Невеста Пустого. Порно невестка

Пролог

Все это началось довольно давно, когда я нашла на чердаке старого дедовского дома тот самый потрепанный дневник. Я тогда и подумать не могла, что обычная бумага с выцветшими чернилами перевернет всю мою жизнь с ног на голову. Лето у дедушки в деревне всегда казалось таким беззаботным...

Мой дед — был хранителем этих лесов. Но в последний год с ним творилось что-то странное. Он возвращался с прогулок бледный, молчаливый, а по ночам на чердаке зажигался свет, и до самого утра слышался тихий скрип половиц. Он перестал брать меня с собой, говоря: «Лес болен, внучка. Теперь там опасно». Его глаза, всегда такие ясные, теперь смотрели куда-то сквозь меня, в какую-то недосягаемую даль.

В тот день любопытство пересилило страх. Дед снова ушел в лес, забыв запереть люк — случайность или знак? Я вошла в его святилище. Комната была заставлена книгами с непонятными символами, а на столе лежал тот самый, потрепанный временем дневник, перевязанный грубой ниткой. Он пах не только пылью, но и чем-то чужим, холодным.

Сердце колотилось, пока я листала страницы. Это были не записи охотника. Это был дневник безумца... или того, кто столкнулся с чем-то необъяснимым.

«12 июля. 2008 года. С приездом Евы тень у мельницы стала чётче. Он знает, что она здесь.Стоит у кромки леса. Ждет. Иногда мне кажется, я слышу Его голос — похожий на скрип старого дерева

».

«25 июля. 200

8 года.

Нашёл её куклу у двери. Волосы срезаны, глаза выжжены углём. Прямое предупреждение. Заблокировал все окна, соврал что-то про комаров. Ненавижу себя за этот обман.».

Потом пошли рисунки. Сначала — словно попытки запечатлеть что-то невообразимое: спутанные линии, тени, пятна. А затем — все четче, ужаснее. Длинная, неестественно худая фигура. Конечности, похожие на сучья. И лицо… Вернее, то, что должно было быть лицом — гладкая, безглазая маска с двумя глубокими впадинами, в которых тонул взгляд. Под самым страшным рисунком дрожащей рукой было выведено:

«Страж. Хранитель...

ПУСТОЙ

».

«2 августа. 2008 года. На подоконнике ее комнаты — отпечаток длинной ладони. Нечеловеческой. Стираю, не говоря ни слова.»

«11 августа. 2008

года. П

роходя сегодня вечером мимо её комнаты, я замер на пороге. То, что я увидел, вмиг материализовало мой самый страшный ночной кошмар. Оно стояло там, в глубине комнаты, у самого изголовья её кровати — безмолвное и неестественное. Разум отступил, уступив место слепому инстинкту. Я схватил со стеллажа ружьё, одним движением распахнул дверь… и тут же застыл. Пустота. Абсолютная тишина. И тогда Оно — не повернувшись, не сделав ни единого жеста — просто подняло руку. Невидимый кулак сокрушительной силы ударил мне в грудь и отшвырнул к стене. Дверь с оглушительным стуком захлопнулась сама собой, а я погрузился в беспамятство. Меня до сих пор трясёт. Нашёл только один выход: купил билет. Пусть уезжает завтра же...»

Я читала, и мороз продирал кожу.

Последние страницы были вырваны, обрывки фраз, которые никуда не вели. И главная запись, обведенная в рамочку, будто эпитафия:

« Я стал для него приградой, а приграды ему не нужны. Он придет за мной. Если ты читаешь это — беги. Не пытайся понять. Не ищи меня. ОН...»

На этом всё обрывалось. Чернила были размазаны, будто на страницу упала капля воды. Или слеза.

В тот вечер дед не вернулся.

Его искали всем селом. Собаки молчали, кружась на месте с поджатыми хвостами. Лес не хотел отдавать свою тайну. Через месяц поиски прекратили.

Мы не смогли продать дом. Охотники за «дешевой деревней» срывались и уезжали после первой же ночи, бормоча о давящей тишине, о чувстве, что за ними наблюдают из-за каждого окна, о леденящем холоде в комнатах. Со мной этого не происходило. Для меня дом оставался домом. Иногда мне казалось, что тишина здесь — не пустая, а наполненная. Что кто-то дышит за моей спиной. Или это просто память о деде?

С тех пор прошло восемь лет. Я выросла, научилась прятать тот детский ужас глубоко внутри. Я почти убедила себя, что все это — плод воображения впечатлительного ребенка и старого человека, который слишком долго жил в одиночестве.

Почти.

Но прошлое не отпускает. Оно ждет своего часа. Оно стучится.

Тихо.

Всего три раза...

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

1 глава

Сон был тяжелым и беспокойным. В нем были бесконечные коридоры из спутанных линий, как на тех страшных рисунках из дедовского дневника, и чувство, что на тебя кто то смотрит. Его дыхание, похожее на шелест сухих листьев, касалось моего затылка.

Ноги заплетались о корни, ветки хлестали по лицу. «Беги, беги, беги!» — стучало в висках в такт выскакивающему из груди сердцу. Я не знала, от чего бегу, лишь чувствовала ледяной ужас в животе — это конец.

Земля ушла из-под ног, и я с размаху рухнула на сырую, смердящую гнилью листву. Воздух вырвался из лёгких одним болезненным стоном. Задыхаясь, я отчаянно подняла голову… и кровь застыла в жилах.

— Что ты такое? — выдохнула и голос сорвался в истеричный шёпот.

Существо вытянуло полупрозрачную длинную руку, не касаясь, проводя по воздуху в сантиметре от щеки.

Меня вырвало из кошмара резкое и натужное покашливание.

— Девушка? Э-э-э… Простите, что разбудил.

Я вздрогнула и открыла глаза. Передо мной был незнакомый мужик за рулем, нервно постукивающий пальцами по баранке. За окном плыл густой осенний туман, а за ним угадывались знакомые очертания дедовского дома. Тёмный, молчаливый, он стоял на пригорке, словно выросший из самой земли.

— Мы приехали, — голос водителя звучал виновато. — Не хотел вас будить, вы так крепко спали… Но мне еще назад в город возвращаться, а уже темнеет.

Я с трудом пришла в себя, отлепляя щеку от холодного стекла. Голова раскалывалась, затылок ныл от неудобной позы. Остатки кошмара цеплялись за сознание липкой паутиной.

— Да, конечно, простите, — протерла лицо ладонями, стараясь стряхнуть оцепенение. — Я вас задержала.

— Не за что. Багажник открыт.

Я кивнула и вышла из машины. Осенний воздух ударил в лицо — холодный, влажный, пахнущий прелой листвой, дымом и далекой-далекой зимой. Я сделала глубокий вдох, надеясь, что он прогонит головную боль. Стало немного легче.

Машина, пыхнув выхлопом, развернулась и покатила обратно к шоссе, оставив меня наедине с тишиной и старым домом. Я осталась стоять с чемоданом у ног, глядя на покатые серые крыши, на почерневшие ставни. Восемь лет. Казалось, прошла целая вечность.

После исчезновения деда мы с мамой не смогли продать это место. Потенциальные покупатели срывались и уезжали после первой же ночи, бормоча что-то о давящей тишине и чувстве, что за ними наблюдают. Со мной этого не происходило. Для меня дом всегда оставался домом. Пусть и с привкусом грусти.

А еще этот дом был моим бегством.

Я поступила заочно в художественный университет в городе. Училась, подрабатывала, пыталась строить жизнь. В последнее время брала заказы — портреты, иллюстрации, пейзажи для скучающих офисов. Но что-то пошло не так. Кисть стала выводить на холсте не то: из-под краски проступали тени, слишком длинные и неестественные, цвета смешивались в грязные, мрачные тона. Заказчики вежливо отказывались, а в моей крохотной квартирке скапливались всё новые полотна, от которых веяло холодом и тоской.

Начались бесконечные головные боли. А по ночам возвращался один и тот же кошмар: гладкая, безликая маска с глубокими впадинами вместо глаз и длинная, худая фигура у кромки леса. Просыпалась я с ощущением, что за дверью кто-то только что замер, прислушиваясь к моему дыханию.

Врачи разводили руками, списывая всё на стресс и переутомление. И тогда я вспомнила про дедовский дом. О заброшенности, о тишине, о свежем воздухе. Решение созрело само собой: пожить здесь месяц-другой, отдохнуть от города, попытаться поймать вдохновение за хвост и, может быть, наконец-то разобрать вещи деда. Закрыть эту страницу. Предать прошлое прошлому.

Я вздохнула, подхватила чемодан и направилась к калитке. Скрип ее петель был до боли знакомым, будто и не было этих восьми лет. Тропинка к крыльцу заросла бурьяном, но все еще была проходима.

Доставая из кармана старый, потертый ключ, я на мгновение задержала взгляд на лесе, темнеющем на горизонте. Он стоял безмолвный и величественный, точно такой же, как в тот день, когда дед не вернулся.

«Лес болен, внучка. Теперь там опасно».

Я резко тряхнула головой, прогоняя наваждение. Вставила ключ в замок. Он повернулся с глухим, удовлетворяющим щелчком.

Дверь отворилась, пуская меня внутрь. Запах накрыл меня волной — пыль, старая древесина, сладковатый аромат сухих трав и что-то еще, едва уловимое, холодное и чужое. Я переступила порог.

Тишина встретила меня, как старый знакомый. Поставив чемодан в прихожей и закрыла дверь, оставаясь один на один с прошлым.

И вот тогда это случилось.

Тишину разрезал звук. Четкий, ясный, лишенный всякой причины. Он шел не с улицы и не от двери. Казалось, он родился прямо в центре комнаты, в самом сердце дома.

Тук.

Я замерла, затаив дыхание. Сердце бешено заколотилось в груди.

Тук.

Второй удар был точь-в-точь как первый. Такой же размеренный, металлический и безжизненный. Это не было похоже на скрип половиц или упавшую с полки вещь.

Прошло несколько секунд, наполненных леденящим ужасом. И тогда прозвучал третий.

Тук.

На этом всё оборвалось. Тишина вернулась, но теперь она была иной. Напряженной, тяжелой, выжидающей.

Я медленно обернулась, глядя в полумрак гостиной. Вспомнились последние слова в дедовском дневнике, обведенные в рамочку, будто эпитафия.

«

Если ты читаешь это — беги.

»

Но бежать было уже некуда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

2 глава

Голова гудела от адреналина. Разум отчаянно цеплялся за логичные, приземленные объяснения, но все нутро, каждая клеточка кричали о другом. Этот звук не был похож ни на что из слышанного мною раньше. Он был…

сделанным

. Преднамеренным.

Прошла минута. Другая. Ничего больше не повторилось. Только старый дом дышал — скрипом балки где-то наверху, шепотом осеннего ветра в щелях.

«Воображение, — попыталась уговорить себя я, отталкиваясь от двери. — Переутомление. Остатки кошмара. Просто скрипнул дом».

Мне нужно было свет. Как можно больше света и звука — любого, только бы разорвать эту гнетущую тишину. Руки слегка дрожали, когда я на ощупь стала искать выключатель. Пальцы нашли знакомую ребристую пластмассу. Щелчок прозвучал оглушительно громко, но свет не зажегся.

«Лампочка перегорела. Или отключили электричество», — промелькнуло в голове. Второй, третий щелчок лишь подтвердили догадку. Великолепно. Просто замечательно.

Сумрак сгущался, пожирая углы комнаты, наползая из коридора. Я порылась в кармане пальто, достала телефон. Холодный экран осветил лицо, и это крошечное пятно света стало мгновенным облегчением. 17:34. Почти вечер. Водитель был прав — темнело стремительно.

И тут телефон ожил в руке, завибрировал и заиграл пронзительно-бодрый рингтон, от которого я подпрыгнула на месте, едва не выронив его. На экране — фото мамы, улыбающейся на пляже пять лет назад.

Мама.

Слезы облегчения подступили к глазам. Обыденный, привычный звук звонка был как спасательный круг, брошенный утопающему в океане молчания.

— Алло? — мой голос прозвучал неестественно.

— Дочка? Ты как? Доехала? — ее голос был таким громким, живым и полным заботы, что он словно пробил брешь в гнетущей атмосфере.

— Да, мам, я… я здесь, — выдавила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Я отвернулась от гостиной, уткнувшись лбом в холодную древесину входной двери. — Только зашла.

— Ну как он? Наверное, запущенный сильно. Я предупреждала, тебе одной там будет сложно. Пауков много? Ты пауков-то не бойся, они не ядовитые. А может, ядовитые, черт их знает.

— Нет, с пауками тут как раз полный порядок, — фыркнула я, и на мгновение это даже стало похоже на настоящую улыбку. — Они, кажется, уже съели всех тараканов и теперь строят из себя хозяев положения. Прямо на люстре висит такой, с усами, жирный, требует квартплату в виде мух.

Мама рассмеялась — звонко и облегченно, и этот звук на секунду прогнал мрачную атмосферу старого дома.

— Ну вот видишь! Сразу повеселела. Только смотри, не плати ему авансом, а то обнесет.

— Мам, мне надо... разобрать вещи, пока светло. Позвоню позже, хорошо?

— Хорошо, хорош... Береги себя! Целую!

Она положила трубку. Наступила тишина. Но теперь она была не такой давящей. Обычный звонок мамы вернул меня в реальность, рассеяв львиную долю страха.

Мой взгляд упал на дверь в гостиную, ведущую вглубь дома. Страх сковывал, но вместе с ним проснулось и другое чувство — острое, щемящее любопытство. Тот же импульс, что заставлял меня в детстве тайком листать дедовский дневник с теми самыми пугающими рисунками.

Я не приехала сюда, чтобы сбежать от кошмаров. Я приехала, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.

Собрав волю в кулак, оттолкнулась от двери и сделала шаг вперед. Навстречу тяжелой, выжидающей тишине.

На полпути через гостиную я замерла. На толстом слое пыли, покрывавшем старый дедовский мольберт, кто-то провел пальцем. Четкая, ровная линия прорезала серый налет, а ниже, крупными размашистыми буквами, было выведено одно слово:

«

ОСТАВАЙСЯ

».

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

3 глава

Пустой

Тоска. Единственное, что время не смогло изменить.

Я был Пустотой. Одеянием из тьмы и забытых обетов, наброшенным на призрак того, кем я был когда-то. На то, что осталось от… Леха. Имя отзывалось глухим ударом в глубине того, что когда-то было сердцем.

Мне оставалось скитаться по лесу, ставшему моей тюрьмой. Мое зрение, лишенное глаз, видело иначе. Я видел тепло. Биение сердца зайца в чаще — крошечная, трепещущая искорка. Дым из труб деревни — тусклое, размытое марево. Я сторонился их. Их жар обжигал мою вечную мерзлоту, напоминая о пропасти между нами.

Почти смирился. Так будет всегда.

Пока не появилась Она.

Я почувствовал ее за милю. Это был не просто свет. Это был взрыв. Ослепительная, золотая вспышка, разорвавшая мою темноту изнутри. Ее сияние било прямо в ту самую Пустоту, заставляя вибрировать каждую мою ветвь, каждую щепку моего существа. Это был зов. Зов домой.

Я ринулся к опушке, к дому, что когда-то был моим. Увидев ее, сердце — то самое, что давно перестало биться — сжалось в груди судорогой восторга. Она. Маленькая. Хрупкая. Совершенная. В ее сиянии танцевала сама жизнь, память, чувство. Все, чего я был лишен. Все, по чему я томился вечность.

Моя.

Мысль пронеслась вихрем, не оставляя сомнений. Судьба. Она вернула мне ее.

Мой взгляд скользнул по стоявшему рядом с ней Старику — ее дед. В его глазах читалась тревога, он что-то настойчиво говорил ей и вдруг сдвинулся, заслоняя её хрупкую фигуру от меня.

Он пытался встать между нами. Оградить ее от меня. От меня!

Ярость, древняя и слепая, вскипела во мне. Как он смеет? Как смеет это дряхлое, мимолетное создание касаться ее света, когда я, я ждал ее столетия?! Он бормотал что-то о лесной болезни, пытался увести ее, спрятать. Мой свет. Мою надежду.

Нужно было предупредить. Объяснить этому человеку, что его опека больше не нужна. Кукла у порога должна была стать тихим намёком. Молчаливым укором: я здесь, я рядом, отойди. Но Старик не понимал. Его страх лишь крепчал, превращаясь в навязчивую идею запереть, спрятать, отгородить её от мира. Эта жалкая суета раздражала всё сильнее.

Решил оставить последнее предупреждение. Отпечаток. Чёткий, ясный след моей длинной ладони на подоконнике её комнаты — снаружи. Чтобы он понял: стены — не преграда. Замки — ничто. Он стёр его, не сказав ей ни слова. Его молчаливое признание поражения было сладостно.

Позволил себе небольшую наглость. Она была так близко но так далеко. Стоя в тени, у изголовья, и боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть этот миг. Её грудь тихо вздымалась во сне. Её сердце билось – ровный, гипнотизирующий барабанный бой, от которого трещала по швам моя пустота. Я протянул руку... не чтобы забрать. Чтобы прикоснуться. Всего на миг. Удостовериться, что это не сон.

И тогда ворвался он. С грохотом и железной палкой, что плюётся огнём. Его страх, громкий и уродливый, разорвал нежную паутину этого момента. Его ненависть обожгла. Мне не нужно было поворачиваться. Просто мысль. Легкий жест. Невидимый удар отшвырнул его к стене. Дверь захлопнулась, отсекая его жалкое существование от нашего с ней пространства.

Моё внимание было приковано к ней. К Еве. Её свет взволновался, забурлил испуганными всплесками. Она не проснулась, но сон её стал тревожным.

Я отступил в тень, растворяясь в ней. Забрать её сейчас — значило сломать. Испугать. Её сияние могло померкнуть, и это было невыносимо. Нетерпение во мне взвыло, но древний инстинкт, куда более мудрый, чем ярость, велел ждать.

Оставалось лишь прихлопнуть надоедливую мошку, мельтешащую перед носом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

4 глава

Я отключилась, как подбитая птица. Не сон — беспамятство. Мозг, перегруженный дорогой, кошмарами и этим дурацким стуком, просто отключился. Я рухнула на пыльный матрас, не снимая куртки, и провалилась в черную, бездонную яму небытия.

Проснулась от того, что что-то шевелится у меня в волосах. Я дернулась, смахнула сонное оцепенение с лица вместе с жирным пауком. Он куда-то спешно сбежал. Ну чтож, добро пожаловать домой.

Утро было стерильно-серым, свет лился сквозь запыленное стекло. Вчерашнее казалось бредом. Стук? Наверняка трубы. Надпись? Пыль и игра воображения — мой уставший мозг ищет угрозу там, где ее нет. Стандартная городская усталость, просто сменила декорации.

Но вот это — это было реально. Ледяная батарея. Молчащий кран. Полная тишина в ответ на щелчки выключателей. Дом был мертв. Кончилась вода, кончился свет, кончилась еда. Как и любая нормальная девушка в двадцать с хвостом, я первым делом потянулась к телефону. Одна палочка.

Идеально.

Деревня. Та самая, которую я клялась никогда не посещать, оставалась единственным вариантом.

Умылась минералкой из бутылки. Вода была ледяной и пахла пластиком. Бодряще. Натянула свои самые потрёпанные джинсы, куртку — и на выход. Калитка скрипела так, будто её последний раз открывали для того, чтобы вынести гроб. Настроение соответствовало.

Воздух был влажным и тяжелым, пах мокрой гнилой листвой и дымом.

Дорога в деревню — пять минут тоскливого шага по размокшей грунтовке. Деревня встретила меня пустотой. Ни души. Только струйки дыма из труб да грязные лужи, в которых отражалось свинцовое небо. Из-за занавесок на меня смотрели. Я чувствовала это спиной — пристальные, чужие взгляды. Местная традиция — наблюдать за чужаками.

Магазин был похож на заброшенный сарай. Хмурая баба за прилавком смотрела на меня так, будто я принесла с собой чуму. Купила тушенку, спички, воду. Пыталась быть милой.

— Скажите, а Михалыч, охотник, тут ещё живёт?

Её лицо перекосило так, будто она вместо яблока откусила тапок.

— Живёт, кому он нужен. На отшибе, в своей конуре. Только я бы на твоём месте не совалась. Мужик совсем сбрендил. После того, что было.

Она с такой силой швырнула мою покупку в пакет, будто хотела проломить им дно, и громыхнула дверцей старого холодильника, вынося этим звуком приговор нашему диалогу.

Мдааа... Тяжелый случай. Ну ладно, соберись, Ева. И не с такими диалоги выстраивали.

Пакет шершаво упёрся мне в ладонь. Женщина отвернулась, демонстративно начав вытирать и без того сияющий прилавок грязной, засаленной тряпкой.

— А что... после чего он «не в себе»? — тихо спросила я, уже зная, что лезу не в своё дело, но не в силах остановиться. Любопытство — мой главный порок и профессиональная деформация.

Тряпка замерла. Она медленно, почти по-звериному, повернула голову. Глаза-щелочки, словно раскаленные буравчики, прожигали меня насквозь.

— Людям обычно хватает одного раза, чтобы понять, когда не надо совать свой нос, — её голос был низким, шипящим, словно раскалённое железо, опущенное в воду. — Там, у него, последний пёс сдох. И птицы не поют. Поняла? И тебя никто искать не будет, если ты туда ломанёшься со своим дурацким любопытством. Всё. Пробили чек. Следующий!

Последние слова она прокричала так, будто за прилавком выстроилась очередь, а не стояла я одна в этом затхлом помещении. Допрашивать её дальше я не стала. Перспектива получить в лицо вонючей тряпкой казалась как никогда реальной и малопривлекательной.

Его избушка и правда была на самом краю, будто пыталась отползти подальше от людей. Дым из трубы валил густой, черный. Постучала. Тишина. Постучала снова, уже с отчаянием.

Щелчок засова. Дверь приоткрылась на сантиметр. В щели — глаз. Взгляд не вопрошал — сверлил, ненавидящий и испуганный одновременно.

— Уходи. — Его голос был похож на скрежет камня по железу. Никаких «чего», только приказ.

— Михалыч? Это Яна. Внучка Александра...

— Знаю! — он просипел с такой ядовитой насмешкой, что меня передернуло. — Поэтому и сказал — уходи. Пока цела.

Дверь рванулась, чтобы захлопнуться. Я инстинктивно, с дурацкой отвагой, сунула в проем ботинок. Дикая боль пронзила щиколотку.

— Мне некуда! — мой голос сорвался на истеричный визг. — В доме нет света! Нет воды! Вы знали деда! Вы должны что-то знать!

Он замер. Тот единственный глаз, не мигая, впился в меня. Он не изучал — он сканировал, выискивая слабину, обнюхивая добычу. В нем читался не страх за меня, а панический, древний ужас перед тем, что я с собой принесла. От щели потянуло смрадом немытого тела, самогонным перегаром и гарью.

— Твой дед... — он хрипло выдохнул, и это прозвучало как проклятие. — Сунулся не в свое дело. Света искал. И нашел тьму. И тебя туда же потянет. Дом твой — могила. Убирайся.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

5 глава

Два часа.

Я сидела на скрипучем крыльце, поджав под себя онемевшие ноги, и смотрела, как густой черный дым из трубы медленно растворяется в сером, низком небе. Два часа тишины, прерываемой лишь треском сучьев где-то в глубине леса да собственными навязчивыми мыслями.

Сначала внутри все кипело.

«Сиди там, в своей берлоге, нелюдим. Можешь сгнить там в одиночестве»

. Я уже представляла, как разворачиваюсь и уезжаю обратно. К своим долгам, к душащей тесноте съемной комнаты, к холсту, который неделями стоит чистым, потому что я боюсь поднести к нему кисть. Эти проблемы вдруг показались такими простыми.

А под конец пришло странное, ледяное спокойствие. Я просто сидела. Считала секунды между тремя стуками, что эхом стояли в ушах. Дышала колким воздухом, пахнущим хвоей, дымом и влажной гнилью. Я была готова просидеть здесь всю ночь. Потому что отступать было некуда. Этот порог стал последней границей между мной и тем, что ждало в лесу.

И, кажется, он это почувствовал.

Изнутри прозвучал скрип засова.

Дверь отъехала ровно настолько, чтобы в щели показался тот самый мутный, воспаленный глаз. Но в нем уже не было звериной готовности к нападению. Была лишь усталая, выстраданная решимость, которую я где-то уже видела — на пожелтевших фотографиях деда.

— Совсем дуреха? Замерзнешь тут, — его голос был хриплым, прокуренным. Он окинул меня взглядом: потрепанная куртка, сапоги, лицо, по которому было видно — я на дне.

— Я некуда не уеду, пока не разберусь с тем, что произошло в доме — выдохнула я. Это прозвучало как приговор самой себе.

Он помолчал, тяжело дыша. Пахнуло дымом и одиночеством.

— Ладно. Заходи. — Он отступил вглубь дома, пропуская меня в темноту. — Только сама знаешь, за чем пришла. Я тебя не звал. Ты сама.

***

Воздух в избушке Михалыча был густой, как бульон, пах дешевым табаком и чем-то кислым, вроде забродившего варенья. Я сидела на краю продавленного стула, стиснув в кармане холодный корпус телефона. Он был моей единственной нитью к миру за пределами этого застывшего во времени места.

Михалыч, кряхтя, подбросил в печку-буржуйку еще одно полено. Огонь жадно лизнул сухую древесину, отбросив на стены пляшущие тени, которые тут же спрятались обратно в углы.

— Вы знали моего деда. Вы знали, что с ним случилось — выдавила, и мой голос прозвучал громче, чем я ожидала.

Он повернулся ко мне. Но в глазах, маленьких и глубоко посаженных, плавала какая-то старая, непрожитая боль.

— Знать-то знал, — просипел он, закуривая новую самокрутку. Дым заклубился сизой пеленой. — Дружили, как дураки. Два старых пня. Он — лес чтить, я — зверя бить.

Он замолчал, вглядываясь в меня сквозь дым.

— Не хотел он тебя сюда пускать, боялся. Не так, чтоб за себя. За тебя.

Сердце упало куда-то в ботинки.

«Лес болен, внучка. Теперь там опасно».

— Почему? — прошептала я.

— Потому что знал, что ты вернешься. Чувствовал это. Говорил, в роду у вас это — тяга к погибели красивой. Или к чему-то такому, перед чем мы все — просто мусор на ветру.

Михалыч отхлебнул из немытой кружки чего-то мутного и закашлялся. Кашель был надрывным, влажным, будто внутри у него что-то разрывалось.

— А потом он пришел ко мне, за неделю, может, до того как… Его не стало. Сидел вот на этом самом табурете. Белый был, как мел. Руки тряслись. Говорит: «Михал, беда. Оно ее видит. Смотрит на нее через стекло. Через отражение в воде. Через сны». Я тогда думал — бредит старик. От житья одного крыша поехала.

Он снова замолчал, и в этой паузе ожили все скрипы и шорохи старого дома. Я представила деда. Его ясные глаза, помутневшие от ужаса. Его пальцы, судорожно сжимающие край стола.

Воспоминание Михалыча. Восемь лет назад.

Друг сидел на табурете, согнувшись, будто невидимый груз придавил его к полу. Его взгляд был прикован к трещине в половице.

— Она рисует, Михал, — голос его был безжизненным, плоским. — Смотрит в окно и рисует лес. А у нее на холсте... у нее получается не лес.

Тогда я конечно, отмахиваюсь. Чего с стариком спорить?

— Брось, Степаныч. Дитя фантазирует. У всех так.

Как он вскинется! Глаза вдруг дикие, звериные.

— Нет! — Это не фантазия! Это... Оно рукой ее водит. Путь ищет. Кровь моя в ней... она как маяк для Него. Сигнал. Она для Него... чистая. Нетронутая. Долгожданная. Просил сноху не привозить сюда ребёнка, но кто меня послушает.

Он схватанул меня за рукав, а его пальцы были ледяными.

— Он хочет не просто забрать ее. Он хочет... преобразить. Сделать своей. Частью этой пустоты. Он показывает ей себя в тенях, нашептывает ей во сне, чтобы она привыкла. Чтобы перестала бояться. Чтобы захотела сама...

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

6 глава

Выйдя спустя пол часа на улицу, дверь захлопнулась с таким финальным скрипом, будто за мной навеки закрыли крышку гроба

Туман, липкий и холодный, уже стелился по земле, закутывая покосившиеся изгороди. Где-то вдали, в лесу, завыл ветер.

Я шла, не чувствуя под собой ног. Мысли метались в черепной коробке, как пойманные мухи, жужжа обрывками фраз Михалыча.

«Оно рукой ее водит... Чтоб она сама захотела...»

Черт. Черт возьми.

Дед не просто вел дневник. Он был не тем человеком, чтобы ограничиться лишь записями. Он был хранителем. Прагматиком. Он должен был

действовать

. Искать ответы. Фиксировать. Документировать. Значит, должно было быть что-то еще. Что-то, что он спрятал. Не просто потрепанная тетрадь с бредовыми рисунками, а... что-то основательное. Его личный архив безумия.

Чердак. Или подпол. Или тайник за печкой. Надо будет перерыть все это дерьмо вдоль и поперек. Вывернуть дом наизнанку. Найти то, что он скрывал. Найти хоть какой-то ответ, хоть клочок правды в этом кромешном, беспросветном...

Я шла, уткнувшись взглядом в промозглую землю под ногами, полностью уйдя в себя, в этот вихрь отчаяния, маниакальной решимости. Не видя дороги. Не слышала ничего, кроме воя в собственной голове.

Поэтому я и врезалась во что-то — вернее, в кого-то — на полном ходу.

Удар был резким, сильным. Я едва удержалась на ногах, а вот мой «соперник» рухнул на мокрую землю с глухим стуком и отборным матом.

— Эй, куда прешь, слепая?! Дорогу смотреть не научили?! В облаках летаешь, блин...

Я моргнула, пытаясь осознать происходящее. Передо мной на пятой почке сидел парень моего возраста, в испачканной теперь куртке, и яростно отряхивал объектив видеокамеры, валявшейся рядом в луже. Его лицо искажала гримаса чистого, неподдельного гнева.

— Ой, заткнись уже, ворчиш как дед — раздался спокойный, мелодичный голос слева.

Я перевела взгляд. Рядом стояла девушка. С длинными разноцветными дредами, в куртке с шипами на плечах. Она смотрела на меня с любопытством, без тени агрессии.

Парень, поднял на меня взгляд, готовый излить новый поток желчи, и... застыл. Его раздражение мгновенно испарилось, сменившись на растерянность, а затем на натужную, почти клоунскую галантность. Он вскочил на ноги, отряхнул штаны.

— Ой, простите, это я... это я не заметил. Виноват. Полностью. Вы... вы не ушиблись? — он протянул руку, будто желая помочь мне, хотя я стояла на ногах, а основной жертвой столкновения стал как раз он сам.

Я молчала, все еще пытаясь вернуться из своих мрачных мыслей в реальность.

— Яся, — представилась девушка, кивнув мне. Её взгляд, изучающий и чуть насмешливый, скользнул в сторону спутника. — А это Мирон. Не обращай на него внимания, он просто в ступоре. Знакомство с девушкой вызывает у него системный сбой. Иногда и без повода. Ты ведь не местная?

Я лишь кивнула, сжимая сумку чуть крепче.

— Мы тут всех знаем, — продолжила Яся, бесстрастным тоном экскурсовода. — С детства тут летом. А сейчас... решили пожить. Мироша тут наш блогер-мистик, ловит призраков на камеру. Пока ловит только голубей и алкогольныйе фокусы соседа дяди Васи, но надежда умирает последней.

— Яся! — фыркнул Мирон

— Темнеет, — Парень посмотрела на затянутое тучами небо. — Милым девушкам, шастающим по деревне в такую погоду в одиночестве, тут не безопасно. Давай проводим. Заодно расскажем, где тут у нас привидения водятся, а где просто мужики по пьяни дурака валяют. Развлечем. Может, даже в кадр попадёшь, — он поднял камеру, но получил локтем в бок от Яси.

— Не обращай на него внимания, он просто дурачится, — сказала она, легко беря меня под локоть. — Пошли?

Я снова кивнула, на этот раз с неохотой.

***

Мы зашагали по темнеющей улице. Туман уже полностью поглотил деревню, превращая дома в призрачные силуэты. Фонари, редкие и тусклые, отбрасывали на дорогу расплывчатые желтые круги.

— Нам, пожалуй, в другую сторону, — мягко остановила я ребят, когда они двинулись к центру. — Мой дом на самой окраине, Грибная, пятый дом. Там, где улица обрывается и начинается лес.

Услышав адрес, ребята переглянулись. В их взглядах читалось полное недоверие к тому, что они только что услышали.

— Так ты из того дома на пригорке? — не унимался Мирон, стараясь идти так, чтобы снимать меня на камеру, но Яся ловко заслоняла его собой. — Это же легендарное место! Там дед... ну, тот самый. Мы как раз хотели сделать про это расследование. Можешь быть нашим гидом! Эксклюзив!

— Мирон, — голос Яси прозвучал предостерегающе. — Не будь стервятником.

— Да я ничего! Просто интересно. Местные говорят, там по ночам огни в окнах горят, хотя дом пустой. А еще тень... — он умолк, поймав взгляд Яси.

Что-то острое и едкое кольнуло меня под рёбра. Не страх — ярость. Горячая, мгновенная волна гнева, от которой перехватило дыхание. Эти сплетни, это любопытство, как щенок, тыкающееся носом в чужую боль...

— Рубильник выключен, — голос мой прозвучал резко, металлически, заставив Мирона вздрогнуть. — Во всём доме. Свет гореть не может. Физически. Так что ваши местные либо пьют что-то крепче кваса, либо им мерещится. Что, впрочем, для этих мест не новость.

Я резко повернулась к ним, подбирая сумку. В горле стоял ком бешенства.

— Спасибо за сопровождение. Невероятно познавательно. Теперь я знаю, что обо мне болтают за моей спиной. — Сарказм капал с каждого слова, как яд. — И пожалуйста... не суйте нос в чужие дома. И в чужие истории. Мало ли какая тень на вас посмотрит в ответ.

Не дав им опомниться, я резко развернулась и зашагала к своему дому, к своей крепости, оставив их в ошеломлённом молчании на сгущающихся сумерках. Спиной я чувствовала их растерянные взгляды, но мне было плевать. Это был мой порог. Моя тайна. Моя война. И посторонним здесь не было места.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

7 глава

Пустой

Она вернулась.

Спустя годы пустоты, ожидания, которое выедало меня изнутри, как ржавчина, — она здесь. Её шаги по скрипучим половицам отзываются во мне эхом. Я чувствую каждый её вздох, каждый испуганный взгляд, брошенный в тёмный угол. Её страх — сладкий, терпкий, как перезрелая ягода. Я впитываю его каждой порцией этой прогнившей древесины, каждой пылинкой в солнечном луче.

Она не знает, что я здесь. Пока не знает. Но её кожа уже покрывается мурашками, когда я смотрю на неё чуть пристальнее. Её инстинкты, дремавшие в городе, здесь просыпаются.

Два дня. Всего два дня, а кажется, что прожил с ней целую жизнь. Я наблюдаю. Я стал тишиной между скрипами дома, стал холодком, бегущим по её спине, когда она поворачивается к окну. Я — тот самый шепот за стеной, который она объясняет ветром.

Ночью я позволяю себе чуть больше. Невидимой струйкой воздуха просачиваюсь в щель под дверью. Наполняю пространство её спальни, становлюсь тишиной между её вздохами, прохладой на нагретой подушке. Она спит, сжавшись в комок, и от этого сжимается что-то во мне.

Этот страх… этот древний, детский ужас, обращенный ко мне… он режет больнее любого лезвия. Я — её единственный хранитель. Я, что все эти пустые годы берег каждую пылинку в этой комнате, каждую трещину на потолке, которую она рассматривала перед сном. Для меня она — хрупкая реликвия, забытая в неподходящем мире. Я бы скорее позволил солнцу погаснуть, чем допустить тень боли на её лицо.

Видеть, как она съеживается от внутреннего холода, от воспоминаний, что я не могу стереть… это невыносимо. Я не могу утешить словами. Не могу явить себя, не усугубив её трепет.

И потому я просто… присутствую. Становлюсь чуть более осязаемой тишиной. Накрываю её невесомостью своего внимания, словно самым мягким шелком. Пусть хотя бы во сне она почувствует: здесь нечего бояться. Здесь её ждали. Здесь её любят. Такой тихой, вечной любовью, что даже стены пропитаны ею.

Вчера она раскрылась во сне. Одеяло сползло на пол. Я видел, как ей холодно, как её тело дрожит. Не мог этого вынести. Мне потребовались все силы, вся моя воля, чтобы просто поднять его. Невидимое движение воздуха. Одеяло замерло в воздухе и опустилось на неё, мягко, как паутина. Она вздохнула глубже, уткнулась лицом в подушку. И я застыл, наблюдая, как под тканью рисуется контур её плеча. Хрупкое. Беззащитное.

Я не враг. Я — её вечная крепость. И однажды она поймёт это без тени сомнения.

Её дед пытался оградить её от меня. Глупец. Он думал, что я — угроза. Он не понимал, что я — единственный, кто по-настоящему увидит её. Поймёт. Сохранит.

Её гнев сегодня… он был прекрасен. Искренен. Чист. Она оттолкнула их, этих чужих, шумных, бесполезных детишек. Защитила наше пространство. Нашу тайну. Она даже не поняла, что уже проводит границу — между ними и нами.

Она захлопнула дверь. Звук был таким финальным, таким правильным.

Тишина снова воцарилась в доме. Теперь — с его законной хозяйкой внутри.

Я обниму её снами без кошмаров. Сделаю так, чтобы завтрашнее утро было тихим. Чтобы первый луч солнца лёг на её лицо именно так, как ей нравится.

Буду ждать. Столько, сколько потребуется. Потому что она — моя. И я никуда не тороплюсь. У нас впереди целая вечность.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

8 глава

Утро было слишком тихим. Непривычно тихим. Проглотив холодную тушенку прямо из банки, запила ее тепловатой водой из пластиковой бутылки. Безвкусно, зато практично. Романтика ржавых консервных ножек и свечей, конечно, имеет свой шарм, но дня через два начинает конкретно подбешивать. Особенно когда понимаешь, что телефон вот-вот разрядится в ноль, а значит, исчезнет последняя ниточка к внешнему миру. Остаться здесь без связи — звучало как приговор с формулировкой «сама дура».

Набравшись решимости, я отыскала в сумке пауэрбанк с последними процентами и набрала маму. Трубка взялась сразу, будто она сидела с телефоном в руках.

— Привет! Я уже думала, ты там в болоте утонула! Хотела ехать забирать тебя из этой глуши.

— Очень смешно, мам. Я не в болоте, а в подвале. Ищу рубильник. Тут темно, как в танке. И пауков — просто нашествие какое-то.

— Фу, Ева! Ты с ума сошла? Не лезь ты туда одна! Позови кого-нибудь! Михалыча!

— Михалыч, я уверена, уже с первыми петухами под мухой. Так что моя единственная подруга на линии — это ты. Оставайся на связи, хорошо? Поболтаешь со мной, а то тут жутковато одной.

Я осторожно ступила на первую ступеньку, и та жалобно заскрипела.

— Ой, только не рассказывай... — простонала мама. — Я уже представляю всё самое ужасное.

— Тогда давай о своём поговорим. Как там твои цветы? Фиалка наконец зацвела? — я медленно спускалась, водя лучом фонаря по стенам, густо затянутым паутиной.

— Зацвела, представь себе! Тремя цветочками! А у соседки... Ой, постой, что это там у тебя скрипнуло?

Я замерла на полпути, сердце ёкнуло. Наверху явно что-то упало. Не скрип — именно стук. Негромкий, но отчётливый.

— Наверное, ветка по крыше постучала, — тут же выдавила я слишком бодрым тоном, стараясь заглушить внезапную дрожь в коленках. — Добралась до щитка, кстати. Выглядит так, будто его последний раз включали, когда Гагарин в космос летал.

Я с усилием перевела рычаг. Раздался сухой щелчок, и тусклый свет лампочки под потолком озарил подвал. Пыль закружилась в луче фонаря, словно золотистая метель.

— Ура! Технологии победили! Теперь я тут как минимум с горячей водой и светом. Можешь не волноваться, я почти как цивилизованный человек.

— Слава богу! Ну теперь-то ты помоешься, наконец? А то я уже представляю, как ты там...

— Мам, все под контролем. У деда, оказывается, был бойлер. Так что тут даже горячая вода есть. Не захолустье, а филиал рая на земле. Только пауков многовато.

Мы еще минут десять поболтали о всякой ерунде — соседях, ценах, ее работе. Этот разговор, такой обыденный и нормальный, был как глоток свежего воздуха в моем новом, слегка безумном мире. Я поблагодарила ее и отключилась, пообещав звонить чаще.

Свет творил чудеса. Дом преобразился. Он уже не казался таким враждебным. Просто старым, пыльным и очень одиноким. Я объявила войну паутине и ее восьмилапым жильцам. Вооружившись веником и тряпкой, я прошлась по всем комнатам, сметая многолетние наслоения пыли и выселяя пауков на улицу под немые упреки с их стороны.

Когда по полу уже можно было ходить в носках, не рискуя превратить их в обувь, настала очередь главного — чердака.

Тот самый люк. Та самая лестница. Сердце заколотилось чаще. Это было то самое место, где все началось. Где я нашла дневник. Где поселился мой страх.

Я глубоко вдохнула и поднялась наверх.

Воздух был неподвижным и густым, пах старыми книгами, сухой древесиной и временем. Луч фонарика выхватывал груды хлама: сундуки, связки пожелтевших газет, старую одежду на вешалках.

И тут мой взгляд упал на него. Небольшой, обитый жестью сундук, стоявший в самом дальнем углу, под самым скатом крыши. Он был прикрыт старым бабушкиным платком, на котором лежал толстый слой пыли. Но на самом сундуке... на нем пыли почти не было. Словно кто-то недавно его трогал.

Оно.

Подойдя ближе, отбросила платок. Сундук был заперт на старый амбарный замок. Рядом, на крышке, лежал маленький, почерневший от времени ключик.

Рука дрогнула, когда я вставляла его в замочную скобину. Поворот — и замок с тихим щелчком отскочил.

Внутри не было скелетов и заговоренных кукол... эх. а так хотелось. Там лежали аккуратные папки с надписями, несколько толстых тетрадей, перевязанных бечевкой, и... фотоаппарат. Старая пленочная «Зенит-Е».

Взяв в руки первую папку. На этикетке корявым, но узнаваемым дедовым почерком было выведено: «Наблюдения. 1998-2008».

Это был не дневник безумца. Это был полевой журнал исследователя. Исследователя чего-то необъяснимого.

Мое сердце замерло. Я нашла его архив.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

9 глава

Из дневника Степана Игнатьевича

12 июня 1972 года

Сегодня подписал бумаги. Дом наш. Старый, бревенчатый, но крепкий. Стоит на отшибе, у самого леса. Рите безумно нравится — говорит, что место благодатное, спокойное. Лес действительно красивый — могучие сосны, берёзы, воздух чистый. Кажется, мы наконец нашли свой уголок, место где можно пустить корни и вырастить детей. Обставляли комнаты вместе, смеялись над кривыми полами и скрипучими половицами. Казалось, все невзгоды позади.

3 мая 1977 года

Родился Павел. Рита так устала, но счастлива — не передать словами. Лежит, смотрит на него и плачет от счастья. А я смотрю на них двоих и чувствую себя самым богатым человеком на свете. Теперь мы по-настоящему семья. Будем растить сына в тишине и спокойствии, вдали от городской суеты. Я уже представляю, как буду учить его разводить костёр, ходить по грибы, читать следы на снегу.

15 августа 1980 года

Рита опять не спала всю ночь. Говорит, что на чердаке кто-то ходит — не крысы, а именно шаги. Проверил — никого, конечно. Дом старый, скрипит, ветер гуляет. Но она настаивает — говорит, что шаги слишком четкие, человеческие. Попытался шутить, что это домовой завёл себе подружку, но она не улыбнулась. В глазах у неё настоящий страх. Впервые увидел её такой напуганной.

10 ноября 1982 года

Пашу всё тянется в лес. Сегодня опять пытался уйти — еле успел схватить за куртку. Говорит, что там «дядя высокий» зовёт поиграть. Детские фантазии, должно быть. Но Рите это не нравится — она стала нервной, вздрагивает от каждого шороха. Говорит, что ей здесь неспокойно, что «место нехорошее». Я не понимаю — ещё пару лет назад она сама называла его благодатным, раем на земле. Что изменилось?

18 марта 1983 года

Стало хуже. Рита молчит целыми днями, смотрит в одну точку. По ночам вздрагивает от каждого звука, хотя дом стал тише — даже мыши будто попрятались. Что происходит? Почему мой дом, наша крепость, превращается для неё в тюрьму? Пытался говорить — отмалчивается или просит оставить её одну. Я чувствую, как между нами вырастает стена, и не знаю, как её разрушить.

25 июня 1983 года

Рита ушла. Утром обнаружил на кухонном столе записку: «Я так больше не могу. Прости». И всё. Ни объяснений, ни намёка на то, куда и почему. Как будто стёрла нас из своей жизни одним движением руки. Как будто я ей чужой, а не муж, с которым прожила больше десяти лет, родила сына. Ощущение такое, будто меня приковали к скале и отрезали верёвку. Пустота.

30 июня 1983 года

Остались с Павлом вдвоём. Он не плачет, не спрашивает про маму. Просто сидит у окна и смотрит на лес. Иногда что-то шепчет — не разобрать. Вчера застал его — разговаривал с кем-то в углу комнаты. Говорит, что это «дядя» пришёл. Детская фантазия от недостатка общения? Не знаю. Стало страшно.

15 января 1985 года

Нашёл под кроватью Паши пачку рисунков. Это не детские каракули, не солнышки и домики. Чёрные спирали, длинные, искажённые тени, нечто похожее на фигуру человека, но слишком вытянутую, неестественную, с непропорционально длинными конечностями. Спросил — кто это? Отвечает: «Дядя научил рисовать». Какой ещё дядя? Молчит, отворачивается. Спрятал рисунки на самом верху шкафа — не могу на них смотреть. Жуть берёт. Что происходит с моим мальчиком?

12 мая 1995 года

Павел уехал учиться в город. Упаковал вещи молча, почти не глядя на меня. На прощание сказал: «Здесь слишком шумно». В доме-то тишина гробовая, слышно, как муха пролетит. Шумно у него в голове. Может, в городе, вдали от этого места, ему будет лучше? Может, эта... штука, это влияние, не дотянется до него там?

10 октября 1999 года

Павел привёз девушку. Катя. Светлая, весёлая, умная девушка. Из хорошей семьи. Видно, что любит его без памяти. Но ночь они еле продержались. Утром Катя собрала вещи — бледная, с трясущимися руками. Говорит: «Извините, Степан Игнатьевич, мне здесь тяжело дышать. Как будто меня кто-то душит». Уехала раньше обещанного. Павел весь день просидел у окна, смотрел на лес — таким пустым, отрешённым взглядом, каким смотрел в детстве.

7 июля 2000 года

Поженились. Расписались в городском загсе. Катя беременна. Может, теперь всё наладится? Новая жизнь, новая семья в городе... Я остался один. В этом большом, пустом, проклятом доме. Слышу каждый свой шаг, каждый скрип половицы. И тишину. Она теперь звучит громче любого крика.

15 ноября 2000 года

Павел погиб. Ночная авария на трассе. Говорят, не его вина — фура не справилась с управлением, вынесло на встречку. Но его нет. Похоронил сына. Катя на похороны не пришла — врачи не пустили, слишком тяжело переживает, чуть не потеряла ребёнка.

20 марта 2001 года

Родилась Ева. Внучка. Маленькая, хрупкая, с ясными глазами Павла. Катя после родов отказалась оставаться здесь на ночь. Говорит, не может, что её «тошнит от одной мысли об этом месте, от этого воздуха». Уехала в город. А я остался с фотографией внучки. И с чувством вины, которое съедает заживо. Я должен был защитить сына. Не смог.

5 января 2005 года

Начал понемногу понимать. Стал разговаривать со старейшими жителями деревни, рыться в библиотечных архивах, читать старые газеты и церковные книги. Легенды, слухи, обрывки воспоминаний... Они гласят, что здесь, на этом самом месте, много веков назад погиб Страж леса — древний дух, хранитель чащи. Погиб от предательства, в муках и одиночестве. Его дух не нашёл покоя. Он ищет замену. Или спутницу. Чтобы разделить вечное одиночество. И он выбирает... выбирает не каждого. Самых чувствительных. Самых светлых. Ту что сможет разглядеть в нем человека и подарить любовь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

10 июня 2008 года

Только что повесил трубку. Звонила Катя. Голос сломанный, заплаканный. Её мать умерла. Инсульт. Не с кем оставить Еву на всё лето. Работа, командировки... Просит, умоляет привезти её сюда. Говорит, что другого выхода нет.

Я молчал в трубку. Что я мог сказать? Что мой дом — ловушка? Что её дочь — невеста призрака? Она и так думает, что я сумасшедший старик.

30 июля 2008 года

Вёл наблюдения. Фиксирую всё: перепады температуры, странные огни в лесу, неестественную тишину, которая наступает внезапно. Он становится смелее. Подходит всё ближе к дому. Я видел Его в сумерках — высокую, тёмную фигуру на опушке. Стоял и смотрел на дом. На её окно. Я должен защитить Еву. Но как сражаться с тенью? Пули не берут, слова не действуют. Я чувствую себя безумцем, который воюет с ветром.

2 августа 2008 года

Сегодня утром нашёл у порога куклу. Старую, тряпичную, похожую на те, что любила Рита, что я когда-то сам мастерил для Павла. У куклы были аккуратно срезаны волосы и выжжены углём глаза. Прямое, недвусмысленное предупреждение. Он знает, что я пытаюсь ему противостоять. Знает, что я что-то понял. Игра началась.

11 августа 2008 года

Ночью заглянул в комнату, где раньше спала Ева. И увидел Его. Высокий, тёмный, безликий силуэт. Стоял у кровати и смотрел на пустые простыни, на её игрушки на полке. Я закричал от ужаса и ярости, схватил ружьё... Он просто медленно повернулся ко мне. Не было лица, но я почувствовал ледяную, бездушную насмешку. Потом Он просто растворился в воздухе, будто его и не было. Я не выгнал Его. Он просто ушёл. Потому что знает — вернётся. Когда захочет.

12 августа 2008 года

Если ты читаешь это, Ева, значит, я проиграл. Он всё-таки добрался до тебя. Прости меня, девочка. Прости за всё. За слепоту, за глупость, за то, что не уберёг. Если бы я знал тогда, что знаю сейчас... Ни за что не позволил бы тебя сюда привезти.

[

Дальше был вырван кусок и я подставила недостающий отрывок который все это время хранила у себя

]

Я стал для Него приградой, а приграды Ему не нужны. Он идёт. Воздух леденеет. Лампочка мигает. Пишу и чувствую Его дыхание у себя за спиной. Холодное. Беззвучное.

Беги.

Не пытайся понять.

Не ищи меня.

ОН...

[Далее несколько строк неровно зачёркнуты, бумага местами порвана, будто от сильного нажима. Видны пятна, похожие на высохшие капли воды или... чего-то ещё.]

Пусть эта история умрёт вместе со мной.

Конец записей

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

10 глава

Слова плясали перед глазами, расплываясь в горьких слезах. Я сидела на холодных половицах, сжимая в дрожащих пальцах последние страницы дедовой исповеди. Воздух был густым от пыли и чего-то ещё — тяжёлого, сладковатого, как запах тления.

ОН...

Буквы на бумаге казались выжженными. Я ждала, что свет погаснет, что из угла наползет та самая Тень. Но ничего не происходило. Только тишина, давящая, абсолютная, нарушаемая лишь бешеным стуком моего сердца.

Он выбрал меня. Ещё до рождения. Невеста Пустоты.

Мысль была настолько чудовищной, что разум отказывался её принимать. Это же бред. Сказки для запуганных деревенских. Генетическая паранойя, передавшаяся по наследству — от бабушки Риты к отцу, от него ко мне.

Но тогда... рисунки отца. Мои кошмары. Тот самый «дядя» из леса. Три стука в пустом доме.

Он ждал. Все эти годы терпеливо ждал меня.

Ледяная волна прокатилась по спине. Я почувствовала себя дичью, которую годами выслеживает охотник, зная, что рано или поздно она сама попадёт в капкан.

Беги.

Дедушкина мольба звенела в ушах. Самый логичный, самый правильный выход. Встать, схватить сумку, не оглядываясь бежать по темнеющей дороге к шоссе и голосовать. Уехать. Забыть. Сжечь эти дневники и пытаться жить дальше.

Я почти физически ощутила вкус той жизни — тесная съёмная квартирка в городе, пресные офисные портреты, ночные кошмары, от которых я буду просыпаться в холодном поту. Бегство не спасёт. Он уже внутри. В моих снах. В моих красках. В самой крови.

Страх медленно, будто густая смола, начал закипать гневом. Гневом на деда за его слепоту. На отца за его слабость. На маму, что оставила меня здесь. На себя — за это идиотское любопытство, что привело меня на этот чердак.

— Нет. Хватит!

Слово сорвалось с губ хриплым, чужим шёпотом.

— Я не сбегу.

Слова прозвучали тихо, но с такой сталью в голосе, что даже воздух, казалось, замер. Они повисли в пыльной тишине чердака, нарушая завещанную дедом благоговейную жуткость этого места.

— Я не побегу, — повторила я уже громче, сжимая пожелтевшие страницы так, что бумага хрустнула.

Страх никуда не делся. Он висел в горле колючим комом, сжимал живот ледяными тисками. Но теперь в нём появилась примесь чего-то другого. Горького, едкого, обжигающего.

Ярости.

Бабушка Рита сбежала. Сломалась и убежала в ночь, оставив всё. Мама предпочла забыть, сделать вид, что ничего не было, спрятаться в городе и в работе. Они обе выбрали бегство. И что? Это их спасло? Бабушка прожила остаток жизни в тихом ужасе, а мама... мама до сих пор вздрагивает от резких звуков и спит со светом.

Я не хочу так. Не хочу всю жизнь оглядываться, вздрагивать от теней, прятаться. Не хочу, чтобы эта...

штука

отняла у меня ещё и это. Мою свободу. Моё право выбирать.

Я медленно поднялась с пола, отряхивая пыль с колен. Ноги не дрожали.

— Ты слышишь? — мои слова были обращены в пустоту, в гнетущую тишину дома. — Я не уйду. Ты ждал меня? Ну что ж, дождался.

Он хочет меня? Пусть придёт и возьмёт. Но я не стану пассивной жертвой, как все они. Я буду сражаться. Пусть у меня нет ружья, как у деда. Но у меня есть его архив. Его наблюдения.

И кое-что ещё.

Я потянулась к «Зениту», валявшемуся в сундуке. Старая, потрёпанная камера. Делал ли дед снимки? Плёнка до сих пор была внутри.

Сердце заколотилось чаще. Что если он запечатлел

Его

? Не рисунок, не описание, а реальное доказательство? То, что нельзя списать на больное воображение?

Это была спичка в кромешной тьме. Ничтожный, смехотворный шанс. Но другой не было.

Я отнесла камеру и папки в свою комнату, запирая дверь на ключ — так же, как когда-то мой отец. Я не спала всю ночь, листая подшивки наблюдений, изучая графики температурных аномалий, зарисовки теней. Дед подошёл к этому как учёный к изучению нового вида. Я же чувствовала себя аборигеном, готовящимся к войне с богом.

Под утро я нашла её. В папке с пометкой «Фотоэксперимент. Июль 2008».

С руками, дрожащими от волнения и недосыпа, я разложила их на свету окна, вооружившись лупой из дедова письменного стола.

Пейзажи. Лес. Дом. Снова лес. Пустота.

И на самом последнем кадре...

Я замерла, вглядываясь в крошечное, размытое изображение. Окно гостиной. Ночь. И в стекле, помимо отражения ветки старой берёзы, был виден

он

. Смутный, почти неосязаемый силуэт, но безошибочно узнаваемый по неестественно вытянутым пропорциям. Он стоял

снаружи

. И смотрел

внутрь

.

Дед не пытался его сфотографировать напрямую. Он снимал отражение. Как будто знал, что иначе ничего не выйдет.

Это было доказательство. Хлипкое, никому не нужное, кроме меня. Но его хватило.

Я не жертва. Я исследовательница. Наследница.

И я не буду ждать, пока он снова постучит в мою дверь.

План родился тут же, безумный и отчаянный. Если он тень, призрак, дух — у него должна быть точка привязки. Место, где он сильнее всего. Где его легче всего вызвать.

Где ещё? Конечно.

Я взглянула в окно. На начинающийся рассвет. На тёмную полосу леса всего в сотне метров от дома.

Я пойду к нему. Не как невеста. Как охотник.

Ведь лучший способ изучить чудовище — приманить его на свою территорию. Или самой прийти на его.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

11 глава

Рассвет застал меня за столом, заваленным дедовыми бумагами. Глаза слипались, в висках стучало, но в голове, наконец, вырисовывался план. Безумный. Отчаянный. Единственный.

Я не учёный, как дед. Я художник. Я мыслю образами. И все эти записи, все эти даты, температурные аномалии, схемы... они сложились в одну чёткую картину. Он сильнее всего в полнолуние. Его присутствие вызывает резкий спад температуры. И он ненавидит железо — дед отмечал, что в те ночи, когда он спал с топором под кроватью, «визиты» были короче или не происходили вовсе.

Железо. Лунный свет. И зеркала. Он показывался в отражениях.

Оторвав взгляд от исписанных листов и посмотрела на Михалыча, молча наблюдавшего за мной с порога. Он курил, и дым в лучах восходящего солнца казался призрачным, нереальным.

— Но это всё... наблюдения за явлением, — голос мой звучал хрипло от усталости. — А я для него, если верить всему этому, — не просто явление. Я... невеста. Избранная. — С ненавистью выплюнула это слово. — Значит, правила могут быть другими. Железо может не жечь его так сильно, если цель того стоит. Он может явиться не в зеркале, а... прямо передо мной. Если захочет. Не могу всё предугадать. Я строю ловушку для тени, не понимая, что оно собой представляет.

Михалыч затянулся, выдохнул длинной струёй. Его лицо в дыму казалось высеченным из старого, морёного дуба.

— Смелая ты, девочка. Не в деда, — хрипло произнёс он. — Дед твой всё пытался стену выстроить. Огородиться. А против силы такой заборы не работают. Ты ж не от комара отбиваешься.

Он подошёл к столу, ткнул пальцем с жёлтым от никотина ногтем в графики температур.

— Всё верно он подметил. Сильнее он в полнолуние. Железо гнушается — верно. Старая правда, ещё бабки мои так от нечисти оберегались. Зеркала... — он задумался. — Зеркала — это дороги. Не только для него. Для всего лихого. Он через них смотрит. Но...

Михалыч посмотрел на меня, и в его глазах мелькнуло что-то древнее, первобытное, знающее.

— Если ты ему и вправду невеста... тогда главная ловушка — не железо и не зеркала. Главная ловушка — это ты сама.

Я замерла, не понимая.

— Он тебя хочет. Значит, будет пытаться взять. Не силой — так хитростью. Обманом. Будет являться в том виде, в каком захочет. Может, и в образе милого парня явится, — он хмыкнул. — Духи они ведь не только страшными бывают. Они обманщики.

Он отодвинул папку с наблюдениями.

— Твоя задача — не дать себя обмануть. Не поддаться на лесть, на страх, на жалость. Помнить, что под любой личиной — может быть оно. Пустота. Холод. Смерть.

— Как? — выдохнула я. — Как это понять, где настояшее, а где мираж...

— А вот это, детка, тебе решать, — перебил он. — Ты художник, говоришь? Вот и нарисуй у себя в голове его истинный лик. И смотри на него сквозь любую маску. Железо, полнолуние, зеркала — это всё подпорки. Костыли. А главное оружие — тут, — он ткнул пальцем себе в висок, а потом — в мою грудь, в сердце. — И тут. Твёрдость. И готовность умереть, но не сдаться.

Он помолчал, глядя на меня.

— Страшно?

— До чёртиков, — честно призналась я.

— Хорошо, — кивнул он. — Кто не боится, тот дурак и жизни не ценит. Бойся. Но делай что задумала. А я... я железо принесу. И зеркало. Подпорки эти самые. Остальное — на тебе.

Он развернулся и вышел, оставив меня наедине с грузом его слов.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

12 глава

После разговора с Михалычем голова гудела, как улей после нашествия шершней. Бессонная ночь, тонны прочитанного ужаса и осознание собственного безумия давили на виски тяжёлым камнем. Нужно было проветриться. Хотя бы на пять минут вырваться из этих стен, пропитанных страхом.

Я побрела к озеру.

Солнце припекало, стрекозы трещали в камышах, вода лениво поблёскивала. Я села под раскидистой ивой, прислонилась спиной к шершавой коре и закрыла глаза. Мысли путались, сливались в тягучую, тревожную кашу. Веки налились свинцом.

И я почти уснула.

Меня вырвал из полудрёмы крик. Человеческий. Полный настоящей, неподдельной боли и ужаса.

— Помогите! Кто-нибудь!

Сердце ёкнуло и ушло в пятки. Крик доносился из глубины леса, оттуда, где не было ни тропинок, ни признаков человеческого присутствия — только сплошная, непролазная чаща.

Ловушка.

Мысль пронеслась холодной иглой по позвоночнику. А вдруг

он?

Но это был день. Яркий, солнечный, тёплый день. И кто-то, кто там кричал. Реальный.

Чувство долга — глупое, наивное — перевесило голос параноика. Я вскочила и побежала на звук, ломая ветки, спотыкаясь о корни.

— Эй! Я иду! Держись! — крикнула я, и мой голос прозвучал неестественно громко в лесной тишине.

Через десять минут безумного бега, с царапинами на руках и коленях, я увидела его. Парень, почти мой ровесник, сидел на земле, прислонившись к ели. Лицо было белым от боли, зубы сжаты. Его нога по щиколотку была сжата в железных челюстях старого, ржавого медвежьего капкана. Кровь проступала сквозь рваную ткань походных штанов.

— Спасибо, что пришли... — простонал он, увидев меня. Глаза, голубые и неестественно яркие на бледном лице, были полны слез. — Я... я не думал, что кто-то услышит.

— Тихо, не двигайся, — дыхание перехватило, в глазах плыло от адреналина. Сердце колотилось где-то в горле.

Идиотка, Ева, ну идиотка!

— Сейчас... сейчас я побегу, позову кого-нибудь на помощь...

— Нет! — его рука инстинктивно взметнулась, словно чтобы остановить меня. Он зашипел от боли. — В... в рюкзаке. Спецключ. Для таких капканов. Я не могу дотянуться... нога...

Он указал на новенький походный рюкзак, валявшийся в паре метров от него. Выглядело всё это настолько сюрреалистично — современный рюкзак и архаичное орудие лова в глухом лесу — что у меня в голове что-то щёлкнуло. Но вид его страдающей, искажённой гримасы боли был реальнее любых подозрений.

Я подбежала к рюкзаку, расстегнула его. Внутри — всё как у нормального туриста: портативный аккумуляторы, свёрнутый коврик, лёгкий спальник. И на самом дне — странный металлический инструмент, похожий на два массивных рычага, скреплённых вместе.

— Вот этот? — я показала ему.

— Да... Вставьте в проушины и сведите ручки... Спасибо вам...

Я вернулась к нему, вставила стальные штыри в проушины на дугах капкана. Руки дрожали. Я изо всех сил свела рукоятки вместе. Раздался громкий, сухой щелчок, и железная пасть с скрежетом разжалась.

Парень застонал, высвобождая распухшую, окровавленную ногу.

— Спасибо... Вы... вы меня спасли. Я Алексей.

— Ева, — пробормотала я, срывая с себя тонкую майку и разрывая её на полосы для импровизированного бинта. Ходить в одном топе было стыдно, но не до приличий. — Как ты тут оказался? Это же...

— Знаю, знаю, — он зашипел, когда я стала перевязывать рану. — Глупо. Краеведением увлекаюсь, карты старые изучал. Хотел найти останки какой-нибудь старой усадьбы... Не рассчитал. Спасибо вам. Кажется, я до дома не дойду. Живу далеко, на другом конце, за трассой.

За трассой.

Там была только свалка и пара заброшенных ферм, не знала что там кто-то живет. Но солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая небо в багровые тона. И на его бледном, осунувшемся лице был ужас.

— Пошли ко мне. Дом рядом. Переночуешь.

Он смотрел на меня широко раскрытыми, по-детски благодарными глазами.

— Я не могу вас так беспокоить...

— Уже побеспокоил, — коротко бросила я, помогая ему подняться. Мои пальцы коснулись его кожи — она была холодной, несмотря на жару. — Здесь иначе никак.

Дорога назад заняла вечность. Он опирался на меня, хромая, и я чувствовала, как он весь напряжён, стараясь не опереться на меня всем весом. Пах от него был обычным — пот, лесная грязь, кровь. Ничего сверхъестественного. И это успокаивало.

Просто парень. Неудачник-краевед. Всё нормально.

Дом встретил нас всё той же гнетущей тишиной. Я уложила его на диван в гостиной, принесла воды, ещё раз обработала рану. Он болтал — о учёбе в универе, о своей страсти к истории, о том, как глупо получилось. Улыбался. Был милым, безобидным, благодарным. Слишком правильным.

Ночью я заперла дверь в свою комнату на ключ и сунула под подушку кухонный нож. На всякий случай. Но из гостиной не доносилось ни звука. Только скрип половиц, который всегда был в этом доме.

Утром он всё ещё спал, когда я собиралась в магазин. Денег и нормальной еды почти не осталось, да и для его раны нужно было что-то посерьёзнее зелёнки и старого йода. Я оставила ему на столе записку и пошла по пыльной дороге в единственный магазинчик, надеясь что сегодня там будет другой продавец, что очень мало вероятно.

Воздух был свежим, птицы пели, и на мгновение показалось, что всё это — просто странное приключение. Нелепая встреча.

Дойдя, я набрала еды, бинтов, перекиси, обезболивающего и уже тянулась к кошельку, как услышала за спиной знакомые голоса.

— Ну надо же, кого я вижу! Наша затворница!

Я обернулась. Яся, в своих потрёпанных джинсах и куртке с шипами, разглядывала полку с чипсами. Рядом Мирон что-то увлечённо снимал на телефон — вероятно, «аутентичную атмосферу деревенского быта».

— Привет, — пробормотала я, чувствуя, как краснею. Воспоминания о нашей последней встрече, о моей истерике, накатили волной стыда.

— Привет-привет, — Яся улыбнулась, но в её глазах читалась лёгкая настороженность. — Как ты? Не съели тебя местные призраки?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Жива, — я попыталась улыбнуться в ответ, но получилось криво. — Слушайте, я тогда... я не знаю, что на меня нашло. Простите за тот прием.

— Да забей, — махнул рукой Мирон, отрываясь от экрана. — Места тут такие. Нервные срывы входят в стоимость проживания. Мы не в обиде.

Их лёгкость и простота были таким контрастом на фоне моего внутреннего ужаса, что мне вдруг захотелось выговориться. Хотя бы часть правды.

— Вообще-то, у меня тут... гость, — неуверенно начала я.

Яся подняла бровь.

— Гость? В твоём медвежьем углу? Кто это? Смельчак.

— Парень. Алексей. Светловолосый, голубоглазый. Очень милый, — я чувствовала, как звучу как дура, но остановиться не могла. — Вчера в лесу нашла его. Он в медвежий капкан попал, представляешь? Увлекаеться краеведением и как то случайно попал в капкан, пока бродил по лесу... Нога вся в крови. Я его к себе забрала, обработала всё. Говорит, живёт на другом конце, за трассой.

Ожидала услышать от них тонну тупых саркастичных шуток. Но ребята вместо этого знатно напряглись и переглянулись. Вся их предыдущая расслабленность испарилась в один миг. Лица стали напряжёнными, серьезными.

— Ева, — тихо, почти шёпотом сказала Яся. — Ты уверена?

— В чём? — у меня внутри всё похолодело.

— Что он живёт за трассой. Там же только свалка. И... — она замолчала, снова посмотрев на Мирона.

— И кроме нас, местных дачников, да пары-тройки вечных алкашей, тут молодёжи нет, — закончил за неё Мирон. Его лицо было бледным. — Никакого Алексея тут отродясь не было. Ты первая... новенькая, за последние лет пять.

Кровь отхлынула от моего лица. Пол под ногами поплыл. Я схватилась за стойку с товарами, чтобы не упасть.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

13 глава

Мы вышли из магазина, и яркий солнечный свет ударил в глаза, казался теперь неестественно резким, обнажающим. Яся и Мирон шли рядом, перешептываясь. Я слышала обрывки фраз: «...может, бомж какой...», «...надо было сразу ментов вызывать...».

А у меня в голове стучал только один вопрос:

Что я наделала?

Дорога к дому показалась бесконечной. Каждый скрип ветки, каждый шорох в кустах заставлял меня вздрагивать. Я шла, сжимая в кармане кулаки, и в голове крутились слова Михалыча:

«Они обманщики. Являются в том виде, в каком захочет»

.

Голубые глаза. Улыбка. Холодная кожа.

Спецключ

для капкана, которого не должно было быть в лесу.

«Главное оружие — тут. Твёрдость в сердце. И готовность умереть, но не сдаться.»

Я замедлила шаг, окинув взглядом своих спутников. Яся с её колючей независимостью и Мирон с его наивным энтузиазмом. Они были настоящими. Живыми. И я не имела права втягивать их в эту тьму. Это была моя война. Моя наследственная аномалия.

Но сейчас они были моим единственным шансом. Свидетелями. Щитом.

— Слушайте, — я остановилась, повернувшись к ним. — Есть одна... теория. Дикая. Но я должна её проверить.

Они переглянулись.

— Какая ещё теория? — настороженно спросил Мирон.

— Этот Алексей... он слишком идеальный. Слишком вовремя появился. — Я выбирала слова, стараясь звучать максимально сумасшедше, но убедительно. — Я читала, что иногда... маньяки или всякие отморозки так выслеживают одиноких женщин в глуши. Прикидываются милыми и беспомощными.

Яся фыркнула, но в её глазах мелькнуло понимание.

— Ну, сюжет для моего следующего ролика, не иначе. И что ты предлагаешь? Броситься на него с вилкой?

— Нет, — я покачала головой, и план, безумный и отчаянный, сложился в моей голове окончательно. — Мы зайдём. Вы... вы будете со мной. Сделаете вид, что просто зашли проведать. Потом уйдёте. А я... я останусь. И проверю кое-что.

— Что? — хором спросили они.

— Его реакцию на... кое-что, — я уклончиво мотнула головой.

На железо. На зеркало. На полнолуние.

— Если он настоящий, ему просто будет неловко. А если нет... — я не договорила.

Мы уже подходили к калитке. Дом стоял тихий и, казалось, пустой. Слишком пустой.

— Ладно, — вздохнула Яся. — Господи, во что я ввязываюсь... Давай, веди нас, детектив.

Я глубоко вдохнула, толкнула калитку и вошла во двор. Сердце колотилось где-то в горле. Я медленно поднялась на крыльцо, чувствуя, как ребята идут за мной, как живой тыл.

— Алексей? — позвала я, открывая дверь. — Я вернулась! И у нас гости!

Из кухни донёсся лёгкий стук и приглушённое ругательство. Мы застыли в дверном проёме.

Алексей стоял у раковины, опираясь здоровой ногой о табуретку. В руках он держал тарелку, которую, судя по всему, мыл. Его светлые волосы были слегка взъерошены, на лбу выступила испарина от усилия. Увидев нас втроём, он широко распахнул голубые глаза.

— Ева! Я... я не ожидал, что у вас будут гости. — Он поставил тарелку и неуклюже развернулся, стараясь не опереться на больную ногу. — Просто хотел как-то отблагодарить вас, прибраться немного... Всё в пыли.

Яся и Мирон переглянулись. Сцена была настолько бытовой, нормальной, что мои теории о маньяках казались полным бредом.

— Да брось, — Яся первая оправилась от неловкости, прошла на кухню и села на стул, развалившись с видом хозяйки. — Мы так, заглянули. Проверить, как наша Ева тут без нас управляется.

— И познакомиться с тобой, — добавил Мирон, уже наводя на Алексея камеру телефона. — Говорят, ты тут самый загадочный житель. Никто о тебе не слышал.

Алексей смущённо улыбнулся, и на его щеках выступил лёгкий румянец.

— Прости, соврал, я не местный, просто проходил мимо. Очень неудачно, как оказалось. — Он посмотрел на меня, и во взгляде была такая искренняя благодарность, что у меня ёкнуло сердце. Чёрт, а вдруг я всё выдумала? Вдруг он просто парень?

— Садись, — жёстко сказала я, указывая на стул. — Покажем рану ребятам. Пусть оценят мои навыки медсестры.

Он послушно опустился на стул и протянул ногу. Я присела перед ним, стараясь не смотреть ему в лицо, и стала разматывать повязку. Рана под ней была... чистой. Слишком чистой для того, что я видела вчера. Воспаление почти сошло на нет, остались лишь свежие розовые шрамы.

— Ничё так, заживает, — профессионально заключил Мирон, снимая крупным планом. — Тебе повезло, что наша Ева тебя откопала.

— Мне повезло, — тихо повторил Алексей, и его взгляд был прикован ко мне.

Я быстро обработала рану свежей перекисью и наложила новую повязку, чувствуя на себе его взгляд. Он жёг кожу.

Следующие пару часов мы просидели все вместе на кухне. Алексей разливал чай из найденного им где-то старого заварочного чайника. Он оказался блестящим рассказчиком — сыпал интересными фактами из истории края, смешными байками из походной жизни. Яся хохотала, Мирон увлечённо снимал. Атмосфера была такой тёплой, такой нормальной, что моя паранойя начала казаться мне болезнью.

Но я не могла забыть. Холод его кожи. Спецключ. И на нем все заживало даже не как на собаке, а в сотню раз быстрее.

Проводив ребят, которые ушли с обещаниями завтра заглянуть с пиццей, я вернулась на кухню. Алексей мыл чашки.

— Тебе не надо этим заниматься, — сказала я, останавливаясь в дверном проёме. — Ты должен отдыхать.

Он обернулся, и в его глазах что-то мелькнуло — тёплое, глубокое.

— Я должен хоть что-то сделать для вас. Вы спасли мне жизнь.

— Ладно, — я вздохнула, делая вид, что сдаюсь. — Тогда я наверху. Если что — кричи. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Ева, — его голос прозвучал как ласка. — И ещё раз... спасибо.

Я поднялась к себе в комнату, закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, слушая, как стучит сердце. Обман был так сладок. Так соблазнителен. Так легко было поверить в эту сказку.

Но я не могла. Не сейчас. Не после всего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

14 глава

Пустой

Дверь захлопнулась за её дружками, и сладкая, приторная маска Алексея сползла с моего лица, будто плохо натянутая резина.

Не знал, что моей невесте нравятся такие... смазливые парни. Я подошёл к зеркалу в прихожей и меня чуть не вывернуло. Господи, что это за сопливая размазня? Эти голубые глаза, наигранная неловкость, этот румянец на щеках... Как вообще вот это можно было называться мужчиной? Жалкая, хрупкая оболочка, созданная, чтобы вызывать жалость.

Но с другой стороны... она меня не боится. Да, не доверяет, порой смотрит так, будто пытается заглянуть под кожу. Но не кричит, не убегает. Ну, почти. Если бы я предстал перед ней в своём истинном обличье — высоким, двухметровым лесным чудищем с ветвями вместо пальцев и бездной вместо лица — она бы на метр меня к себе не подпустила. А так... так я могу быть рядом. Слышать её дыхание. Чувствовать исходящее от неё тепло.

Но я ненавижу эту ситуацию. Ненавижу притворяться больным, несчастным калекой. Вызывать жалость. Фу, аж противно. Либо наблюдать из далека, украдкой, пока она спит. Я так больше не могу. Она нужна мне. Я хочу хотя бы иметь возможность коснуться её, поговорить не о чем, увидеть её улыбку, обращённую ко мне, а не к этой жалкой кукле.

А сегодня полнолуние. В такие дни чувство пустоты и одиночества усиливается в геометрической прогрессии. Оно словно яд разъедает изнутри. Пытался бороться с ним, но спустя три часа мучений сдался.

Я поднялся на второй этаж. Поднёс руку к замку — он щёлкнул, и дверь с тихим скрипом открылась. Её комната была пропитана спокойствием и теплом. Хотелось просто стоять и вдыхать этот воздух, пропитанный её присутствием, её светом. Моя. Мое сокровище.

Как в тумане, я двинулся к кровати. Она спала, закутавшись в одеяло, только тёмные волосы рассыпались по подушке. Сердце — тот орган, что когда-то бился в моей груди, — сжалось от боли и нежности. Казалось, она никуда и не уезжала. Что я не прождал её двенадцать лет в этом холодном, безмолвном лесу, с каждым годом становясь всё более пустым, всё более бесчеловечным.

Край кровати прогнулся под весом. Одеяло приподнялось, и пя отянулся к своему спасению, зажмурившись, как сумасшедший, уткнувшись лицом в теплую шею, в то место, где под кожей стучит жизнь. Начал вдыхать. Ненасытно, глубоко, пытаясь вобрать в себя этот свет, это тепло, эту душу, чтобы они согрели вечную зиму.

В тот же миг руку, лежавшую на плече, пронзила ослепительная, жгучая боль.

Тихий, звериный рык сорвался с губ, а тело отшвырнуло к окну. Сила удара заставила задребезжать стёкла. В глазах помутнело, созданная оболочка поплыла, на мгновение пошатнувшись, готовая разорваться. Едва удалось удержать её, сконцентрировавшись, чувствуя, как обожжённая кожа на тыльной стороне ладони шипит и пузырится, но уже затягивается, заживая за секунды.

Отряхнув голову, я поднять взгляд.

И увидеть её.

Она сидела на кровати, смотря на меня с отвращением. Ни капли страха в глазах — только чистая, холодная ярость. В сжатом белом кулаке дымился тот самый серебряный крестик, что висел на её шее. Он обжигал и её пальцы, но она, казалось, не замечала этого.

Ошибся. Всё-таки моя девочка очень умная. Заботливая. И очень, очень опасная. Умничка.

Притворяться дальше не было ни смысла, ни желания. Она всё поняла. Скорее всего, поняла ещё в лесу, когда бежала на мнимый стон и увидела «бедолагу» в капкане. Она просто ждала. Выжидала момент.

Резкий подъем на ноги. Она вскинула руку с крестом, но движение оказалось быстрее. Мною двигала не ярость. Нет. Это была… гордость. Восторг от того, какая она сильная. Какая прекрасная в своём гневе.

Одним движением оказался рядом. Я придавил её, зафиксировав запястья над головой. Она выругалась сквозь зубы, пытаясь вывернуться, и каждый её толчок, каждое движение бедрами отзывалось во мне электрическим разрядом.

— Крестик нам не нужен, — прорычал уже нечеловеческим голосом — низким, густым, без намёка на прежнюю слащавость. — Я, к сожалению, неверующий.

Выдрал эту серебряную гадость из её руки. Она вскрикнула. Ожог был серьёзным. И внутри меня что-то ёкнуло. Парадокс: даже пытаясь меня убить, она могла причинить мне боль лишь своей собственной. Я отшвырнул крест. Он, звякнув, отлетел в угол.

Кажется, я сильно её напугал. Теперь в её глазах читался шок. Она не кричала, не звала на помощь. Просто смотрела на меня. Смотрела на то, во что я превращаюсь, когда маска спадает. Не как на жалкого Алексея. И даже не как на человека. Она смотрела на меня как на чудовище.

Что ж. Ладно. Это поправимо. Главное дать понять, что она для меня свет в конце тунеля.

— Родная моя, — я наклонился к ее лицу так близко, что наши дыхание смешались. Ее было горячим и прерывистым. Мое — холодным, как ночной ветер. — Я никогда не сделаю тебе больно. Никогда. Понимаешь?

Она стиснула зубы, пытаясь вывернуться, но мои пальцы лишь плотнее сомкнулись на ее запястьях. Такие хрупкие косточки. Сломать — одно мгновение. Я прижался губами к ее пальцам, ощущая бешеный стук крови под тонкой кожей.

— Даже если ты будешь встречать меня в нашей кровати с ружьем... это ничего не изменит. Ты — моя. Ты была моей всегда. Просто забыла об этом.

Она замерла, вглядываясь в мое лицо, в глаза, в которых уже не осталось и следа от голубизны Алексея — только тьма и тихая, безумная тоска.

— Отпусти, — прошипела она. Голос срывался, но в нем не было мольбы. Это был приказ.

Я припал к её ладони, запечатлев поцелуй на раскалённой коже. Впитывая боль, молясь на неё, как на единственную святыню, что у меня осталась. Она вздрогнула — резко, всем телом. И сердце упало: неужели отвращение? Страх?Но потом я увидел её глаза. И понял, что ошибся. Это была не дрожь отторжения. Это был трепет. Глубокий, всепоглощающий и взаимный.

— Я ждал так долго, — прошептал я в ее кожу, и голос мой сорвался на что-то грубое, древнее, лишенное человеческих интонаций. — Так чертовски долго. Просто дай мне быть рядом. Хотя бы так.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Наклонясь ниже, мои губы едва коснулись её виска. Она пахла сном, красками и чем-то неуловимо своим, что сводило с ума. Я позволил себе вдохнуть этот аромат, погрузиться в него, как в наркотик.

— А если я прикажу тебе уйти? — её шёпот был едва слышен.

Я горько усмехнулся, касаясь губами её века.

— Тогда я буду стоять за твоим окном. Каждую ночь. Буду смотреть на тебя. И ждать, когда ты передумаешь. Моё терпение... оно вечно.

Она сглотнула

— остатки ярости, смешанные с чем-то новым, пугающим и манящим.

— Это безумие.

— Это судьба, — поправил я мягко. — Наша судьба.

Напряжение постепенно покинуло её тело. Дрожь сменилась легкой вибрацией, словно от прикосновения к струне. Кожа под его пальцами покрылась мурашками.

Отпустив её запястья. На бледной коже остались красные следы от моих пальцев. Я поднялся с кровати, отступив назад, и комната будто вернулась к своим нормальным размерам.

Она медленно села, не отводя от меня взгляда. Потерла онемевшие запястья, затем взгляд скользнул к её собственной покрасневшей ладони, а после — к моей руке. На рубашке темнело пятно, хотя кожа под тканью уже была гладкой и неповреждённой.

— Он обжёг тебя, — прозвучало как констатация факта. Без эмоций.

— Пустяки, — я пожал плечами, и в голосе снова появились те самые, фальшивые нотки Алексея. Теперь она знала, что за ними скрывается.

В комнате повисло тяжёлое, густое молчание. Она что-то обдумывала, взвешивала.

— Уходи — наконец сказала она. Но это не был тот приказ, что звучал ранее. Это была просьба. Усталая, сломленная, но просьба. — Сейчас. Просто... уйди.

Я кивнул. Не спорю. Не настаиваю. Я сделал то, что хотел — прорвался через её защиту. Посадил семя. Теперь ему нужно время, чтобы прорасти.

Повернувшись направился к двери. Моя спина была к ней — акт доверия с моей стороны. Я чувствовал её взгляд на себе, чувствовал, как он скользит по моим плечам, по спине, будто пытаясь разглядеть очертания того, что скрыто под кожей.

Рука уже легла на ручку двери, когда её голос остановил меня.

— Алексей.

Я обернулся. Она сидела на кровати, вся смятая, с растрёпанными волосами и разгорячённой кожей. И смотрела на меня так, будто видела впервые.

— Да, Ева?

— В следующий раз... стучи.

В углу её губ дрогнул едва уловимый намёк на улыбку. Вызов. Правила игры были изменены.

Я ответил ей таким же лёгким, почти человеческим кивком.

— Непременно.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

15 глава

На утро я проснулась от запаха кофе. Аромат висел в воздухе плотно и навязчиво, вытягивая меня из ночных кошмаров.

Всю ночь мне снилось, будто я снова бегу по лесу. Корни хватают за щиколотки, ветки бьют по лицу, а за спиной — тяжелое, беззвучное присутствие. Не звук шагов, а именно ощущение погони, ледяное и неотступное. Я просыпалась с колотящимся сердцем, вцеплялась в одеяло и снова проваливалась в тот же самый сон, будто наматывая круги по замкнутому маршруту.

Выдернул меня окончательно звон посуды. Не громкий, будто кто-то расставляет фарфор с хирургической аккуратностью.

Я сползла с кровати, натянула первый попавшийся свитер и, как лунатик, поплелась на кухню, ведомая этим спасительным запахом.

И застыла в дверях.

На кухне хлопотал Алексей.

Не Алексей-хромоножка, не жалкий калека. И не двухметровое чудище из ночного кошмара. Он был... собран. Слишком собран для обычного человека. Движения плавные, без единого лишнего жеста, будто экономил энергию. В руках — два подноса. На одном — моя кружка с черным кофе, как я люблю. На другом — тарелка с идеальным круассаном. Откуда он его взял? В деревне круассаны не выпекают.

— Кофеин поможет прийти в себя, — его голос был низким, бархатным. Никаких следов вчерашнего скрежета и рычания. Но и слащавости Алексея не осталось. Это был новый регистр. Голос-ловушка. — Ты почти не спала.

Не вопрос. Констатация факта. Он знал.

— А ты откуда знаешь? Стоял под дверью, подслушивал? — бросила я, не оборачиваясь. Спина заныла от напряжения.

Он тихо рассмеялся. Звук был похож на шелест сухих листьев под ногами.

— Мне не нужно подслушивать, Ева. Этот дом... я чувствую его. Как свое тело. Твое сердцебиение ночью было частым, как у пойманной птицы.

Мороз пробежал по коже. Я наконец повернулась к нему. Он поставил поднос на кухонный стол и отступил на шаг, давая мне пространство.

Молча взяла кружку. Кофе был идеальной температуры. Горячий, но не обжигающий. Как он угадал? Я сделала глоток. Горечь взбодрила.

Он наблюдал. Его взгляд был физическим прикосновением. Я чувствовала его на своей коже, на губах, на шее... Тот самый серебряный ожог на ладони будто заныл снова.

— Спасибо, — выдавила я, глядя в пол. — За кофе.

— Все для тебя, — он склонил голову. Искренне? Насмехаясь? Черт его знает. — Ешь. Тебе нужны силы.

— Для чего? — я подняла на него взгляд. — Чтобы лучше с тобой бороться?

Уголки его губ дрогнули. Едва заметно.

— Чтобы жить. Борьба — это твой выбор. Я же предлагаю перемирие.

Он снова отступил к плите, демонстративно повернулся ко мне спиной, чтобы налить себе чай. Тот самый жест доверия, как вчера. Театр. Вся его жизнь — театр. Но почему-то это срабатывало. Мое тело расслаблялось на несколько секунд.

Я медленно подошла к столу, взяла круассан. Он был теплым и хрустящим. Невероятно. Я откусила кусок. Вкусно. До тошноты вкусно.

— Где ты это взял? — спросила я с полным ртом.

— В Санлисе есть приличная пекарня. Я съездил с утра, — ответил он, не оборачиваясь.

Санлис — это 50 километров по убитой дороге. Туда и обратно — два часа.

— Ты же не мог... Я имею в виду, эта твоя нога...И у тебя есть права?

Он наконец повернулся. В его руках — скромная кружка с чаем. Цвета болотной воды.

— Оболочка может быть любой, Ева. Хромой. Здоровый. Молодой. Старый. Это всего лишь одежда. Неудобная, тесная одежда, — он поморщился, будто вспомнил что-то противное. — Но для тебя я готов ее носить. Чтобы тебе было... комфортнее.

Меня передернуло. «Одежда». Он говорил о теле как о костюме. Это было так чудовищно нечеловечески, что есть перестало хотеться.

Он увидел мое выражение лица и его собственное на мгновение исказилось чем-то похожим на боль.

— Прости. Я забываю, что такие вещи нужно фильтровать.

— Да, — хрипло сказала я. — Фильтруй.

Мы стояли в тишине. Дождь стучал в стекло. Он пил свой чай, а я смотрела, как двигается его кадык. Совершенно человеческая деталь. Совершенно обманчивая.

Вдруг он поставил кружку.

— Твои друзья пишут тебе.

Я вздрогнула, полезла в карман за телефоном. И правда, светился экран. Яся.

«Ев, ты жива? Как ты там? Как тот хромоногий секси? Не замучил тебя заботой?»

Я фыркнула. И тут же поймала его взгляд. Он смотрел на меня с непроницаемым выражением. Но в воздухе запахло озоном, будто перед грозой.

— Они беспокоятся о тебе, — произнес он. Без интонации.

— Они мои знакомые, — бросила я, быстро печатая ответ: «Всё ок.».

— Они чужие, — поправил он мягко. — Они не из нашего мира. Они приносят с собой шум. Суету. Они... мешают.

В его голосе не было угрозы. Была констатация факта, как о погоде. От этого стало еще страшнее.

— Не трогай их, — сказала я тихо, поднимая глаза на него. — Это мое условие.

Он замер, изучая меня. Его глаза, казалось, темнели с каждой секундой, поглощая свет из кухни.

— Твое условие? — он сделал шаг вперед. Я не отступила. — А какие у меня условия, Ева? Стоять смирно и ждать, пока ты соизволишь бросить на меня взгляд? Позволять чужим людям входить в мой дом и звать тебя обратно в тот жалкий, плоский мир, который тебя чуть не сломал?

Он был уже близко. Пахло остывшей землей после дождя, хвойной смолой и чем-то стальным, вечным — будто вдохнула морозную ночь.

— Я звал только тебя, — голос сорвался в низкий частоты, в нем зазвенел песок и скрежет. Он вибрировал у меня в груди, в зубах. — Только. Тебя.

Я сделала вдох, будто перед прыжком с высоты. Сердце колотилось в горле, готовое выпрыгнуть.

— Именно так, — выдохнула я, не отводя взгляда от его потемневших зрачков. — Терпеть. Ради меня. Или это для тебя слишком сложно? Или вечности тебе не хватило, чтобы научиться ждать? Или сколько ты там бродил по лесу в одиночестве?

Он замер. Сжал кулаки так, что кости хрустнули. Тени в углах комнаты дрогнули и поползли к его ногам, словно железные опилки к магниту. А потом — отступил. Напряжение спало, и на его лицо вернулась привычная маска — усталая, почти человеческая.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты учишься бить точно в цель, — произнес он тихо, и в его голосе снова звучала та самая усталая мягкость. — Ждать? Я могу вечность. Но терпеть присутствие тех, кто мешает... это искусство, которое мне еще предстоит освоить. Ради тебя.

Он повернулся, взял свою кружку с чаем и отнес ее к раковине. Движения были снова плавными, выверенными, но в них появилась какая-то новая, смиренная осторожность.

— Я не трону твоих друзей, — сказал он, глядя в окно на упрямо моросящий дождь. — Пока они не станут препятствием на пути к тебе. Это мое условие.

Он не стал ждать ответа и вышел из кухни, оставив меня наедине с недоеденным круассаном и остывающим кофе. Я слушала, как его шаги затихают в глубине дома — ровные, размеренные, без единого намека на хромоту.

Игра была продолжена. Но правила теперь были другими.

16 глава

Это было похоже на дурман. Сладкий, густой, парализующий. Я просыпалась — и на тумбе уже стоял стакан воды, конденсат стекал ровными дорожками по стеклу. Спускалась вниз — в камине уже потрескивали дрова, а на столе дымился чай, в котором было ровно две ложки меда. Как он узнал? Я ведь сказала только один раз, случайно, месяц назад.

Перестала вздрагивать от его бесшумных появлений. Перестала вжиматься в кресло, когда он проходил мимо, чтобы поправить занавеску или положить новую книгу на полку — всегда ту, о которой я только что подумала. Это было самое жуткое. Он ловил мои мысли на лету, как мух.

Я рисовала. Целыми днями. Эскизы, наброски, целые картины, которые складывались в углу мастерской, пахнущей маслом и скипидаром. Он подносил мне еду, когда я забывала поесть. Молча убирал тарелки. Его забота была идеальной тюрьмой без решеток. И я, черт возьми, начала чувствовать себя… в безопасности. Это был извращенный, чудовищный покой.

Осознание накатило внезапно, одним утром. Я смотрела на свое отражение в оконном стекле — спокойное, почти умиротворенное лицо, в глазах не было привычной паники. И меня вдруг стошнило от самой себя.

Что я делаю? Сижу тут, как ручная зверушка, пока мой тюремщик приносит мне круассаны и поправляет плед? Он же монстр. Не «сложная личность», не «трагический антагонист». Чудовище. Сущность, которая ради того, чтобы добраться до меня, выкосила всю мою семью. Выстроила из наших костей и страха мост к моей душе.

Я схватилась за край раковины, костяшки пальцев побелели. Перед глазами поплыли обрывки воспоминаний, которые я пыталась затолкать поглубже.

Авария в которую попал отец которого я видела только на фотографиях.

Дед, который за месяц до смерти он был зашуган до чертиков. Его крепкие, натруженные руки тряслись, а взгляд метался по углам, словно выискивал невидимых слушателей. А потом его дневник в котором каждая страница была наполнена болью и сожалением.

И мама. Её надтреснутый голос в телефонной трубке. «Я приеду на следующей неделе, доченька, обязательно». А на следующей неделе — то труба лопнет, то грипп с температурой под сорок, то на работе аврал. Месяц. Целый месяц она не могла проделать путь в пару сотен километров. Не могла или… ей не давали? Каждый раз, как она собиралась, жизнь подкидывала ей новое, мелкое, но неотложное несчастье. Идеально выстроенный барьер из бытовых проблем.

Смерть за смертью. Несчастье за несчастьем. Не как слепая ярость, а как холодный, расчетливый план. Он не выжигал мою семью огнем. Он методично, безжалостно обрубал все связи, которые могли бы увести меня отсюда. Расчищал путь. Чтобы в конце концов осталась только я. И он.

А я? Я пила его идеальный кофе и позволяла себе убаюкиваться этой жуткой, смертоносной заботой.

«Но ведь дед… — робко вставляло другое, слабое «я». — Дед первый начал. Он обманул. Он нарушил договор. Он подверг нас всех опасности. Алексей… Страж… он просто защищал свое. Он следует правилам, пусть и жестоким. Он не злой. Он… одинокий».

Я застонала, зажала ладонями виски. Предательница. Я искала ему оправдания. Я, последняя из нашего проклятого рода, искала оправдания тому, кто этот род истребил.

Его дом. Его лес. Его земля. Все, к чему я прикасалась, было им пропитано. Даже воздух, которым я дышала, был его воздухом. Он не был злодеем из сказки. Он был стихией. Лесным пожаром, сметающим все на своем пути. Можно ли винить пожар в том, что он горит?

Черт возьми, можно! Можно и нужно! Потому что я — не лес. Я — человек. И моя семья была людьми. Со своими ошибками, жадностью, глупостью. Но они не заслужили быть просто препятствием на пути у какой-то древней, тоскующей сущности.

Нутро рвалось наружу, требовало объявить весь мир в несправедливости. Почему моему деду пришлось быть таким алчным? Почему этот дух не мог найти себе другую, менее жертвенную невесту? Почему я должна разбираться в этих древних, бредовых договоренностях, когда все, чего я хотела, — это рисовать в своей мастерской и спокойно проживать свою короткую, скучную жизнь

Почему все не могло сложиться по-другому?

Слезы жгли глаза, но я с яростью их смахнула. Нет. Нет, Ева. Это путь в никуда. Искать виноватых — все равно что пытаться осушить океан ложкой. Дед виноват. Страж виноват. Проклятие виновато. Мир несправедлив. Принято. Отмечаем галочкой.

А что теперь? Теперь ты здесь. В золотой клетке с монстром, который смотрит на тебя с обожанием, от которого кровь стынет в жилах. И он ждет. Он может ждать вечность. А ты — нет. Ты сгниешь здесь. Станешь такой же тихой, ухоженной, сумасшедшей барышней в запертом доме. Его главным трофеем. Его вещью.

Я глубоко вдохнула, выпрямила спину и посмотрела на свое отражение в стекле. Бледное лицо, слишком большие глаза, в которых плескался не то ужас, не то смирение.

— Нет, — прошептала я своему отражению. — Не смирилась. Никогда не смирюсь.

Дверь скрипнула. Он стоял на пороге, в руках — тарелка с нарезанными яблоками. Его взгляд скользнул по моему лицу, по сжатым кулакам, и он все понял. Без слов. Всегда без слов.

— Я не голодна, — выдохнула я, и голос прозвучал хрипло, но твердо.

Он не настаивал. Не извинялся. Просто кивнул, медленно и глубоко, как будто принимая вызов.

— Как скажешь, — произнес он тихо и отступил назад, растворяясь в полумраке коридора, оставив меня наедине с моей яростью и тихим, ненавистным уютом его идеального дома.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

17 глава

Тихая война началась на следующий же день. Я перестала пить его кофе. Каждое утро я сама шла на кухню, громко гремела посудой, заваривала себе крепкий, перегорченный чай из пакетиков, которые привезла с собой. Я оставляла кружки на столе, разбрасывала книги, нарочно сдвигала идеально ровные рамки на стенах на пару миллиметров в сторону. Мелкий, детский саботаж. Но это было хоть что-то.

Он наблюдал. Всегда из тени, из-за угла, из другого конца комнаты. Его спокойствие было оглушительным. Он не поправлял рамки. Не убирал кружки. Он просто ждал, пока я уйду, и тогда тишина возвращалась на свои места, а предметы вставали в свои идеальные, вымеренные геометрические формы. Это сводило с ума. Меня тошнило от этой безупречности. Я хотела увидеть трещину. Хоть одну. Хоть на секунду.

За все время он ни разу не надавил на меня физически. Не попытался прикоснуться. И слава богу, потому что я бы, кажется, впилась ему в лицо ногтями. Он не повышал голос. Его милость была абсолютной, всепоглощающей и от этого — невыносимой. Ему, похоже, хватало того, что я просто была здесь. Дышала его воздухом. А я — нет. Я сходила с ума от монотонности.

Месяц назад я сбежала сюда, чтобы передохнуть от городской суеты. Чтобы разобраться с ночными кошмарами. Чтобы вернуться к картинам. Ирония судьбы — кошмары стали реальными, а все мои холсты и краски остались в городе. В моей светлой, залитой солнцем мастерской, заставленной банками с кистями и тюбиками масла. Там пахло творчеством, а не смертью и ладони.

И еще там была мама. Не видеться с ней месяц — это был новый рекорд. Мы созванивались, конечно. Короткие, пустые разговоры. «Как дела?» — «Нормально». — «У меня все хорошо». Ложь сквозь зубы с обеих сторон. Но я скучала по ней. По ее неидеальному, живому лицу. По ее беспорядку на кухне. Вечным нравоучениям. Дурацким шуткам.

Идея поездки в город поселилась в голове как навязчивый паразит. Она грызла изнутри, обрастала деталями. Нужно забрать краски. Проведать маму. Просто пройтись по шумным улицам, увидеть других людей. Убедиться, что тот мир еще существует.

На следующее утро я просто собрала рюкзак. Бросила внутрь зубную щетку, зарядку, сменное белье. Действовала на автомате, почти не думая, пока паралич страха не накрыл снова.

Я спустилась вниз. Он стоял у большого окна в гостиной, спиной ко мне, наблюдая за тем, как дождь размывает контуры леса. Казалось, он врос в пол, стал частью этого пейзажа — неподвижный, вечный страж.

Я откашлялась. — Я уезжаю. В город. На пару дней.

Он медленно обернулся. Его взгляд скользнул по мне, по рюкзаку в моей руке. В воздухе запахло озоном. Не было ни гнева, ни удивления. Его лицо оставалось спокойным, но вся атмосфера в комнате изменилась. Стала напряженной.

— Зачем? — спросил он. Все тот же бархатный, низкий голос. Но в нем появилась какая-то новая, металлическая нотка.

— Краски забыла. И маму навестить надо.

Он помолчал, изучая меня. Его глаза, казалось, видели не меня, а ту идею, что пустила во мне корни.

— Здесь все есть. Скажи, что тебе нужно. Я достану.

— Мне нужны мои краски. Мои. А не те, что ты подберешь. И мне нужно увидеть маму.

— Она в порядке, — произнес он мягко, и от этих слов у меня похолодело внутри. Как он мог это знать? — Ты можешь позвонить ей.

— Это не одно и то же.

Я сделала шаг к двери. Он не двинулся с места, но воздух перед выходом сгустился, стал упругим, будто я уперлась в невидимую стеклянную стену.

— Ева, — его голос прозвучал тише, но весомее. В нем проснулся тот самый скрежет, песок, тысячелетняя усталость. — Не уходи.

Это не была просьба. Это было… предупреждение. Констатация того, что выйти за дверь — значит сломать хрупкий, негласный договор.

— Я не спрашиваю разрешения, — выдавила я, сжимая лямку рюкзака. Сердце колотилось где-то в горле.

Я потянула за ручку двери. Дубовая плита не поддалась. Щеколда была откинута, замок — открыт. Но дверь не двигалась. Будто ее вросли в землю.

Я обернулась к нему. Он все так же стоял у окна, руки за спиной. На его лице не было ни напряжения, ни злости. Только глубокая, бездонная печаль.

— Пожалуйста, не заставляй меня, — сказал он так тихо, что это было похоже на шелест листьев за окном. — Я не хочу тебя пугать.

Вот она. Трещина. Не в его идеальном спокойствии. Во мне. Дрожь в коленях. Предательское желание бросить рюкзак и сказать: «Ладно, я остаюсь». Страх был сильнее.

Но я помнила лицо матери в телефонной трубке. Помнила запах своей мастерской. Помнила, что значит быть свободной.

Я отпустила рюкзак. Он с глухим стуком упал на пол. Я повернулась к нему полностью, расправила плечи, глядя прямо в его темные, почти черные зрачки.

— И что ты сделаешь? — спросила я, и мой голос не дрогнул. — Привяжешь меня к батарее? Запрешь в комнате? Выключишь свет и будешь стоять в дверях, пока я не сломаюсь? Ну так давай. Покажи мне, какой ты на самом деле. Перестань притворяться идеальным. Мне это уже осточертело.

Он замер. И тогда я увидела это. Не гнев. Не ярость. Что-то похожее на настоящую, неподдельную боль. Как будто я воткнула ему нож в самое незащищенное место и провернула.

Тень дрогнула. Дверь за моей спиной с тихим щелчком отворилась, впуская внутрь влажный, холодный воздух с улицы.

— Хорошо, — прошептал он. Его голос снова стал человеческим. Сломанным. — Иди.

Он отвернулся к окну, словно не в силах смотреть на мой уход. Его силуэт на фоне серого неба вдруг показался не всесильным стражем, а просто одиноким мужчиной в слишком тихом доме.

Я не стала ждать, пока он передумает. Выскочила на крыльцо, захлопнув дверь. Дождь тут же облепил лицо холодными каплями. Я бежала к калитке, не оглядываясь, чувствуя, как его взгляд жжет мне спину через стены и расстояние.

Победа отдавала горьким вкусом железа и предательства.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

18 глава

Возвращение домой было похоже на попадание в другую реальность. Не в ту, из которой я сбежала месяц назад, а в какую-то чужую, неуютную квартиру. Воздух был спертым, химическим ароматом масляных красок и скипидара. Я пыталась превратить эту бетонную коробку на окраине в уютное гнездышко, но что-то с самого начала пошло не так. Как в игре, которую хочешь пройти идеально, но с первых же минут делаешь неверный ход и потом просто живешь с этим фатальным багом, проигрывая раз за разом.

Я скинула мокрую куртку, ботинки в прихожей, и прошла прямо в мастерскую. Не зажигая лампу, сорвала накидку с самого большого холста, стоявшего на мольберте.

И обомлела.

Легкая дрожь пробежала по коже. Теперь было понятно, почему я накрыла его. Почему инстинктивно спрятала это… это перед отъездом. Как я вообще умудрялась спать в одной квартире с этой хренью?

На холсте бушевала тьма. Не просто черная краска — густой, почти физически ощутимый хаос из сажи и ультрамарина. Я написала лес. Но не тот, зеленый и живой, а какой-то древний, гнетущий, состоящий из сплошных теней и искривленных, скрюченных стволов. В центре композиции зиял огромный черный пруд. Вода была настолько темной, что казалось, в нее провалится взгляд. И в ней, с леденящей душу четкостью, отражалась луна — холодная, мертвенно-белая.

А на переднем плане… на переднем плане был он. Черный, безликий силуэт, состоящий из сплошной темноты. Он был обращен ко мне спиной, глядя в тот самый пруд, но одна его рука — длинная, неестественно тонкая, с ветвистыми, скрюченными пальцами — была вывернута и протянута прямо за пределы картины. Ко мне. Каждый палец казался когтистой ветвью, готовой впиться в живое тело.

Но самое жуткое были его глаза. Их не должно было быть видно, он же был к спине. Но два пятна еще более густой, абсолютно черной краски, два бездонных провала, светились на затылке. И они смотрели. Прямо на меня. Через холст, через комнату, через время.

И это… это мое чудовище.

Даже сейчас, спустя месяц, от картины исходила мощная, жуткая аура. От нее буквально веяло холодом и тишиной, той самой, что царила в его доме. Волосы на затылке медленно поднимались дыбом. Неудивительно, что кошмары стали чем-то обыденным. Я не просто видела их во сне. Я их писала. Вкладывала в них всю свою подавленную панику, все предчувствия, всю черноту, что копилась внутри.

Я стояла, не в силах отвести взгляд от этой мерзости, которую сама же и создала. Руки сами потянулись к другим холстам, прислоненным к стене. Я переворачивала их один за другим. Везде он. Лес. Тени. Эти проклятые бездонные глаза. Он сделал меня одержимой. Еще до того, как я вообще узнала о его существовании, мое подсознание уже кричало о нем на весь дом.

«Нет. Все. Конец».

Мысль была четкой, как удар стеклореза. Это надо уничтожить. Сжечь. Стереть в пепел.

В тот же день я устроила погром в мастерской. Сдернула все холсты, над которыми работала последние месяцы. Пейзажи, портреты, абстракции — все они теперь казались мне зараженными. На них проступали те же тени, угадывались те же очертания. Бред. Паранойя. Но я уже не могла остановиться.

Закидала их в багажник такси, под возмущенные взгляды водителя, и велела ехать за город, к речке.

Нашла пустырь. Собрала сухих веток, прошлогодней листвы, развела костер. Пламя жадно лизнуло воздух, затанцевало оранжевыми языками в наступающих сумерках.

Я не стала смотреть на картины. Не стала их анализировать или прощаться. Я просто взяла первую — тот самый пруд с луной — и с силой ударила об угол ржавой лавочки. Деревянная рама треснула с сухим, удовлетворяющим хрустом. Я сломала ее полностью, сорвала холст с подрамника и швырнула в огонь.

Краска вспыхнула ярко, зашипела. Запахло паленым и чем-то химическим. Я наблюдала, как черная краска пузырится и сворачивается, обнажая белый грунт, который тут же чернел от огня. Образ расползался, таял на глазах.

Взяла следующую. И следующую. Ломала рамы, рвала холсты и бросала их в костер. Пепел от сгоревшей масляной краски поднимался к небу тяжелыми, серыми хлопьями, похожими на снег. Он оседал на моих руках, на лице, на одежде. Я дышала этим пеплом. В нем был запах страха, который я наконец-то уничтожала.

Я почти ничего не чувствовала. Ни облегчения, ни триумфа. Только пустую, выжженную ярость и горькое осознание того, что это всего лишь символ. Я могу сжечь картины. Но я не могу сжечь то, что их нарисовало. То, что сидело во мне.

Когда огонь пожирал последний клочок холста, я потушила костер, закидав его землей. Стояла в темноте, пахнущая дымом и тлением, и смотрела на черное, звездное небо.

Он видел это? Чувствовал? Я почти физически ощущала его взгляд где-то там, за линией горизонта, в той самой проклятой деревне. И впервые за долгое время мне показалось, что между нами установилась незримая, ядовитая связь.

Я сожгла его портреты. Но он все еще был здесь. Со мной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

19 глава

Возвращение в город оказалось пыткой. После гробовой тишины его дома, здесь был сущий ад. Грохот машин за окном бил по незащищенным нервам. Сосед сверлил что-то ровно в семь утра, будто пытаясь просверлить дыру прямо в моем виске. Голоса за стеной, лай собаки, вечный гул жизни — все это сливалось в оглушительный, бессмысленный грохот. Я чувствовала себя так, будто с меня содрали кожу, обнажив каждое нервное окончание.

Что со мной не так? В деревне я сходила с ума от тишины, здесь — от шума. Я металась по квартире, не в силах найти покоя ни в одной комнате. Я должна была отдохнуть. Решить, что делать дальше. Возможно, даже остаться здесь. Навещать маму. Найти какого-нибудь психотерапевта. Начать все с чистого листа.

Чистого листа. Ха. Я сожгла свои картины, но пепел от них все еще был во рту.

Поход к маме стал очередным актом самоистязания. Ее маленькая хрущевка пахла тем же, чем и всегда: тушеной капустой, дешевым парфюмом и тихим отчаянием. Она казалась такой же… сбитой с толку. Говорила о работе, о соседке, о скидках в магазине. Ни слова о деде. Ни слова о том, почему я пропала на месяц. Как будто стена из стекла выросла между нами. Я сидела на краешке дивана, пила перестоявший чай и чувствовала себя чудовищем. Принесла в ее уютный, вылизанный мирок запах дыма и ледяного ужаса. Она что-то подозревала? Чувствовала? Или он уже добрался и до нее, обрубив все ниточки, которые могли бы привести меня обратно к нормальной жизни?

— Ты какая-то бледная, дочка, — сказала она, провожая меня до двери. Ее рука, легкая как птичка, коснулась моей щеки. — Ничего не болит? Может, к врачу сходить?

«Врач не поможет, мам. Тут либо экзорцист, либо пуля в лоб». Я улыбнулась самой плоской, самой фальшивой улыбкой в своей жизни и пообещала сходить.

Попытки порисовать были плачевными. Я купила новый холст, самые дорогие краски, вдохновившись Pinterest. Но стоило взять кисть, как руку начинало сводить судорогой. Линии не слушались. Цвета казались грязными и фальшивыми. Все, что выходило из-под кисти, было уродливым и мертвым. Я не могла творить. Он забрал у меня и это.

Самое ужасное что, головная боль вернулась с утроенной силой. Это была не мигрень. Это было ощущение, будто в черепе поселился рой ос, которые жужжали, бились о кость и жалили изнутри. Свет резал глаза. Я задернула шторы, легла на пол в гостиной и просто лежала, глядя в потолок, пока боль медленно перетирала мои мысли в труху.

Душевные метания достигли пика. Я то собирала вещи, чтобы ехать обратно, к нему, то швыряла их по углам с дикой руганью. Я звонила маме, чтобы услышать человеческий голос, и сбрасывала трубку, не дождавшись гудка. Я открывала чат с Ясей, чтобы поделиться своими метаниями хоть с кем-то, и удаляла сообщение. Я была разорвана на части. Одна часть умоляла сдаться, вернуться в тот тихий, ухоженный ад. Другая — кричала, что лучше умереть.

Обморок настиг меня внезапно. Я просто шла из кухни с стаканом воды, и вдруг пол ушел из-под ног. В ушах звенело. Во рту был привкус меди. Я лежала и не могла пошевелиться, слушая, как бешено стучит мое сердце. Это был не приступ. Это было истощение. Мой организм отключался, спасая себя от меня же самой.

И тогда пришел кошмар.

Полноценное, объемное погружение. Я снова была в его доме. Но он был другим. Не ухоженным, а заброшенным. Пыль клубилась под ногами, паутина свисала с углов густыми пряжами. И было холодно. Ледяной, пронизывающий холод, идущий из самого сердца дома.

Он стоял у окна в гостиной, спиной ко мне. Но в этот раз он не обернулся. Он был неподвижен, как изваяние.

— Отпусти меня, — прошептала я, и мой голос прозвучал жалко и тихо, затерявшись в огромной, пустой комнате.

Он медленно покачал головой. Не оборачиваясь.

— Два дня закончились, — произнес он. Его голос был тихим, но он резал слух, как стекло. В нем не было ни злости, ни угрозы. Была лишь холодная констатация факта. — Ты обещала.

Я попыталась что-то выговорить, но язык прилип к небу. Я не обещала. Я предупредила. Но для него, видимо, это было одно и то же. Мое «я уезжаю» он воспринял как договоренность. Срок аренды истек.

— Я... — голос сорвался на хрип. — Я не...

— Ты отдохнула, — он перебил меня, и это прозвучало как приговор. — Ты виделась с матерью. Ты сожгла мои портреты. Попыталась стереть меня. Это было… больно.

В его голосе не было упрека. Была все та же усталая констатация, от которой кровь стыла в жилах.

— Теперь, — он сделал шаг вперед. Тени в комнате дрогнули и потянулись за ним, как преданные псы. — Теперь моя очередь ставить условия.

Он остановился в шаге от меня. От него пахло морозной хвоей и старой бумагой. Его рука, бледная и удивительно человеческая на вид, протянулась и коснулась моей щеки. Прикосновение было ледяным.

— Ты не уедешь отсюда без моего разрешения. Никогда. Твои попытки причинить мне боль… прекратятся. Ты научишься принимать то, что есть. То, чем мы являемся друг для друга.

Его пальцы мягко провели по моей коже, и по спине пробежала противная, холодная дрожь.

— А если я откажусь? — выдохнула я, ненавидя тот страх, что слышала в собственном голосе.

Он наклонился ко мне. Его лицо оказалось в сантиметрах от моего. В его глазах, таких глубоких, что в них можно было утонуть, не было угрозы. Только бесконечная, всепоглощающая уверенность.

— Тогда я перестану быть терпеливым. И твой мир, тот, что за пределами этого леса, станет еще меньше. Еще тише. Пока в нем не останешься только ты. И только я. Так или иначе.

Он выпрямился, отнял руку.

— Выбирай, Ева. Небольшая свобода в моих пределах… или никакой свободы вовсе. Решай до утра.

Он развернулся и вышел, оставив дверь открытой. Из приоткрытой створки за ним тянулся длинный, искаженный силуэт — напоминание о том, кем он был на самом деле.

Вместо ответа ноги сами подкосились. Я не упала на холодные половицы прихожей. Колени больно ударились о дерево, но я почти не почувствовала боли. Только леденящую пустоту внутри.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я осталась сидеть на полу в прихожей, маленькая и разбитая, смотря в открытую дверь, за которой была свобода, которой я больше не могла воспользоваться. Кошмар не закончился. Он просто потребовал подписать договор.

20 глава

С первыми лучами солнца, которые робко пробивались сквозь пыльное стекло, я проснулась. Не от света, а от тяжелого, неотступного чувства — за мной наблюдают. Это был не сон, а физическое ощущение, будто на моей груди лежит ледяной камень.

Я открыла глаза и сразу же заметила странность. Комната была в пыли. Тонкий, бархатистый слой серого пепла лежал на комоде, на спинке кровати, на полу. Воздух был спертым и пах стариной, забвением.

Это было... неправильно. За те два дня, что я отсутствовала, Алексей, казалось, не прикоснулся ни к чему. Я даже не была уверена, что он вообще был здесь. Потому что, когда я жила в этом доме, он был маниакальным чистюлей. Все сверкало, пахло хвоей и свежей выпечкой, будто тут круглосуточно работала невидимая пекарня с уборщицами.

Но сейчас... Стоило мне исчезнуть всего на два дня, и дом словно вздохнул полной грудью и выдохнул вековую пыль. Она висела в воздухе, заставляя чихать. Как будто моего отсутствия хватило, чтобы вечность вновь вступила в свои права. Как будто его идеальный порядок был хрупким фасадом, иллюзией, которую он поддерживал только ради меня. А без меня... без меня ему не нужно было притворяться.

И это пугало куда больше, чем его безупречная чистота.

Он стоял у окна, спиной ко мне, силуэт четко вырисовывался на фоне розовеющего неба, затянутого паутиной трещин на стекле. Все та же поза вечного стража, смотрящего свысока на жалкое человеческое существование. Казалось, он не спал всю ночь. А ему вообще нужно спать?

Он повернулся. Его лицо было бледным и невозмутимым, словно высеченным из мрамора. В его глазах не было вопроса. Была лишь тихая, безжалостная уверенность.

— Твое решение, Ева? — его голос был тихим, но в тишине утра он прозвучал оглушительно.

Горло сжалось. Какое, к черту, решение? Как будто мне предложили умереть от голода или от удушья. Какая разница, если конец один и тот же? Свобода в золотой клетке или медленное угасание в одиночестве — оба пути вели к нему.

В этот момент я поняла, как же мне не хватает Михалыча. Его наставлений, более опытного взгляда на эту ситуации, его простых, но таких нужных сейчас советов. Но с тех пор, как Алексей вернулся в этот дом как полноправный хозяин, с меня не спускали глаз. Я боялась даже думать о старике, боялась, что одна мысль о нем навлечет на него беду. Алексей уже продемонстрировал, как легко он может дотянуться до тех, кто мне дорог.

— Дай мне еще время, — выдохнула я, и голос мой прозвучал хрипло и жалко. — Неделю. Всего одну неделю. Чтобы… привыкнуть.

Он смотрел на меня, не моргая. Его взгляд был подобен рентгену, будто видел насквозь всю мою ложь.

— Привыкнуть, — повторил он, и в его голосе прозвучала легкая, почти не уловимая насмешка. — Ты не привыкаешь к воздуху, которым дышишь. Ты просто дышишь. Так и здесь. Ты просто будешь здесь. Со мной.

Он сделал шаг вперед, и тень от его фигуры накрыла меня целиком.

— Твой ответ, Ева. Сейчас.

Я отступила, спина уперлась в холодное дерево комода. Мои пальцы наткнулись на что-то холодное и металлическое. Серебряная зажигалка деда. Старая, тяжелая, с выгравированным оленем. Воспоминание ударило, как ток:

Серебро

.

Я не думала. Действовала на слепом, животном порыве. Резко схватила зажигалку, щелкнула. Хлипкое пламя робко взметнулось вверх.

— Отойди! — мой голос сорвался на крик. — Я сожгу этот проклятый дом! Дотла! И себя вместе с ним, если придется!

Он замер. Но не от страха. Нет. Его лицо озарилось странным, почти восторженным светом. Глаза вспыхнули тем самым древним, диким огнем, который я боялась увидеть.

— Огонь? — он прошептал с каким-то болезненным восхищением. — Ты выбираешь очищение огнем? Как интересно.

Он сделал шаг НАВСТРЕЧУ пламени, а не от него.

— Попробуй.

Я отбросила зажигалку. Она с глухим стуком ударилась о пол, пламя погасло.

Он был уже в сантиметрах от меня. Его руки уперлись в комод по бокам от меня, запирая в ловушке. От него пахло не просто хвоей — пахло грозой, озоном, древней силой.

— Со мной? — его голос стал низким, вибрация его проходила сквозь меня, отзываясь в самых потаенных уголках. — Со мной все так, Ева. Я устал ждать. Вечность — это слишком долго, чтобы быть терпеливым. Особенно когда ты теперь так близко, но все равно далеко. Что я должен сделать что-бы ты захотела быть со мной?

Одна его рука поднялась, и пальцы вцепились в мои волосы у затылка. Не больно. Но неотвратимо. Жестко. Он наклонил мою голову назад, заставляя смотреть ему в глаза. В них бушевала буря.

— Ты моя. Ты была моей с самого начала. По крови. По праву. По желанию, которое свело меня с ума с первой же минуты. Я пытался быть… цивилизованным. Нежным. Ты же человек, хрупкая, ранимая. Но ты сама показала мне, что не хочешь моей нежности. Ты хочешь силы. Ты ее получишь.

Его губы обрушились на мои. Это не был поцелуй. Это было завоевание. Поглощение. В нем не было ничего человеческого — только жажда, голод и та самая древняя, всесокрушающая сила. Мир поплыл, комната перевернулась. Где-то на заднем плане я ощутила, как падаю на кровать, как его вес прижимает меня, как пыль с потолка осыпается нам на лица маленькими звездами.

Это было не любовью. Это была война. И я тонула в ней, с каждым прикосновением его рук, с каждым укусом его губ на моей коже, с каждым шепотом моего имени в лучах солнца, который звучал как заклинание.

Он не хотел меня сломать. Он хотел меня пересоздать. Сжечь дотла ту, что была, и собрать из пепла новую. Ту, что будет принадлежать ему без остатка.

Самое ужасное было то, что часть меня… часть меня хотела сгореть вместе с ним.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

21 глава

Пустой

Я притянул ее к себе, ощущая под ладонью трепетное биение ее сердца. Оно стучало так часто и беззащитно, что на миг мне показалось – я держу на руках не женщину, а раненую птицу. Хрупкую, теплую, живую. И такую своевольную. Ее сопротивление лишь разжигало во мне древний огонь, тлевший в груди веками.

— Перестань бороться, — мой шепот коснулся ее уха, губы скользнули по влажной коже шеи, ощущая соленый вкус ее страха и желания. — Ты только мучаешь нас обоих. Разве ты не чувствуешь, как твое тело жаждет меня?

— Я ненавижу тебя, — выдохнула она, но ее спина непроизвольно выгнулись навстречу моей ладони, предательски выдавая ее истинные чувства.

Я мягко провел рукой по ее талии, ощущая под тонкой тканью свитера напряженные мышцы, хрупкие ребра. Она вздрогнула, но не оттолкнула меня.

— Ты боишься, — мои пальцы нежно задержались на ребрах. — Боишься той силы, что тянет тебя ко мне. Боишься себя.

Она попыталась вырваться, но в ее движении уже не было прежней решимости. Я притянул ее ближе, чувствуя, как ее дыхание сбивается. Пыль веков, поднятая нашим падением, медленно оседала вокруг, наполняя воздух сладковатым запахом забвения. Таким был этот дом без нее. Таким был я – застывшим во времени, покрытым пеплом одиночества. И только она могла разбудить во мне эту жажду жизни.

— Позволь мне показать тебе, что значит быть желанной, — мои губы коснулись ее ключицы, и я почувствовал, как по ее телу пробежала мелкая дрожь. — Позволь мне любить тебя. Добровольно. Не заставляй меня брать то, что ты и так готова отдать.

— Никогда, — прошептала она.

Я откинулся, чтобы увидеть ее лицо. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь пыльные стекла, ее глаза блестели слезами. Испуганные. Прекрасные. Мои.

— Ты уже моя, Ева, — моя ладонь нежно коснулась ее щеки. — С самого первого взгляда. По праву судьбы. По зову крови, что течет в твоих жилах.

Моя рука медленно скользнула под свитер, коснувшись обнаженной кожи живота. Она ахнула – не от испуга, а от неожиданности нежности моего прикосновения.

— Я... я не готова, — ее пальцы дрожали, когда она попыталась отодвинуть мою руку.

— Я буду ждать, — я переплел наши пальцы, прижимая ее ладонь к своей груди, чтобы она чувствовала биение моего сердца. — Я ждал тебя вечность. Могу подождать еще немного.

Но ее тело уже отвечало мне – кожа покрылась мурашками, дыхание стало глубже. Я видел борьбу в ее глазах – страх перед неизвестным и пробуждающееся любопытство, ненависть и зарождающуюся страсть.

— Что ты делаешь? — ее шепот был полон смятения, когда мои пальцы провели нежные линии по ее бедрам.

— Люблю тебя, — мои губы вновь нашли ее губы в поцелуе – на этот раз нежном, вопрошающем. — Принимаю тебя. Целую. И буду делать это вечно.

Я чувствовал, как ее сопротивление тает под моими ласками. Как ее губы начинают робко отвечать на мои поцелуи. Ее руки с дикой осторожностью обвили мою шею, пальцы вцепились в волосы — не чтобы оттолкнуть, а чтобы удержаться в этом водовороте чувств.

Я замедлил каждый свой жест, превратив его в обещание. Мои пальцы не спеша скользили по ее спине, ощущая под тонкой тканью свитера каждый позвонок, каждую напряженную мышцу. Она вздрагивала при каждом прикосновении, но уже не отстранялась. Ее дыхание, прерывистое и теплое, смешивалось с моим.

— Я не хочу пугать тебя, — прошептал я, касаясь губами ее закрытых век. — Я хочу, чтобы ты чувствовала себя в безопасности. Здесь. Со мной.

Она молчала, но ее тело постепенно расслаблялось в моих объятиях. Я чувствовал, как медленно уходит дрожь, как спадает напряжение с ее плеч. Мои губы опустились ниже — к уголкам ее губ, к линии подбородка, к трепетной впадине у основания горла. Каждое прикосновение было вопросом, на который ее кожа отвечала румянцем, а дыхание — сбивающимся ритмом.

— Ты так прекрасна в своей уязвимости, — мои слова тонули в шелке ее кожи. — Как первый весенний цветок, пробивающийся сквозь снег. Хрупкий и несгибаемый одновременно.

— Я буду заслуживать твое доверие каждый миг, каждый день, — я смотрел ей в глаза, и в моем взгляде не было ничего, кроме восхищения и той странной нежности, что размягчала мне душу. — Я научусь понимать тебя без слов. Чувствовать твое настроение по дыханию. Угадывать желания по биению сердца.

Ее рука не легла на мою спину в жесте примирения. Вместо этого она уперлась ладонью мне в грудь, создавая пространство между нами. Не отталкивая, а обозначая границу.

— Ты говоришь о вечности? — в ее голосе прозвучала горькая усмешка. — Я дам тебе вечность борьбы. Каждый твой поцелуй будет оспорен. Каждая ласка — встречена сопротивлением. Ты хочешь заслужить мое доверие? Что ж, попробуй. Но знай: я не из тех, кто сдается. Я из тех, кто сражается до конца. Даже если этот конец — ты.

Она не отводила взгляд, и в ее глазах я видел не слепую ненависть, а холодную, выверенную решимость. Это было не прекрасное, хрупкое создание, дрожащее в моих руках. Это был маленький, прилестный воин.

С каждой минутой, секундой проведенной рядом, я восхищялся все больше своей избраницей.

— Хорошо, — я не стал приближаться, не попытался сломить ее волю силой. Вместо этого я позволил себе улыбнуться. Искренне. — Борись. Дай мне почувствовать каждую твою победу, каждое поражение. Сделай нашу вечность интересной.

Я поднялся с кровати, давая ей пространство. Ее взгляд следил за мной, полный подозрения и готовности к атаке.

— Ты получишь свою борьбу, Ева, — я пообещал, и в моем голосе не было насмешки, только уважение. — Но знай: я не отступлю. И я не сдамся. Потому что то, за что стоит бороться вечность, не может быть легкой добычей.

Я повернулся и вышел из комнаты, оставив ее одну. Но на этот раз это не было поражением.

Впервые за бесконечные века я с нетерпением ждал следующего хода.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

22 глава

Тишина, в которой он оставил меня, была громче любого крика. Она звенела в ушах, густела в горле, давила на грудь. Я лежала на его – нет,

нашей

– кровати, в этой проклятой комнате, и слушала, как бешено стучит мое сердце. Оно отзывалось на каждый его шаг за дверью, будто между нами была не древесина, а живая, пульсирующая нить.

«Борись», – сказал он. И я буду. О, я буду.

Но что это за борьба, когда противник читает тебя как открытую книгу? Когда твое собственное тело предает с каждым вздохом, вспоминая нежность его прикосновений? Я все еще чувствовала на коже жгучие следы его пальцев, на губах – вкус его поцелуя, странно сладкий, как забродившие лесные ягоды. Я ненавидела этот вкус. Ненавидела слабость, которая заставляла меня отвечать. Ненавидела его за то, что он видел эту слабость и не воспользовался ею, как сделал бы на его месте любой смертный мужчина.

Это было самым страшным. Его нечеловеческое терпение. Его готовность играть в долгую игру, растянутую на вечность.

***

Воздух на кухне был густым и сладким, как испорченный мед. Алексей двигался с хищной, почти зловещей грацией, расставляя фарфоровые тарелки с безупречной точностью. Солнечный зайчик плясал на отполированной до зеркального блеска поверхности стола, и каждый его луч казался мне пощечиной. Эта картина идеального быта была его любимой декорацией, ширмой, за которой скрывалась бездонная, ледяная пустота.

Его пальцы, длинные и холодные, коснулись моей шеи, поправляя прядь волос. Я застыла, как птица перед змеей.

– Ты бледная, лучик. – Его голос был бархатным, обволакивающим, но в синеве его глаз мерцала бездонная глубина. Не любовь. Не забота. Для него я как подорожник на рану, не больше. – В доме пыльно. Это неправильно. Для твоего же блага, сходи прогуляйся. Лес сегодня дышит тобой.

Ложка в моей руке замерла. Он никогда не предлагал свободы. Он ее дозировал, как яд, чтобы я не забыла, кому принадлежит мое дыхание.

– А ты? – спросила я, и ненавидела слабый отзвук дрожи в собственном голосе.

– Наведу порядок, – он обвел рукой стерильно чистую кухню. Его губы тронула та искривленная полуулыбка, от которой замирало сердце. Он читал меня. Всегда. Я была открытой книгой, которую он перелистывал с мрачным удовольствием. – Без тебя будет пусто. Но я потерплю.

Я кивнула, не доверяя голосу. Поднялась из-за стола, и костяшки моих пальцев побелели от напряжения, когда я оперлась о столешницу. Его взгляд скользнул по ним – холодный, всевидящий. Он все замечал. Все слышал. Даже стук моей крови в висках.

– Не уходи далеко, – он произнес это почти нежно, но в воздухе повис неозвученный второй акт фразы:

«потому что я все равно найду»

.

***

Воздух снаружи ударил в лицо, как освобождение. Густой, хвойный, настоящий. Сердце колотилось в такт внутреннему барабану тревоги. Это была ловушка. Она не могла не быть ею. Я ждала, что вот-вот из-за дерева появится он, что ветви сплетутся в клетку. Но лес молчал. И был пуст.

Я шла по едва заметной тропинке, и спина ныла в ожидании его прикосновения. Каждый шорох заставлял вздрагивать. Я была его любимой игрушкой, выпущенной на мгновение, чтобы ощутить вкус свободы, прежде чем он вернет меня в свою золотую клетку.

И тогда я увидела

его

.

Не между деревьев. Он был самой сутью этого леса. Высокий, под два метра, с плечами, способными удерживать небо. На нем были лишь грубые штаны, заляпанные землей. Верхняя часть тела — голая. Загорелая кожа обтягивала каждый рельеф мышц, дыша силой и дикой, животной грацией. Он двигался как хозяин этих мест, как плоть от плоти этой древней земли.

Он был… иным. Не как Алексей, чья мощь была ледяной и потусторонней. Его сила была звериной, горячей, первозданной. Земной.

Он обернулся на мой шаг. Его глаза встретились с моими. Золотистые, как у хищника. Оценивающие. В них не было человеческой суеты, лишь спокойная мощь.

– Ты не отсюда, – его голос был низким, грудным, вибрация его отозвалась гулким эхом где-то в глубине моего тела.

– Я… я здесь живу, – выдавила я, кивая в сторону дома.

Его взгляд скользнул за мою спину, будто он видел сквозь километры и стены. Видел

его

. В золотых глазах мелькнуло понимание и… предостережение.

– Здесь живет Пустота, – произнес он просто, и это прозвучало как приговор.

Пустота. Так они его называют. Не Страж. Не Алексей. Пустота. Слово, от которого внутри все сжалось.

– А ты? – голос окреп, в нем появилась дерзость, рожденная отчаянием.

Он помедлил, и его золотые глаза на мгновение стали глубже, задумчивее.

– Ищу то, что потерял, – ответил он, и его взгляд скользнул по земле у моих ног, будто ответ был спрятан в самой почве. – На земле Пустого ничего не пропадает. Но и не находится просто так.

– Чьей? – выдохнула я, делая шаг назад.

Только слегка повернул голову, и его ноздри дрогнули, будто он учуял не меня, а что-то позади. Его глаза, цвета темного янтаря, сузились.

Воздух сзади меня сгустился, зарядился статикой, запахом озона и ледяной яростью. Я даже не услышала шагов. Просто почувствовала, как пространство исказилось, и он

оказался

здесь.

Алексей встал между мной и незнакомцем, спиной ко мне, заслонив меня собой. Его осанка, всегда безупречно прямая, теперь излучала такую первобытную, хищную мощь, что воздух заколебался. Он не просто стоял. Он

возвышался

, хотя физически был чуть ниже оборотня. Он был самой Силой. Территорией. Законом.

— Назад, — его голос не был криком. Это было низкое, вибрирующее шипение, от которого по коже побежали мурашки сладкого ужаса. Звук, полный такой нечеловеческой угрозы, что перехватило дыхание. — Это не твое место, щенок. Ты перешел

мою

черту.

Незнакомец ответил тихим рыком, обнажив длинные клыки. Звериный, дикий, прекрасный в своей опасности.

— Я просто ищу то, что мое, — прорычал он, и его голос стал грубее, ближе к зверю.

— На

моей

земле нет ничего твоего, — Алексей парировал мгновенно, и каждое слово было осколком льда, вонзающимся в плоть. — Ни пылинки. Ни воспоминания. Ни надежды. Убирайся. Пока я позволяю тебе уползти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он сделал один шаг вперед. Всего один. И лес ахнул, сомкнув за его спиной тени. Давление возросло, закладывая уши, сжимая грудь. Его холодный взгляд скользнул по лицу оборотня, и в нем мелькнуло презрение.

— Роянов? Младший щенок. Смело. Глупо. Твой отец скоро узнает, что его ребенок не знает своего места.

При упоминании отца в глазах незнакомца мелькнула тень. Мускулы на его теле вздулись, кости затрещали, готовые к сдвигу. Он был на грани смены формы, на грани атаки, которая продлится секунды и закончится только его смертью. Воздух завыл от напряжения, сжимаясь между двумя силами.

Я видела это. Видела холодную, безжалостную готовность в спине Алексея, видела его пальцы, уже сжатые в кулаки, с которых вот-вот должна была стечь тьма. Он собирался стереть этого мальчишку в порошок, и я не могла допустить, чтобы это случилось. Не так. Не на моих глазах.

Я бросилась вперед, в пространство между ними, заряженное ненавистью. Мои пальцы вцепились в его ледяную руку, останавливая занесенный удар. Он вздрогнул от прикосновения, и его взгляд, полный безумной ярости, метнулся ко мне. Я не дала ему сказать ни слова. Встав на цыпочки, я схватила его лицо в ладони, ощущая жгучую холодность его кожи, и притянула к своим губам.

Это был не нежный поцелуй. Это был поцелуй-приказ, поцелуй-заклинание. В нем была вся моя мольба, весь страх и вся странная, извращенная нежность, которую я к нему испытывала. Я целовала его так, чтобы он забыл о гневе, чтобы помнил только о том, что я здесь.

Он застыл. Напряжение спало с его плеч одним махом. Он простонал — низкий, глубокий, почти животный звук — и ответил на поцелуй с такой же яростной страстью, но теперь страсть эта была направлена на меня. Его руки обвили мою талию, прижимая к себе так сильно, что стало трудно дышать. Он был все еще яростен, но теперь его ярость сменила вектор.

Не сводя с меня взгляда, полного обжигающего обладания, он резко обернулся к Роянову, который стоял, ошеломленный и униженный этой сценой.

— Следующий твой шаг на мою землю станет последним, — голос Алексея был тихим и обледенелым, как лезвие на горле. — Тебе дарован твой жалкий шанс только благодаря ее милосердию. Теперь исчезни.

Не дожидаясь ответа, он одним движением подхватил меня на руки, прижал к своей груди, где билось ледяное сердце, и понес к дому. Я обвила его шею руками, прижимаясь к нему, не в силах вымолвить ни слова. Он нес меня, как трофей, как свою самую ценную добычу, унося от опасности, которую сам же и олицетворял.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

23 глава

Он нес меня через лес, и его шаги были бесшумными, несмотря на мой вес. Я прижималась к его груди, слушая непривычный ритм — не сердцебиение, а тихий, мерцающий гул, словно под кожей пела черная звезда. Ярость в нем еще не утихла, она вибрировала в каждом мускуле, делая его объятия одновременно клеткой, и единственным убежищем.

Его губы коснулись моего виска, холодные, как всегда, но теперь в них чувствовалась обжигающая удовлетворенность.

– Знай я об этом эффекте месяц назад, – его голос прозвучал прямо у моего уха, низкий, с бархатной ноткой черного юмора, от которого по коже побежали мурашки. – пригласил бы всю стаю этих блохастых тварей на чай. Пусть порычат под окнами, почешутся о порог. Может, ты тогда бы раньше сообразила, где твое место и чьи прикосновения ты должна жаждать.

Его слова были отточенным лезвием. Они одновременно унижали и возносили, напоминая, что мой порыв, моя «смелость» — всего лишь часть его игры, предсказанный им ход.

– Молчишь? – он мягко прикусил мочку моего уха, отчего по спине пробежала ледяная дрожь, в которой не было места страху, лишь животному отклику. – Ничего. Ты и так сказала все, что мне было нужно.

Он переступил порог нашего дома, и дверь захлопнулась сама собой, с тихим, заключительным стуком. Темнота и знакомая ледяная аура поглотили нас. Он не отпустил меня, неся дальше, в глубь логова.

Не отпустил, даже когда мы оказались в полумраке спальни. Его руки, все еще ледяные, но теперь с отзвуком той ярости, что вибрировала в них глухим гулом, разжались лишь для того, чтобы прижать меня к стене. Не с силой, которая оставляет синяки, а с неумолимой, абсолютной властностью, против которой любое сопротивление было бессмысленно. Холодная штукатурка впилась в мою спину, а его тело стало ледяной преградой между мной и остальным миром.

– Больше никогда, – его голос был тихим, почти ласковым, но каждый слог был выточен из вечного льда. Его пальцы скользнули по моей щеке, заставляя меня вздрогнуть от контраста жгучего холода и странной нежности жеста. – Не бросайся между мной и тем, что я собираюсь уничтожить. Ты можешь получить рану. Даже если будет пустяковая царапина. Это сведет меня с ума.

— Он не угрожал

мне

, — выдохнула я, отворачиваясь от его пронзительного взгляда.

Его лоб опустился на мои плечи.

– Ты не понимаешь? – прошептал он. – Я не переживу, если с тобой что-то случится. Даже по твоей собственной глупости.

Его губы коснулись моих, снова. Медленный, исследующий поцелуй, полный такой всепоглощающей, мрачной нежности, что у меня перехватило дыхание. Его руки обвили мою талию, притягивая ближе, и казалось, он пытался вобрать меня в себя, спрятать от всего мира, растворить в своей сути. В этом была и ласка, и ужасающая, душащая забота тюремщика, который лучше знает, что для его пленницы благо.

Но где-то глубоко внутри, под слоем страха и этого предательского тепла, шевельнулся уголек протеста.

— Я не твоя вещь, Алексей, — выдохнула я, и мой голос прозвучал слабее, чем хотелось. Его холод проникал под кожу, парализуя волю. — Ты не имеешь права распоряжаться мной, как игрушкой, которую нужно беречь от сколов!

Он замер, и тишина повисла между нами. Что-то в его взгляде смягчилось. Не стало теплее — просто бездонная пустота на мгновение утратила свою хищную остроту. Он наклонился и прижал свои холодные губы к моему запястью, к тому месту, где под тонкой кожей бешено стучал пульс.

— Ты не игрушка, — прошептал он против моей кожи, и его дыхание вызывало мурашки. — Ты воздух, которым я дышу. Ты тишина между ударами моего сердца, которого у меня нет. Ты — единственная пылинка во всей Вселенной, которая имеет для меня значение. И если с тобой что-то случится, я сотру этот мир в прах. Так что да, я имею право. Право, которое я забрал себе силой. Право, которое ты только что подтвердила своим поцелуем.

Его слова парализовали. Это была не любовь. Это было что-то большее, древнее и ужасающее. Обещание вечного поклонения и вечного плена.

Он отступил на шаг, и внезапная пустота, оставшаяся после него, была почти невыносимой. Его лицо вновь стало холодной, безупречной маской.

– Ложись спать, – приказал он, но в его голосе прозвучала усталость, будто поддержание этой формы стоило ему невероятных усилий. – Дверь будет закрыта. Для твоей же безопасности.

– Куда ты? – сорвалось у меня, прежде чем я успела подумать.

Он уже стоял в дверном проеме, его силуэт вырисовывался на фоне темного коридора. Он обернулся, и в его глазах вспыхнула та самая ледяная ярость, что была в лесу.

– Покарать щенка, который забыл свое место. И напомнить его отцу, какая участь ждет тех, кто посягает на мое, – он произнес это с мертвой, абсолютной уверенностью. – Семейство Рояновых должно усвоить урок. Раз и навсегда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

24 глава

Тишина моего леса была иной теперь. Она не была пустой. Она была наполнена

её

дыханием, отголоском её сердца, что билось где-то в доме, в самом центре моих владений. Раньше каждый лист, каждый камень напоминал мне о столетиях заточения. Теперь же они шептали её имя.

Ева.

Моя тюрьма превращалась в святилище.

Я шёл, и земля под ногами мягко прогибалась, принимая меня. Воздух, обычно неподвижный и спёртый, колыхался, гонимый током моей воли. Всё здесь было моим продолжением. И теперь всё это должно было стать для неё единственным миром. Идеальным, прекрасным, выстроенным вокруг неё одной. Я выжгу из этой земли любое воспоминание о боли и одиночестве, если это заставит её улыбнуться.

Мой взгляд наткнулся на уродливый пёстрый мяч, закатившийся в папоротник. Вонь псины, пота и глупой, щенячьей радости ударила в нос. Мысль пронзила сознание острой, презрительной иглой:

вот из-за чего?

Из-за этого куска дешёвой резины тот юный кобель чуть не подарил мне свою короткую жизнь. Жалкие твари, руководствующиеся лишь инстинктами.

Но ярость мгновенно смягчилась, отступила перед внезапно нахлынувшим воспоминанием. Воспоминанием, которое обожгло изнутри.

Её губы.

Её порыв.

Она не просто остановила меня. Она

перенаправила

. Её страх, её отчаянная, неистовая нежность – всё это было обращено на меня. Я почувствовал вкус ромашкового чая на её языке, ваниль на её коже, дымок костра, вплетённый в её волосы. Я почувствовал

жизнь

. Такую хрупкую, такую яростную.

Вернуться бы сейчас.

Прислониться лбом к косяку её двери и просто слушать, как она дышит за ней. Уснуть, вдыхая этот аромат, как наркотик.

Нет. Сначала – охрана её покоя. Ни одна лапа не должна ступить на эту землю без моего дозволения. Никто. Я не потерплю больше никаких угроз. Мысль о том, что что-то чужое могло подобраться к ней, пока меня не было, заставляла тьму внутри клокотать, требуя выхода.

Границу их владений я перешёл, не скрываясь. Никто не вышел навстречу. Даже у их ворот – нелепого сооружения из свежего дерева, пахнущего смолой и глупой попыткой защититься, – ни души. Фу. Как некультурно. А ведь знали, что я пожалую. Надеялись отсидеться?

Ну что ж,

– мысль моя скользнула по окрестностям, заставляя фонарь у входа мигнуть и погаснуть. –

Понадеемся, что пригласят в дом добровольно. Будет не так нудно разбирать по запчестям их смехотворную защиту из вне.

Вспомнил волка из сказки про трёх поросят. Вот только роли тут поменялись. Волки в данной ситуации были жалкими, дрожащими поросятами.

Я остановился в паре шагов от ворот, вложив в тишину всю тяжесть своего ожидания.

— Открывай, Коннор, — голос мой был тих, но он резал воздух, как лезвие по шёлку. В нём не было крика. В нём была вся тяжесть веков, вся гниль земли, вся тьма, что ждёт под порогом каждого дома. — Обсудим вторжение твоего щенка. Для твоего же блага. Чтобы у меня не возникло желания пройтись по твоей земле и… пересмотреть границы.

Тишина по ту сторону ворот стала звенящей, натянутой до предела. Я слышал, как где-то в глубине двора заскулил щенок, и его тут же грубо заткнули.

Скрипнули засовы. Ворота медленно, нехотя отъехали. В проёме стоял Коннор Раянов. Альфа. Его лицо, испещрённое шрамами, было каменным, но в глазах, этих жёлтых волчьих глазах, читалась усталость веков и… понимание. Он знал, зачем я здесь. Рядом с ним – его тень, Бета, с низким рычанием, застывшим в груди. И с десяток других, молодых и дерзких, с горящими глазами, готовых умереть за своего вожака. Все самки и дети были спрятаны. Я чувствовал их страх, как сладковатый запах, витающий в воздухе.

Едва я переступил порог, ворота мгновенно захлопнулись у меня за спиной. Западня? Милый жест. Это лишь означало, что они все здесь, в одной ловушке. Со мной.

Я медленно обвёл их взглядом, позволяя губам растянуться в улыбке, в которой не было ни капли тепла.

— Что, даже на чаек не пригласишь, Коннор? — голос прозвучал почти томно.

Раянов был гипер-серьёзен. Еще бы, сегодня я мог обрубить их собачий род на корню.

— Нет. Что натворил Майк?

— О… Он подарил мне повод напомнить тебе, кто здесь хозяин, — я бросил к его ногам тот самый пёстрый мяч. Жалкий предмет отскочил от его сапога. — Он пересёк мою границу. Коснулся моей земли. Если бы не вмешательство моей невесты, я бы вырвал ему глотку и прислал тебе обратно в подарочной упаковке.

Я видел, как сжались челюсти Коннора.

— Что ты хочешь, Лех? — на этот раз в его голосе прозвучала не злоба, а тяжесть. Тяжесть ответственности.

— Я хочу, чтобы страх перед моей границей въелся в ваши кости. Чтобы ваши дети и дети ваших детей рождались уже с ним. Чтобы мысль сунуть нос в мои владения была для вас равносильна самоубийству. Я хочу

урока

, Коннор. Ты устроишь его для своей стаи? Или мне придётся преподать его самому?

Он медленно выдохнул, и его плечи опустились на сантиметр. Не в поклоне. В принятии неизбежного.

— Поздравляю с обретением пары, Лех. — Он произнёс это не как поздравление. Как констатацию. Как диагноз.

Ты окончательно спятил, но теперь у тебя есть причина.

— Не обольщайся, — мой голос упал до ледяного шёпота, в котором шипела тысяча змей. Я сделал шаг вперёд. Вся группа, включая альфу, отступила. Инстинкт. Древний, как мир. — Моё сердце оттаяло только для неё. Для вас же я стану холоднее, чем когда-либо. Потому что теперь у меня есть то, что можно потерять. И я сожму этот мир в тиски, но не допущу этого. Так что, — я остановился прямо перед Коннором, глядя ему в глаза, не скрывая всей своей одержимости, — ты организуешь этот урок? Или мне стоит начать прямо сейчас? Сделать из тебя наглядное пособие?

Я видел борьбу в глазах Коннора. Гордость альфы против инстинкта выживания. И я знал, что он выберет. Он всегда выбирал выживание. Именно поэтому его стая до сих пор жива.

Он опустил взгляд. Первым.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я организую, — он произнёс это тихо, но слышно было каждое слово.

— Умный мальчик, — я мягко похлопал его по щеке, унизительный, отеческий жест. Его скула задрожала под моими пальцами, но он не отстранился. — Жду предложения. Завтра. И, Коннор… — я уже повернулся к выходу, но обернулся через плечо, бросив последний взгляд. — Если хотя бы шерстинка с их шкур упадёт на мою землю, я не приду с предупреждением. Я просто приду. И заберу самое дорогое. Как вы сами учите своих щенков – чтобы выучить урок, нужно почувствовать боль.

Не дожидаясь ответа, я вышел за ворота, которые сами собой распахнулись передо мной. Я не оглядывался. Я шёл прочь, и мои мысли уже были там, в доме, где спала она.

Моя Ева. Моя война. Мой единственный смысл. Теперь я могу возвращался домой.

25 глава

Тишина в доме была звенящей, почти неестественной. Как только Алексей скрылся за поворотом тропы, ведущей в глубь леса, тяжелая, давящая атмосфера будто схлынула. Дом вздохнул полной грудью, и я вместе с ним. Пропало то самое, вечное ощущение пристального взгляда в затылок, чувство, что каждое твое движение, каждая мысль кто-то изучает, впитывает, присваивает.

Не теряла времени. Пока он наводил ужас на стаю оборотней, я не должна была терять ни секунды. Мой побег в город доказал: бежать бесполезно. Он может влезть в мою голову, выжечь мое сознание изнутри и телепортировать тело обратно, стоило лишь на мгновение ослабить контроль. Физическое сопротивление было бессмысленно против существа, которое могло материализовать стены и гасить солнце.

Но должна же быть щель. Трещина в этой абсолютной силе. Что-то, что он тщательно скрывает.

Я металась между полками на чердаке, снова и снова перебирая архив деда. Железо, лунный свет, зеркала… Все это было ерундой против того, во что он превратился. Дед изучал феномен, но не понимал его сути. Не понимал что у него есть

личность

.

А я — понимала. Я делала мысленные заметки все эти дни. Когда его ярость становилась тоньше? Когда в его глазах мерцала не одержимость, а что-то иное? Когда он уходил в лес не для демонстрации силы, а будто по зову старой, незаживающей раны?

Мне нужно было не оружие. Мне нужно было понимание. Ключ.

В отчаянии я рванула на себя очередную папку, и край свитера мертвой хваткой зацепился за выпирающий угол дубового шкафа. Последовал оглушительный грохот. Я попыталась отпрыгнуть, но пол был усыпан книгами. Острая, обжигающая боль пронзила лодыжку. Я с болезненным криком рухнула на колени, закашлявшись от удушающих клубов пыли, поднявшихся в воздух.

— Черт! — вырвалось у меня сквозь стиснутые зубы.

Я сидела на полу, обхватив распухающую щиколотку, и с ненавистью смотрела на опрокинутый книжный шкаф, вроде он был не большой но упал как рояль. И тут мой взгляд уловил то, что было скрыто за ним все эти годы.

Стена за шкафом была не сплошной. В грубой каменной кладке зиял темный проем. Небольшая, почти потайная дверь, обитая почерневшим от времени кованым железом.

Сердце заколотилось, заглушая боль. Времени не было. Он мог вернуться в любую секунду.

Хромая, опираясь на полки, я подобралась к проему. Дверь не была заперта. Скрип железных петель прозвучал как стон самого дома, как приглашение в самое сердце его тайны.

За ней вилась вниз узкая, крутая лестница, пахнущая сыростью, прелыми листьями и чем-то еще… сладковато-горьким, как засохшие травы и старая печаль. Спуск был мучительным: каждый шаг отзывался болью в вывихнутой ноге, каменные ступени были ледяными.

Подвал был не таким, как я представляла. Это была не просто яма для хранения варенья. Это была маленькая, очень пыльная но уютная комнатка с диваном, парочкой книжных стилажей и письменым столом.

На полках, аккуратно расставленных вдоль стен, лежали не банки с соленьями, а связки сухих трав, камни причудливой формы, сосуды из темного стекла. Но мое внимание привлек небольшой дубовый ларец, стоящий за диваном. На нем не было замка.

Дрожащими руками я откинула крышку.

Здесь не было полевых заметок деда.Вероятно он вообше не знао об этом месте. Здесь хранилась чья-то другая жизнь. Потускневшее серебряное кольцо. Засохший, почти рассыпавшийся в прах цветок иван-да-марья. Письмо, написанное выцветшими чернилами на пожелтевшей бумаге. И под ним — стопка листов, исписанных густым, угловатым почерком, который я никогда раньше не видела.

Мог ли это быть почерком Леха.

Я опустилась на пол, прислонившись спиной к холодной стене, и принялась читать. Слова заставляли кровь стынуть в жилах и в то же время сжимали сердце ледяным комом жалости.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

26 глава

Из потрёпанного дневника, страницы которого пахнут столетиями, пылью и болью.

…сижу у потухшего костра и не чувствую тепла. Не чувствую ничего, кроме ветра, что гуляет сквозь мои рёбра. Он выдувает из меня последние остатки того, что когда-то было душой. Осталась одна пустота.

Всё началось с любви. Разве не с неё всегда начинается самое прекрасное и самое отвратительное? Её звали Лилия. Белая, чистая, хрупкая. Чума пришла в нашу деревню и скосила её, как серп колосья. Она горела в лихорадке, а я сходил с ума от бессилия. Я был всего лишь лекарем, мои снадобья и травы оказались бесполезны против Божьей кары.

И тогда я вспомнил старые бабушкины сказки. О Древних в чаще, о Духах Леса, что могут даровать жизнь… или отнять её. Отчаяние — плохой советчик. Оно ослепляет и заставляет верить в любую соломинку. Я побежал в лес, в самое его сердце, туда, куда молодые полные сил юноши не суются. Я кричал, предлагал всё, что имел: свой дом, свой скот, годы своей жизни. Лес молчал.

И тогда я упал на колени и выдохнул то, что стало моим приговором:

«Верни её! Забери меня вместо неё! Я отдам всё! Я отдам ВСЁ!»

Я был так глуп. Я не конкретизировал свои условия. Не оговорил срок. Не поставил пределов. Я кричал в пустоту, и пустота… ответила.

Воздух сгустился, и из тени старого дуба проступило

Оно

. Не форма, не облик — лишь ощущение древней, бесчеловечной силы. Оно не говорило словами. Мысль врезалась в мой разум, холодная и точная, как ледяная игла: «Жизнь за жизнь. Всё за всё. Твоя сущность станет платой за её дыхание. Согласен?»

«Да!» — простонал я, не видя подвоха. Я думал, что отдам свою жизнь. Одну-единственную жизнь. Какой же я был слепой.

.

..Она выздоровела. Чудом. Так говорили все. Бог услышал мои молитвы, шептали соседи, смотря на меня с благоговейным страхом. Но я-то знал цену этому «чуду». Я платил за него каждое мгновение своей новой, уродливой вечности.

Первые дни были райскими. Лилия улыбалась, её рука была тёплой в моей. Я не чувствовал подступающего холода, видя её живой. Я думал, мы будем вместе. Что всё кончено.

Но чума не прошла бесследно. Она забрала не только жизни, но и память. Лилия смотрела на меня и не узнавала. В её глазах читалась лишь вежливая благодарность к человеку, который, как ей говорили, не отходил от её постели. Её сердце, её воспоминания о нашей любви, о наших тайных встречах у старой мельницы, о клятвах, данных под звёздным небом — всё это выжгла лихорадка. Для неё я был просто Лехмир, соседский парень, целитель.

Я пытался говорить с ней, напомнить ей. Говорил о том, как мы собирали землянику на опушке, как я дарил ей первую ленту для волос. Она слушала вежливо, с лёгким смущением, и благодарила за заботу. В её взгляде не было ни капли того огня, что сводил меня с ума. Я был для ней чужим. Пустым местом.

В одночасье стал НИКЕМ.

А потом появился он. Кузнец из соседнего села, Яромир. Простой, крепкий, с громким смехом и добрыми глазами. Он не знал её «до». Он знал её только «после». И его любовь была простой и ясной, без груза прошлого, которого для неё не существовало. Он приносил ей полевые цветы, и она краснела, как девочка. Она смеялась его шуткам. Её сердце, очищенное болезнью, как чистый лист, было открыто для нового. Для настоящего. Для жизни.

Что я мог ей предложить? Своего безумия? Свою вечную молодость, которую я уже начал скрывать, надевая плащ с капюшоном и отпуская бороду, которая, о ужас, тоже не росла? Свой холод, который она уже начала чувствовать, вздрагивая от моих прикосновений?

Я видел, как она тянется к его теплу, к его простой, здоровой, человеческой жизни. И я понял. Моя жертва была не для того, чтобы вернуть её себе. Моя жертва была для того, чтобы вернуть её жизни. Её настоящей, человеческой жизни, частью которой я больше не был.

Я стоял на их свадьбе в тени старой липы. Я видел, как она смотрела на него с обожанием, тем самым взглядом, который когда-то предназначался мне. И в тот момент холод внутри меня не просто вырос. Он кристаллизовался. Он стал тем, что я есть.

Я видел, как её живот округлился от его ребенка. Видел, как она кормила грудью у окна своего нового дома. Видел, как седели её виски, как усталость ложилась морщинками у глаз — знаки прожитой, настоящей жизни, которой я был лишён.

И я стоял на её похоронах. Молодой, двадцатилетний юноша с лицом, на которое не легла ни одна забота. Стоял и смотрел, как в сырую землю опускают седую, сморщенную старушку, в которой лишь моя проклятая память могла разглядеть ту самую Лилию с глазами цвета летнего неба.

Она прожила долгую, счастливую жизнь. Она любила и была любима. Она оставила после себя продолжение.

А я остался. Стою у её могилы. Вечный. Неизменный. Чуждый самому себе. Призрак, обречённый наблюдать, как мир, который он спас ценою своего сердца, стареет, умирает и забывает о нём.

Она ушла от меня не потому, что разлюбила. Она ушла, потому что я стёр себя из её памяти своей сделкой. Я подарил ей жизнь, но в придачу отнял всё, что связывало её со мной. Я стал автором своего вечного одиночества.

...и даже своё собственное имя я теперь ношу как украденное. Оно не моё. Оно принадлежало тому мальчишке, который верил, что можно спасти любовь силой воли. Тот мальчик умер. А я остался.

Имя «Лех» — это всего лишь обрубок, удобный для шепота. Осколок. Тень того, что было на самом деле. Истинное имя, данное мне при крещении, которое кричала мать, зазывая с поля, которое произносила

она

с той самой улыбкой... оно звучало иначе.

Полное имя, что столетия никто не произносил вслух, было

Лехми́р

.

«Мир» от мира, что царил в наших краях до чумы. «Лех» — всё тот же дух, ветер. Вместе — «тот, кто приносит мир ветра» или «мирный дух». Ирония судьбы, столь же злая, как и всё, что со мной случилось. Я не принёс мира. Я принёс лишь тихий, леденящий ужас, что ползёт из чащи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Лехмир умер в ту ночь в лесу вместе со своей надеждой. Остался лишь Лех. Голодный дух. Пустота, жаждущая тепла.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

27 глава

Холодный каменный пол подвала впивался в колени ледяной сыростью, но я его почти не чувствовала. В горле стоял ком, а по щекам ручьями текли слезы. Они падали на хрупкую, почти истлевшую в пыль бумагу, размывая чернила, которым было больше ста лет. Каждая капля была похожа на молчаливый крик — по нему, по себе, по той нелепой и страшной жертве, что навсегда искалечила две жизни.

"Она ушла от меня не потому, что разлюбила. Она ушла, потому что я стёр себя из её памяти своей сделкой. Я подарил ей жизнь, но в придачу отнял всё, что связывало её со мной. Я стал автором своего вечного одиночества."

Я сжала страницы так, что бумага затрещала, грозя рассыпаться. Во мне бушевало странное, противоречивое чувство. Ужас от осознания его подлинной, нечеловеческой древности. Жгучая жалость, острая, как стекло, к тому мальчишке Лехмиру, который так отчаянно любил, что подписал себе вечный приговор. И… ярость. Ярость на него же, на того, кто он есть сейчас — циничного, жестокого монстра, выстроившего из моей жизни такую же изощренную ловушку. Почему именно я?

Я не услышала, как он появился. Воздух просто сгустился и застыл, наполнившись знакомым электрическим напряжением его силы. Тень накрыла меня с головой, и я вздрогнула, но не обернулась. Не смогла поднять на него глаза.

— Что ты здесь забыла?

Его голос был тихим, обманчиво мягким, как шелест крыльев ночной бабочки. Но в этой тишине он прозвучал громче любого крика. В нем не было ярости. Была леденящая душу, абсолютная пустота.

Я не ответила. Просто сжала в кулаке комок мокрого от слез свитера. Спина горела под тяжестью его взгляда.

Он медленно обошел меня и встал между мной и выходом. Не блокируя его намеренно, просто занимая собой все пространство, всю реальность.

— Я спрашиваю, что ты здесь забыла, Ева? — он повторил, и в его интонации появилась опасная, шипящая нотка. — Это место не для тебя. Эти мысли… не для тебя.

Он сделал шаг вперед. Я инстинктивно попятилась, прижимаясь спиной к холодной каменной стене. Поздно. Ловушка захлопнулась.

— Я… я должна была узнать, — голос дрожал от страха. От переполнявшей меня боли. За него. За того мальчика, которым он был.

— Ничего ты не должна! — прошипел он, и в его голосе впервые появилась трещина, живая, человеческая боль. — Это были чужие глупости! Чужие ошибки! Это не имеет никакого значения!

— Имеет! — я вскочила на ноги, внезапно осмелев от его отчаяния. — Это имеет значение! Ты страдал. Ты любил ее. Ты хотел ее спасти…

— ЗАТКНИСЬ!

Его крик был подобен раскату грома в замкнутом пространстве. Тьма вокруг сгустилась, заклубилась, стала осязаемой и тяжелой. Он навис надо мной, и я увидела в его глазах не ярость монстра, а неприкрытую агонию затравленного зверя.

— Не смей произносить это здесь. Не смей смотреть на меня с этой… с этой жалкой жалостью в глазах! — он схватил меня за подбородок, его пальцы были холодны, как мрамор, но дрожали. — Я не нуждаюсь в твоем сочувствии. Я не твой несчастный, брошенный щенок. Я — твой кошмар. Твоя судьба. Твоя Пустота. Запомни это!

Его дыхание, холодное и сладкое, как запах гниющей розы, коснулось моего лица.

Я зажмурилась, чувствуя, как слезы снова текут по щекам. Но на смену страху пришла странная, безумная отвага.

— Ты боишься, — выдохнула я. — Боишься, что я увижу в тебе человека. Ты прячешься за своей яростью, как за щитом. Тебе проще быть монстром, чем вспомнить того, кем ты был.

Он отшатнулся, будто я ударила его. На его лице промелькнуло неподдельное изумление, а затем — всепоглощающая ярость.

— Я НИКТО! Я — ничто! Лехмир умер в ту ночь у пруда, моля о спасении ее души! Его стерли, как чернила с этой бумаги! Осталось только это! — он широко раскинул руки, и тьма затрепетала вокруг него, живая, послушная. — И это — твой возлюбленный. Примирись с этим.

— Нет, — прошептала я, глядя прямо в его горящие глаза. — Ты и он — одно целое. Твоя боль не умерла. Она и есть та тьма, что тебя пожирает. И она же преследовала моего деда. Мою семью. Меня. Ты не просто хотел обладать мной. Ты искал того, кто увидит не только монстра. Кто увидит боль.

Он замер. Вся его ярость, вся напускная жестокость схлынули, оставив после себя лишь бесконечную, вселенскую усталость. Он выглядел потерянным.

— Не смотри на меня так, — его голос стал тихим, почти сломанным. — Я не вынесу твоей жалости. Я сокрушу ее. Я сокрушу тебя. Я превращу твой свет в пепел, лишь бы не видеть этого взгляда.

— Ты не сделаешь этого, — сказала я с уверенностью, которой не чувствовала. — Потому что если ты это сделаешь, ты окончательно убьешь в себе того, кто мог любить. И останешься один. Навеки.

Он отступил на шаг, потом еще на один. Тень поглощала его, начиная с ног, с кончиков пальцев.

— Ты ищешь человека в чудовище. Но именно это и сделает тебя моей навсегда. Без права на спасение.

Он растворился. Не ушел, не исчез — растворился в самой ткани тьмы, став ее частью. Оставив меня одну в гробовой тишине подвала.

Он бежал. От меня. От правды. От собственного сердца, что все еще билось где-то в глубине его вечной пустоты.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

28 глава

Тишина.

Сначала это было блаженство. Ни его дыхания за спиной, ни этого пронизывающего до костей взгляда, ни слов, которые обжигали сильнее прикосновений. Я могла дышать. Первые несколько часов я просто сидела на кухне, обняв себя за колени, и слушала эту тишину. Она была такой же гулкой и пустой, как и в тот первый день моего приезда.

«Он ушел», — шептала я сама себе, и по щекам текли слезы облегчения. Я выиграла. Я сделала то, чего не мог сделать дед. Прогнала монстра.

Я пыталась заниматься обычными делами. Подмела пол. Попробовала набросать эскиз — на бумагу ложились только его глаза. Сварила кофе на последней воде — он оказался горьким и противным. Всё вокруг будто потеряло краски и смысл без его вечного, напряжённого наблюдения.

Дом медленно возвращался в своё первоначальное состояние. Пыль снова ложилась на старые поверхности. Еда, которую он якобы «приносил» из магазина (а теперь я понимала, что это была просто ещё одна иллюзия), закончилась. Остались только сухие макароны и консервы деда.

Я сидела на кухне и смотрела на пустую чашку. Три дня тишины.

Тревога заползла под кожу. Почему он не возвращается? Это наказание? Он хочет, чтобы я заскучала?

***

— Я думала, буду рада, — голос мой предательски дрогнул. — Думала, это победа. А теперь… теперь я сижу здесь и слушаю каждый шорох. Я боюсь, что он не вернется. И боюсь, что вернется. Я ненавижу... Я ненавижу то, что он со мной делает. Но эта тишина… она хуже. Она съедает меня изнутри. Что со мной не так? Я что, схожу с ума?

Я ждала, что Михалыч отшатнется. Назовет меня безумицей. Выгонит.

Но он молча налил мне в кружку крепкого чаю, сунул в руки. Его пальцы, шершавые и мозолистые, ненадолго сжали мои ледяные.

— Не сошла, — хрипло проговорил он. — С умными так и бывает. Тьма она не только пугает. Она манит. Особенно когда сама в себе поломана. Ты ему не просто добыча. Ты ему… отражение. То, чего ему вечно не хватало.

Он тяжело вздохнул, глядя куда-то мимо меня, в прошлое.

— Дед твой, он боролся с чудовищем. А ты… ты его поняла. Это куда опаснее. — Он помолчал, вглядываясь в моё лицо, будто ища в нём что-то знакомое. — Но дело не только в этом. Не случайно он выбрал именно вашу семью. И не потому, что вы все такие светлые. Хотя и поэтому тоже.

Михалыч отхлебнул чаю и поставил кружку с глухим стуком.

— Моя бабка, она в местной библиотеке до самой смерти работала. Историей этих мест болела. Старые бумаги, метрики, переписи... Всё это у меня тут, в сундуках, валяется. Твои рассказы про его дневник...

Он посмотрел на меня прямо, и в его глазах была не жалость, а суровая ясность.

— Лилия, та, ради которой он всё это натворил... У неё были дети. От того другого. Она выжила, забыла его, прожила долгую жизнь. И её свет... он не исчез. Он передался по крови. Её пра-пра-правнучатым племянникам. Через четыреста лет.

Внутри всё застыло.

«Не случайно он выбрал именно вашу семью.»

И вдруг, как удар молнии, в памяти вспыхнул его голос полный одержимости и древней боли.

«Ты моя. Ты была моей с самого начала. По крови. По праву.»

Я зажмурилась, пытаясь отогнать видение, но оно накатило с новой силой. Его руки, сжимающие мои плечи. Его взгляд, горящий во тьме.

«Я не переживу, если с тобой что-то случится.»

А потом в памяти всплыли строчки из его дневника. Как черная смерть пришла в его деревню.

«Чума пришла в нашу деревню и скосила её, как серп колосья. Она горела в лихорадке, а я сходил с ума от бессилия. Я был всего лишь лекарем, мои снадобья и травы оказались бесполезны против Божьей кары.»

Я резко вдохнула, словно вынырнув из ледяной воды. Кружка выскользнула из пальцев и с грохотом разбилась о пол.

— Ева? — Михалыч вскочил, но я не видела его. Я всё ещё была там, в том прошлом, которое теперь стало моим настоящим.

Это была не просто история из дневника. Это была клятва. Проклятие, вырвавшееся из самого сердца.

И оно сбылось. Оно длилось четыреста лет. И привело его ко мне.

Я подняла на Михалыча широко раскрытые глаза, полные ужаса и озарения.

— Он не охотился на мою семью, — прошептала я, и голос мой звучал чужим. — Он… возвращался. Снова и снова. К ней. К её крови. Он искал её во всех нас. А когда находил… он забирал свое. Потому что он заплатил за неё. Всей своей жизнью.

Я поняла теперь. Его ярость. Его одержимость. Его боль. Это была не просто жажда обладания. Это была вечная, нескончаемая попытка вернуть тот единственный миг, когда он всё потерял. Вернуть её. Лилию. Внутри меня.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

29 глава

Каждое тиканье часов на кухне отзывалось эхом в пустоте, что он оставил после себя. Мысль о том, что он где-то страдает один, съедала меня изнутри, перевешивая весь страх, всю осторожность.

Я не могла больше этого выносить.

Я почти не думала. На автомате схватила с комода тот самый, истончившийся от времени дневник, вырвала несколько ключевых страниц — тех, что были пропитаны болью о ней, — и выбежала из дома, даже толком не одевшись.

Лес встретил меня прохладным, влажным дыханием. Ноги сами несли по знакомой тропе, той самой, что он когда-то показал мне, словно ведя на поводке. Сердце колотилось, выбивая сумасшедший ритм. Я не знала, что скажу. Я просто шла.

И увидела его.

Он сидел под исполинским дубом, его мощная фигура казалась удивительно хрупкой на фоне громадного ствола. Колени были подтянуты к груди, а голова опущена. Он был похож на раненого зверя, забившегося в самое укромное место, чтобы зализывать раны. В воздухе вокруг него витала такая концентрация отчаяния и ярости, что можно было резать ножом.

Я сделала шаг, хрустнув веткой. Он вздрогнул и резко поднял голову. Его глаза, обычно пылающие одержимостью или гневом, были пустыми и усталыми.

— Уходи, Ева. — Его голос был низким, хриплым, лишённым привычной повелительной силы. — Я не буду тебя удерживать. Ни силой крови, ни кошмарами, ни головными болями. Ничем. Я даю тебе шанс на спокойную жизнь.

— Ты даёшь? — я подняла подбородок, встречая его взгляд. Больше никакого страха. Только вызов. — Или ты просто снова бежишь? Как тогда, когда стёр себя из памяти Лилии? Как все эти годы, преследуя мою семью, но так и не решившись явиться во весь рост?

Он медленно повернул голову. Его глаза, тёмные и бездонные, уставились на меня. В них не было ни капли того смятения, которого я ожидала. Был лишь холодный, всевидящий интерес.

— Ты вернулась чтобы ткнуть меня в мои ошибки? У меня в запасе вечность, чтобы сожалеть, Ева. Мне не нужна твоя поучительность.

Я сжала кулаки, чувствуя, как гнев придаёт мне смелости.

— Я здесь, потому что ты этого хотел. Потому что ты

всегда

этого хотел. С самого начала.

Он усмехнулся, коротко и беззвучно.

— Самоуверенно. Ты думаешь, ты знаешь, чего я хочу?

— Да! — я выдохнула, делая шаг вперёд. — Я знаю. Потому что я прочитала твой дневник. Не только про сделку. Про всё. Теперь я знаю, кто я и что мое существование значит для тебя.

Он не моргнул. Ни одна мышца на его лице не дрогнула. Он лишь внимательно, изучающе смотрел на меня, словно ждал, что я скажу дальше. Его спокойствие было оглушительным.

— Я её кровь, — выпалила я, и слова прозвучали на ветру как приговор. — Я потомок Лилии. Ты знал. Ты знал всё это время.

Его губы тронула едва заметная улыбка, лишённая всякой теплоты.

— Конечно, знал.

От его спокойствия у меня перехватило дыхание.

— Как?

— Как? — он оттолкнулся от дерева и сделал шаг ко мне. Он казался выше и массивнее, чем обычно. — Ты пахнешь ею. Твоё сердце бьётся в том же ритме. Твой смех… когда ты смеёшься, что бывает так редко… это эхо её смеха. Я чувствовал её в тебе с той секунды, как впервые увидел тебя восьмилетней девочкой на пороге этого дома. Я ждал. Ждал, когда ты вырастешь. Когда вернёшься.

Его признание оглушило меня своей безжалостной прямотой. Всё было правдой.

— Так это и была вся твоя «любовь»? Одержимость новой копией прошлого? Ты будешь вечно ловить ее отражение во мне? Цепляться за призрак?

Его лицо исказила гримаса, будто от физической боли.

— Ты всё неправильно понимаешь. Глупая, слепая девочка. Я не пытаюсь заменить её тобой. Её никто и ничто не заменит. Никогда.

Он провел рукой по лицу, и в этом жесте вдруг проглянула невыразимая усталость, тяжесть прожитых веков.

— С Лилией… я был мальчишкой. Горячим, глупым, безрассудным. Я любил её со всей яростью первой, ослепляющей страсти. Я думал, что могу бросить вызов самой смерти. И проиграл. Проиграл так сокрушительно, что сам стал смертью для всего, к чему прикасался.

Он посмотрел на меня, и его взгляд стал пронзительным, почти невыносимым.

— А ты… Когда я увидел тебя… это было не возвращение прошлого. Это было… пробуждение. Я, давно уже ставший льдиной, вдруг снова почувствовал жар. Я смотрел на тебя и видел не её. Я видел тебя. Сильную. Упрямую. Испуганную, но не сломленную. И я понял, что мне дали второй шанс. Не чтобы исправить прошлое — его не исправить. А чтобы построить будущее. Иное. Без той детской безрассудности. Без ошибок, которые я совершил тогда.

Он сделал ещё шаг, и теперь мы стояли совсем близко.

— Я старался… — его голос сорвался, в нём впервые прозвучала неуверенность. — Я пытался не напугать тебя. Не сломать. Ждать, пока ты сама… Но я, кажется, снова всё испортил. Я всегда всё порчу.

В его словах была такая горькая, неприкрытая правда, что моё сердце сжалось. Вся моя злость, всё непонимание куда-то ушли. Осталась только щемящая сердеце нежность и это странное, необъяснимое влечение.

— Она… какой она была? — тихо спросила я. — Не как святой образ. Как человек.

Он на мгновение зажмурился, будто вызывая из недр памяти давно запечатанный образ.

— Она была… солнечной. Вспыльчивой. Ненавидела, когда её опекали. Обожала читать и могла цитировать наизусть целые поэмы. И… — он неуверенно, почти по-детски улыбнулся, — ужасно готовила. Однажды чуть не спалила хижину, пытаясь испечь хлеб.

Я невольно рассмеялась. Звук получился тихим и хрупким. Он взглянул на меня, и в его глазах что-то дрогнуло.

— А ты… — он протянул руку, но не коснулся меня, замер в сантиметре от моей щеки. — Ты… ты другая. Ты видишь красоту в мрачных тонах. Ты борешься, даже когда тебе страшно. Ты не идеальна. Ты — настоящая. И когда я рядом с тобой… я снова начинаю чувствовать. Не только боль. Всё. Я будто снова становлюсь живым.

Его слова висели между нами, хрупкие и невероятные. Время замедлилось. Шум леса стих. Остались только мы двое под сенью старого дуба, хранящего память о одной любви и стоящего у истоков другой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я не она, — прошептала я.

— Я знаю, — так же тихо ответил он. — И я не прошу тебя быть ей. Я прошу… дай мне шанс. Дай нам шанс. Написать нашу собственную историю. Без призраков прошлого.

Моя рука сама потянулась к нему. Я нежно коснулась его щеки, чувствуя под пальцами прохладу его кожи и едва уловимое биение той силы, что делала его больше, чем человеком. Он замер, будто боялся спугнуть это мгновение.

— Хорошо, — прошептала я, и это одно слово прозвучало громче любого крика. — Давай попробуем.

Он выдохнул, и всё его могучее тело дрогнуло от этого вздоха, будто с него сняли оковы, которые он носил веками.

— Но на этот раз — без клетки, Лех, — продолжила я, глядя ему прямо в глаза. — Я не смогу быть с тобой, чувствовать себя живой, если ты будешь запирать меня от мира. Моя свобода — это не угроза тебе. Это часть меня. Та, которую ты полюбил.

— Я буду пытаться, — голос его был низким и честным. — Это всё, что я могу обещать. Я буду пытаться.

Этого было достаточно. Для начала — более чем достаточно.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

30 глава (Hot)

Лехмир

Её пальцы коснулись моей щеки. Жаркий, живой ожог на моей вечно холодной коже. Я замер, боясь дышать, боясь, что это мираж, что я окончательно сошёл с ума и сейчас всё рассыплется в прах.

— Но без клетки, Лех. Я не смогу быть с тобой, чувствовать себя живой, если ты будешь запирать меня от мира. Моя свобода — это не угроза тебе. Это часть меня. Та, которую ты полюбил.

Я мог бы рассмеяться. Клетка? Вся моя вечность — одна сплошная клетка из собственных ошибок, боли и проклятой памяти. Как я мог пообещать ей свободу, сам будучи вечным пленником?

— Я… не умею по-другому, — хрипло выдохнул я, и это была горькая правда. Вся моя суть была — обладать, поглощать, запирать. Бояться потерять. — Но для тебя… Я буду пытаться.

Моя рука, будто против моей воли, поднялась и накрыла её ладонь. Я прижал её маленькую, тёплую руку к своей щеке, позволив тому жгучему ощущению проникнуть ещё глубже, под кожу, в кости, в самую пустоту, что я звал своей душой. Воздух сгустился, запахло грозой, озоном и сладковатым душком прелых листьев. Её дыхание участилось, зрачки расширились, поглощая изумруд зрачков. В них я читал не страх, а жгучее, недетское любопытство. Жажду.

Я наклонился, давая ей последний шанс оттолкнуть меня. Последнюю возможность сбежать. Она её не использовала. Её взгляд был вызовом. Приглашением. Её губы сами приоткрылись навстречу.

Первое прикосновение было обжигающим. не целовал её. Я штурмовал. Покорял. Впивался в её губы с голодом затворника, вкусившего свободу. Она ответила мне с той же яростью. Её пальцы впились в мои волосы, сжимая, притягивая, требуя больше.

С рычанием, который вырвался из самой глотки, я оторвался, чтобы вдохнуть воздух, пахнущий ею.

— Лех… — она выдохнула моё имя, и оно прозвучало как окончательное заклятье.

Я прижал её к дубу, чувствуя, как хрупкое тело прогибается под моей силой. Мои руки срывали с неё кофту, не терпя преград. Грубо. Без спроса. Она вздрогнула от прикосновения моих холодных пальцев к оголённой спине, но не оттолкнула. Выгнулась навстречу, и её тихий стон был мне наградой.

— Я хочу видеть. Всё, — прохрипел я, сдирая с неё одежду. Не для любования. Для обладания. Чтобы помнить каждый сантиметр, что отныне принадлежит мне.

Она стояла передо мной, озарённая лунным светом. В её глазах читалась та же жажда, что выжигала меня изнутри.

— Ты… — я не договорил. Слова были лишними.

Я опустился перед ней на колени. Мои руки, грубые и жёсткие, обвили её бёдра, впились в плоть, пытаясь оставить на ней след навсегда. Я прижался лицом к её животу, вдыхая, вкушая её кожу. Она запустила пальцы в мои волосы, и её прикосновение было одновременно и лаской, и захватом.

— Лехмир…

Я поднял голову, встретил её взгляд. И в её глазах я не был монстром. Я был просто мужчиной. Голодным. Одержимым. Её.

С утробным рычанием я опустился ниже. Мои поцелуи пролегли по пути от её пупка к ложбинке между ног, где тонкая ткань белья уже была влажной от её желания.

— Лех, что ты… — в её голосе прозвучала лёгкая паника, смешанная с предвкушением.

— Молчи, сокровище моё, — я приказал ей шёпотом, целуя её внутреннюю сторону бедра, заставляя её вздрагивать. — Просто чувствуй. Дай мне сделать тебе хорошо. Дай мне вкусить всю тебя.

Я снял с неё последнюю преграду. И замер, заворожённый видом. Она была совершенна. Вся трепетала от стыда и желания. Я прижался лицом к самому её центру, вдыхая её чистый, сладкий аромат.

— Лехмир, пожалуйста… — она взмолилась, но её бёдра сами потянулись мне навстречу.

— «Пожалуйста» что, моя девочка? — я дышал на её чувствительную кожу, но не касался её, растягивая муку. — Скажи мне. Скажи, чего ты хочешь от своего монстра.

— Я не знаю… — она сдавленно прошептала. — Я… никогда…

— Знаю, — я прикоснулся к ней кончиком языка, легко, едва заметно. Она вздрогнула всем телом. — Знаю, что никогда. Поэтому с сегодня я буду твоим первым. Твоим единственным. И твоим последним. Я научу тебя тому, какого это — гореть.

И я начал. Сначала нежно, почти робко, лаская её самым кончиком языка, давая ей привыкнуть к новым ощущениям. Она стонала, её пальцы спутались в моих волосах, то притягивая, то пытаясь оттолкнуть.

— Так хорошо… — вырвалось у неё, и это было лучшей похвалой.

Я углубил ласки, найдя тот самый чувствительный бугорок и посвятив ему всё своё внимание. Я ласкал его языком, круговыми движениями, потом мягко посасывал, заставляя её кричать от нахлынувшего удовольствия. Её бёдра дрожали, её дыхание срывалось.

— Лех! Я… я сейчас…

— Знаю, радость моя, — я прошептал, не останавливаясь. — Падай. Я тебя поймаю. Всегда поймаю.

Её крик сорвался с губ, когда волна оргазма накрыла её. Она билась в моих руках, беззвучно крича, а я пил её, наслаждаясь каждым её содроганием, каждым звуком, что она издавала.

Когда она окончательно обессилела, мягко обмякнув у меня в объятиях, я поднялся и снова прижал её к дереву, целуя её в губы, давая ей вкусить себя на них.

— Вкус твоего наслаждения… лучше нектара богов.

Она была вся розовая, разгорячённая, глаза блестели. Но в них читалась тень страха. Она знала, что будет дальше.

Я прижал её лоб к своему, пытаясь успокоить её дрожь.

— Боишься?

— Немного, — призналась она. — Я… я не знаю, как это.

— И не нужно знать, — я провёл рукой по её щеке. — Просто доверься мне. Всё, что я делаю — для тебя. Всё, чтобы тебе было хорошо. Если будет больно — скажи. Мы остановимся.

Она кивнула, доверчиво прижавшись ко мне.

Я поднял её на руки и отнёс на мягкий ковёр из мха, что стелился у подножия нашего дуба. Уложил её, как самое драгоценное сокровище, и лёг рядом, продолжая ласкать её, целуя её плечи, шепча на ухо всякие пошлости, от которых она краснела и прикрывала лицо рукой.

— Не прячься, — я мягко отвёл её руку. — Я хочу видеть твои глаза. Хочу видеть, как в них рождается наслаждение от моих прикосновений.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Моя рука скользнула между её ног снова. Она была вся влажная и горячая. Я начал мягко массировать её, готовя к себе, вводя сначала один палец, потом второй, давая её телу привыкнуть к новым ощущениям.

— Всё хорошо? — я не переставал спрашивать, следя за каждым её вздохом, каждым изменением в выражении лица.

— Да… странно… но хорошо, — она дышала прерывисто.

Когда её тело стало достаточно податливым, я переместился между её ног. Моя собственная напряжённость была болезненной, но я сдерживался из последних сил.

— Смотри на меня, Ева, — Только на меня.

Она широко открыла глаза, полные доверия и страха. Я медленно, с бесконечной осторожностью, вошёл в неё. Она вскрикнула от боли, и её ногти впились мне в предплечья.

— Тихо, сокровище, тихо, — я замер, весь извиваясь от желания двинуться, но продолжая сдерживаться. Я склонился и стал покрывать её лицо нежными поцелуями, шепча слова утешения. — Всё скоро пройдёт. Потерпи немного для меня.

Она кивнула, стиснув зубы, но не отталкивая меня.

Постепенно боль в её глазах сменилась настороженностью, а затем на удивление.

— Ты можешь продолжить… — тихо попросила она.

Это было всё, что мне было нужно. Я начал двигаться. Медленно. Аккуратно. С каждым движением погружаясь в неё глубже. Её тело постепенно принимало меня, боль уступала место новым, незнакомым ощущениям.

— Боже… Лех… — она застонала, и в её голосе уже не было боли.

Этот звук свёл меня с ума. Я ускорился, но не потерял контроля. Каждое движение было посвящено ей. Её удовольствию. Я следил за её реакцией, за её дыханием, за тем, как её глаза теряли фокус от нарастающего наслаждения.

— Ты чувствуешь это? — я рычал, теряя остатки самообладания. — Чувствуешь, как мы соединены? Как ты принимаешь меня? Это навсегда. Навсегда, моя девочка. Моя жена. Моя жизнь.

Её ноги обвились вокруг моей талии, притягивая меня глубже, и она сама начала двигаться мне навстречу, находит свой ритм. Её стоны становились громче, отчаяннее.

— Лех, я снова… я не могу…

— Лети, — приказал я ей, чувствуя, как и сам приближаюсь к краю. — Лети, а я полечу с тобой.

Её крик смешался с моим рёвом, когда мы достигли пика вместе. Мир сузился до точки, где не было ни меня, ни неё, а было только чистое, ослепительное единение.

Я рухнул на неё, сразу же перекатившись на бок, чтобы не раздавить её. Я притянул её к себе, чувствуя, как её сердце бешено колотится о мою грудь. Мы лежали, пытаясь отдышаться, и тишину леса нарушало только наше тяжёлое дыхание.

Я смотрел на неё — растрёпанную, розовую, уставшую и самую прекрасную во всей вселенной. Моя. Окончательно и бесповоротно.

Она потянулась и слабой рукой коснулась моего лица.

— Никакой клетки? — тихо, но твёрдо спросила она.

Я поймал её пальцы и прижал к своим губам.

— Никакой клетки, — поклялся я. — Только я - ты. И этот лес. Навсегда.

И впервые за всю вечность это слово — «навсегда» — не вызывало у меня ничего, кроме тихой, всепоглощающей радости.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

31 глава (Hot)

Лехмир

Тишина. Только её прерывистое дыхание и бешеный стук моего сердца, которое, казалось, снова научилось биться только для неё. Я лежал, чувствуя под ладонью её влажную кожу, трепет в её животе, и всё во мне кричало. Неужели это всё? Неужели я, ненасытный дух, готов был остановиться на этой одной, хрупкой капле, когда передо мной был целый океан?

Нет. Этого было мало. Катастрофически мало. Целые века голода не могли утолиться одним глотком.

И вот тогда во мне что-то перещелкнуло.

Обладать. Запечатлеть. Пометить.

Словно прочитав мои мысли, она вздрогнула и прижалась ко мне ближе, ища защиты в том, кто был для неё главной угрозой.

Я не сказал ни слова. Просто поднял её на руки. Она слабо ахнула, обвивая мою шею, вся такая маленькая и доверчивая в моих объятиях. Я закутал её в свою рубаху, в ткань, что пахла мной — дымом, хвоей, древней силой — и понёс в дом. Она прижалась щекой к моей груди, и это простое движение едва не заставило меня рухнуть на колени от нахлынувшей волны чувств.

— Лех… — её шёпот был похож на стон. — Куда...?

— Домой, — прорычал я, и это слово обрело наконец смысл. Дом был не там, где стены. Дом это она.

Я внёс её через порог, и старые доски застонали под моими ногами, приветствуя хозяина. Я отнёс её к камину, в самое сердце дома, и опустил на медвежью шкуру перед потухшим очагом.

Огонь вспыхнул сам собой от одного моего взгляда, отбросив на стены дикие, пляшущие тени. Я опустился перед ней на колени, откинув с её лица каштановые пряди.

— Ты поняла, что ты сделала? — мой голос звучал хрипо, непривычно для меня самого. — Ты выпустила джинна из бутылки. Ты дала голодному зверю вкус крови. Ты думаешь, одного раза будет достаточно? Я буду любить тебя до тех пор, пока ты не забудешь звук своего имени. Пока не станешь кричать только моё. Пока твоя плоть, твои кости, твоя кровь не будут знать другого хозяина, кроме меня.

Она смотрела на меня снизу вверх, и в её расширенных зрачках плясали огоньки предвкушения.

— Это угроза? — её губы дрогнули в улыбке.

— Нет, моя отважная. Это обещание.

Я не стал медлить. Мои губы нашли её вновь, но теперь поцелуй был не нежным, а жадным, властным, заявляющим права. Я сорвал с неё свою же рубаху, мои руки скользили по её бокам, сжимали её бёдра, оставляя на нежной коже следы моих пальцев. Я хотел, чтобы завтра она смотрела на них и вспоминала.

— Здесь, — я провёл губами по едва заметной родинке у неё на бедре. — И здесь. Я запомню каждую частичку тебя. Каждую веснушку, каждый изгиб.

Она смеялась, запрокинув голову, и звук этот был лучше любой музыки.

— Ты что, собираешься составить карту? Будешь ставить флажки: «Здесь был Лехмир»?

— Да, — без тени иронии ответил я, впиваясь губами в мягкую кожу её внутренней стороны бедра. — И здесь я тоже был. И здесь оставлю свой знак.

Она вздохнула, когда мой язык вновь нашёл её центр, уже чувствительный и влажный от желания. Но на этот раз я не торопился. Я исследовал её, вкушал её, как изголодавшийся путник, нашедший источник. Её руки снова запутались в моих волосах, но уже не пытаясь оттянуть, а лишь прижимая меня ближе.

— Лех… пожалуйста…

— «Пожалуйста» что, мой свет? — поднял я голову, встречая её мутный от страсти взгляд. — Скажи мне. Прикажи мне. Я твой.

— Я… я, — она смущённо отвела глаза. — Я просто… хочу тебя.

Эти слова ударили в самую глубину моего существа. Я поднялся над ней, поддерживая её взгляд.

— Ты уверена? Ты приняла меня. Всю мою тьму, всю мою одержимость. Ты больше не боишься?

Она потянулась и коснулась моего лица.

— Я боюсь. Всегда буду бояться той силы, что в тебе. Но я не боюсь

тебя

. Не сейчас. Не после этого. Ты… мой монстр. Мой странный, одержимый, безумный монстр.

Грубый смех вырвался из моей груди. Я склонился и прижался лбом к её плечу.

— Твой. Только твой. С сегодняшнего дня и навсегда.

Я взял её снова. Жёстче. Глубже. Увереннее. Я знал каждую её реакцию, каждый вздох, каждый сдавленный стон. Я выжимал из неё наслаждение, как вино из винограда, заставляя её плакать от переизбытка чувств, кричать, кусать мои плечи, пока на них не выступала кровь. Я не останавливался. Каждый её оргазм был лишь началом нового витка, новой ступенью в этом безумном танце обладания и подчинения.

— Я не могу больше… — она взмолилась, когда очередная волна отступила, оставив её безвольной и дрожащей в моих объятиях.

— Можешь, — я не отпускал её, переворачивая на живот, прижимая к шкуре, входя в неё сзади так, что она закричала от нового, непривычного ощущения. — Для меня ты сможешь всё. Ты сильнее, чем думаешь. Сильнее, чем кто-либо. Ты — моё сердце. А оно не имеет права слабеть.

Я любил её так, будто хотел прошить её саму насквозь, впечатать в плоть этого мира, чтобы ни одна сила не посмела отнять её у меня. Я покрывал её спину, плечи, шею поцелуями, которые переходили в лёгкие укусы, в засосы, в метки. Я помечал её. Чтобы ветер, и лес, и звёзды видели и знали: она под защитой. Она занята.

— Скажи, чья ты? — я потребовал, теряя остатки рассудка где-то в сладкой глубине её тела.

— Твоя… — выдохнула она.

— Громче.

— Твоя!

— Навсегда, — я изрёк это как приговор и позволил волне накрыть меня, увлекая её за собой в пучину.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

32 глава

Просыпаться — было ошибкой. Сознание возвращалось ко мне медленно, пробиваясь сквозь плотную вату истощения. Первым пришло ощущение тяжести. Потом — боль. Будто, меня переехал грузовик. А потом развернулся и проехался ещё раз для уверенности. Я рискнула пошевелиться, и тихий стон вырвался из пересохшего горла. Каждый мускул кричал о протесте, каждое сухожилие ныло от перенапряжения.

Я открыла глаза. Утро. Пыльные лучи света. И… он. Лех сидел на полу, уставившись на меня таким взглядом, будто я была восьмым чудом света, последним пирожным в буфете и одновременно сложной головоломкой, которую он жаждал разгадать. В его глазах читалась такая первобытная, неотфильтрованная жадность, что мне стало одновременно и жутко, и… лестно.

Его пальцы протянулись ко мне, коснулись щеки. Прикосновение было лёгким, но по коже пробежали мурашки. Не только от страха. Чёрт. Это начинало бесить. Моё же тело предавало меня, реагируя на него вопреки здравому смыслу. Каждый синяк, каждая царапина — а их было немало — гудела в унисон, напоминая о его «нежности».

Он наклонился, его дыхание стало чаще. В глазах — та же слепая, всепоглощающая жажда, что и ночью. Сердце ёкнуло — да, от страха. Но не перед ним. Перед этой силой, что была в нём. Перед тем, как я в ней тонула.

«Стоп, стоп, стоп. Так не пойдёт. Он тебя сейчас снова начнёт, а ты еле кисель».

— Лех, стой, — мой голос прозвучал хрипло, но твёрже, чем я ожидала. Я отодвинулась, натягивая простыню. Банальный жест, но он давал иллюзию защиты. — Я… не могу. Болит всё, что можно и нельзя.

Эффект был поразительным. С него будто сдули всё его величие. Он отпрянул, как ошпаренный, его глаза расширились от чистого, неподдельного ужаса. Он уставился на синяки на моих бёдрах, будто видел их впервые.

«Интересно, он сейчас себя ненавидит? — промелькнула мысль. — Похоже на то. Смотри-ка, древнее зло сошло с ума от угрызений совести».

— Ева… — его голос сорвался на низкий, сдавленный шепот. В нем не было привычной власти, только растерянность и что-то похожее на стыд. — Прости.

Прежде чем я что-то успела сказать, он наклонился, аккуратно подхватил меня на руки вместе с простыней. Я ахнула от неожиданности, инстинктивно обвив его шею руками.

Ну вот, опять на ручки. Как кукла.

Он отнес меня в ванную, где уже был готова ванна с теплой водой, полотенца и небольшая глиняная баночка.

Он не спрашивал, просто действовал с тихой, сосредоточенной решимостью. Посадил меня в ванну, встал на колени и взял мою ногу в свою руку. Мокрой мягкой тряпкой он начал смывать следы прошлой ночи. Его движения были безгранично бережными.

Он промывал каждую царапину, каждую ссадину, аккуратно промакивая их полотенцем. Я молчала, наблюдая за его склоненной головой.Сложно злиться, когда он смотрит на твою разодранную кожу, как на величайшую реликвию, которую он же и осквернил.

Потом он открыл баночку. Пахло мятой и чем-то горьким. Он зачерпнул мазь пальцами и начал втирать ее в каждый синяк на моих бедрах, боках, запястьях. Мазь тут же приятно охладила воспаленную кожу. Он делал это с таким видом, будто совершал важнейший ритуал.

Ладно, признаю. Приятно. Но я ему этого не скажу.

Затем он снова подхватил меня на руки, отнес в зал и усадил в глубокое кресло перед камином, укутав пледом.

– Не двигайся, – тихо приказал он и исчез на кухне.

Не двигайся? Серьезно? Очень смешно.

Вернулся он с подносом: дымящийся травяной чай в большой кружке, тарелка с теплыми лепешками и мед. Он поставил поднос мне на колени и уселся на корточки рядом, уставившись на меня тем же пристальным взглядом.

– Ешь. Это поможет восстановить силы, – его голос был низким, почти ласковым.

– Спасибо, – прошептала я, и он замер, будто это слово было для него величайшей наградой. О, нет, только не смотри на меня так, как будто я подарила тебе луну. Я просто сказала «спасибо»!

Он не отходил ни на шаг, постоянно следя за мной. «Не холодно?», «Добавить меда?», «Боль утихает?». Его одержимость просто сменила объект. Раньше он хотел обладать, теперь – залечивать. Похоже, для него любовь – это всегда крайность. Никакой золотой середины.

Я уже собиралась ответить, что все в порядке, как вдруг на столе зазвонил телефон. Лех замер. Все его тело мгновенно напряглось, как у дикого зверя, почуявшего угрозу. Его расслабленная поза исчезла, спина выпрямилась, а взгляд стал холодным и острым.

Я потянулась к телефону, предчувствуя недоброе.

– Алло, Мам. Как дела? Ты последнее всеря почти не звонишь, всё в порядке?

– Евочка… Извини, что беспокою. Я в больнице, не могла бы ты съездить и привезти мне паспорт? – ее голос звучал слабо и далеко.

Внутри всё сжалось в ледяной ком. Я резко выпрямилась, забыв про боль.

Больница. Нет.

– В больнице? Почему? Что с тобой?

– Да ничего серьезного. Давление подскочило, голова закружилась в магазине, упала. Скорая привезла, колят капельницы. Всё уже нормально.

«Нормально».

Она всегда так говорит, даже когда всё хуже некуда. Перед глазами встала ее одинокая квартира.

Она одна. Совсем одна.

Я выезжаю. Сейчас же. Доеду к вечеру, – заявила я, уже составляя в голове план.

– Не надо, детка, не стоит… – начала она, но я перебила.

Я знаю этот ее испуганный тон. Она не хочет быть обузой.

– Мам, успакойся. Я беру такси до города, а там…

Я не договорила. Лех молча выхватил телефон у меня из руки. Он стоял рядом, сжимая аппарат в кулаке. Его лицо было искажено холодной яростью.

Вот черт.

– Что ты делаешь? – выдохнула я, вставая. Боль пронзила спину, но я ее игнорировала.

— Ты никуда не поедешь, — его голос был низким и абсолютно пустой, без единой эмоции. В нем звучала только окончательность.

– Лех, это моя мама. Она в больнице. Она одна! Дай телефон! – моя собственная ярость закипала, пересиливая боль.

– Нет.

Так. Значит, ласковый зверь снова показал клыки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Ты что, не слышишь? Ей плохо! Я должна быть с ней! – я сделала шаг к нему, сжав кулаки.

– Ты должна быть здесь. Со мной. Это твое место, – прорычал он, и стекла в окнах задребезжали.

«Твое место». Вот как. Все его клятвы о свободе – просто пыль.

– Ты обещал! – голос мой звенел от ярости. – Ты клялся дать мне свободу! Хоть какую-то! Или для тебя все клятвы – просто слова?

Лех не ответил. Вместо этого его взгляд стал стеклянным и пустым. Он медленно повернулся и подошел к кухонному столу, где лежал длинный узкий нож для нарезки хлеба. Он взял его, повертел в пальцах, изучая лезвие.

Я замерла, не понимая. Что он задумал?

Лех повернулся ко мне и поднес острие ножа к собственному горлу. Я увидела, как тонкая кожица под лезвием прогнулась.

– Лех… – имя сорвалось с моих губ шепотом.

Он сошел с ума. Окончательно.

– Ты хочешь ехать к ней, потому что ей плохо? – его голос был тихим и абсолютно ровным, без единой эмоции. – Потому что она слабая? Беззащитная? Она нуждается в твоей заботе?

Я не ответила, не в силах пошевелиться, прикованная этим жутким зрелищем.

– Хорошо, – он кивнул, словно мы обсуждали погоду. – Тогда давай сделаем так, чтобы мне было хуже. Гораздо хуже, чем ей. Чтобы я был слабее. Беззащитнее. Чтобы я нуждался в твоей заботе больше, чем она.

Лезвие впилось в кожу. На его шее выступила тонкая алмая черта. Капля крови скатилась по лезвию и упала на пол.

– Остановись! – крикнула я, делая шаг вперед. Ужас сковал меня.

Он действительно сделает это. Ради того, чтобы переключить мое внимание на себя, он перережет себе глотку.

– Почему? – он наклонил голову, с любопытством глядя на меня. – Ты же хочешь заботиться о ком-то. Так заботься обо мне. Если я буду умирать у тебя на руках, ты останешься? Будешь сидеть рядом? Будешь гладить мои волосы и ждать, пока я истеку кровью? Ты будешь моей?

Еще одна капля крови. Черта на шее стала глубже.

– Ты сумасшедший!

– Возможно, – согласился он. – Но это сработает, не так ли? Ты не сможешь уехать, если я буду здесь истекать кровью. Твоя мать будет ждать, а ты будешь здесь. Со мной.

По моим щекам текли слезы. Я чуть не поверила. Чуть не купилась на эту игру в раскаяние. А он... он просто сменил тактику.

Я сделала шаг к нему, потом еще один. Мои ноги были ватными, но я заставила их двигаться. Сильнее, Ева. Ты не тряпка. Он не имеет права так с тобой поступать.

Я подошла вплотную. Вид его крови, эта алая полоска на бледной коже, сводил с ума. Он смотрел на меня своими пустыми глазами, ожидая.

Резкий взмах руки, и моя ладонь со всей силы врезалась в его щеку.

Оглушительный шлепок прокатился по тихой комнате. Голова Леха резко дернулась в сторону от силы удара. Пальцы его разжались, и нож с громким, звенящим лязгом упал на пол, отскочил и закатился под стол.

Наступила мертвая тишина. Лех медленно, почти механически повернул голову ко мне. Его пустые глаза наконец-то выражали что-то — чистое, ничем не разбавленное изумление. Он медленно поднес длинные пальцы к щеке, на которой проступал красный след от моей ладони.

Он не сказал ни слова. Просто смотрел на меня, и в его взгляде, сквозь шок, начинала проступать какая-то новая, неизведанная грань уважения.

– Урод, – прошипела я, и голос мой срывался на крик. – Бесчувственный, эгоистичный монстр! Ты думаешь, это любовь? Ты думаешь, это заставит меня остаться? Это отвратительно!

Я отпрянула от него, дрожа всем телом. Боль во всем теле казалась теперь ничтожной в сравнении с той болью, что разрывала меня изнутри.

– Жалею о вчерашнем дне. Жалею о каждой секунде, что позволила тебе ко мне прикоснуться. Я думала, где-то там, на дне, есть что-то, ради чего стоит бороться. Но походу ошиблась

Я развернулась и пошла прочь. К двери. На улицу. Не оглядывайся. Не показывай ему, как тебе больно. Он использует это против тебя.

– Не смей идти за мной, – бросила я через плечо, не оборачиваясь. Голос был хриплым от слез, но абсолютно твердым и не терпящим возражений. – Не смей даже смотреть в мою сторону. Я не хочу тебя видеть. Я не хочу тебя слышать. Ты перешел все границы.

Я вышла на крыльцо, и холодный воздух обжег легкие. Я не знала, куда иду. Я просто шла, пытаясь оставить позади этот дом, этот кошмар, его.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

33 глава

Лехмир

Тишина. Глухая, оглушительная тишина, которую оставил после себя хлопок двери. И этот взгляд... Этот взгляд, полный отвращения и ненависти.

«Жалею о каждой секунде, что позволила тебе ко мне прикоснуться».

Почему?

Ревущий вихрь вопросов крушил всё в моём сознании.

Почему я не мог просто заткнуться? Почему не отпустил её к этой жалкой, ничтожной женщине, породившей её? Разве это было так сложно? Дать ей сутки. Двое. Столько, сколько потребуется.

Но нет. Я не смог. Увидев её страх за другого, почувствовав, что её внимание, её забота могут быть направлены не на меня, я… сломался. Снова. Я повёл себя как придурок, как одержимый щенок, который гадит в тапки, лишь бы на него обратили внимание.

Счастье длится мгновение. А одиночество… одиночество — это вечность.

Оно всегда настигает. Оно ждёт за каждым углом, за каждой вспышкой света, чтобы снова наброситься и заглотить целиком. Я думал, она — мой свет. Моё спасение от этой вечной тьмы. А оказалось, она лишь на миг осветила её, чтобы я увидел, насколько она бездонна.

Злость на себя и на весь этот несправедливый мир застила глаза красной пеленой. Она рвалась наружу, требовала выхода, разрушения. Контроль, тот жалкий контроль, что я так выстраивал, рассыпался в прах.

Не смей идти за мной. Не смей даже смотреть в мою сторону.

Её приказ отозвался эхом в моей душе, и я... повиновался. Впервые за всю долгую жизнь я не ринулся в погоню за своей добычей.

Я остался. Я заперся в этом проклятом доме с её проклятием и с видением её уходящей спины.

Но тишина сводила с ума. Стены давили. Боль была невыносима. Её не здесь. Её нет со мной. И виной тому — Я.

Первобытный рёв вырвался из моей груди, и плоть, столь тщательно подогнанная под её человеческий вкус, распалась. Я сбросил её, как тесную одежду. Нет больше Алексея. Нет Леха, пытающегося играть в человека. Есть только Пустота. Дух Леса. Голодная, яростная, бессмертная сила.

Я вышел из дома. Дверь с треском отлетела в сторону, превратившись в щепки. Меня не интересовало, куда она ушла. Сейчас — нет. Сначала нужно было уничтожить. Выжечь эту ярость из себя, перенести её на что-то другое.

Лес встретил меня покорным молчанием. Деревья замирали в ужасе, трава чернела под моими ступнями. Я шёл, и смерть шла со мной.

Я шёл, не видя цели, желая лишь одного — чтобы мир вокруг ощутил ту боль, что разрывает меня изнутри.

Я даже не заметил, как холодная печать моей власти сменилась на чужую, более дикую и тёплую энергетику. Граница между моим лесом и владениями оборотней растворилась в тумане моего безумия. Я просто шёл вперёд, пока моё внимание не привлек мягкий звук.

Из-за зарослей папоротника доносилось тихое, довольное урчание. Два огромных серых волка, могучих и грациозных, лежали, прижавшись друг к другу боками. Они не видели меня. Они были целиком поглощены друг другом. Один тыкался влажным чёрным носом в шею другого, та в ответ нежно покусывала ему ухо, и из её глотки вырывалось низкое, бархатное ворчание — звук абсолютного покоя и счастья.

Они тыкались носами, обнюхивали друг друга, переплетались гривами, и в их движениях была такая простая, такая естественная нежность, что она обожгла меня сильнее любой ненависти.

Почему?

— пронеслось в моём ошарашенном сознании.

Почему у них это так просто? Почему эти звери могут вот так просто… лежать и быть счастливыми? Без тысяч лет ожидания, без боли потери, без необходимости ломать и подчинять?

Это была не просто несправедливость. Это было прямое оскорбление. Насмешка над всем моим существованием. Их простое, животное счастье било по мне с силой, против которой у меня не было защиты.

Ярость, которую я не мог выплеснуть на неё, на себя, на весь мир, нашла себе мишень. Она вырвалась из меня неистовым, ледяным рёвом. Я не набрасывался. Я просто обрушился на них, как лавина, как внезапно наступившая зима, убивающая всё живое.

Самец вскочил на лапы, заслонив собой самку, его губы вздыбились в беззвучном рыке. Но было уже поздно. Моя тень накрыла их, моя мощь пригвоздила его к земле. Он выл подо мной, не от страха, а от ярости, пытаясь вырваться, его когти рвали мою эфирную плоть, которая тут же срасталась.

— Вы смеете! — прошипел я, и мой голос был скрипом веток на морозе. — Вы смеете быть счастливыми, когда я… когда я…

Я не мог договорить. Я видел, как самка, забыв про страх, бросилась на меня, вцепившись клыками в то, что должно было быть моим плечом, пытаясь оттащить от своего избранника.

Её преданность, её ярость, её готовность умереть за него — всё это было ещё одним ножом в моё и без того разорванное сердце. Я даже не взглянул на неё. Просто отшвырнул прочь с силой, которой не соизмерял.

Раздался глухой, кошмарно громкий на фоне ночной тишины удар. Треск. И потом… тишина.

Я отпустил самца. Он застыл подо мной, его волчий взгляд, полный не животного, а почти человеческого ужаса, был прикован к неподвижному телу его волчицы. Он не дышит. Она не двигается.

Он подполз к ней на сведенных, не слушающихся лапах. Толкнул её бок своим окровавленным носом. Скулил, тихо и жалобно, тычась мордой в её шею, в её закрытые глаза, словно пытаясь разбудить. Он облизывал её морду, её уши, словно пытаясь отмыть её, вернуть к жизни. Он толкал её снова и снова, настойчиво, с тихим, недоумевающим whimper.

Но она не реагировала. Её тело лежало неестественно, сломанно. Она не дышала. Она не пережила встречи с чистой, неразбавленной злобой Духа Леса.

Волк замер, втянув воздух, словно не веря запаху смерти, который уже начинал исходить от той, что только что урчала от счастья. И тогда он поднял голову к луне, проглядывавшей сквозь ветви, и взвыл.

Это не был вой зверя. Это был звук разрывающейся души. Вой потери, от которого кровь стынет в жилах, а по коже бегут ледяные мурашки. Он выл, и в этом вое была вся боль, которую я нёс в себе вечность, но умноженная на миг, на внезапность, на несправедливость.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Не стал задерживаться. Не стал наблюдать за его горем, как какой-то извращённый зритель. В этом не было победы. Не было торжества. Я не погасил свой гнев. Лишь подлил масла в огонь, который теперь полыхнёт и в мою сторону.

Я шёл, слушая, как по всему лесу разносится вой волка, потерявшего в эту ночь всё, и понимал, что мы теперь в чём-то братья по несчастью. Только его боль была чистой и свежей. А моя — гнилой, ядовитой и бесконечно старой.

34 глава

Холодное лезвие впилось в кожу под челюстью, заставляя меня замереть. Я не могла пошевелиться, не могла отвести взгляд от его глаз. Они были не пустыми, как вчера. Они были бездонными, как сама ночь, и в них плясали отражения какого-то древнего, ненасытного голода.

— Ты хочешь быть нужной, — его голос был ласковым шелестом сухих листьев, так контрастирующим с лезвием у моего горла. — Хочешь заботиться. Это твоя суть. Твоя красота. Я дам тебе такую возможность.

Лезвие слегка надавило, и я почувствовала, как по коже тут же скатилась тёплая капля.

— Давай сделаем так, чтобы мне было хуже, чем ей. Чтобы я нуждался в тебе больше, чем кто-либо на свете…

Я попыталась закричать, вырваться — бесполезно. Тело не слушалось, из горла вырвался лишь хриплый, беззвучный стон.

«ОСТАНЬСЯ!»

Его крик, слился воедино с пронзительным воем сирены за окном и с хрустом моей собственной психики.

Я дернулась, сбросив с себя сбившуюся в ловушку простыню. Сердце колотилось где-то в горле, выбивая сумасшедший ритм. В комнате было душно и холодно одновременно. В ушах звенело, перемешиваясь с затихающим воем скорой.

Обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь в коленях. Вдох. Выдох. Не помогает. Всё ещё чувствую тот холод стали на коже. Этот взгляд… этот безумный, больной взгляд.

Как он посмел? Вот серьёзно, какого чёрта? После всего. После той ночи, после его клятв и вот этого всего… Это же даже не жестокость. Это какая-то извращённая, уродливая игра. Подарил мне иллюзию свободы, дал почувствовать себя сильной, а сам… сам только и ждал, чтобы в самый подходящий момент дёрнуть за ниточки и показать, кто тут на самом деле кукловод. Чтобы обломать только что отросшие крылья самым болезненным способом.

Меня просто вывернуло. Я вскочила и побежала по коридору, зажимая рот ладонью, словно меня вот-вот стошнит от этих воспоминаний. Ванная. Мне нужно было умыться. Смыть с себя этот пот, этот страх, это ощущение его леденящего прикосновения.

Я влетела внутрь, щёлкнула выключателем и уперлась руками в раковину, пытаясь отдышаться. Голова кружилась. Подняла глаза на зеркало.

И обомлела.

В отражении на меня смотрела незнакомка с большими, испуганными глазами и бледным, осунувшимся лицом. Но это было ещё не самое страшное. Я медленно, почти против воли, провела пальцами по шее. Там, где во сне было лезвие, лежала тонкая, розовая полоска свежей царапины. Как от неосторожного прикосновения острым ногтем.

Взгляд пополз ниже. На плечах, чуть ниже ключиц, синевали свежие синяки — отпечатки его пальцев, которые держали меня с такой силой вчера. А на бёдрах… я спутала ночнушку и увидела ещё один след. Глубокий, иссиня-багровый отпечаток на внутренней стороне бедра, жестокий и одержимый одновременно. Весь мой изуродованный вид кричал об одном: собственность. Его метки. Его безумие, вписанное мне прямо на кожу.

Чёрт. Чёрт! Да он везде. Он буквально под ней. Он в каждом синяке, в каждой царапине, в каждом отражении. Я с силой плеснула в лицо ледяной водой, пытаясь смыть это, но ощущение его притязаний въелось глубже грязи.

*12 часами ранее*

В почти истерическом состоянии я и выскочила на улицу — продышаться, убежать, просто двигаться, чтобы не сойти с ума. Я шла, не разбирая дороги, куда-то в сторону деревни, и мои мозги лихорадочно перемалывали одно и то же: как? как так вышло? как я, всегда ставившая на первое место свою независимость, позволила этому… этому существу так себя изувечить? И не только физически.

И вот, на повороте, я буквально врезалась в Ясю. Она возвращалась откуда-то с пустой кружкой в руках, и её твёрдый, уверенный взгляд сразу ухватил моё состояние. Всё: мои заплаканные глаза, растрёпанные волосы, вероятно, дикое выражение лица. Я замерла, ожидая потока вопросов, жалости или, того хуже, испуга.

Но Яся была не из таких. Её глаза лишь чуть сузились, оценивая ситуацию. Но голос остался ровным и спокойным.

— Ева. Вышла проветриться?

Я только кивнула, сжимая кулаки, чтобы не выдать дрожь в коленях.

— Я тоже. Иду чай заваривать. Голова после ночи за компом квадратная. Составишь компанию?

И повернулась, уходя в дом.

Всё. Ни одного лишнего вопроса. Ни одного «ой, что случилось?». Её тактичность в тот момент была дороже любой жалости. Я снова кивнула, чувствуя, как внутри что-то разжимается, и поплелась за ней, как послушный щенок.

Её кухня оказалась точь-в-точь такой, какой я её себе представляла — тёплым, живым убежищем. Стены цвета тёмного хвоща, массивный деревянный стол, потертый временем, но добротный. И повсюду жизнь. На полках, на подоконнике, даже на холодильнике — джунгли из горшков с растениями. Плющи, монстеры с огромными резными листьями, какие-то сочные и колючие кактусы. Пахло землёй, мокрым камнем и свежезаваренным чаем. Уютно. По-настоящему.

Я села на деревянный стул у стола, пока Яся одной рукой ловко сгребала в стопку разбросанные бумаги и прикрывала ноутбук.

— Прости за бардак. Веб-дизайн. Иногда кажется, что клиенты специально сводят меня с ума, прося сделать «покрасивее, но попроще» и «попремитивнее, но посовременнее», — она бросила это с таким мёртвым пафосом, что я фыркнула. Неожиданно для самой себя.

— Знакомо, — пробормотала я. — Творческий кризис и все дела.

Она поставила чайник на плиту и повернулась ко мне, облокотившись на столешницу. Молчаливый вопрос висел в воздухе. Но она его не задавала.

— А как ты сама тут оказалась? — спросила я, чтобы разрядить обстановку и перевести дух. — Одна, в такой глуши. Не скучно?

Яся улыбнулась, обхватив свою кружку ладонями.

— А я не одна. Тут и Мирон шляется, и соседи. А скучать? Да я тут как у Христа за пазухой. Прабабушкин дом. В городе с ума можно сойти — гул, толпа, чужие рожи. А тут… — она мотнула головой в сторону окна. — Тут тишина. Настоящая. Я удаленно работаю, огород ковыряю, про здешние истории пишу. Полная свобода. Мечта интроверта.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она говорила спокойно, взвешенно. В её словах не было ни капли романтики о деревенской жизни, только трезвый, осознанный выбор. Я смотрела на неё и ловила себя на мысли, что немного завидую этой уверенности. Она знала своё место. А я? Я металась между городом, который меня больше не принимал, и домом, где меня ждал… что? Вечный тюремщик с лицом ангела и душой хищника.

Мы пили чай молча. Это молчание не было неловким. Оно было наполненным. Я чувствовала, как тёплый напиток и спокойная аура этого дома по капле возвращают меня к жизни. Отогревают замёрзшую изнутри душу.

И вот тогда, набравшись смелости, я выдохнула:

— Яся, у меня маленькая проблема. Я… разбила телефон. Мне срочно нужно в город, к маме. Нельзя ли вызвать такси? Я оплачу.

Её взгляд, тяжёлый и проницательный, будто взвешивал каждое моё слово. Она же понимала, что «разбила телефон» — это самое слабое звено в моей истории.

Она молча встала, вышла в коридор и вернулась с древним, но чистеньким кнопочным телефоном.

— На, возьми. Это ещё бабушкин «Нокиа». Заряда держит неделю, убить его невозможно, — она протянула аппарат мне. — Пока новенький не купишь. Мне не жалко.

Я взяла телефон. Он был тяжёлый, нелепый и самый прекрасный на свете. Ключ к свободе. К маме.

— Спасибо, — голос снова предательски дрогнул. — Я… я не знаю, что бы делала без тебя.

— Доехала бы как-нибудь, — Яся махнула рукой, снова делая вид, что это ерунда. — Такси я вызову. Подожди тут.

Через полчаса машина была уже у калитки.

— Смотри. Если что — звони с этого телефона, номер мой в памяти есть. Удачи там.

Я обняла ее, это было порывисто и искренне, потом забралась в машину. Когда мы тронулись, я смотрела в заднее стекло на удаляющуюся фигурку Яси на фоне ее зеленого домика, и на душе стало чуть светлее. В этом безумии всё еще оставались островки нормальности.

35 глава

Прошло чуть больше двух недель. Две недели тишины. Две недели, которые должны были стать глотком свободы, а превратились в томительное, выматывающее ожидание.

Я ухаживала за мамой. Её простуда оказалась серьезнее, чем я думала, и теперь я измеряла температуру, варила бульон и разносила по дому запахи ромашкового чая и малинового варенья. Мама была счастлива. Сияла, несмотря на температуру и слабость. Её дочь, наконец-то, вернулась из своего «творческого затворничества» в дедовом доме. Она не знала, какой ценой.

Где он?

Этот вопрос сводил с ума. Я ждала подвоха. Ждала, что тень в углу комнаты шевельнется не так. Что из темноты под кроватью послышится знакомое дыхание. Что дверь скрипнет и откроется сама собой. Я готовилась к бою, к скандалу, к его ледяным прикосновениям и ядовитым словам. Но вот только он не приходил.

Может, с ним что-то случилось? Мысль, дикая, абсурдная, застревала в сознании и пускала корни. Что могло случиться с бессмертным, холодным, жестоким монстром?

Я злилась на себя за эти мысли. После всего, что он сделал, после той отвратительной манипуляции, я должна радоваться этой передышке. Должна надеяться, что он наконец оставил меня в покое. Но вместо этого внутри всё сжималось в тугой, тревожный комок. Его отсутствие было хуже любого его присутствия. Оно было неестественным. Неправильным.

Я не знала, что делать дальше. Жить здесь? Притворяться обычной дочерью, забывшей о кошмарах? Вернуться в свою квартиру и пытаться рисовать, зная, что каждая картина будет одержима им? Бежать? Но куда бежать от того, что живёт в твоей крови, в твоих снах, в самом воздухе, который ты вдыхаешь?

Поход в магазин был скучным ритуалом. Йогурты, хлеб, фрукты. В голове — каша из обрывков его дневника, его слов, его прикосновений. Я ненавидела его за ту манипуляцию, за этот ультиматум с самоубийством. Но я также помнила боль в его глазах, когда он рассказывал о Лилии. Проклятый, несчастный, жестокий эгоист. И часть меня, самая повреждённая и глупая, рвалась к нему, желая понять, исправить, спасти.

Соберись, Ева. Он монстр. Он сломал тебя, а ты ещё и переживаешь, как он там, бедненький,

— яростно ругала я себя, хватая с полки пачку макарон.

На обратном пути, уже у подъезда, мир резко перекосило.

Низ живота пронзила острая, режущая, до тошноты боль. В глазах помутнело, во рту запахло медью. Я споткнулась, прислонилась к холодной стене, сумка выскользнула из рук. Яблоки покатились по асфальту, как разноцветные шарики.

— Девушка, вы в порядке? С вами всё хорошо? — чей-то встревоженный голос прозвучал будто издалека.

Я едва смогла поднять голову. Ко мне подбежала женщина лет пятидесяти, с добрым, испуганным лицом.

— Да… всё… — попыталась я выдохнуть, но новый спазм сковал живот, заставив согнуться пополам.

Что, черт возьми, происходит?

— Вы белая как поганка! Давайте я вызову скорую! — женщина уже полезла в сумочку за телефоном.

— Нет! — мой голос прозвучал резче, чем я хотела. Видя её испуг, добавила мягче: — Спасибо, не надо. Просто… присяду. Пройдет. Спасибо.

Женщина смотрела на меня с нескрываемым сомнением, но помогла собрать рассыпавшиеся продукты.

— Вы точно доберетесь? Вы из этого подъезда? Я вас провожу.

Я кивнула, не в силах спорить. Боль немного отступила, сменившись тупой, ноющей тяжестью. Я позволила незнакомке взять меня под локоть и почти довести до нашей двери.

Мама открыла дверь и ахнула, увидев меня в таком состоянии.

— Евочка! Что случилось?

Мама засуетилась, уложила меня на диван, накрыла пледом. Ее руки дрожали.

— Мам, всё хорошо, — я из последних сил пыталась улыбнуться, проваливаясь в кресло. — Просто устала. Высплюсь и всё пройдет.

— «всё хорошо»? — всплеснула руками мама. — Завтра же едешь в больницу! Я не успокоюсь, пока тебя не посмотрит врач.

Она не унималась. Её материнский радар, всегда заточенный на моё неблагополучие, сработал на полную мощность.

— Ладно, — сдалась я, видя, как она готова сама побежать в поликлинику с температурой. — Хорошо. Завтра же запишусь к врачу. Обещаю. Чтобы ты не переживала и спала спокойно.

На следующее утро, с горем пополам, я выполнила обещание. Записалась на прием в женскую консультацию, что была неподалеку. В голове стучало:

«Это всё нервы. Последствия стресса. Просто надо провериться и успокоить маму»

.

Через пару часов я уже сидела в поликлинике. Стертые до блеска полы, запах антисептика, усталые лица в очереди. Какой-то сюрреализм после леса, чердака и его ледяных прикосновений.

Врач, немолодая женщина с усталыми, но внимательными глазами, выслушала мои сбивчивые жалобы на внезапную боль и слабость.

— Сделаем УЗИ органов малого таза, — заключила она, выписывая направление. — Чтобы исключить всё серьезное. Скорее всего, ничего страшного, но проверим.

Я легла на кушетку в кабинете узиста. Холодный гель, датчик, скользящий по коже. Я зажмурилась, готовая к любому диагнозу. К кисте, к воспалению, к чему угодно.

Врач водила датчиком, молча всматриваясь в монитор. Потом остановилась. Приблизила изображение. Её лицо расплылось в улыбке.

— Ну, вот и причина вашего недомогания, милая. Поздравляю! У вас всё прекрасно. Матка увеличивается, отсюда и неприятные ощущения. Это абсолютно нормально.

Я непонимающе смотрела на нее.

— Что… нормально?

— Беременность! — сказала она радостно, как будто объявляла о выигрыше в лотерею. — У вас ранний срок, всего две-три недели. Видите? Вот плодное яйцо.

Она повернула экран ко мне. На черно-белом изображении был виден крошечный, едва различимый пузырёк.

Мир не просто перекосило. Он рухнул. Разлетелся на осколки, и в каждом из них отражалось это слово.

Беременность.

Нет. Нет. Нет. Этого не может быть.

— Ничего серьезного, — весело повторяла врач, вытирая гель салфеткой. — Пропейте витамины, побольше отдыхайте. Скоро пройдет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я встала с кушетки. Ноги были ватными. Я не чувствовала ни радости, ни страха. Только оглушительную, звенящую пустоту. Пустоту, которую внутри меня теперь заполняло что-то новое. Что-то живое.

Его.

Из кабинета я вышла, как на автомате. Купила в аптеке упаковку витаминов, которую назвал врач. В голове был вакуум, оглушительная, всепоглощающая тишина. Ладонь непроизвольно легла на еще плоский живот.

Что мы наделали?

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

36 глава

Мамин кашель наконец-то стих. Стеклянный блеск в ее глазах сменился обычной, пусть и усталой, живостью. Я навела порядок в квартире, наговорила с три короба про срочную работу над новой серией картин и необходимость уединения. Лгала, не моргая. Лгала так виртуозно, что сама себе почти поверила.

Поверила во всё, кроме тяжести на дне живота. Кроме того, что росло во мне с каждым днем, тихо и неумолимо, словно паразит.

Ребенок. Его ребенок. Наше проклятие. Наша связь. Часть его. Часть меня. А что, если это не ребенок? Что, если это что-то другое? Чудовище? Порождение той тьмы, что он в себе несет? Лех ведь не человек. Он только носит маску человека, как носил маску Алексея. Его истинная форма — это холод и пустота. Может ли из пустоты родиться что-то живое?

Эти мысли сводили с ума, не давая уснуть по ночам. Я ловила себя на том, что кладу руку на еще плоский живот, пытаясь почувствовать что-то, кроме леденящего страха. И чувствовала лишь тяжесть. Камень на дне души.

А что, если он уже знает? Чувствует?

— пронеслось в голове.

Он же чувствовал всё, что касалось меня.

***

Дверь скрипнула так, будто сама душа дома стонала от моего возвращения. Я переступила порог, и холодный, спёртый воздух ударил в лицо. Пахло пылью, тлением и чем-то ещё… метафизической тоской. Так пахнет забвение.

Мурашки побежали по коже предательскими змейками. Тишина была не просто отсутствием звука. Она была живой, тяжёлой, гнетущей субстанцией, давящей на барабанные перепонки и заползающей в лёгкие. Я замерла на пороге, слушая эту мёртвую тишь. Ни скрипа половиц, ни шороха мышей за плинтусом. Ничего. Как будто дом затаился и замер в ожидании.

Он здесь.

Сердце колотилось где-то в горле, сдавливая дыхание. Я медленно прошла в гостиную, и взгляд сразу выхватил его из полумрака.

Лехмир.

Он сидел на краю дивана, неподвижный, как изваяние. Спина была прямая, плечи напряжены. Он не обернулся, не подал виду, что слышал меня. Он просто смотрел. Смотрел на угасающие угли в камине, и его глаза отражали тусклый багровый свет, словно две раскалённые щепки. В его позе была такая смертельная, сконцентрированная тишина, что стало страшно сделать лишний вдох.

Беги. Сейчас же развернись и беги,

— завопил внутри инстинкт самосохранения, те самые слова, что когда-то выцарапал мой дед в своём дневнике.

Но ноги словно вросли в пол.

А куда бежать? И от кого? От него? От себя? От того, что я ношу под сердцем?

Я сделала шаг. Скрип половицы прозвучал как выстрел.

— Я вернулась, — мой голос показался мне чужим, хриплым от напряжения.

Он не шелохнулся. Не моргнул. Казалось, он даже не дышит. Эта тишина была хуже любой истерики. Хуже ярости, которую я видела в его глазах раньше. Это была тишина перед землетрясением.

— Лехмир.

Наконец, очень медленно, он повернул голову. Его глаза встретились с моими. В них не было ни радости, ни удивления. Только бесконечная, всепоглощающая пустота, на дне которой тлела ярость.

— Вернулась, — его голос был низким, безжизненным, словно скребущим по камню. — Почему?

Прямота вопроса застала меня врасплох.

Что он хотел услышать? Что я соскучилась? Что не могу без него?

Отчасти это было правдой, и от этой мысли стало ещё страшнее. Но главной правды он, похоже, не знал. Или делал вид?

— Этот дом… мой, — выдохнула я, цепляясь за самое простое и очевидное.

И ты тоже мой, хоть я и боюсь в этом признаться даже себе.

Он медленно поднялся. Выпрямился во весь свой неестественный рост, и тень от него накрыла меня с головой. В воздухе запахло грозой и сталью.

— Мой. Всё здесь — моё. Ты — моя. Но ты сделала не верный выбор, — он говорил тихо, но каждое слово врезалось в сознание, как клеймо. — Ты ушла.

— Ты сам меня выгнал! Своим… своим отвратительным спектаклем! Угрозами! Это низко, Лехмир! После всего… после той ночи… — голос сломался, предательски задрожал.

Он сделал шаг вперёд. Я не отступила. Внутри всё сжалось в комок, защищая то, что было ценнее моей собственной жизни сейчас.

— Я ждал. Две недели. Я чувствовал каждый твой шаг в городе, каждое твоё дыхание. Я знал, что ты ухаживаешь за ней. И я не пришёл. Я сдержал слово. Я ждал, когда ты вернёшься

сама

. — Он приблизился ещё на шаг. Расстояние между нами можно было измерить сердечными ударами. — Но ты вернулась не потому, что захотела. Не потому, что не можешь без меня. Так почему?

Его взгляд бурил меня, выискивая правду, которую я так отчаянно пыталась скрыть. Он чуял что-то. Чуял перемену.

А вдруг он не примет?

— застучало панически в висках.

Вдруг для него это — слабость? Ошибка? Очередная человеческая бренность, которую нужно уничтожить?

Я собрала всю свою волю в кулак. Вдохнула. И выдохнула то, что могло навсегда переломить ход нашей вечной борьбы. Поставить на кон всё.

— Я вернулась, потому что у меня не осталось выбора.

У нас

его не осталось.

Он коротко, безжизненно усмехнулся. Звук был леденящим.

— Всегда есть выбор. Ты сделала свой. А я сделал выводы.

— Ты ничего не знаешь! — вырвалось у меня, и голос дал трещину. Внутри всё кричало от страха и ярости.

Сильная, я сильная. Я могу с ним справиться. Я должна. Ради того, что внутри. Даже если это чудовище. Это моё чудовище.

— Что я могу не знать? — он не делал резких движений, но комната словно сжалась вокруг него. — Я знаю каждый твой вздох. Каждую слезу. Я знаю вкус твоего страха. И знаю вкус твоего предательства. Что ещё осталось?

Я сделала шаг навстречу, глядя в его пустые глаза. В них не было ни капли того Леха, который умолял о шансе, который нежился со мной в постели. Это был Страж. Пустота. И я должна была говорить с ним именно так.

— Ты так уверен, что всё контролируешь? Что всё видишь? — я выпрямилась во весь рост, вжимаясь пятками в скрипучий пол, пытаясь скрыть дрожь в коленях. — Ты проглядел кое-что очень важное. Я вернулась не одна. — Я положила руку на живот, сжимая пальцами ткань куртки.

Прости, маленький. Что мы с тобой натворили.

— И как оказалось, уходила не одна.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Тишина повисла плотной, тяжелой пеленой.

Он медленно, внимательно посмотрел на мой живот, потом снова в мои глаза. Его взгляд стал острее, пристальнее. В нём проснулся нечеловеческий, хищный интерес.

— Что…? — его голос потерял хрипоту, стал тише и оттого страшнее.

— Ты меня слышал, — я не отводила взгляда. Внутри всё замерло.

Вот оно. Точка невозврата.

— Твое наследие. Наше ребёнок. Вот почему я вернулась. Потому что бежать от этого бессмысленно. Так что давай, Лехмир. Скажи мне, каков твой вывод теперь?

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

37 глава

Две недели.

Четырнадцать дней.

Триста тридцать шесть часов изощренной пытки.

Тишина в доме стала моим персональным адом. Раньше она была моей сущностью, а теперь — вечным упреком. Каждый скрип половицы кричал мне, что она не здесь. Что я все испортил. Опять. Я пытался наводить порядок — расставлял книги по алфавиту, прибивал пыль к полу взглядом. Получалась идеальная, мертвая картина. Как будто я готовил музей своего собственного провала.

Я не шёл за ней. Я дал слово. Но я чувствовал. Я чувствовал её тревогу у постели матери, её усталость, горечь. И свою собственную, дикую ревность к тому миру, который крал её у меня. К людям, которые могли просто подойти, заговорить, коснуться её. К жизни, которая утекала сквозь пальцы.

Она не вернется. И это правильно. Ты – брак природы. Ошибка, которую нужно стереть.

По ночам я смотрел на огни деревни. Как голодный призрак у чужих окон. Видел, как живут они – хрупкие, временные существа. Как смеются, держатся за руки. Как их любовь становится семьей. Это было похоже на медленную пытку. Четыреста лет я наблюдал за этим спектаклем из-за стекла собственного проклятия. А теперь сцена опустела, потому что главная актриса ушла. И я остался один в зале с билетом на несуществующий сеанс.

Я стал настоящим монстром. Не тем сказочным Стражем, каким меня боялись деревни, а жалким, ревнивым призраком, который бродит по пустым комнатам и прислушивается к ветру в надежде услышать в нём её шаги.

И вот я почувствовал. Ее сердцебиение. Оно приближалось. И вместо злости или торжества, меня сковала чистая, животная тревога. Черт, черт, черт. Она возвращается. Что мне делать? Что сказать? Я опять все испорчу. Обязательно испорчу. Я должен показать, что зол. Что она не может просто так уйти и вернуться. Но… как я могу злиться на нее? Она — мое единственное сокровище. Мой свет, который я сам же и пытался затушить своей одержимостью.

Дверь скрипнула. Я сидел, уставившись в камин, спиной к ней. Напряг каждую мышцу, чтобы не сорваться с места, не кинуться к ней, не схватить ее руки и не начать бормотать что-то несвязное, умоляя простить меня. Нет. Держаться. Быть холодным. Это единственный способ не расплавиться в луже у ее ног прямо сейчас.

— Я вернулась, — сказала она. Ее голос был тихим, но твердым.

Я заставил себя обернуться. Сделал лицо каменным. Внутри все кричало.

— Вернулась, — мой голос прозвучал хрипло и отчужденно. Сердце разрывалось от противоречий.

Прости, прости, я не хочу так с тобой разговаривать.

— Почему?

Она что-то говорила про дом, про то, что он ее. А я слушал и ненавидел себя за каждую холодную ноту в своем ответе. Каждое холодное слово было гвоздем в крышку моего собственного гроба. Она не заслуживала этого. Она заслуживала тепла, а не моей вечной мерзлоты.

Моя воительница. Она пришла не просить. Она пришла диктовать условия.

И тогда она сказала. Фразу, которая перевернула все с ног на голову.

«Я вернулась не одна. И уходила не одна».

Мозг отключился. Белый шум в ушах. Камера внимания резко упала на ее живот. Плоский. Но… мое нутро, моя проклятая сущность, ощутило это. Ее свет, смешанный с моей тьмой. Невозможное. Немыслимое.

Контроль, за который я цеплялся как утопающий, испарился. Рухнули все стены. Не осталось ничего, кроме ослепительного, оглушительного света.

Я не помню, как оказался на коленях. Просто рухнул к ее ногам. Мир сузился до точки у нее в животе. Мои руки тряслись, как в лихорадке.

— Милая… — это был не голос, а хриплый выдох, полный ужаса.

Не спугни. Не спугни это чудо.

— Можно?.. — я умолял взглядом, теряя последние остатки достоинства.

И тогда она медленно, будто преодолевая себя, кивнула.

— Можно, — её голос был тихим, но твёрдым.

Я закрыл глаза. Кончики пальцев, коснулись ткани. И сквозь нее я почувствовал –

будущее

. Целую вселенную, заключенную в одном крошечном существе. Искупление.

Что-то горячее и соленое потекло по моему лицу.

— Прости, — прошептал я, прижимаясь лбом к ней, к нашему будущему.

Прости за все. За каждую боль, что я причинил. Я стану лучше. Я стану чем-то, достойным тебя.

— Прости меня. Я... я не знал. Не чувствовал. Я был так ослеплен своей болью, что проглядел самое главное!

Ее пальцы коснулись моих волос.

— Вставай, — тихо сказала она. Голос был уставшим.

Я поднялся. Мышцы спины скрипели от напряжения, будто я поднимал не свое тело, а груз всех своих лет. Встал и отступил на шаг, давая ей пространство. Всегда давать ей пространство. Это первое правило, которое я выжег в своем сознании.

Смотри на нее. Только на нее. Не позволяй старой тьме поглотить тебя снова.

— Ты голодна? — голос прозвучал хрипло, но я сумел выжать его из себя, прежде чем паника смогла меня сковать. — Нужно поесть. Сейчас приготовлю.

Я не ждал ответа, развернулся и почти бегом направился на кухню. Бегство. Благородное бегство под маской заботы. На кухне я схватился за край раковины, костяшки побелели. Глубокий вдох. Выдох. Нельзя. Нельзя показывать ей эту бурю.

Она вернулась. Она здесь. И в ней – твое будущее. Ты чуть не уничтожил это своими руками. Идиот. Слепой, одержимый идиот.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

38 глава

Передо мной снова появилась тарелка. На этот раз с супом, от которого так вкусно пахло, что у меня слюнки потекли. Но аппетит тут же пропал, стоило мне взглянуть на того, кто его принес.

Лех стоял над душой, словно тревожный аист, который потерял младенца и теперь не знает, куда себя деть. Это была уже третья тарелка еды за сегодня. Я начинала чувствовать себя фуа-гра, которую насильно откармливают для какого-то извращенного гастрономического ритуала.

Ну вот, началось,

— подумала я, сжимая ложку так, что пальцы побелели.

Сначала был злодей с причудами, потом влюбленный подросток, а теперь — супер-няня. Что дальше? Будет проверять, как я дышу?

— Температура нормальная? — его голос прозвучал прямо над ухом, и я вздрогнула.

— Идеально, — процедила я сквозь зубы.

— Может, добавить еще зелени? Или соли?

— Лех, все отлично.

— Тебе не дует? Может, я закрою окно? Подвинуть стул?

Вопросы сыпались как из рога изобилия. Казалось, все его вековые силы ушли на то, чтобы превратиться в ходячую энциклопедию по уходу за беременными. Я чувствовала, как по мне ползут мурашки раздражения.

Окей, Ева, дыши. Глубоко. Ты сильная. Ты пережила его попытки превратить тебя в экспонат для личной коллекции, пережила его ярость, его маниакальную ревность. Ты даже, кажется, влюбилась в этого безумного древнего духа, и он, на удивление, ответил тебе взаимностью. Но это… это что-то новенькое. Это похоже на сломанную пластинку с записью ток-шоу для будущих мам. Какого черта?

Я попыталась достучаться до него через нашу связь, слабо надеясь, что он услышит мой мысленный крик: «Лех, успокойся, я не фарфоровая кукла, я не разобьюсь от сквозняка!»

Но он был глух. Его взгляд выскабливал меня изнутри, выискивая малейшие признаки дискомфорта.

— Может, суп слишком горячий? Дай, я остужу.

Мое терпение лопнуло, когда он, подхватив ложку с супом, торжественно подул на нее и протянул ко мне, явно намереваясь меня покормить.

Это была последняя капля.

Я вскочила так резко, что стул с грохотом отъехал назад. Рука сама собой взметнулась и со всего размаху шлепнула его по руке. Ложка с противным звоном отлетела в угол, разбрызгивая по пути золотистый бульон.

В кухне воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь треском поленьев в печи. Я тяжело дышала, грудь вздымалась от ярости. Лех замер, глядя на свою отскочившую руку с таким выражением, будто я отрубила ему палец.

— ХВАТИТ! — мой крик прозвучал оглушительно в тишине старого дома. — Веди себя нормально, Лех! Какого черта?! Полчаса назад ты разговаривал со мной так, будто я виновата в гибели Помпеи, а как только услышал про ребенка, твое отношение изменилось на триста шестьдесят градусов за секунду! Что это за цирк? Я не понимаю, какой ты настоящий! Тот, что готов был растерзать того оборотня за мой испуганный взгляд? Или… эта нервная нянька, которая готова меня кормить с ложки и закутывать в плед? Меня пугают твои эмоциональные заскоки! Я не вынесу, если завтра ты снова посмотришь на меня как на врага!

Я стояла, сжимая кулаки, вся дрожа от ярости и отчаяния. Он не двигался. Просто смотрел на меня. И в его взгляде не было ни гнева, ни обиды. Было… благоговение. Как будто он слушал не крик разгневанной женщины, а божественное откровение. Это бесило еще сильнее.

Четко, отчеканивая каждое слово, я поставила ему ультиматум. Голос дрожал, но был твердым.

— Этот ребёнок меняет всё. Если ты хочешь быть частью этой жизни, ты должен измениться. Слышишь? Должен. Никаких манипуляций. Никакой одержимости. Никакого насилия, ни физического, ни морального. Ты будешь соблюдать мои правила, уважать мои границы и доказывать каждый день, что ты можешь быть не монстром, а… отцом. Один промах — всего один — и ты никогда нас не увидишь. Я исчезну. Я найду способ.

Он слушал, не перебивая. Казалось, он впитывает каждое мое слово, каждую интонацию. После того как я закончила, в кухне повисла тягостная пауза. Затем он медленно наклонился, поднял с пола ложку, отнес ее к раковине и бросил с тихим звоном.

Я инстинктивно выпрямилась когда он направился в мою сторону, готовясь к отпору, но он лишь мягко взял мою руку — ту самую, что ударила его, — и перевернул ладонью вверх.

— Я всё понял, — тихо сказал он, и его голос снова обрел ту бархатную, спокойную глубину, которую я слышала в лесу. — Прости, милая. Всё будет так, как ты хочешь.

Он наклонился и коснулся губами моего лба. Поцелуй был легким, почти невесомым.

— А теперь дай мне посмотреть твою руку. Ты могла пораниться, — он внимательно осмотрел мои костяшки, проводя большим пальцем по коже. Ни царапины. Он удовлетворенно кивнул.

И от этой чудовищной, гипертрофированной заботы, от этого полного отсутствия какой-либо нормальной, человеческой реакции — ни гнева, ни спора, — у меня внутри все похолодело.

Он стал другим после моего побега. Я тогда, в пылу ссоры, назвала его монстром и уехала на две недели, ожидая, что вернусь на пепелище. Готовилась к скандалу, к хлопанью дверьми, к ледяному презрению.

А вернулась к этому. К этой душащей, дотошной заботе и... отрешенности. Он был здесь, физически. Готовил, убирал, спрашивал о моих ощущениях с видом ученого, изучающего редкий экспонат. Но большую часть времени его взгляд был устремлен куда-то внутрь себя, в какую-то бездну, куда мне хода не было.

***

С каждым днем его поведение тревожило все больше. Эта новая версия Леха пугала меня куда страшнее всех предыдущих.

Я попыталась разрядить обстановку. Пару дней назад, когда он в пятый раз за вечер спросил, не холодно ли моим ногам, я фыркнула: «Боишься что, твой наследник простудится? Он же у меня в надежном месте, все у него там с подогревом».

Он не улыбнулся. Не ответил колкостью. Он просто посмотрел на меня с такой бездной непонятной печали, что мне стало не по себе.

— Я просто… хочу, чтобы с тобой все было хорошо.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И в этот момент я все поняла. Он не играл. Он не строил из себя кого-то другого. Он был напуган. Древнее, всесильное существо, пережившее века одиночества и боли, было до смерти напугано новой, хрупкой ответственностью. Он пытался взять под контроль единственное, что мог, — мой комфорт, потому что все остальное было для него неизвестной территорией.

И от этого осознания моя ярость начала медленно отступать, сменяясь странной, щемящей нежностью и новой порцией тревоги. Справится ли он? Сможет ли он быть не тюремщиком, не богом с горы, а… отцом? Партнером?

Я медленно выдохнула и положила свою руку поверх его.

— Со мной все хорошо, Лех. Но если ты не успокоишься, мне станет плохо от одной этой суеты. Договорились?

Он кивнул, и его пальцы слегка сжали мои.

— Договорились.

39 глава

Прошло несколько месяцев. Несколько месяцев странного, хрупкого, почти нормального существования. Зима окончательно вступила в свои права, замела снегом дороги, нарядила лес в искристый иней и заковала озеро в толстый, прозрачный лёд.

До Нового года оставалось меньше недели, и в доме пахло хвоей и мандаринами. Мы с Лехом украшали маленькую елку, принесенную им из чащи. Это было так нелепо и так прекрасно, что у меня перехватывало дыхание.

— Немного криво, — я поправила шарик на верхней ветке.

— Симметрия — иллюзия смертных, — его голос прозвучал прямо за спиной. Он наблюдал за мной с той сосредоточенностью, с какой когда-то следил за тенями в лесу. — Он держится. Разве не это главное?

Я обернулась. Он стоял, держа в руках хрупкое стеклянное сердечко — последнюю игрушку из коробки.

— Дай-ка я, — протянула я руку. — Ты его сейчас раздавишь.

— Не раздавлю, — он улыбнулся той самой, редкой, почти человеческой улыбкой, от которой у меня в груди что-то ёкнуло, теплое и трепетное. — Я научился... беречь хрупкие вещи.

Лех… Лехмир старался. Это слово, такое простое и человеческое, стало главным в нашем новом быте. Он не просто перестал запирать двери. Он будто отодвинул стены всего нашего мира, чтобы в нем мог свободно дышать не только он, но и я.

Он отпускал меня в город. Не то чтобы он махал мне вслед платочком, но исчезла та ледяная стена, что раньше вырастала между нами, стоило мне заикнуться об отъезде. Я могла поехать к маме, вдохнуть удушливый воздух ее хрущевки, зайти в свою старую мастерскую — и мир не переворачивался с ног на голову. Я возвращалась, и он встречал меня на крыльце. Молча. Просто стоял и ждал, и в его глазах читалось не «наконец-то», а «я скучал».

По вечерам, у камина, он начал говорить. Медленно, с трудом подбирая слова, заново открывая для себя вкус исповеди. Он рассказывал о временах, когда лес был моложе, о странствующих купцах, о первых избах, что появились на опушке. Он не оправдывал свои поступки, не искал снисхождения. Он просто… делился. И я слушала, завернувшись в плед, с чашкой чая в руках, и на какое-то время забывала, кто он на самом деле. Видела перед собой просто мужчину. Сложного, раненого, с грузом веков на плечах, но… человека.

Я влюблялась. Тихо, по капле, как заполняется сосуд. Не в монстра. А в это хрупкое, ежедневное усилие. В эту попытку сквозь боль и века стать человеком. Ради меня. Ради «нас», слова, которое уже не резало слух.

Но иногда, когда он замолкал и смотрел в зимний лес, его лицо становилось каменным, отрешенным. И я ловила себя на мысли:

Он все видит. Все знает. И тишина леса для него громче любого крика.

Именно такая тишина воцарилась в доме, когда в дверь постучали.

— Кто это? — спросила я, откладывая гирлянды.

— Не открывай, — его голос был ровным, но в нем появилась знакомая стальная нотка. — Опять? – вздохнула я. – Лех, ну хватит. Кому тут быть в такую погоду?

Я все же подошла к двери и выглянула в заиндевевшее стекло. На крыльце, засыпанная снегом, стояла Яся.

Яся?

— Это Яся! — обернулась я к нему.

Он не ответил. Просто замер посреди комнаты, и все его тело стало линией напряжения. Пальцы, только что так бережно державшие стеклянное сердечко, медленно сжались в кулаки.

— Не открывай, — повторил он, и это прозвучало уже не как просьба, а как приказ. Низкий, вибрирующий, не оставляющий пространства для возражений.

Опять. Словно я — его собственность, а не человек. После всех этих месяцев... Неужели ничего не изменилось?

— Лех, это Яся, — попыталась я смягчить его, подходя ближе. — Она же... она мне очень помогла. Это друг.

— Друг, — он повторил это слово с таким ледяным презрением, что меня передернуло. Его взгляд, темный и бездонный, был прикован к двери, словно он видел сквозь дерево. — Отойди от двери, Ева.

Его тон вернул меня на несколько месяцев назад, в те дни, когда каждый его шаг был угрозой. В горле встал ком.

«Я не позволю ему снова запереть меня. Не позволю».

— Я просто... приглашу ее зайти, погреться, — сказала я, и мой собственный голос показался мне слабым и неуверенным.

— Ты не сделаешь этого.

— А ты меня не остановишь.

Наша перепадка была шепотом, полным шипящих согласных и немого вызова. Он сделал шаг ко мне, и тень от его высокой фигуры накрыла меня целиком. От него пахло морозом и старым деревом — запахом, который стал для меня и домом, и клеткой.

— Она не пришла пить чай, — его губы едва двигались. — Она пришла за тобой.

«Параноик. Вечный, несчастный параноик. Но что, если он прав?.. Нет. Яся... она была единственной, кто тогда ненадолго подарила чувство покоя и умиротворенности, не донемала вопросами, а просто протянула руку помощи».

Решимость, хрупкая, как новогодняя игрушка, треснула во мне. Рука сама потянулась к щеколде.

— Ева, — мое имя на его устах прозвучало как заклинание, как последнее предупреждение. — Не смей.

Но я уже дергала ручку. Дверь распахнулась, впустив вихрь ледяного воздуха.

На пороге, вся в снежной круговерти, стояла Яся. В ее темных, серьезных глазах не было и тени улыбки, лишь та же непробиваемая твердость, что и тогда. От нее веяло холодом и дикой, нечеловеческой энергией, от которой инстинктивно хотелось отшатнуться.

— Ев, — кивнула она мне, коротко и сдержанно. Ее голос был низким, без привычной дерзости. Она переступила порог, отряхиваясь. — Замерзла как собака. Можно погреться?

— Конечно! Заходи!

Я отступила, пропуская ее. Яся сбросила куртку, и ее взгляд скользнул за мою спину, туда, где стоял Лех. Она кивнула ему, коротко и без улыбки.

— Алексей.

Он не ответил на приветствие. Его молчание было оглушительным. Он просто смотрел, и каждый его мускул был готов к броску.

— В деревне, — начала Яся, обращаясь ко мне и полностью игнорируя его, будто его и не было, — к Новому году ярмарку организуют. Скромненько, но мило. Сходим, посмотрим через пару дней? А потом… можно по лесу пройтись. Иней… нереальный. Прямо как в сказке.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вот видишь? Все нормально. Она просто пришла в гости.

— Конечно! — воскликнула я слишком живо, слишком громко, пытаясь заглушить тяжелое молчание за спиной.

Пальцы, холодные и твердые, неожиданно сомкнулись вокруг моего запястья. Лехмир мягко, но неумолимо потянул меня назад, отгораживая своим телом от Яси.

— Яся, ты не против подождать здесь минутку? — его голос звучал вежливо, почти светски, но я чувствовала, как напряжена его рука. — Нам нужно кое-что обсудить наедине.

Яся лишь молча кивнула, ее лицо оставалось невозмутимым каменным изваянием. Она отвела взгляд к окну, демонстративно давая нам пространство.

Он не отпускал мою руку, пока не завел меня в спальню и не прикрыл за собой дверь. Щелчок замка прозвучал оглушительно громко в тишине комнаты. И тогда он отпустил меня, но не отошел. Вместо этого его руки обвили меня, прижали к себе так крепко, что я почувствовала каждую мышцу его спины под тонкой тканью свитера. Он был напряжен, как струна.

Я замерла в его объятиях, слишком ошеломленная, чтобы сопротивляться. Он не говорил ни слова, просто держал.

— Лех? — тихо позвала я, мои руки все еще висели вдоль тела, не решаясь ответить на объятие.

— Ева...

мой лучик

... — это ласковое слово, которое он изредка использовал, прозвучало как мольба. — Прошу тебя. Не ходи на эту ярмарку.

Я отшатнулась, насколько это было возможно в его объятиях.

«Опять. Снова ограничения. Снова его страх, который диктует мне правила».

— Лех... — я попыталась вырваться, но его хватка лишь слегка ослабла, не отпуская. — Это же просто ярмарка! Люди, музыка, горячий чай... Разве это плохо?

— Нет! — в его голосе вновь прорвалась та самая, дикая нота, но он тут же взял себя в руки, сжав мои плечи так, что стало больно. — Нет, не плохо. но не сейчас...

«Он снова боится. Не за себя. Он боится, что не убережет. Что его сила не всесильна. И этот страх делает его уязвимым. Человечным».

— Лехмир, — я подняла руку и прикоснулась к его щеке. Кожа была холодной, но под ней билась лихорадочная дрожь. — Я не хочу прятаться. Я не могу всю жизнь жить в страхе.

— Это не на всю жизнь, — он поймал мою ладонь и прижал ее к своей груди, к тому месту, где должно было биться сердце. — Это только сейчас. Пока я не разберусь с этим. Пока не буду уверен на все сто. Я прошу тебя. Не как тюремщик. Я умоляю тебя, как мужчина, который... который не переживет, если с тобой что-то случится.

В его голосе не было командных нот. Была лишь голая, незащищенная правда. И в ней тонула моя злость. Я видела его — не всемогущего Стража, а того самого Лехмира, который потерял все однажды и теперь цеплялся за меня, как за последний якорь.

— Хорошо, — выдохнула я, и это слово стоило мне огромных усилий. — Хорошо, я не пойду на ярмарку.

Напряжение спало с его плеч одним махом. Он снова притянул меня к себе, и на этот раз его объятие было другим — облегченным, почти невесомым.

— Спасибо, — он прошептал мне в волосы. — Спасибо, моя девочка.

40 глава

Отказаться. Просто отказаться. Сказать, что Алексей не любит толпу. Что он не хочет быть один в канун праздника. Ложь должна звучать правдоподобно, Ева, соберись.

Мы вышли обратно в гостиную. Яся стояла у камина, спиной к нам, рассматривая елочную игрушку – то самое стеклянное сердечко. Она повернулась. Ее взгляд, темный и проницательный, скользнул с моего лица на Леха, будто считывая невидимые знаки на наших телах.

— Ну что, мир? — спросила она, и в ее голосе прозвучала знакомая, чуть насмешливая нотка.

Я сделала шаг вперед, чувствуя, как за моей спиной застывает Лехмир. Его молчаливое присутствие было давящим.

— Яся, слушай… насчет ярмарки… — я запнулась, мои пальцы бесцельно теребили край свитера.

Придумай же что-нибудь. Что-нибудь правдоподобное.

— Я, кажется, приболела. Горло першит, и голова раскалывается. Не думаю, что мне стоит выходить на мороз.

Слова прозвучали фальшиво и неубедительно, как оправдание «не могу выйти, кот съел домашку». Яся медленно опустила сердечко на ветку. Оно качнулось, бросив на стену дрожащий красный блик.

— Понятно, — ее взгляд, тяжелый и изучающий, заставил меня почувствовать себя голым нервом. — Новый год с температурой — то еще удовольствие.

Она направилась к двери, и я почувствовала, как Лехмир за моей спиной чуть расслабляется, будто отступающий хищник.

— Поправляйся, Евгения, — мое полное имя на ее устах прозвучало как приговор. — Скоро увидимся.

Рука легла на ручку, она замерла и обернулась.

Предательница.

Этот взгляд, короткий и пронзительный, брошенный через плечо, пробежал по моей коже ледяными мурашками.

Дверь захлопнулась. Громко. Окончательно.

Атмосфера в комнате снова переменилась, но теперь в ней витало тяжелое, неловкое молчание.

***

Ситуация начинала забываться, затягиваться будничной рутиной. Мы с Лехом снова украшали дом, он готовил что-то съедобное на плите, а я смеялась над его сосредоточенным видом. Но тень от того визита висела между нами незримой пеленой.

— Тебе не кажется, что ты перегибаешь палку? — как-то вечером я не выдержала, наблюдая, как он смотрит в окно, будто ожидая штурма. — Она просто зашла позвать меня погулять.

— Ничто в этом лесу не бывает «просто». — Он не повернулся, его плечи были напряжены. — Ты не чувствуешь запах?

— Какой запах? Пахнет елкой и мандаринами.

— Пахнет сталью, химией и старой кровью. Она не та, за кого себя выдает.

— Это паранойя! Ты сам сказал, что отпускаешь меня, что доверяешь! А теперь не могу даже с подругой встретиться?

Он наконец обернулся. В его глазах не было гнева, только та самая древняя, всевидящая усталость.

— Я доверяю тебе. Но не доверяю всему остальному миру, который хочет тебя у меня отнять. Прошу, просто будь осторожна.

Новогодняя ночь.

Мы сидели в обнимку перед камином, укутанные в один большой плед. Лехмир положил ладонь на мой едва выпирающий живот и замер, его лицо озарилось таким благоговейным, почти детским изумлением.

В такие моменты чувствую себя лампой Аладдина. И видимо, ждут, когда из меня вылетит джин и исполнит три желания. Какой ужас.

Я тихо хихикнула и прижалась щекой к его прохладной груди.

— Смеешься над стариком?

— Ты не старик. Ты… вечный юноша с комплексом бога.

— Комплексом? — Он приподнял бровь. — Я просто знаю, что мое.

Его пальцы легонько сжали мой свитер.

— Просто... мне хорошо. Как-то так... по-домашнему.

— Потому что это и есть

наш

дом, — поправил он, и слово "дом" в его устах прозвучало как клятва, как нечто окончательное и нерушимое.

Я наконец начала чувствовать себя дома, осознавая, на чем построена наша не совсем стандартная семья, становилось страшно от ее хрупкости. И такие моменты, как сейчас, были на вес золота.

Нашу идиллию прервала внезапная настороженность Леха. Все его тело мгновенно напряглось.

— Что-то не так?

Он аккуратно, но быстро пересадил меня в кресло.

— Сиди дома. — Его голос стал низким, не допускающим возражений. Губы едва коснулись моего лба. — Я скоро.

Я кивнула, не в силах вымолвить и слова. Он в два шага преодолел расстояние до двери и выскользнул наружу, растворившись в белой мгле снегопада.

***

Что это только что было?

Я сидела в ступоре, мозг отказывался обрабатывать произошедшее. Все было настолько резко, так выбивалось из мирной картины вечера.

И потянулось ожидание.

Пять минут. Десять. Пятнадцать. Полчаса. Час. Два. Три…

На часах было 23:50. Через десять минут — Новый год. А я сидела одна в гробовой тишине.

Где он? Что могло заставить его уйти сейчас? Он что-то почуял. Что-то опасное. Для меня. Для нас.

Я съедала себя изнутри, каждая минута растягивалась в вечность. Это был первый Новый год, который я проводила в одиночестве. И именно в этот момент я, казалось, на долю процента поняла, что чувствовал Лех все свои 400 лет.

Вот так он жил все эти века? В этом леденящем одиночестве?

Глаза слипались. Адреналин сменился истощением. Я не заметила, как провалилась в тяжелый, тревожный сон.

Проснулась я от резкого звука — будто что-то упало на пол. В доме стояла кромешная тьма, камин потух. Сердце заколотилось где-то в горле.

— Лех? Это ты?

В ответ — тишина.

Я попыталась встать, чтобы включить свет, но ноги затекли. С трудом поднявшись, я сделала шаг в сторону выключателя.

И в этот момент из темноты за креслом возникла высокая тень. Прежде чем я успела вскрикнуть, чья-то рука с силой зажала мне рот, а что-то острое и холодное впилось в шею.

— Прости, что без приглашения. — Голос был низким, женским, и до боли знакомым.

Боль была быстрой и обжигающей. В ушах зазвенело. Я почувствовала сладковатый запах хвои и чего-то химического.

Последнее, что я увидела, — лицо Яси, склонившееся надо мной. И ее улыбку. Совсем не дружескую.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

41 глава

Сознание вернулось волной липкого, тошнотворного тумана. Голова была ватной, густая мгла плыла перед глазами, и каждое биение сердца отдавалось глухим, болезненным стуком в висках.

Что…?

Я попыталась открыть глаза. Веки были свинцовыми. Сквозь щель мелькнул слепящий синеватый свет. Попытка пошевелиться обернулась ледяным укусом металла на запястьях.

Нет. Нет-нет-нет. Это сон, кошмар, надо просто проснуться…

Адреналин пронзил туман, отбросив остатки дурмана. Я рванулась, и наручники впились в кожу до крови. Холодное кресло. Голые металлические стены. Мигающие огоньки панелей. Воздух пах озоном, химической чистотой и... хвоей.

Дверь с шипящим звуком отъехала в сторону. В проеме возникла фигура. Высокая, подтянутая, в облегающей темной униформе без опознавательных знаков. Дредов не было. Ее пепельные волосы были коротко и строго стрижены. Но лицо… лицо было ее.

— Яся? — мой голос прозвучал хриплым, разбитым шепотом. Внутри все кричало от непонимания.

Это шутка? Дурной сон? Но боль слишком настоящая.

Она вошла и ее шаги были беззвучными по синтетическому покрытию пола. Взгляд, всегда такой насмешливый и живой, теперь был плоским, холодным, как у хирурга, готовящегося к вскрытию.

— Привет, Евгения. Рада, что ты в сознании. Дозировка была рассчитана точно, но с твоей… уникальной конституцией всегда есть погрешности.

— Что... что происходит? Зачем это? Почему? — Я дернулась за наручниками снова, истерично. Боль пронзила запястья.

Она остановилась в метре от меня, скрестив руки на груди.

— Думала, он примчится как супергерой? Разорвет двери, чтобы спасти свою принцессу?

— Ты… Зачем? Мы же… —

Мы же дружили?

— это звучало бы так наивно, что я даже не стала договаривать.

— Все просто. Ты — приманка. А он — долгожданный трофей.

— Какой трофей? Что это за место?

— Одна из лабораторий «Рая». — Мы занимаемся... утилизацией нежелательных аномалий. Таких, как твой лесной друг. Он числился в нашем реестре под кодовым именем «Пустой». Очень старый и очень опасный экземпляр.

«Рай». Какая ирония. Лаборатория с таким названием, а пахнет стерильным адом.

— О, да, прям райское местечко, — хриплый смешок вырвался у меня прежде, чем я успела подумать.

Истерика. Держи себя в руках.

— По любому именно здесь снимали рекламу Баунти. Чувствуется, как сквозь эти стены веет шумом прибоя и шелестом пальм. Только кокосов не хватает.

Лицо Яси не дрогнуло, но в ее глазах мелькнуло что-то холодное.

— Остроумие — последнее прибежище тех, кто загнан в угол, — холодно парировала она. — Наслаждайся, пока можешь. Скогда твой «возлюбленный» перестанет быть проблемой, мы займемся тобой. Кровь Лилии, пропитанная его вниманием... Ты сама по себе стала интересным феноменом.

Феномен. Образец.

Слова бились в висках, как пленные мухи.

Во что я превратилась? В приманку, а теперь и в образец для исследований?

— Что вы со мной сделаете? — голос сорвался, выдавая страх, который я так отчаянно пыталась скрыть за сарказмом.

— Изучим. — Её взгляд скользнул по мне с головы до ног. — Ты носишь в себе частичку его силы. И частичку её, исходной. Это уникальный симбиоз. Возможно, мы найдем способ... перезаписать твое сознание. Сделать из тебя полезный инструмент.

Она повернулась к панели на стене, ее пальцы быстро заскользили по сенсорному экрану, вызывая строки данных. Красные индикаторы мигали тревожнее. Я видела, как напряглись мышцы ее спины под униформой.

Он близко. Очень близко.

Мне нужно было время. Информация. Что-нибудь, что могло бы стать оружием. Хотя бы словесным.

— Как... как так получилось? — тихо спросила я, заставляя свой разум работать, отвлекаться от паники. — Тебя наняли? Завербовали? Ты же была... другой.

Яся не обернулась, продолжая сверять показания.

— Никто меня не нанимал, Евгения. Я здесь по праву рождения. Это моя семья. Моя стая.

В голове что-то щелкнуло.

Стая?

В памяти всплыло его ледяное презрение:

«Щенок. Твой отец скоро узнает, что его ребенок не знает своего места»

. И этот парень в лесу, Майкл... Лех тогда, назвал того оборотня... Роянов.

— Рояновы... — выдохнула я. — Ты из стаи Рояновых.

Яся обернулась. На ее губах играла та самая, знакомая усмешка, но теперь она казалась откровенно хищной.

— Браво! Вряд ли это станет для тебя большим открытием, раз уж ты столько времени добровольно... или почти добровольно, делила крышу с «Пустым». Наша стая давно считается изгоями в мире оборотней. Мы отошли от их древних, душных законов. Мы не воем на луну и не делим добычу по старшинству. Мы изучаем. Мы утилизируем угрозы. И мы живем по своим правилам. Кто-то предпочитает лес, а кто-то... общество людей. Это дает куда больше свободы и возможностей.

— Свободы? — я с силой рванула наручники. — Вы называете

это

свободой? Сидеть в этой консервной банке и охотиться на тех, кто не такой, как вы?

— Мы обеспечиваем безопасность. Нашу безопасность. И безопасность этого мира от того, что не вписывается в его законы. От аномалий. Вроде тебя. И твоего покровителя.

Обеспечиваем безопасность. Знакомые слова. Так же оправдывались все инквизиторы в истории.

— А Мирон? — вдруг спросила я, осененная новой догадкой — он тоже… один из вас?

Пожалуйста, скажи нет. Пусть он просто дурак с камерой, пусть окажется что, он ничего не знал…

— Мирон? — Яся фыркнула, и в этом звуке не было ни капли тепла. — Нет. Он просто полезный идиот. Мальчик, который верит, что снимает «реальное расследование». Он создает нам идеальное прикрытие. Два чудака-блогера, ищущих привидений. Кто заподозрит? Он не знает, что стоит за кулисами. Ему не положено знать.

— До поры до времени, — прошипела я. — А что будет, когда он станет неудобным? Его тоже «утилизируете»?

Яся медленно подошла ко мне, и ее тень накрыла меня целиком. От нее пахло теперь не только хвоей, но и озоном от приборов, и чем-то металлическим.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты слишком много вопросов задаешь для приманки. — Она наклонилась, и ее лицо оказалось в сантиметрах от моего.

Внезапно сирена, приглушенная стенами, прорвалась в камеру. Красные огни на панели замигали чаще. Яся резко выпрямилась, ее внимание полностью переключилось на экран.

— Он здесь, — произнесла она без эмоций. — Преодолел первые три периметра. Быстрее, чем мы ожидали. Пора готовить теплый прием.

Холодная, цепкая паника сжала мне горло. Она была права. Он пришел. Чувствовал меня. И шел прямиком в ловушку.

Дверь захлопнулась, оставив меня в гулкой, синеватой тишине, прислушивающейся к бешеному стуку собственного сердца, пытаясь протолкнуть эту мысль сквозь стены, сквозь расстояние, прямо в его холодное, вечное сердце.

Не приходи. Пожалуйста. Мы найдем другой путь.

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

42 глава

Слишком тихо.

Лес замер. Не шелестит листва, не поют птицы. Гнетущая, мертвая тишина.

Я что-то пропустил. Нарушитель. Где-то здесь.

Всего час назад.

Сидел с ней у камина. Ее голова на моем плече. Плед, запах дыма и ее волос.

Уют.

Вернуться бы к ней. К теплу ее кожи, к тихому смеху под треск камина.

Прижать ее к себе, утонуть в этом покое, в этом... лучике, что пульсировало под ее сердцем. Наше будущее. Ее и мое. Такое хрупкое. Такое настоящее.

Многолетний дуб. Мое старое проклятое место силы. От него тянуло холодом прошлого, но сегодня — чем-то иным. Сладковатым дурманом.

Что за чертовщина?

Меня начало клонить в сон.

Это было невозможно. Я не сплю. Я не устаю. Но тяжесть навалилась такая, будто на меня опустилась вся скала, под которой я был похоронен. Я рухнул на колени, прислонившись спиной к шершавой коре.

Всего на секунду… просто… закрыть глаза…

И провалился.

Сон. Слишком яркий, слишком реальный.

Я сидел под тем же дубом. Ева была у меня в объятиях, теплая, живая, пахнущая красками и домом. Тишина. Покой.

Такого не бывает. Со мной такого не бывает.

И тут из-за деревьев, из-за солнечных зайчиков, выбежала она.

Маленькая. Совсем крошечная. Ее темные, как смоль, волосы были растрепаны ветром, а глаза... Боже, ее глаза. Они светились ярче любого солнца, и в них плескалось море озорства и безграничной любви. Смесь наших душ, воплощенная в живом, трепетном создании.

Радостный крик, разрывающий сердце: «ПАПА!»

Она кружилась, подбрасывая в воздух опавшие лепестки цветов, ее смех — это самый прекрасный звук во всех вселенных, прошлых и будущих. Мою грудь распирает от чувства, которого я не знал, но мечтал веками. Отцовство. Не идея, не надежда, а плоть и кровь, зовущая меня «папой».

Мое бессмертие, обрело смысл. Мое продолжение. То, ради чего стоило пройти через всю эту боль.

Я протягиваю к ней руки, и она бежит ко мне, смеясь, ее маленькие ножки легко перескакивают через корни. Ева смотрит на нас с такой нежностью, что мир вокруг кажется совершенным. Я готов обнять их обеих и никогда не отпускать. Застыть в этом мгновении навсегда...

ХЛОПОК.

Я увидел, как ее маленькое тельце

вздрагивает

. Небольшая, кровавая

роза

расцвела на ее груди, прямо над сердцем, пачкая ее светлое платьице. Ее глаза, еще секунду назад сиявшие от счастья, расширились от шока и непонимания.

«Па... па...?»

- прошептала она, и капелька крови выкатилась из уголка ее рта.

Ее губки шевелятся беззвучно. Потом взгляд затуманивается, живой блеск гаснет, сменяясь стеклянной пустотой. Она медленно, как подкошенный цветок, падает вперед. Прямо мне на руки.

Я ловлю ее маленькое, безвучное тельце. Оно такое легкое. Холодеющее. Алый цветок на груди растет, пропитывая ткань платья, обжигая мне ладони.

Парализованный увиденным. Мой разум отказывался принимать. Это не могло быть правдой.

Прижимаю ее к себе, трясу, пытаюсь заткнуть рану пальцами, но горячая кровь сочится сквозь них. Она не дышит. Ее сердечко, которое только что стучало в такт ее смеху, разорвано.

Из моей груди вырывается РЕВ. Не звук. Вопль самой Пустоты, раздирающей саму себя. Реальность с треском разлетается вдребезги.

Резко дергаюсь, вырываюсь из плена кошмара. Что-то колет в груди. Где-то глубоко.

Тревога. Безумная, всепоглощающая тревога.

Ева. С ней что-то не так.

УВИДЕТЬ ЕЕ. СЕЙЧАС ЖЕ.

Лес превратился в размытое пятно.

Я не побежал. Бег — для смертных, для тех, кто скован пространством. Я просто... исчез из леса и материализовался у нашего дома. Одна мысль, одна цель, пылающая в черепе:

Увидеть ее. Убедиться, что она дышит. Что наш лучик...

НЕТ, НЕ ДУМАТЬ ОБ ЭТОМ. ТОЛЬКО УВИДЕТЬ ЕЕ.

Преодолеваю расстояние между лесом и домом за одно сердцебиение. Дверь сорвалась с петель прежде, чем я до нее дотронулся, отшвырнутая вихрем моей паники.

Внутри царила тишина. Та самая, гробовая. Воздух был холодным и пустым. Ее запах — слабым, едва уловимым, перебитым едким, химическим смрадом. Чужим. Враждебным. Дом был мертв. Без нее он не имел смысла.

Снова. Лилия. Теперь Ева. Наша Бусинка. Все, к чему прикасаюсь, обращается в прах. Я — смерть. Я — конец.

Но на этот раз... на этот раз я не позволю. Боль Лилии, та, что веками тлела под пеплом, и свежая, обжигающая рана от сна о дочери — все это сплавилось в единый шар белой, кипящей ненависти. Он выжег остатки Лехмира. Он испепелил Алексея. Он стер того, кто пытался быть человеком.

Меня вырвало из реальности. Я не видел комнаты. Не видел сбитой мебели. Я видел только их. Тени. Призраков. Тех, кто стоял за этим. Их души, еще не видя, уже приговорил к забвению.

Мое тело изменилось. Плоть и кости стали просто оболочкой, сосудом, переполненным кипящей лавой ненависти. От пальцев до локтей по коже пополз черный узор, словно трескалась сама материя. Ледяной холод абсолютного гнева.

Они умрут.

Все. Кто видел ее. Кто дышал с ней одним воздухом. Кто посмел прикоснуться.

Я сотру их с лица земли.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

43 глава

Следующая глава включает крайне детализированные сцены жестокости, пыток и массовой гибели персонажей. Если вас это может травмировать, рекомендую пропустить эту главу!!!

Я был не просто яростью. Я был штормом из плоти и костей, ураганом, что выжег в себе всё, кроме одного имени.

Ева

. Оно стучало в висках, билось в такт моим шагам, выжигало всё остальное. Лес пытался встать у меня на пути. Деревья — эти старые, немые стражи — сжимались, трещали, осыпали меня корой и инеем. Я шёл напролом.

Они ждали меня.

Я почувствовал их раньше, чем увидел. Запах. Пот, сталь, порох и под всем этим — тонкая, сладковатая нотка страха. Он витал в воздухе, как миазмы над болотом.

Пахло страхом. Оборотниной. Рояновы. Я чуял этот кислый, собачий дух за версту. Они выстроились на опушке, как последний рубеж обороны. Молодые щенки с каменными лицами и дрожащими руками, сжимающими ружья. И старые волки, в чьих глазах читалось понимание. Понимание того, что они обречены.

— Стоять! — крикнул тот, что был впереди. Его голос дрожал.

Я не удостоил его ответом. Просто продолжал идти. Медленно. Неумолимо. Снег хрустел под ногами, и этот звук был громче любого их рычания.

Первый серебряный заряд впился мне в плечо. Боль была острой, чужеродной — будто вонзили раскалённый нож в живое дерево. Я посмотрел на молодого оборотня, дрожащими руками перезаряжавшего ружьё.

— Ты боишься, — сказал я, и мой голос был шелестом листьев. — Но это лишь начало.

Я не стал его убивать сразу. Вместо этого я позволил тени медленно обвить его ноги. Кости затрещали, словно сухие ветки. Сначала лодыжки — хруст, похожий на разламывание ореха. Потом колени — уже громче, сочнее. Он кричал, и его крик был прекрасен — чистый, настоящий, без фальши.

— За что? — выдавил он, захлёбываясь кровью, когда тень поднялась выше, к бёдрам.

— За то, что вы посмели прикоснуться к прекрасному, — ответил я, пока тень поднималась выше, заполняя его рот, его лёгкие. — Вы, временные создания, решили, что можете владеть вечностью.

Когда его тело разорвалось пополам, я перевёл взгляд на седого воина. Он стоял неподвижно, но я видел, как дрожит наконечник его серебряного клинка.

— Мы защищаем свой дом, — сказал он. В его голосе не было вызова, только усталая констатация факта.

— А я защищаю единственное, что не позволяет мне стереть этот дом в пыль, — ответил я. — Мы оба защитники. Разница лишь в том, что моя защита обрекает вас на гибель.

Его серебряный клинок рассек воздух. Я позволил ему войти в меня — глубоко, до самой сердцевины. Дерево моей сущности затрещало, но я лишь улыбнулся.

— Спасибо, — прошептал я, вынимая клинок и наблюдая, как рана начинает медленно затягиваться чёрной, блестящей массой. — Боль — это дар. Она напоминает мне, почему я всё ещё здесь. Почему я ещё не позволил тьме поглотить всё. Теперь моя очередь.

Я щёлкнул пальцами. Из земли вырвалась старая берёза, её ветви, острые как копья, пронзили его тело в девяти местах. Одна ветвь прошла через сердце, другая — через горло, третья — через глаз. Он повис на дереве, как окровавленное украшение, его тело ещё дёргалось в последних судорогах.

Раз.

Следующие двое атаковали одновременно. Серебряные пули впились в грудь, плечо, бедро. Жгучие раны. Прекрасные раны. Я шёл вперёд, не замедляя шага. Один из них попытался укусить меня за горло — животный инстинкт. Я вонзил пальцы в его пасть и разорвал челюсть. Кровь брызнула на снег.

— БЕГИТЕ! — закричал кто-то.

Слишком поздно.

Он пытается убежать. Я позволяю ему пробежать двадцать метров. Потом поднимаю руку, и земля перед ним вздымается, образуя стену из корней и камней. Он ударяется о нее, ломая нос. Разворачивается — я уже перед ним.

— Пожалуйста... — начинает он.

Я вкладываю ему в рот горсть земли. Корни прорастают в его горле, разрывая голосовые связки. Он давится, пытается дышать, но земля уже заполняет его легкие.

Два.

Группа из пяти воинов окружила меня. Они сражались отчаянно. Серебряные клинки рассекали воздух. Один меч вонзился мне в бок. Я оставил его там — пусть почувствует свою маленькую победу. Другой вцепился мне в спину, пытаясь добраться до затылка. Я схватил его за волосы и медленно, с наслаждением, оторвал голову от тела. Позвонки хрустели, как разламываемая игрушка.

Три.

Кто-то стрелял мне в спину. Пуля прошла навылет. Я обернулся. Молодой оборотень с ружьём. Его руки дрожали.

— Пожалуйста... — прошептал он.

Я подошёл ближе. Прикоснулся к его челу.

— Не бойся, я подарю тебе вечный сон.

Его тело начало деревенеть. Кожа покрылась корой, пальцы стали ветвями, глаза — сучками. Через мгновение на его месте стояло молодое деревце, из трещин в коре сочилась алая смола.

Четыре.

Снег вокруг меня превратился в кровавую кашу. Кишки, обрывки плоти, осколки костей. Запах смерти был густым и сладким. Они продолжали бросаться на меня — яростные, отчаянные. Я ломал им позвоночники, вырывал сердца, разрывал глотки. Каждая смерть была шедевром.

Пять.

Когда последний из заслона упал, истекая кровью на растерзанную землю, я остановился. Вокруг лежали тела — одни целые, другие в клочья разорваны. Кто-то ещё хрипел, пытаясь ползти. Я наступил ему на голову. Череп хрустнул, как яичная скорлупа.

Я иду искать.

Они сражались храбро. Заслуживают уважения. И самого мучительного конца.

Я шёл по этому месиву, и с каждым шагом кровь впитывалась в землю, питая корни. Лес пил их смерть, становился сильнее.

Мои

деревья,

моя

земля.

Впереди возвышалась дверь. Металлическая, серая, уродливая. Пахла человеческой гордыней и страхом. Они отдали за неё двадцать три жизни. Двадцать три души, чтобы задержать меня на пять минут.

Смешные арифметики.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я приложил ладонь к холодному металлу.

— Ева, — прошептал я, и её имя было ключом, молитвой, проклятием.

Тень от моей руки ожила, поползла по поверхности двери чёрными, живыми щупальцами. Металл начал плавиться под её прикосновением, стекая на землю раскалёнными каплями. Они шипели, попадая на окровавленный снег, оставляя чёрные ожоги. Дверь изгибалась, скручивалась, словно живое существо в агонии.

Через образовавшиеся щели потянуло стерильным воздухом лаборатории — смесью озона, дезинфекции и... её. Её свет. Слабый, но живой.

— Я иду, моя любовь, — прошептал я, и тень с новой силой ударила в дверь.

44 глава

Содержит сцены насилия и жестокости. Если вас это может травмировать, рекомендуем пропустить эту главу.

Я осталась одна в этой синеватой, стерильной коробке, и единственным доказательством того, что прошлое не было бредом, были следы от наручников на запястьях. Они горели. А в ушах все еще звенел ее голос.

"Возможно, мы найдем способ... перезаписать твое сознание. Сделать из тебя полезный инструмент."

Образец. Как лабораторная крыса. Меня будут резать, изучать.

Сжала кулаки, и наручники снова впились в запястья.

Адреналин отступал, оставляя после себя липкую, тошнотворную слабость. Я закрыла глаза, пытаясь дышать глубже.

Отдаленный грохот встряхнул пол подо мной. За ним последовал новый — ближе, громче. Погас свет, и камеру поглотила тьма, разорванная лишь аварийными красными лампами, которые отбрасывали на стены длинные, пляшущие тени, похожие на струящуюся кровь. Сирена, до этого приглушенная, прорвалась в камеру оглушительным, пронзительным воем. Крики. Теперь я слышала их четко. Крики ужаса. Предсмертные вопли. Они были такими пронзительными, что мурашки побежали по спине.

Он здесь.

Ужас и надежда схлестнулись во мне в один клубок. Он пробивался. Сюда. Ко мне.

Нет, нет, нет, уходи, это ловушка!

Еще один удар, на этот раз ближе. Стена моей камеры содрогнулась, с потолка посыпалась белая пыль.

Я осмотрела свою клетку в багровом свете. Металлические стены без единой зацепки. Гладкий, холодный пол. Потолок с решеткой, за которой прятался всевидящий глаз камеры.

Дверь с шипящим звуком отъехала в сторону. На пороге стоял крупный мужчина в темной униформе, но на нем не было и тени холодной уверенности, той что была в Ясе. Его лицо было бледным, а в глазах читался тот самый животный страх, крики которого доносились из-за стен.

Он даже не посмотрел на меня. Его взгляд метнулся по камере, будто он ожидал, что из угла уже выползает тень. Он подбежал ко мне, его пальцы, толстые и дрожащие, беспорядочно забарабанили по сенсорной панели на стене рядом с креслом.

Щелчок. Давящая хватка на запястьях ослабла.

На мгновение сердце екнуло от надежды.

Сейчас! Бежать!

Но он грубо вцепился мне в руки, с силой заломил их за спину, и я почувствовала знакомый холодок и щелчок — наручники сомкнулись на моих запястьях уже за спиной.

— Двигайся, стерва! — он с силой толкнул меня в спину, и я чуть не упала лицом в пол, выбегая в коридор.

Коридор за пределами камеры был другим. Безумие уже проникло сюда. Горели панели, искря провода. Из динамиков не умолкала сирена, но сквозь ее вой пробивались другие звуки: крики, взрывы, и тот самый, леденящий душу скрежет — будто гигантские когти вскрывали сталь.

Похоже на сумасшедший дом.

— Что происходит? Куда мы?

В ответ он с силой дернул меня за скованные руки. Боль, острая и жгучая, пронзила плечи.

— Заткнись! — прошипел он, озираясь. — Или рот скотчем залеплю!

Он вел меня впереди себя. Я чувствовала, как он весь напряжен, как он оглядывается через плечо. Он боялся. Боялся так, как не боится человек даже перед лицом смерти.

Мы рванули за угол, и мир сузился до красного тумана.

Коридор перед нами больше не был стерильным. Он был... перекрашен. Алой краской. По стенам, по потолку. Два тела — вернее, то, что от них осталось — лежали в двадцати шагах от нас. Один был почти разорван пополам, и из этой ужасной раны на пол вывалилось что-то сизое и петлистое. Второй лишился головы, а его рука была вывернута так, как не выворачивается ни у одного живого существа.

Воздух ударил в нос — медным, сладковатым и оттого еще более тошнотворным запахом свежей крови.

Горло сжалось спазмом, кислота подкатила к самому рту. Я инстинктивно рванулась назад, зажмурилась, так сильно, что перед глазами поплыли разноцветные круги. Пыталась удержать тошноту, загородиться от этого зрелища.

Это не люди. Это просто мясо. Разобранное на запчасти. Сейчас я открою глаза, и их тут не будет.

— Двигай! — его голос, хриплый шепот прямо у уха, вернул меня в ад. Он не смотрел на меня — его взгляд лихорадочно сканировал коридор поверх моей головы, а пальцы впивались в мою руку, как клещи.

— Нет!

— взвыла я, и это был не крик, а вопль загнанного зверя. Я уперлась ногами в скользкий пол, откидываясь всем телом назад, выкручивая онемевшие запястья в наручниках.

Не смотреть. Не дышать. Не наступать.

— Он идет! Слышишь? ОН ИДЕТ! — он зашипел, и в его голосе была паника, граничащая с помешательством. — Ты думаешь, я сейчас дохнуть из-за тебя хочу?!

Он с силой толкнул меня прикладом между лопаток, заставляя сделать шаг. Несколько шагов. Мой ботинок с противным, чавкающим звуком вошел во что-то мягкое и упругое. Я не удержалась и взглянула вниз.

Под моей подошвой лежал темно-багровый, скользкий кусок плоти. Печень? Селезенка? Не знаю. Не хотела знать.

Меня снова затошнило, на глаза навернулись горячие, беспомощные слезы. Он тащил меня дальше, прямо через этот кошмар, а я уже почти не сопротивлялась, пытаясь лишь мысленно отключиться, убежать куда-то глубоко в себя.

Это не я. Это не мое тело. Это сон. Это просто страшный сон.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

45 глава

Мы метались по коридорам, как загнанные звери в бетонном лабиринте. Каждый новый поворот подкидывал очередную порцию ада: оглушительные хлопки разрывов, треск автоматных очередей, и этот вой... нечеловеческий, идущий из самых стен. Запах гари и крови становился гуще.

Он остановился у неприметной двери, приложил ладонь к сканеру и втолкнул меня внутрь. Я упала на колени, ударившись о мягкий, дорогой ковер. Контраст был ошеломляющим.

Подняв голову, я увидела его.

За массивным дубовым столом сидел мужчина. Он был одет в безупречно белый халат, как хирург. Седеющие виски, спокойные, умные глаза.

— Здравствуйте, юная леди. — Его голос был бархатным, почти отеческим. — Простите нас за столь не гостеприимный прием. Позвольте представиться — Коннор. Глава этого скромного предприятия.

Я молча смотрела на него, поднимаясь на ноги, пытаясь перевести дыхание.

— Предлагаю нам с вами выпить по чашечке чая, — он сделал легкий жест рукой в сторону диванчиков и кофейного столика, — и посмотреть уникальное представление. Мы шли к нему... очень, очень долго.

Он взял с стола пульт. Бесшумно, одна из стен его кабинета — та, что казалась глухой, — раздвинулась, превратившись в гигантское панорамное окно из толстенного бронестекла.

За стеклом была тьма. Только красные сигнальные лампы мигали в темноте, освещая оборванные провода, свисавшие с потолка. Ничего не было видно.

И вдруг из темноты вылетело тело. Охранник. Он врезался в бронестекло с глухим стуком. Я вскрикнула, отпрянув. Сердце колотилось где-то в горле, готовое выпрыгнуть. Казалось, сама сталь содрогнулась от удара, но стекло выдержало — монолитное, непробиваемое, холодное в своей безупречности.

Его пальцы заскребли по идеально гладкой поверхности, оставляя жирные красные полосы. Лицо расплющилось, губы растянулись в беззвучном крике.

— ВПУСТИТЕ! — его голос пробивался сквозь толстое стекло. — ПОЖАЛУЙСТА!

Он продолжал биться о стекло, оставляя кровавые подтеки. Его пальцы неестественно выгибались, но он не останавливался, словно не чувствовал боли. Каждый удар отдавался приглушенным стуком, будто кто-то стучал по крышке гроба.

Коннор наблюдал за этим с тем же выражением, с каким рассматривают интересный эксперимент. Его пальцы медленно постукивали по ручке кресла.

— Любопытно, — произнес он, не отрывая взгляда от темноты за стеклом. — Расчеты показывали более высокий порог выживаемости.

Что-то во мне оборвалось

— Вы... Вы просто ведете их на убой? — мой голос прозвучал хрипло и неестественно громко в этой стерильной комнате. — Как куски мяса? Зачем? Это же ваши люди! Ваша семья!

Коннор медленно повернулся ко мне. В его глазах было только холодное любопытство.

— Каждая смерть дает нам бесценные данные, — произнес он так же ровно, словно читал лекцию. — Скорость реакции, порог болевой чувствительности, эффективность различных типов вооружения против подобной угрозы.

Я смотрела на него, не в силах понять эту холодную, бесчеловечную логику.

— Но они умирают! — выкрикнула я. — Бессмысленно! Вы просто бросаете их в мясорубку!

Коннор слегка наклонил голову.

— Бессмысленно? — переспросил он. — Благодаря их жертвам мы узнали, что серебро замедляет регенерацию на 12.7%. Что криогенное оружие вызывает временный паралич. Что...

Я чувствовала, как подкашиваются ноги.

— Они доверяли вам, — прошептала я. — Вы их альфа.

Он мягко усмехнулся. — Доверие — это эмоция. А эмоции в нашем деле — роскошь, которую мы не можем себе позволить. Они знали, на что идут. Каждый из них был солдатом. А солдаты... — он сделал паузу, подбирая слово, — расходный материал. Как патроны. Как реактивы. Их смерть, не трагедия. Это данные.

От его слов хотелось кричать и биться головой об стенку.

Как можно? Как можно так хладнокровно списывать со счетов тех, кто тебе верил?

Я собралась с духом, чтобы выложить ему все, что думаю о его бесчувственной, скотской морали, о ценности каждой не прожитой жизни, о том, что он не лидер, а монстр в костюме ученого.

Но слова застряли в горле, срезанные на корню.

Тишина.

Крики, мольбы, выстрелы — все смолкло. В ангаре за стеклом не осталось никого, кто мог бы издать звук. Только красные лампы мигали над ковром из тел, освещая сцену бойни.

Он всех убил. Стер в порошок.

Высокая, худая тень двигалась с неестественной, плавной медлительностью. Его ноги, длинные и тонкие, как сучья, не проваливались в кровавую жижу; казалось, он парил над ней, не касаясь. За ним тянулся черный, вязкий шлейф, поглощающий свет и цвет, делая все, чего он касался, пепельно-серым.

Коннор наблюдал за его приближением с тем же научным интересом.

Вот же псих.

— Потрясающе, — прошептал он, и в его голосе впервые прозвучала нота, отличная от холодного расчёта. Почти восхищение. — Абсолютная эффективность. Никаких излишеств. Чистая функция уничтожения.

Коннор нажал кнопку на пульте.

— Время для финального акта.

Его голос, усиленный динамиками, гулко прокатился по ангару.

— Лехмир. Можешь не тратить силы. Это бронестекло…

Лех не дал ему договорить. Ветвистые отростки его тела взметнулись в яростном порыве. Бронестекло вздыбилось волной, но выдержало. По нему поползла паутина трещин. Он рванулся вперед, ударил в него снова. Слепая ярость рвалась наружу.

Коннор наблюдал, не меняя выражения лица. Его пальцы лежали на пульте, готовые к следующей команде.

— НЕТ! — крик вырвался из меня сам собой. Я рванулась к Коннору, к пульту в его руках. Охранник попытался схватить меня, но я была быстрее. — ЛЕХ! УХОДИ! ЭТО ЛОВУШКА!

Сильная рука охранника прикрыла мне рот, заглушая крик. Но я уже сказала достаточно.

Он замер. Его пустые глазницы, пылавшие яростью, нашли меня. Увидели слезы, катившиеся по моим щекам. Увидели немой ужас и мольбу в моем взгляде. Его длинное подобие руки, занесенное для очередного удара, медленно опустилось.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Яростное напряжение спало с его плеч. Он выпрямился во весь свой неестественный рост и просто смотрел на меня. В этой тишине между нами пронеслось все: наш дом, его попытки быть нежным, мои страхи, и та хрупкая надежда, что мы едва успели поселить в друг друге.

За несколько недель до катастрофы

Ночь. Луна на подоконнике. Его рука на животе. Всегда такая холодная. Сегодня казалась теплее. Она лежала у меня на животе, большой ладонью прикрывая то место, где только-только начинала теплиться новая жизнь.

— Боюсь, — прошептал он.

Я перевернулась, уткнувшись носом в его плечо. — Чего? Привидения напугали? — Мне хотелось его подразнить, снять эту напряженность.

Он не улыбнулся. Его пальцы слегка сжали складку моей ночнушки. — Нет. Боюсь... что не понравлюсь ему. Или ей.

Я приподнялась на локоть, чтобы разглядеть его в полумраке. Такое серьезное лицо. Весь такой величественный и грозный, боялся не понравиться кому-то размером с кабачок.

— Дурак, — прошептала я, проводя пальцем по его щеке. — Ты будешь самым невероятным папой на свете.

Настоящее

Ладонь сама легла на низ живота, прижимаясь к едва заметному, еще неосязаемому теплу.

Он боялся не понравиться тебе,

— прошептала я мысленно тому, кто еще не мог слышать.

А теперь...

теперь он никогда не узнает, понравился бы он тебе или нет.

Коннор улыбнулся. Той самой, леденящей душу улыбкой ученого, добившегося нужной реакции.

— Идеальный эмоциональный резонанс. Цель стабилизирована и сфокусирована. — Он поднес палец к маленькому устройству в ухе. — Активировать протокол устранения аномалии «Пустой».

С потолка ангара, прямо над Лехом, спустился массивный аппарат. Он напоминал гигантский колокол, сотканный из полированного металла и мерцающих синим светом проводов.

Сконцентрированный луч белого света, холодный и безжалостный, ударил в Леха. Он не кричал. Он не попытался увернуться, не поднял руку для защиты. Его тенеподобная форма начала терять очертания, медленно распадаясь на частицы.

Я рванулась вперед, но охранник держал меня мертвой хваткой. Не позволяя издать ни звука, только смотреть. Смотреть в его пустые глазницы, в которых не осталось ничего, кроме тихого прощания.

Сквозь боль, сквозь уничтожение — он держал мой взгляд. Свет пожирал его. И тогда из его пустой, темной глазницы, на месте, где когда-то был глаз, медленно выкатилась единственная слеза.

В следующее мгновение

его не стало

.

Белый свет погас. В ангаре за стеклом не осталось ничего, кроме стерильного пустого пространства и мерцающих красных лампочек.

"Где-то внутри, ломается что-то важнее костей"

- Ева

46 глава

Майкл

Опять.

Я не отрывался от монитора, но каждый мускул напрягся.

Он никогда не стучит. Считает эти стены своими. Как и меня.

Отец швырнул жетон на стол. Тот, звеня, проехался по клавиатуре. Чёрный прямоугольник. Пропуск в отцовский зоопарк. Зверь внутри меня ощетинился, учуяв старый коктейль: запах хлорки, перебивающий железный привкус крови, и под ним — вечный, пьянящий аромат химикатов. Он въелся в стены, как духи дорогой шлюхи.

— Инспекция на «Эдеме». Две недели. Ты — курируешь «Рай».

Подняв взгляд. Он стоял в проеме, в своем стерильном халате. Халат всегда был безупречен. Даже когда...

..

.когда под ним была кровь. Помнишь, Майкл? Тебе было лет десять. Он вернулся из блока содержания, и на манжете было маленькое алое пятно. Ты спросил, что это. Он усмехнулся. «Биоматериал, сынок. В «Раю» мы часто берем анализы».

— Никаких отклонений от протокола. — Он сделал шаг в кабинет, его пальцы провели по краю стелажа с книгами, смахивая несуществующую пыль.— Образцы требуют стабильности. Любой стресс портит чистоту эксперимента.

Образцы. Не люди. Не звери. Не аномалии. Образцы.

Как пробирки на лабораторных стойках. Один вступил в неконтролируемую реакцию — стабилизировать. Показал необратимые изменения — подвергнуть деактивации.

— Текущие приоритеты? — Я встал, отодвигая кресло. Оно громко прокатилось по полу.

— Объект «Ночная песня» в фазе сопротивления. Шумит. — Он сморщился, будто почувствовал неприятный запах. — Попробуй стандартный протокол. Лишение сна, сенсорный голод. Если не сломается... брак. Утилизируй.

Вот ублюдок. Холодный, бесчувственный кусок дерьма. "Утилизируй". Как будто речь о сломанном приборе, а не о живом существе.

Я почувствовал, как сжимаются кулаки. Костяшки побелели от напряжения., кожа натянулась до боли. Проглотив ком ненависти, застрявший в горле.

Ни за что. Ни за что не покажу этому уроду, что его слова хоть как-то меня задевают.

Заставил себя расслабить кисти, опустить руки вдоль тела. Сделал вид, что поправляю манжет.

— Понял. Утилизирую.

Он изучающе посмотрел на меня, его взгляд скользнул по моим рукам

— Ты — моё продолжение, Майкл. — Его шаги неслышно приблизились. Я почувствовал его дыхание у самого уха. — Не разочаруй меня. — Он развернулся и вышел, оставив за собой шлейф антисептических средств.

Я стоял, впиваясь ногтями в ладони, пока боль не пронзила сознание острой, отрезвляющей волной.

Продолжение. Да. Но не твое. Никогда не стану такой же холоднокровной скотиной. Не превращусь в того, кто видит в живых существах лишь расходный материал для экспериментов.

— Сука... — прошипел я в пустоту.

Зверь внутри бесновался. В порыве я схватил со стола и отшвырнул кружку. Она с глухим стуком ударилась о стену, оставив коричневое пятно на безупречно белых обоях.

Две недели. Четырнадцать дней быть его тенью в этом аду.

Я глубоко вдохнул, заставив себя успокоиться. Поднял жетон. Холодный кусок пластика обжег пальцы.

Поехали.

Лабаратория "Рай"

Щелчок. Массивная дверь лаборатории «Рай» отъехала в сторону, и меня ударил в лицо знакомый миазм — озона, стерильности и под ним — сладковатый, тошнотворный запах химикатов. Шагнул внутрь, и дверь с глухим стуком захлопнулась за спиной.

Клетка

.

Коридор освещали тусклые голубоватые лампы, отбрасывавшие длинные тени. Тишина была гнетущей, прерываемой лишь низкочастотным гудением вентиляции. Мой первый визит за последние пол года. Плечи автоматически расправились, походка стала жестче, маска «надзирателя» легла на лицо, как вторая кожа.

Первой на пути была лаборантская Яси. Постучал костяшками пальцев в стеклянную стену её рабочего пространства. Она сидела, уткнувшись в монитор, в наушниках, отчаянно пожевывая жвачку. Увидев меня, расплылась в улыбке и сдернула наушники.

— О, смотрите кто приехал. Наше маленькое солнышко. Скучал по нам, котик?

Как вошел в её отсек, дверь с шипением закрылась за мной. Воздух здесь был чуть теплее, пахло кофем и её духами — дерзкими, с нотами персика и кедра. Резкий контраст с мертвой зоной за дверью.

— Отчетность за последние семьдесят два часа, — начал, опускаясь в кресло напротив. — Все инциденты, все отклонения в поведении образцов. И давай без художественных отступлений.

Яся фыркнула, её пальцы затрепетали по клавиатуре. На экране замигали таблицы и графики.

— Скучно, Майкл. Ты стал как твой папочка. Сухой, безчувственный бука. В основном всё тихо. «Зеркальщик» пытался имитировать голос дежурного, вызвал мелкий переполох в четверг. «Эхо» стабильно деградирует, прогнозируемая утилизация через сорок восемь часов. Ничего необычного.

«Ничего необычного». Самое страшное, что можно здесь услышать. Значит, отец работает чисто.

Я кивнул, вставая, чтобы начать обход.

— Ладно. Покажи журнал перемещений и текущие проекты. Над чем он работал, пока я развлекался с бумажками в главном офисе?

Она лениво потянулась, откидывая разноцветные дреды. — Ковыряется в своих архивах, что-то сопоставляет. Говорит, близок к «прорыву». — Она бросила на меня быстрый, оценивающий взгляд. — Но в целом, лаборатория работала как часы. Без сюрпризов.

Что-то она недоговаривает. Слишком беглая отговорка.

Я прошелся вдоль стеллажа с журналами наблюдений, делая вид, что проверяю даты. — Никаких новых поступлений? Необычных объектов?

Яся замерла и её веселая маска на мгновение дрогнула. Она отвернулась, делая вид, что ищет что-то в ящике стола.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Поступления? Да нет, вроде… — Она замолчала, и её внезапная серьезность показалась неестественной. — Просто делай свой обход по регламенту, подпиши бумаги и не копай глубже, чем нужно. Иногда незнание - это форма самосохранения. Договорились?

Она вытащила из того же ящика тонкую пачку пластиковых карт и протянула мне. — Вот. История прибытия. Сам посмотри. Мне надо отчёт доделать.

— Спасибо, Ясь.

— Удачи, котик, — бросила она уже через плечо, снова погружаясь в монитор,

но её спина была напряжена.

Я вышел из её отсека и, прислонившись к холодной стене коридора, начал листать карты. Стандартные отчёты, знакомые коды. «Ночная Песня». «Эхо». «Зеркальщик». И тут...

Моя рука остановилась на последней карте. Срок содержания:

5 месяцев, 14 дней.

Что? Отец никогда не держал аномалии так долго. Максимум — три. Потом «стабилизация», либо «утилизация».

Взгляд скользнул к названию.

«Невеста Пустого».

Что за бред?

Сердце внезапно гулко застучало. Я быстро пробежал глазами по графе «

История обнаружения

». Расплывчатые формулировки. «

Изъята в зоне аномальной активности. Лесной массив №7. Проявляет пассивность. Представляет уникальный исследовательский интерес»

.

Уникальный интерес.

Этой фразой отец всегда прикрывал самые свои безумные эксперименты.

Любопытство взяло верх. Мне нужно было это увидеть. Я свернул с основного маршрута и направился в сектор долгосрочного содержания.

Дорога заняла несколько минут. Каждый шаг по пустынному коридору отдавался эхом в висках. Я приложил жетон к сканеру. Свет загорелся зеленым и дверь с тихим шипением отъехала.

Комната наблюдения была погружена в полумрак. За стеклом, в стерильной, выбеленной до боли в глазах камере, на краю кровати сидела женщина. Совершенно обычная. Ни рогов, ни щупалец, ни фонтанирующей плазмой ауры. Просто... женщина. В простом сером халате. Темные волосы, бледное лицо. И огромный, заметно округлившийся живот. Она была...

глубоко беременна

. Срок большой, семь-восемь месяцев.

Она не двигалась. Просто сидела, уставившись пустым, отсутствующим взглядом в белую стену перед собой. В её позе не было ни страха, ни злобы. Лишь глубокая, всепоглощающая отрешенность, будто её разум уплыл очень далеко, оставив тело дожидаться своей участи.

Что за бред?

— мысль пронеслась с новой силой.

Беременная женщина? Это и есть «Невеста Пустого»? Что за чудовищный эксперимент он затеял?

Я стоял и смотрел на неё, пытаясь понять.

Что отец с ней сделал? И что он планирует сделать с её ребёнком?

47 глава

Майкл

В голове всё сложилось в единую,

чудовищную картину.

Беременная. Просто беременная женщина. За стеклом. В аду.

Развернувшись, я рванул обратно по коридору, не обращая внимания на оглушительный грохот собственных шагов.

Её пустой взгляд. Этот живот.

Дверь в лаборантскую Яси распахнулась с такой силой, что ударилась об ограничитель и задрожала.

Я швырнул папку с историей «

Невесты Пустого

» ей на стол. Бумаги разлетелись веером. Яся вздрогнула и отшатнулась от монитора. Прежде чем она успела пикнуть, я впился ладонями в рабочий стол по обе стороны от её кресла, зажимая её в ловушке из собственного тела. Наклонился так близко, что-бы видеть, как расширились её зрачки.

— Какого черта тут происходит? — голос прозвучал хрипло, срываясь на рык. Адреналин пылал в жилах, заставляя кровь стучать в висках.

Она на мгновение застыла, а затем ее губы растянулись в сладкой, вызывающей у меня тошноту улыбке. Яся томно откинула голову на спинку кресла, демонстративно расслабляясь.

— Майкл, котик, рабочий день еще не окончен, — она нарочито медленно провела языком по нижней губе. — Ты же знаешь, я не люблю, когда ко мне пристают на рабочем месте. Особенно так... агрессивно.

Сука... как же бесит эта её игра.

Я с силой оттолкнулся от стола, чтобы не схватить её за дреды и не впечатать ехидную улыбку в стопку отчётов. Рванул первый попавшийся лист из разлетевшейся папки.

— ПРЕКРАТИ НЕСТИ ЧУШЬ! — рявкнул я, скомкав бумагу в кулаке. — «Невеста Пустого»! Пять месяцев! Она что, у вас тут курсы вязания для аномалий ведет?! Или, может, диссертацию пишет, пока вы тут все в дерьме барахтаемся? Что за бред? Решили еще и беременных женщин мучать, вышли на новый уровень скотства?!

Яся лишь подняла бровь, её пальцы лениво постукивали по подлокотнику. Она делала вид, что все это просто мелкая неприятность.

— Успокойся, Майкл. Это просто очередной проект Конора. Немного затянувшийся, ничего необычного. — Она пожала плечами, но я поймал легкое напряжение в уголках её глаз.

Врет. Она знает больше.

— Затянувшийся? — я замер посреди комнаты, повернувшись к ней. — Отец никогда не держит образцы так долго! Никогда! Что в ней особенного, Ясь? Что он с ней делает?!

Она отвела взгляд, делая вид, что рассматривает свои идеально накрашенные ногти.

— Я тебе уже сказала, уникальный исследовательский интерес. Он изучает ее... состояние.

Состояние? Беременность?

В голове пронеслась мысль, от которой кровь застыла.

Она не главный объект. Она всего лишь инкубатор.

— Я не в курсе всех деталей проекта. Я всего лишь...

— ВРЁШЬ! — Стремительно преодолел расстояние между нами, хватая её за подбородок и заставляя посмотреть на себя. Она ахнула, и в её глазах мелькнула искра настоящего страха. — Ты всё видишь! Ты всё фиксируешь! Ты знаешь каждую их слезу, каждый крик!

Ее пальцы сжали подлокотники кресла до побелевших костяшек. Кокетливая маска наконец треснула, сменяясь холодной, расчетливой серьезностью.

— Ответь мне, — голос сорвался на низкий, сдавленный шепот, полный леденящей угрозы, Яся инстинктивно вжалась в кресло. — ЧТО ОН ВЫРАЩИВАЕТ ВНУТРИ НЕЕ?!

Она молчала, ее глаза метались по моему лицу, оценивая степень моей ярости и, возможно, опасности.

— Не делай из меня монстра, Майкл! Я выполняю приказы! Как и ты!

— Я не спрашиваю про приказы! — я ударил ладонью по столу, и стакан с карандашами подпрыгнул с дребезжащим звоном. — Я спрашиваю, что здесь происходит! Что он собирается делать с этим ребёнком?! Говори, Яся, или я к чёрту разнесу эту твою конуру и сам всё найду!

Я отшвырнул скомканный лист, схватил со стола тяжёлый планшет и занёс его, готовясь разбить её монитор. Это был блеф, но я горел желанием привести его в исполнение.

— Хорошо! Ладно! — она выдохнула, подняв руки в защитном жесте. — Опусти это... просто опусти.

Я швырнул планшет на соседний стол, и он, грохнувшись, свалился на пол.

Говори.

— Это... это не просто ребенок, — прошептала она. — Это гибрид. Плод от союза с существом, которое мы классифицировали как «Пустой». Первый стабильный гибрид в истории. Его ДНК, его природа... Конор считает, что это ключ к пониманию самой аномалии, к контролю над ней. Младенец... образец... это самый ценный актив, который у нас когда-либо был.

Она замолчала, переводя дух, её взгляд упал на разбросанные бумаги.

— Он ждет родов. После начнется основная фаза исследований. Изучение адаптации, потенциала, пределов... На данном этапе мы не можем толком ничего делать, так как есть риск нестабильности аномалии, и единственное, что мы можем - брать анализы, но они мало что дают. Пока

«Изучение». «Адаптация». «Пределы».

Все эти стерильные слова означали лишь одно — бесконечные эксперименты. Над младенцем. Над живым, дышащим существом, которое даже не успеет родиться, как станет лабораторной крысой.

Я отступил на шаг, пошатываясь, будто меня ударили. Комната поплыла перед глазами.

— Вы... СУМАШЕДШИЕ! — выдавил я, сжимая виски пальцами. — Это же РЕБЕНОК!

— Это аномалия, Майкл! — резко парировала Яся. — Или ты забыл, где работаешь? Или твой внезапный приступ гуманизма отменяет все, что мы здесь делаем? Все, ради чего существует «Рай»!

Я не стал ничего отвечать.

Щелчок.

Дверь в лаборантскую Яси закрылась за мной, отсекая тот жалкий островок псевдо-нормальности. Я прислонился лбом к холодной металлической стене коридора, пытаясь перевести дух.

Отвращение.

Оно поднималось по пищеводу, горькой желчью.

К этому лабиринту из стали и хлорки.

К этому месту. К системе. К людям, которых я считал сумасшедшей, но все-таки семьей. Д

аже здесь, под землей, где инстинкты должны были умереть первыми, таилось древнее знание: после истинной пары идет стая. Ты защищаешь своих.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я оттолкнулся от стены и пошел, заставляя ноги двигаться. День прошел в механическом отупении.

Обход. Контроль. Отчеты.

Сверить графики жизненных показателей, реакции аномалий на препараты. Подписывал акты на уничтожение «нестабильных образцов», кивал безучастным техникам.

Все по протоколу. Все как учил папочка.

*2:17*

Когда активность в лаборатории снизилась до минимума, а слух фиксировал лишь размеренное гудение вентиляции, я снова оказался у её камеры.

Это безумие. Самоубийство.

Приложив жетон дверь с шипением отъехала.

Она спала. В тусклом свете аварийных ламп её лицо казалось еще более бледным, исхудавшим. Маленькая, тонкая ручка безвольно лежала на большом, округлом животе.

Девушка выглядела плохо. Но в этих чертах... черт, я точно ее знаю.

Я подошел ближе, затаив дыхание. Медленно, почти не дыша, опустился на колени у кровати. Моя рука сама потянулась вперед. Кончики пальцев дрогнули, замерли в сантиметре от ее руки, лежащей на животе.

Не надо, Майкл. Уходи.

Сглотнув ком в горле еще раз вгляделся в её умиротворенное, спящее лицо.

Где? Где я мог ее видеть? В старых отчетах? В архивах отца?

— Я не наврежу, — прошептал куда-то в пустоту, больше убеждая себя, чем ее.

И отбросив последние сомнения, прикоснулся кончиками пальцев к ткани халата над её животом.

Мгновение и меня ударило.

Резкая, жгучая волна, похожая на разряд тока, прокатилась от кончиков пальцев по всей руке, вонзилась прямо в солнечное сплетение. Не больно. Странно. Тепло.

Сердце сжалось

до физической боли, такой острой и щемящей, что перехватило дыхание. В ушах зазвенело, в висках застучала кровь.

И сквозь этот шум прорвалось знание. Древнее, как сам наш род. Миф, в который я никогда не верил.

Истинная пара.

Не она. Ребенок. Внутри нее. Маленькая, еще не рожденная душа, которая была недостающей частью моего собственного существа. Та, кого ждут века. Та, кого находят единицы.

Дикий, первобытный инстинкт накрыл с головой, смыв все — отвращение, усталость, страх.

Я смотрел на спящую девушку, на округлость ее живота, и внутри все кричало. МОЕ.

Защитить. Охранить. Спасти.

Медленно, стараясь не издавать ни звука, я вышел из камеры. Дверь закрылась, но щемящее тепло в груди не уходило.

Они не получат ее. Я вытащу их отсюда. Даже если мне придется спалить этот проклятый «Рай» дотла.

48 глава

Ева

Почему все сложилось именно так? Это мне за то, что я не понимала, какого тебе было?

Я ворочаюсь на жестком матрасе, спина ноет, живот тянет.

Ты переложил это бремя на меня, но я не ты. Я сломаюсь.

Потолок. Белый, гладкий, без единой трещины. Я считаю плитки. Снова. Двадцать семь. Всегда двадцать семь. Я лежу и смотрю на них, пока за дверью не раздаются шаги. Тогда я закрываю глаза и притворяюсь спящей. Иногда это срабатывает. Чаще — нет.

Он стоял на опушке, весь из себя темный и величественный. «Ты всё ещё боишься меня?» Я молча покачала головой. «Если хоть на миг почувствуешь страх — поделись им. Я хочу быть твоей крепостью. Чтобы ты чувствовала себя в безопасности только в моих руках».

Настоящий страх не заставляет сердце биться чаще. Он его останавливает. Как сейчас. Шаги. Не его. Его шагов нет. Его больше нет.

Металлический скрежет щеколды. Я вжимаюсь в тонкий матрас, поворачиваюсь на бок, подтягивая колени к груди, к животу.

Притворись неживой.

Рука в синей перчатке грубо хватает меня за плечо, переворачивает на спину. Я не сопротивляюсь. Сопротивление — это энергия. У меня ее нет. Другая рука с датчиком УЗИ проводит по оголенному животу. Холодный гель. Я смотрю в потолок, сквозь него.

Двадцать семь. Всегда двадцать семь.

«Нарисуй меня», — попросил он как-то вечером, растянувшись на полу моей мастерской. «Нарисуй меня настоящим. Не тем, кем я кажусь. А тем, кем я стал для тебя». Я смеялась. «А ты заплатишь мне натурой?»

Воспоминания — самое жестокое оружие. Они выворачивают тебя наизнанку, когда ты беззащитнее всего.

Первые недели были одним сплошным белым шумом. Расплывчатые лица в масках, приглушенные голоса, жгучие уколы в вену, от которых мир плыл и двоился.

Я не верила.

Ждала, что тень в углу шевельнется, что из тьмы послышится знакомое дыхание. Он не мог просто исчезнуть. Не мог. Он был вечностью. А вечность не может превратиться в пепел под белым, безжалостным лучом.

Видела это снова и снова, каждый раз, закрывая глаза. Его последний взгляд. Слезу. И тогда внутри все кричало.

Я ненавидела его.

Ненавидела за то, что оставил.

Потом пришла ярость. Я рвала на себе халат, царапала руки, с размаху билась головой о бетонную стену, пока не потемнело в глазах, пока не потекло что-то теплое и липкое по вискам.

Хоть какая-то настоящая боль, кроме этой, внутренней. Пусть это закончится.

Меня скрутили, вкололи успокоительное.

Яся, тогда сказала: «Ты им не сдалась. Они бы уже избавились от тебя, не будь ты носителем их будущей подопытной крысы».

Подопытная крыса.

Так она назвала моего ребенка.

Нашего ребенка.

Я не знаю, мечтала ли я когда-нибудь стать матерью. Наверное, больше о семье.

Я эгоистка. Я хотела, чтобы меня любили и были рядом.

Но все рухнуло. Этот ребенок родится в аду и никогда не узнает, что такое нормальная, любящая семья.

Прости. Я так и не смогла тебя полюбить. Я самое никчемное существо... которому было суждено подарить тебе жизнь. И это, вероятно, будет самая отвратительная жизнь. Прости. Прости. Прости...

Но потом, сквозь всю эту грязь и боль, пришло

движение

. Толчок. Слабый, но настойчивый. Пятка? Локоть?

Он пинался.

Толкалась. Напоминала, что здесь.

Моя рука сама потянулась к животу, преодолевая тяжесть отчаяния. Я положила ладонь на напряженную, исчерченную растяжками кожу и почувствовала новый толчок прямо в центр. И что-то во мне, заледеневшее и мертвое, дрогнуло.

«Если родится дочь... я очень хочу назвать ее Рейчал», — сказал он однажды вечером, его рука — такая холодная и такая бережная — лежала на моем животе, а в голосе слышалась непривычная, почти робкая нежность.

Сейчас меня почти не трогают. Видимо, так надо. Последние недели я просто лежу и грызу себя изнутри, пережевывая одно и то же: боль, злость, отчаяние. Единственной отдушиной стало чувствовать, как она пинается, бьется, борется за свое место под этим белым, бездушным светом. Иногда я шепотом говорю с ним, роняя слова в гробовую тишину.

— Прости меня, — шепчу я, губы потрескались, голос хриплый от молчания. — Мне так жаль...

В последнее время я стала замечать одного и того же мужчину в белом халате. Он не похож на других. Не грубый. Он приходил и просто смотрел на меня через стекло, иногда что-то записывал. Его взгляд был... другим. Не хирургически-холодным, а скорее изучающим, даже тревожным.

Сегодня дверь открылась, и он вошел

один?

Я инстинктивно съежилась, ожидая очередного укола, манипуляции. Но он остановился в паре метров от койки.

— Евгения? — Я не ответила, уставившись в его начищенные ботинки. — Меня зовут Майкл.

Что ему еще от меня нужно? Анализы? УЗИ? Снова собираются что то колоть?

Он сделал небольшой шаг вперед, и я непроизвольно отпрянула, ударившись затылком о стену.

— Могу ли я подойти? — тихо спросил он.

Голос у него был низкий, без привычной мне врачебной скороговорки. Вопрос был настолько абсурдным, настолько глупым после месяцев, когда меня держали, тыкали иглами и зажимали, чтобы я не дергалась.

— Разве это имеет значение? Вы все равно это сделаете. Всегда делаете.

Он покачал головой, и тень скользнула по его лицу.

— Имеет. Для меня имеет.

Что-то в его тоне заставило меня медленно кивнуть. Все равно уже ничего не имело значения.

Он сделал несколько медленных шагов и присел на корточки рядом с койкой, чтобы наши глаза были на одном уровне. Он не трогал меня. Его взгляд скользнул по моему лицу, по синякам под глазами, и задержался на моей руке, все еще прижатой к животу.

— Как ты себя чувствуешь?

Слова были стандартными, но произнес он их так, будто действительно хотел знать ответ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я фыркнула, отводя взгляд к потолку.

Двадцать семь.

— Прекрасно. Как на курорте. Собираюсь написать восторженный отзыв.

Видимо шутка не удалась. Он даже не улыбнулся.

— Я... понимаю, что это ничего не меняет. Но мне жаль.

Глаза снова налились горячей, едкой влагой. Я сжала веки, пытаясь удержать слезы внутри.

Не перед ним. Нельзя.

— Ваши соболезнования мне не нужны. Они его не воскресят. Ничего не исправят.

— Я знаю, — тихо сказал он. — Но я все равно должен был это сказать.

Он замолкает, его взгляд снова падает на мой живот.

— Часто... пинается?

Вопрос был таким неожиданно простым, таким

человеческим

, что я невольно повернула голову и уставилась на него.

В чем подвох?

— Зачем вам это? Больше данных для ваших графиков? «Реакция плода на материнский стресс»?

— Нет, — он покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на боль. — Мне просто... интересно.

Я смотрела на него, пытаясь понять, почему сейчас? Но его лицо было искренним. Уставшим и искренним.

Моя рука лежала на животе. Внутри снова зашевелилась жизнь. Его жизнь. Наша жизнь, которая, несмотря ни на что, продолжалась.

Я медленно перевела взгляд на его лицо и очень тихо, почти неслышно, прошептала:

— Да... Часто. Особенно ночью. Как будто... как будто хочет выбраться отсюда.

49 глава

Что за бред? Зачем я вообще спросил у неё, пинается ли она?

Пинается и пинается.

Я шагал по стерильному коридору, сжимая планшет так, что трещала оболочка.

Это всё инстинкт

. Этот

древний, идиотский зов, который плавит мозг.

С тех пор как я понял, что моя Истинная Пара — это крошечное, еще не рожденное существо в утробе этой измученной женщины, мир сузился до одной цели: защитить. Обезопасить. Спасти.

Времени не было. Совсем. Каждый день, каждый час увеличивал риск. Отец не дурак; он уже заметил мой возросший «интерес» к проекту «Невеста Пустого». Нужно было действовать. Первый шаг — дать ей понять, что я не враг.

Что я хочу их спасти.

Вот только с чего бы ей мне верить? Судя по отчетам, она сама не особо хочет жить. Попытки суицида, полная апатия.

Как достучаться до того, кто уже похоронил себя заживо?

План побега был. Не идеальный, но он был.

Лаборатория «Рай» после того визита «Пустого» — это склеп, наполненный шепотом и страхом. Половина персонала до сих пор вздрагивает от любого скрипа. И многие, очень многие из тех, кто пережил тот кошмар, смотрят на отца не с прежним подобострастием, а с затаенным ужасом и ненавистью. Они видели, как он хладнокровно положил их товарищей, как расходный материал, лишь бы собрать «бесценные данные».

Они хотят остановить это безумие. Давно хотят. Но страх — сильнее желания свободы. Идти на бунт против терминатора, не имея на руках козырей и дробовика — верное самоубийство.

Именно поэтому последние несколько недель я не спал, объединяя силы и знания тех, кому доверял. Старый Картер из службы безопасности, который когда-то учил меня стрелять. Лаборант Ли, чей брат погиб в том штурме. Двое техников-электронщиков, которые ненавидят отца за его «методы». Мы проработали план. До мелочей. Отключение камер на 4 минуты ровно, подмена журналов доступа, маршрут до аварийного выхода, ведущего в старые вентиляционные шахты, не внесенные в текущие схемы.

Момент для побега выбран. Осталось самое сложное.

Я сглотнул ком в горле, глядя на массивную дверь в личный кабинет Коннора.

Сыграть роль. Роль верного сына, который внезапно проникся «гениальными» разработками своего поехавшего папаши.

Одна моя часть жаждала вломиться туда и придушить его голыми руками, впиться пальцами в эту ухоженную шею, пока он не захрипит.

Другая — заставила сделать глубокий, ровный вдох, стерев с лица все эмоции, и постучать.

— Войди.

Его кабинет был таким же, как и он сам — безупречным, холодным и лишённым души. Коннор сидел за массивным дубовым столом, изучая голограмму ДНК-последовательности. Он не поднял глаз.

— Есть минутка?

— Для тебя всегда, Майкл. — Его голос был безразличным. — Отчёт по сектору «Дельта» готов?

— Готов. — Я подошёл к столу, делая вид, что изучаю голограмму. — «Эхо» стабилизировался. Но это не то, о чём я хотел поговорить.

Он наконец оторвал взгляд от экрана. Его глаза, холодные и проницательные, медленно поднялись на меня.

— Слушаю.

Я положил планшет на его стол, открыв файл с показателями плода. Не вставая с места, он скользнул взглядом по данным.

— Я изучал архивы. Все предыдущие попытки скрещивания с существами подобного уровня заканчивались мгновенным отторжением или нежизнеспособным уродством. — Я сделал паузу, выбирая слова. Это должен был быть не комплимент, а констатация факта, которая зацепит его ученую сущность. — Тот факт, что ты не только смог провести пару опытов пока гибрид находиться в утробе, но и вывел беременность на поздний срок... это не просто удача. Это системный подход. Меня интересует методология.

Коннор откинулся на спинку кресла, сложив пальцы «домиком». В его позе угадывалась настороженность.

— Методология? — переспросил он. — Неожиданно. До сих пор ты предпочитал не вдаваться в детали, ограничиваясь подписанием бумаг и исполнением распоряжений.

— Распоряжения должны иметь основание. Хочу понять, какое. — Я ткнул пальцем в голограмму, указывая на маркер, который мы с Ли намеренно исказили, чтобы спровоцировать скрытый сбой. — Взгляни сюда. Этот скачок, согласно всем предыдущим протоколам, — явный предвестник системной ошибки. Однако ты не только не усилил подавление, но и снизил дозу стабилизаторов. На чём было основано твоё решение? На интуиции? Или ты увидел в данных нечто, что ускользнуло от алгоритмов?

Это была ловушка. Вопрос, построенный на уважении к его опыту, но бросавший вызов его системе. Он не мог просто отмахнуться.

Он медленно улыбнулся. Не отеческой улыбкой, а узкой, хищной ухмылкой ученого, чью гениальность наконец-то признали.

— Алгоритмы видят закономерности. Я вижу потенциал. «Ошибка», как ты это называешь, — это стресс. А стресс — это двигатель эволюции. Я не подавляю его. Я... направляю. Заставляю систему искать новые пути выживания.

Его взгляд стал пристальным, буравящим.

— А что пробудило этот внезапный, глубокий интерес к моим методам, Майкл? Неужели две недели инспекционных обходов в «Раю» так тебя преобразили?

В воздухе повисло невысказанное обвинение.

Ты что-то задумал.

— Меня преобразила эффективность, — парировал я, не отводя взгляда. — Я всю жизнь видел только одну сторону нашей работы - утилизацию. Сбор данных с трупов. Здесь же... ты создаешь нечто новое. И этот процесс куда сложнее и... интереснее, чем просто уничтожение. Возможно, я просто дозрел, чтобы это оценить.

Мы измерили друг друга взглядами. Два хищника, притворяющихся людьми. Он искал ложь в моих глазах. Я искал в его — хоть крупицу той самой «гениальности», которой можно было бы воспользоваться.

— Интересно, ты прав. Это сложнее. И требует тонкого подхода. Грубая сила здесь бесполезна. Нужно понимать... психологию. Матери. И плода. Твое внезапное рвение... неожиданно, — произнес он. — Но обоснованно. Кровь Рояновых должна вести наши проекты, а не просто наблюдать за ними. Хорошо. После стабилизации образца «Потомок», ты получишь полный доступ. И ответственность.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Образец «Потомок». Мою Истинную Пару. Моего ребенка.

Тварь.

— Спасибо, — кивнул я, сжимая кулаки за спиной. — Я не подведу.

Выйдя из кабинета, я прислонился к стене, пытаясь перевести дух. Первая часть сработала. Теперь вторая. Самая невыносимая.

Убедить Евгению, что бежать со мной — безопасно. Что я не подвергну опасности то маленькое сокровище у нее в животе. Как? Сказать: «Здравствуй, я тот самый парень, чей отец убил вашего возлюбленного и держит вас в камере вот уже почти пол года и собираеться сразу после родов вас грохнуть, но не волнуйтесь, я хороший, потому что чувствую, что ваш нерожденный ребенок — моя судьба»?

Она разорвет мне горло! Или просто не поверит, отшатнется, поднимет тревогу.

Круто. Выбор не из лучших. Но другого у нас нет.

Что-то делать надо.

И начинать нужно сейчас.

50 глава

Боль.

Низ живота скрутило в тугой, раскаленный узел. Я вжалась в матрас, закусив губу до солоноватого вкуса крови.

Просто спазм. От стресса. От вечного страха. От этой ненависти, которая съедает изнутри.

Узел ослаб, оставив после себя ноющую пустоту. Я судорожно глотнула воздух, пытаясь успокоить бешеный стук сердца.

Пронесло.

И тут же новый удар, сильнее, ритмичнее. Волна боли накатила, отозвалась тошнотворной пульсацией в висках.

Нет. Нет. Нет. Еще рано. Слишком рано. Ты не должен.

Зажмурилась, пытаясь отдышаться, но боль пожирала воздух. Я прижала ладони к огромному, напряженному животу.

Успокойся. Пожалуйста, успокойся.

Но внутри бушевала буря. Мышцы сжимались сами по себе, выталкивая, выкручивая. По спине пробежали ледяные мурашки. Сквозь туман в голове пробилась ясная, холодная мысль:

Это началось.

Я пытаюсь крикнуть, но из горла вырывается только хрип. Глаза залиты слезами, я ничего не вижу, только размытые тени и ослепительный белый свет. Дверь с шипением отъезжает в сторону.

— Образец демонстрирует аномальную активность. Мышечные спазмы. Показатели стресса за критической отметкой.

Холодные руки придавили мои плечи к матрасу. Я изогнулась, пытаясь сбросить их, но пальцы впились в кожу стальными когтями. Что-то холодное и скользкое провело по оголенному животу, и следующая волна боли вырвала из меня вопль.

— Сердцебиение плода учащается. Это преждевременные роды. Вызывайте Коннора. Протокол «Извлечение».

Извлечение.

Слово ударило по вискам. Я повернула голову и увидела его. Коннор стоял в дверях, безупречный в своем белом халате. Его взгляд скользнул по моему лицу, по телу, изогнутому в дугу, и остановился на мониторе, где прыгали цифры.

— Жизнеспособность «Потомка» — приоритет. Мать стабилизировать для извлечения. Время — критично.

Слова прозвучали как приговор. Потолок поплыл над головой. Мерцающие лампы, безликие стены.

Он стоял на коленях передо мной, его лицо было мокрым от слез. «Прости, — шептал он, прижимаясь лбом к моему животу. — Я стану лучше. Я стану достойным тебя».

Яркий свет операционной обжег сетчатку. Холодные ремни на запястьях и лодыжках. Надо мной склонились фигуры в зеленых халатах. Ни глаз, ни лиц. Только руки в перчатках.

— Наркоз.

Маска накрыла лицо. Сладковатый, удушливый газ заполнил легкие. Я пыталась бороться, дергаться, но тело стало ватным, тяжелым. Сознание начало тонуть.

…его пальцы, холодные, вплетались в мои волосы. Мы лежали перед камином, и он читал вслух какую-то старую книгу. Его голос был низким, бархатным, он витал в воздухе, как дым. Я закрыла глаза, слушая, и чувствовала, как ребенок тихо шевелится внутри, как будто засыпал под эту колыбельную. Его пальцы переплелись с моими. «Я никогда не думал, что смогу иметь это», — сказал он так тихо, что я едва расслышала. «Иметь что?» — «Будущее».

Свет ламп над столом резал глаза.

«Не хочу спать! Не хочу! Я должна видеть! Должна знать!»

— кричало что-то внутри, но тело уже отключалось, погружаясь в липкую, химическую тьму. Сознание ускользало, но не исчезало полностью, плыло где-то на дне, улавливая обрывки.

— ...разрез...

— ...кровотечение минимальное...

— ...аккуратно, только не образец...

Я чувствовала странное давление, глухое движение внутри, но боли не было. Была только пустота, заливающая изнутри.

Он разговаривал с моим животом. Прижимался к нему ухом и шептал что-то на своем древнем, забытом языке. «Что ты ему говоришь?» — спрашивала я. Он поднимал голову, и в его глазах плясали чертики. «Учу его правильным словам. Как вызывать бурю. Как шептать с дубами. Как повелевать тенью». — «Чтобы пугать соседских детей?» — «Нет. Чтобы защищать тебя, когда меня не будет рядом». Я била его подушкой. «Дурак. Ты всегда будешь рядом».

Давление исчезло. Наступила тишина. А потом — хлопок. И пронзительный, яростный, живой крик.

Он резанул слух, пронзил толщу наркоза. Мое сердце замерло.

— Образец жизнеспособен. Показатели стабильны.

Кто-то поднес к моим глазам маленький, сморщенный комочек. Он был красным, весь в крови, но он кричал, сжимая крошечные кулачки. В его крике была вся ярость мира.

Миссия выполнена.

Что-то горячее и соленое покатилось по моим вискам, смешиваясь с потом. Темнота нахлынула окончательно, и на этот раз я не сопротивлялась.

***

Я вернулась в свою палату. Вернее, тело вернули. Оно лежало на кровати, тяжелое, разбитое, с тугой, давящей повязкой на животе.

Дверь открылась бесшумно. В палату вошел Майкл. Его лицо было бледным, глаза лихорадочно блестели. Он подошел к койке, его движения были резкими.

— Евгения. Я выведу вас отсюда, точнее скорее вынесу, сможете обхватить меня руками за шею? Сейчас. У нас мало времени.

Я медленно перевела на него взгляд. Казалось, двигались одни глазные яблоки, все остальное было мертвым грузом. Боль, физическая и душевная, была таким всепоглощающим монолитом, что не оставалось места ни для чего другого. Ни для страха, ни для надежды.

Слабо покачала головой. Движение отдалось острой болью в прошитых мышцах живота.

Нет. Никаких сил. Никакой дороги.

— Нет... — голос был хриплым шепотом. — Моя дорога закончилась здесь. Уже давно.

Он наклонился ближе, и в его глазах я увидела не ученого, не надзирателя, а отчаянную, испуганную решимость.

— Я понимаю, что вы не верите мне. Но я умоляю вас. Пожалуйста.

Я смотрела на него, и сквозь пелену отчаяния во мне зашевелилось что-то острое, щемящее. Материнский инстинкт, который я тщетно пыталась в себе задавить.

— Нет, — повторила я, и на этот раз в голосе прозвучала не слабость, а последняя, отчаянная воля. — Но её... её дорога не должна начаться в этом аду. Унеси её. Спрячь. Сделай так, чтобы она никогда не узнала об этом месте... об мне... о том, как она появилась на свет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я собрала остатки сил, приподнялась на локте и прошептала ему прямо в ухо, вкладывая в слова всю свою разбитую душу:

— Если... если это девочка... я хочу, чтобы её звали Рейчал.

Майкл замер. Его лицо стало каменным, в глазах вспыхнула решимость. Он кивнул, коротко и резко.

— Рейчал. Я обещаю. С ней всё будет хорошо.

Он развернулся и вышел так же бесшумно, как и появился. Дверь закрылась.

Я осталась одна. В тишине. Со своей болью. Со своей пустотой. Взгляд упал на повязку на животе. На ту самую пустоту.

Во мне что-то надломилось. Окончательно и бесповоротно.

«Ты сильнее, чем думаешь. Сильнее, чем кто-либо. Ты — моё сердце. А оно не имеет права слабеть».

Его голос. Его последний приказ.

СЛАБЕТЬ? Я ПОКАЖУ ТЕБЕ СЛАБОСТЬ!

Я подняла руку. Пальцы дрожали. Я нашла край повязки, нащупала под тканью твердые, выпуклые узлы швов.

Боль. Еще раз. И потом тишина.

Я впилась ногтями в кожу. Глубоко. Потом рванула на себя. Острая, разрывающая боль пронзила тело, заставив его вздрогнуть. Ткань повязки промокла чем-то теплым и липким. Я рванула снова. Сильнее. Слышала, как трещат нити. Видела, как по простыне растекается алое пятно.

И в наступающей тьме, под завывание новой, уже моей личной тревоги, я думала только об одном:

Надеюсь, твоя жизнь будет лучше, Рейч...

Конец.

На связи Безликий Лис. Благодарю каждого, кто прошел через эту историю вместе со мной. История Евы и Леха навсегда останется в моем сердце — моя первая, неидеальная, но завершенная история. Не все сказки заканчиваются ХЭ, но от этого они не становятся менее ценными.

Конец