Единственный экземпляр

Единственный экземпляр

Будучи в своем не маленьком, но не столичном городе признанным вундеркиндом, с шестнадцати, как в песне пелось, мальчишеских лет будучи приглашаемым в компании куда старше меня почитать стихи и, несмотря на возраст, поучаствовать в питейном и сексуальном разгуле, словно зверь кровь, почуяв признание, эхо будущей славы — наглость пуще неволи — послал книжечку стихов своих самопальную самому великому поэту эпохи.

Если дочитали, дальше пойдем. Извинения, конечно, примите, зато вся предыстория в одно предложение уместилась.

Стишки мои по тогдашней моде были намеренно назойливо голые, примитивные. К примеру, такие, неуемно «я» изобилующие.

Я иду, я шагаю, я топаю,

Я живой, потому я иду,

И в ладоши натужно я хлопаю

У прохожих живых на виду.

Или несколько поодетей.

Эпоха злобным эхо отлетит

И, ухнув, бумерангом возвратится,

Сраженный в небо блеклое воззрится,

Последний это был земной пиит.

Самопальная книжка не только собственной головой и собственными словами творилась, но и собственными руками: бумага с текстом, отпечатанным на машинке отчима, который этого не подозревал, скрепки, выдернутые из ученических тетрадей, цветные картонки из набора «Умелые руки»: имя, фамилия и название крупно и от руки.

Такие дела. Такая эпоха. Будут гаже, но такой больше не будет.

Упомянутый разгул, конечно, гипербола. На такие, вроде бы поэтические вечера приглашалась устроителями — обычно взрослыми девицами — в большие по тем временам квартиры юноши-девушки смирные, мало или вовсе не пьющие. Мне обычно наливалось раза два-три за вечер на донышко белое сухое, какое в тот момент было в продаже. Что касается второй составляющей, то она, если быть место имела, то это точно не про меня.

Так что входить в детали не будем. Тем более что… Ну, да в другую комнату порой особо преданные поклонницы намного старше меня уводили. Но входить никуда не допускали. Я же робел и не очень пытался. Так, поцелуют, в некоторых зазорных местах поласкают, руку мою не оттолкнут, на том и спасибо. Со сверстницами в те пугливо-девственные времена не было и такого.

Вдруг — ожидал с нетерпением, веря-не-веря — случился ответ. Не в большом конверте, таком, в каком самопальство мое отправлялось, в обычном.

Письмо. Книжку великий решил оставить себе. На память о времени и обо мне.

Так написал. И слова очень приятные, ободряющие и напутствующие. Плюс, конечно, советы. Здесь подумайте, там стоит поправить, даже пару стихотворных строк на замену.

Получив такой толчок взыгравшему самолюбию, ни отчима, ни мать не предупредив, предварительно не позвонив — номера телефона не раздобыл, только адрес и то с превеликим трудом — сел в первую же электричку: три часа до столицы.

Пустая холодная, прибыла она на вокзал переполненной, от жары и духоты невероятно разбухшей.

Опуская отчет о поисках нужного адреса — банальность длинная, описанная множество раз всяческих времен растиньяками — стою у дверей в старом доме, невероятно солидном, хотя ремонт явно не помешал бы, чем-то невиданно важным оббитых, и робко на звонок нажимаю.

Звяк — без ответа. Длинней — тишина. Два звонка очень коротких, один длинный, вроде как бы пароль — ноль ответа. Нет никого. А если есть, не открывают. Вспомнив, что наглость меня сюда привела, звоню долго и непрерывно, не слыша, как с той стороны двери голые ноги пришлепали.

Дверь отворилась — передо мной пацан моих лет в белых трусиках, в нужном месте ужасно бодро бугрящихся (в продаже, кроме черных почти до колен или в цветочек слегка покороче, не было никаких; такие все и носили).

Подслеповато и молча уставился на меня.

Разговор, ясное дело, мне начинать, но получается как-то не очень. Входную речь я для великого заготовил, а тут мелкий с волосатыми ногами и в белых невиданных трусиках с очевидным утренним стояком пацанячьим. Такой у меня каждое утро. И, похоже, трусики пацану не по размеру: полоса выбившихся чёрных волос окаймляет.

Пацан раскрыл рот и, вспомнив, прикрыл руками свое утреннее обычное. Изо рта ни единого звука, то ли проснулся еще не совсем, то ли прикрытое руками от общения с незнакомцем ужасно его отвлекает.

Несмотря на то, что от трусиков и прикрывающих рук мой наглый взгляд отлепляться никак не желает, медленно, но неотвратимо настойчиво и на удивление бодренько вертится мысль о необходимости непременно вежливо чрезвычайно представиться.

А это очень не просто. Во-первых, скользнув ввысь от белеющего бугра — от удивления он руки отвел — я впился взглядом в черную дорожку от трусиков до пупка. Чрезвычайно возбуждающий ручеек. Во-вторых, словно естественное продолженье «во-первых», вдруг спохватившись, что из-за утренних обстоятельств весьма чрезвычайных слегка запоздал, мой утренний стояк во всей красе и мощи себя проявил.

Стояк стояку — друг, товарищ и брат!

И все-таки рот надо было открыть. Объяснить — какого я здесь не даю человеку в белых трусах выспаться, и, полежав в полудреме, проснуться, медовостью не вставания по звонку и утреннего, самого чистого в мире, стояка насладиться.  

Я его, то есть рот, было, открыл, но из-за сложности артикуляции непростых мыслей из собственного горла нужные звуки извлечь не успел. Вверху зашелестело, заскрипело, загрюкало — кто-то спускался.

Томимые стояками, одновременно мы встрепенулись. Он поднял руку — влажная черноволосая подмышка, поразив меня в самое сердце, на миг малый мелькнула, пропуская войти. И я, повинуясь, втащился.

Другая рука, обнажив волосатость и дыхнув в меня потом, отсекая чужие звуки и тем более взгляды, перед любопытством, наглым и мерзким, дверью хлопнула звонко, словно тому, спускавшемуся, ни за что, ни про что пощечину шлепнула, наверно, решив, что тот с нашими стояками плотно решил разобраться.

Остались мы друг с другом и с нашими стояками наедине. Конечно, и у открытой двери мы были одни. Но там интимный наш тет-а-тет нарушался порогом: я одетый и вне, он в белых трусах и внутри. Мне его стояк отчетливо виден. Он о моем может только догадываться, что для него, не проснувшегося вполне, очень даже не просто.

Я первым очнулся. Тут же, в прихожей, зеркальной просторностью поразившей, дверь в полушаге, выудил из себя, глубоко откуда-то изнутри, может, даже из стояка, собственному умению извлекать слова удивившись, вопрос: могу ли я видеть…

У стояка в белых трусах, в такт голове отрицательно шевельнувшегося, ответных слов не нашлось. Хотя, конечно, ему пора бы проснуться.

Молчание затягивалось. Было пора его прекратить. Ведь мы общались достаточно времени. Наверное, минуту. Может, чуть меньше.

Его рука скользнула вниз, к животу, словно решив слова оттуда извлечь, потом ринулась дальше привычным утренним путем по дорожке, спохватившись, одернулась, прыгнув к подмышке, где стеснительно поскреблась, после чего вдруг навстречу друг другу, встрепенувшись, наши чакры открылись.

Дар речи к обоим со смехом и пониманьем одновременно вернулся. Я что-то сказал, объясняя, он ответил, все понимая. Его отчим с матерью были на даче. Но я приехал не зря. Не слишком переживая отсутствие великого, ради которого, сорвавшись с цепи, и приехал, лишь на миг поразившись, что это могло опечалить, я последовал за недвусмысленно подмигнувшей попкой в белых трусах, которые, совратив, на путь истинный меня бурно наставили.

Там и тогда, кстати, в кровати великого — в отсутствие матери и отчима — белые трусики там просторно изволили почивать, я и получил первые уроки и наставления мужского соития.

Тела наши были длинны и тонки длинным и тонким нашим стоякам в подражание.

Приняв после душ и позавтракав, пройденное — повторение ведь учения мать, разве не так? — закрепили, снова вымывшись — горячая вода постоянно есть великое благо цивилизации — пошли погулять. Потом он меня проводил. В вокзальном туалете кое-что из утреннего вновь повторили.

Так я с девственностью, на иной вкус весьма поэтично, расстался. А его еще в довольно нежном возрасте сестрой-лесбиянкой с братом ее партнерши свели-познакомили. Куда было деться? Такие они, столичные нравы!

Несколько дней мой задний проход недавние воспоминания со смешанным чувством явственно ощущал.

Тот раз, будучи первым, последним не стал.   Он ко мне, я к нему — года два мы встречались. Согласно роли, я его называл «Милый х*еныш», а он меня «Милый пи*деныш». Потом жизнь развела. Надеюсь, он меня, как я его, помнит.

Внезапная любовь стихи от меня, а меня от стихов отлучила. Что, видимо, к лучшему. Так что стихи я не пишу.

Из самострельных в платяном шкафу завалялась книжонка.

Единственный экземпляр.