ПАННА И ХОРУНЖИЙ. Финал

Госпожа и Раб

Свадьба пана Гендруся Оршанского и пани Кристины Белецкой стала самой обсуждаемой во всей округе. Не из-за богатства или размаха, а из-за поведения жениха. Все видели, как он, лихой воин, смотрел на свою невесту с подобострастием, а на брачном ложе, как шептались служанки, пролежал всю ночь у её ног, осмеливаясь прикоснуться к госпоже губами, лишь затем, чтобы снова и снова целовать её стопы.

Прошёл год. Война с Московским царством, на которую провожала его пани Кристина, закончилась для пана Гендруся без особой славы, но и без ран. Он вернулся в поместье Белецких, которое теперь было их общим домом, и с порога, не снимая походного плаща, пополз на коленях по коридору в поисках своей госпожи.

Он нашёл её у камина в большой зале, она читала жития святых.

— Госпожа моя, я вернулся, — прошептал он, припав лицом к полу.

Пани Кристина медленно опустила книгу и окинула его холодным взглядом.

— Ты опоздал на три дня, Гендрусь. Гонец сообщил о окончании боевых действий ещё две недели назад. Где ты пропадал?

Пан Гендрусь заёрзал на коленях. Он действительно задержался, позволив себе проехаться с товарищами по окрестным корчмам, чтобы поведать о своих подвигах. Но как она узнала?

— Госпожа, прости... дела... дороги разбитые...

— Врёшь, — спокойно, но твёрдо сказала она. — Мой кучер, видел тебя в корчме «У Золотого Кабана». Ты пил и хвастался. И, как я слышала, ещё и усомнился при всех в моей справедливости, сказав, что я хоть и строга, но сердце у меня мягкое. Правда ли это?

Пан Гендрусь побледнел. Он действительно, под хмелем, обмолвился чем-то подобным. Теперь он понимал, что у его госпожи есть глаза и уши повсюду.

— О, моя госпожа! Я несчастный грешник! Я оскорбил твою мудрость и твёрдость! Прости меня, прошу! — Он пополз к ней и обнял её ноги.

Пани Кристина не оттолкнула его. Она медленно провела рукой по его волосам, а затем резко схватила за вихор и заставила поднять голову.

— Ты забыл, чему научили тебя розги в день нашего обручения. Значит, нужно напомнить. Ступай в комнату для наказаний. Жди меня. Эй, холопы, пришли ко мне тётю Барбару.

Сердце пана Гендруся забилось чаще, но не от страха, а от странного, сладостного предвкушения. Он выполз из будуара и пополз в ту самую комнату, где стояла та самая лавка.

Через полчаса в комнату вошли пани Кристина и пани Барбара. Провинившийся пан стоял на коленях в углу, как ему и было велено. Он был уже раздет до исподнего.

— Ну что, пан хорунжий, опять за старое? — сурово спросила пани Барбара. — Опять забыл о послушании своей госпоже?

— Виновен, пани, — прошептал он.

— Ложись, — скомандовала пани Кристина.

Пан Гендрусь послушно лёг на лавку, ощущая её знакомую шероховатость щекой. Он сам приспустил штаны, обнажив свои ягодицы.

Пани Кристина взяла в руки не розги, а для начала пучок сырых прутьев крапивы.

— За ложь и хвастовство, — объявила она, и первый жгучий удар обжёг его кожу.

Пан Гендрусь вскрикнул. Боль от крапивы была иной, пронзительной и обжигающей.

— За то, что усомнился в моей твёрдости! — второй удар пани Кристины заставил его застонать.

— За то, что шлялся невесть, где три дня! – третий удар крапивы обрушился на ягодицы несчастного пана.

Пани отложила крапиву и взялась за розгу. С другой стороны лавки встала тётушка Барбара, также с розгой в руке.

Они секли его не спеша, методично, давая каждой жгучей полосе проявиться во всей красе. Он плакал, он умолял о пощаде, он клялся в вечном послушании. И каждый раз, когда он произносил её имя, пани Кристина останавливалась и спрашивала:

— Кто я тебе, Гендрусь?

— Ты моя Госпожа! Моя Владычица! Моя повелительница! — выкрикивал он сквозь слёзы.

Наконец, когда его задница пылала багровым огнём, пани Кристина остановилась.

— Довольно. Встань.

С трудом поднявшись, он стоял перед ней, сгорбившись, стыдясь своих слёз и своей наготы.

— Подойди и поблагодари.

Пан Гендрусь подполз на коленях. Он схватил руку пани Барбары и покрыл её поцелуями, бормоча слова благодарности за науку. Затем он обратился к пани Кристине. Он не просто поцеловал ей руку, он склонился к её ногам, обнял её щиколотки и припал губами к её туфлям.

— Благодарю тебя, моя госпожа, за твою справедливую кару. Я твой верный раб. Прости меня, позволь остаться у твоих ног.

Пани Кристина улыбнулась. Она поставила ногу ему на склонённую, позволяя ему ощутить её тяжесть.

— Хорошо. Теперь ты прощён. Иди, холопка смажет твои раны. А завтра с рассветом ты поедешь в костёл — не как знатный пан и грозный хорунжий, а как кающийся грешник. Ты простоишь на коленях у алтаря два часа и будешь класть земные поклоны. И так будет каждую неделю по воскресеньям. А по субботам я буду тебя пороть. Понял?

— Понял, госпожа моя! — в голосе пана Гендруся звучала искренняя радость. Он был счастлив. Он был наказан, прощён и получил приказ от своей повелительницы. Что ещё нужно рабу, чтобы чувствовать себя счастливым? Он снова поцеловал её туфлю и только тогда, получив одобрительный кивок, попятился на коленях к выходу.

Пани Барбара, наблюдая за этим, покачала головой:

— Дочка, я многое видела на своём веку, но такого покорного мужа впервые...

Пани Кристина глядела на дверь, за которой исчез её супруг.

— Он не просто муж, тётушка. Он мой раб, моя собственность. И он сам этого хочет. А я просто даю ему то, в чём он сам нуждается.

И в её словах не было жестокости, лишь холодное осознание той странной и полной взаимной зависимости, что связывала гордую шляхтянку и её верного лихого на войне хорунжего, который всё же нашёл упоение не только в бою, но и у её ног.

Счастливейший из мужей

Прошли месяцы, а затем и годы. Строгий распорядок, установленный пани Кристиной для её супруга, стал незыблемым законом их совместной жизни. Поместье процветало, и все в округе знали, что главой семьи является прекрасная и суровая пани, а её муж, лихой хорунжий, слывёт человеком примерным и богобоязненным, проводящим долгие часы в костёле на коленях.

Каждый вечер, когда тени удлинялись и в покоях зажигались свечи, происходил один и тот же ритуал. Пан Гендрусь, отложив все дневные дела, являлся в будуар к пани Кристине и её тётушке Барбаре. Он входил, опустившись на колени ещё у порога, и так, не поднимаясь, подползал к креслам, где обе дамы ожидали его, беседуя или занимаясь рукоделием.

— Госпожа моя, тётушка, позвольте приступить, — тихо и почтительно произносил он, склоняя голову.

Пани Кристина кивала, и он принимался за дело. Сначала он приносил серебряный таз с тёплой водой, ароматизированной лепестками роз, который держал наготове слуга. Став на колени, пан Гендрусь с величайшей бережностью снимал с ног госпожи туфли, а затем и шёлковые чулки. Он погружал её маленькие, изящные ступни в воду и начинал омывать их, массируя каждый палец, пятку, подъем. Его большие, покрытые шрамами от сабли руки были невероятно нежны и почтительны в этом действе.

Затем, высушив ноги госпожи мягчайшим полотенцем, он переползал к тётушке Барбаре и совершал тот же самый обряд. После этого он подносил креслу каждой дамы специальные бархатные подушечки, на которые они с благосклонной улыбкой возлагали свои ноги. И пан Гендрусь, склонившись, покрывал их ступни долгими, почтительными поцелуями. В эти моменты он чувствовал себя на вершине блаженства.

Любое появление пани Кристины перед ним требовало немедленного и безоговорочного коленопреклонения. Если она входила в комнату, где он сидел за бумагами или читал, он мгновенно соскальзывал со стула на пол, склоняя голову. Если они встречались в саду, он опускался на колени прямо на дорожку, усыпанную гравием. Это унижение было для него слаще любой похвалы.

Но самой главной, хоть и болезненной, точкой его недели была суббота. День искупления и очищения. Независимо от того, был ли он виноват или нет, порка в субботу стала таким же неотъемлемым элементом, как и воскресная месса. Иногда пани Кристина находила за неделю какой-нибудь мелкий проступок — недостаточно почтительный взгляд, промедление в выполнении приказа, неидеально вычищенная сбруя его же собственного коня. А иногда она просто заявляла:

— Гендрусь, сегодня суббота. Ты знаешь, что это значит. Ты стал слишком горделив на этой неделе. Твои глаза слишком часто поднимались на меня. Нужно смирить твой дух.

И он, с замиранием сердца и тайной радостью, следовал за ней в ту самую комнату. Процедура была всегда одной и той же: лавка, розги, нестерпимая, жгучая боль, слёзы и, наконец, сладостное прощение и мазь, которую наносила на его раны рука его госпожи.

Однажды тётушка Барбара, наблюдая, как её племянница смазывает иссечённые ягодицы своего мужа после особенно суровой порки, покачала головой:

— Дитя моё, я всё жду, когда же он возропщет. Ведь он воин, хорунжий, его уважают в округе.

Пани Кристина подняла на тётю свой спокойный, ясный взор.

— Он не возропщет, тётушка. Он счастлив. Посмотри в его глаза.

И правда, когда пан Гендрусь поднял на свою госпожу взгляд, полный слёз, в нём не было и тени злобы или обиды. Было лишь обожание, благодарность и странное, лучезарное спокойствие.

— Благодарю тебя, госпожа, — прошептал он. — Я чувствую, как грех уходит из меня с каждым ударом розги. Я снова чист и достоин лежать у твоих ног.

Он выполнял все её приказы без раздумий и с великой радостью. Если она приказывала ему лично объездить самого строптивого коня — он делал это. Если она просила его, знатного шляхтича, проконтролировать, как холопки доят коров — он безропотно шёл на скотный двор. Для него не было большего счастья, чем принести ей утренний кофе, подавая чашку, стоя на коленях, и услышать её короткое: «Хорошо, Гендрусь. Можешь идти».

Он был её вещью, её собственностью, её верным псом. И в этой полной, безоговорочной отдаче он обрёл то, чего ему так не хватало в лихой воинской жизни: абсолютный покой и смысл. Смысл заключался в служении ей. Его мужественность, его воля, его гордость — всё это он добровольно сложил к её ногам, и она приняла этот дар.

И ложась спать каждый вечер на свою узкую постель у ног её великолепной кровати, пан Гендрусь Оршанский засыпал с одной мыслью, заставлявшей его улыбаться в темноте: он, без сомнения, был счастливейшим из мужей на всей земле. Ибо он принадлежал ей, своей госпоже, полностью и без остатка. А это было величайшей