СТАРОДАВНЯЯ ИСТОРИЯ. Завершение. Серия: Эро истории

Ходила по деревне молва, густая да липкая, как смола. Не «шушукались по углам», а прямо уж в открытую тыкали пальцами в Степана, когда он за водой на речку шел или в кузнице работу справлял. А он будто и не замечал. Шел, плечи расправив, а в глазах не стыд, а какая-то новая, твердая покорность, что ли. Мужики сперва крутили у виска, да потом приметили: хоть и под бабьим каблуком Степан, а хозяйство у него зацветает. Изба покрашена, двор полон скотины, ребятишки сыты, одеты. И зависть потихоньку шевельнулась в их сердцах, не мужская, а какая-то горькая и непонятная.

А к Аксинье потянулись бабы. Сперва робко, оглядываясь, а потом и вовсе откровенно. За советом.

Пришла как-то Настасья, та самая, что первой у окна подглядывала, с синяком под глазом.

«Мой-то, стервец, опять загулял, все деньги что на самовар откладывали пропил. Слово поперек сказать – кулаком отвечает. Как ты, Аксинья, Степана-то в руках держишь? »

Аксинья, не спеша, картошку чистила, оглядела Настасью с ног до головы.

«Силу надо иметь, Настасья. Не кулаком, а волей. Мужик он как дикий жеребенок, его сперва обуздать надо, чтобы понял, кто кнут в доме держит. А кнут этот – не для того, чтобы забить, а чтобы направлять. Степану моему розга – как узда. Знает, что за ослушание будет больно, а за послушание – ладно. И ладно ему от этого сладко».

Потом приползла молодая Феклуша, вся в слезах. Муж ее, Ванька, по хате как медведь в берлоге – все ломает, ничего делать не хочет, на печи лежит да брюхо чешет.

«Научи, Аксиньюшка, как мне его, лежебоку, поднять? »

Аксинья вздохнула.

«А ты его с печи-то спусти для начала. Силой, коли не идет. Мой Степан после хорошей порки так и рвется дело делать, всю злобу да обиду в работу вкладывает. Принеси мне, говорит, Аксиньюшка, розгу, я за сапоги не чищены, за дрова не колотые... Сам просится. Попробуй и ты. Только смотри, не жалей. Пожалеешь – сядет тебе на шею».

И пошло-поехало. Настасья, собрав всю свою обиду да злость, вцепилась в своего пьяницу мужа, когда он спать укладываться собрался. Не кулаками била, а тем самым веником, что в сенях стоял. И не просто била, а приговаривала: «Это тебе за пропитые деньги! Это за синяк мой! Будешь знать, как бабу обижать! » И случилось чудо – здоровый детина, сраженный не столько болью, сколько изумлением, что баба на него руку подняла, сник, заплакал, в ногах у нее валялся.

Феклуша же, малая да тщедушная, не силой, а хитростью взяла. Подкараулила, когда Ванька с печи слез, закурить вышел, да сзади ему веревку на шею накинула – не затягивая, а так, для острастки. «Будешь, Ванька, по дому помогать, а то придушу, как цыпленка». Испугался Ванька, засмеялся сперва нервно, а потом увидел в ее глазах не шутку, а сталь настоящую, и сник.

И понеслось. У троих баб – у Настасьи, Феклуши да еще у одной, Матрены, – получилось. Мужья их, хоть и ворчали поначалу, но притихли. В домах тех ссор меньше стало, водки не слышно, а порядок, какой не бывал, завелся. Мужики, наученные горьким, но полезным опытом, мыли по вечерам ноги своим женам, а воду ту, как и Степан, выпивали, в знак покорности и верности.

И вправду, завелся в тех трех семьях, да и в доме Степана с Аксиньей, особый порядок, обряд почти что. Совершали его по вечерам, когда день клонился к закату и все основные работы были позади.

У Настасьи с мужем, Федотом, это выходило грубовато, с остатком былой злобы. Федот, огромный, косматый мужик, с покорностью дрессированного медведя, приносил в избу таз с теплой водой и ставил его перед лавкой, где сидела Настасья, сложив на коленях руки.

– Ну, давай, разувай, – бурчала она.

Федот, тяжело дыша, наклонялся, снимал с ее ног грубые, запыленные за день башмаки, потом – толстые, потные шерстяные чулки. Пальцы у него путались, а Настасья лишь покрикивала: «Не рви, осторожней! »

И вот обнажались ее ступни – усталые, красные, пропахшие потом. Федот, морщась, брал в руки одну ногу. Он знал ритуал. Наклонялся и губами, сухими и шершавыми, прикасался к грязной, заскорузлой пятке. Вкус пыли, пота, грязи дорожной наполнял его рот. Это было унижение, горькое и очищающее, искупление всех его вчерашних пьянок и побоев. Он целовал эту грязь, словно прося за нее прощения.

– Другую, – командовала Настасья.

И он повторял все с другой пяткой. И только после этого, смыв с губ ощущение земли и греха, окунал ее ноги в теплую воду и начинал мыть, уже беззлобно, тщательно счищая грязь с мозолистых пяток и пальцев.

У Феклуши с Ванькой все было иначе – тихо, даже как-то по-детски. Ванька, тщедушный и юркий, сам, без напоминания, готовил все к обряду. Он ставил таз, бежал за горячей водой, подкладывал под ноги жены половичок.

– Садись, Феклуша, – говорил он почти шепотом.

Он снимал с ее маленьких, почти девичьих ног, стоптанные туфельки и чулки. Его Ванькины руки дрожали. Он подносил ее ступню к лицу, закрывал на мгновение глаза и приникал губами к пятке. Она была не столько грязной, сколько усталой, пропахшей кожей и травой. Для Ваньки этот поцелуй был не столько унижением, сколько ключом, который открывал в нем что-то запертое – чувство вины за свою лень, благодарность за то, что она, такая маленькая, смогла его, лежебоку, переломить. Он целовал ее грязные пятки с нежностью кающейся души.

– Спасибо, Ванька, – тихо говорила Феклуша, проводя рукой по его волосам.

И он, счастливый, принимался мыть ее ноги, превращая ритуал покорности в акт нежности.

Ну а у Степана с Аксиньей это был настоящий храмовый обряд. Степан делал все медленно, с осознанным чувством долга и странной, гордой покорностью.

Он ставил начищенный медный таз, приносил воду – не горячую и не холодную, а именно такой температуры, какую любила Аксинья. Потом подходил к ней, сидевшей в красном углу под иконами, и без слов опускался на колени.

– Ну, слуга мой верный, – с легкой улыбкой говорила Аксинья, протягивая ему ногу.

Степан, не сводя с ее лица глаз, снимал сапоги, тяжелые, пахнущие дегтем и землей. Потом – грубые шерстяные носки. И вот перед ним были ее ступни – сильные, широкие, с мощными пятами, исхоженные не одну версту. В этих ступнях была вся их жизнь, все труды и победы.

Степан склонялся. Он не морщился, не отворачивался. Он смотрел на эту землю, налипшую на кожу его жены, как на святыню. Он прижимался губами сначала к одной пятке, впивая запах ее труда, вкус дорожной пыли, соли ее пота. Это был поцелуй не в грязь, а в саму суть их союза – он целовал землю, которую она вместе с ним обрабатывала, дороги, что она мерила, чтобы их семья была крепка.

Потом – другая пятка. Так же медленно, с тем же чувством.

– Благодарю, хозяюшка, за труды твои тяжкие, – тихо говорил он.

И только тогда он опускал ее ноги в воду и начинал мыть, омывая не просто грязь, а словно бы смывая всю усталость дня, все ее тяготы. Он массировал ей ступни, разминал мозоли, и на лице Аксиньи появляется выражение блаженного, полного покоя.

А потом, когда вода остывала, Степан поднимал таз, и прежде, чем выплеснуть воду во двор, он пригубливал из него. Вкус был странный – мыльный, с легким привкусом глины и тела. Но для Степана это было причастие. Он пил воду, омывшую ноги его госпожи, его жены, его Аксиньи, впитывая в себя частицу ее усталости, подтверждая свою верность не на словах, а на деле.

И глядя на них, другие мужики – Федот, Ванька, Матренин муж – тоже, покряхтывая, смиряясь, подносили таз к губам и делали тот же глоток. Глоток покорности, который оборачивался для их семей миром и ладом.

Степан детей своих, да Аксиньиных двоих, как родных, растил. Ладно, крепко. Шестеро их было. И для каждого находилось у него и слово доброе, и взгляд любящий. По субботам, после бани, когда Аксинья совершала над ним свой супружеский обряд с розгой, он, стоя на коленях, целуя ее натруженные руки, думал не о боли, а о том, какая у него крепкая семья, какая умная жена и какие славные детки.

И правда, хорошая семья была. Большая, работящая. И во главе ее стояла не мужняя грубая сила, а женская воля, подкрепленная крепкой, гибкой розгой в руке. И был в том доме лад, какой и не снился тем, где мужик по пьяни орал да кулаком бил.

Так и жили. А смерть их застала в один день, в глубокой старости. Лежали они рядышком на печи, держась за руки, и отошли тихо, как будто спать легли. А в доме том их дети да внуки остались, и порядок тот, что завела когда-то Аксинья, еще долго жил, став для всех не сказкой, а былью стародавней, удивительной да поучительной.