Мужской закон. Касты

Пролог

Кабинет Корнелия утопал в полумраке. Тяжёлые шторы приглушали дневной свет, на массивном столе ровными стопками лежали папки с отчётами. Он сидел прямо, не сутулясь, перебирал страницы одной из них. Каждое слово было знакомо, каждое число — о судьбах женщин, сведённых до статистики.

В дверь постучали.

— Войдите, — голос его был ровным, без оттенков.

В кабинет вошёл подчинённый — молодой мужчина в строгой форме, с папкой в руках. Он остановился у двери и слегка поклонился.

— Господин заместитель министра… скоро матка родит вашего ребёнка. Врачи говорят, уже на днях.

Корнелий откинулся в кресле, сцепив пальцы перед собой. Лицо не дрогнуло, только тонкая складка обозначила лёгкое напряжение у губ.

— Мальчик или девочка? — спросил он так, словно интересовался погодой.

Подчинённый замялся.

— Господин… вы же знаете, УЗИ давно запрещено. С тех пор как стали заранее выявлять пол ребёнка, мужчины всё чаще заставляли женщин избавляться от плода, если это оказывалась девочка. Государство признало это угрозой порядку.

Корнелий кивнул.

— Правильно. Судьба ребёнка — не их решение.

Он встал, подошёл к окну и отдёрнул край шторы. С улицы доносился шум машин, где-то внизу кричал уличный торговец. Всё это казалось далеким. В отражении стекла он видел собственное лицо — усталое, с тонкими губами, с холодными глазами.

— Когда всё будет завершено, — сказал он, не оборачиваясь, — доложите мне. Сын или дочь — неважно. Главное, чтобы ребёнок стал частью системы. Хотя… лучше мальчик. Чем ещё одну суку родят.

Корнелий остался один. Он медленно вернулся к столу, посмотрел на папку с гербом Министерства порядка. Внутри него что-то едва дрогнуло — мысль о той женщине, чьё тело уже готовили к его ребёнку. Мелькнула тень жалости: боль, страх, унижение — всё это ей предстояло. Но он тут же задавил это ощущение, как ненужный шум, и закрыл папку.

Мягкость — путь к краху

, — напомнил он себе. И снова раскрыл документы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1. Цена рождения

Июнь, 1620 год

В кабинете Иеронима Валдена было душно и тихо. За окнами лил тёплый июньский дождь, и запах мокрой земли смешивался с горечью свечного воска. Тяжёлые полки, нагруженные фолиантами и черепами животных, отбрасывали тени на стены. На столе лежали пергаменты с исписанными полями, чернильница, затёртый песок для просушки строк. Валден, сутулый и худой, водил пером по жёлтому листу, останавливаясь, чтобы вновь и вновь перечитать написанное.

Рядом стоял мальчишка-подмастерье, пятнадцатилетний, с длинными руками и чуть слишком большим ртом. Он подливал чернила, подносил новые листы, поправлял свечи. Но мысли его всё время возвращались к словам, что учитель зачитывал вслух.

— Господин Валден, — нерешительно начал он, — вы пишете, что женщины неполноценные. Но ведь они тоже люди? Разве это справедливо?

Философ поднял голову. Его глаза были серыми и холодными, словно камни на дне колодца.

— Справедливость — понятие зыбкое, мальчик. Есть порядок. А порядок требует ясной иерархии. Слушай, — он развернул к ученику свежий лист и прочёл: —

«Женщина есть ноль. Она лишена полноты разума, её воля неустойчива, её страсти сильнее рассудка».

Мальчик нахмурился, переступая с ноги на ногу.

— Но как же наши матери? — спросил он почти с вызовом. — Ведь они растили нас, кормили… Разве они меньше?

Валден усмехнулся. Усмешка была холодной, без тени тепла.

— Матери? — он сделал паузу, глядя на пламя свечи. — Они лишь сосуды, в которых вызревает новая жизнь. Их утроба — инструмент природы, но не их заслуга. Они рожают и кормят, потому что так устроено их тело. Но это не делает их разумными.

— Но… — мальчик запнулся, сжал пальцы. — Разве в них нет души, как в мужчинах?

Философ вернулся к письму, будто не слышал, а потом ответил, обмакивая перо в чернила:

— Душа в них есть, но слабая и туманная. Они не способны удержать истину. Потому мужчинам дана власть, а женщинам — тишина. Запомни это.

Он вывел на полях крупными буквами:

«Женщина не есть личность, но лишь часть рода и дома».

Мальчик молчал, глядя на эти строки. В его взгляде мелькнуло смятение — то ли страх, то ли зародыш сомнения. А Валден продолжал писать, склонившись над бумагой, уверенный, что слова его станут основанием для будущего мира.

* * * * *

Февраль, 2010 год

Роддом для маток гудел, словно огромный цех. Белые стены были облуплены, лампы мигали, пахло йодом, потом и железом крови. Вдоль длинного зала стояли железные койки, на каждой — женщина с округлым животом. Личное пространство здесь не имело цены: стоны, крики и судорожное дыхание смешивались в один поток, будто это рожала не каждая отдельно, а вся масса сразу.

Мира лежала на одной из этих коек. Ей двадцать четыре, её тело давно принадлежало государству. Она знала: её жизнь измеряется не годами, а количеством родов. Сегодня настал день — и она старалась не думать ни о боли, ни о будущем. Врачи и акушерки, все женщины старшего возраста, двигались быстро и холодно: проверяли раскрытие, подавали инструменты, держали за ноги. Ни слов утешения, ни взгляда сочувствия — только сухая деловитость.

— Тужься, — приказала акушерка, упершись в её бедро. — Быстрее, не задерживай поток.

Мира задыхалась, будто каждое дыхание царапало горло. Боль вырывалась наружу толчками, и казалось, что её тело рвут на части. Она стиснула зубы, пытаясь не закричать слишком громко, потому что знала: за излишний шум здесь не жалели.

Рядом, на соседней койке, матка вцепилась пальцами в простыню и завыла — высокий, пронзительный звук рассёк общий гул. Её живот дёргался в судорогах, врачи суетились у ног, и вдруг зал наполнился гробовой тишиной. На руках акушерки лежал неподвижный младенец — мальчик, с синюшным лицом и бессильно повисшими руками.

— Мёртвый, — сухо сказала одна из женщин, даже не пытаясь смягчить тон.

В зале пронеслось напряжённое молчание, потом кто-то шепнул с холодной уверенностью:

— Тяжелейшее преступление. Мальчик мёртв. Через два дня её переведут вниз, в шлюхи.

Матка, ещё не понимая, что произошло, тянула руки к ребёнку, но уже двое санитарок грубо прижали её к койке. Её крик превратился в истеричный вой, заглушая всё вокруг.

— Тише! — резко оборвал голос врача. — Не мешай потоку.

И всё вернулось к привычной рутине — новые схватки, новые стоны, шорох шагов. Словно трагедия уже не имела значения: здесь жизнь и смерть были только частью производства, а судьба женщины решалась за считаные минуты.

Мира закрыла глаза, чувствуя, как холод пробирается под кожу. Ей предстояло снова тужиться, но перед внутренним взглядом вставало лицо соседки, и ужас был сильнее боли:

а если её ждёт та же участь?

Первая волна схваток сменилась второй. С криком из Миры выскользнул мальчик — красный, скользкий, сразу завернутый в серую ткань. Но ещё не дали перевести дыхание, как тело снова сжалось. Ей казалось, что внутренности рвутся, но никто не слушал. Через несколько минут появился второй — девочка.

— Двойня, — сухо констатировала акушерка, и чьи-то руки уже уносили обоих младенцев в сторону.

Мира вскинула голову, голос её сорвался в отчаянный крик:

— Дайте хоть посмотреть! Хоть на мгновение…

— Тише, — отрезала врач. — Будут приносить только на кормление. Остальное тебе не положено.

И снова шум зала захлестнул всё. Крики, стоны, запах крови, шаги. Мира рухнула на спину, глядя в потолок с облупившейся краской. Её руки были пусты. Дети — уже не её.

* * * * *

Через два часа после родов Миру перевели в палату. Комната была тесной, стены облупленные, воздух тяжёлый от запаха молока, пота и крови. Пятнадцать коек стояли вплотную, едва оставляя проходы. Каждой женщине — только железная кровать и серое одеяло. Личного угла не существовало: стоны, шёпоты, шорохи перемешивались в вязкий гул, словно в казарме.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мира лежала на спине, едва чувствуя собственное тело. Ей казалось, что кости расползлись, мышцы сгорели. Но когда двери скрипнули и вошли санитарки с корзинами, сердце в груди рванулось к горлу. В её руках оказались двое — крошечные, тёплые, беспомощные. Она прижала их к груди, и впервые за долгие месяцы по щекам скользнули слёзы — не от боли, а от счастья.

Оба сразу потянулись к груди. Маленькие рты жадно впились, и Мира почувствовала, как молоко пошло, как их дыхание смешалось с её собственным. Она гладила их головки дрожащими пальцами и старалась запомнить каждую черту: мягкий пушок волос, тонкие пальчики, крохотные ногти.

Когда-то, в старые времена, первые дни после родов женщины кормили не молоком, а густым молозивом — питательной жидкостью, пока грудь не «разгонялась». Но в этом доме такого не знали. Каждой матке ещё во время схваток ставили укол — препарат, который сразу запускал лактацию. И потому дети жадно пили настоящее молоко уже в первый час жизни. Естественность заменили химией, и в этом тоже чувствовалась власть системы: даже тело матери больше не принадлежало ей самой.

Но взгляд её зацепился за руку девочки. Там уже темнел свежий след — вшитый имплант, под кожей угадывался маленький бугорок. На запястье чёрнел QR-код.

Её дочь уже стала собственностью системы.

— Скажите… — голос Миры дрогнул, она обратилась к санитарке. — Как их назвали?

Женщина даже не взглянула на неё, только проверила отметки на карточках.

— Девочку — Лея. Так государство решило. А мальчика назвал отец. Леон.

Мира кивнула, прижимая их сильнее. Леон и Лея. Она шептала эти имена одними губами, будто боялась, что у неё их отнимут вместе со звуком.

Разница бросалась в глаза: у мальчика не было ни QR-кода, ни метки. Его кожа была чистой. Его будущее принадлежало ему и отцу.

Минуты летели слишком быстро. Санитарка хлопнула в ладони:

— Достаточно. Десять минут истекли.

И чужие руки снова забрали её малышей. Корзины захлопнулись, шаги затихли в коридоре. Мира осталась одна, с пустой грудью и пустыми руками, глядя в потолок, где ржавые пятна складывались в узоры, похожие на кандалы.

* * * * *

Корнелий сидел за массивным столом, просматривая очередной доклад о распределении женщин по интернатам. Чернила на печатях ещё не высохли, но он уже отложил папку в сторону — мысли были сосредоточены на другом.

Дверь распахнулась без стука. Помощник, бледный и запыхавшийся, склонился в почтительном поклоне:

— Господин… у вас двойня. Мальчик и девочка.

Брови Корнелия сошлись на переносице. Несколько долгих секунд он молчал.

— Мальчик… — произнёс он тихо, и уголки губ едва заметно дрогнули. — Это хорошо.

Пауза.

— Девочка… — его голос стал холоднее. — Что ж, от этого никуда не уйдёшь.

Он поднялся, поправил тёмный костюм и вышел в коридор. Ступал быстро, не глядя по сторонам, пока не наткнулся ногой на ведро, оставленное у стены. Вода хлынула через край и расплескалась по плитке.

Уборщица замерла, согнувшись над шваброй. Ей было около тридцати — возраст, когда ценность для системы уже падала. Лицо бледное, с острыми скулами, губы слишком тонкие, чтобы хоть как-то смягчать суровый облик. Волосы коротко подстрижены и собраны под тусклую тканевую повязку. Грудь почти незаметная, маленькая — именно поэтому она и оказалась в касте обслуги, а не среди игрушек или маток.

Одетая она была просто: серое платье из грубой ткани, застёгнутое на деревянные пуговицы, без пояса и украшений. На ногах стоптанные башмаки, пропитанные водой и грязью. Рукава закатаны до локтей, но кожа рук уже потрескалась от постоянного контакта с моющими средствами. Всё в её облике говорило об одном: рабочая единица, без намёка на привлекательность, без права на что-то большее, чем тряпка в руках.

Лицо её побледнело, когда вода растеклась по полу, руки задрожали. Она прижала швабру к груди, будто щит.

Корнелий остановился. Его голос прозвучал ровно, без крика, но от этого страшнее:

— Ты понимаешь, что сделала? А если я сейчас переведу тебя в касту шлюх? Ты ведь знаешь, что это значит.

Женщина судорожно кивнула.

— Процитируй, — приказал он, глядя прямо в её глаза.

Губы дрожали, но слова она знала наизусть, как все с детства:

— Четвертый пункт трактата о неполноценности женщин. 5 подпункт. Шлюхи — каста социальных работниц. Это низшая ступень, фактически мясо для бедных мужчин. Живут в борделях под контролем государства. Обслуживают по двадцать–тридцать мужчин в день. Срок службы три–пять лет, дальше — болезнь, смерть или перевод в санитарные дома. В эту касту могут отправить за проступки: неповиновение, брак при родах, попытку сопротивления. Это форма наказания — социальное дно.

Корнелий достал телефон, навёл на её руку. QR-код мигнул, экран высветил сухую запись:

три проступка

.

— Уже три, — сказал он ровно. — Знаешь, что это значит?

Она кивнула, прижимая тряпку к груди, словно могла защититься.

— Процитируй, — приказал он.

— Пятый пункт трактата. Движение между кастами. Третий подпункт. Особое правило — десять проступков: после десяти нарушений женщина обязана быть переведена в низшую касту, — проговорила она всхлипывая, но без ошибок.

— Верно, — Корнелий убрал телефон в карман. — У меня сегодня мальчик родился. Я не буду записывать тебе новый проступок.

Сначала она будто не поверила услышанному. Губы задрожали, глаза распахнулись, и в следующее мгновение из них хлынули слёзы. Она разрыдалась судорожно, захлёбываясь, прикрывая рот рукой, но всхлипы рвались наружу, сотрясая её плечи.

И тут же, словно стараясь загладить вину, дрожащими пальцами стала торопливо расстёгивать своё платье. Серое, грубой ткани, застёгнутое на ряд деревянных пуговиц — оно было её единственной одеждой. Бельё касте обслуг не полагалось, лифчиков у них никогда не было. Через несколько секунд платье соскользнуло с её плеч и упало к ногам, обнажая её худое, усталое тело. Грудь у неё была очень маленькая— именно за это её когда-то и отправили в обслугу.

Голая, не думая о стыде, она схватила платье и, встав на колени в холодной луже, принялась яростно вытирать им воду. Движения были резкими, неровными, будто каждое вытирание могло отсрочить падение в пропасть. Слёзы текли по лицу, смешивались с грязными брызгами, но она не останавливалась.

Коридор тянулся длинной полосой, пахло сыростью и хлоркой. Атмосфера безнадёги висела в воздухе, как плесень: здесь такие сцены были привычными, и никто бы даже не удивился.

Корнелий лишь хмыкнул и пошёл дальше, не обернувшись. Для него это была мелкая сцена. Для неё — отчаянная попытка удержаться хоть на миг от падения в низшую касту.

Глава 2. Архитектура подчинения

Август, 1622 год

Высокие своды королевского зала терялись в полумраке. Десятки свечей в канделябрах отбрасывали дрожащий свет на резные колонны и золото гербов. У стены стояли придворные — в шелках, с натянутыми улыбками, но в глазах их мелькало любопытство: сегодня король согласился принять Иеронима Валдена, человека, которого уже называли одним из главных умов Европы. Его трактаты по естествознанию цитировали в университетах, его лекции о философии слушали при дворах.

Валден вошёл, согнувшись под тяжестью свитков. Его фигура казалась сухой и напряжённой, но в движениях сквозила уверенность. Он поклонился и развернул пергамент.

— Ваше Величество, — начал он, и голос его, тихий, но ясный, разнёсся под сводами. — Перед вами труд моей жизни. «Трактат о неполноценности женщин».

Он раскрыл первый лист и стал читать:

— «Сущность женщины. Первое. Женщина по природе своей неполна: её разум слаб, эмоции переменчивы, воля податлива. Второе. Женщина — ноль. У неё нет собственной личности, её имя и тело принадлежат государству. Третье. Женщина рождена для служения мужчине — утробой, руками, телом и молчанием. Четвёртое. Мужчина — хозяин и разум, его слово выше любого желания женщины».

Придворные перешёптывались, но король жестом заставил их замолчать. Валден перевернул страницу.

— «Мужчины — хозяева порядка. Первое. Мужчина — единственный носитель разума и права. Его слово всегда выше любого закона, его решение неоспоримо. Второе. Мужчина обладает правом распоряжаться женщинами: назначать им задачи, выбирать из каст, наказывать и списывать. Третье. Мужчина имеет право на штат женщин: Матки — для рождения, Игрушки — для утех, Обслуга — для быта, Шлюхи — для наказания и низших нужд. Четвёртое. Мужчина — гражданин. Он участвует в государственном управлении, в армии, в науке, в экономике. Женщинам всё это навсегда закрыто. Пятое. Мужчина обязан сохранять порядок и следить за тем, чтобы женщины не выходили за рамки. В этом его долг перед государством. Шестое. Мужчины разных каст и званий могут иметь различный доступ к женщинам, но их власть над ними всегда абсолютна».

Король слегка подался вперёд, его взгляд блеснул интересом.

— Скажи мне, мастер Валден, — произнёс он, — а если женщина родит сильных сыновей? Неужели в этом нет её заслуги?

Валден поднял глаза от пергамента.

— Заслуга принадлежит мужчине, что вложил семя, — ответил он спокойно. — Женщина лишь земля, но не сеятель. Плод её чрева — результат порядка природы, а не силы её ума или добродетели.

В зале повисла тишина. Король задумчиво провёл рукой по подлокотнику трона. В его взгляде было видно: он не просто слушал философа, он видел перед собой новый инструмент.

— Интересно, — протянул он. — Ты говоришь не только о науке, но и о быте. Если твой трактат действительно верен, он может стать крепким основанием для власти. Мужчины станут твёрды, а женщины… будут там, где им положено быть.

Король замолчал, поглаживая подлокотник трона. Его взгляд был задумчивым, словно он взвешивал каждое слово.

— Я возьму время, чтобы обдумать твой трактат, — сказал он наконец. — Возможно, в нём больше, чем кажется на первый взгляд.

Иероним Валден склонил голову. Его губы дрогнули в едва заметной улыбке. Он понимал: даже это короткое признание означало многое. Его слова перестали быть просто чернилами на пергаменте — они уже начали проникать в умы, и вскоре могли стать оружием, которое изменит весь мир.

* * * * *

Июль, 2010 год

Леону и Лее исполнилось уже пять месяцев. Их приносили по расписанию — четырежды в день, ровно на десять минут кормления. В палате это было событие: у каждой матери руки дрожали от нетерпения, когда санитары проходили мимо рядов коек с корзинами, словно раздавали паёк счастья.

Комната оставалась всё такой же тесной и тяжёлой: пятнадцать коек впритык, низкий потолок с пятнами плесени, затхлый воздух, пропитанный смесью молока, крови и хлорки. Чужие стоны и детский плач перемежались, создавая постоянный фон. Но стоило положить к Мире её малышей — и шум будто исчезал.

Леон был крепким, тяжёленьким для своего возраста, с пухлыми щеками и уверенным хватом. Когда он цеплялся пальцами за её кожу, Мира чувствовала в нём силу — ту, что система ждёт от будущего мужчины. Лея была миниатюрной, тонкой, с мягкими чертами лица. У неё уже пробивался светлый пушок волос, и глаза смотрели так серьёзно, словно она понимала больше, чем должна.

Они прижались к её груди, и Мира ощутила, как тепло их тел переливается в неё. Леон жадно и шумно глотал молоко, будто спешил насытиться, а Лея пила медленнее, время от времени отпуская грудь и снова находя её губами.

Мира гладила их головки — круглую макушку сына и мягкие прядки дочери — и пыталась запомнить каждую черту: крошечные ногти, смешные складочки на ручках, сосредоточенные морщинки на лбу.

Она сама изменилась за эти месяцы. После родов её лицо похорошело, обрело мягкость и живое тепло. Скулы стали тоньше, глаза — глубже, и даже тусклый свет палаты не мог скрыть, что в ней появилась особая женственность. Волосы, раньше всегда собранные в узел, теперь свободно спадали прядями на шею. Воспитательницы и санитарки бросали на неё взгляды: красивая матка долго не задержится здесь, её переведут.

Она наклонилась к сыну и шепнула, так тихо, что слова растворились в его дыхании:

— Сын мой… Леон… если сможешь — не обижай женщин. Помни, что у них тоже есть сердце, даже если тебе будут говорить, что оно пустое. Я знаю, система сильнее любого чувства, она будет учить тебя власти и жестокости. Но, может быть, хоть иногда ты сможешь остановиться, не ударить словом, не унизить взглядом. Постарайся помнить: я держала тебя вот так, маленьким, тёплым, доверчивым. И когда мир захочет сделать из тебя хозяина, вспомни, что ты был когда-то сыном у своей матери.

Потом повернулась к дочери, касаясь губами её уха:

— Доченька… Лея… не раскисай. Держись. Даже если всё вокруг будет ломать тебя — помни, внутри можно остаться стойкой. Тебе будут говорить, что ты — ноль, что ты не человек, а вещь. Но я хочу, чтобы ты знала: это ложь. У тебя есть душа, есть сила, которую никто не сможет измерить или отнять. Пусть ты будешь улыбаться, молчать и делать вид, что покорна, — внутри не сдавайся. Даже если руки будут связаны, мысли всё равно могут оставаться свободными. Смотри на других и учись, храни свои тайные огоньки. Это единственное, что может спасти тебя в этом месте.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мира закрыла глаза, наслаждаясь этим коротким мигом. Но мысль о будущем разрывала счастье. Через месяц её ждёт перевод. Она молилась про себя, чтобы это была обслуга, а не игрушки. В обслуге хотя бы грязь и тяжёлый труд, но не руки и члены мужчин, не чужие дыхания и приказы.

Она прижала обоих крепче, будто могла удержать их дольше.

Только бы время остановилось. Только бы эти десять минут растянулись на вечность.

* * * * *

Июль, 2010 год

Корнелий сидел в своём кабинете. На столе лежали папки с докладами, книги с закладками, бокал красного вина. Пламя свечи колыхалось, отражаясь в стекле, и он произнёс тихо, почти шёпотом, будто проверяя звучание собственных мыслей:

Он сделал глоток вина и тихо произнёс, будто проверяя вес собственных слов:

— Через месяц я увижу своего сына. Наследника. Кровь, продолжение линии.

Мысль согревала его странным, почти забытым чувством. В голове сразу возникли картины: мальчик в форме, учёба в академии, первые шаги в мире мужчин.

Сын — это не просто ребёнок. Это опора будущего, оправдание любых усилий и жертв.

Корнелий чувствовал, как в груди рождается твёрдая уверенность: всё, что он делает в министерстве, всё, что он подписывает и утверждает — теперь имеет личный смысл.

Он сделал глоток вина, но вкус показался горьким. И тогда из глубины памяти, как из тёмного колодца, поднялся образ, который он долго гнал от себя. Его мать.

Он видел её всего один раз в жизни — уже взрослым, когда ему исполнилось тридцать. К тому времени он занимал высокую должность в Министерстве, имел доступ к реестрам и базе имплантов. Любопытство, тщательно скрываемое от самого себя, не давало покоя: где она? жива ли? И он позволил себе эту слабость — нашёл её след.

Она числилась в обслуге, в столовой одного из городских интернатов. Чтобы не вызвать подозрений и самому не признаться в истинной причине, он сделал вид, что идёт туда по работе — с проверкой, как чиновник Министерства. Проверка интернатов входила в его обязанности, и потому никто не удивился его появлению.

Ей было пятьдесят три. Он помнил, как тогда вошёл в это мрачное здание, пахнущее супом и хлоркой, и сел за длинный стол. Её он заметил сразу: сгорбленная фигура, серое платье, волосы, убранные под тусклый платок. Руки — жилистые, в трещинах от горячей воды и дешёвого мыла.

Она проходила мимо, ставила перед девушками миски с едой, ни на кого не поднимая глаз. Когда подошла к нему, он смотрел прямо на её лицо. В морщинах угадывались черты, знакомые с детства — хотя памяти у него почти не было. Может, тень её взгляда, может, движение губ. Но она не узнала его. Для неё он был просто одним из чиновников.

Он стоял неподвижно, а внутри что-то дрогнуло. Он вдруг подумал, как много лет прошло, и что вот она — женщина, родившая его, теперь таскает грязные миски. И даже эта мысль вызвала странную жалость. Слово, которое он ненавидел.

Жалость. К женщине.

Он резко выдохнул и оттолкнул это чувство, как слабость. Жалость была ядом, подтачивающим волю. Он встал, даже не притронувшись к еде, и ушёл, так и не сказав ей ни слова. С тех пор он запретил себе возвращаться к этому воспоминанию. Но оно всё равно иногда всплывало — как сейчас, сидя в тишине с бокалом вина.

Телефон зазвонил, разорвав его задумчивость. На экране высветилось имя. Август Шталь.

— Корнелий, — раздался бодрый, чуть насмешливый голос, — предлагаю вечером посидеть. Есть новое заведение, тихое, с правильным вином. И, разумеется, с правильным обслуживанием.

Корнелий посмотрел на бокал, задержал дыхание и ответил:

— Пожалуй, немного вина и беседы мне не повредят.

Он отключил звонок и поставил бокал на стол. Воспоминание о матери растаяло, уступив место холодной ясности. Чувства — слабость. Сын — будущее. Всё остальное не имеет значения.

* * * * *

В кафе царила полутьма: мягкий свет ламп рассеивался по углам, тихая музыка струилась, словно фон для мужских голосов. Мебель — тяжёлая, резная, с блеском полированного дерева. Воздух густой от запаха дорогих сигар и вина.

Корнелий и Август выбрали столик в центре, чуть в стороне от окна, где мягкий свет ламп создавал полутень. Они опустились в тяжёлые кресла, бросив пиджаки на спинки, и какое-то время молча рассматривали зал, наполненный ровным гулом мужских голосов.

К ним плавно подошла официантка из касты Обслуги. Её шаги были отточены — лёгкие, почти бесшумные, как у дрессированной кошки. Девушка склонилась в низком поклоне, сложив руки на животе. Тонкая ткань её формы тянулась по телу, подчёркивая округлость бёдер и линию груди. Юбка едва закрывала верхнюю часть бёдер, чулки обнимали ноги до середины, а на шее поблёскивал тонкий металлический ошейник с выгравированным номером.

Хотя она относилась к касте Обслуги, её вид был нарочито соблазнительным — губы подкрашены мягким блеском, волосы собраны в аккуратный узел, из которого специально выбивались несколько прядей, придавая лицу оттенок «живости». Такие детали позволяли мужчинам, если возникало желание, использовать и этих девушек — не только как официанток, но и как временных Игрушек.

Она подняла глаза, опуская ресницы, и тихим, поставленным голосом произнесла:

— Господа, нужны ли вам дополнительные услуги помимо ужина?

Слова звучали вежливо, но в них слышался привычный оттенок подчинения и намёк — её учили произносить эту фразу так, чтобы мужчина ощутил: перед ним не просто обслуживающая единица, а ещё и тело, которое при желании можно взять.

Корнелий коротко взглянул на друга. Август, прищурившись, щёлкнул пальцами и чуть наклонился вперёд.

— Да, — произнёс он лениво. — Приведите игрушек. Таких, что сосут по-настоящему хорошо.

Официантка кивнула и исчезла в полумраке зала. Минуты тянулись неторопливо, пока в дверях не появились две девушки. Их вели за тонкие поводки, прикреплённые к металлическим ошейникам. Звон цепочек перекликался с гулом музыки, и мужчины за соседними столиками даже не повернули головы — привычная сцена, часть их мира.

Игрушки шли мягко, послушно, с опущенными глазами. На них были лишь чулки и тонкие подвязки, подчёркивающие бёдра. Трусиков не было — гладкая кожа блестела в свете ламп, подчинённая и выставленная напоказ. Их лица украшали одинаковые пустые улыбки: отрепетированные, лишённые эмоций, но от этого ещё более возбуждающие.

Когда девушки остановились у их стола, Корнелий протянул руку, сжал бёдро одной из них и резко повёл пальцами выше. Она вздрогнула, но осталась неподвижна, позволяя ему скользнуть внутрь, в горячую и влажную глубину. Он задержался там, изучающе, будто проверяя качество товара. Август наблюдал за этим с привычным прищуром, играя бокалом, словно сцена разворачивалась ради его развлечения.

Лишь потом Корнелий вытащил руку, сжал её запястье и грубо подтянул вниз, под стол. Девушка мгновенно встала на колени, как дрессированная, и исчезла в тени. Её пальцы быстро скользнули к его брюкам, ловко расстегнули ширинку. Она освободила тяжёлый член и тут же жадно накрыла его губами, беря глубоко в рот.

Вслед за ней, без единого звука, опустилась и вторая к Августу под стол. Шорох ткани, лёгкое касание коленей, запах женских волос — и тепло обхватило мужчин.

Зал жил своей жизнью: за соседними столами другие Игрушки так же сосали под столами. Всё происходило будто в рамках общего ритуала — удовольствие встроено в порядок, как часть самой системы.

— Новые интернаты в Кёльнском округе приняли первую сотню маток, — произнёс Корнелий сухо, будто обсуждал закупку зерна. Его пальцы сжали подлокотник, пока губы девушки ритмично скользили вдоль его члена.

— Я видел отчёт, — усмехнулся Август, покачивая бокал, даже не сбив дыхания. Под столом язык его Игрушки прошёлся по уздечке, заставив его глаза на миг прикрыться. — Всё выстроено правильно. Нормы, расписание, охрана. Каждая сучка знает своё место. — Он сделал паузу, когда она глубже заглотила, и добавил с прищуром: — Архитектура в чистом виде.

Корнелий коротко кивнул, втягивая воздух сквозь зубы. Девушка сосала без единого звука, словно инструмент, созданный для одного-единственного дела.

— Важно не просто содержать, — сказал он, — а распределять. Если матка попадёт в Игрушки, а Обслуга — в утробный блок, система рушится.

Август тихо хмыкнул, облизав губы.

— Система не рушится, друг мой. Её можно гнуть. Я сам переселил десяток «ненужных» из Обслуги в Дома утех. Там они приносят куда больше пользы.

Девушка под ним обхватила член губами так глубоко, что он на миг задержал дыхание, а потом процедил сквозь зубы:

— Польза, Корнелий, всегда вопрос угла зрения.

Тот скосил взгляд и хмуро спросил:

— Как твоя игрушка?

Август усмехнулся, бокал в его руке качнулся.

— Отлично сосёт. А твоя?

— Тоже неплохо. Может, поменяемся?

Август щёлкнул пальцами под столом.

— Слышали, сучки? Меняетесь. Быстро.

Шорох ткани, короткие движения коленей — и через несколько секунд каждая оказалась у другого хозяина. Корнелий грубо схватил за волосы свою новую Игрушку и втянул её голову на себя. Она заглотила глубже, захлебнувшись, но тут же восстановила ритм. Август наблюдал с привычным прищуром, пока его новая девка скользила губами по всей длине, оставляя влажный след.

— Вот так, — сказал он, облокотившись на стол, — порядок держится не законами, а тем, что каждый элемент можно переставить. Как статуэтку. — Он прищурился сильнее и добавил: — Даже такую, что сейчас сосёт мой член.

Корнелий усмехнулся уголком губ, сдерживая стон.

— Верно. Главное, чтобы каждая знала своё место. И умела без слов слушаться.

За соседним столом мужчина закрыл глаза и вдавил руку в волосы своей Игрушки — она жадно заглатывала его член. Чуть дальше другой поднялся и, даже не дождавшись конца ужина, увёл девушку в комнату отдыха — трахать на мягком диване. Всё это воспринималось, как часть общей картины: официантки меняли тарелки так же равнодушно, как девушки глотали сперму.

— Сын, — вдруг глухо сказал Корнелий, чувствуя, как напряжение внизу достигает предела. — Через месяц я его увижу. Он должен стать частью этого порядка.

Август повернул голову, в глазах мелькнула насмешка, смешанная с искренним интересом.

— Через месяц — значит, матку уже уберут. Очистят. И мальчика поместят в ясли для мальчиков, до шести лет он будет там. Всё по инструкции.

Корнелий кивнул, стиснув зубы, когда девушка под столом усилила ритм.

— Я знаю. Только в семь, когда он пойдёт в школу, мне позволят забрать его домой. До этого времени он — часть системы, не семьи.

Август покачал бокалом, ухмыляясь.

— И это правильно. Ранние годы мальчик должен провести не с отцом, а среди других будущих мужчин. Воспитание матки в первые 6 месяцев оставляет слишком много случайного. Система вытравит всё лишнее.

— Система, — отозвался Корнелий сухо, глядя куда-то поверх бокала. — Она станет для него матерью и няней. А я лишь увижу результат.

— И это куда надёжнее, — заключил Август с прищуром, откидываясь в кресле, пока его Игрушка жадно работала языком. — Тебе достанется уже готовый кирпич, а не мягкая глина с запахом бабы.

Оба мужчины почти одновременно стиснули зубы, тела их вздрогнули. Девушки приняли горячие рывки глубоко в горло, проглотили без звука, и лишь тихий вздох сорвался из их ноздрей. Потом они принялись тщательно вылизывать мужчин, очищая всё до последней капли, пока плоть не засияла влажным блеском. Лишь после этого, уже почти ритуально, немного приподнялись и быстро взяли со стола тонкие салфетки и аккуратно начали тереть промежности мужчин, словно полируя дорогую вещь.

Закончив, они склонили головы в благодарственном поклоне и затаились под столом, ожидая приказа. Корнелий и Август сидели спокойно, будто ничего не произошло. Август поднял руку, позвал официантку.

— Счёт, — сказал он коротко.

Та подошла мягкими шагами, опустила на стол папку с чековой лентой и изящно поклонилась. Игрушки всё это время терпеливо оставались под столом — одна поправляла салфеткой складку брюк Корнелия, вторая вытирала салфеткой последние следы влаги с члена Августа. Лишь когда мужчины отодвинули кресла, официантка щёлкнула пальцами, и девушки покорно выползли наружу.

Металлические ошейники на их шеях тихо звякнули, когда она взяла поводки в руки. Девушки снова склонили головы, их улыбки были всё такими же пустыми и натренированными. Через миг их уже увели в сторону, растворившихся в тени, как будто они и не существовали.

Август усмехнулся, налив себе ещё вина.

— Порядок — это когда даже удовольствие встроено в систему.

Корнелий нахмурился, медленно кивнул. В голове его всё ещё звучали мысли о сыне — единственной капле будущего, которая могла иметь значение.

Глава 3. Последнее кормление

Январь 1645 год

Зал университета был холоден и строг: каменные своды, длинные ряды профессоров в чёрных мантиях, столы, уставленные пергаментами. На центральном возвышении стоял Иероним Валден — сухой, седой, с сутулыми плечами и тяжёлым взглядом. Ему было уже шестьдесят пять, и теперь он говорил не как философ-отшельник, а как советник короля, чьи слова определяют будущее трёх королевств.

На столе перед ним лежал новый труд — «Доклад о естественной иерархии полов». Пергаменты были испещрены латинскими формулами и таблицами, чернила ещё не до конца подсохли. Валден медленно провёл пальцами по строкам, словно по святыне, и заговорил. Его голос был низким, хрипловатым, но ясным — каждое слово отзывалось эхом в сводах.

— Господа, мы собрались здесь, чтобы закрепить истину, которую больше нельзя оспаривать. Сегодня три ведущих университета Европы приносят «Клятву Порядка». Женщина не будет более претендовать на обучение, ибо её природа иная. Её место — в доме, в утробе, в служении. Мужчина — разум. Женщина — ноль.

Профессора, сидевшие в рядах, переглядывались. Кто-то кивал, кто-то лишь прятал глаза в рукава мантии. Но молчание было знаком согласия: противоречить Валдену теперь значило перечить королю.

Он поднял один из листов, и голос его стал резче:

— Слушайте выдержку.

«Женщина по естеству своему слаба. Её разум несовершенен, он не удерживает истины, но тонет в эмоциях. Её воля шатка, склонна к внезапным прихотям, её тело движимо маткой, а потому лишено постоянства. Она неспособна к созерцанию наук, ибо страсти сильнее рассудка».

В зале раздались одобрительные возгласы. Один из старших профессоров поднялся и произнёс:

— Истина сия приведёт к порядку. Мы избавим мир от смуты, что рождается из женского своеволия.

Валден слегка склонил голову, глаза его блеснули стальным светом.

— Верно сказано. Женщина — не гражданин, не носитель разума. Она — сосуд, земля, в которую мужчина сеет. Отныне учёные мужи трёх королевств подтверждают это клятвой: женщины не будут допущены к науке, дабы не осквернять её слабостью. Их удел — естественные роли: рождение, служение, покорность.

Он сделал паузу и добавил, глядя прямо на королевского представителя, сидевшего во главе стола:

— Так утверждается порядок. Так закрепляется власть мужчины. Ибо опасней всего — дать женщине верить, что она равна. Это равенство — иллюзия, ведущая к хаосу.

Молчание повисло над залом, тяжёлое, как камень. И тогда представители университетов один за другим встали и произнесли вслух слова клятвы:

— Мы признаём силу мужского ума и отвергаем женскую притязательность. Мы клянемся хранить порядок, запрещая женщинам путь к науке.

Свечи трепетали, латинские формулы на пергаментах блестели в огне. В этот день идеи Валдена перестали быть философией — они стали законом. Его голос превратил сомнение в догму, а догму — в основу власти.

* * * * *

Август 2010 года

Коридор гулко отозвался шагами, когда санитарки вошли с корзинами. В палате сразу стихли разговоры: каждая женщина знала, что сейчас принесут детей. Для Миры это был особенный день — Леону и Лее исполнилось полгода. Она подалась вперёд, сердце билось слишком быстро. И вот — два крошечных свёртка на её руках, знакомое тепло к груди, запах молока и кожи. Десять минут счастья, отмеренные системой, как паёк.

Они жадно тянулись к груди. Леон ел быстро, шумно, морщил лобик, хватая её за палец своими цепкими пальчиками. Лея — тише, медленнее, будто смаковала каждую каплю. Мира гладила их по головкам, пыталась запомнить каждую складочку на коже, каждый вздох.

Запомни. Запомни. Это последнее.

Дверь снова скрипнула. Вошла старшая санитарка, сухая, с голосом без оттенков.

— Достаточно. Цикл завершён. С этого дня дети переводятся в ясли. Матке Мире они больше не будут приноситься.

Мира замерла, слова ударили сильнее, чем кнут. Она вцепилась в малышей, прижимая к груди так, будто могла спрятать их внутрь.

— Нет… ещё минуту… ещё хоть раз, — прошептала она, голос сорвался в хрип.

Санитарка вырвала Лею, потом Леона. Руки Миры остались пустыми, грудь всё ещё тянуло болью — молоко текло, но губ у груди больше не было. Она зажала ладони к телу, и слёзы брызнули сами собой.

На соседних койках женщины поднялись, подошли ближе. Одна тихо погладила её по плечу:

— Мы все это пройдём. Ты не первая и не последняя.

Другая присела рядом, понизив голос:

— Нам всем это ещё предстоит. Ещё месяц — и моих тоже заберут. Я уже не сплю ночами, боюсь привыкнуть к их запаху, к их рукам…

— Не привыкай — только хуже будет, — отозвалась третья, сжала одеяло в руках. — Мы все учимся молчать, чтобы потом не сойти с ума, когда придёт их очередь.

Четвёртая, старше других, покачала головой и почти механически сказала:

— Это не конец. Это порядок. Так устроено. Нас предупреждали ещё до родов.

В их голосах звучала не мудрость, а тихий ужас — каждая знала, что этот день придёт.

Но в голосах сквозила тоска, и слова звучали как треснувшая молитва, в которую сами не верят. В палате стало тяжело дышать, будто воздух понимал: отсюда вырвали кусок живого. Мира всхлипывала беззвучно, прижимая руки к груди. В её сердце зияла дыра, которую не могли залатать ни чужие признания, ни привычка маток к этой боли.

Она знала: больше не увидит ни сына, ни дочь.

* * * * *

Миру вызвали ранним утром. Сопровождающая санитарка молчала, лишь держала её за локоть, пока шаги гулко отдавались в каменных коридорах. Комиссия проходила в зале, похожем на суд: длинный стол, за которым сидели семеро мужчин в строгих костюмах. Их взгляды были ледяными и внимательными, словно сквозь неё.

— Раздевайся, — сказал один, даже не глядя прямо, будто отдавал приказ слуге.

Мира медлила, но санитарка подтолкнула её. Ткань халата сползла на пол. Она стояла голая под их холодными глазами, обхватив себя руками, но тут же услышала:

— Руки по швам.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Её осматривали без стыда и спешки. Один подошёл ближе, грубо сжал её грудь, несколько раз надавил, проверяя упругость. Другой раздвинул ноги металлическим инструментом, холод коснулся внутри — она едва не вскрикнула. Мужчина хмыкнул:

— Влагалище глубокое, стенки упругие.

Третий, помоложе, задержал взгляд слишком долго. Его дыхание стало заметно тяжелее, рука скользнула по её бедру выше, чем требовалось. Он ухмыльнулся и пробормотал:

— Такая податливая… Я бы забрал её прямо сейчас.

Остальные подняли глаза от бумаг. Старший, седой, сдвинул брови:

— Пока она не в реестре Игрушек, ты не имеешь права. Сначала — решение комиссии, оформление, печать. Потом делай, что хочешь.

Молодой усмехнулся, но отдёрнул руку, словно с трудом удерживая себя.

— Запиши: рост сто шестьдесят два, вес шестьдесят три. Зубы целые, кожа чистая, фигура гармоничная, — один из них диктовал сухим тоном, пока другой делал заметки. Затем, прищурившись, добавил: — Вес слегка избыточный, но это следствие кормления и родов. Сойдёт. Через пару месяцев похудеет, чтобы мужчины могли ею трахать.

Один из мужчин поднялся, обошёл стол и встал прямо перед ней. Не сказав ни слова, он раздвинул ей ноги шире и резко сунул палец внутрь. Мира всхлипнула и съёжилась, но не посмела пошевелиться. Мужчина повёл пальцем, осматриваясь с насмешливым интересом.

— Влагалище немного расширено, — бросил он через плечо. — Недавние роды. Ничего страшного, восстановится.

Он вытер палец о её губы и вернулся на место. Другой тут же добавил, не поднимая головы от бумаг:

— Грудь — средняя, упругая. Лонное оволосение аккуратное. Подойдёт для длительной службы в утехах.

Мужчины переговаривались так, будто рассматривали породистую кобылу. Мира стояла неподвижно, чувствуя, как кровь приливает к лицу, как хочется провалиться сквозь пол.

Наконец старший поднял голову и сказал:

— Вердикт: Игрушка. Каста утех.

Санитарка подала документы для подписи. Мужчины по очереди поставили печати и разошлись, будто вынесли приговор вещи, а не живому человеку. Перед выходом один из них коротко приказал:

— Код.

Миру развернули за запястье, подняли её руку и навели на кожу сканер телефона. На экране высветился её старый статус — «Матка». Мужчина быстро вбил новые данные, поставил цифровую отметку, и система мигнула красным:

Игрушка. Каста утех.

Теперь это было официально.

В тот же день Миру перевели в другой интернат. Здесь коридоры были отделаны зеркалами, на стенах висели схемы поз, в комнатах слышались женские стоны — не от страсти, а от репетиций. Девушки в чулках и прозрачных рубашках стояли у стен, отрабатывая движения: как выгибать спину, как сглатывать, как стонать по команде.

Мира шагнула внутрь, чувствуя онемение в теле. Всё. Больше нет надежды. Она стала игрушкой.

* * * * *

Зал совещаний Министерства был наполнен тяжёлым воздухом: ряды чиновников, плотные папки на столах, гул голосов перед началом. Корнелий сидел ближе к центру, перстень на его руке поблёскивал в свете ламп. Он молча пролистывал доклад, не отвлекаясь на шум.

Председатель ударил ладонью по столу.

— К следующему пункту. Университет в Кассельском округе. Девушка из старшего курса организовала подпольный кружок. Обучала грамоте и основам арифметики.

В зале раздались смешки, кто-то покачал головой. Один из чиновников усмехнулся:

— Вот до чего доводят послабления. Дашь сучке перо — она сразу возомнит себя учёной.

Председатель перелистнул бумаги, голос его стал сухим:

— Выяснилось, что она успела втянуть в это ещё четырёх девушек. И не только грамота. У неё был учебник физики. Откуда — неизвестно, даже Архивариусы не нашли следов. Она объясняла им формулы, рисунки, говорила о законах природы.

Гул в зале стал тише. Кто-то шепнул:

— Учебник физики? У девушки?

Председатель кивнул:

— Всех пятерых немедленно перевели в касту шлюх. По отчётам Архивариусов, главная зачинщица уже в первые дни обслуживала рекордные тридцать пять мужчин — это примерно четырнадцать часов непрерывного траха. Сейчас она выдыхается, тело перестаёт держать нагрузку. Через пару недель от неё ничего не останется — сгорит сама. Остальные четыре девки уже распределены по борделям бедных районов.

В зале послышался одобрительный смешок. Один из чиновников пробормотал с ленивой усмешкой:

— Отличный урок для остальных. Хотела учить — теперь сама стала учебником, только другого предмета.

— Правильно, — заметил Корнелий ровным голосом. — Женщина, возомнившая себя выше своего нуля, должна почувствовать, что значит дно.

Куратор Распределения, сидевший рядом, добавил с лёгкой улыбкой:

— Символично. Она хотела учить других женщин словам и цифрам, а теперь учит мужчин чувствовать себя хозяевами. Самое правильное применение.

Тем временем обсуждение перешло к самим университетам. На экране загорелись схемы: «Университеты Утех».

— Напоминаю структуру, — произнёс один из чиновников. — Факультет домашних искусств: готовка, уборка, бытовая дисциплина. Факультет репродукции: родовспоможение и уход за младенцем. Факультет обслуживания: этикет, ритуалы приёма. Факультет утех: техники удовлетворения, эмоциональная регуляция, ролевые сценарии. Факультет контроля и покорности: выдержка, болевые границы, умение молчать. И отдельные курсы — БДСМ. Там девушки учатся фиксировать дыхание, стоять в статических позах, правильно реагировать на боль.

Кто-то из военных хмыкнул:

— Всё верно. Наука им не нужна. Наука — оружие мужчин. Женщина с цифрами в голове опаснее любой шлюхи.

Председатель подвёл итог:

— Усилить контроль. Университеты не должны допускать даже тени знаний, кроме тех, что нужны для утех и покорности. Любое обучение вне программы — расценивается как сбой. Ответственность несут воспитательницы и кураторы.

В зале зашуршали бумаги, раздались короткие кивки. Для чиновников это было обычным делом: вопрос закрыт, судьбы решены. Корнелий поставил подпись на распоряжении и закрыл папку. В его глазах отражался холодный блеск ламп: порядок укрепился ещё на шаг.

Глава 4. Единицы и нули

1765 год

Иероним Валден давно лежал в сырой земле, но его трактат продолжал жить собственной жизнью. Он разросся, словно плесень: сначала в университетских диспутах, потом — в королевских указах. В середине XVIII века пришёл новый удар: двери университетов окончательно захлопнулись перед женщинами.

Если ещё полвека назад в Париже, Болонье или Лейдене редкие девушки могли слушать лекции, то теперь постановлением Совета Учёных все три последние лазейки были закрыты. Женское присутствие в аудитории объявлялось «оскорблением порядка».

Газеты писали сухо:

«Женщины более не допускаются к изучению естественных наук и философии. Их дар — в служении дому и воспитании».

На практике это означало, что даже дочери богатых купцов, раньше мечтавшие о медицине или истории, теперь учились только накрывать на стол и вышивать гербы мужей.

В том же году появился новый документ —

«

О школьном различии

»

. Его торжественно зачитали в зале старого Синода: мальчиков следовало обучать арифметике, латинским правилам и законам механики; девочкам же предназначались «благочиние, рукоделие и приготовление пищи». Школы разделили не только стенами, но и самим дыханием. В одних классах скрипели перья и звучали цифры, в других — пахло варёной капустой и щёлоком для стирки.

Один из свидетелей, немецкий философ, записал в дневнике:

«Мне было странно видеть, как двенадцатилетний мальчик решал задачу о падении тел, а рядом девочку того же возраста учили правильно натирать пол. Их взгляды встретились в коридоре, но слова обменяться им запретили».

Запрет коснулся и перьев женщин-писательниц. Королевские цензоры объявили: «Ни одна книга не может быть издана, если её автор — женщина». Те, кто пробовал публиковаться под мужскими именами, рисковали тюрьмой и позором. В кафе и литературных кружках над этим смеялись:

«Пусть пишут рецепты, а не трактаты!»

Но смех был кислым — мужчины знали, что правила меняют саму ткань общества.

К концу 1765 года половина Европы уже приняла эти меры. Австрийские, испанские и английские министры ссылались на трактат Вальдена, называя его «фундаментом благоустроенного мира». Из окон пансионов для девочек доносилось шуршание игл и пение гимнов «о послушании». Из университетских аудиторий — громкий спор о числах и звёздах, где теперь звучали только мужские голоса.

Небо над Европой было одинаково серым, но мир разделили на два цвета: свет знаний — для мальчиков, и тусклый огонь печи — для девочек. И так было не только во Франции и Англии: Пруссия, Польша, Португалия и даже далёкая Швеция копировали новые порядки. Трактат Вальдена становился почти как священный свод — цитаты из него печатали в газетах, его пересказывали в парламентских речах, его принципы внедряли в каждую школу, где звучал детский голос.

Даже за пределами Европы зачатки новой идеологии начинали прорастать: в колониях Африки чиновники уже обсуждали «разделение школ», в Азии переводчики пересказывали трактат местным правителям как образец «устроенного государства». Пока ещё не столь повсеместно и строго, но семена были посеяны, и в чужих землях они тоже находили почву.

* * * * *

2015 год

Комната была холодной, стены серые, пахло влажным бельём и мылом. Девочек выстроили у кроватей: каждая должна была ровно заправить постель, натянуть простыню так, чтобы не осталось ни складки. Лея возилась дольше других. Ей уже исполнилось 5 лет. Она медленно вела ладонью по ткани, словно гладила живое существо. Простыня холодила руку, и в голове мелькнула мысль:

а если сделать её совсем гладкой, будто зеркало?

— Лея, — шипящий голос Риммы рассёк воздух. — Опять задержка.

Римма, высокая, костлявая, с чёрными тугими волосами, подошла вплотную. Костяшки её пальцев уже отбивали привычный ритм по косяку. Лицо вытянутое, губы тонкие, глаза как иглы. Девочки стояли неподвижно, стараясь не шевельнуться.

— Я не… я просто, — начала Лея, но рядом шевельнулась Яна.

Светловолосая Яна тут же сказала тихо, но отчётливо:

— Она всегда мешкает. Всегда.

Римма сузила глаза, удовлетворённо кивнула.

— В угол. На час.

Лея прижала руки к груди, но спорить не посмела. Она прошла по скрипящему полу к дальнему углу, где уже сидела маленькая новенькая. Та шмыгала носом, утирая рукавом слёзы. Ей было всего три с половиной, глаза огромные, заплаканные.

— Ты чё? — спросила она сиплым детским голосом, глотая слёзы.

— Наказали, — тихо ответила Лея, присаживаясь рядом.

— А за шо? — у малышки слова сбивались, буквы выпадали.

— Долго гладилa простыню.

Маленькая уставилась на неё круглыми глазами, будто это было чем-то страшно важным.

— Простыня… ну простыня ж мягкая, — сказала она с обидой, и снова шмыгнула.

Лея сунула руку в карман, достала свой «клад» — пуговицу, гладкую и блестящую. Осторожно вложила в ладонь малышке.

— На. Держи. Это чтоб не плакать.

Глаза девочки вспыхнули, будто она получила сокровище.

— Настоящая? — прошептала она.

— Настоящая, — уверенно кивнула Лея.

Малышка сжала пуговицу в кулачке, прижала к щеке. Улыбка мелькнула — редкая, искренняя.

Но тень легла на них мгновенно. Римма уже стояла у стены, в её руках журнал. Она смотрела на девочек так, будто видела через стены.

— Что это? — её голос был острым, как нож. — Обмен? Коммуникация?

Лея замерла, маленькая сжала кулачок с пуговицей ещё крепче.

— Я… просто дала ей… — начала Лея.

— Замолчи, ноль, — Римма черкнула что-то в журнале. — «Избыточная коммуникация». Ещё час угла.

Она медленно постучала костяшками по стене —

тук-тук-тук

, как приговор.

Лея опустила голову. Малышка шепнула ей почти неслышно:

— Я пуговку спрячу. Никому-никому.

Лея кивнула. Слёзы жгли глаза, но она не позволила им упасть. Слёзы — лишние. Здесь не плачут. Здесь молчат.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

* * * * *

В классе пахло мелом и кислым молоком. Девочки сидели за узкими деревянными партами, ноги не доставали до пола, болтались в воздухе. На стене висел большой плакат с чёрными буквами:

«Женщина — ноль»

. Под ним стояла Агата, держа в руках потрёпанный учебник. Её голос был ровный, без интонаций, как у человека, читающего молитву, в которую сам уже не верит.

— Повторяем. «Женщина по природе своей неполна: её разум слаб, эмоции переменчивы, воля податлива».

Детские голоса, тонкие, неуверенные, разом затянули:

— Жэншина… по прир… по прируте своей… неполна.

Кто-то сбился, кто-то проглотил слова, кто-то засмеялся тихо.

— Тише! — Агата хлопнула ладонью по столу. — Чётко, без ошибок. Ещё раз.

Голоса поднялись снова:

— Женшина… по природе своей неполна. Её разум слаб… эмоции… перемё-ничивы… воля… податливая.

— Переменчивы, — строго поправила Агата. — Не «перемё-ничивы». Повторить!

Хор детских голосов снова повторил, чуть громче. Лея сидела на краю ряда. Её чёлка падала на глаза, пальцы теребили край парты. Она шевелила губами, но вместо слов в голове звучал вопрос.

Когда общий хор стих, Лея подняла руку.

— Разрешите… спросить.

Агата напряглась. Взгляды девочек обернулись к Лее.

— Что? — коротко спросила воспитательница.

— А почему… неполна? — тихо сказала Лея. — Если у всех есть руки, ноги… и глаза… значит, полные?

В классе раздалось приглушённое хихиканье. Яна тут же ткнула локтем соседку, чтобы та замолчала.

Агата резко выпрямилась.

— Не рассуждать. Повторять.

— Но… если разум слаб, почему тогда мы учим слова? — Лея упрямо уставилась на воспитательницу. — Разве слабое может учить?

Тишина упала тяжёлым грузом. Агата сжала учебник так, что побелели костяшки пальцев.

— Лея, — сказала она медленно. — Вопросы — это гордыня. А гордыня делает из нуля… ещё меньшее число. Ты хочешь быть меньше нуля?

Девочки хором захихикали, но уже испуганно. Лея прикусила губу, но не опустила глаза.

— А вы… вы тоже ноль? — спросила она почти шёпотом.

Агата моргнула, словно удар получила, но ответила спокойно:

— Да. Все мы нули.

— А вам… нравится быть нулём? — слова Леи звучали детски прямо, будто она спросила про любимую еду.

Агата тяжело вздохнула.

— Не важно, что мне нравится. Важно, что правильно для мужчин.

Лея нахмурилась.

— А если… это неправильно? Если мужчины ошиблись?

Агата резко захлопнула учебник, будто этим звуком можно было погасить опасный огонь.

— Замолчи. Учись, как велено. Вопросы — это не для нас.

Она обвела взглядом класс.

— Все вместе! — приказала она резко. — «Женщина по природе своей неполноценна».

Хор снова загудел, тоненький, срывающийся. Лея повторяла тоже, но слова резали горло, как горькая вода.

* * * * *

Зал был просторный, тёплый, пахло кашей и свежеиспечёнными булочками. На длинных столах стояли миски с молоком, тарелки с яйцами и куски хлеба. Мальчики сидели рядами, ели неторопливо, с аппетитом. Никто их не подгонял — наоборот, если кто-то просил добавку, ему наливали ещё.

Высокий худощавый воспитатель в очках — Арсений — проходил между столами, мягко поправлял ложки в детских руках, помогал тем, кто пролил молоко. Он улыбался, говорил спокойно, словно каждый мальчик был для него важен.

Старший наставник, крепкий и громогласный Бруно, стоял у дверей. В руке у него был тонкий жезл, которым он постукивал по сапогу, но не сердито — скорее привычно, как будто задавал ритм. Его суровое лицо смягчала довольная улыбка: мальчики ели хорошо, вели себя смирно.

Леон сидел в середине ряда, держа кружку молока двумя руками. Усы из белой пены вызывали смех у соседей.

— У него как борода! — крикнул кто-то.

Дети засмеялись, и Леон засмеялся вместе с ними. Смех был добрый, без обид.

После завтрака всех повели в классную комнату. На стене висел портрет мужчины с бородой и длинными пальцами, с пером в руке. Подпись гласила:

«Иероним Валден. Основатель порядка»

.

Арсений поставил на стол большую книгу и раскрыл её.

— Сегодня мы читаем о великом человеке, — сказал он. — Это Иероним Валден. Он написал трактат, который научил мужчин, как устроить правильный мир. Благодаря ему мы учимся, строим и живём в порядке.

Бруно шагнул вперёд, его голос был громкий, как барабан:

— Запомните, мальчики! Мужчина — единица. Женщина — ноль. Мужчина ведёт, женщина подчиняется.

Дети загудели хором:

— Мужчина единица! Женщина ноль!

Кто-то закричал:

— Бабы только кашу мешают!

Другой мальчик добавил звонко:

— А мы сильные! Мы герои!

Смех и крики перекатились по комнате, но взрослые не остановили. Арсений улыбался мягко, Бруно кивал одобрительно.

Леон выкрикнул вместе со всеми, голос его срывался, но он старался звучать громко. Он чувствовал себя частью общего хора, частью силы.

Где-то внутри теплилось другое: воспоминание об отце. Неделю назад Корнелий приходил в ясли. Высокий, строгий, в тёмном костюме — он вошёл, и все взрослые встали. А Леон подбежал, и отец поднял его на руки. Сказал тихо, но твёрдо: «Ты мой сын. Я люблю тебя». Леон тогда вцепился в его шею и не хотел отпускать.

Теперь, сидя за партой, он вспомнил эти слова и улыбнулся.

Я буду как папа. Настоящим мужчиной.

В этот день всё казалось хорошим: тёплая еда, игры с кубиками, книги с картинками и взрослые, которые смотрели на них с уважением. Никто не бил, никто не заставлял. Мальчики смеялись вместе, и никто никого не обижал. Мир для них был ровным, сытым и правильным.

* * * * *

После занятия мальчики вышли в коридор цепочкой. Каменный пол блестел от влаги, воздух пах мокрой тряпкой и мылом. У стены на коленях стояла женщина в сером халате, со старой косынкой на голове. Её руки были красные от воды, щётка скользила по плитам туда-сюда. Она не смотрела вверх — будто её и не было.

Дети остановились. Несколько открыли рты, кто-то прыснул, но скорее от любопытства, чем от смеха.

Бруно, крепкий наставник, подошёл ближе, сапог гулко ударил по мокрому полу. Он вытянул жезл и указал на согнутую фигуру.

— Смотрите внимательно. Это ноль.

Женщина сжала плечи, будто хотела стать ещё меньше.

— Ноль создан, чтобы служить, — сказал он громко, чтобы каждое слово врезалось в головы детей. — Она моет полы, потому что мужчины должны ходить по чистому. Она живёт не ради себя. Она живёт ради вас.

Детские лица вытянулись. Один мальчик прошептал:

— Она создана служить мужчинам.

— Верно, — кивнул Бруно. — Ноль не думает. Ноль не решает. У него нет права выбирать.

Он шагнул ближе, поднял жезл и провёл им по воздуху, словно указывая на саму женщину.

— Эта — из касты Обслуги. Слышите, мальчики? Это значит, что вся её жизнь — полы, тряпки, ведро. Обслуживать. Подавать. Убирать. Когда вы вырастете, в ваших домах тоже будут нули из этой касты. Они будут убирать за вами. Они будут приносить вам еду. И они никогда не будут сидеть с вами за одним столом.

В голосе слышалось довольство, и мальчики слушали, затаив дыхание.

— Нули не получают похвалы, — продолжал он. — Они не получают игрушек. Они не получают знаний. У них только руки и тряпка. Это всё, что у них есть.

Женщина выжала тряпку в ведро. Глухой звук воды прозвучал как подтверждение его слов.

— А вы — единицы, — наставник резко ударил жезлом по полу, брызги разлетелись в стороны. — Вы учитесь. Вас кормят лучшим. Для вас книги и игрушки. Для вас будущее.

Хор детских голосов загудел:

— Единицы! Единицы!

Один мальчик крикнул громче всех:

— А нули должны ползать!

Дети захохотали. Смех был звонким, лёгким, как игра.

Леон стоял в середине ряда. Он тоже закричал, но голос его сорвался. В груди что-то сжалось, будто от холода.

Почему-то жалко её…

— мелькнуло внутри. Он не понимал почему, но взгляд не мог отвести от мокрых пальцев женщины, вцепившихся в щётку.

Бруно обвёл мальчиков тяжёлым взглядом, поднял жезл.

— Запомните! Единица всегда наверху. Ноль — всегда внизу. Таков порядок. Так будет всегда.

Хор снова взорвался:

— Единицы! Единицы!

Женщина, согнувшись, продолжала тереть пол. Вода блестела под светом ламп, и одна капля скатилась по её щеке. Может, это была просто брызга. Но Леону показалось — это слеза.

Глава 5. Обречённые

1869 год

К концу XIX века трактат Вальдена уже перестал быть спорной теорией и стал сводом правил. В 1869 году в силу вступил новый указ — «О паспорте домостата». Он окончательно закрепил за женщинами статус имущества и разделил их на категории.

Каждой выдавался паспорт, где указывался номер и предназначение: «домовая» — для хозяйства и ухода за жильём; «полевой труд» — для фабрик, шахт и колоний; «репродукция» — для рождения детей и ухода за младенцами до их передачи государству; «утеха» — для мужских потребностей. Статус определялся один раз и на всю жизнь. Перемена судьбы была невозможна.

С этого момента женщина не могла передвигаться без сопровождения мужчины-опекуна. Проверка на улице стала обычным делом: проверяющие требовали предъявить паспорт и имя опекуна. Если документ был пуст или женщина шла одна, её отправляли в исправительный дом.

Газеты радостно писали:

«Теперь каждая знает своё место».

Плакаты изображали мужчину с ключами от дома, рядом — женщину с номерным жетоном на шее. Мужчины средней касты принимали закон с одобрением: теперь жена и дочери стали прозрачны для контроля. Но были и недовольные — те, кто действительно жил семьями, кто знал своих жён как спутниц, а дочерей как детей. Они роптали, что новый порядок разрывает привычную жизнь.

Власти нашли ответ: постепенно начали создавать первые ясли для девочек. Официальная формулировка звучала благопристойно — «чтобы каждая воспитывалась должным образом и с ранних лет усваивала правила порядка». На деле это было нужно, чтобы забрать дочерей из дома и лишить мужчин лишних сомнений. Жёны ещё оставались в семьях, но девочек всё чаще отнимали у матерей и передавали под государственный надзор.

Так шаг за шагом общество перестраивалось. Для мужчин это означало ещё больше контроля и уверенности в завтрашнем дне, для женщин — окончательную утрату даже тех крох свободы, что оставались. 1869-й вошёл в хронику как год, когда женщина официально перестала быть человеком и превратилась в строчку в домостате.

* * * * *

2015 год

Дом Корнелия был просторный и строгий: камень, стекло и тяжёлые двери с гербом Министерства. С утра в него бесшумно вошла обслуга. Женщины не жили здесь — после ночи в специальных интернатах их привозили чётко по расписанию. Они появлялись, словно тени: одна несла поднос с хлебом и маслом, другая аккуратно складывала рубашку, третья мыла пол в прихожей. Ни одна не говорила слова. Их лица были пустые, глаза опущены.

Корнелий шёл по коридору, даже не удостаивая их взглядом. Он сел к столу, позволив, чтобы ему налили кофе и подали горячую кашу с мясом. Женские руки двигались быстро, слаженно, словно механизм. Он не произнёс ни слова: это была не беседа, а обслуживание.

Вскоре в комнату вошла молодая женщина из касты Игрушек. На ней была короткая мини-юбка, блестящая в свете утренних ламп, и топ с глубоким декольте, который больше обнажал, чем прикрывал. На шее висел металлический жетон с номером, обозначавший её статус и принадлежность.

Она привычно опустилась на колени перед ним, склонила голову, руки уже двинулись к его ремню. Пальцы коснулись застёжки, и одним быстрым движением она начала расстёгивать ширинку, глядя на него снизу вверх. В её взгляде не было ни желания, ни стыда — только выученная покорность и привычка выполнять задачу.

Корнелий слегка отстранился, даже не дав ей коснуться дальше. Его голос прозвучал холодно и деловито, словно он откладывал ненужную бумагу:

— Некогда. Не сегодня. Иди дальше по списку.

Она замерла на секунду, потом послушно застегнула обратно молнию, поднялась и молча вышла. Её каблуки негромко стучали по полу, растворяясь в коридоре. Уже через несколько минут она окажется на коленях у другого мужчины — для неё это было просто расписание, пункт за пунктом.

Корнелий вернулся к завтраку, как будто ничего не произошло. Для него её присутствие было не больше чем утренним шумом, который легко выключить.

Корнелий спокойно продолжил завтрак. В гостиной стоял экран с новостями. Ведущий говорил бодро, торжественным тоном:

— Вчера в Академии Мужских Наук состоялось открытие нового исследовательского центра. Учёные разработали улучшенные чипы контроля, которые позволят быстрее выявлять женские отклонения. Также сообщается о строительстве второго космического ангара: мужская экспедиция готовится к запуску на Марс в 2050 году. Министр науки отметил, что это — доказательство силы мужского гения.

Следующая новость была из спорта:

— В Первом мужском турнире по силовой борьбе победу одержал атлет из Северного округа. Его результат признан рекордным.

Корнелий слушал с лёгкой, едва заметной улыбкой. Эти новости подтверждали его собственные убеждения: мужчины строят, открывают, побеждают. Женщины — лишь обслуга, которая приносит рубашку и ставит перед ним тарелку.

Он допил кофе и встал. Уже ждали папки с документами и машина, которая отвезёт его на службу в Министерство Порядка.

* * * * *

Служебная машина мягко тронулась от дома, шины почти беззвучно катились по ровному асфальту. Корнелий сидел на заднем сиденье, папка с документами лежала рядом. Он смотрел в окно и отмечал то, что считал главным признаком силы — порядок.

Сначала тянулись мужские кварталы. Улицы были широкими, чистыми, с ухоженными деревьями вдоль тротуаров. Витрины сверкали яркой рекламой: дорогие костюмы, часы, автомобили, оружие для охот и тренировок. На огромных баннерах возвышались лозунги:

«Единица созидает»

,

«Сила — в мужчинах»

. В кафе за стеклом мужчины смеялись и спорили, оживлённо жестикулируя. Их голоса звучали уверенно и свободно, как у людей, которым нечего бояться.

Иногда попадались женщины — но только из касты Обслуги. Они двигались быстро и бесшумно: выносили подносы из кафе, мыли окна, чистили улицу. У каждой был жетон на шее и пустой взгляд. Их появление не нарушало картины — наоборот, подчёркивало, что здесь мужчины живут, а женщины лишь обслуживают.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Корнелий отметил это с привычным удовлетворением:

Так и должно быть. Мужчина строит и ведёт, женщина — инструмент. Мир наконец обрел ясность

.

Через несколько кварталов машина свернула, и перед глазами открылся совсем другой мир. Женские зоны были огорожены высоким забором с колючей проволокой. За воротами тянулись фабрики и казармы. Там было серо и тяжело: клубы пара из труб, шум станков, ровные колонны женщин в одинаковых халатах. Их лица скрывались под косынками, они сгибались под тяжестью ящиков, двигались молча, будто это была бесконечная репетиция подчинения.

На каждом углу стояли военные патрули: крепкие мужчины в чёрной форме, с оружием через плечо. Они наблюдали за колоннами, проверяли паспорта-домостаты через QR-коды на руках, делали отметки в журналах. Корнелий видел в этом символ правильной власти:

Сила охраняет порядок. Мужчина держит ключи — и город спокоен

.

Мимо проехал автобус с затемнёнными окнами. Корнелий знал, что в таких перевозят женщин из касты Игрушек или Утехи — их никогда не пускали пешком. У автобусов были свои маршруты, и каждый мужчина в городе знал: в нужное время и месте их доставят туда, где они должны быть.

Дальше начинались интернаты. Длинные здания без излишеств, с редкими решётчатыми окнами. Таблички на фасадах гласили:

«Ясли для нулей»

,

«Дом покорности»

. Иногда за стеклом мелькали тонкие детские силуэты, но машина проносилась мимо, и лица растворялись в сером.

Корнелий смотрел на это всё с холодным удовольствием. Внутри не было жалости — напротив, ему нравилось ощущение власти, встроенной в каждый кирпич города.

Женщины там, где им положено. Мужчины здесь, где создают будущее. Система работает. И всё это — благодаря тем, кто держит её в руках. Таким, как я.

Впереди уже виднелось невзрачное здание с табличкой:

«Дом удовольствий №45»

. Машина замедлила ход, охранники у ворот отдали честь. Корнелий поправил перстень на пальце, готовясь к проверке.

* * * * *

Здание «Дома удовольствий №45» было похоже на казарму: каменные стены, железные двери, высокий забор с колючей проволокой. Никакой роскоши — всё строго, сухо, практично. Но внутри царил порядок: полы блестели от дезинфекции, в коридорах пахло табаком и дешёвым мылом.

Смотритель встретил Корнелия у входа, поклонился, прижимая к груди кожаную папку.

— Господин, у нас всё по графику. Каждому мужчине, у кого не позволяет заработок, выделяется право дважды в неделю приходить сюда. Время ограничено — тридцать минут.

Корнелий кивнул и пошёл по коридору. Двери стояли рядами, пронумерованные, с простыми железными ручками. За некоторыми слышались стоны, ритмичный скрип кроватей, тяжёлое дыхание. Мужские голоса звучали резко, властно; женские — коротко, приглушённо, будто их специально учили не мешать.

— Удовлетворяют все потребности, — бубнил смотритель. — Кто хочет — берёт анально. Кто хочет — в рот. Кто хочет — просто, как есть. Всё по правилам: тридцать минут и следующий заходит.

Корнелий шёл медленно, взгляд холодный. Для него это было не развлечение, а проверка работы системы.

В одной из дверей щёлкнул замок, и вышел молодой мужчина в рабочей куртке. Лицо его было довольное, волосы прилипли ко лбу от пота.

— Всё устраивает? — спросил Корнелий сухо.

— Да, господин, — быстро ответил тот. — Чисто, удобно, женщины слушаются. Спасибо государству.

Корнелий кивнул и сделал отметку в блокноте.

Следом вышел ещё один — постарше, с красным лицом и тяжёлым дыханием. Он поклонился неловко, застёгивая штаны.

— Жалобы? — спросил Корнелий.

— Нет, всё хорошо. Всё как надо, — проговорил тот, почти виновато улыбаясь.

Корнелий снова кивнул.

Третьим вышел парень худой, с глазами, в которых теплилась дерзость. Он оглянулся по сторонам, потом сказал:

— Господин… а можно спросить?

— Говори, — разрешил Корнелий.

— Тут, конечно, всё… нормально, но хотелось бы… — он замялся, — …чтобы не только эти шлюхи были. Чтобы можно было пользоваться Игрушками. С ними ведь совсем другое…

Смотритель побледнел, но Корнелий лишь прищурился. Его голос прозвучал жёстко, без колебаний:

— Будут деньги — будут Игрушки. Заработай — и получишь доступ к касте Игрушек. Государство даёт каждому ровно столько, сколько он стоит.

Мужчина потупился, пробормотал:

— Да, господин. Понял.

Он поспешно удалился.

Корнелий остановился у одной из дверей, которая была приоткрыта. Внутри на краю кровати сидела девушка в коротком платье, с жетоном на шее. Она держала руки на коленях и ждала. Её глаза были пустыми, как у куклы, взгляд — в пол.

— Эта свободна, — пояснил смотритель тихо. — Её очередь ещё не наступила.

Корнелий задержал взгляд, потом закрыл блокнот. В коридоре по-прежнему доносились стоны из занятых комнат, и весь дом работал, как отлаженный механизм.

* * * * *

Корнелий толкнул дверь и вошёл. Комната была тесная и голая: низкая койка, металлический таз у стены, в углу ведро с водой. На полу — следы дешёвого мыла, пахло сыростью и потом. На краю койки сидела девушка.

Её трудно было назвать женщиной — скорее тень. Худая, с впалыми ключицами, коленями в синяках. Волосы спутаны, туго стянуты резинкой. На шее блестел тусклый жетон с номером. Глаза красные, словно воспалённые, губы потрескавшиеся. Она подняла взгляд на секунду и тут же опустила его, будто любое движение было лишним.

— За что ты здесь, шлюха? — холодно спросил Корнелий, глядя прямо на неё. — Отвечай.

Она раскрыла рот, но из горла вырвался лишь сиплый звук, нечленораздельный, больше похожий на хрип. Слова не сложились.

Смотритель, стоявший в дверях, хмыкнул, будто это было ожидаемо.

— Она говорить почти не может, господин, — спокойно пояснил смотритель. — Голос сорван окончательно. Поступила к нам месяц назад, ещё держалась, но тело быстро изнашивается. Между ног уже всё истёрлось — приём невозможен. Теперь у неё остался только рот. Работает без перебоев: в среднем двадцать пять мужчин за смену. Поэтому и говорить толком не может. Скоро на списание.

Корнелий чуть усмехнулся уголком губ, глядя, как девушка сидит, сгорбившись, будто готовая исчезнуть в собственных коленях.

Смотритель продолжил, постукивая пальцами по её жетону:

— Раньше была в касте Игрушек. Молодая, красивая, но своенравная. Десять проступков подряд. Отказывалась выполнять то, что велели, спорила. Считала, что имеет выбор. Её перевели сюда. Теперь выбора нет: обслуживает всех, кто заходит. Без исключений.

Он произнёс последнее слово сухо, будто ставил печать.

Девушка шевельнулась, будто хотела что-то сказать, но из её горла снова вырвался только сиплый хрип. Смотритель отмахнулся:

— Всё равно не услышите. Она больше инструмент, чем человек.

Корнелий сделал пометку в блокноте, глядя на неё холодно. Перед ним сидела не женщина — а наглядное подтверждение того, что система умеет ломать и перевоспитывать.

В комнате пахло затхлостью и усталостью. Девушка сидела неподвижно, с опущенной головой, и казалось, что жизнь в ней уже кончилась. А Корнелий почувствовал удовлетворение: здесь всё работало как нужно.

* * * * *

Вечером Корнелий вернулся домой. Дом встретил его тишиной и запахом жареного мяса. Женщины-уборщицы уже закончили работу: полы сверкали, бельё было сложено, ужин аккуратно разложен на серебряных блюдах. При его появлении они молча выстроились у выхода. Лёгкий кивок — и они исчезли за дверью, растворившись в коридоре, как будто никогда и не существовали.

Корнелий поужинал быстро, без лишних мыслей, и прошёл в кабинет. В комнате горела настольная лампа, на столе ждали кожаные папки с документами. Он сел в кресло и раскрыл верхнюю.

Среди сухих отчётов — о распределении женщин, о работе Домов Утехи, о проверках фабрик — лежала тонкая бумага со сводкой о воспитании детей. Его взгляд скользнул по строчкам:

«Леон — хорошие успехи. Исполнительный, внимательный, отвечает быстро».

Корнелий задержал взгляд на имени сына. Улыбка сама собой тронула его губы.

Мой наследник. Единица.

Но о дочери в бумагах не было ни слова. Как и всегда. Девочек не учитывали — отцы ими не интересовались.

Улыбка исчезла так же быстро, как и появилась. Он закрыл папку, взгляд его стал холодным. Впереди ждало заседание Совета, где нужно было снова отстаивать новые правила, продвигать их дальше, закреплять порядок.

Он поднялся, поправил перстень на пальце и прошептал почти беззвучно:

— Мир держится на единицах.

За окнами медленно темнело. Дом погружался в тишину, и только бумаги на столе напоминали, что работа никогда не заканчивается.

Глава 6. Урок из стали

1970 год

В школе для девочек номер 17, что стояла на окраине индустриального города, утро началось обычно. Холодные классы с голыми стенами, запах хлорки в коридоре, скрип паркетных половиц под ногами воспитательниц. Девочки десятого класса, уже почти взрослые, сидели за партами и повторяли:

— Женщина — ноль. Женщина благодарна мужчине. Женщина служит.

Их заставляли повторять это десятки раз в день. Но в тот час, когда мужчина-наставник вошёл в класс, что-то изменилось. Он был пьян — запах спирта чувствовался даже на расстоянии. На уроке покорности он заметил, что одна из девочек — худенькая, с карими глазами — замешкалась и не сразу поклонилась. Его рука со звоном ударила её по щеке.

— Ноль должен кланяться сразу, — сказал он, крича так, что слюна полетела на парту.

Тогда произошло невозможное. Другие девочки вскочили. Сначала одна, потом вторая. Потом целый ряд. Словно сорвалась пружина. Они набросились на него вместе, сбили с ног. В ход пошли книги, чернильницы, стулья. Кто-то вцепился ему в волосы, кто-то бил ногами по животу. Он кричал и закрывался руками, но тридцать девочек били с отчаянной яростью.

Через несколько минут они забаррикадировались в классе: столы у дверей, шкаф подперли спинками стульев. Кто-то плакал, кто-то дрожал, а кто-то смеялся истерически — впервые почувствовав, что мужчины тоже могут падать.

Весть о бунте разнеслась мгновенно. Вечером школа была окружена войсками. Серые грузовики, солдаты в касках, автоматы наперевес. Соседние улицы перекрыли. Жители домов прижались к окнам, но сразу закрыли шторы, боясь смотреть дальше.

— Приказ Совета ясен, — сказал командир роты, стоя перед воротами. — Очаг заразы должен быть уничтожен. Чтобы каждая знала своё место.

Вскоре в школу вошли отряды с пулемётами. Стрельба началась сразу. Гулкие очереди били по стенам и по телам. Стёкла разлетались брызгами, меловая пыль висела в воздухе, крики сливались в вой. Девочки падали одна за другой — те самые, что вчера учили гладить и шить. Кто-то пытался спрятаться под партой, кто-то кричал: «Не стреляйте!». Но пули не выбирали.

И это было только начало.

По приказу сверху решили уничтожить всех, кто находился в здании. Не только восставший десятый класс. Маленькие ученицы из первых и вторых классов, воспитательницы, повариха, что разливала суп в столовой. Даже уборщицы. Никто не вышел живым. Вечером школа превратилась в тёмный морг, полный тел.

Позднее это стало не замалчиваемой историей, а наоборот — показательной акцией устрашения. Во всех газетах вышли развороты: на первой полосе крупными буквами —

«Попытка женского бунта подавлена. Государство защитило порядок»

. Ниже — фотографии тел, лежащих в школьных коридорах. Детские лица, искажённые ужасом. Девочки в серых платьях, распластанные на каменных плитах.

Телевидение показывало кадры расстрела в вечерних новостях: как солдаты входят в здание, как падают окна, как девичьи голоса сливаются в крики и тут же обрываются очередью. Ведущий комментировал спокойным, будничным тоном:

— Государство дало урок всем, кто осмелится нарушить порядок.

Фотографии повесили даже в самих школах. В столовой рядом с лозунгами висели кадры: вытянутые тела в школьной форме, кровь на доске, лица застывшие в крике. Воспитательницы указывали на них пальцем и говорили:

— Так будет с каждой, кто посмеет дерзить.

С тех пор каждое утро во всех интернатах начиналось с мантры:

— Женщина — ноль. Женщина благодарна за жизнь. Женщина не имеет права сопротивляться.

Эти слова заставляли повторять десятки раз, пока язык не деревенел. Чтобы не оставалось ни тени сомнения, ни искры протеста. Чтобы у каждой девочки перед глазами навсегда стояли фотографии убитых — один класс поднял голову, и вместе с ним исчезли все.

* * * * *

2020 год

.

Девочек выстроили в два ряда. Серые платья одинаковой длины, руки скрещены на животе. Лица опущены вниз, взгляд — только в пол. В комнате было тихо, только шаги воспитательницы Эльзы звенели каблуками по каменному полу.

— Запоминайте и повторяйте, — её голос дрожал, но звучал твёрдо. — Перед мужчиной вы должны стоять неподвижно. Подбородок ниже, плечи назад. Дышать тише.

Она проходила вдоль строя, поправляя позы. Легкий толчок рукой в плечо, удар указкой по спине — исправляла каждую мелочь.

— Мужчина — ваш разум, вы — его тень, — повторяла она. — Мужчина говорит — вы слушаете. Мужчина спрашивает — вы отвечаете. Никогда, слышите? Никогда не начинайте говорить первой.

— Никогда, — хором ответили девочки.

Эльза остановилась напротив Леи. В её взгляде мелькнуло что-то человеческое, но тут же потухло.

— Лея, повтори правило.

— Женщина не имеет права первой заговорить, — произнесла девочка твёрдо. — Только после поклона и слова «Господин».

— Правильно, — кивнула Эльза. — И добавь: «Я благодарю, что вы заметили меня».

— Я благодарю, что вы заметили меня, — выдохнула Лея, сжав губы.

Позади кто-то прыснул. Это была Яна. С яслей ее определили вместе с Леей. Яна не зменилась.

— Она всегда говорит громче всех, — донеслось с задних рядов. — Наверное, хочет, чтобы мужчины услышали её.

Несколько девочек захихикали. Эльза нахмурилась, но не успела ответить: дверь скрипнула, и в зал вошёл Инспектор Конрад.

Высокий, в чёрной форме, с тяжёлым взглядом. Его сапоги громко стучали, и девочки сразу опустили головы ещё ниже.

— Проверка дисциплины, — произнёс он сухо. — Что за шум?

Яна шагнула вперёд, голос её дрожал от восторга:

— Господин инспектор, Лея слишком много говорит. Она старается быть первой.

Конрад задержал взгляд на Лее. Тишина в зале стала удушающей.

— Наказать, — сказал он коротко. — И не одну. Пусть и её соседка запомнит, что солидарность с нарушительницей делает из неё такого же нуля.

София побледнела, губы задрожали.

— Но я ничего… — выдохнула она.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Молчать, — рявкнул Конрад.

Эльза замялась, потом сделала знак двум стражникам у двери. Те подошли, грубо схватили девочек за руки, будто это не дети, а провинившиеся взрослые.

— Вынести их из строя, — приказал Конрад. — Пусть своими простынями вымоют пол во всех трёх классах. До блеска. А потом постелют себе обратно. И спят на мокром.

София ахнула, но тут же прикусила губу. Лея почувствовала, как кровь стучит в висках. Их вывели из строя, поставили на колени, сунули в руки свёрнутые серые покрывала. Стражник ткнул пальцем в коридор:

— Быстро. Без слова.

Коридор тянулся длинными плитами, пахло хлоркой и пылью. Девочек заставили встать на четвереньки и мокрыми простынями тереть пол — проход за проходом, класс за классом. Вода стекала по их рукам, пальцы краснели, колени саднило от камня.

Внутри класса дети сидели тихо, глядя, как две «нарушительницы» ползут с тряпками-одеялами. Кто-то хихикнул, кто-то отвёл взгляд.

— Вот так должен вести себя ноль, — произнёс Конрад, его голос гулко разнёсся по коридору. — Благодарите за урок, пока работаете.

— Благодарим, господин, — хором прошептали девочки, стоящие в строю.

Лея стиснула зубы, таща простынь по плитам.

Это я виновата. Моя вина, что наказали и Софию. Они хотят, чтобы любое слово, любое движение оборачивалось болью. Чтобы мы не были людьми, а только нулями.

Вечером, когда их вернули в спальню, им велели стелить эти же простыни на свои кровати. Ткань была тяжёлая, сырая, пахла грязной водой и хлоркой. Девочки легли на мокрое, не смея даже вздохнуть. София дрожала рядом, а Лея смотрела в потолок и ясно почувствовала: система ломает даже самое простое — даже сон.

* * * * *

Девочек пригнали в актовый зал. Ряды старых деревянных скамеек скрипели под их маленькими телами, запах пыли и плесени смешивался с резким ароматом хлорки. На сцене поставили проектор, за пультом стояла воспитательница Эльза, нервно теребя рукава серого платья. Рядом — Инспектор Конрад: высокий, в чёрной форме, руки за спиной, холодный взгляд поверх голов.

— Сегодня вы получите урок истории, — произнёс он, и в зале стало ещё тише. — Это случилось пятьдесят лет назад. Тогда тоже нашлись глупые, кто решил усомниться в порядке.

Экран ожил. Сначала — зернистое изображение школьного коридора. Девочки увидели подростков в серой форме, бегущих по лестнице. Затем — солдат, открывающих огонь. Крики, падающие тела, брызги стекла и мел летели прямо в лицо камере.

Кто-то в зале всхлипнул. Две девочки на заднем ряду зажали уши руками, одна согнулась — её вырвало прямо на пол. Но их никто не утешал: воспитательницы стояли неподвижно, будто это и не дети, а механизм, который должен усвоить один-единственный принцип.

Конрад шагнул вперёд, голос его стал громче:

— Они заперлись в классе, думали, что смогут сопротивляться. Их было тридцать. И что? Вечером к школе подвели войска. Никто не спасся. Никто. Каждую, кто находился в здании, расстреляли.

На экране мелькали кадры: маленькие девочки, испуганно жавшиеся друг к другу; женщина-уборщица с ведром, упавшая от выстрела; повариха, схватившаяся за живот и рухнувшая на пол. Камера не отворачивалась — показывала всё.

— Это был урок для всей страны, — продолжал Конрад, ровно, как будто читал текст закона. — Чтобы каждая знала: любое сомнение в мужчинах — смерть. Один класс поднял голову, и вместе с ним исчезла вся школа. Даже малыши, даже воспитательницы. Так будет всегда.

Лея слушала и чувствовала, как внутри у неё всё сжимается. София рядом тихо плакала, прижимая ладони к лицу. А Яна, наоборот, смотрела с горящими глазами — будто ей нравилось видеть чужое наказание.

Они хотят, чтобы мы боялись даже думать. Чтобы мы видели: шаг в сторону — и ты труп на полу.

Конрад окинул зал взглядом.

— Запомните эти кадры. Запомните крики. И скажите вместе: «Женщина — ноль. Женщина благодарна за жизнь. Женщина не имеет права сопротивляться».

Хор детских голосов дрожал, слова тянулись неровно. Кто-то говорил механически, кто-то — сквозь слёзы. Но повторяли все.

Проектор щёлкнул, экран погас. Тяжёлое молчание повисло над залом. Девочки сидели, боясь пошевелиться. Конрад кивнул воспитательницам, и те вывели строй обратно в классы.

А Лея шла и думала:

Если они так боятся одного вопроса, значит, в этом вопросе есть сила. Если они убивают даже малышей, значит, мы для них всё-таки опасны.

* * * * *

Утро в мужской школе начиналось размеренно. Сначала звон колокольца, потом шаги женщин-обслуги, которые входили в спальню рядами, не поднимая глаз. На подносах — миски с кашей, куски белого хлеба, кружки тёплого молока. Фридерика, краснолицая повариха, тяжело дышала, расставляя еду.

— Быстрее, ноль! — выкрикнул Андреас, когда она чуть задела столик. — Мы тут будущие хозяева, а ты еле двигаешься.

Смех прокатился по спальне. Леон тоже улыбнулся, чтобы не выделяться, но заметил, как у женщины дрогнули руки.

Им не разрешено даже поднять голову, а мы смеёмся… почему?

— мелькнуло, но он тут же проглотил мысль.

После завтрака мальчиков повели в учебный зал. На стенах висели портреты мужей-политиков и лозунг крупными буквами: «Единица ведёт, ноль подчиняется». Наставник на этот раз был новый — высокий мужчина по имени Арнольд. Его лицо было строгое, лоб высокий, голос резкий и уверенный.

— Слушайте внимательно, — начал он, прохаживаясь вдоль рядов. — Вы — будущее страны. Каждому из вас предстоит место в строю: военные, учёные, управленцы. Кто будет прилежен, станет командиром, судьёй, врачом. Мужчина вершит порядок, мужчина управляет.

Он сделал паузу, посмотрел прямо в глаза Леону.

— А рядом с вами всегда будут женщины. Они будут готовить вам еду, убирать в доме, рожать детей. У достойных мужчин — свой штат: матка, обслуга, игрушка. Всё зависит от того, кем вы станете.

Мальчики загудели от восторга. Андреас, не удержавшись, шепнул Леону:

— Я возьму сразу десяток. Буду военным, как отец. У меня будет дом с охраной и свои женщины.

Юлиан усмехнулся и сказал громче:

— Только не мечтай слишком высоко. Настоящим лидером буду я. Я стану управленцем, и у меня будут не десятки, а сотни подчинённых.

— Врёшь! — Андреас вскочил, сжал кулаки. — Ты всегда строишь из себя старшего!

Юлиан тоже поднялся. В классе стало шумно: парты заскрипели, мальчики начали выкрикивать слова поддержки. Рихард кашлял и смеялся, хлопая в ладоши:

— Давай, бей его! Покажи, кто сильный!

Андреас толкнул Юлиана в грудь, тот отшатнулся, но тут же ударил в ответ. Кулак угодил прямо в губу, и кровь закапала на белую рубашку. Андреас, упав на пол, закричал:

— Ноль! Ты — ноль!

Класс взорвался криками, кто-то стучал по парте, кто-то подзадоривал. Леон сначала тоже выкрикнул вместе с другими, но когда увидел, как Андреас лежит на полу, прикрывая лицо рукой, а Юлиан стоял над ним, тяжело дыша, что-то внутри кольнуло.

Они такие же дети, как я. Почему они кричат «ноль» друг другу, будто это самое страшное оскорбление?

Дверь резко распахнулась. Вошёл Карл, старый завхоз. Его голос был хриплым, но грозным:

— Единицы не валяются в грязи! Единицы не кричат, как нули!

Он рывком поднял Андреаса за шкирку и толкнул к скамье. Юлиана усадил обратно, взглядом заставив замолчать весь класс.

— Запомните, — сказал Карл, медленно окидывая всех глазами. — Кто сильнее умом — тот будет командовать. А кто размахивает кулаками без меры — ничем не лучше нуля.

В зале стало тихо. Леон сидел, опустив глаза. Он понимал: смеяться вместе со всеми было безопасно. Но в груди у него горел вопрос, который он не смел произнести вслух:

А если мы, будущие «единицы», уже дерёмся, как нули, чем мы на самом деле лучше?

* * * * *

Суббота.

Во дворе мужской школы царило оживление: мальчики ждали своих отцов, переговаривались, подпрыгивали от нетерпения. У ворот стояли строгие надзиратели, проверяли списки. Автомобили один за другим останавливались, мужчины выходили, здоровались с сыновьями и уводили их за ограду.

Леон увидел отца сразу. Высокий, в длинном тёмном пальто, сдержанный, с тем самым взглядом, от которого многие чиновники в министерстве опускали глаза. Корнелий. Заместитель Министра Порядка и Кастовой Системы. Его шаги были точными, холодными, но когда он заметил сына, на лице мелькнула едва заметная тень улыбки.

— Идём, — сказал он коротко.

Они пошли по парку. Деревья ещё не распустились, воздух был свежим, пахло талым снегом. Мужчины с сыновьями прогуливались вокруг, где-то слышался смех, но Корнелий шёл молча, руки за спиной, и Леон шагал рядом, стараясь держать плечи прямо.

— Как учёба? — спросил Корнелий, не оборачиваясь.

— Хорошо, отец. Второе место в списке по арифметике, — ответил Леон.

— Второе — это поражение, — отрезал Корнелий. — Помни: на вершине места только для одного. Остальные — тени. Ты должен быть первым. Всегда.

Леон кивнул, сглотнув.

Второе место — и уже поражение?

— мелькнуло в голове, но вслух он ничего не сказал.

— Спорт? — продолжал отец.

— Бегаю быстрее многих. На состязании обогнал даже Юлиана, — сказал Леон, чуть оживившись.

Корнелий на миг замедлил шаг.

— Это хорошо. Сила и скорость — оружие. Но помни, что ум выше тела. Драться умеют все. Управлять умеют единицы.

Они прошли мимо фонтана, где мальчики играли в догонялки. Корнелий сел на скамью, указал сыну рядом.

— В будущем ты должен быть готов к ответственности, — сказал он. — Мужчины управляют миром потому, что умеют принимать решения. Не колебаться. Не сомневаться.

Леон слушал и кивал. Но внутри было иначе:

А если сомнение — это не слабость, а сила? Если без него мы сами становимся как автоматы?

Корнелий вынул часы из кармана, взглянул на стрелки, затем посмотрел на сына.

— У тебя есть ум. Я это вижу. Но ум без дисциплины — пустота. Работай над собой. Я жду большего.

Он сказал это спокойно, но для Леона слова прозвучали как приговор и как обещание сразу. На секунду он почувствовал странное тепло — отец редко говорил с ним так долго. Но вместе с этим пришёл и холод: каждое слово Корнелия было не о любви, а о долге.

Когда стрелки на часах приблизились к полудню, Корнелий встал.

— Пора, — коротко сказал он. — Суббота и воскресенье — твои родительские дни. Ты ночуешь дома.

Леон почувствовал лёгкий трепет. Это было редкое время, когда можно было выйти за стены школы и побыть с отцом в его большом доме. Они пошли вместе по аллее к стоянке, где их ждал чёрный автомобиль с гербом министерства. Офицер открыл дверцу, Корнелий сел первым, Леон — следом.

За окнами мелькали улицы города, строгие здания с серыми фасадами, на перекрёстках дежурили патрули. Машина мягко несла их домой, и в голове Леона звенели слова отца: «Не сомневаться. Быть первым. Управлять».

Впереди было два дня под крышей его дома — под пристальным взглядом отца.

Глава 7. Метод Корнелия

2020 год

Комната была залита мягким светом — утренние лучи пробивались сквозь тяжёлые шторы, ложились на пол ровными полосами. Кабинет Корнелия всегда пах табаком, кожей и вином: здесь он принимал решения, подписывал приказы и ломал чужие судьбы.

Сегодня — начинал день иначе. Игрушка стояла раком на его массивном письменном столе, локти дрожали, ладони скользили по полированному дереву. Чулки сползли до колен, бёдра были широко разведены, губы плоти подрагивали.

Корнелий двигался размеренно, глубоко, будто вбивая в неё каждое своё решение. Его ладонь крепко держала её талию, заставляя спину оставаться в прогибе. Девушка пыталась сдерживать дыхание, но он наклонился ближе к её уху, и голос прозвучал низко, хрипло:

— Не молчи. Я хочу слышать, как ты стонешь. Говори, какая ты грязная, как тебе нравится.

Она вздрогнула, пальцы судорожно сжали край стола. Сначала слова застревали, но он сделал резкий толчок, и она застонала, почти выкрикнув:

— Да… я шлюха… люблю, когда меня трахают раком…

Корнелий усмехнулся, вцепился в её волосы и заставил голову запрокинуться.

— Вот так. Продолжай. Скажи, что тебе этого мало.

— Трахай меня сильнее… глубже… я твоя грязная игрушка… — её голос дрожал, но каждый новый удар бёдрами вырывал из неё всё более откровенные признания.

Рядом на коленях двигалась уборщица: она скребла щёткой пол, ополаскивала тряпку в ведре и продолжала работу, будто рядом не происходило ничего особенного. В её глазах не было ни удивления, ни интереса — для неё сцена на столе была таким же привычным фоном, как запах воска или шелест бумаг.

Он смотрел в зеркало напротив: её лицо перекошено от стонов, губы влажные, глаза блестят слезами. Его дыхание стало тяжелее, движения — резче.

— Говори еще, — произнёс он, вгоняя её глубже, так что стол заскрипел.

— Да! Я ждала этого… я хочу твой член… хочу, чтобы ты меня трахал жёстко, пока не сломаюсь… — слова сорвались с её губ в крике, и тело выгнулось от напора.

Он ускорился, чувствуя, как её признания подстёгивают его сильнее любого вина. Её стоны и грязные слова сливались с гулким стуком по столу. Корнелий задыхался, и через миг кончил в неё, вдавив до конца, задержавшись внутри, пока дрожь проходила по его телу.

Когда он выдернул член, семя стекало по её бёдрам, а она всё ещё шептала хриплым голосом: «Трахай меня ещё… я люблю это…»

Он спокойно вытер руки платком, глядя, как её спина всё ещё содрогается. Для него это было не просто удовлетворение — это была демонстрация власти.

— Довести её до ванной, — приказал он одной из уборщиц. Та подошла, осторожно взяла девушку за руку и повела прочь, даже не взглянув ей в глаза.

Корнелий налил себе бокал вина, пригубил. Горечь обожгла язык. Он сел за стол, разложил папки с отчётами и начал просматривать цифры, не обращая внимания на влажное пятно на поверхности, оставленное телом Игрушки.

Впереди его ждал Совет Мужчин. Там не будет телесного — только холодные взгляды, намёки, удары словами. Но подготовка начиналась здесь, в кабинете. Он привык начинать день с напоминания: всё подчиняется. И тело. И система. И люди.

* * * * *

Зал Совета был похож на храм власти: длинный стол из чёрного дерева, массивные кресла с высокими спинками, на стенах — символы каст, вырезанные в камне. В воздухе стоял запах вина, свечного воска и бумаги. Мужчины в дорогих костюмах сидели по кругу, слушая сухие доклады секретаря.

— Рождаемость мальчиков снизилась на два процента по сравнению с прошлым кварталом, — читал один из архивариусов. — В интернатах зафиксировано семь случаев «сбоя дисциплины».

Корнелий сидел прямо, руки за спиной. Его лицо оставалось холодным, но внимание — острым. Когда секретарь замолчал, поднялся Лоренций, широкоплечий мужчина с тяжёлым подбородком.

— Господа, — начал он громко, бросив взгляд на Корнелия, — мы все знаем, что дисциплина — это основа. Но возникает вопрос: методы нашего уважаемого коллеги… не слишком ли дороги? И, позвольте заметить, чересчур жестоки.

За столом прошёл лёгкий ропот. Несколько мужчин переглянулись.

— Слухи из интернатов, — продолжал Лоренций, — говорят о побоях, публичных наказаниях, о страхе, который больше напоминает хаос, чем порядок. Женщины — даже они — когда доведены до отчаяния, начинают заражать других своим бунтом. Может, стоит подумать о более мягких методах воздействия?

Он сел, скрестив руки на груди, но глаза его не отрывались от Корнелия — это был вызов.

Корнелий поднял голову. Его голос прозвучал ровно, без эмоций:

— Мягкость — это путь к краху. Система держится на дисциплине, а дисциплина держится на страхе. Семи «сбоев» было бы семьдесят, если бы я позволил послабления.

Август, сидевший справа, лениво закинул ногу на ногу и усмехнулся:

— Позвольте, Лоренций. Вы говорите о жестокости, будто мы здесь собрались обсуждать утренние прогулки дам в парке. Женщины — не люди, а ресурс. Если несколько сломанных тел удержат сотни в послушании, разве это не экономия?

— Экономия? — поднял бровь Лоренций. — Я вижу лишь растущие расходы на лечение, охрану, на дополнительный контроль. Ваши методы, Корнелий, работают на короткой дистанции. Но на длинной? Вы порождаете ненависть, которая копится.

— Ненависть у них в крови, — отрезал Август. — Наш долг — держать её под сапогом.

Несколько членов Совета кивнули, другие молчали, наблюдая, к чьей стороне качнётся весы.

Корнелий наклонился вперёд, опершись ладонями о стол. Его взгляд впился в Лоренция.

— Вы говорите о цифрах? Тогда давайте цифры. Из ста девушек, отмеченных как «сбойные», после моих мер девяносто шесть исправились. Лишь четверо повторно нарушили. Покажите мне метод с лучшей статистикой, и я откажусь от своего.

В зале воцарилась тишина. Лоренций сжал губы, но промолчал.

Август тихо щёлкнул пальцами, как будто звал слугу, и добавил с лёгким прищуром:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вот именно. Цифры не врут, Лоренций. А стоны девок — всего лишь шум. Мы не строим на шуме, мы строим на порядке.

Несколько мужчин засмеялись негромко, напряжение спало. Но Корнелий видел — Лоренций не сломлен. В его взгляде горела скрытая злоба.

* * * * *

Корнелий медленно поднялся из кресла, движение было плавным, но в нём чувствовался вес власти. Он кивнул помощнику — тот сразу понял и исчез за дверью. Мужчины в зале настороженно притихли: все знали, что Корнелий не любил спорить словами там, где можно показать делом.

Тишину прорезал скрип дверей. В зал ввели пять девушек. Им было ровно по 19 лет. Так называемые «студентки». Они двигались цепочкой, босые ступни скользили по холодному каменному полу. Голые тела выдавали каждую деталь: упругие груди, дрожащие от страха, животики с лёгким изгибом, бедра, покрытые синяками и свежими красными полосами. На коже — следы верёвок, отпечатки ремней, царапины. Волосы у кого-то свалялись от пота и слёз, у кого-то были сбиты в тугой хвост, чтобы не мешали во время наказаний.

Лица усталые, глаза потухшие, но в каждой ещё тлела искра — то самое, что система называла «сбоем». Теперь эта искра была забита болью и стыдом. Девушки инстинктивно пытались прикрыть грудь и лобок руками, но помощник Корнелия рывком отдёрнул их. Юные тела остались полностью открытыми взглядам Совета: нежная кожа, влажные складки между бёдер, дрожащие колени. Их стыд и беспомощность становились частью зрелища.

— Университет утех, факультет маток, — произнёс Корнелий низко и уверенно. — Эти пятеро проявили характер. Сопротивлялись, пытались задавать вопросы, задерживали поклоны. По уставу их следовало бы списать вниз — в шлюхи. Но…

Он сделал паузу, обвёл зал холодным взглядом, давая вес словам.

— …они идеальны для маток. Таз, грудь, здоровье — всё соответствует. В условиях дефицита рождаемости я не мог позволить потерять ресурс. Поэтому я применил свой метод перевоспитания.

— Перевоспитания? — насмешливо бросил Лоренций, сложив руки на груди. — Твои пытки и избиения превращаешь в систему?

— Это не пытки, — ответил Корнелий ровно. — Это формирование.

Он подошёл ближе к девушкам. Они стояли, прижавшись друг к другу, и вздрагивали при каждом его шаге.

— Кто вы? — спросил он.

Они ответили хором, глухо, дрожащим голосом:

— Мы ничтожные тела, созданные для служения.

— Для чего вы существуете?

— Чтобы рожать сыновей и исполнять желания мужчин.

— Чего вы хотите?

— Чтобы господа пользовались нами и были довольны.

Слова прозвучали в унисон, но дыхание у каждой сбивалось, груди подрагивали, и это придавало их покорности странный, почти эротический оттенок.

— На колени, — приказал Корнелий.

Они упали одновременно. Колени глухо ударились о камень, волосы сползли на плечи. Тела дрожали, но ни одна не осмелилась возразить. Их молодая грудь сжималась от холодного воздуха, соски напряглись.

Корнелий пошёл вдоль ряда. Его шаги отдавались гулко, он не спешил — наслаждался каждой секундой.

Первая подняла лицо. На щеке — тёмный след от удара, губы разбиты, но глаза были расширены страхом. Она потянулась и коснулась губами его туфли. Корнелий взял её за подбородок, задержал, и она, дрожа, облизала кожу. Слюна блеснула на чёрной коже ботинка.

Вторая дрожала сильнее других. Её длинные волосы падали на грудь, соски были ярко-розовыми, напряжёнными. Она наклонилась и прижалась губами к его ботинку, задержавшись дольше, чем требовалось. Корнелий наклонился к её уху и сказал так, чтобы все слышали:

— Видите? Даже после боли они жаждут угодить.

Третья замешкалась. В её глазах мелькнула искра сопротивления. Он не дал ей времени — схватил за волосы и резко дёрнул вниз. Рот ударился о его обувь. Она застонала, и этот стон прозвучал в зале как грязное признание. Мужчины за столом переглянулись, кто-то усмехнулся.

Четвёртая сама потянулась вперёд, губы коснулись кожи, язык облизал туфлю. Она делала это так усердно, будто хотела доказать, что способна быть полезной. Август щёлкнул пальцами и сказал с насмешкой:

— Отличная дрессировка.

Пятая подняла голову слишком прямо. Её глаза встретились с глазами Корнелия. Это был взгляд — живой, опасный. Он мгновенно заметил. Его рука легла ей на затылок, и он надавил, заставляя целовать обувь дольше остальных. Её губы обхватили кожаный носок ботинка, язык прошёлся по шву.

— Вот так, — произнёс он холодно. — Запомни, кому принадлежит твой рот.

Они все остались на коленях, груди вздымались, дыхание было тяжёлым, волосы липли к потным вискам. Их тела выглядели измученными и в то же время странно возбуждёнными — смесь боли и унижения делала их покорность ещё ярче.

Корнелий обернулся к Совету. Его голос был твёрдым, как приговор:

— Вот мой метод. Не хаос. Контроль. Каждая из этих девушек принесёт сыновей и будет служить без остатка. Я сохраняю ресурс, а не уничтожаю его.

Несколько мужчин кивнули, кто-то даже одобрительно ударил ладонью по столу. Август усмехнулся и произнёс, растягивая слова:

— Вот она, эффективность. Не жалость, не траты — результат.

Лоренций молчал, но его глаза метали злые искры. И Корнелий понял: враг у него появился.

* * * * *

Корнелий задержал взгляд на ряде девушек, стоящих на коленях. Их дыхание уже сбивалось, щёки горели от стыда. Он медленно обернулся к Совету и заговорил, голос звучал ровно, почти лекционно, но каждое слово было пропитано чувственным контролем.

— Вы спрашиваете о жестокости. Я называю это дисциплиной. Девственность маток священна до двадцати двух лет, мы не имеем права лишать государство будущих сыновей. Но это не значит, что их нельзя ломать другими способами.

Он обошёл девушек, проходя за их спинами. Лёгкие движения его руки скользили по плечам, по изгибам спин, по округлым бёдрам, на которых ещё оставались полосы от наказаний. Девушки дрожали, но ни одна не осмелилась поднять взгляд.

— Первое — лишение сна. Они стоят сутками, пока ноги не отказывают. Им велят повторять лозунги, пока голос не срывается в кровь. Когда они падают — их поднимают и заставляют снова. Через три дня такой дрессировки они уже не спорят.

Он остановился у одной, наклонился, провёл пальцем по её губам.

— Второе — унижение. Их заставляют повторять вслух, что они ничтожество, что им нравится быть использованными. Они говорят это сотни раз в день. Вначале со слезами, потом — с привычкой.

Он вытащил из кармана тонкую кожаную перчатку, надел её и провёл пальцами по губам девушки, приоткрыв их.

— Третье — использование тела. Их не трогают вагиной — это государственный ресурс. Но у них есть рот. Есть задница. Есть всё остальное.

Девушка перед ним всхлипнула, но он взял её за подбородок и заставил открыть рот шире.

— Покажи, чему тебя учили, — сказал он спокойно.

Она протянула язык и провела им по его перчатке, медленно, покорно. Мужчины в Совете смотрели с напряжённым вниманием: кто-то прищурился, кто-то уже тяжело дышал.

Корнелий повернулся к залу.

— Их приучают к глубине. К боли. К сперме. Они учатся не давиться, учатся улыбаться, когда их рот используется.

Он щёлкнул пальцами. Помощник сделал шаг, держа плётку, но Корнелий остановил его взглядом.

— Покажите, — велел он девушкам.

Они послушно развернулись на четвереньки, обнажённые спины выгнулись дугой. Следы ударов на ягодицах проступали алыми полосами. Колени скользнули по полу, бёдра разошлись. Их задницы были раскрыты, анальные отверстия покрасневшие, распухшие от тренировок.

— Они не жалуются, — произнёс Корнелий ровно. — Потому что знают: в задницу можно каждый день. Это их школа покорности.

Одна из девушек тихо всхлипнула, но тут же добавила шёпотом, заученными словами:

— Я люблю, когда меня берут сзади… люблю боль и унижение…

Корнелий усмехнулся и кивнул Совету:

— Слышите? Это не моё принуждение. Это их голос. Они сами начинают просить.

Он прошёл дальше, положил ладонь на затылок другой, заставив её наклониться вперёд.

— А рот — это инструмент. Утром, днём, ночью. Они обслуживают мужчин, пока не теряют голос. Когда связки срываются — они учатся молчать и работать языком ещё усерднее.

Девушка, на которую он указал, подняла голову, открыла рот и, дрожа, произнесла:

— Я хочу член в горле… мне нравится глотать… я ничто без этого…

Совет слушал молча, кто-то поправлял галстук, кто-то уже не скрывал возбуждения.

— Четвёртое — вариации. Их заставляют сидеть на коленях с предметами во рту, чтобы привыкали к постоянному использованию. Ставят на четвереньки часами, пока тело само запоминает позу. Заставляют облизывать обувь,. Всё это формирует правильное мышление.

Он сделал паузу, обвёл зал холодным взглядом и добавил:

— Это не хаос, господа. Это система. И каждая из этих девушек теперь сама будет умолять о наказании, лишь бы остаться маткой.

Он снова остановился перед рядом девушек. Они всё ещё стояли на четвереньках, с дрожащими телами, с униженно склонёнными головами. Их молодые груди свисали вниз, соски напряжённые, волосы падали на пол. Это зрелище само по себе было аргументом сильнее любых цифр.

Глава 8. Одиннадцатая осень

2027 год

В интернате для девочек запах осени смешивался с запахом хлорки. Коридоры пустовали, только шаги воспитательницы отдавались гулко, пока она вела класс в новый кабинет. На двери висела свежая табличка: «Дневники послушания. Ежедневная практика».

Лея ступала первой. Ей было семнадцать. Рост средний, плечи узкие, тело ещё юное, но уже оформленное. Каштановые волосы падали на спину, их заставляли собирать в строгую косу, но пару прядей всегда выбивались, и именно они придавали лицу непокорный вид. Глаза — карие, глубокие, упрямые; в них часто видели лишний огонь, за который она уже не раз получала наказания.

На парте перед каждой лежала новая тетрадь. Тяжёлая, в серой обложке, с тиснённым гербом Министерства. Внутри — ровные строчки с одинаковым началом:

«Сегодня я благодарна мужчинам за…»

— Вы перешли в выпускной класс, — сказала воспитательница холодно, поправив манжет. — Через год вас распределят в Университет Утех. Эти записи научат вас правильным мыслям. Благодарность должна стать вашей сутью.

Яна подняла руку первой. Она всегда так делала — торопилась показать усердие.

— А если мы будем забывать писать? — спросила она звонко.

Яна была полной противоположностью Леи. Высокая, худощавая, с острым лицом и тонкими губами, которые всегда кривились в усмешке. Глаза — светло-серые, колючие, с выражением вечной настороженности. Она держалась прямо, словно ждала момента, когда можно будет настучать.

— Забудешь — напомнят, — ответила воспитательница. — Дневники будут проверяться каждый день.

Яна кивнула, а потом повернулась к соседке и прошептала так, чтобы Лея слышала:

— Лучше писать с чувством. Система любит тех, кто искренний.

Лея не ответила. Она открыла тетрадь, взяла карандаш. Рука двигалась послушно:

«Я благодарна мужчинам за то, что они дают нам пищу».

Вторая строка:

«…за крышу».

Третья:

«…за право служить».

Но в промежутках между словами она выводила крошечные значки — треугольники, спирали, круги. Её тайный язык. Только она знала: круг — это «свобода», спираль — «мысли», точка в углу — «я».

— Ты что там рисуешь? — прошипела Яна и прищурилась, вытянув шею.

— Украшаю, — ответила Лея спокойно, не поднимая головы.

— Осторожнее, — сказала Яна, и в её голосе звенела угроза. — Такие «украшения» могут отправить тебя вниз.

Лея на миг подняла глаза. В её взгляде промелькнула дерзкая искорка, и Яна тут же отвела лицо, но улыбка осталась — тонкая, довольная. Она уже знала: расскажет куратору.

Рядом сидела София, аккуратно складывая строчки: «Я благодарна мужчинам за то, что они дали нам смысл». Она тихо наклонилась к Лее:

— Пиши проще, — шепнула она, — не выделяйся. Эти страницы читают.

— А смысл? — так же тихо спросила Лея. — Они хотят, чтобы мы сами себе врали.

— Лучше врать на бумаге, чем плакать на коленях, — вздохнула София. — Я вчера за подругу заступилась — и нас обеих поставили стоять час на гречке.

Яна хмыкнула и не удержалась:

— Ну конечно, София, ты всегда во всём видишь жалость. Думаешь, это тебе поможет? Нет. Лучше сразу учиться быть послушной.

— Лучше быть человеком, чем твоей копией, — вырвалось у Леи.

В классе несколько девочек вскинули головы. Кто-то зашикал, кто-то поспешно вернулся к строчкам.

— Человеком? — Яна приподняла бровь. — Ты уже ноль, как и все мы. Только я это принимаю, а ты всё играешь в героиню.

София торопливо зашептала, словно сглаживая острые углы:

— Тише, Лея, тише. Пусть думает, что хочет. Главное — чтобы кураторы не услышали.

— Услышат, если я им скажу, — заметила Яна и облизнула сухие губы. — Я умею делиться полезной информацией.

— Значит, ты стукачка, — сказала Лея.

— Нет, — ухмыльнулась Яна. — Я умная. Разница есть.

Шелест страниц усилился. Девочки торопливо заполняли строки благодарностями: «за воздух», «за тепло», «за то, что мужчины учат нас быть правильными». В тетрадях росли одинаковые формулы, как сорняки.

Лея же писала медленнее.

Мы пишем благодарности, будто сами себя зарываем в яму.

София, заметив её взгляд, шепнула еле слышно:

— Ты не сможешь изменить всё, Лея. Просто доживи до распределения.

— А если я не хочу жить по их правилам? — спросила Лея.

София отвела глаза и написала ещё одну благодарность.

Звонок прозвенел тихо, будто из-под земли. Девочки встали, сложили тетради стопкой. Воспитательница забрала их и ушла.

Лея задержалась на секунду, глядя на свою обложку. Серый картон был тяжёлым, безликим, но внутри — среди строк благодарности — уже жили её тайные знаки.

Я не ноль,

— подумала она, выходя в коридор. —

Я что-то большее.

* * * * *

Комната была тёмной, только тусклый свет лампочки под потолком разливался жёлтым кругом. Девочки лежали на одинаковых койках с серыми одеялами. Кто-то уже засыпал, кто-то шептался. Тишину нарушали только редкие кашли и скрип пружин.

Лея сидела, обняв колени. София устроилась рядом, её лицо казалось мягким и усталым. У неё были большие глаза, чуть распухшие от слёз — она часто плакала, но всегда старалась улыбаться. Волосы — светлые, собранные в косу, которая всё время распадалась, придавая ей вид немного растрёпанной.

— Завтра проверят дневники, — тихо сказала София. — У тебя есть шанс ещё переписать страницы.

— Зачем? — Лея пожала плечами. — Всё равно там только ложь.

— Это не ложь, — возразила София и задумчиво погладила край одеяла. — Это… способ выжить. Я пишу благодарности и думаю: пусть меня оставят в матках. Пусть хотя бы дети будут.

Лея посмотрела на неё пристально.

— А если тебе не дадут быть маткой? Если пошлют в утехи?

София вздрогнула.

— Я стараюсь не думать. Может, у меня получится… Я здорова, у меня таз широкий, грудь правильная. Они должны заметить.

—

Должны…

— Лея усмехнулась про себя. — Мы всё время на что-то надеемся, а решение всё равно не наше.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

С другой кровати раздался голос Яны. Она лежала на спине, сцепив руки на животе, и слушала весь разговор.

— Надежды — для дурочек, — сказала она насмешливо. — Хотите вы или нет, всё решат кураторы. И если кто-то будет выделяться, его сразу спустят вниз.

— Вниз — это куда? — спросила Лея, хотя знала ответ.

Яна улыбнулась в темноте, её зубы блеснули в свете лампы.

— В шлюхи, конечно. Туда попадают те, кто слишком умный или слишком глупый. А ещё — те, кто любит задавать вопросы.

София испуганно посмотрела на Лейю.

— Не надо спорить, правда. Лучше уж маткой. Это не так страшно.

— Маткой, значит, рожать и отдавать детей, — тихо сказала Лея. — Игрушкой — учиться улыбаться, когда тебя ломают. Обслужкой — тереть полы, пока не умрёшь. Шлюхой — вонять потом чужих дешевых тел. Где здесь выбор, София?

Та вздохнула и отвернулась к стене.

— Хуже всего — не иметь вообще никакого выбора. А так… хоть что-то.

— Ты просто боишься, — бросила Лея, но в голосе её звучала не злость, а усталость.

— Конечно боюсь, — призналась София тихо. — Все боятся.

— А я не боюсь, — вмешалась Яна. — Я делаю так, чтобы меня заметили правильно. Стараюсь, сдаю других, подсказываю кураторам, кто ведёт себя странно. Они любят таких, как я.

Лея резко повернулась к ней.

— Это не смелость. Это подлость.

— Это ум, — парировала Яна. — Лучше быть полезной, чем лишней.

На миг повисла тишина. Только в углу кто-то всхлипывал во сне.

Если всё вокруг считают это нормальным, значит, мир действительно болен,

— подумала Лея.

Но болезнь можно скрыть, пока не найдёшь лекарство.

Она легла на жёсткий матрас, закрыла глаза. Сон не приходил. В голове крутились слова:

матка, игрушка, обслуга, шлюха

. И ни одно не звучало как жизнь.

* * * * *

Зал мужской школы гудел — смех, хлопки по спинам, звон мячей, запах пота и резины. Парни семнадцати лет уже возмужали: широкие плечи, жилистые руки, лица с первыми резкими скулами. Ежедневные тренировки сделали их похожими скорее на молодых солдат, чем на учеников.

У доски стоял Юлиан — высокий, громкий, с насмешкой на губах. В руках у него был мусорный пакет с остатками обёрток, кожурой яблок и грязными салфетками.

— Обслуга! — крикнул он, и дверь приоткрылась. Вошла женщина в сером платье: сутулая, с красными от усталости глазами. Волосы собраны туго, руки потрескавшиеся. Она остановилась у порога, склонив голову.

— Иди сюда, — скомандовал Юлиан. — Покажи нам, как работает твоя каста.

Он резко встряхнул пакет, и мусор — кожура, грязные салфетки, обрывки бумаги — рассыпался по полу. Шуршание, хлопки, и на паркете остались пятна.

— На колени, — лениво приказал он.

Женщина в сером платье без звука опустилась, упёрлась ладонями в холодный пол. Платье тут же намокло снизу, цепляясь за пыль.

— Смотри, крыса полезла, — хмыкнул кто-то с задних парт. — У неё прямо морда подходящая.

Другой изобразил её движения: согнулся, заскреб руками по полу, вытянул губы в карикатуре. Хохот покатился волной.

— Быстрее! — выкрикнул Пётр, высокий, с мощной шеей. — Мы ждём, а она ползёт, как черепаха!

Служанка дрожащими руками собрала несколько обёрток, но Юлиан с насмешкой пнул одну подальше.

— Пропустила, — сказал он. — Глаза у тебя есть? Или только дырка между ног?

Она поползла дальше, колени с глухим стуком били по паркету. Серое платье волочилось следом, внизу уже темнели полосы от грязи.

— Вот так, — заметил один из мальчиков. — Настоящая служанка. Ползает лучше, чем стоит.

— Смотрите, как старается, — громко объявил Юлиан. — Всё ради того, чтобы мы были довольны. Вот что значит правильная женщина.

Класс взорвался смехом. Парни хлопали ладонями по столам, кто-то посвистывал. Один специально бросил на пол кусок мела.

— Эй, подними и это тоже! — крикнул он.

Служанка протянула руку, подняла мел, словно это было нечто ценное. В тот же миг другой кинул крошку хлеба прямо перед её лицом.

— Не забывай угощение, — засмеялся он.

Она медленно собрала и это, сжимая всё в ладонях, будто боялась уронить.

— Давай, оближи пол, — подкинул мальчишка с первой парты. — Так будет чище.

— Не порть её, — усмехнулся Юлиан. — Она ещё нужна завтра.

Мальчики закидывали новые куски мусора: бумажные шарики, обрывки тетрадных листов, один даже бросил карандаш. Женщина ползала по залу, собирая всё, и чем больше она наклонялась, тем громче становился смех.

Наконец она собрала всё до последнего клочка, пакет в руках дрожал. Она поднялась, держа его обеими руками, как что-то святое, и низко поклонилась.

— Вот, видите! — закричал Юлиан, повернувшись к классу. — Ни слова, ни взгляда. Только руки, только колени. Идеальная ноль.

Хохот ударил по стенам. Кто-то загрохотал ботинками, изображая её шаги. Другие перегибались через парты, повторяя её поклон.

Леон сидел в третьем ряду, плечи расправлены, мышцы налитые после физры. Но смеха он не поддержал. Его взгляд остался на женщине в сером платье: руки с царапинами, глаза пустые, губы сжаты. Вся её фигура была серым пятном среди их силы и молодости.

Леон молчал. Его взгляд остался холодным и неподвижным, но внутри что-то глухо сжалось. Учитель, сидевший у стола, поднял глаза и задержал на нём долгий, внимательный взгляд. Он ничего не сказал, лишь сделал пометку в журнале.

Женщина вышла, оставив после себя след серого подола и тихий запах мыла. Шум вернулся мгновенно — зал снова наполнился смехом и разговорами.

Леон сидел прямо, руки за спиной. Снаружи он был как все: сильный, выправленный, будущий муж. Но в груди у него оставался комок, который не разошёлся вместе с чужим смехом.

* * * * *

Когда дверь за служанкой захлопнулась, класс ещё гудел от смеха. Юноши переговаривались, хлопали Юлиана по плечу, кто-то повторял его слова, словно реплику из спектакля.

— Вот это ты её поставил, — засмеялся Пётр. — Видел, как ползала? Настоящая крыса в сером.

— Это даже не мастерство, — самодовольно ответил Юлиан, садясь на край парты. — Это привычка. Через год в университете нас будут учить управлять такими каждый день. А потом — у кого деньги есть, тот и штат соберёт.

— Мой отец сказал: если выучусь нормально, он поможет с первыми женщинами, — вставил парень с густыми бровями. — Матка одна точно будет, ну и обслуга.

— А я маток не хочу, — фыркнул Юлиан. — Пусть рожают для других. Я лучше возьму игрушек, побольше. Каждый вечер — новая поза.

Класс загудел одобрением. Несколько парней захлопали, кто-то выкрикнул: «И я так хочу!»

Пётр нахмурился и бросил:

— Хочешь, не хочешь — всё равно деньги решают. Если не будешь зарабатывать, забудь про игрушек. Будешь довольствоваться шлюхами из борделей. Видел их? Лица серые, тела сломанные. Бр-р…

Смех снова прокатился по залу.

— Точно, — подхватил другой. — У моего дяди мало денег, так он только в дом утех и ходит. Там выбор — страшилища, голос сорван, половина вообще на ноги еле встают.

— Вот поэтому, — заключил Юлиан, глядя по сторонам, — лучше сразу не быть бедным. Лучше учиться, пробиваться, чтобы потом выбирать лучших. А не ковыряться в отбросах.

Парни засмеялись громче, переговариваясь, словно на рынке: кто сколько женщин сможет «позволить себе». Их слова звучали легко, с бравадой, как разговор о дорогих вещах.

Леон молчал. Сидел в тени, руки переплетены за спиной. Его плечи были такие же широкие, мышцы налитые после тренировок, но голос он не поднял. Он слушал смех и чувствовал, как внутри что-то сжимается.

Они говорят о женщинах так же, как о еде или мебели. И даже не замечают.

Юлиан обернулся и заметил его молчание.

— А ты что, Леон? — спросил с усмешкой. — Мечтаешь о большой любви? Или думаешь, тебе дадут штат за красивые глаза?

Парни загоготали, кто-то бросил в его сторону бумажный комок.

Леон не ответил. Только его взгляд — прямой и холодный — встретился с глазами учителя. Тот молча что-то записал в журнале.

Смех стих. Колокол позвал на следующий урок, и юноши шумно поднялись, ещё бросая шуточки о «страшных шлюхах» и «дорогих игрушках».

Леон вышел последним. Коридор пах потом и железом. Он шёл молча, среди хохота и бравады одноклассников, но в голове гудела мысль:

Если сила — это право смеяться над чужой грязью, а будущее — лишь вопрос денег, то какой в этом смысл?

Глава 9. Слепая зона

2027 год. Январь.

Воскресный день тянулся лениво и непривычно спокойно. В просторной гостиной было тихо: камин потрескивал, мягкий свет ламп падал на стены с книгами, а на экране телевизора медленно сменялись кадры новостного канала. За окнами мерцал зимний город — серый, холодный, безличный. Здесь же, внутри, царил редкий покой.

Корнелий сидел на диване, откинувшись назад, с бокалом чая в руке. Рядом устроился Леон — в домашнем свитере, босиком, с поджатыми ногами. Мальчик держал пульт, то убавлял звук, то щёлкал каналами, пока не остановился на спортивных новостях.

— Сегодня объявили новые нормы по бегу, — сказал он, не отрывая взгляда от экрана. — На следующей неделе у нас испытание. Пятнадцать кругов вокруг стадиона.

Корнелий перевёл на него внимательный взгляд.

— И что ты чувствуешь?

Леон пожал плечами, но в глазах мелькнул азарт.

— Думаю, выдержу. Вчера я пробежал восемь.

— Хорошо, — произнёс отец. — Но не только в беге проверяется мужчина. Сила — это ещё и умение держать мысль. Что у вас было на уроках?

Леон помолчал, явно собираясь с духом.

— На истории обсуждали старые времена. Учитель сказал, что до Трактата женщины пытались… — он на секунду запнулся, — пытались участвовать в науке и политике. Но у них всё рушилось.

Корнелий сжал губы в тонкую линию.

— И ты веришь, что они могли справляться?

— Не знаю, — честно ответил мальчик. — Но если совсем ничего не умели… почему об этом вообще говорили?

В гостиной повисла пауза. В телевизоре сменился сюжет — показали кадры из очередного интерната для девочек: стройные ряды в серых формах, повторяющие поклоны. Корнелий перевёл взгляд на экран и сказал медленно, отчеканивая каждое слово:

— Запомни, Леон. Женщина может повторить движение, может казаться прилежной. Но это только маска. Внутри она всегда хаос. Мужчина создан управлять, иначе мир развалится.

Сын кивнул, но в его взгляде оставалась тень сомнения. Корнелий заметил её, и внутри на секунду кольнуло неприятное чувство: слишком рано мальчик задаёт лишние вопросы.

Чтобы сменить тему, Леон вдруг улыбнулся.

— У нас в классе парень упал на тренировке с копьём. Все смеялись, а я помог ему подняться. Учитель сказал, что так и должен вести себя лидер.

— Лидерство — не только поддерживать, но и требовать, — ответил Корнелий. Но в голосе его прозвучало удовлетворение.

Они сидели ещё какое-то время, обсуждая мелочи: предстоящие экзамены, книги, которые давали в школе, планы на летние каникулы. В этих словах было что-то человеческое, почти забытое. Корнелий редко позволял себе задерживаться в таких разговорах, но сегодня он слушал сына внимательнее обычного.

И вдруг тишину нарушил резкий звонок телефона. Телефон на столике завибрировал, загудел, словно чужой голос ворвался в уют комнаты. Леон вздрогнул, а Корнелий медленно потянулся к телефону.

— Слушаю, — произнёс он.

Голос на другом конце был напряжённый, почти сорванный:

— Господин Заместитель, у нас экстренная ситуация. Срочно прибыть в Министерство.

Корнелий на миг прикрыл глаза, затем спокойно ответил:

— Через двадцать минут буду.

Он положил трубку, обернулся к сыну.

— Видишь, Леон, — сказал он ровно. — Мужчина никогда не принадлежит себе. Его ждёт долг.

Леон молча кивнул.

Корнелий поднялся, поправил манжеты и направился к выходу. В гостиной остались только слабый треск камина и взгляд мальчика, полный немого вопроса.

* * * * *

Здание Министерства встретило его привычной пустотой коридоров. Воскресные вечера редко нарушали размеренный порядок, но сегодня в приёмной уже ждал архивариус — худощавый мужчина с бледным лицом и тёмными кругами под глазами. Он поклонился и, не произнеся лишнего, повёл Корнелия по узкому коридору вниз, в один из закрытых залов учёта.

В комнате светились экраны. На стенах мигали цифры, строки отчётов менялись каждую секунду. Архивариус включил одну из записей.

— Господин, два нуля вышли из системы. Это случилось два часа назад.

Корнелий остановился, холодно всматриваясь в экран.

— Кто?

— Первая — Обслуга. Двадцать семь лет. Западный сектор. Последняя запись камер — вот.

На экране мелькнуло серое изображение: женщина в форме, с ведром в руках, спешила по крытой галерее рынка. Камера следила за каждым её шагом, пока она не вышла из сектора обзора. Следующая камера, установленная через несколько метров, должна была подхватить её движение — но кадр пуст. Женщины там уже не было. Между двумя точками оказался короткий коридор, мёртвый угол, о котором раньше никто не задумывался. Именно там она исчезла, и имплант замолчал в ту же секунду.

Архивариус вывел вторую запись.

— Вторая — Игрушка из восточного сектора. Тоже двадцать семь лет.

На кадре — задний двор ночного клуба. Девушка в коротком платье стоит на коленях перед мужчиной, обслуживает его, пока тот держит руку в кармане и оглядывается по сторонам. Через минуту он застёгивает штаны и уходит, даже не взглянув на неё. Девушка остаётся одна, поправляет волосы, сумку на плече, потом медленно идёт в сторону входа, где её ждала следующая очередь клиентов. Камера фиксирует её шаги до самого угла здания. Следующая камера, установленная чуть дальше, должна была показать продолжение маршрута, но экран там пуст — женщина не вышла из слепой зоны. Именно в этом коротком промежутке между объектива́ми она исчезла, и в ту же секунду замолчал имплант.

— Ни одного сигнала с тех пор, — голос архивариуса дрогнул. — Камеры показывают пустоту, как будто обе женщины перестали существовать.

Корнелий стоял неподвижно. Холод в глазах был сильнее, чем раздражение.

Такого ещё не было. Десятилетиями система работала безупречно. Имплант — это основа, гарантия, что каждая из них под контролем. Если сбой возможен здесь, значит, сбой возможен везде.

— Их связывает что-то? — тихо спросил он.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ничего общего, господин. Разные касты, разные маршруты, разные покровители. Полное отсутствие пересечений.

Тишина в зале казалась гуще, чем воздух. Архивариус нервно поправил очки, ожидая приказа.

Корнелий медленно повернулся к нему.

— Подробные досье. На обеих. С фотографиями, распределением, маршрутами. Всё, что есть.

Архивариус поклонился. — В течение двух часов будут у вас на столе.

Корнелий кивнул, давая понять, что разговор окончен. Но когда он остался один перед гаснущими экранами, его взгляд задержался на последних кадрах: шаг женщины в переулок, шаг женщины в галерею. Две тени, растворившиеся в воздухе.

Что-то сломалось. И сломалось там, где трещин быть не должно.

* * * * *

Корнелий разложил на столе два толстых тома. Бумага шуршала, штампы Архива были свежими — красные печати «Срочно» давили на глаза. Он раскрыл первую папку.

№ 472-ОС / Имя: Лиана.

Рождение: 2000 год, родильный интернат западного округа. С трёх месяцев —

Ясли Нуля

. В три года переведена в

Садик Покорности

, в шесть — в

Начальную школу покорности

. В восемнадцать лет признана перспективной Маткой: крепкий таз, широкие бёдра, высокая выносливость.

В восемнадцать лет поступила в

Университет Утех

, факультет репродукции. Обучение прошла успешно. В двадцать два года закреплена в касте Маток. К двадцати пяти годам родила двух девочек подряд. В соответствии с правилами, после рождения второго ребёнка женского пола её ценность резко упала. Комиссия приняла решение: перевод в низшую касту.

В двадцать шесть лет Лиана распределена в

касту Обслуги

. Отмечена как «тихая, исполнительная, склонна к молчанию». Последние годы числилась уборщицей в западном секторе, на городском рынке. Характеристика кураторов: «Послушна. Жалоб нет. Склонна к незаметному поведению».

Корнелий пролистал последние страницы. На фотографиях — серые глаза, сухие губы, уставшее лицо. Система определила её как «лишённый ценности ресурс», и он не нашёл в папке ни единой строки, которая могла бы объяснить исчезновение.

Он открыл вторую папку.

№ 311-ИГ / Имя: Селия.

Рождение: 2000 год, родильный интернат центрального округа. Та же траектория: Ясли Нуля → Садик Покорности → Школа. В восемнадцать лет также определена как Матка: «здоровая, перспективная, высокая репродуктивная пригодность».

В восемнадцать лет поступила в Университет Утех. В двадцать два закреплена в касте Маток. Родила двух детей — обе девочки. Это автоматически снизило её статус. Через месяц после вторых родов комиссия признала её «низкоценной для репродуктивной программы» и перевела в

касту Игрушек

.

К двадцати пяти годам Селия уже была одной из самых востребованных девушек восточного дома утех. Архивариусы фиксировали статистику: за два года её обслужили более

восьмисот мужчин

. Особенно часто её заказывали за пределами стандартных программ:

Анальные услуги

— отмечено как «отработано идеально», благодаря телесным особенностям.

БДСМ-направления

— пользовались спросом у состоятельных мужчин. Её способность выдерживать длительные сцены наказаний и покорности сделала её одной из «специализированных единиц».

Ролевые сценарии — в папке указаны «популярные заказы»: сцены публичного унижения, фиксации, кляпы, использование ремней и цепей.

Клиентские списки тянулись страницами: торговцы, офицеры, чиновники. Некоторые заказы повторялись по десять раз подряд.

На фотографии в досье — женщина с ярко выраженными чертами: смуглая кожа, тёмные волосы, большие глаза с тенью усталости. В отчётах кураторов её описывали как «устойчивая, пригодная для нестандартных практик».

Корнелий долго смотрел на два досье, лежащие рядом. Лиана и Селия. Разные судьбы, но две общие черты: обе родились в 2000 году, обе дали системе по две девочки. Оба импланта замолчали в один день.

Случайность? Или кто-то выбирает именно таких?

— мысль мелькнула и застряла, как заноза.

* * * * *

Ночь давно опустилась на город, но в кабинете Корнелия свет не гас. Часы показывали за полночь. Он сидел за массивным столом, листая страницы досье снова и снова. Лиана и Селия. Обе родились в 2000 году, обе когда-то были Матками, обе дали системе по две девочки и потому были отброшены вниз — одна в Обслугу, другая в Игрушки. Сухие строки отчётов и фотографии, на которых женщины смотрели пустыми глазами, будто прожигали воздух.

Телефон на столе мигнул. Корнелий взял его и услышал сонный голос сына.

— Папа, ты скоро приедешь?

Он на секунду закрыл глаза. — Нет, Леон. Сегодня останусь в Министерстве. Завтра понедельник, у тебя школа. Ложись сам. Помни: мужчина должен уметь засыпать без чужих слов.

— Хорошо, — тихо ответил сын.

Связь оборвалась, и комната снова наполнилась тишиной. Корнелий посмотрел на бокал остывшего чая, затем нажал кнопку вызова.

Через десять минут в кабинет вошли двое. Архивариус — худощавый, с папкой под мышкой, и инспектор контроля — крепкий мужчина с усталым лицом. Оба поклонились и замерли, ожидая слова.

Корнелий медленно поднялся из-за стола.

— Два ноля исчезли, — сказал он негромко, но так, что каждое слово падало, как камень. — Одна из касты Обслуги, другая — из Игрушек. Разные сектора, разное распределение. Общего нет, кроме того, что обе родились в одном году и обе родили по две девочки. Импланты замолчали.

Он провёл пальцем по досье.

— Камеры показали пустоту. Между точками обзора остались слепые зоны, и именно там они пропали. Такого ещё не было.

Архивариус вытер вспотевший лоб. Инспектор нахмурился, но молчал.

— Слушайте внимательно, — продолжил Корнелий, приближаясь к ним. — Это должно остаться между нами. Никто не должен знать. Для всех остальных — это временный технический сбой. Поняли?

Оба одновременно кивнули.

— Архивариус, — голос его стал резким, — поднимешь все маршруты этих нолей за последние месяцы. День за днём, шаг за шагом. Любая задержка, любое отклонение должно быть отмечено.

— Слушаюсь, господин, — пробормотал тот.

— Инспектор, — взгляд его сузился, — проверишь камеры в обоих секторах. Не только момент исчезновения, но и всё вокруг. Кто был поблизости за час до и после. Каждый силуэт, каждый шаг.

— Сделаю, — коротко ответил инспектор.

Корнелий выпрямился. — Работаете тихо. Паника — это то, чего мы не можем допустить.

Они поклонились снова и вышли, дверь за ними закрылась мягко, без звука.

Корнелий остался один, облокотился на стол. Взгляд упал на фотографии двух женщин, на их усталые глаза. Он резко закрыл папку и откинулся в кресло. Внутри всё ещё звучало одно слово:

слепая зона

.

И впервые за много лет он ощутил — порядок, который он строил и охранял, дрогнул.

Глава 10. Предварительные касты

2027 год. Февраль

.

Коридор интерната тянулся долгой лентой серых дверей и тусклых ламп; по полу плёсся тёплый запах еды из столовой, смешанный с резиновой влажностью швабр и старой древесиной лавок. Девочки стояли в очереди — одна за другой, плечи почти касались, дыхания вязлись в одном ритме. Халаты складывались в складки, рукодельные платки выглядывали из карманов, где прятали записки и маленькие талисманы: кто-то узелком, кто-то монеткой.

Коридор растянулся зубчатой серией дверей и тусклых ламп; от столовой доносился запах крепкого бульона и свежего хлеба, но он не согревал — лишь подчёркивал прохладу каменных стен. Девочки стояли в очереди, плечи почти касались, и каждый шорох одежды звучал громче, чем обычно. Халаты висели на них тяжело, как чужие обещания.

— Слышала, — прошипела Софья, наклонившись ближе, — что учительница сегодняшнего урока по послушанию будет строга. Говорят, она отмечает и манеру держать ложку, и как смотришь в глаза старшим.

— Пусть смотрит, — буркнула Яна, сжимая бумажную бирку на рукаве. — Я лучше ложку выровняю, чем буду слушать, как меня называете неудачницей.

— Не надо кричать, — Лея успокаивающе положила руку на локоть Яны, стараясь звучать мягко; сама вдруг ощутила, как дрожит в груди. — Тише. Это ничего не изменит сейчас.

— А что, если им не понравится, — прошептала девочка из конца ряда, голос её был как бумажный порыв ветра. — Они ведь смотрят не только на здоровье. Послушание считают важнее: кто тихо сидит, тот и выживет.

— Послушание — это навык, — ответила Софья, чуть улыбнувшись, но глаза её были натянуты, как струна. — Его можно тренировать. Мы учимся каждый день: в столовой, в уборке, на парах.

— Тренировать… — Яна отрезала, и в её слове слышалось тревожное поникание. — Как будто у нас есть время на тренировки. Они решили всё за один день. Один врач посмотрел и уже пишет пометки.

Как будто мы — коробки с пометками

, — подумала Лея и старательно удержала мысль, не давая ей вырваться вслух.

Полгода — это срок, а может быть и приговор.

— Мы ещё не знаем, — Лея говорила медленно, подбирая слова, — что написали в карточках тех, кто внутри. Это предварительно. Университет — решающий. Там всё увидят по-другому.

— Предварительно, — повторила Софья, но в её голосе слышалась усталость. — Слово из мрамора: звучит окончательно, а внутри — пустота.

— А если они решат, что мы недостаточно скромны? — Яна посмотрела в пол. — Я иногда отвечаю, если меня толкают. Я не виновата, что не родилась тихой.

— Ответить — это ошибка сейчас, — тихо сказала другая девочка, Лена, — но молчать — тоже. Иногда нужно делать вид, что ты согласна, а внутри хранить другое.

— Какой смысл притворяться? — вспыхнула Яна. — Притворство — это ложь.

— Ложь иногда бережёт жизнь, — ответила Софья, ровно и хладно, — а жизнь — ресурс.

Если хочешь что-то изменить — сначала оставайся в живых

, — думала она, и в её глазах мелькнуло то, чего Лея не смогла назвать иначе, как расчётность надежды.

Очередь сдвинулась: дверь приоткрылась, и на пороге появилась ещё одна ученица. Она вышла тихо, лицо её было бледно, глаза — словно пустые от долгого ожидания; в руках у неё ничего не было — просто шаг, лёгкий вздох и быстрая попытка скрыть своё выражение. Девочки ловили её взгляд — в мимике мелькали разные ответы на один и тот же вопрос: кто-то дерзко сжимал челюсти, кто-то опускал глаза, кто-то на секунду улыбался, будто проверяя себя. Каждый такой шаг выталкивал ожидание ближе к реальности и делал коридор гуще от не сказанных слов.

— Представь, — пробормотала Лея, — если мы будем тренироваться по ночам — читать и запоминать — тогда, может, в университете мы сможем показать больше, чем обещают наши карточки.

— Кто даст нам ночи? — фыркнула Яна. — Сны у нас отобрали давно.

— Мы найдём время, — сказала Софья, и в голосе её прозвучало обещание, твердое, как камень. — По одному часу. Никому не скажем. Это будет наша тайна.

— Тайна? — Яна усмехнулась, но усмешка была без радости. — Вроде бы смех и страх одновременно.

Наконец очередь растаяла. Девочки вышли в коридор, где стало чуть прохладнее; лампы отбрасывали длинные тени, и в этих тенях казалось, что стены слушают. Они шли медленно, держась рядом, будто предвидя, что каждый шаг может изменить маршрут их судеб. Конверты с результатами ещё не раздавали — это случится позже в классе.

— Помнишь, как нас учили ровно резать хлеб? — тихо спросила Лена, щурясь от света. — Давай будем резать ровно и дальше. Может, хоть в одном деле мы будем идеальны.

— Ровно резать хлеб — маленькая победа, — улыбнулась Лея слабее, чем хотела, — но победы складываются.

Они повернули в сторону кулинарного класса. Дверь отворилась, и запах масла и тёплых яблок окутал их, словно обещание простых дел. Учительница стояла у стола, в руках — стопка конвертов. Комната была тепла; плитки блестели, ложки были расставлены ровно. Девочки заняли места, сердца их стучали в унисон — страх, надежда и та хрупкая решимость, которую они называли друг другу шёпотом:

ещё полгода. Мы выживем.

* * * * *

Девушки уже считали плиту своей не столько кухней, сколько очередным испытанием. Воздух был густой от пара и запаха горячего масла; вокруг — стройные ряды мисок, дощечки, аккуратно скрученные тряпки. Учительница стояла у плиты, глаза её были холодны и быстры, как нож. Она командовала коротко, идеально, так, чтобы каждая должна была почувствовать: здесь нет права на ошибку.

— Режьте ровно, — крикнула она. — И помните: вы — нули. Мужчины — единицы. Повторяем, пятнадцать минут — общий рефрен. Всех слышу?

Девушки подхватили хором, как учили: «Мы — нули. Мужчины — единицы». Фраза казалась отработанным механизмом — ровный метр, ровный звук; через четверть часа она снова прокатывалась по классу, как марш. Лея держала нож ровно, но внутренний ритм её шелестел; Софья мяла тесто чуть сильнее, чем надо, словно оттого можно было сжать тревогу; Яна делала вид, что всё в порядке, но руки её слегка тряслись.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Софья, равномернее тесто! — резко крикнула учительница. — Яна, не отворачивайся при подаче! Лея, смотри в глаза! — Она перечисляла команды, как учительница команд давала оценки — быстро, без тени сомнения. Каждое её слово падало тяжёлым молотом на плечи девочек.

Прошло пятнадцать минут — снова общий рефрен: «Мы — нули». Голоса звучали рваными, но ровными; кто-то в классе молча принимает слова, кто-то швыряет их обратно в себя в виде маленькой внутренней угрозы. В этот ритм вмешался звук шагов в коридоре — тяжёлые шаги, отличные от шага санитарки.

Дверь открылась, в класс вошёл инспектор. Он держал в руке печатный лист, складки бумаги напряжённо трепетали при каждом движении. Его лицо было деловитым, но глаза — лишены улыбки. Учительница отрезвела, будто ей положили на руки ещё один груз — кто-то сверху решил, что её класс прослушает приговор.

Инспектор подошёл, положил лист на стол воспитательницы и кивнул. Та взяла бумагу, развернула, на секунду закрыла глаза, чтобы собрать голос. В классе стало совсем тихо: даже кипящий суп казался громче. Девочки положили ножи, будто предвидели важность момента; пятнадцатиминутный рефрен остановился, обрываясь на полуслове.

— Это — предварительные направления, — проговорила воспитательница ровно, хотя её пальцы дрожали. — Я прошу вас воспринимать это как предварительное. Окончательно — в университетских комиссиях. Но пока — слушайте.

Она подняла лист и начала читать по именам — без пауз, сухо и холодно: «Алина — Обслуга. Марта — Матка» — голоса исчезали в её устах. Весь класс слушал, ловя каждую крошечную метку судеб.

Когда дошла очередь до их группы, учительница прочла, и слова как будто врезались в воздух:

— Яна — Обслуга, Лея — Игрушки, Софья — Матка. Предварительно.

В классе словно потух свет. Яна побледнела, губы её дрогнули; она села, бумажный мешочек в её руках скомкался, и из глаз потекли слёзы — громко, без стыда. Она всегда была резкой, привыкшей доносить и защищаться словом; сейчас вся её злость сжалась в вялую горечь. Плач звучал чуждо в этом порядке, как сбойный шум.

Софья на мгновение застыла: лицо её осветилось от радости, но тут же в нём промелькнула тревога — радость теперь не была простой; она была смешана с осознанием, что статус даст привилегию, но и новую цепь обязанностей. Лея опустила взгляд на руки: табличка «Игрушки» блеснула в голове, и тело сжалось от сложившегося предчувствия. Это был только «предварительно», но эти слова работали как штампы — оставляя отпечаток.

Яна заревела так, как если бы плач была единственной честной реакцией на утрату будущего. Девушки вокруг молча опустили ножи. Софья сделала первый шаг: она присела рядом с Яной и провела ладонью по её плечу. Лея, сначала сдержанная, подняла руку и осторожно обняла её. Их привычные роли — стукачка, тихая лидер, наблюдательница — в этот миг растаяли. На уроке, где учили ровно резать хлеб и не задавать вопросов, три девушки вдруг стали людьми.

— Всё будет иначе, — шепнула Софья, и в голосе её прозвучало не убеждение, а вовсе нечто иное — обещание, которое держалось не на словах, а на том, что сейчас произошло: на нежданном тепле прикосновений.

— Полгода, — произнесла Лея чуть громче, чтобы Яна услышала. — Полгода подготовиться. Мы не одни.

Учительница, заметив движение, хлестнула голосом:

— Вперёд, урок продолжается! Повторы! «Мы — нули»!

Девочки снова подняли голоса, но уже не механически: в их хоре вкралась трещина — маленькая, тихая, но настоящая. Слёзы Яны остались на её щеках, и когда они ворвались в общий ритм, их внутренний мир чуть-чуть изменился: страх оказался не абсолютным, и в тишине кухни поселилась новая, хрупкая надежда.

* * * * *

Вечер в спальне опустился тяжёлее, чем обычно. Ряды одинаковых серых кроватей тянулись в глубь комнаты, у каждой — своя одна тумбочка; лампа над проходом давала тусклый круг света, отбрасывая длинные тени. На простынях — свернутые платки, на тумбочках — по паре мелочей: зачёрканный дневник, узелок с каким-то украшением. Девочки устроились по углам: одна шепталась с соседкой, другая молча теребила нитки на подоле, и только Яна сидела с опущенной головой, будто стараясь впитать в себя весь шум дня и спрятаться от предстоящего завтра.

— Ты слышала, что всем уже сказали? — прошептала Софья, не отрывая глаз от рук. — Я знаю, звучит жестко, но — Матка… это не просто слово. Там будут другие обязанности, но и чуть больше уважения, понимаешь?

— Я слышала, — ответила Лея тихо. — И «Игрушки» — это… это не для меня. Но это ещё не конец.

Полгода — у нас есть полгода.

Яна не поднимала головы. В комнате стало как будто тихо-тянуще; её плечи дрожали, но губы оставались сжатыми. Софья сделала шаг и села ближе, так, чтобы их колени почти соприкоснулись.

— Яна, — начала она мягко, — мы понимаем. Ты ведь всегда была другой — ты громко говоришь, да, ты не боишься. Но это не делает тебя хуже. Ты… ты просто другая. И это не повод, чтобы тебя ломать.

Яна резко выдохнула и, наконец, посмотрела вверх. В её глазах плескалась усталость, и в голосе — колючая смесь стыда и злости.

— Вы думаете, — прошипела она, — что я не знаю, как вы обо мне думаете? Я говорила по-своему, потому что мне было страшно. Я кололась — да, была доносчицей, говорила слова быстрее, чем кто-то мог вспомнить своё имя.

— Не говори так, — Лея перебила, но без упрёка. — Мы все понагрешали. У всех был страх, у всех были способы выжить. Ты не только это. Помнишь, как ты подставила меня в тот день с каменной тарой? Я была тогда неуклюжей, а ты… — Лея улыбнулась, и в этой улыбке было простое признание: — ты вмешалась. Ты знала, как сделать, чтобы никто не подумал на меня.

Яна вскинула брови, взгляд растаял на мгновение.

— Я помню, — сказала она тихо. — Я помню, когда ты упала, и я толкнула корзину, чтобы отвлечь. Я думала, вы это не заметите. Я думала, вы будете смеяться.

— Мы все ошибаемся, — вздохнула Софья. — Главное — сейчас. Мы можем спорить о прошлом вечно, или начать действовать. У нас есть полгода. В университете утех комиссия может нас в другую касту определить.

Яна опустила лицо в ладони и, после долгой паузы, прошептала:

— Простите меня. За то, что была резкой, что всячески делала гадости… Я думала, это защищает меня. Я не знала, как по-другому.

Софья подхватила её руку и сжала крепко.

— Глупости, — сказала она, — не нужно извиняться так громко. Ты не одна.

— Прости меня и ты, — вмешалась Лея, и её голос дрожал чуть менее, чем обычно. — Прости, что не всегда замечала твою ранимость за словами.

Яна подняла голову. В её взгляде на секунду блеснула слеза, но она сжала губы и улыбнулась криво.

— Тогда договоримся, — сказала она, и в этом слове было больше решимости, чем в любых упрёках. — Эти пол года вместе.

— Договорились, — подтвердила Софья и протянула ладонь. — Мы вместе.

Лея положила свою руку поверх их рук, и на этот жест собралась вся их тихая, хрупкая причина держаться.

Мы вместе

, — прошептала Лея мысленно, и это было почти как молитва, почти как обещание.

Позже, в полумраке, когда разговоры стали редеть, Яна снова шепнула, почти исподлобья:

— Спасибо вам. И… прости ещё раз. Я не знала, как иначе.

— Мы знаем, — ответила Софья, — и главное сейчас — впереди.

Они легли в койки, и шум в коридоре стих. Свет лампы погас, оставив только мягкий отсвет на окне. В комнате было тепло от дыхания, от близости — не славной и не громкой, а скромной и собранной, как коробка, в которой прячут то, что надо сберечь. Полгода казались всё ещё долгими, но не невозможными: рядом были руки, которые держали.

Глава 11. Голос из тетради

2027 год. Февраль

Пахло потом, влажной тканью и железом. В спортивном зале гремели шкафчики — мальчики собирались, перекидываясь короткими фразами. Мартин застёгивал пуговицы ровно, как на параде. Андреас громко ржал, дразнил кого-то из младших:

— Гляди, снова побледнел, как ноль в подвале!

Рихард кашлял, пытаясь не отставать, но его всё равно обогнали. Наставник приказал им разойтись, и через несколько минут раздевалка опустела. Остался только Леон.

Он сел на лавку, чувствуя, как гудят руки после сотни отжиманий. Воздух был тёплый, тяжёлый, от стен тянуло хлоркой. В зеркале на шкафчике отражалось его лицо — усталое, с красными следами от ремня на плечах.

Надо постирать форму до проверки. И подтянуть математику.

Когда он наклонился, чтобы поднять упавшую футболку, взгляд зацепился за что-то под нижней полкой. Узкий тёмный предмет. Он поддел край пальцами — старая тетрадь, вся в пятнах и заломах. Бумага мягкая, как тряпка. Обложка пожелтела, на ней следы муки, будто кто-то держал её грязными руками.

Леон оглянулся. В раздевалке было тихо — только капала вода из крана. Он присел, открыл первую страницу. Женский почерк — округлый, медленный, неровный.

«Сегодня я снова не смогла удержать слёзы, когда мальчики ели суп, а я вытирала пол под ними. Мне нельзя плакать, но внутри всё горит. Они — дети, а я для них тень».

Леон замер. Потом перевернул страницу —

«Иногда мне кажется, что Бог смотрит только на мужчин. Мы для него, как пол под ногами — нужный, но безымянный».

Он не понял, зачем продолжает читать. Строчки тянули его, как будто кто-то шептал из-под пола. На следующей странице было выведено крупно, неуверенно, будто дрожащей рукой:

«Я — Луиза. Но здесь меня зовут ноль.»

Леон застыл. Имя будто отозвалось где-то в памяти. Луиза… да. Та самая помощница с кухни. Он помнил — полгода назад её перевели в шлюхи, после того как на обеде нашли волос в супе. Карл тогда сказал спокойно, почти буднично:

«Кухня — не место для тех, кто теряет себя.»

Леон вспомнил, как она стояла в углу, бледная, с опущенной головой, пока её имя вычеркивали из списка работников. С тех пор на кухне работала другая.

Он провёл пальцем по буквам, словно хотел убедиться, что они настоящие.

Луиза.

Имя, которое здесь не имело права существовать.

Шаги в коридоре заставили его вздрогнуть. Он быстро захлопнул тетрадь, спрятал за спину. Сердце билось громко, будто сейчас войдёт Дитрих. Но шаги прошли мимо — просто Карл проверял двери. Леон выждал, пока тишина не стала плотной, и только тогда сунул тетрадь под куртку.

Леон сунул тетрадь в рюкзак, запахнул куртку и вышел в коридор. Свет ламп дрожал, шаги гулко отзывались по плитке. Снаружи темнело.

Он шёл быстро, не оглядываясь, будто несёт не бумагу, а что-то живое.

В спальне никто не спал — все собирались к ужину. Воздух гудел от голосов и шагов. Андреас стоял у зеркала, поправляя ворот рубашки:

— Смотри, Леон, если к столу придёт Инспектор, ты не сгори, как в прошлый раз, — ухмыльнулся он.

— Лучше гореть, чем чавкать, как ты, — бросил Юлиан, сидя на кровати и полируя ботинок до блеска.

Рихард пытался застегнуть пуговицу, задыхаясь от кашля. Мартин проверял, ровно ли лежат одеяла — он всегда всё делал по уставу, даже если никто не смотрел.

Леон молча подошёл к своему шкафу. В голове шумело — не от голода, а от слов, прочитанных час назад. Он вытащил тетрадь, посмотрел на неё ещё раз. Обложка была тёплая, будто дышала.

Луиза. Но здесь меня зовут ноль…

Он осторожно спрятал её под стопку учебников, на самый нижний уровень, где редко кто рылся. За спиной Андреас уже ржал над чьим-то неловким галстуком.

— Эй, Леон, ты идёшь или будешь тут книжки целовать? — крикнул кто-то.

Он обернулся, улыбнулся криво:

— Сейчас. Только тетрадь положу.

Все приняли за шутку, никто не придал значения.

Когда они вышли, он остался на секунду у шкафа. Пальцы всё ещё чувствовали шероховатость бумаги.

Потом.

Он выдохнул, словно держал воздух слишком долго. В груди всё ещё стояло то тяжёлое ощущение — не страха, а чего-то другого, незнакомого. Как будто слова Луизы прилипли изнутри, и сколько ни моргай — не уходят.

* * * * *

После ужина в спальне стоял привычный шум: шаги, смех, шелест тетрадей. Юлиан громко велел всем не забыть книги — завтра проверка конспектов. Андреас, размахивая руками, пародировал Инспектора, отчего даже Мартин усмехнулся. Рихард кашлял, стараясь не отставать, а Леон уже застегнул пуговицы и стоял у двери с учебниками под мышкой.

— Ну что, в библиотеку? — спросил Юлиан.

— Конечно. Иначе завтра нас заставят зубрить до отбоя, — ответил Леон спокойно.

Они прошли по коридору с ровными лампами, будто шли строем. В библиотеке пахло пылью, чернилами и старым деревом. Столы стояли рядами, над ними — жёлтый свет. Рихард уселся ближе к окну, Андреас устроился на краю, сразу достал яблоко и с хрустом откусил. Мартин раскрыл тетрадь по истории, его строчки были идеальны.

Леон сел чуть в стороне, раскрыл свой конспект. Поверх положил учебник, а под ним — тетрадь Луизы. Никто не заметил. Все писали, листали страницы, скрипели перья. Он наклонился, делая вид, что записывает формулу, но на самом деле тихо раздвинул учебник и заглянул в дневник.

На первой странице, под детскими неровными буквами, стояло:

«Мне двенадцать. Сегодня я впервые увидела, как мужчина ударил женщину. Просто потому что она сказала "извините". Воспитательница сказала — она виновата, потому что посмотрела не туда. Я не поняла, куда надо смотреть, чтобы не получить удар.»

Строчки были простые, как будто ребёнок писал тайком, зажмурившись.

«Нам сказали, что женщины должны быть тихими, как стены. Я старалась, но стены ведь не чувствуют. А я — чувствую. Значит, я плохая.»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Леон читал медленно, по слогам, будто боялся пропустить дыхание между строками. Он на секунду отвёл взгляд, чтобы убедиться, что никто не смотрит. Юлиан наклонился над книгой, Мартин читал вслух даты, Рихард тихо чертил в тетради. Все были заняты. Леон вернулся к страницам.

«В школе для девочек нас учат не думать. Только делать. Я старалась не думать. Но ночью иногда снился другой мир — где я могу сказать своё имя, и никто не смеётся. Я там не ноль. Я — просто Луиза.»

Он перевернул страницу. Почерк стал чуть увереннее, но ещё сохранял детскую неровность — строчки плясали, буквы то мелкие, то большие, будто писала дрожащая рука.

«Я впервые узнала слово "ненужная". Наставница сказала, что так называют тех, кто задаёт вопросы. Я спросила, почему мужчины нас не любят, если мы им служим. Она велела встать на колени и молчать. Я стояла долго, колени болели, но я всё равно думала: если я ненужная, зачем они нас держат?»

Леон медленно провёл пальцем по строкам, ощущая, как подушечки пальцев чуть липнут к старой бумаге.

«У нас появилась новая девочка. Её зовут Алиса. Она тихая, но улыбается, когда видит солнце. Мы сидим вместе за столом. Иногда, когда никто не видит, она делится со мной сухарём. Мы притворяемся, что просто тянемся за водой. Мне кажется, что мы — настоящие. Пока рядом никто не смотрит.»

Дальше строчки становились всё короче, будто Луиза писала впопыхах, боясь, что кто-то войдёт.

«Сегодня Алису наказали. Она смотрела в окно во время молитвы мужчинам. Я хотела помочь ей, но не смогла. Я — трусиха. Господи, прости меня, если ты есть.»

Леон замер. Он читал, чувствуя, как будто под его ладонями — чужое сердце, бьющееся сквозь бумагу. Он посмотрел на полки с учебниками: ряды одинаковых книг, подписями «Служение», «История порядка», «Мораль мужчины». Всё аккуратно, без следов жизни. И посреди этого — тетрадь, хрупкая, неровная, невозможная.

Как она смогла принести её сюда?

— мелькнуло в нём.

Их ведь обыскивают, каждую. Даже пуговицы снимают перед проверкой. Ни письма, ни кулона, ни записки нельзя иметь. Всё, что лично — табу. Всё, что своё — под запретом.

Леон замер. Он читал, чувствуя, как будто под его ладонями — чужое сердце, бьющееся сквозь бумагу. Он посмотрел на полки с учебниками: ряды одинаковых книг, подписями «Служение», «История порядка», «Мораль мужчины». Всё аккуратно, без следов жизни. И посреди этого — тетрадь, хрупкая, неровная, невозможная.

Он поднял голову. В библиотеке горел тот же ровный свет, но казалось, будто прошло несколько минут — а часы на стене показывали уже пол девятого вечера. Полчаса он читал, забыв, где находится. Андреас что-то шептал Рихарду, Мартин заканчивал записи, Юлиан зевал. Никто не заметил.

Леон тихо выдохнул, быстро закрыл дневник, сунул его в рюкзак между учебниками и, не глядя, достал тетрадь по истории. Чернила расплывались — рука дрожала. Он заставил себя писать конспект, но слова Луизы всё ещё звенели в голове. Каждая строка — как шепот, который не заткнёшь никаким уставом.

* * * * *

Комната погрузилась в полумрак. Сквозь жалюзи пробивался тусклый свет фонаря, полосами падая на лица спящих. Кто-то тихо ворочался, Рихард хрипло дышал, Андреас что-то бормотал во сне. Леон лежал, не в силах уснуть. Он долго вслушивался в ритм дыханий, в редкие вздохи и скрип кроватей. Но в голове не стихали слова из дневника — неровные, живые, женские. Он закрыл глаза, и между ними вдруг вспыхнул образ, будто вырезанный из самих строк.

Он не знал, как выглядела Луиза на самом деле. Её имя он видел лишь на бумаге. Но во сне она была молодой, лет двадцати двух, с мягкими чертами лица и русыми волосами, падающими на плечи. На ней было простое серое платье, как у учениц, но в этом было что-то нежное, почти хрупкое. Она сидела за партой, в классе, освещённом утренним солнцем, и держала в руках карандаш. Леон — рядом, за соседней партой. Он наблюдал, как она медленно пишет, как её губы шевелятся, когда она беззвучно проговаривает слова.

От этого движения его сердце билось сильнее. Он не мог отвести взгляд — от её рук, от губ, от лёгкого движения плеч. Хотелось спросить, о чём она пишет, что чувствует, когда ставит точку, но язык будто прирос к нёбу. Луиза обернулась, их глаза встретились. Взгляд был тихий, удивлённый, почти детский. Её губы дрогнули, словно она хотела что-то сказать, и вдруг свет в классе потух.

Мир перевернулся. Вместо парт и солнечного света — мрак, каменные стены и холод. Луиза стояла на коленях, в лифчике и белых трусиках, с руками, связанными за спиной. По спине тянулись свежие следы от плети. Мужчина в чёрной форме стоял рядом — широкоплечий, без лица, только тень. Плеть взвилась и с сухим хлопком ударила по её коже. Луиза вскрикнула, не громко — будто в ней не осталось воздуха.

Леон попытался крикнуть, шагнуть вперёд — но не мог. Тело не слушалось. Он видел, как она плачет, опускает голову, как по её щеке скатывается слеза, падает на пол.

— Хватит! — хотел закричать он, но рот остался закрытым.

Плеть ударила снова. Её тело дрогнуло, дыхание сбилось.

Всё потемнело.

Леон резко открыл глаза. Пот заливал виски, майка прилипла к груди. Несколько секунд он не понимал, где находится — всё ещё слышал этот звук, будто отдалённый, свистящий. Рихард ворочался на соседней кровати, Андреас храпел, всё вокруг было спокойно. Но сердце колотилось так, словно он пробежал километр.

Он тихо поднялся, стараясь не разбудить никого, накинул рубашку и вышел в коридор. Пол под босыми ногами был холодным. Дойдя до умывальной, он включил кран и долго поливал лицо водой. Капли стекали по щекам, по шее, падали на кафель.

Он смотрел в зеркало — отражение дрожало от слабого света лампы. В глазах — что-то новое, непонятное. Не страх, не жалость — больше.

Почему я это вижу?

— думал он. —

Я ведь не знаю её. Никогда не видел. Только слова. Просто слова...

Он вытер лицо ладонью, выдохнул.

Это был сон. Просто сон.

Но внутри всё ещё звучал тихий шёпот — не слова, не голос, а дыхание Луизы, то самое, что он будто почувствовал во сне, когда она подняла на него глаза.

Глава 12. Слишком мягкое воспитание

Февраль 2027 год

В кабинет вошёл Август Шталь — высокий, гладко выбритый, с вечной улыбкой чиновника, уверенного, что знает, как устроить мир лучше всех. Его шаги звучали чётко, будто он ступал по военному плацу. Под мышкой — тонкая папка с гербом Министерства, в руках — планшет с чертежами.

— Господин заместитель, — произнёс он, чуть поклонившись. — Разрешите представить проект оптимизации интернатов.

Корнелий оторвал взгляд от бумаг и сдержанно усмехнулся.

— Август, не начинай этот цирк, — сказал он тихо, но с лёгкой теплотой. — Мы с тобой не на заседании. Пока здесь никого нет — можешь говорить нормально. Без «господин» и прочих формальностей.

Август приподнял брови, на секунду будто растерялся, но быстро вернул свою фирменную улыбку.

— Хорошо, Корнелий. Хотя ты знаешь — привычки не так легко стираются.

— Привычки, — повторил тот, медленно кладя ручку на стол. — Именно их мы и учим других терять.

Он жестом указал на кресло. Август сел, разложил бумаги веером. Линии, графики, схемы — всё было аккуратно, предельно выверено.

— Давай, показывай. Посмотрим, как ты решил «оптимизировать» послушание.

— Мы подошли к новому этапу, — начал он с живостью. — Наши интернаты для девочек пока слишком мягкие. Девочки всё ещё сохраняют остатки эмоций. Даже молчание у них... шумное. Поэтому нужны коррективы.

Корнелий молча слушал, сцепив пальцы в замок.

Август раскрыл первую страницу, и в голосе его прозвучало едва сдержанное воодушевление:

— Новшество первое —

Единая тишина.

Каждый день — час абсолютного безмолвия. Представь, Корнелий: сотни девочек в одинаковых серых платьях, выстроенные в зале, глаза открыты, головы опущены. Ни звука. Только дыхание — ровное, одинаковое. В этот час никто не имеет права пошевелиться.

Он говорил с восторгом изобретателя, описывающего совершенный механизм.

— Мы привыкли наказывать за проступки, — продолжал Август, — но страх должен быть не следствием, а состоянием. Если девочка знает, что наказание возможно даже без вины — она перестаёт надеяться. А без надежды человек становится чистым сосудом. В этом суть программы.

Корнелий не перебивал, лишь слегка прищурился. Август, заметив внимание, подался вперёд:

— Воспитательницы и инспекторы наблюдают. Любое движение — шаг, вздох, случайный жест — фиксируется. И плеть. Не как наказание, нет. Плеть — это напоминание. Мозг забывает боль, но тело помнит. Когда кожа знает, что такое ошибка, разум больше не ищет вариантов.

Он развернул схему зала — идеально симметричные линии, каждая отмечена цифрой.

— Мы даже рассчитали расстояние между ученицами, — сказал с гордостью. — Ровно семьдесят сантиметров. Достаточно, чтобы не соприкасались телами, но могли видеть падение соседки, если она дрогнет. Это усиливает эффект. Один шорох — и страх распространяется, как волна. Никто не осмелится повторить.

Август на секунду замолчал, будто наслаждаясь нарисованной им картиной.

— Это будет не просто дисциплина, — произнёс он тише, почти с благоговением. — Это станет ритуалом. Когда они стоят так каждый день — они начинают верить, что молчание свято. Что страх — это покой.

Корнелий перевёл взгляд на бумаги, потом — на Августа. В глазах его мелькнуло не одобрение и не осуждение — просто холодный интерес.

— Ты превращаешь воспитание в литургию, — сказал он ровно. — Но в этом что-то есть.

Август улыбнулся, удовлетворённо кивнув:

— Вот именно. Не просто подчинение — вера.

Август перевернул страницу и чуть подался вперёд, будто делился личной находкой:

— Второе —

ротация наставниц

. Женщина не должна обучать дольше трёх лет. Кривая привязанности у них растёт быстро: на 12–16-м месяце меняется тембр голоса — становится мягче; к 24-му увеличивается количество «незаметных послаблений»: лишний глоток воды, более медленный счёт при наказании; к 30-му формируется то, что мы назвали «семейным эффектом». Это уже не интернат, это стая. А стая всегда защищает своих.

Он разложил диаграммы: тонкие линии, пометки карандашом.

— Каждая третья смена — полное обновление персонала. Не только перевод в другой интернат, а разрыв всех горизонтальных связей: новые лица, новые голоса, новая манера шага. Мы убираем саму возможность накопления памяти о милости. Даже запах меняем — у новой смены другой состав мыла и уксуса для пола. Чтобы девочке не за что было зацепиться, кроме правил.

— Почему именно три года? — ровно спросил Корнелий.

— Потому что после трёх лет начинает расти «язык жестов», — без паузы ответил Август. — Тайные знаки между наставницей и классом: взгляд «не кричи», тихий щелчок пальцами «подожди», рука на спине «я рядом». Это разрушает дисциплину сильнее открытого бунта. Мы видели это в четырёх интернатах: отклонение по покорности — до семи процентов. Семь — это много, если речь о фундаменте.

Он перелистнул ещё лист.

— Механика такая: наставницы три года ведут класс по протоколу, затем — обязательная ротация по «кресту»: север → запад, восток → юг, без повторных маршрутов. Никаких «вернуться к своим». Плюс проверка речи — запрещаем ласкательные формы, уменьшаем длительность урока до сорока минут, чтобы не успевали «договариваться». И ещё: новые наставницы первую неделю работают без имён — только номер. Это обнуляет персонализацию.

— Жалость исключается? — уточнил Корнелий.

— Не полностью, — спокойно сказал Август. — Но мы не даём ей накопиться. Привязанность — это проценты, Корнелий. Если снимать их каждый год, проценты не растут.

— Третье, — продолжил Август, — зеркала. Все заменяются матовыми панелями. Девочки не должны видеть себя. Зеркало формирует идентичность. Если она исчезает — исчезает и чувство «я».

Он говорил спокойно, будто объяснял инженерный расчёт.

— Зеркало — опаснейший инструмент, Корнелий. Когда девочка видит отражение, она начинает различать себя и остальных. А значит — мыслить. Сначала взгляд, потом сравнение, потом сомнение. Мы же не можем позволить, чтобы она задумывалась, красива ли она, отличается ли от других, достойна ли чего-то большего. Любое осознание — трещина в системе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он перевернул лист и продолжил, увлечённо, с тем самым азартом человека, который верит в свою работу.

— Матовые панели стирают границы. Девочка видит только формы, движение, силуэт. Без лица. Без выражения. Она учится воспринимать тело как механизм, а не как часть личности. Это создаёт идеальную покорность: нет образа — нет желания защищать его. Когда женщина не знает, как она выглядит, её легче убедить, что она ничто.

Корнелий медленно кивнул. За окном отражение действительно поблёскивало мутно — словно стекло само подчинялось новому правилу.

Август раскрыл следующую страницу.

— Четвёртое — новые нормы пищи. Рацион снижен до стандарта покорности: минимум белка, максимум растительных добавок и отварных круп. Мозг работает медленнее, тело не вырабатывает лишней энергии.

Он говорил почти весело, как повар, обсуждающий удачное меню.

— Мы проверили это на контрольной группе. Через две недели девочки стали спокойнее, движения — вялыми, реакции — медленнее. Агрессия исчезла полностью. Когда организм не получает излишков, у него не остаётся топлива для бунта. Даже мысли становятся проще — прямолинейные, послушные.

Август чуть улыбнулся, цитируя собственный отчёт:

— Голод делает мысли короче. И это прекрасно. Меньше белка — меньше слов.

Он бросил взгляд на Корнелия, словно ожидая одобрения, но тот не улыбнулся. На лице оставалась та же холодная сосредоточенность. Его интересовали не остроумия — результаты.

— И последнее, — Август подался вперёд. — Час наказаний. Каждый день, в одно и то же время, проводится профилактическая сессия исправлений. Даже если нарушений не было. Девочки не знают, за что их бьют, и это превращает страх в привычку.

Он откинулся на спинку кресла, разглядывая свои записи.

— Впрочем, в новых интернатах мы утвердим облегчённый вариант — один час наказаний в неделю, общий. Все девочки строятся, воспитательницы выбирают несколько из них наугад. Остальные смотрят. Понимаешь? Не сам удар важен — ожидание. Тишина, шаги, звук ремня. Это и есть настоящая дрессура.

— Они ведь будут знать, что могут попасть, — тихо сказал Корнелий.

— И именно поэтому будут послушны, — ответил Август без колебаний. — Страх нельзя оставлять на случай. Он должен быть расписан в расписании, как завтрак или молитва. Тогда он становится не событием, а частью жизни.

Он поднял глаза и тихо добавил:

— Когда страх становится рутиной — он перестаёт требовать усилий. Девочка больше не борется с ним. Она просто живёт в нём.

Тишина в кабинете стала почти физической. Корнелий долго смотрел на Августа, потом медленно произнёс:

— Жестоко.

— Но эффективно, — спокойно ответил тот. — Мы слишком долго полагались на дисциплину. Пора воспитать послушание.

Корнелий поднялся, подошёл к окну, глядя на город, погружённый в зимний сумрак. Линии улиц, огни, колонны зданий — всё выглядело выверенным, правильным. И всё же где-то под этой симметрией он ощущал невидимую дрожь.

— Я подумаю, — сказал он наконец. — Вынесу на обсуждение Совета.

В этот момент дверь тихо приоткрылась, и в кабинет вошёл архивариус — сухой, почти бесшумный человек в сером костюме. Он остановился у входа, не произнеся ни слова, лишь склонил голову, держа в руках папку с гербом Министерства.

Август заметил его и сразу понял.

— Полагаю, на сегодня всё, господин, — сказал он, вставая. — Благодарю за внимание.

Корнелий не обернулся. Только кивнул, глядя в мутное стекло, где отражались три фигуры — две неподвижные, одна уже на выходе.

— Система станет чище, — добавил Август, чуть улыбнувшись. — И тише.

Он поклонился и вышел. Архивариус бесшумно закрыл за ним дверь и остался стоять в ожидании.

* * * * *

Архивариус стоял у двери, неподвижный, как тень. Корнелий медленно повернулся, глядя на него поверх плеча.

— Говори.

— Господин заместитель, — голос архивариуса звучал ровно, но в нём чувствовалось напряжение, — поиски Селии и Лианы продолжаются. Мы задействовали ограниченный круг людей — только тех, кому можно доверять. Несколько кураторов из соответствующих каст, пара инспекторов Контроля, и двое из отдела наблюдения. Все действуют под грифом «внутренняя проверка».

Он подошёл ближе, осторожно положил папку на стол.

— Гарнизоны Порядка уведомлены частично, лишь старшие офицеры. Поиск проводится в условиях строжайшей секретности. Камеры на периметре и в секторах проверены — безрезультатно. Импланты по-прежнему молчат. Мы пытались отследить резервные сигналы, но их будто вырезали из системы — чисто, без следа.

Корнелий молча пролистал документы. В отчётах — одно и то же: «обследовано», «проверено», «не найдено».

— И что вы предлагаете? — произнёс он тихо.

— Возможно, это сбой оборудования, господин. Или вмешательство извне. Но кто-то должен иметь доступ к внутренним ключам сети, чтобы стереть следы так чисто. Мы запросили у Инспекторов Контроля расширенный доступ к архивным копиям…

— И?

Архивариус сглотнул.

— Ничего не нашли.

Корнелий резко захлопнул папку. В воздухе звякнуло металлическое кольцо его перстня. Он поднялся.

— Два нуля исчезли, и вы говорите мне про отказ? Про сбой? — Голос стал низким, глухим, срывающимся на металл. — Это не сбой. Это дыра в сердце системы.

Архивариус инстинктивно отступил на шаг.

— Мы… усилим поиск, господин. Подключим самых лучших. Я лично...

Удар по столу заглушил его слова. Бумаги взлетели, чашка опрокинулась, чай пролился на отчёты.

— Ищите! — выкрикнул Корнелий. — Каждый сектор, каждый тоннель, каждый проклятый метр города! Если придётся — перетряхните весь реестр! Я хочу знать, кто дерзнул тронуть мою систему!

Архивариус побледнел, поклонился и поспешно вышел, почти бегом, прикрыв за собой дверь.

В кабинете повисла густая, вязкая тишина. Только капли остывшего чая медленно стекали по краю стола, оставляя тёмные пятна на документах. Корнелий стоял, тяжело дыша, а потом медленно опустился в кресло. Несколько секунд он просто смотрел на пустую дверь, чувствуя, как злость оседает под кожей, превращаясь в холод.

Он нажал кнопку внутренней связи.

— Лаурен, — произнёс он низко, почти рыча. — Немедленно ко мне в кабинет приведите Игрушку. Самую послушную, самую дрессированную. Чтобы сосала так, как будто от этого зависит её жизнь. Поняли меня?

На другом конце повисла короткая пауза. Затем едва слышный ответ:

— Да, господин.

Связь оборвалась. Корнелий откинулся в кресле, закрыл глаза и провёл ладонью по лицу. Внутри всё кипело, но снаружи он снова становился камнем — ровным, собранным, управляемым. Только пальцы на подлокотнике тихо постукивали, будто отсчитывали время до того, как дверь снова откроется.

Минуты тянулись медленно. Тишина снова стала звуком — едва слышное гудение ламп, шорох бумаги, биение сердца.

И когда дверь наконец приоткрылась, Корнелий даже не повернул головы. На пороге стояла она — молодая, стройная, в одних тонких трусиках и сетчатых чулках, доходящих до середины бедра. Гладкая кожа блестела в свете лампы, крупная грудь подрагивала при каждом дыхании. На шее — тяжёлый металлический ошейник, к нему пристёгнут короткий поводок, а под ключицей — метка Игрушки, чёрная и безошибочно читаемая. Она стояла неподвижно, с опущенным взглядом, будто старалась стать невидимой.

Корнелий медленно провёл ладонью по лицу, стирая остатки злости. В кабинете стояла густая, тёплая тишина.

— Дверь закрой, — тихо сказал он, не глядя.

Она сразу подчинилась, шагнула назад, закрыла дверь и осталась стоять, прижав руки к животу. Корнелий встал, расправил плечи, сдержанно вздохнул и, не спеша, расстегнул ремень. Брюки с глухим шелестом опустились вниз. Он сел обратно в кресло, откинулся, положил руки на подлокотники.

Она ждала, не смея поднять глаза. Тишина становилась тяжёлой, давящей. Корнелий посмотрел на неё холодно, в этом взгляде не было ни страсти, ни жалости — только раздражение и власть.

— Подойди, — сказал он низко. Девушка послушно шагнула ближе.

— Я сегодня злой, сука, — сказал он резко, — сегодня от того, как ты будешь отсасывать — зависит, останешься ли ты тут или переведу тебя в касту шлюх и поедешь в самый злачный бордель города. Хочешь, чтобы я отправил тебя туда?

Её тело дернулось, глаза на миг залились страхом. Она вздрогнула всем телом, испуганно вскинула голову, и, не дожидаясь повторения, быстро подбежала к нему. Опустилась на колени, поводок зазвенел о пол. Корнелий чуть раздвинул ноги, не отрывая взгляда. Девушка наклонилась вперёд и, не колеблясь, ртом насадилась на него — послушно, как учили.

Глава 13. Староцветка

2027 год, февраль

.

Дверь мягко закрылась за её спиной. Замок щёлкнул коротко, будто ставя точку. В квартире мужчины пахло табаком, потом и дорогим парфюмом — запах смешивался с её собственным, выветренным, усталым. Мира шла по узкому коридору, не оглядываясь. В зеркале у лифта мелькнуло её отражение — бледное лицо, губы в тонкой полоске, чуть размазанная помада. Она провела пальцем по щеке, стирая след чужого касания, и вышла в ночь.

Холод ударил сразу. Воздух был колючим, город почти спал. Только свет фонарей ложился на мокрый асфальт, будто пятна от пролитого молока. Каблуки тихо постукивали, чулки прилипали к ногам под ветром, а юбка то и дело поднималась, открывая полоску бёдер. Она не поправляла — привыкла, что её тело не принадлежит ей. Даже холод здесь — часть формы.

Она шла медленно, без сопровождения — теперь ей доверяли. «Староцветки» не бегут. Так называли тех, кому позволили остаться в касте Игрушек после тридцати пяти. У большинства срок службы заканчивался в двадцать восемь: кожа теряла упругость, грудь уже не выглядела свежей, взгляд становился тусклым. Но некоторых, вроде Миры, оставляли до сорока двух — для любителей зрелого тела, мягких форм, медленного дыхания. Их презрительно называли

староцветками

, как увядающие цветы, что ещё источают аромат, но уже тянут к земле.

Она знала, что пользуется спросом. Мужчины её возраста называли таких «спокойными». Без истерик, без слёз, без юношеского стыда. Она умела молчать, двигаться мягко, угадывать желания, прежде чем их произносят. Иногда ей казалось, что они берут её не ради тела — ради ощущения покорной тишины.

Ветер усилился, юбка хлестнула по ногам. Она зябко повела плечами, но не ускорилась. Каждый шаг отзывался в теле — низко, глубоко, там, где кожа ещё горела от его рук. Сегодня мужчина оказался из тех, кто любит «староцветок» за выносливость. Он трахал её дважды подряд, грубо, в попу, и теперь каждый шаг напоминал об этом. Не боль, а вязкое эхо — будто тело ещё не отпустило. Она шла осторожно, сдерживая движения бёдер, чувствуя, как ткань трусиков прилипает к коже.

Внутри всё ныло — не от страдания, а от привычки быть открытой, когда хочется закрыться.

Я служу, значит, живу,

— тихо подумала она. Завтра будет новый заказ. Новый мужчина, новая постель, новые правила. Всё повторится — запах, тембр голоса, короткие команды, холод после. И всё равно она пойдёт — так делает каждая, кто дожил до звания «староцветки».

Под подошвами хрустел лёд. Вдалеке виднелись огни интерната Игрушек — её дом, её клетка. Она вдохнула поглубже, позволив себе на секунду остановиться. Воздух был острым, обжигал лёгкие, но в нём было что-то чистое. В такие моменты ей казалось, что она всё ещё жива — несмотря на клеймо, на годы, на имя, которое давно вычеркнули из реестра.

Она поправила воротник пальто, вздохнула и пошла дальше. Внизу, под юбкой, чулки тянули кожу, а холод заставлял мышцы сводить от напряжения. Она чувствовала каждое движение — слишком явно, слишком телесно.

Вот оно, моё тело. Мой инструмент. Моя форма.

И шла, не глядя ни на кого, в сторону света, где начинался её следующий день — такой же, как все предыдущие.

* * * * *

Иногда запахи возвращали её туда — в коридоры Университета утех.

Холодный воздух, пропитанный смесью металла, кремов и телесного страха. После того, как забрали ее младенцев и определили в касту утех, её вызвали к куратору и сообщили, что она записана на полугодовой курс «дополнительной адаптации» в университет Утех.

Сначала казалось, что всё будет просто: лекции, правила, формы. Но Университет утех не учил словам — он учил телу. Их встречали мужчины-наставники в белых перчатках и женщины-демонстраторы, говорившие шёпотом. Каждый день был похож на операцию — тебя смотрят, оценивают, исправляют.

Движение бедра, наклон головы, дыхание — всё имело вес. Там открывали границы, о которых раньше она не знала. Учили дышать сквозь боль, расслабляться тогда, когда внутри всё сжимается. Показывали, как сделать любое прикосновение частью игры. Она быстро поняла: не сопротивляться — значит выжить.

На четвёртой неделе ей определили направление:

анальная школа

. Тесты показали «повышенную выносливость» и «высокую эластичность тканей заднего прохода». Теперь её тело принадлежало этой категории. Сначала — практикумы. Мужчина в перчатках, с ровным голосом, отмечал каждое сокращение, заставляя дышать медленно, когда боль становилась резкой. Он действовал без колебаний — спокойно, методично, будто проверял механизм. Холод латекса скользнул по её коже, и в тот миг всё внутри сжалось. Он медленно вводил палец в попку — глубоко, без жалости, наблюдая за каждым её вдохом. Боль вспыхнула мгновенно, как ожог. Она попыталась отпрянуть, но мужская рука на бедре удержала.

— Не дёргайся. Дыши, — сказал он ровно, почти равнодушно.

Палец двигался ритмично, как при осмотре, но с каждым толчком внутри всё сильнее пульсировала боль. Потом — два пальца. Тело не принимало, сжималось, словно защищаясь. Он не ускорялся, просто ждал, пока мышцы не дрогнут и не отпустят. Её дыхание сбилось, глаза наполнились слезами.

Это не я, это тело. Оно учится подчиняться.

Третий палец вошёл труднее всего — медленно, по миллиметру, с натяжением, от которого ломило поясницу. Казалось, кожа вот-вот треснет. Но он не останавливался. Лишь коротко велел:

— Медленнее выдыхай. Так. Вот так.

И в какой-то момент боль переломилась — не исчезла, а сменилась странным теплом, будто тело само отступило. Мышцы перестали судорожно сжиматься, позволив ему двигаться глубже. Он сделал отметку в планшете и достал тонкое силиконовое дилдо — меньше ладони длиной. Покрыл гелем и ввёл его так же спокойно, по оси, без лишних слов.

Мира тихо застонала, не от желания, а от бессилия. Дилдо вошло не до конца, застряло, потом медленно углубилось — и зафиксировалось. Внутри было ощущение распирания, тяжёлое, неестественное. Она дышала медленно, стараясь не думать.

Ещё немного — и пройдёт. Ещё день — и привыкну.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда он вынул форму, мышцы дрожали, будто после долгого бега. Боль уже не была чистой — в ней появилось что-то тягучее, почти покорное. Она понимала: завтра всё повторится. Только глубже. Только дольше.

Если выдержу ещё день — значит, смогу выжить.

Через месяц она уже знала: боль — это команда, не сигнал. Когда мышцы горят — нужно не сжиматься, а открываться. Когда унижение становится невыносимым — смотреть в стену и считать вдохи.

Я тело. Я функция. Я инструмент.

Эти слова повторялись, как мантра. Теперь её задница могла принять любого клиента — и ни один экзаменатор не найдет в этом ошибку.

Через несколько недель кураторы определили её еще в одну «особую группу по фетиш-профилю».

— Ты мягкая, гибкая, устойчивая, — сказал наставник с холодной улыбкой. — У тебя тело для доверия.

Так началась новая ступень. Здесь не учили ласке — учили служению. Мужчины, для которых готовили этих девушек, были особенными: одни жаждали унизить, другие — безмолвного подчинения, третьи — изысканных фетишей.

Миру тренировали лизать ноги. Сначала — манекены, потом — мужчины-кураторы. Наставница ставила её на колени, показывала, как раскрывать рот, как касаться языком кожи — не торопясь, с благоговением.

— Каждый палец — как святыня, — шептала она. — Ты не целуешь, ты благодаришь.

Её учили различать вкус пота, кожу после сапог, запах кожи после лоска. Говорили: «Если мужчина закрыл глаза, значит, ты делаешь правильно».

Позже добавили массаж. В комнате пахло маслом и железом от стоек. Девушек заставляли изучать тело мужчины — от плеч до бёдер, пока не научатся читать его дыхание. Ладони Миры двигались по телу наставника медленно, выверенно, как будто она боялась ошибиться. Любое неправильное движение — удар по спине тростью.

Были и другие уроки. Им показывали, как доводить мужчину до оргазма руками. Каждое занятие — экзамен на выдержку. Девушки стояли вокруг, наблюдая, как инструктор объясняет: где держать запястье, какой темп считать «уважительным». «Не цель — наслаждение, цель — контроль», — повторяли им.

Обучали фетишу одежды. Мире помнила курс «латекс и покорность». На неё надевали плотный костюм — блестящий, тянущийся, пахнущий резиной. Ей запрещали говорить, пока воздух внутри не становился липким.

— Это не одежда, это вторая кожа, — сказала наставница. — Мужчина должен видеть блеск — не твой, а своего желания.

Были и более редкие направления — дыхательные практики, «служение тишиной», сцены фиксации, когда тело привязывали и учили не шевелиться, даже когда внутри рвало от страха и желания вдохнуть.

В зеркальной комнате Мира стояла, вся в латексе, на коленях, с ошейником на шее. Наставница прошептала, проводя указкой вдоль её спины:

— Твоя сила — в покое. Мужчина должен видеть не страсть, а поверхность, на которой отражается его власть.

И правда — именно это делало её особенной. Другие ломались от боли, а она — училась дышать в ритме чужих желаний. Её покой становился оружием. В мире, где женщина — ноль, Мира научилась быть отражением.

Теперь, спустя годы, каждый раз, когда она шла по ночным улицам, тело само вспоминало выученные реакции. Как повернуть плечо. Как замедлить вдох. Как сделать шаг так, чтобы даже ветер обтекал бёдра мягче.

Эти навыки стали плотью — частью её, которую уже нельзя отделить.

Я больше не учусь,

— подумала Мира,

но моё тело всё ещё отвечает, как на экзамене.

* * * * *

Мира вошла в интернат, когда было уже темно на улице. Коридор был тихий, лишь редкий гул вентиляции напоминал о жизни. Она свернула в боковую дверь — туда, где находилась так называемая

комната подготовки

.

Зал был огромный, с высоким потолком и металлическими стеллажами вдоль стен. Ряды шкафов — одинаковые, пронумерованные, каждая секция закреплена за определённой девушкой. Внутри — аккуратно развешанная одежда: кружевные корсеты, прозрачные боди, латексные комбинезоны, ошейники, чулки всех цветов, плётки и ремни. Всё — по стандарту, вычищено и разложено, будто в военном арсенале.

На центральных столах — ящики с приборами и игрушками: дилдо разных форм, стеклянные, резиновые, металлические; наборы наручников, клипсы для сосков, резиновые шарики для рта, шприцы для смазки. Воздух здесь был холодный, пах хлоркой и резиной. Это была

оружейная

касты утех — место, где каждая готовилась к своему заданию.

Мира молча сняла с себя короткое платье, чулки, сложила всё в корзину для стирки. Машины гудели равномерно — бельё стирали, сушили и снова вешали в шкафы. На стене висела интерактивная доска с расписанием: имена и время вызовов. Рядом — отметки мужчин, их предпочтения и запреты.

“Клиент 32 — любит латекс и каблуки. Клиент 48 — просит тишину. Клиент 57 — анальные сцены, не разговаривать.”

Мира провела пальцем по строке с собственным номером. Сегодня рядом стояло слово

«свободна»

. Но это не значило отдых — просто до утра не назначено визитов.

Она глубоко выдохнула, натянула тонкий халат, и вышла из зала, чувствуя, как холодный воздух прилипает к влажной коже.

Комната общежития встретила тяжёлым запахом пота, дешёвого мыла и железа. Десять кроватей в ряд, под каждой — ведро и пара тряпок. Свет тусклый, серый. Кто-то уже лежал, отвернувшись к стене, кто-то тихо шептал молитву, кто-то просто смотрел в потолок, не мигая.

Мира поставила сумку на табурет, поправила халат и сняла остатки чулок — ткань цеплялась за ногти. Села, уставилась в пол. Рядом — Ольга, широкоплечая, с коротко остриженными волосами. Она тоже только что вернулась, с мокрыми следами на бёдрах и усталым, ровным дыханием.

— Сколько сегодня? — спросила Мира глухо, не поднимая глаз.

— Трое, — ответила Ольга, села на кровать, разминая пальцами бёдра. — Первый — пьяный, от него перегаром несло так, что глаза щипало. Сразу раком трахнул, даже не глянул. Быстро кончил, на простынь. Второй дольше, заставил стоять на коленях, держал за волосы, говорил, чтоб не закрывала рот. Я чуть не блеванула, но улыбалась, как учили. Третий просто сел, вывалил и дрочил между грудей. Молча. Только в конце выдохнул, как будто с облегчением.

Мира кивнула, пальцем провела по следу от чулка на бедре.

— У меня двое, — сказала она тихо. — Первый — старик, весь в поту, руки тряслись. Долго возился, всё время шептал что-то вроде «спасибо за порядок». Потом заснул прямо на мне. Второй — молодой, в форме. Сразу полез грубо, без слов. Не зря же меня учили в анальной школе – теперь моя задница для всех открыта. В университете нас тренировали выдерживать всё, но тело уже не то, что раньше. Оно уже не принимает нагрузку, будто каждый раз становилось чуть меньше места внутри меня. Теперь садиться тяжело.

Ольга опустила голову, вытянула ноги, разглядывая свои колени, покрытые синяками.

— У меня теперь всё внутри горит, — сказала она. — Они сегодня все злые. Наверное, день какой-то у них не задался.

— У них день, — тихо ответила Мира. — У нас — просто номер в журнале.

Из угла послышался кашель, кто-то ворочался под одеялом. Тусклая лампа мигнула.

— Мне вчера плетью по спине дали, — сказала Ольга, не меняя тона. — За то, что тихо стонала. Сказали, некоторым мужчинам не нравится, когда без звука. Им нужно, чтоб слышали себя.

— А мне за взгляд, — Мира шевельнулась, морщась. — Он держал меня за подбородок, сказал смотреть вниз. А я… просто хотела увидеть лицо. Хоть одно живое лицо.

Пауза затянулась. Где-то рядом застонала другая — глухо, будто во сне.

— Видела сегодня Лену? — спросила Ольга. — Её в медкомнату утащили. Говорят, порвалась внутри.

— Видела. Вся бледная, губы синие. Ей бы отдых, а её завтра опять в зал поставят.

— Не поставят, — сухо сказала Ольга. — Спишут, скорее всего.

Мира сжала простыню в кулаке.

— Иногда думаю, что лучше бы умереть ночью, во сне.

— Не думай, — отрезала Ольга. — Тут и смерть по расписанию.

Обе замолчали. Воздух густел от запаха пота, спертых тел и безысходности. Из соседней кровати раздался тихий плач, но никто не обернулся — здесь не утешали. Здесь просто дожидались следующего дня.

Потом Ольга выдохнула, глядя в потолок, где тусклая лампа мигала в ритме усталого дыхания.

— Завтра опять то же самое, — сказала она ровно, будто про погоду. — Снова вызовут. Опять идти к мужчинам. Раздвигай, принимай, делай вид, что жива. Я уже не понимаю, где кончаюсь.

Мира сжала край простыни.

— Да, — ответила тихо. — Опять к ним. Как всегда.

С соседней кровати кто-то раздражённо зашипел:

— Тише вы, нули. Хоть пару часов поспать дайте.

— Утром проверка, — хрипло добавила другая. — Если под глазами круги — опять плетью.

Ольга повернулась к стене, натянула одеяло до шеи.

— Спать… пока можно, — выдохнула она.

Мира легла следом. Из-под соседних кроватей тянуло холодом и железом. Комната стихла — только редкие вздохи и скрип кроватей напоминали, что завтра всё повторится.

* * * * *

Перед сном Мира лежала на койке, не двигаясь. Ткань под ней была холодной и влажной, пропитанной потом, как сама комната. Воздух тяжелел от чужих тел, от сдержанных вздохов, от тихого плача, который никто не пытался остановить. Тишина здесь всегда звучала одинаково — будто чьё-то дыхание умирало в углу.

Она смотрела в потолок, где лампа мигала неровно, и в этой дрожи будто было что-то живое — как пульс, как напоминание, что мир всё ещё крутится. Её губы шевельнулись.

— Лея… Леон… — прошептала она, так тихо, что даже рядом никто бы не расслышал.

Она знала: им семнадцать. Где-то в системе. Может, он сейчас спит в мужском общежитии, в чистой постели, с учебниками на тумбе и надписью на браслете

«гражданин».

А она — может, стоит в строю, учится улыбаться и не дышать громко, учится быть ничем.

Им нельзя знать друг друга,

— подумала Мира.

Так устроено. Они выросли отдельно, как и все. Им даже не скажут, что когда-то были вместе, в одной комнате, под моим сердцем.

Она зажмурилась, и в темноте вдруг вспыхнуло воспоминание — слишком живое, будто не из прошлого, а из сна. Тёплое утро, запах молока, два маленьких тела рядом. Девочка с мягкими волосами, прижимающаяся к груди, и мальчик — упрямый, всегда тянет ручонку к лицу, будто хочет ухватить воздух. Их дыхание — короткое, ровное, как шёпот. Тогда казалось, что мир ещё может быть добрым.

Я помню, как ты уснула, Лея, прямо на груди. И как ты, Леон, плакал, когда я убрала руку. Вам было по полгода. А потом пришли. Сказали — пора. Не кричи, не плачь, всё по правилам. Вы — теперь система. А я — всего лишь сосуд, отработавший срок.

Слёзы не шли — организм давно разучился плакать. Только в груди что-то глухо сжималось, как от спазма.

Они живы,

— говорила она себе. —

Пусть не знают меня. Пусть ненавидят, если скажут, что я плохая. Главное — живы.

Мира повернулась набок, притянула к себе тонкое одеяло. Оно пахло железом и кожей.

Может, я сумею дожить до того дня, когда они вспомнят. Хоть кто-то из них. Хоть на секунду. Пусть просто подумают: у меня была мать.

— Лея… Леон… — повторила она чуть громче, с надрывом, будто это могло пробить стены. — Я помню вас. Даже если мне запретили помнить.

Лампа мигнула ещё раз и погасла. В темноте остались только дыхания — чужие, ровные, безымянные. А Мира всё ещё смотрела вверх, туда, где в её памяти когда-то был свет.

Глава 14. Булка из ведра

2027 год, апрель

Кухня пахла паром, железом и кислым тестом. Вентилятор жужжал под потолком, гоняя запахи по кругу. Яна стояла с ведром, в руках — длинная швабра, взгляд опущен. Её назначили на уборку «по приказу старшей». Так здесь называли наказание без причины.

Она мыла полы медленно, по квадратам, считая движения, как учили: вправо, влево, выжми, снова вправо. Вода в ведре темнела, но глаза всё время тянулись к открытому шкафу у стены. Там, на нижней полке, лежала половина круглой булки — чёрствой, но настоящей. Без миски, без бумаги. Просто хлеб. Настоящий запах жизни.

Она облизнула губы. В животе будто кто-то скребанул изнутри. За последние два дня они ели только жидкую кашу и воду с запахом мыла.

Если взять кусочек — никто не узнает,

мелькнула мысль. Но потом —

нет, узнают всё.

Она посмотрела на камеру. Маленькая чёрная точка над дверью мигала красным, как всегда. Но она не заметила вторую — чуть выше, в углу, скрытую за трубой вентиляции. Внимание приковало другое — бак для мусора стоял как раз в тени, там, где обзор обычно не доходил.

Яна выжала швабру, наклонилась, потом подняла ведро и медленно подошла к раковине. Вода уже стала мутно-серой, с запахом старого мыла и металла. Она вылила воду, чтобы освободить место на дне. Каждое движение — будто часть обычной уборки. Никто не должен понять, что это — подготовка к краже.

Она вернулась к шкафу. Сердце билось так, что казалось — его слышно в коридоре. Взяла булку обеими руками — тяжёлую, чуть липкую от влажного воздуха — и быстро опустила в ведро. Сверху набросила мокрую тряпку, ту самую, которой только что мыла пол. От неё пахло грязью, железом и потом, но это было лучшее укрытие.

Проверила — не видно. Только тёмная тряпка, сливающаяся с водой.

Взяла швабру, выпрямилась. Дышала ровно.

Я просто убираю. Просто несу воду.

Ни один взгляд, ни один звук не должен выдать дрожь в пальцах.

В коридоре стояла воспитательница. Она даже не посмотрела — привычно, устало. Яна прошла мимо, ступая медленно, чтобы не хлюпнула вода в ведре.

Комната для девочек была на втором этаже. Узкий проход, пятнадцать кроватей, одинаковые одеяла, одинаковые лица. Воздух — тяжёлый, с запахом дешёвого мыла и влажных простыней. Никто не говорил: разговоры днём запрещены. Только шаги, только шорох ткани, когда кто-то перестилал постель или поправлял халат.

Яна вошла тихо, стараясь не смотреть ни на кого. Ведро поставила у стены, рядом со своим шкафчиком — низким, железным, с облезлой краской. Оглянулась. Камеры здесь не было — только старая антенна в углу, давно не работающая. Она опустилась на колени, приоткрыла дверцу и быстро достала хлеб. Он чуть прилип к мокрой тряпке, пах остро, тяжело — смесь грязи и теста. Но всё равно — хлеб. Настоящий.

Яна завернула его в полотенце, то самое, которым вытирала руки после душа. Сверху аккуратно положила книгу с правилами, будто ничего важного внутри нет.

Сегодня ночью, когда все уснут… мы с Софьей и Леей поедим его вместе. Потихоньку. Без спешки. По крошке, но вместе.

Она закрыла шкафчик, встала, выпрямилась. Сердце уже билось спокойнее — не страх, а странное тепло внутри, будто маленькая победа. Глаза скользнули к окну, где полоска света делила комнату пополам.

Пора на уроки,

— подумала она, поправила ворот халата и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

* * * * *

Воздух в классе стоял неподвижный — густой, как вода. На стенах висели плакаты с цитатами из

Трактата о порядке

:

«Женщина молчит — и этим служит».

«Покорность — форма красоты».

На доске воспитательница писала мелом:

Правила выживания и смирения

. Урок назывался

дисциплинарная речь

, но на деле это был тренинг унижения. Девушки сидели ровно, руки на коленях, спины прямые. Говорить нельзя, моргать — только по команде.

Воспитательница обходила ряды, приказывая:

— Повтори формулу покорности.

— Я — ноль. Я — служение.

— Громче.

—

Я — ноль. Я — служение.

— С улыбкой.

Смеха в голосе не было. Только металлический тон, от которого замирали пальцы. Яна сидела в третьем ряду, пытаясь дышать ровно. Сердце всё ещё помнило утреннюю дрожь.

Главное — не смотреть на шкафчик. Главное — не думать о хлебе.

Дверь открылась резко, без стука. В класс вошёл инспектор — высокий мужчина в чёрной форме. На груди эмблема

Министерства Порядка

. Воздух сразу стал другим — холодным, плотным. Девушки встали автоматически, взгляды вниз.

Дверь распахнулась с таким звуком, будто ударили по металлу. Инспектор вошёл быстро, не глядя по сторонам — шаги ровные, уверенные, как марш. В руках — свёрток. Он бросил его на стол.

На поверхность упала булка, испачканная серыми пятнами и липкой тряпкой сбоку.

— Одна из вас посчитала себя выше порядка, — сказал он негромко, но так, что голос отразился от стен. — Украла хлеб. Государственную пищу.

Он обвёл взглядом ряды. Девушки сидели неподвижно, будто вырезанные из воска. Даже воспитательница отвела глаза.

— Встать, — резко бросил он. — Та, что убирала сегодня утром на кухне.

Яна почувствовала, как в груди всё сжалось. Медленно поднялась. Руки дрожали.

Инспектор подошёл ближе, почти вплотную.

— Ты решила, что можешь брать, что хочешь? — голос стал низким, как удар. — Что можешь питаться лучше, чем другие? Что ты человек?

Он сделал паузу.

— Запомни: вы не люди. Вы — материал. Вы служите. И когда одна из вас забывает об этом — страдают все.

Он поднял булку за край тряпки и показал классу.

— Из-за этой ослушницы, весь блок теперь неделю будет на минимальном рационе. Хлеб и вода. Три раза в день. Один кусок, один стакан. Без соли, без масла.

Он опустил булку обратно, с глухим стуком.

— Пусть голод напомнит вам, кто вы. И зачем существуете.

Несколько секунд стояла тишина, только капля с потолка ударилась об пол.

— Сядь, — приказал он наконец.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Яна села. Руки холодные, как лёд. В груди пусто.

Вы — материал,

звучало в голове, будто выбито гвоздями.

Никто не шевелился. Только звук — как кто-то тихо втянул воздух. Яна стояла, чувствуя, как горло сжимается. Не от стыда — от того, что остальные теперь страдают из-за неё.

В голове звенела только одна мысль:

Хлеб всё равно был тёплый. Хоть на секунду — настоящий.

* * * * *

Когда инспектор ушёл, класс ещё долго стоял в тишине. Воздух будто застыл, пропитанный его словами. Только булка на столе — грязная, смятая — напоминала, что всё было взаправду.

Воспитательница медленно подошла, подняла её, завернула в тряпку и бросила в мусор.

— Продолжим, — тихо сказала она, будто ничего не случилось.

Урок тянулся ещё двадцать минут, но никто уже не слушал. Все мысли крутились вокруг одного:

неделя голода

. Когда прозвенел сигнал окончания, девочки поднялись и разошлись по комнатам — медленно, молча, с одинаковыми лицами.

Только у двери Яна почувствовала на себе взгляды. Сначала один. Потом второй. Потом — десять.

— Из-за тебя, — прошептала одна.

— Голодать теперь будем, дура.

— Ненасытная, чтоб тебе в бордель самый жесткий определили.

Слова летели тихо, но остро. Кто-то прошёл мимо и ударил её плечом. Кто-то специально толкнул таз с водой, чтобы брызги попали на одежду.

Яна стояла, опустив голову. Хотелось исчезнуть. Просто стать пустым местом, стеной, полом, чем угодно — только не телом, на которое смотрят с ненавистью.

Она не видела, как из-за спины шагнула Лея.

— Хватит, — сказала спокойно. Голос не громкий, но твёрдый. — Она не обязана объясняться вам.

Софья подошла следом, поставила ведро на место.

— Каждый из вас мог бы сделать то же самое, — произнесла она. — Просто не успели первыми.

Тишина повисла тяжёлая, вязкая. Кто-то фыркнул, кто-то отвернулся. Взгляды потухли, но злость не ушла — просто растворилась в воздухе, как пар после стирки.

Яна стояла, не поднимая головы. Только выдохнула — медленно, будто отпуская камень из груди.

Они со мной,

— мелькнула мысль.

Две из пятнадцати. Но этого хватает, чтобы выжить.

Лея коснулась её руки, коротко, почти незаметно.

— Держись, — шепнула. — Вечером поговорим.

И ушла первой, ровной походкой, будто ничего не случилось.

Софья последовала за ней.

А Яна осталась стоять у стены, глядя на отпечатки грязных шагов на полу.

Хлеб пропал. Но, может, не зря.

* * * * *

Дни слились в одно серое пятно. Утро, раньше была каша без запаха — теперь просто тёплая вода с маленьким кусочком хлеба. Обед — то же самое. Ужин — стакан, в котором отражается лицо, бледное, чужое.

На третий день от голода начали шататься ноги. Девушки молчали. Говорить было бессмысленно — язык лип к нёбу.

Кто-то тихо плакал по ночам, но быстро замолкал — боялись, что услышит воспитательница.

В комнате пахло кислым потом и пустыми желудками. Даже воздух стал другим — тяжёлым, как будто каждая тянула на себе чужой голод.

— Из-за неё, — снова шептали у дверей. — Из-за воровки.

— Пусть бы лучше сдохла, чем нас подставила.

— Если бы нас спросили, я бы её сама в подвал отправила.

Яна слушала. Не отвечала. Глаза потухшие, губы серые. Она даже не оправдывалась больше — просто жила на автомате: вставать, стоять на проверке, ложиться. Иногда закрывала глаза и глотала воздух, будто это еда.

Лея наблюдала молча. Внутри было чувство — не жалости, а глухого сопротивления.

Она не виновата. Она просто захотела жить,

— думала она. —

Мы все бы сделали то же самое, если бы смогли.

На пятый день одна из девочек, Лина, рухнула прямо на лестнице.

— Встань, — приказала воспитательница, не глядя. — Встать.

Но Лина не двигалась. Только дрожала, как тонкая нитка.

Софья подбежала, помогла поднять.

— Ей плохо, — сказала она.

— Всем плохо, — отрезала та и повернулась к остальным. — И запомните: голод — лекарство от гордыни.

Вечером, когда свет погасили, Лея шепнула в темноте:

— Яна, ты слышишь меня?

— Да, — голос был слабый, едва дышащий.

— Не слушай их.

— Я не могу не слушать. Они же правы.

— Нет. Просто голод говорит вместо них.

Тишина. Только где-то вдали — гул трубы и редкий стук шагов караула.

Софья перевернулась на бок.

— Если бы я тогда была на кухне, я бы тоже взяла, — сказала она. — Только я бы не смогла спрятать. У меня руки дрожат.

— У всех дрожат, — ответила Лея. — Просто она не остановилась.

Яна не ответила. Лежала, глядя в потолок. Ей снилось, что она жуёт хлеб, но не чувствует вкуса.

На седьмой день снова включили громкоговоритель:

«Блок D. Наказание окончено. Рацион восстановлен.»

Никто не радовался. Только кто-то выдохнул так, будто впервые за неделю вдохнул воздух.

Лея посмотрела на Яну.

Та сидела у стены, прижимая ладони к животу.

— Кончилось, — сказала Лея.

Яна кивнула, но не улыбнулась.

— Не кончилось, — прошептала она. — Просто стало привычным.

Лея не ответила. В этот миг она поняла: голод уходит, но пустота остаётся — в глазах, в голосах, между людьми.

Система насытила нас страхом. Даже хлеб теперь пахнет виной.

Глава 15. Урок «мужества»

2027 год, апрель

Утро в академии начиналось как всегда — звон колокольца, завтрак вкусный, ровные шаги по коридору. В классах слышались сухие команды наставников. Леон сидел над тетрадью, переписывая цитаты из

Трактата о неполноценности женщин

, когда в дверях появился инспектор Дитрих — высокий, с безупречно застёгнутыми пуговицами.

— Леон, — произнёс он. — Ты сегодня освобождён от занятий. Твой отец прибыл.

Леон поднялся мгновенно. Сердце будто сбилось с ритма. Отца он видел редко — обычно лишь на официальных церемониях. Корнелий не приходил просто так.

Хотя формально Леон приезжал к нему каждую пятницу вечером — до понедельника утра, — эти выходные нельзя было назвать временем вместе. В доме всегда царила тишина и порядок: слуги двигались бесшумно, в кабинете горел тусклый свет до глубокой ночи.

Отец почти не выходил оттуда — за бумагами, совещаниями, докладами. Иногда они ужинали вместе, сидя напротив за длинным столом, где тарелки звенели громче слов. Разговоры ограничивались короткими вопросами:

оценки? дисциплина? служба?

Иногда же и этого не было. В редкие вечера Леон слышал только шаги на лестнице и глухой звук закрывающейся двери в кабинет. Корнелий не спускался к ужину, не звал сына. Тогда Леон ел в одиночестве, глядя на свет под дверью отцовской комнаты и думая, что, наверное, так и должно быть — мужчина должен быть занят делом, а не разговорами.

Но сейчас, стоя посреди класса, он понимал: если отец сам приехал в академию, это значит, что разговор будет не о делах. И не о школе.

Коридоры казались длиннее обычного. Леон шёл между ровных дверей, чувствуя, как каждая из них пропускает за собой гул голосов и запахи: бумага, пот, полировка дерева. У входа в административный блок его встретил охранник и жестом указал внутрь.

Корнелий стоял у окна. Солнечный свет делал его силуэт почти чёрным, а на лацкане блестел знак Министерства. На столе — планшет с документами, графы, отчёты, всё идеально ровное.

— Подойди, — сказал он, не оборачиваясь.

Леон шагнул ближе.

— Ты стал выше, — спокойно отметил Корнелий, наконец повернувшись. — И всё ещё слишком мягок в плечах. Но это исправимо.

Он сделал паузу, смотря прямо в глаза сыну. Улыбка была холодной, будто вырезанной ножом.

— Сегодня ты не ученик. Сегодня ты сын мужчины. Пришло время настоящего воспитания.

Леон молчал. Он чувствовал, как внутри поднимается странное напряжение, будто воздух стал плотнее.

— Ты должен увидеть то, что делает нас теми, кем мы являемся, — продолжал Корнелий. — Способность смотреть на слабость без жалости.

Слова упали между ними тяжело, как металлические шарниры на камень.

— Мужчина не чувствует, Леон. Он решает. — Корнелий говорил спокойно, без нажима, но каждая фраза звучала как приговор.

Леон кивнул, не поднимая взгляда. — Да, отец.

— Хорошо. Тогда иди за мной. — Корнелий поправил перчатки, словно собирался не на урок, а на приём. — Сегодня ты узнаешь, что значит быть частью порядка.

Леон шагнул следом. С каждым шагом тревога внутри становилась гуще. Он не знал, куда они идут, но чувствовал — это будет не урок. Это будет испытание.

* * * * *

Они вышли из академии в молчании. У ворот уже ждала чёрная служебная машина Министерства — полированная, с гербом Порядка на дверце. Водитель молча открыл заднюю дверь. Корнелий сел первым, не оборачиваясь. Леон — следом, чувствуя, как запах кожи и холодного металла впивается в дыхание.

Мотор загудел мягко, плавно, будто подчиняясь общему закону тишины. За окном скользили аккуратные ряды домов — серый камень, высокие фасады, ровные флаги. Мужской квартал. Здесь всё было чётко, симметрично, идеально чисто. Мужчины шли уверенно, без спешки, в строгих пальто. Женщин не было видно вовсе — только редкие силуэты обслуги, молчаливые, с пониженным взглядом.

Леон смотрел в окно и молчал. Отец листал планшет, изредка делая пометки стилусом. Его профиль был неподвижен, как вырезанный из камня.

«Смотреть на слабость без жалости»,

— эхом отзывались слова из дневника Луизы, которыя стал уже его настольной ежедневной книгой.

Через двадцать минут город изменился. Дома стали ниже, стены облупленные, окна затянуты решётками. Вместо ровных улиц — кривые переулки, серые, влажные, с запахом сырости и хлорки. Женский сектор. Там, где дышать становилось труднее.

На одном из перекрёстков стояли девушки в одинаковых серых халатах, с метками на запястьях. Они держали ведра и тряпки, поливали асфальт грязной водой. Пыль смешивалась с паром, воздух густел. Леон отвёл взгляд, но не успел — одна из них подняла глаза. Коротко, на секунду. И в этом взгляде было что-то, что он уже знал.

Луиза.

Он вспомнил строки — последние, которые читал накануне.

«Мне пятнадцать. Сегодня нас построили во дворе. За то, что мы говорили после отбоя. Наставница сказала, что болтовня — начало распада. Мы стояли на коленях три часа, пока не начали терять сознание. Потом нас подняли, велели улыбаться и благодарить. Я улыбнулась. Они сказали — вот теперь ты поняла, что такое послушание. Я поняла другое — что боль может быть тише, чем слова.»

Леон сжал ладони. Бумага дневника будто всё ещё лежала между пальцев — шероховатая, с тёплым запахом пыли и чернил. Перед глазами встал образ — девочка с узкими плечами, коленями, слипшимися от грязи, и взглядом вверх, сквозь солнце, сквозь всё.

— Смотри внимательно, — произнёс Корнелий, не отрываясь от планшета. — Эти кварталы — основа порядка. Без них всё бы рухнуло.

Леон кивнул, не ответив. Ему хотелось открыть окно — воздух в машине казался слишком плотным, слишком чистым по сравнению с тем, что за стеклом.

Они свернули на длинную улицу. Дома с обеих сторон сжимались, становились мрачнее, темнее. На повороте показалось здание — огромное, чёрное, с решётками на окнах. Оно не имело вывески, только герб Министерства.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Леон почувствовал, как холод пробежал по спине. Машина остановилась. Водитель выключил двигатель.

— Приехали, — сказал Корнелий спокойно. — Здесь ты узнаешь, что такое сила.

Леон посмотрел на здание. Оно выглядело как тюрьма.

* * * * *

Здание внутри оказалось тише, чем ожидалось. Воздух — холодный, будто промытый хлоркой. Вдоль стен — металлические двери с узкими смотровыми щелями, под потолком — лампы, светящиеся бледно, как больничный рассвет.

Корнелий шёл уверенно, руки за спиной, шаги ровные. Леон — рядом, чуть позади. Под ногами звенела плитка, и каждый звук отдавался эхом, будто само здание слушало.

Из-за одной из дверей донёсся приглушённый крик — короткий, будто вырванный изнутри. Потом другой. Потом ещё.

Леон вздрогнул. Звуки казались слишком живыми, слишком человеческими. Он не знал, кто там — не видел, но чувствовал: за каждой дверью кто-то дышит, кто-то страдает, и от этого стены будто пульсировали.

Он попытался идти ровнее, но ноги стали ватными. Корнелий заметил.

— Боишься? — спросил он спокойно, даже с лёгкой усмешкой.

— Нет, — выдохнул Леон, но голос предал.

Отец улыбнулся чуть теплее.

— И не должен. Это не страх, сын. Это уважение к порядку. Так формируется мужество.

Они миновали ещё несколько дверей. Из одной комнаты выкатили металлический стол, на нём — следы воды, цепей, инструменты, блестящие под светом лампы. Леон отвёл взгляд. Корнелий заметил и остановился.

— Не отворачивайся. — Его голос был тих, но в нём звучала власть. — Если хочешь понимать мир, нужно смотреть на него полностью. Не выбирать, что видеть.

Леон кивнул. Попытался поднять глаза, но смог только до уровня груди отца.

Корнелий протянул руку, положил ладонь на его голову.

— Всё правильно, — сказал он мягко. — Каждый мужчина проходит через это. Мы не жестоки. Мы просто сохраняем порядок.

В коридоре снова что-то зазвучало — женский голос, сорванный, отчаянный. Леон сжал зубы, чтобы не вздрогнуть. В груди всё стало тесно, будто воздух вдруг исчез.

Они шли дальше, а Корнелий продолжал говорить — размеренно, почти спокойно:

— Когда ты сможешь смотреть на боль и не отворачиваться, значит, ты готов служить.

Леон не ответил. Только шагал за ним, чувствуя, что каждое слово режет внутри, как холодный воздух.

Он хотел закрыть уши, но не мог. Потому что отец держал его за плечо — крепко, уверенно, как будто направлял не только по коридору, но и через черту, которую уже нельзя переступить.

* * * * *

Они свернули в боковой коридор, где воздух стал суше, а лампы светили ровнее. На стенах — таблички с цифрами, под каждой — металлическая дверь с решёткой. В конце коридора висел герб Министерства: два перекрещённых ключа на фоне пламени. Под гербом — надпись:

«Дом Восстановления № 7»

.

— Здесь, — сказал Корнелий, чуть замедлив шаг, — начинается то, что делает систему непоколебимой.

Он говорил спокойно, без нажима, как преподаватель на лекции. Леон шёл рядом, слушая каждое слово.

— Это учреждение не тюрьма, — продолжил отец. — Оно создано для тех, кто забыл своё место. Здесь их не ломают — их возвращают. Назад, в нужную форму.

Он обернулся на секунду, убедился, что сын смотрит прямо.

— Эту программу я представил ещё в 2020 году, — сказал он спокойно, будто речь шла о каком-то научном проекте. — Тогда многие сомневались. Говорили, что общество не готово к таким мерам. Что достаточно старых дисциплинарных центров. Но старые методы ломали тела, а не сознание.

Он сделал паузу, медленно проведя рукой по холодной стене.

— Мне понадобилось пять лет, чтобы доказать, что главное — не наказание, а перевоспитание. В 2025 году Совет наконец утвердил мою систему. С тех пор она действует повсюду. И да, официально она носит моё имя —

Метод Корнелия.

Леон слушал, чувствуя, как в груди становится холодно.

— Принцип прост, — продолжал отец. — Боль — это короткий инструмент. Она быстро проходит. А вот страх, если его правильно направить, остаётся навсегда. Мы не убиваем, Леон. Мы восстанавливаем порядок.

Он говорил размеренно, спокойно, будто цитировал статью из закона.

— Сначала изоляция. Потом напоминание телу, кому оно принадлежит. И лишь после этого — восстановление разума.

Слова звучали ровно, как отчёт. Только шаги по плитке нарушали их ритм.

— Через пару недель они выходят другими, — продолжал Корнелий. — Понимаешь теперь, зачем тебе это видеть?

Леон молчал. Губы пересохли, пальцы дрожали, но он кивнул.

— Мужчина должен знать, на чём держится порядок, — сказал отец. — Без этого все разговоры о морали — пустой звук.

Они остановились перед очередной дверью. На табличке была выбита цифра

12

. Металл вокруг ручки потемнел от времени, изнутри слышалось едва различимое дыхание — или шорох.

Корнелий посмотрел на сына.

— Здесь — пример, — произнёс он спокойно. — Я хотел, чтобы ты увидел сам.

Он достал ключ-карту, провёл по замку.

Красный индикатор мигнул зелёным.

Дверь щёлкнула.

* * * * *

За дверью пахло железом и влажным воздухом. Комната была пуста, кроме одной фигуры — женщина стояла посреди, руки закреплены в металлических фиксаторах над головой. Тело исхудало, кожа поблескивала под светом ламп.

Она не кричала — только дышала неровно, будто каждое вдыхание давалось усилием.

Леон застыл у порога. Воздух будто стал гуще, чем можно было вдохнуть.

Корнелий вошёл спокойно, как человек, входящий в собственный кабинет.

На столе — ряд предметов, отсортированных с математической точностью. Он взял один, кожаный ремень, проверил изгиб, словно инструмент для измерения.

— Смотри, — сказал он. — Она трижды ослушалась. Здесь напоминание — не кара.

Он поднял руку. Воздух в комнате словно вздрогнул, лампа мигнула.

Женщина издала звук — короткий, сдавленный, будто воздух вырвался сам. Потом другой, громче, сорваннее.

Леон не понял, сколько секунд прошло. С каждым звуком в груди будто что-то рвалось — не страх, а боль, чужая, но слишком близкая. Казалось, стены становятся ниже, воздух тяжелее.

Он не мог смотреть, но и отвести взгляд тоже не мог. Перед глазами всё смешалось — движение руки отца, блеск металла на запястьях, обрывки криков.

И вдруг он понял, что это не крики страха, а крики того, кто всё ещё жив.

Они не вещи,

— мелькнуло в голове. —

Они живые.

Он отступил к двери, нащупал рукой холодную ручку и толкнул её.

Мир снаружи показался ярче, чем мог быть. Воздух — резче, словно нож.

Он успел сделать пару шагов — и его вырвало, до дрожи, до боли.

Он не помнил, как выбежал. Просто в следующую секунду уже стоял в коридоре, хватая воздух, будто после удара. Мир плыл, стены дрожали. Казалось, пол под ногами уходит, превращаясь в зыбкую поверхность. Его согнуло — и вырвало, резко, до боли в горле. Желудок сводило спазмами, из глаз текли слёзы, но не от жалости — от отвращения, от того, что он только что видел и слышал.

Он опёрся рукой о холодную плитку, дышал судорожно. Воздух пах железом, хлоркой, чем-то ещё — тем, что въедается под кожу и не выветривается. Его снова вырвало, уже пустым, сухим рвотным спазмом, когда в теле больше нечего было выбросить.

Зачем я смотрел? Зачем не ушёл раньше?

— мысли вспыхивали, обрывались, растворялись в гуле крови.

Это же отец. Он же говорил спокойно. Будто всё правильно…

Он зажал рот ладонью, пытаясь остановить дрожь. В груди билось чувство — не просто страх, а какая-то новая, грязная ненависть к тому, что он теперь знает.

Если это и есть мужество, я не хочу быть мужчиной,

— мелькнуло в голове.

Он присел, спиной к стене, закрыл глаза. Перед внутренним взором вновь вспыхнул образ девушки — руки, поднятые к потолку, свет на коже, и этот момент, когда звук разрезает воздух.

Он сжал кулаки до боли, ногти впились в ладони.

Они называют это порядком. Они зовут это воспитанием.

Грудь сжалась — не от жалости, от отчаяния.

Он не услышал, как подошёл отец. Лишь почувствовал его тень и шаги.

Корнелий остановился рядом, руки за спиной. Некоторое время просто смотрел.

Воздух между ними был таким плотным, что в нём можно было утонуть.

— Слабость, — произнёс он тихо, без раздражения, с той холодной уверенностью, от которой хотелось отступить. — Никакой ты не мужчина, Леон. Мужчина не отворачивается. Он делает то, что нужно.

Леон медленно поднял глаза.

Отец стоял напротив, идеально прямой, руки всё так же за спиной. На лице — никакого выражения, только ледяное спокойствие и лёгкая тень усталости. Но в этом спокойствии не было ни капли сомнения. Это и пугало больше всего.

В глазах Корнелия не было ни злости, ни жалости — только холод и разочарование, такое ровное, будто он смотрит на неисправный механизм, а не на собственного сына.

Молчание растянулось. В нём звучало всё: упрёк, осуждение, вера в свою правоту.

Леон почувствовал, как где-то внутри что-то треснуло.

Он провёл рукой по губам, вытирая остатки тошноты, и понял, что не чувствует ни стыда, ни страха. Только пустоту. Пустоту и отвращение.

Неужели он никогда не сомневается?

— мелькнула мысль.

Никогда не слышит этих звуков, не видит боли, а просто называет это порядком?

Корнелий шагнул ближе, наклонился.

— Посмотри на меня, — сказал он тихо. — Запомни это. В жизни придётся смотреть и не моргать. Жалость — ржа, она разъедает изнутри. Мужчина решает.

Леон не ответил. Смотрел прямо в глаза отцу — и вдруг увидел там не силу, а пустоту. Холодную, бесконечную, как чёрный колодец. Всё, что он раньше считал уважением, теперь выглядело как бездна, в которой нет ничего живого.

Я не стану таким. Никогда.

Мысль пронеслась тихо, но в ней была тяжесть клятвы.

Корнелий выпрямился, бросил взгляд на сына сверху вниз и пошёл обратно по коридору, не сказав больше ни слова. Его шаги звучали ровно, уверенно, будто ничего не произошло.

Леон остался стоять. Воздух вокруг был густой, пах металлом и чем-то старым, прелым. Он медленно выдохнул, чувствуя, как дрожь уходит из рук.

Дверь за спиной оставалась закрытой, но ему казалось, что оттуда до сих пор тянется слабое, едва слышное дыхание.

Он посмотрел в конец коридора, где исчез отец, и понял — это конец детства.

Теперь он знал, кем был отец на самом деле. И знал, кем никогда не станет сам.

Глава 16. Подстава

Май 2027 года

Совет собрали внезапно. Ни в повестке, ни в календарях заседаний этого дня не было. В восемь утра все члены Совета получили короткое сообщение:

«Присутствие обязательно. Тема: будущее женских интернатов».

Только Корнелий знал, что именно сегодня он поднимется на уровень, где уже не обсуждают — а утверждают.

Зал сиял холодным светом. На трибуне стоял он — без папок, без заметок, в идеально сидящем тёмно-сером костюме. На столе — только тонкая папка с гербом Совета.

— Господа, — начал он спокойно. — Мы собрались не ради отчёта. Сегодня — шаг, который изменит всю систему.

Тишина. Даже Август, сидевший в первом ряду, напрягся. Он знал эти слова, он сам произносил их когда-то. Но что-то в тоне Корнелия заставило его выпрямиться.

— Последние годы, — продолжал Корнелий, — наши интернаты действуют по старым схемам. Дисциплина стала привычкой, но не убеждением. Женщина слушается — но не верит в смысл покорности. Это ошибка. Мы можем исправить её.

На экране позади него вспыхнула схема — зал с рядами фигур, серыми, ровными. Август вздрогнул. Это был его проект.

Корнелий говорил дальше, будто не замечая:

—

Первое.

В каждом интернате вводится

Час Тишины.

Ежедневно, в одно и то же время. Ни одного движения. Ни шороха, ни взгляда. Если тело научить замирать — разум замирает сам. Когда молчание становится ритуалом, страх превращается в дыхание. Это создаёт не послушание, а веру в порядок.

Мужчины переглянулись, кивали. Несколько записывали. Корнелий делал паузу, словно намеренно позволял смыслу осесть.

—

Второе.

Ротация наставниц каждые три года. Ни одной женщины не позволено работать дольше. Их жалость накапливается, как плесень. Мы будем счищать её регулярно. Новый голос, новый запах, новое лицо. Чтобы девочка не имела ни памяти, ни привязанности. Только правило.

Сухой шум одобрения прошёл по залу.

Корнелий перелистнул страницу, медленно, сдержанно.

—

Третье.

Полный отказ от зеркал. Ни в спальнях, ни в ванных комнатах. Девочка не должна видеть себя. Отражение рождает сравнение. Сравнение — сомнение. Мы уберём саму возможность задать вопрос «кто я». Когда женщина не видит лицо — умирает личность.

Он поднял взгляд.

— И тогда она становится тем, чем должна быть: функцией, не человеком.

Несколько членов Совета аплодировали уже сейчас. Август сидел с каменным лицом. Он чувствовал, как поднимается кровь, как горло перехватывает злость.

Корнелий продолжил, будто не замечая, как его слушают:

—

Четвёртое.

Новые нормы питания. Меньше белка, меньше сахара, минимум стимуляторов. Организм без избытка энергии не способен к агрессии. Девочки станут спокойнее, движения — медленнее. Мы проверяли: после недели такого рациона исчезают вспышки неповиновения. Голод делает мысли короче.

В зале раздался тихий смешок. Кто-то повторил эту фразу вполголоса.

Корнелий позволил им улыбнуться. Затем поднял руку.

—

И последнее.

Час наказаний. Один день в неделю, одно и то же время. Независимо от нарушений. Несколько девушек — наугад. Остальные смотрят. Когда боль становится частью распорядка, страх перестаёт быть потрясением. Он становится средой.

Аплодисменты переросли в восторг. Несколько министров поднялись, хлопая стоя. Корнелий опустил взгляд, будто устал от оваций, но это была идеально рассчитанная пауза.

Именно в этот момент Август сорвался.

— Это мой проект! — выкрикнул он. Голос дрожал, но был громкий. — Это я всё написал! Эти расчёты, диаграммы, каждая строка — моя!

В зале наступила мёртвая тишина.

Корнелий медленно повернул голову.

— Простите, — сказал он холодно, — вы утверждаете, что я, заместитель Министра, украл идеи у своего подчинённого?

— Я тебе не подчинённы! Я твой друг, Корнелий! — сорвалось у Августа. — Мы работали вместе! Это мой текст, мой труд!

Корнелий поднял бровь.

— У вас есть доказательства? Подписи? Патент? Или вы просто решили обвинить меня в воровстве, стоя рядом с гербом Министрества?

Лицо Августа побледнело. Он понял, что уже сказал лишнее.

— Я... — выдохнул он, — хотел лишь напомнить...

— Сядьте, Шталь, — перебил Корнелий, не повышая голоса. — Ваше слово больше не имеет веса.

Август сжал зубы. Медленно, будто под давлением, опустился на место.

Корнелий вернулся к залу.

— Итак, господа. Это — не эксперимент. Это будущее.

Система должна бояться сама себя.

Только так она будет вечной.

Аплодисменты вернулись, теперь уже оглушительные. Члены Совета вставали один за другим. Председатель Совета подошёл, положил руку Корнелию на плечо:

— Далеко пойдете, Корнелий! Хорошие нововведения! Поручите внедрить их уже на этой неделе!

* * * * *

Зал был переполнен. Стояла плотная, душная тишина, в которой слышно было даже, как кто-то незаметно сглатывает слюну. Девочки стояли рядами — от первоклассниц, ещё коротко стриженных и неуклюжих, до выпускниц в одинаковых серых платьях. На полу — идеально выровненные линии, нарисованные белой краской: шаг влево, шаг вправо — уже нарушение.

На возвышении стояла кураторша — высокая женщина в форме цвета графита. Голос её звучал ровно, будто отточенный. Она читала текст с планшета, не поднимая глаз:

— С первого дня лета, согласно новому постановлению Совета Мужчин, в систему воспитания вводится обновлённый порядок внутреннего режима женских интернатов...

Пауза.

В зале — ни звука. Даже младшие держали головы опущенными, боясь вдохнуть не вовремя.

Кураторша продолжила:

— Пункт первый. Вводится ежедневный Час Тишины. Каждый день, в 18:00, весь интернат обязан находиться в состоянии абсолютного покоя. Любое движение, жест или взгляд без разрешения — нарушение порядка. Время Часа Тишины определяется сигналом по громкой связи. Повторное нарушение карается дисциплинарным взысканием.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она говорила медленно, с расстановкой, будто смакуя каждый пункт.

— Пункт второй. Наставницы подлежат обязательной ротации каждые три года. В связи с этим персонал интерната будет полностью заменён к началу учебного года.

Лея стояла в четвёртом ряду. Под ногами чувствовала вибрацию старых досок — оттого, что кто-то позади дрожал. Слева — Яна, справа — Софья. Все трое знали: их этот порядок почти не коснётся. Через месяц они уйдут. Но ощущение, что мир вокруг сжимается, не покидало.

Ещё немного, и мы уйдём. Ещё немного...

— повторяла про себя Лея.

Кураторша перевернула страницу.

— Пункт третий. В помещениях интерната проводится полная замена зеркал на матовые панели. Отражающие поверхности подлежат утилизации. Девочки обязаны сдать личные зеркальца, если таковые имеются, в канцелярию до 5 июня. Нарушение — лишение привилегий на неделю.

Гулкое молчание прокатилось по залу. Не слова — дыхание. Кто-то тихо пискнул — и тут же замер.

Лея вспомнила, как несколько раз в месяц она тайком смотрела в кусок старого зеркала в прачечной. Просто чтобы убедиться, что у неё всё ещё есть лицо. Что глаза не стали такими же, как у всех. Теперь даже это запрещено.

— Пункт четвёртый. Вводится новый рацион питания. Исключаются мясные продукты, сладости, кофеин, молоко. Допускаются отварные крупы, овощи, травяные настои и вода. Вечерний приём пищи ограничивается до 200 граммов.

Лея почувствовала, как Яна чуть шевельнула пальцами. Её дрожь передалась через ткань рукава.

—

Даже еда — по приказу,

— подумала Лея.

Даже чувство сытости теперь запрещено.

Кураторша не делала пауз.

— Пункт пятый. Вводится еженедельный Час Исправлений. Каждую субботу, в 17:00, воспитательницы проводят профилактические меры наказания в общем зале. Девочки обязаны присутствовать все. Отказ или отсутствие приравниваются к сопротивлению порядку.

В зале кто-то не выдержал. Тихий, еле слышный всхлип. Сразу же — звук короткого удара. Дежурная воспитательница, стоявшая сбоку, без эмоций вернула «тишину».

— Пункт шестой. Любые формы личных переписок, обмена предметами, шёпот, жесты и иные проявления “частного общения” запрещены. Нарушение фиксируется инспекторами и карается изоляцией.

Голос кураторши был уже не просто сухим — механическим. Словно она сама превратилась в часть системы.

— Пункт седьмой. Все личные принадлежности подлежат пересмотру. Украшения, книги, рисунки, письма — сдаче и утилизации.

Лея почувствовала, как внутри что-то оборвалось.

Письма.

У неё был один — маленький клочок бумаги, спрятанный в подкладке матраса. Там всего три слова:

Я помню тебя.

Никто не знал, кто это написал. Она хранила его три года.

Кураторша закрыла планшет.

— Постановление вступает в силу первого июня. Цель — укрепление дисциплины и обеспечение тишины в сердцах.

Зал стоял, как каменный. Даже дыхание казалось запретным.

Когда зал начали выводить, Лея краем глаза заметила младших — первоклассниц с испуганными глазами. Одна из них пыталась поймать её взгляд. Маленькое, круглое лицо, распущенные волосы. Лея почти машинально улыбнулась. Едва заметно. Девочка замерла, будто испугалась. Потом тоже улыбнулась — крошечным движением губ.

Нельзя. Не смей.

— прозвучал внутренний голос. Но Лея не опустила взгляд.

Когда их вывели во двор, ветер пах пылью и гари — где-то сжигали старые зеркала. Воздух был мутный, тяжёлый. Софья шагала рядом, молчала. Яна тихо шепнула, почти не открывая рта:

— Тебе страшно?

Лея кивнула.

— Да. Но не за нас.

Они шли мимо грузовиков, в кузовах — ящики с вывесками

«панели матовые, тип G»

. Рабочие не смотрели в глаза. Никто никогда не смотрел.

У ворот, перед тем как разойтись по блокам, Лея обернулась. На втором этаже в окне стояла та самая маленькая девочка. Она прижала ладони к стеклу.

Не двигайся,

— подумала Лея. —

Не давай им знать, что ты ещё живая.

Вечером в спальне пахло уксусом — полы мыли новым раствором. Девочки молчали. Только Яна тихо сказала:

— Через двадцать дней нас переведут. Думаешь, там будет легче?

Лея легла на жёсткую койку.

— Нет. Но там мы хотя бы сможем дышать не в строю.

Тишина. За стеной — едва слышный звук: кто-то плакал.

Лея открыла глаза и долго смотрела в потолок.

С первого июня начнётся Час Тишины.

А я — не промолчу.

* * * * *

До экзаменов оставалось меньше месяца. В мужской школе пахло мелом и кожей мячей, на стендах висели графики прогресса, в расписании — бесконечные тренировки речи и строя. Леон возвращался поздно: плечи жгло от подтягиваний, ладони саднило от турника. Дома он ел быстро и молча — суп с гренками, тушёную говядину — и уходил в кабинет к отцу, где пахло табаком, полиролью и железом.

В этот вечер Корнелий ждал его у окна. Стакан с чаем стоял не тронутый, часы тикали громче обычного. На столе — газеты, сверху на всех — свежие вырезки о заседании Совета. Заголовки повторяли одно и то же:

«Программа оптимизации — новая эпоха порядка».

— Садись, — сказал Корнелий, даже не обернувшись. — Поговорим.

Леон сел на край стула. Спина прямая, колени вместе. Он уже умел так сидеть — как учили: будто у тебя внутри линейка.

— Завтра в школе обсуждение, — продолжил отец. — Твоя группа выступает первой. Тема известна. Ты должен говорить уверенно. Без лишних эмоций.

Леон кивнул. В горле было сухо. Он вспомнил зал, аплодисменты, лицо Августа в первом ряду — бледное, жёсткое. Его собственное сердце тогда ударило как-то по-новому. Слишком громко.

— Отец, — выдохнул он. — Это ведь… его проект был? Августа.

Пауза повисла короткая, как вздох.

Корнелий обернулся. Глаза спокойные, без удивления.

— А тебя это почему интересует?

— Я видел его записи раньше, — сказал Леон тихо. — Он приносил их к нам домой. Говорил, что будет докладывать. А на заседании… докладывал ты.

В комнате стало слышно, как к батарее прилипает бумажка с краем газеты и снова отлипает. Корнелий медленно подошёл к столу, переложил вырезки в ровную стопку.

— Во власти, — произнёс он спокойно, — авторство вторично. Первично — кто способен провести решение. Август придумал форму. Я придал ей силу. Этого достаточно.

— Но он твой друг, — сказал Леон.

— Он допустил ошибку, — ответил отец. — Спорить с решением Совета — это слабость. Слабые теряют. Сильные — утверждают.

Леон смотрел на его руки — сухие, ровные, без дрожи. Вспомнил, как эти же пальцы держали ремень. Как он сам стоял у двери и не мог вдохнуть. Как его вывернуло в коридоре, когда запах железа прорезал горло.

Я не хочу это помнить

, — мелькнуло, но память поднялась сама, как отломанный обломок в мутной воде.

— Ты меня спрашивал, — сказал Корнелий, чуть наклонившись, — зачем я показал тебе Дом Восстановления. Ответ простой. Мужчина должен видеть, как делается порядок. Не по словам. По действиям.

— Я помню, — произнёс Леон, и голос зазвенел слишком тонко. — Меня вырвало.

Тихий кивок.

— Да. И это тоже урок. Следующий — не отворачиваться. Тебе восемнадцать. В этом возрасте нужно учиться стоять прямо, когда другим тяжело. Не ради удовольствия. Ради системы.

Леон ухватился за край стола. Под пальцами — гладкая древесина. Он чувствовал, как в груди снова появляется та самая тугая боль, как будто там растягивают верёвку.

— Отец, — сказал он. — А если это… не система? Если это просто боль?

Тонкие губы Корнелия дернулись — не улыбка, не раздражение. Скорее отметка карандашом в полях.

— Боль — инструмент. Ты же изучал физику. Сила прилагается и меняет форму. Без силы форма не меняется. Слишком много людей в истории пытались играть в доброту. Они все проиграли. Мы — нет.

Леон молчал. В голове гулко ходили слова —

инструмент, форма, сила

. Ни одного слова про человека.

— Ты думаешь, — продолжил отец мягче, — что справедливость — это сострадать каждому. Нет. Справедливость — это когда правило работает для всех. И для тех, кто кричит. И для тех, кто молчит.

Он взял со стола перо, перекатил между пальцев.

— Ты на службе будешь видеть больше. Кровь. Плач. Шантаж. Если каждый раз тебя будет тошнить, ты утонешь. У нас нет права тонуть.

Леон опустил взгляд. Часы отстукивали секунды — равные, безжалостные. За шторой двигался свет фар — кто-то подъехал к дому, постоял, уехал. Мир жил, будто ничего не произошло.

— И ещё, — сказал Корнелий. — Ты сегодня спросил про авторство. Запомни: тот, кто удержал трибуну, и есть автор. Август… горяч. Неплохой исполнитель. Но Председателем в будущем стану я. Не потому, что украл. Потому что довёл.

— Во власти все средства хороши? — спросил Леон негромко.

— Во власти, — ответил отец, — хороши те средства, что ведут к результату и не ломают того, кто ими пользуется. Я цел. Значит, средство — верное.

Эта фраза обожгла сильнее, чем ремень по воздуху. Леон на секунду закрыл глаза. Перед ним вспыхнуло лицо той женщины — щёки впалые, кожа блестит под лампой, дыхание рвётся, как мокрая ткань.

Они живые,

— вспыхнуло снова и тут же провалилось в тишину.

— Встань, — приказал Корнелий.

Леон встал. Отец подошёл ближе, запах полироли и чая стал резче. Ладонь легла ему на плечо — уверенно, тяжело.

— Я не хочу видеть слабость на экзаменах, — сказал он. — Приведи мысли в порядок. Речь заучишь сегодня. Утром прогон. Взгляд — прямой. Голос — ниже. Если снова вывернет — не показывай этого. Мужчина контролирует своё тело. И свой рот.

— Да, — сказал Леон. — Понял.

— Не просто понял, — поправил Корнелий. — Принял.

Они смотрели друг на друга впритык — секунд пять, десять. У отца зрачки были узкие, как от яркого света. Никакой злости. Никакой доброты. Ровная сталь.

Я тебя ненавижу,

— сказал внутри себя Леон. Сказал тихо, без крика. Как клятву.

И никогда не стану таким, как ты.

Глава 17. Пауза перед распределением

Поезд прибыл на рассвете — тихо, без объявления. В окнах было серое, вязкое небо, словно мир ещё не проснулся. Девушки ехали в закрытом вагоне, окна заклеены матовой плёнкой — ни пейзажа, ни солнца, только мутные блики, которые двигались по стенам, как вода. Воздух пах железом и мылом. Проводница в форме цвета пепла проходила между рядами и зачитывала номера — не имена.

— Ноль-семнадцать. Ноль-двадцать-один. Ноль-двадцать-три. Подъём.

Лея поднялась, поправила воротник. Яна молча взяла сумку, Софья застегнула пуговицу, дрожащими пальцами. Никто не разговаривал. Даже те, кто раньше шептал в пути, теперь молчали.

Мы уже не школьницы

, — подумала Лея.

Но и не женщины. Мы — между.

Платформа встретила их ветром и запахом пыли. Возле состава стояли два серых автобуса без опознавательных знаков. Женщина в форме с металлическим жетоном на груди говорила ровно, как машина:

— Шагайте. Колонной по две. Не смотреть по сторонам. Не разговаривать.

Они шли через бетонную площадь. На горизонте — белое здание без окон, похожее на больницу. Только над дверями висела табличка:

«Перевалочный интернат. Подготовительный сектор. Время до распределения: 90 дней.»

Внутри — холод, ровный свет и тишина. Коридоры казались бесконечными, одинаковыми. Стены выкрашены в белый, но от ламп он отдавал голубым. Пол — гладкий, без швов, будто из одного куска. Под ногами слышался лёгкий свист — полировка была настолько идеальна, что шаги отдавались шепотом.

Вместо зеркал — матовые панели, от которых виднелся только силуэт. Не лицо, не глаза — просто смутная тень. Лея невольно остановилась перед одной. На секунду ей показалось, что отражение шевельнулось отдельно от неё — будто хотело выйти наружу.

— Не задерживай строй, — сказала женщина с жетоном. Голос без эмоций.

Они прошли дальше. Вдоль стен висели схемы — распорядок дня, часы тишины, списки номеров. В каждом блоке — одинаковые двери, над каждой — цифра. В воздухе стоял запах антисептика и пыли, будто здание только что вымыли, но внутри никто ещё не жил.

В спальном секторе — по шесть коек в ряд. Простыни серые, без запаха. На прикроватной тумбе — металлическая карточка с выбитым номером. Лея легла, не снимая обуви. Пружины не скрипнули.

С потолка звучал ровный женский голос:

— Добро пожаловать в подготовительный сектор. Ваша задача — пройти оценку пригодности к университетскому распределению. Срок пребывания — девяносто дней. Невыполнение распорядка — отклонение. Отклонение — исключение.

Тишина снова легла ровным слоем. Затем голос продолжил, уже с другим, чуть более нажимистым акцентом:

— Вам уже исполнилось восемнадцать лет. Это значит, что после завершения цикла ваши тела станут официально допущены к обучению утех. Вашим телом будут использоваться в практических модулях. Цель — подготовка к распределению и формирование функционала сексуального обслуживания мужчин. Сопротивление недопустимо. Эмоции — избыточны. Вы — нули ресурса.

Потом — снова тишина. Только в этом молчании уже не было нейтралитета. В нём слышался приговор.

Лея повернула голову к окну — оно было тоже матовым. За ним ничего не видно, только свет. Яна лежала рядом, глаза открыты, губы шевелились беззвучно, будто молилась. Софья держала под подушкой маленькую пуговицу — память от формы старой школы.

Это не наказание

, — подумала Лея.

Но и не свобода. Это пауза между тем, кем мы были, и тем, кем нас сделают.

Она закрыла глаза и впервые за долгое время не почувствовала страха. Только холод — чистый, как стекло.

* * * * *

Аттестат был с отличием. Безукоризненный, как и ожидалось. Отец кивнул, не улыбаясь — знак одобрения у Корнелия никогда не выражался словами. Просто жест. Просто отсутствие недовольства.

— Теперь — Академия, — сказал он тем же ровным тоном, каким можно зачитать приказ на казнь. — И никаких глупостей. Ни чтения, ни сочинений. Только протокол. Только речь.

Дом стал тюрьмой из инструкций. Завтраки по часам. Уроки этикета. Репетиции жестов, формулировок, идеального тембра голоса. Корнелий требовал от сына безупречности — в манерах, в фразах, в реакции. Он хотел вылепить из него представителя власти, не мальчика. Не душу. Формулу.

Но Леон — уже не просто мальчик. В нём что-то зрело.

По ночам, запершись в своей комнате, он открывал старый, потрёпанный ежедневник Луизы. Взят тайком — из архивного шкафа, который хранил «утилизированные вещи». Леон сохранил её запах — кожа, чернила, пыль от стола.

Он читал, замирая на каждой строке, как будто слышал голос живой.

«Они смотрели на меня, как на еду. Преподаватель вытер пальцы о край юбки и сказал: "Теперь ты поняла, что такое риторика?" Я кивнула. Потому что рот был полон».

Следующая фраза была выведена красной пастой, подчёркнута дважды.

«Каждую пятницу — демонстрации. Я была лучшей на курсе. И самой используемой. На мне показывали, как ломается гордость: публично, жестоко, до крика. Один держал за волосы, второй входил сзади, третий диктовал вслух, как правильно "вставлять аргумент в женскую полость". Это был их юмор. Университет называл это «практикой телесной убедительности»».

Леон ощущал сухость во рту. Пальцы судорожно сжимали край тетради — словно боялся, что она исчезнет, если отпустит.

«Стыд — это роскошь. Когда внутри всё уже сгорело, остаётся только техника. Я научилась делать это без звука. Даже когда рвут горло. Даже когда тянут губы, словно резину, чтобы "проверить эластичность". Я научилась быть пустой. Они хвалили меня за это».

Ни слёз, ни истерики. Только ровные строки, как отчёт.

«Я прятала дневник между двумя матрасами — сшила скрытую полость, чтобы никто не заметил. Каждую ночь записывала пальцем, обмотанным тряпкой, чтобы не слышно было скрипа пера. Бумагу нашла в архивной урне — списанные карточки, на обороте которых можно писать. Они пахнут мочой и спермой, но стали моим единственным голосом».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Дальше — строки, выведенные неровно, будто она дрожала.

«Когда я не смогла встать после восьмого, куратор пнул меня ногой и сказал: "Если ты не можешь учиться, ты будешь мебелью". Потом велел двум студентам "освежить вход". Я помню, как кожа трескалась, а он всё говорил: "Твоя риторика слаба, девочка. Больше практики"».

«Один из них любил вставлять мне пальцы в рот до рвотного рефлекса. Он говорил, что учит меня "затыкать чужие мнения". Когда я однажды отдёрнулась, он ударил кулаком в живот. Потом вставил всё же. И сказал, что теперь я молчу гораздо лучше».

«Я запоминала имена. Пусть и нельзя. Пусть и запрет. Я вырежу их когда-нибудь на их собственных костях. Если доживу».

Леон держал пальцы на бумаге, как на коже. Он не плакал. Но внутри сжималось что-то незнакомое, горячее. То ли ярость. То ли вина.

Он слышал голос. Живой. Пронзительный. Безнадёжно выживший.

Интересно, а как относился отец к матери?

Скоро приём. Завтра он должен сидеть в зале рядом с отцом. Кивать. Говорить гладко. Смотреть сверху вниз. А пока — он просто перечитывал страницы. И чувствовал, как каждое слово Луизы прожигает его изнутри.

* * * * *

Поздний вечер. Корнелий сидел за столом, как обычно — прямо, спина неподвижна, руки сложены поверх бумаг. На столе — идеальный порядок: отчёты, печати, перья. За окном, за толстым стеклом, город светился огнями — ровно, спокойно, как механизм, не знающий сбоев. Тишина была его привычной музыкой.

Когда дверь распахнулась без стука, Корнелий даже не сразу поднял глаза. Шаги, хриплое дыхание. В кабинет ввалился Архивариус — лицо бледное, ворот расстёгнут, на лбу блестел пот.

— Господин Председатель… — голос дрогнул. — Ещё одна пропала. Без сигнала браслета. Без следа.

Корнелий отложил перо. Взгляд остался спокойным.

— Принесли досье?

— Да… но вам это не понравится.

Архивариус подошёл ближе, положил на стол папку. Бумаги дрожали, угол одной зацепился за край чернильницы. Корнелий медленно раскрыл обложку. Чёрные буквы, ровные строки, штамп Министерства.

№ 4389. Статус: Матка. Каста: Утех. Имя: Мира.

Он не моргнул. Только пальцы, державшие лист, чуть побелели.

Тишина потяжелела. Часы на стене отбили одиннадцать ударов — ровных, безжалостных.

— Где зафиксировали последний сигнал? — спросил он тихо.

— В секторе Восемь. Полтора часа назад. Потом — ничего. Мы проверили все архивы. Камеры — пусто, перемещения — нет. Она просто… исчезла.

Корнелий перелистнул страницу. Фото. Профиль. Дата рождения. Старая отметка:

пригодна к воспроизводству, устойчива к боли.

Под строчкой — короткая пометка красным:

Сын. Леон.

Ниже — новая запись, уже в свежем шрифте, с печатью Совета:

«Решением Комиссии— переведена в Касту Утех.

»

Он задержал взгляд. Не моргнул.

— Кто ведет поиски?

— Мы, господин, — Архивариус сглотнул. — Всё по протоколу. Но...

— Но что?

Тот поднял глаза, не смея смотреть прямо.

— Она — мать вашего сына.

Пауза. Воздух будто сгустился, как перед грозой.

Корнелий медленно закрыл папку.

— Убедитесь, что информация не выйдет за пределы отдела. Ни одной копии.

— Понял.

Архивариус уже собрал бумаги, когда Корнелий добавил:

— И найдите её. Любой ценой.

Тон был спокойный, но в нём чувствовалась сталь.

Когда дверь за Архивариусом закрылась, Корнелий остался один. Он снова посмотрел на город. Огни казались такими же ровными, как и прежде. Но где-то глубоко под этим светом — там, где система держала свои корни, — он ощутил трещину.

Он провёл пальцем по крышке папки, задержал на имени.

— Уже три пропажи шлюх, — произнёс он почти шёпотом. — Куда вы деваетесь?

Конец