какое-то мгновение смотрел на свою нить так, будто это была узда, а потом фыркнул, поймал её и щёлкнул на запястье. Лисандр не делал паузы — просто надел. Свет едва заметно пробежал по коже Алисы, задержался в ключицах тёплой искрой.

— Так проще дышать, — прошептала она.

— Именно, — кивнул Элиан.

---

Третий день начался с провокации. Каэль накинул на плечи лёгкий плащ и бросил:

— Сегодня — мой. И предупреждаю: «мягко» не будет.

«Не будет» оказалось не про драки. Он вёл её туда, где кипела жизнь. В город. Настоящий: с шумными лавками, базарными криками, смеющимися детьми, с мелким вороватым ветром на перекрёстках. Алиса шагнула на мостовую и будто окунулась в кипяток. Всё — ярче, громче, ближе. Он шёл быстро, лавируя так, что она едва успевала; пару раз подхватил за талию — «осторожно, лоток с перцем», «стой, колесо», «сюда, в тень».

Он покупал ей еду на ходу — короткими, умелыми жестами: горячие лепёшки с травами, кусочки манго, запечённые с пряностями, гранёный стакан пряного киселя. В какой-то момент они зашли в притихший двор, и Каэль просто сел на ступени, опёрся плечом о стену, глядя на людей.

— Что смотришь? — спросила Алиса, отдышавшись.

— На пульс, — ответил он, и жёлтые глаза вдруг стали совсем серьёзными. — Я знаю, где закипит раньше, чем пар поднимется. Я вывожу, откуда беда. Где родится драка. Кто из этих — опасен. Моя тьма — про это. Она не про «зло». Она про «видеть, где сорвёт клапан». — Он повернул голову к ней, и в голосе появился тот редкий хрип, который он не прячет: — Я хочу, чтобы ты не боялась моей тьмы, Алиса. Потому что она для тебя — щит.

Она молча протянула руку. Он взял её, крепко, пальцами, что умеют держать меч, чашку, жизнь. И впервые за этот день не шутил.

— А теперь, — внезапно улыбнулся он, — по плану у нас — танцы. Если боишься — прикуси меня заранее.

— Я боюсь, — честно сказала Алиса, и улыбнулась в ответ. — Но тебя — позже.

Они танцевали на площади под живую барабанную дробь. Каэль вёл — сильно, нагло, с таким драйвом, что у Алисы волосы слиплись на висках от пота, а смех сам просился наружу. Где-то в сторонке Элиан посматривал, смешно нахмурив брови — «слишком близко, тёмный, слишком близко», — а Лисандр, прислонившись к колонне, считывал ритм площади и, кажется, впервые за долгое время откровенно наслаждался не идеальными пропорциями, а человеческим хаосом.

К вечеру они вернулись — раскалённые, шумные, пахнущие городом. На террасе Алиса присела на перила, запутала пальцы в верёвочной лозе и, отдышавшись, сказала:

— Итак. Три шага — сделаны. — Она подняла взгляд на каждого по очереди: — Теперь — вместе.

---

Они вышли в сад, туда, где в первый день только набросали дорожки. Алиса сдвинула волосы на одно плечо, вдохнула и положила ладони на воздух перед собой. Магия межмирья, всегда терпеливая, как старшая сестра, отозвалась. Пространство мягко подалось, и над лощиной задрожал световой каркас.

— Дом, — спокойно сказала Алиса. — Не крепость. Дом. Без башен и флагов. С окнами на восток. С местом, куда стекается смех. С кухней, где всем тесно, но всем — хорошо. С мастерской. С комнатой тишины. — Она закрыла глаза, видя внутри, как складываются линии. — И с крылечком, куда можно выйти босиком.

Элиан шагнул справа, положил свою руку поверх — и каркас наполнился воздухом. Свет стал стенами, окнами, спиральной лестницей, настоящим, не стеклянным. Каэль подхватил слева — и пропустил через линии тёплую, живую энергию очага: камень камина стал глубоким, красным изнутри, половые доски — тёмными и гладкими, стайка смешливых ламп в столовой — янтарными. Лисандр не встал напротив — он стал за Алисой, положил ладонь на её позвоночник — ровно в ту точку, где дыхание превращается в ввод магии. И дом… задышал. Не магией — жизнью. Как будто сразу вспомнил тысячи завтраков и сотни поздних разговоров на кухне; сотни шагов по лестнице и несколько счастливых слёз, от которых не стыдно.

— Готово, — тихо сказала Алиса. Она была бледна и прекрасна. На висках — испарина. На губах — улыбка, которую нельзя выучить. — Добро пожаловать домой.

Мужчины молчали. Элиан — потому что говорил взгляд. Каэль — потому что слишком легко было разрушить этот момент словом. Лисандр — потому что когда «всё на месте», равновесие выбирает тишину.

Они вошли внутрь. Дом был… простым. Идеально простым. Дерево, стекло, камень. Запах тонкой смолы. В комнате тишины — не было ничего, кроме широкого подоконника и пледа. В мастерской — гончарный круг и стол для холстов. На кухне — тяжёлая печь, уже теплая, как будто здесь действительно готовили весь день.

— Я… — Алиса осеклась, потому что к горлу подкатило. Она облокотилась ладонями о стол, будто боялась отпустить реальность. — Я дома. Понимаете? Я сказала «дом» — и он не сдулся.

— Он и не сдуется, — уверенно сказал Элиан и положил ладонь ей на плечо.

Каэль подошёл ближе — без своей обычной хищной «пружины» — и осторожно убрал с её щеки мокрую прядь.

— Мы сдержим, — сказал он. — Если будет шторм — я стану стеной. Если придут — я выйду встречать.

— А я — буду смотреть, чтобы ты не вышел один, — добавил Лисандр.

Алиса выпрямилась. Посмотрела на каждого. Потом вытянула руку — первая. Сняла с запястья свою нить-ориентир и, не разрывая, переплела её с нитью Элиана. Тонкие жилки вспыхнули. Повернулась — переплела с нитями Каэля и Лисандра. Свет провёл по кругу, мягко соединив четыре запястья. Тепло пульснуло — и стихло. Нет кандалов. Нет обетов. Только ритм — общий.

— Это не свадьба, — сказала она. — Это мой выбор. — Она усмехнулась криво, по-земному: — И мой способ командовать.

— Мы в курсе, — хмыкнул Каэль.

— И согласны, — серьёзно произнёс Элиан.

— И подпишусь под этим, — кивнул Лисандр.

Они стояли так — четыре руки, соединённые тонким живым светом — и слушали, как дом… отвечает. Треснуло полено в камине, шуршнул по стеклу ветер, тихо, как дыхание ребёнка, щёлкнул термальный камень в печи. Жизнь выиграла первую ноту.

Алиса вдруг рассмеялась — легко, как смеются те, кто выстоял.

— Я обещала «кровь и смех», — сказала она. — Кровь… пока отложим. Сначала — смех.

— У меня есть идея, — оживился Каэль. — Пир. Сегодня. На нас — мясо и музыка, — он поймал её взгляд и вздохнул покаянно, — и овощи, да.

— А на мне — садовые фонари и стол, — кивнул Элиан.

— А я, — ухмыльнулся Лисандр, — притяну сюда из перешейка двух соседей-ремесленников. Хороших. Пусть увидят, что такой дом стоит уважать. И чтобы к утру пошли слухи: «там живут те, с кем лучше дружить».

— Дружить — так дружить, — сказала Алиса.

---

Пир вышел шумным, но не базарным. На траве горели фонари — белые, как звёзды, янтарные, как мёд, синие, как ночной ветер. Соседи — аккуратный стеклодув и широкоплечая ткачиха — пришли настороженно, но ушли смеясь, позвав Алису «на чай в послезавтра». Каэль учил детей из ближайших домов «правильным» приёмам перебрасывания жареных лепёшек (и делал вид, что вообще не умеет с ними говорить, но дети давно раскусили его и верили безоговорочно), Элиан незаметно подливал уставшим взрослых тёплый чай «чтобы не шумело в висках», Лисандр обсуждал с ткачихой перепад влажности в долине так, будто это была стратегия для похода через космический шторм. Алиса успела всё: посмеяться, подхватить, унести, довести, глянуть в сумерки и поймать себя на том, что впервые за много лет в конце праздника у неё не болит голова от чужих голосов.

Когда гости ушли, фонари догорели до мягкого свечения, а дом остался только их, они вернулись на крыльцо. Ночь была густой, как сливки. Где-то далеко пела вода.

— Ну? — спросил Каэль, прислоняясь плечом к косяку. — «Испытание равновесия» сдано?

Алиса посмотрела на него… и перевела взгляд на Элиана, на Лисандра. На свои пальцы — запачканные мёдом и углём. На порог — тёплый. На дом — их.

— Сдано, — сказала она. — Всем.

Каэль улыбнулся так хищно, что у фонарей дрогнул фитиль.

— Можно теперь… — начал он, и Элиан, не отводя глаз от Алисы, устало-нежно вздохнул:

— Тёмный.

— Ладно, — смирился тот. — Просто… — он шагнул ближе к Алисе, не касаясь, но заполняя воздух собой, — перестанем делать вид, что не хотим. — И, как будто ему вдруг очень трудно было говорить без шутки, добавил негромко: — Позволь.

Она не ответила словом. Она подняла ладонь и приложила к его губам. Тёплым. Настоящим. И лишь потом — к его щеке, к ямке под скулой. Медленно. Без зрелищ. Обыкновенно. Он прикрыл глаза — на одно дыхание — и отступил на полшага, как отступают люди, у которых наконец-то есть время.

Элиан взял её ладонь — ту, что тронула тьму, — и коснулся запястья губами. Лёгко. Так целуют не кожу, а пульс, признавая его право быть. Её дыхание сбилось — мягко, приятно.

Лисандр не подошёл. Он стоял на ступени ниже, как хранитель порога, и сказал:

— Сегодня — смех. Кровь — завтра. Но не та, о которой боятся. Та, о которой говорят: «сердце бьётся вместе».

Алиса кивнула. И в этот кивок вошёл весь день — их ходьба, их хлеб, их город, их дом. Всё.

— Завтра, — повторила она. — А сегодня… — Она засмеялась. — Сегодня я хочу просто сидеть на нашем крыльце. И знать, что вы рядом. И никуда не надо бежать.

— Приказ принят, — сказал Каэль.

— С удовольствием, — отозвался Элиан.

— Равновесие не против, — мягко вывел итог Лисандр.

Они сидели втроём — по обе стороны от неё и чуть ниже, на ступени — и молчали. Над домом медленно поднялась луна. Тонкая, как улыбка. И Алиса вдруг поняла: страх ушёл. Не потому, что всё стало гарантированно «хорошо». А потому что теперь всё — вместе.

Дом дышал. Сад слушал. Мир, кажется, улыбался краем неба. И впереди — были главы. Их оставалось не так много, но каждая — обещала быть настоящей.

Глава 18.

Глава 18

Ночь стекла с крыши тонкими струйками серебра — так мягко, что казалось: дом сам прикрыл глаза и прислушался к нашему дыханию. Порог под ладонью был тёплым от дневного солнца, вытертым смехом и шагами гостей; печь тихо потрескивала, сдавая жар в камень. Мы сидели на ступенях, втроём, — я по центру; по правую руку Элиан, левее на ступень ниже — Лисандр, а к косяку плечом прислонён Каэль. Наши ориентиры-нити ещё тонко пульсировали, связывая запястья, — не как кандалы, но как ритм: «дышим вместе».

— Завтра, — сказала я, и луна на мгновение показалась крупнее. — Завтра «кровь». Сегодня — просто жить.

— Сегодня — жить, — повторил Элиан, будто это клятва. Его голос всегда становился глубже, когда он произносил простые вещи.

Каэль зевнул, будто случайно, а на деле демонстративно заглушил излишне рискованные реплики, что крутятся на языке. Он умел — когда хотел.

— Тогда первое правило «просто жить», — ухмыльнулся он. — Если кто-то пойдёт в кухню «на минутку», возвращается с кружкой чая для всех. Иначе — штрафной танец босиком по мокрой траве.

— У нас, между прочим, ночь, — заметил Лisандр. — И трава действительно мокрая.

— Тем азартнее, — хищно сверкнул глазами Каэль.

Я схватила его за запястье — тот самый импульс, от которого у фонарей дрожит фитиль, — и покачала головой.

— Сегодня без штрафов.

— Хорошо, хозяйка, — смиренно склонил голову он. — Но чай — всё равно принесу.

Он ушёл внутрь, и я поймала на себе взгляд Элиана — тот тёплый, от которого груди тесно, как в слишком маленьком пуловере, и хочется одновременно смеяться и прятаться.

— Спасибо, — сказала я. — За сад. За хлеб. За то, что держал линию, когда у меня подкашивались ноги.

— Мы держали, — поправил он. — Все трое.

Воздух чуть сдвинулся — вернулся Каэль с подносом. Он ухитрился не расплескать ни капли чая, хотя шёл, конечно же, через траву… босиком. Поставил кружки, заставил нас всех попробовать пирожки «на ночь вредно, но полезно», потом сел ближе, положил локоть на ступень позади меня — оградив, но не навалившись. В этом был весь он: «моё» без «задушу».

Я потянулась, нашла руку Лисандра — его ладонь, тёплая и спокойная, встретила мою в полутьме. Он не крепил пальцы, но и не отпускал. И, кажется, именно эту лёгкую твердость искал весь день мой позвоночник.

Мы молчали. Слышно было, как в саду шуршит маленький зверёк, как над водой переносится тонкий смех двух поздних светляков, как где-то в долине человек поёт — совсем тихо, без слов, нараспев.

Я подумала: «Странно. Я столько лет боялась «вместе», потому что вместе всегда кто-то уходил. А сейчас… если кто-то и уйдёт в дом за чаем — вернётся. Потому что вернуться — часть ритуала».

Луна сместилась, перетекла в ветви. Мы поднялись почти одновременно — словно дом сам позвал нас внутрь. В комнате тишины пахло смолой и утренней прохладой. Я прошла пальцами по подоконнику, остановилась, обернулась.

— Доброй ночи, — сказала я, и на языке не нашлось «вам»; нашлось только «нам». — Нам — доброй.

Каэль прижал кулак к груди — его версия приветствия-обещания, улыбнулся уголком губ и исчез в коридоре. Элиан поставил у двери маленький светильник, чтобы в темноте никто не уткнулся лбом в косяк, и легко коснулся моих волос у виска — так, будто расправил прядь. Лисандр задержался последним; он ничего не сказал — только взглядом проверил: на месте ли мои крылья, которых ещё нет, но как будто уже растут.

---

Утро пришло не колоколом, а запахом. Пекарня, обещанная накануне, заработала первой: тесто рождалось в большой глиняной чаше, по столу плясала мука; вода тихо напевала кувшинам, печь втягивала в себя воздух. Я ещё не умывалась, а уже улыбалась — какая-то первобытная радость забила в ребрах, когда пальцы провалились в тёплое, живое — и тесто ответило. Элиан стоял рядом, не суетился, ловил мои движения взглядом — и вовремя подставлял локоть, когда «ещё бы чуть-чуть — и на пол».

— У тебя получается, — сказал он, почти шепотом. — Тесто любит тебя.

— Потому что я его тоже люблю, — улыбнулась я. — Оно — понятное.

— И ты — понятная, — отозвался тихо Элиан, но я уже не успела ответить: в дверях возник Каэль, вдохнул полной грудью и театрально выдохнул:

— Пахнет домом. И моей медленной смертью от счастья.

— Рано, — заметил Лисандр, входя вслед за ним. — По графику у тебя смерть от счастья после обеда. До того — «кровь», как и договаривались.

Мы переглянулись. Слово не испугало — оно звучало как «сердце». Никаких ножей, никаких «древних чаш» — наш ритуал должен был быть нашим, без чужих теней.

— Я подготовил, — сказал Лисандр. — Просто. Но… честно.

Мы вышли в сад, туда, где свет уже просеивал листву. На траве лежала белая лента — тонкая, как след от луны на воде. По краям — три маленьких камня: чёрный, белый и зелёный. Между ними — круг из зёрен граната, рассыпанные, как рубины.

— «Кровь» будет в словах, — сказал Лисандр. — У каждого — по одному обещанию, которое невозможно будет отыграть назад. Не магия — этика. Скажешь — станешь это делать. Браслеты-ориентиры будут только напоминать.

— А кровь? — спросил Каэль, не столько возражая, сколько точно называя «дырку» в названии.

— Гранат, — кивнул Лисандр на зерна. — Он не кровь — он её память. Мы можем раздавить по зерну между пальцами, чтобы почувствовать: обещание — не лёгкая вещь.

Я кивнула. Это — моё. Это — ровно столько, сколько выдержит моя плоть, чтобы не шарахнуться в «театральщину».

— Кто первый? — спросила.

Элиан шагнул, поднял белый камень. Пальцы у него были чистые, как у врача перед операцией.

— Я обещаю, — его голос был мягким, но твёрдым, — не «освещать» тебя, когда ты просишь просто темноты. Не ставить свои правила выше твоего дыхания. И я обещаю — всегда оставлять тебе дверь в сад, даже если вокруг ночь.

Он взял одно зернышко граната, прижал большим и указательным пальцами — зерно лопнуло, густо вспыхнула кисло-сладкая мокрота. Он провёл этим соком линию на своей ладони и улыбнулся — чуть смущённо, как улыбаются взрослые мужчины, делая очень детские вещи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Каэль фыркнул, но не издевательски — чтобы спрятать что-то опасное для самого себя. Поднял чёрный камень:

— Я обещаю перестать бороться с тенью в тебе. Я всю жизнь дрался со своей — и привык, что так правильно. С тобой — не так. Твоя тень — часть твоей красоты. Я обещаю смотреть в неё без желания победить. — Он взял зерно граната, сильно сжал — сок брызнул на его пальцы. — И обещаю, — он добавил тише, — выходить встречать, но возвращаться.

Я дышала часто. На очереди стоял Лисандр — и я знала: он скажет ровно то, что надо, но всё равно боялась. Равновесие честней всех.

Он поднял зелёный камень.

— Я обещаю не делать из равновесия культ. Иногда миру нужно криво поставленное кресло, чтобы на нём стало удобно. Иногда — неровная чаша, чтобы вода в ней не застаивалась. Я обещаю не править твою «неидеальность». И я обещаю — напоминать тебе о твоей силе не только тогда, когда ты падаешь, но и тогда, когда ты растёшь, — это страшнее.

Его пальцы аккуратно раздавили зерно — тихо, без всплеска.

— А я, — прошептала я, и вдруг голос сорвался — как у певицы на самой любимой ноте. — Я обещаю не прятать от вас боль. Не уходить в ванную «поплакать тихо», не закрываться «на час — и всё пройдёт». Я обещаю говорить, когда страшно. И — просить. Не стыдно «просить». И ещё — обещаю смеяться с вами. Даже когда мир снова попробует становиться серым.

Я взяла зерно — оно скользнуло, едва не выскользнуло, я поймала его на ногтях, рассмеялась сама себе, сжала — тёмно-красная капля разошлась по подушечкам пальцев. Я провела этой влажной нитью по своему запястью — там, где тонко бьётся пульс.

— Принято, — сказал Лисандр.

— Слышано, — сказал Элиан.

— Сохраню, — сказал Каэль. И впервые не улыбнулся — совсем.

Мы перешагнули ленточный круг, чтоб не расплескать чужие обещания, и мир, кажется, взял новый такт.

---

Дальше не было «ритуала» — было утро, которое запомнится на всю жизнь и которое никому не нужно пересказывать дословно. Я лишь скажу: мы разбивали гранат на кухне и выковыривали семена ногтями, пачкались до локтей, смеясь как подростки. Каэль учил меня «правильно» щёлкать косточки через зубы и получил от Элиана «взрослый взгляд» за «дурной пример». Лисандр, грациозно, как жонглёр, уводил падающие семена в чашу магией — и тут же строгал ножом сыр, будто извиняясь перед миром за эту магию малыми дела ми.

Мы не откладывали «кровь» на ночь. Мы приняли её утром — и весь день был светлым.

---

Ближе к полудню дом подал голос. Сначала я подумала, что это ветер, потом — что печь осела, а потом поняла: зовёт порог. Лёгкий, как первая нитка дождя, звон прошёл по перилам.

— Гости, — сказал Лисандр, уже шагая на крыльцо. — Неприглашённые.

— Кто? — Каэль мгновенно собрался — так, словно всё утро он смеялся именно для того, чтобы к полудню встать вот так.

— Два вестника из Гильдии Перекрёстков, — ответил Лисандр, скошенным взглядом проверяя меня: не вздрогну ли. — С вежливой бумажной грубостью.

— Перекрёстки? — я ощутила, как сердце деликатно ёкнуло. — Что им нужно?

— По правилам, — сухо сказал Элиан, — любой новый дом на границе эпох должен зарегистрировать «ядро маршрутов»: кто, за кем, как часто, по чьим клятвам. Они либо пришли «вручить листы», либо — прийти «посмотреть на нарушителей». — Он улыбнулся мягко, но не без лезвия: — Мы — не нарушители.

— И они сейчас это узнают, — лаконично выдохнул Каэль и, не дожидаясь, прыгнул на перила, одним движением соскользнул на дорожку.

— Тёмный, не кусайся, — бросил ему вслед Элиан.

— Только слегка, — отозвался тот, не оглядываясь.

Я, чёрт побери, на секунду почувствовала себя снова земной — когда звонок в дверь означал: «сейчас кто-то будет учить тебя жить, потому что у него бумажка». Но в эту секунду чьи-то пальцы мягко расправили мне плечи — Элиан. И чьи-то шаги встали так, чтобы прикрывать мне спину — Лисандр. И я вдруг поняла: на этот звон не надо отвечать одной. И в горле перестало шуршать.

Вестники оказались… чистенькими. Слишком. Два одинаковых человека — светлые волосы, серые плащи, строгие портфели с логотипами Гильдии. Глаза стеклянные — не потому, что пустые, а потому, что «видели всё». Они чопорно склонили головы, отметили покосившейся улыбкой Каэля («типичный тёмный») и поднялись на крыльцо.

— Хозяйка дома? — спросил первый.

— Хозяйка дома, — ответила я. — Алиса.

— Примете уведомление? — он вытянул папку — акварельную, с оттиснутым знаком перекрещенных дорог. В папке — листы с графами: «частота перемещений», «назначение», «сопровождение», «код доступа», «уровень защиты».

— Приму, — сказала я и, не касаясь, взглянула на Лисандра.

Он чуть заметно кивнул: «читай — и не подписывай сразу».

Мы сели на террасе — я по центру; мужчины — полуокружьем за моей спиной. Вестники — напротив. Их вежливость имела вес: оглаженная тысячами визитов, она уже стала оружием.

— Согласно постановлению Гильдии, — начал второй, — новообразованный дом на стыке маршрутов обязан заявить режим «входа-выхода». Вы указали в прошении «семейную форму» и «наличие ориентиров». Это упрощает часть процедур. Но, — он поднял бровь, фиксируя браслеты у нас на запястьях, — усложняет другую.

— Какую именно? — спросила я ровно.

— В случае семейной формы, — без паузы продолжал он, — ответственность за нарушителя несёт семья. Если один из вас вмешается в эпоху без санкции — штрафы, вплоть до временного отключения маршрута к дому. Если же вмешательство спасительное, но несанкционированное, — он позволил себе натянутую улыбку, — то Гильдия оставляет за собой право назвать это «случайной добродетелью», но всё равно попросит отчёты.

— Они обожают отчёты, — негромко, но так, чтобы все услышали, сказал Каэль. — Особенно когда сами ничего не сделали.

Вестники синхронно моргнули. Я подавила улыбку.

— У нас всё просто, — сказала я. — Дом — зарегистрирован. Маршруты — ведёт Хранитель равновесия, — я кивнула на Лисандра. — Сопровождение — по решению света и тени, — кивок Элиану и Каэлю. Я — хозяйка — принимаю окончательные решения, что и куда. — Я наклонилась вперёд, встречая их стеклянные взгляды своим, может, не столь профессионально-вежливым, зато очень живым: — Мы не спорим с Гильдией. Но и не будем сдаваться с запасной дверью. Если мир начнёт рушиться там, где мы стоим — мы пойдём. А отчёты… приносите на хлеб.

— На хлеб? — не понял первый.

— Горячий, — уточнил Элиан с улыбкой. И запах из печи, как по заказу, прошёл по террасе такой волной, что вестники невольно глотнули.

Они ушли — аккуратно, без пикировки. На прощание я, как и положено, оставила отпечаток ладони на «листке доброй воли». Лисандр тихо выдохнул:

— Это была первая «проверка». Дальше — будут тоньше.

— А мы — толще, — бодро отозвался Каэль. — У нас дом, хлеб и луна, которая нам улыбается. Пусть приходят с линейкой, померяемся.

— Поскольку линейка — их, меряться придётся умом, — усмехнулся Лисандр.

— А с умом у нас тоже в порядке, — сказал Элиан, просто, как факт.

Я опустила взгляд на ладонь — там ещё едва угадывалась гранатовая полоска. И поняла: страх перед «бумажными грубостями» растворился. Пока мы вместе — бумага шуршит, но не режет.

---

Вторая половина дня отдалась дому. Мы втроём — без слов распределив — занялись «тканями повседневности»: кто-то прибивал крючки у входа (Каэль делал вид, что ничего не понимает в молотках, но вбивал гвозди одним точным ударом), кто-то перетаскивал в мастерскую тяжелый стол (Элиан делал вид, что стол тяжёлый, чтобы я не комплексовала рядом), кто-то, чёрт бы его побрал, незаметно подправлял геометрию коридора, чтобы туда красиво становился свет (Лисандр делал вид, что туда всегда «так и падал»).

Мы ругались — ласково, как ругаются те, кто уже записал друг друга в «своих».

— Нет, зеркало здесь будет парковать свет в глаза, — бубнила я, прикусывая губу и переставляя раму.

— А мне нравится, — упрямился Каэль. — Когда заходишь и сразу — хлобысь, — видишь себя прекрасного.

— Ты и в миске, где моют картошку, увидишь себя прекрасного, — заметил Элиан. — Но салфетки там не на месте.

— Салфетки на месте там, где их возьмёт хозяйка, не задев нож, — строго сказал Лисандр, и я во второй раз за день подумала: «Равновесие — это не скучно. Это… с юмором».

Мы перетягивали ковры на три пальца, а не на два; спорили, куда поставим кресло «для бурчания», и куда — сундук «для срочного прятания вещей перед внезапными гостями»; решали, сколько кружек «для своих» и сколько — «для случайных»; обсуждали полки для книг, коих ещё не было, но уже хотелось.

— Тут будет «полка обязательных» — то, что перечитывают, — задумчиво сказала я. — Тут — «полка спасательных» — книги, что вытягивают за волосы из болота дней. А здесь — «полка смешных» — на случай, когда к нам принесут очень серьёзное лицо из Гильдии.

— На «полке смешных» будут лежать твои истории, — тихо сказал Элиан.

— И мои комментарии, — тут же добавил Каэль.

— И мои правки, — невозмутимо заключил Лисандр.

— Издеваетесь, — фыркнула я, — но мне нравится.

---

К вечеру мы устали — ровной усталостью, той самой, после которой тело благодарит. Дом начал звучать, как инструмент, на котором взяли первые аккорды — ещё не симфония, но уже не «бум-бум». Я вышла на крыльцо — на босых ступнях — и села, обняв колени.

— Как думаешь, — спросила, когда мужчины тоже устроились рядом, — сколько у нас осталось до первого прыжка в эпоху? Не от Гильдии — от мира.

Лисандр перевёл взгляд к горизонту. Там смещалась нить — трепетная, как паутинка. Он видел это лучше всех нас.

— Дней пять, — сказал он. — Может — три. Первая точка — тихая. Там нужно не спасать, а удержать. Это легче и сложнее одновременно.

— Египет? — спросила. — Или раньше? Или позже?

— Не Египет, — удивил Элиан. — Песок — да. Но там — не храм и не пирамида. Там — женщины, что ждут на берегу и поют. — Он посмотрел на меня так, будто старый миф сам подошёл ближе: — Ты услышишь их голос.

Каэль зевнул, прикрыв рот ладонью, и улыбнулся одним глазом:

— Мне нравится, когда мы говорим загадками. Это заводит соседей. — Он вытянулся, хрустнул спиной, встал. — А сейчас — предлагаю план: ужин, душ и… — он поймал мой взгляд и, впервые за весь день не спрятав своё «очень хочу», добавил низко: — ночь. Не обещаю вести себя паинькой, но… обещаю слушать.

— Мы все — обещаем, — сказал Элиан.

— И я обещаю, — добавил Лисандр, глядя на меня с той самой тяжёлой нежностью, от которой почти больно. — Не учить.

Я рассмеялась — чтобы не расплакаться на крыльце. И дом, кажется, улыбнулся в ответ: где-то на кухне тихо «дзинькнула» ложка о край чашки, как колокольчик.

---

Я не буду писать про ночь. Не потому, что стесняюсь — мы вырастем из этой детской застенчивости. А потому что есть вещи, которые не делят на слова без ущерба. Скажу только: моё тело узнало то, чего земля никогда ему не давала — безопасность, в которой желание не нужно отвоёвывать, и смех, в котором не нужно оправдываться. Элиан держал ритм так, будто слышал музыку неба; Каэль, чёртов ухажёр, из тигра превращался в плюшевую кошку там, где мне нужно было не зарычать, а выдохнуть; Лисандр — да, равновесие — оказалось горячим, чуть-чуть беспомощным именно в тот миг, когда мир переворачивался — и это было такой честной красотой, что я сама захотела стать для него опорой. И — была.

Мы уснули уже под утро — слипшиеся от пота, счастливые, тихие. Ориентиры-нити на запястьях едва заметно мерцали, как светляки под кожей.

---

Меня разбудил запах мокрого камня. За окном собиралась туча — не тяжёлая, а быстрая, городская, такая, что приходит, плюёт три раза и уходит, оставляя мир полированным. Я выскользнула из постели — осторожно, чтобы не разбудить мальчиков (о, как легко и весело произносить это слово!), натянула на себя длинную рубашку и вышла на крыльцо.

Дождь собрался на краю крыши и разом плюхнулся — тёплый, как ванна. Я подставила лицо. Дышала. И вдруг… услышала. Не ушами — кожей. Тихий, древний зов. Не Египет. Но песок. И женский голос — тот самый, что обещал Элиан: он тянулся, как шёлк, и царапал, как соль.

— Лисандр, — позвала я полшёпотом, не оборачиваясь. — Слышишь?

Тёплая ладонь легла на моё плечо. Он стоял рядом, не спросил «что?». Слушал. Дождь скатился по его пальцам на мою ключицу, и тень на горизонте стала плотнее.

— Три дня, — сказал он вчера. — Ошибся. Два.

— Мы успеем? — я повернулась. Каэль и Элиан уже стояли в дверях — ещё сонные, но собранные.

— У нас — дом, — ответил Элиан. — А значит — куда бы мы ни прыгнули, есть куда возвращаться. Это и есть «успеем».

Каэль хмыкнул:

— Хорошо сказал светлый. Прямо плакать хочется. — Он подошёл ко мне, коснулся носом моей мокрой щеки, тихо, почти неслышно добавил: — Не бойся, звезда.

Я взяла их по очереди за руки, переплела пальцы. Мир дернулся — но не от страха, от предвкушения. Мы стали на порог — вчетвером. В саду, будто отвечая на зов, вспыхнули на миг все фонари — днём это выглядело почти смешно — и тут же погасли. Печь щёлкнула. Дом кивнул.

— Тогда после завтрака, — сказала я. — И я, кажется, знаю, что взять.

— Что? — спросил Лисандр.

— Нитки, — ответила я, улыбаясь. — И хлеб. Девочкам на берегу всегда нужны нитки. И хлеб.

— И тот маленький кожаный кувшин для воды, — добавил Элиан. — Там — солёный ветер.

— И нож, — подмигнул Каэль. — Совсем маленький. На всякий.

— И чувство меры, — резюмировал Лисандр.

Дождь уже уходил. На камнях остались тёмные, как глаза, круги. Я вдохнула. Сердце дало ровный, уверенный стук. Ниточки-ориентиры на запястьях согрелись.

— Наш дом, — сказала я, не пытаясь скрыть дрожь счастья в голосе. — Мы вернёмся. А сейчас — пойдём.

Нас ждала не война — пока нет. Нас ждала песня. И песня всегда сложнее крика. Но у нас был хлеб. И нитки. И смех. И три сердца рядом, которые не позволят моему уйти в сторону. Этого хватит, чтобы сделать первый шаг в эпоху — и не потеряться.

Дом — наш — дышал нам в спины. И это было самым красивым благословением на дорогу из всех, что я знала.

Конец