Тень на стекле

Глава I. В коих новая обитель являет свои истинные черты

Петербург встретил Анну промозглым ветром с Невы и косым, колючим дождём, превращающим гранитные набережные в скользкое, негостеприимное зеркало. Извозчик, угрюмый и неразговорчивый, довёз её до самого подъезда мрачного, уединённого особняка на Васильевском острове, бросил её небогатый скарб у чугунной решётки и, не дожидаясь расплаты сверх оговоренной, поспешил прочь, будто опасаясь, что тень этого места прилипнет к колёсам его пролётки.

Особняк был именно тем, что она искала — убежищем, крепостью, молчаливым свидетелем её падения. После того оглушительного скандала, что разорвал её жизнь в клочья, после разрыва с женихом и ядовитых пересудов в гостиных, лишь полное исчезновение казалось ей выходом. Аренда этого дома, доставшегося ей по завещанию какого-то забытого родственника, была знаком свыше. Или насмешкой судьбы.

Ключ, тяжёлый и старый, с трудом повернулся в скрипучем замке. Дубовая дверь отворилась с глухим стоном, впустив её в царство затхлого воздуха, пыли и неподвижного холода. Она шагнула в полумрак просторной прихожей. Глазам постепенно открывались очертания высоких потолков с лепниной, почерневшей от времени, массивной дубовой лестницы, ведущей во тьму второго этажа, и множества дверей, будто скрывавших чужие тайны.

Воздух был густ и сладковато-тяжёл, пахнущий старой древесиной, тлением запертых комнат и чем-то ещё — едва уловимым, холодным и металлическим, словно запах старинного зеркала.

Служанка, немолодая женщина с лицом, вырезанным из морщинистого пергамента, представившаяся Матрёной, молча приняла её плащ. Её движения были точны и лишены суеты, а взгляд, быстрый и оценивающий, скользнул по Анне, не выражая ни любопытства, ни приветствия.

— Всё готово, сударыня, — произнесла она глухим, безжизненным голосом. — Комнаты наверху. Лучшая — с видом во внутренний двор. Тихо там.

Анна кивнула и, поднявшись по скрипучей лестнице, вошла в обещанную комнату. Она была просторна, почти пуста. Массивная кровать с балдахином, умывальник, комод да кресло у камина, в котором лежали нетронутые дрова. Но главное, что привлекло её внимание, — это огромное окно в резной раме, почти во всю стену, и большое, в позолоченной раме, зеркало, висевшее напротив.

Она подошла к окну. Дождь струился по стеклу, искажая вид на заросший, заброшенный двор и глухую стену соседнего дома. В этом было своё унылое успокоение. Никто не увидит её здесь. Никто не придёт.

Вечером, разжевав наконец огонь в камине и согревшись чаем, принесённым молчаливой Матрёной, Анна почувствовала первую волну усталости — тяжёлой, костной. Нервы, weeks находившиеся на пределе, начинали сдавать. Она погасила свечу и укрылась одеялом, прислушиваясь к редким звукам дома: скрипу половиц, завыванию ветра в трубах, тиканью часов где-то вдали.

Именно тогда, в промежутке между сном и явью, ей почудилось движение у окна.

Она приоткрыла глаза. Лунный свет, бледный и обманчивый, пробивался сквозь струи дождя на стекле, рисуя на стенах причудливые, колеблющиеся тени. Одна из них, у края оконного проёма, казалась чуть гуще, чуть определённее остальных. Бессознательно Анна списала это на игру света, на усталость, на переутомлённые нервы, рисующие призраков в углах.

Но тень не исчезала. Она оставалась неподвижной, чёрным пятном на фоне серого, мокрого стекла. И чем дольше Анна смотрела на неё, скованная внезапно нахлынувшим, животным страхом, тем отчётливее ей казалось, что у этой тени есть очертания. Неясные, размытые, но угадываемые. Очертания человеческой фигуры.

Она зажмурилась, с силой потерев веки. «Бред, — судорожно подумала она, — одна лишь усталость и расстроенные нервы».

Когда она осмелилась взглянуть снова, тени на стенах колебались, как и прежде. Но та, одна-единственная у окна, исчезла.

Сердце её бешено заколотилось, наполняя уши оглушительным стуком. Она сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в руках. Это дом. Старый, пустой, непривычный дом. И её собственное воображение, отравленное горем и страхом.

Повернувшись на другой бок, чтобы больше не видеть окно, она уткнулась лицом в подушку, сжавшись в комок. Но даже сквозь сомкнутые веки она чувствовала его — незримый, тяжёлый взгляд, устремлённый на неё из темноты. Взгляд, принадлежащий не дому, а тому, кто в нём обитает.

И в полной тишине комнаты, едва различимый под завывание ветра, послышался новый звук. Тихий, скребущий, словно кто-то с другой стороны стекла водил по нему острым, длинным ногтем.

Скребущий звук за стеклом длился недолго, но и секунды его казались вечностью. Анна замерла, не смея пошевельнуться, вся превратившись в слух. Сердце колотилось где-то в горле, перекрывая дыхание. Но вот звук прекратился так же внезапно, как и начался, оставив после себя лишь натянутую, звенящую тишину, нарушаемую лишь завыванием ветра.

Сон бежал от неё, как от приговорённой. Каждый скрип старого дома, каждый шорох заставлял её вздрагивать и впиваться пальцами в одеяло. Она пролежала так до самого утра, пока серый, безутешный свет не начал медленно заполнять комнату, разгоняя ночные кошмары и придавая обыденные очертания страшному окну.

С первыми лучами мужество понемногу вернулось к ней. «Усталость, — твердила она себе, спускаясь по скрипучей лестнице вниз, в столовую, где Матрёна уже накрывала на стол скромный завтрак. — Всё лишь от усталости и расстроенных нервов».

Но когда служанка поставила перед ней чашку с дымящимся чаем, Анна не выдержала. Голос её прозвучал хрипло и ненатурально громко в этой давящей тишине.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Матрёна… эта комната… в доме бывало… — она запнулась, подбирая слова, не желая выдавать свой страх. — Бывало ли здесь что-то… странное? Звуки какие-нибудь по ночам? Скрипы необъяснимые?

Старая служанка остановилась, её бесцветные глаза медленно поднялись и уставились на Анну. В её взгляде не было ни удивления, ни страха — лишь привычная, тяжёлая апатия.

— Скрипы? — глухо переспросила она. — Дом старый, сударыня. Кряхтит, как старик. От ветра балки гуляют, мыши в перекрытиях шуршат. А по ночам… — она на мгновение замолчала, будто припоминая. — По ночам вода в трубах стучит. Трубы старые, чугунные. Остывают — стучат. Как молотком по ним кто-то бьёт. Многие пугались.

Она сказала это с такой простой, безразличной убедительностью, что Анна почувствовала прилив стыда за свою мнительность. Всё это можно было объяснить. Всё имело своё земное, прозаическое основание. Мыши. Ветер. Вода в трубах.

— А… тени? — не унималась Анна, чувствуя, как горит её лицо. — В окнах, например? Не мерещилось ли?

Матрёна покачала головой, её губы плотно сжались.

— От фонаря с переулка свет падает, когда ветер качает. Да деревья старые, ветвями по стенам скребут. Всё это было. Все прежние жильцы спрашивали. Ничего тут нет. Дом как дом. Только старый.

Она повернулась и вышла из столовой, её твёрдые, размеренные шаги отдались в прихожей.

Анна осталась сидеть за столом, сжимая в пальцах тёплую фарфоровую чашку. Объяснения Матрёны были такими логичными, такими успокаивающими. Они развенчивали призраков ночи, превращая их в бытовые неудобства. Она должна была ухватиться за них, за эту соломинку здравого смысла.

Но почему же тогда её пальцы всё ещё дрожали? И почему в самой глубине души, под слоем насильно внушённого спокойствия, жил тот самый холодный ужас, который она ощутила ночью? Ужас, который говорил ей, что Матрёна, быть может, и не лжёт. Она просто не видит. Не слышит. Или… не хочет видеть.

И самое страшное заключалось в том, что эти разумные, земные причины не развеивали её страх, а лишь делали её одиночество в стенах этого мрачного особняка ещё более полным и безысходным.

Глава II. В коих тишина обретает голос

Прошло несколько дней, и жизнь в особняке обрела своё унылое, монотонное русло. Дни текли медленно, заполненные тишиной и одиночеством. Анна пыталась читать, разбирать свои скудные пожитки, но её внимание постоянно возвращалось к окну. Тот первый ночной ужас постепенно отступал, отравленный будничностью и уверениями Матрёны. Она почти убедила себя, что стала жертвой собственного расстроенного воображения.

Почти.

Ибо странности, вопреки всем земным объяснениям, продолжались. Они стали тоньше, изощреннее, словно некая сила изучала её, пробуя разные подходы. Однажды, вернувшись в свою комнату после ужина, она застыла на пороге. Воздух в комнате был ледяным, будто вымороженным, хотя камин давно потух, а окно было плотно закрыто. Стояла неестественная, гробовая тишина — не было слышно ни привычного скрипа балок, ни завывания в трубах. Звук будто вычерпали из комнаты, оставив после себя вакуум, давящий на барабанные перепонки.

Но самым пугающим было зеркало. Подойдя к нему, Анна с ужасом увидела, что её собственное отражение подёрнуто лёгкой, струящейся дымкой, будто между ней и стеклом висел невидимый газовый тюль. Она провела рукой перед лицом — отражение повторило движение, но сквозь него, как сквозь маревó, угадывались очертания комнаты — не её, уютной, с горящим камином, а какой-то иной, пустой и запылённой, с осыпавшейся штукатуркой на стенах.

Она зажмурилась, отшатнувшись. Когда посмотрела снова, всё было как прежде. Ясное стекло, её бледное, испуганное лицо и знакомая комната за спиной.

«Пар от дыхания, — лихорадочно подумала она, — в комнате же холодно. Или… или зрение». Она вспомнила, как в детстве, после болезни, у неё двоилось в глазах. Возможно, её нервы были в ещё более плачевном состоянии, чем она предполагала.

На следующую ночь её разбудил иной звук. Не скребущий, а тихий, шелестящий, похожий на шёпот. Он шёл не из углов и не из-за двери, а словно бы рождался в самой воздухе, витал где-то у самого уха, не позволяя определить источник. Она впилась в подушку, пытаясь разобрать слова, но это были лишь бессвязные обрывки, похожие на шипение ветра в сухих листьях. «…оди… на…» — пронеслось и растаяло. «…вой…»

Она вскочила, зажгла свечу. Дрожащее пламя озарило пустую комнату. Шёпот прекратился. Но на стекле окна, затянутом ночной тьмой, она снова увидела её. Тень. Теперь она была ближе, чётче. Это уже не было бесформенным пятном. Теперь это был силуэт — высокий, худой, с неопределёнными чертами лица, но с несомненным присутствием. Он стоял, не двигаясь, и, как показалось Анне, смотрел прямо на неё.

Разум взывал к логике: игра света, тень от ветки, галлюцинация. Но всё её существо, каждый нерв, кричали о другом — её видят. За ней наблюдают.

Наутро, с тёмными кругами под глазами, она предприняла последнюю, отчаянную попытку вернуть себе почву под ногами. Выйдя во внутренний двор, она обошла особняк, подняв голову к своей комнате. Она должна была найти доказательства — ветку, которая скребётся по стеклу, выступающий гвоздь, причудливую неровность штукатурки, отбрасывающую такую тень.

Но её ждало разочарование. Стена под её окном была гладкой, без выступов. Никакие деревья не росли так близко. Окно её комнаты, снаружи казавшееся чужим и безразличным, было просто старым стеклом в раме. Ничего, абсолютно ничего, что могло бы объяснить ночной фантом.

Это открытие поразило её сильнее, чем сам призрак. Рациональный мир, на который она так отчаянно пыталась опереться, выбивали у неё из-под ног. Земные причины кончились.

Вернувшись в комнату, она стояла после неё, охваченная леденящим ужасом иного рода — ужасом перед тем, что законы реальности, которые она знала, здесь, в этих стенах, не действуют. Она осталась один на один с чем-то, что не поддавалось ни объяснению, ни пониманию.

И тогда, в полной тишине дня, глядя на своё отражение в чистом, казалось бы, зеркале, она впервые не просто почувствовала, а ясно осознала. Это не дом скрипит.

Это не трубы стучат.

Это не ветер шепчет.

Это — Оно. И Оно — здесь. С ней. И оно не уйдёт.

Ошеломлённая, почти не помня себя, Анна спустилась вниз. Она застала Матрёну в кладовой, перебирающей старый хрусталь.

— Матрёна, — голос её сорвался, выдавая внутреннюю дрожь. — Там, в комнате… в зеркале… было не моё отражение!

Служанка медленно повернулась, держа в руках бокал. Её взгляд был пуст и спокоен.

— Старые зеркала, сударыня, — произнесла она тем же глухим, бесстрастным тоном. — Слой серебра сходит. Там и не такое померещиться может. Пятна, блики. Многие пугались.

— Это не пятна! — вырвалось у Анны, и она сама испугалась этой почти истеричной ноты в своём голосе. — Это было… другое место. Другая комната!

Матрёна бесстрастно поставила бокал на полку.

— От света, сударыня. Солнце падает под углом, отражается от соседней стены. Или от фонаря ночью. Всё это было.

Объяснения звучали так же убедительно и бессмысленно, как и в прошлый раз. Они не опровергали её страх — они его обесценивали, делая её жалкой и глупой в собственных глазах. Она видела, что Матрёна не лжёт. Она искренне верила в эти простые причины. И эта искренность была ужаснее любой лжи.

Вечер Анна провела, запершись в гостиной, пытаясь читать при свете всех доступных ламп и канделябров. Но слова расплывались перед глазами. Каждый скрип заставлял её вздрагивать. Она чувствовала себя загнанным зверем в клетке, стены которой медленно, но верно сдвигались.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда силы окончательно оставили её, и сон стал неодолим, она с отчаянием поднялась в свою комнату. Она медленно, почти ритуально, обошла её с зажжённой свечой, заглянула под кровать, задернула шторы так, чтобы не осталось ни единой щели. Последним она подошла к зеркалу и набросила на него покрывало, снятое с кресла. Теперь слепое, затянутое тканью стекло не могло показать ей ничего ужасного.

Она легла, погасила свечу и укрылась с головой, как в детстве, пытаясь оградить себя от тёмной комнаты. Некоторое время царила блаженная тишина. И она уже начала верить, что этот простой ритуал помог, что покрывало стало невидимым барьером.

Но иллюзия длилась недолго.

Сначала она услышала тихий, едва различимый шорох. Шёлк о шёлк. Он доносился оттуда, где висело зеркало. Будто кто-то с другой стороны медленно, нежно проводил рукой по ткани, скрывавшей стекло.

Анна замерла, не дыша.

Затем ткань зашевелилась. Покрывало медленно, почти невесомо, сползло на пол, бесшумно сложившись у подножия стены.

Лунный свет, проникавший сквозь щели в шторах, упал на обнажённое зеркало. И в его глубине, яснее чем когда-либо, стоял Он. Не тень, не размытый силуэт, а почти что человек. Бледное, вытянутое лицо. Тёмные впадины на месте глаз. И губы, тонкие и неподвижные.

И в этот раз Он не просто смотрел. Он улыбался. Холодной, безжизненной улыбкой, в которой не было ни радости, ни приветствия — лишь обещание. Обещание того, что игры кончились.

Анна не закричала. Крик застрял у неё в горле, превратившись в беззвучный спазм. Она отшатнулась к стене, прижавшись к холодным обоям, не в силах оторвать взгляд от зеркала. Она чувствовала, как её рассудок, та хрупкая плотина, что сдерживала хаос, даёт трещину. Слышимый шёпот, осязаемый холод, зримое присутствие — всё это уже не оставляло места для сомнений.

Сущность в зеркале медленно подняла руку — бледную, почти прозрачную — и кончиками пальцев коснулась поверхности стекла с той стороны.

И в тот же миг Анна почувствовала ледяное прикосновение у себя на щеке.

Она вскрикнула наконец, коротко и отчаянно, сорвалась с места и, спотыкаясь, побежала прочь из комнаты, вниз по лестнице, в кромешную тьму нижнего этажа, не зная куда, не думая ни о чём, кроме одного — бежать.

Но куда? Двери были заперты. Окна смотрели в глухой, заросший двор. А за спиной, в зеркале её комнаты, оставалось Оно. И его ледяная улыбка. Теперь она знала наверняка.

Ей некуда бежать. Она в ловушке.

Глава III. В коих отчаяние обретает голос

Ту ночь Анна провела в гостиной, закутавшись в пальто поверх ночной сорочки, дрожа у холодного камина. Каждый звук заставлял её вздрагивать, каждый скрип казался шагом незримого преследователя. Рассудок цеплялся за последние соломинки: «Сон, кошмар, горячка». Но ледяное прикосновение на щеке, столь реальное, не давало обмануть себя. Оно было здесь. Оно могло прикасаться.

Утром, с серым, безрадостным светом, пришло странное, почти апатичное спокойствие. Шок сменился глухим, тяжёлым принятием. Бежать было некуда. Рассказывать — некому. С ней либо что-то случилось с рассудком, либо в этом доме обитало нечто, не поддающееся пониманию. Оба варианта были ужасны, но теперь, когда паника отступила, в ней заговорило нечто иное — отчаянное, почти истерическое любопытство обречённого.

Она медленно поднялась в свою комнату. Дверь была приоткрыта. Она вошла, чувствуя, как сердце замирает. Всё было на своих местах. Покрывало аккуратно висело на спинке кресла, будто его никто и не сбрасывал. Зеркало было чистым, в нём отражалась лишь она сама — бледная, с лихорадочным блеском в глазах. Окно… на стекле окна не было ничего. Лишь капли дождя, оставшиеся с ночи.

Она подошла к зеркалу, глядя своему отражению в глаза. «Кто ты?» — прошептала она мысленно, не в силах издать звук.

В ответ — лишь тишина. Но тишина эта была теперь иной — напряжённой, выжидательной.

Она повернулась к окну. И тут её взгляд упал на стекло. Оно было слегка запотевшим — от разницы температур в комнате и на улице. И на этой влажной, матовой поверхности чётко проступали два слова, будто выведенные тонким, невидимым пальцем:

НЕ БОЙСЯ.

Лёд пробежал по её спине. Это не было угрозой. Это было… успокоением. Странным, жутким, но успокоением. Сущность не просто пугала её. Она вступала в диалог.

— Что тебе нужно? — выдохнула она, обращаясь к пустой комнате, чувствуя, как безумие этой ситуации обволакивает её, как туман.

Ничего. Лишь лёгкий, едва уловимый холодок пробежал по её запястью.

День прошёл в лихорадочном ожидании. Она почти не выходила из комнаты, чувствуя себя одновременно и охотником, и дичью. Она ждала следующего знака, следующего проявления. И оно не заставило себя ждать.

Вечером, когда она сидела в кресле, уставившись в потухший камин, в комнате послышался шёпот. Теперь он был громче, ближе. Не шипение ветра, а шёпот, полный смысла и намерения.

«…Одинока…»

Слово повисло в воздухе, холодное и тяжёлое, как свинец.

«…Я… тоже…»

Анна сжала подлокотники кресла, костяшки пальцев побелели. Это не было галлюцинацией. Она слышала это так же ясно, как собственное дыхание.

— Почему ты здесь? — прошептала она в пустоту, голос её дрожал.

«…Жду…»

— Кого?

«…Тебя…»

Этот ответ поверг её в оцепенение. Оно ждало именно её. Не случайную жилицу, а её. Всё — переезд сюда, бегство от скандала — вдруг предстало в виде жуткой, заранее расставленной ловушки.

Она поднялась и, движимая внезапным порывом, подошла к зеркалу.

— Покажись мне, — потребовала она, и её собственный голос прозвучал чужим и повелительным. — Покажись по-настоящему!

Воздух в комнате сгустился, стал тяжёлым и вязким. Отражение в зеркале поплыло, исказилось, словно её комнату залила чёрная, маслянистая вода. И из этих тёмных глубин медленно проступила фигура. Та самая — высокая, бледная, с бездной вместо глаз. Она стояла так близко, что, казалось, вот-вот шагнёт из стекла в реальность.

Их взгляды встретились. И в этот миг Анну накрыла волна такого всепоглощающего, древнего одиночества, такой бесконечной, нечеловеческой тоски, что у неё перехватило дыхание. Это была не её эмоция. Это было эхо чужой души, ворвавшееся в её собственную.

Она поняла. Это не злой дух. Это не демон. Это нечто гораздо более страшное и безысходное. Это голод. Голод по жизни, по теплу, по присутствию. И она стала для него пищей. И единственным светом в его вечной тьме.

Она отшатнулась, разрывая этот ужасный контакт. Зеркало снова стало обычным.

Анна стояла, прислонившись к стене, и тяжело дышала. Страх никуда не ушёл. Но к нему прибавилось нечто новое — жуткое, противоестественное понимание. Почти… сострадание.

Она была в ловушке не только физически. Теперь она была в ловушке и эмоционально. И самое ужасное заключалось в том, что в этом чудовищном диалоге она, впервые за долгие недели, почувствовала, что её не просто видят.

Её — понимают.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава IV. В коих границы между мирами истончаются

Последующие дни превратились для Анны в подобие странного, извращённого ритуала. Страх не исчез, но притупился, уступив место состоянию, похожему на сомнамбулическое отчаяние. Она уже не пряталась. Напротив, она проводила часы в своей комнате, словно ожидая этих контактов, ставших единственной острой точкой в её безликом существовании.

Он — она теперь мысленно называла его Стражем — продолжал свои проявления, но теперь они обрели новое качество. Это была не просто демонстрация силы, а настойчивое, методичное стирание границ.

Однажды, войдя в комнату, она застыла на пороге. Воздух был наполнен звуками. Но не скрипами дома — это были обрывки музыки, старого вальса, доносящиеся словно из-за толстой стены, и глухой, настойчивый стук метронома. Звуки длились недолго, но были настолько ясными, что Анна невольно оглянулась, ища их источник.

В другой раз она уловила запах — тонкий, сладковатый аромат духов, который она никогда не носила, смешанный с запахом воска и увядших цветов. Он витал в воздухе несколько секунд и так же внезапно исчезал, оставляя после себя лишь привычную затхлость.

Но самым пугающим были тактильные ощущения. Теперь она чувствовала его присутствие постоянно — как лёгкое, невесомое давление, холодное пятно в воздухе, которое следовало за ней по комнате. Иногда ей казалось, что кто-то невидимый касается её волос, проводит по ним ледяной ладонью. Она замирала, и по её спине бежали мурашки, но она не отшатывалась. Какое-то тёмное, мазохистское любопытство удерживало её на месте.

Однажды вечером, стоя перед зеркалом, она задала вопрос, который мучил её больше всего:

— Ты призрак? Ты был человеком?

Зеркало помутнело, как запотевшее стекло, и на нём проступили слова, будто выведенные изморозью:

Я — ЭХО. ПАМЯТЬ. ТОСКА.

— Чья тоска? — настаивала Анна.

В ответ комната наполнилась тенями. Они струились по стенам, сливались и распадались, и в их мелькании ей померещились лица — десятки, сотни лиц. Искажённые страданием, застывшие в безмолвном крике, полные безысходной печали. Это было сонмище ушедших, призрачная боль всех, кто когда-либо жил в этих стенах и чьё отчаяние впиталось в самые камни.

Анна отпрянула, ослеплённая этим вихрем чужих страданий. Она поняла. Это был не один дух. Это был сам Дом. Его душа, сотканная из боли его обитателей.

Позже той же ночью она проснулась от ощущения, что не одна в постели. Рядом с ней лежала вмятина на подушке, и одеяло с той стороны было смято, будто только что здесь кто-то был. И хотя она ничего не видела, она отчётливо чувствовала исходящий от этого места холод и… присутствие. Оно лежало с ней рядом, недвижимое и бдительное.

Она не закричала. Не убежала. Она лежала, затаив дыхание, ощущая леденящий холод всего в сантиметре от своей кожи. Это было самое интимное и самое кощунственное вторжение. Оно разделяло с ней не только пространство, но и покой, и саму иллюзию уединения.

Утром, глядя на ту самую сторону кровати, она не обнаружила ни вмятины, ни складок. Всё было идеально ровно. Но она-то знала. Она помнила.

Её изоляция стала абсолютной. Матрёна с её рациональными объяснениями теперь казалась существом из другого, простого и понятного мира, до которого Анна больше не могла дотянуться. Реальность Дома, реальность Стража, стала для неё единственной и неоспоримой.

Она сидела в кресле, глядя на запертую дверь, и понимала, что даже если бы та дверь была открыта, она, возможно, уже не смогла бы выйти. Что-то внутри неё менялось, подстраивалось под ритм этого места, под холодное дыхание его истинного хозяина. Она всё ещё боялась. Но этот страх стал привычной средой, как вода для рыбы.

И в глубине души зрела горькая, отравляющая мысль: в мире людей её ждало лишь презрение и одиночество. Здесь же, в аду, её — хоть и в качестве жертвы, пленницы, объекта чудовищного эксперимента — видели, слышали и ждали.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава V. В коих предлагается сделка

То, что началось как тонкое вторжение, теперь стало неотъемлемой частью её бытия. Анна почти перестала различать, где кончается её собственная усталость и начинается давящая воля Дома. Воздух был густым и сладким, как испарения от ядовитого цветка. Зеркала молчали, но их поверхность казалась живой, дышащей, а отражения — затаившими дыхание в ожидании.

Она сидела в гостиной, безучастно глядя на узор ковра, когда внезапно комната погрузилась в кромешную тьму. Не в ночную тьму, а в абсолютную, слепящую черноту, где невозможно было различить даже контуры окон. Анна вскрикнула и вжалась в кресло. В следующее мгновение в углу комнаты вспыхнул свет. Не от лампы или свечи — это был холодный, фосфоресцирующий шар, пляшущий в воздухе. Затем ещё один. И ещё. Вскоре комната была наполнена этими блуждающими огоньками, отбрасывающими неверные, пульсирующие тени.

Она поняла — это демонстрация. Ей показывали, что законы физики здесь — не более чем условность.

— Довольно! — крикнула она, и голос её прозвучал хрипло и безнадёжно. — Что тебе нужно от меня? Чего ты ждёшь?

Тьма поглотила огоньки так же внезапно, как и появилась. В углу комнаты, где прежде плясал свет, теперь стояла Тень. Не размытый силуэт, а плотная, чёрная, почти осязаемая фигура. Она не отражалась в бликах на полированной мебели, не отбрасывала тени — она была самой Тенью.

Из неё, не через звук, а прямо в её сознание, хлынул поток образов. Она увидела себя — не такую, как сейчас, а прежнюю — сияющую на балу, окружённую поклонниками, ту, что была до скандала. Затем — себя здесь, в этом доме, одинокую, плачущую в подушку. Она почувствовала острое, жгучее чувство — не жалость, а голод. Голод по её теплу, по её жизни, по самому её страданию.

И затем ей был задан вопрос. Не словами, а самой сутью мысли:

ТЫ ХОЧЕШЬ ПЕРЕСТАТЬ БОЯТЬСЯ?

Сердце Анны упало. Да. О, Боже, да. Она была так измучена страхом, что готова была на всё, лишь бы он прекратился.

— Да, — прошептала она, и это было похоже на молитву.

Новая волна образов. Теперь она видела себя, идущую по дому без дрожи. Видела, как двери сами открываются перед ней. Видела, как предметы сдвигаются по её желанию. Она видела Матрёну, смотрящую на неё не с безразличием, а со страхом. Она видела себя сильной. Хозяйкой. Не пленницей, а частью самой этой каменной громады.

Но за этим следовала цена. Она видела, как её собственное отражение в зеркале улыбается ей чужой улыбкой. Как в её глазах зажигается холодный, нечеловеческий свет. Как тени в углах комнаты становятся не врагами, а слугами. Она понимала — это будет не союз. Это будет поглощение. Она получит силу, но перестанет быть собой.

Я УСТАЛ ЖДАТЬ, —

прозвучало в её разуме. Голос был тихим, но в нём ощущалась тяжесть веков.

— Я УСТАЛ БЫТЬ НЕВИДИМЫМ. СТАНЬ МОИМИ ГЛАЗАМИ. МОИМ ГОЛОСОМ. МОИМ ТЕЛОМ. И ЭТО МЕСТО СТАНЕТ ТВОИМ. ТВОЕЙ КРЕПОСТЬЮ. ТВОИМ ЦАРСТВОМ.

Анна сидела, ошеломлённая, пытаясь осмыслить предложение. Он не просто хотел её терроризировать. Он хотел… слияния. Он предлагал ей власть над своим собственным заточением в обмен на саму её сущность.

— А если я откажусь? — едва слышно спросила она.

В ответ её пронзила волна такого всепоглощающего, леденящего отчаяния, что она чуть не потеряла сознание. Это была не угроза. Это была перспектива вечности, продолжающейся в том же ключе — тихое, ненавязчивое сводящее с ума присутствие, которое будет длиться до тех пор, пока она не сломается окончательно. Это будет не жизнь, не смерть, а бесконечное угасание.

Тень в углу медленно растворилась, оставив после себя лишь дрожащий воздух.

Анна осталась сидеть в кресле, сжимая подлокотники. Перед ней лежал выбор между двумя формами безумия: безумием вечной жертвы и безумием добровольного слияния с тем, что её терзало.

И самое ужасное было в том, что второе начало казаться ей милостью.

______________________________________________________________________________________

Мысль о вечном, тлеющем безумии, о жизни в состоянии постоянной, изматывающей тревоги, оказалась невыносимее самого страшного, но конечного ужаса. Анна сидела в кресле, и образы, посеянные в её разуме, прорастали ядовитыми побегами.

Сила. Власть над этим местом. Больше не быть мухой, попавшей в паутину, а стать… пауком. Или, может, самой паутиной. Мысль была чудовищной, кощунственной. Но она уже проросла.

Она поднялась и, словно в трансе, пошла по дому. Её шаги эхом отдавались в пустых залах. Она прошла мимо портретов незнакомых людей с блеклыми лицами — прежних обитателей, чьё отчаяние теперь составляло сущность её мучителя и… потенциального союзника.

Она зашла в бальный зал, где пыль лежала саваном на паркете. Когда-то здесь звучала музыка, кружились пары. Теперь — лишь тишина. Но она представила, как могло бы быть. Как по её воле зажигаются люстры, как из небытия возникают тени гостей, как звучит музыка, подчиняясь ритму её сердца. Не иллюзия, а реальная власть над памятью камней.

СТАНЬ МОИМИ ГЛАЗАМИ.

Она подошла к огромному арочному окну, выходящему в заброшенный сад. Сейчас он был царством сорняков и мрака. Но она представила, как по её желанию плющ оплетает решётки, как фонтаны начинают бить, как самые камни сада складываются в новые, причудливые формы. Её крепость. Её царство.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

СТАНЬ МОИМ ГОЛОСОМ.

Она вспомнила лица светских львиц, язвительные улыбки, унизительную жалость. Она представила, как одна из них, заблудившись, подойдёт к воротам её нового владения. И как она, Анна, просто посмотрит на неё из окна — одним лишь холодным, безразличным взглядом нового Хранителя этого места — и та, охваченная беспричинным животным ужасом, побежит прочь, спотыкаясь о подол платья.

Мысль о мести была сладка, как сильный яд.

СТАНЬ МОИМ ТЕЛОМ.

Она вернулась в свою комнату и подошла к зеркалу. Она смотрела на своё бледное, исхудавшее лицо, на тени под глазами. Она была слаба. Разбита. Одна. Предложение Дома было единственной рукой, протянутой ей в пропасти. Пусть это рука скелета, пусть она утянет её на дно — но это был выбор. Действие, а не пассивное страдание.

Она медленно протянула руку и коснулась пальцами холодной поверхности зеркала.

— Хорошо, — прошептала она, и в тишине комнаты её голос прозвучал как приговор. — Я согласна.

Ничего не произошло. Ни вспышек, ни гула. Но воздух в комнате изменился. Давящая тяжесть, что висела над ней все эти недели, вдруг отступила. Её накрыла не волна ужаса, а странное, леденящее спокойствие. Ожидание сменилось принятием. Сделка была заключена.

Она не знала, что будет дальше. Когда и как произойдёт это слияние. Но граница была перейдена. Она перестала бороться. Она пригласила тень внутрь.

И в глубине зеркала, в её собственном отражении, что-то едва уловимо дрогнуло. Словно по ту сторону стекла наконец выдохнули.

Глава VI. В коих происходит бракосочетание с тенью

Решение было принято, и с его принятием в Анне что-то оборвалось. Страх исчез, уступив место леденящему, неестественному покою. Дом затаился в звенящей тишине, словно затаив дыхае перед началом ритуала.

Она стояла посреди комнаты в лунном свете, когда воздух перед ней сгустился. Не в туман, а в нечто вязкое и плотное, сопротивляющееся движению. Из этой гущи, прямо из пустоты, начала проявляться форма — высокая, бледная, лишённая всякой теплоты. Он не шагнул из зеркала. Он материализовался здесь, с ней, в её мире.

Его черты были размыты, как у статуи, долго пролежавшей на дне реки, но она ощущала его взгляд — безглазый, но всевидящий. Он парил в дюйме от неё, и исходящий от него холод обжигал кожу как сухой лед.

— Я готова, — прошептала она.

Его бледная рука, больше похожая на дым, сгущённый в подобие конечности, поднялась. Пальцы, длинные и беспалые, коснулись её виска. Прикосновение было невесомым, но за ним последовала волна леденящего огня, вонзившегося прямо в мозг. Она вскрикнула, но звук застрял в горле, задавленный невидимой глыбой льда.

Вторая рука, такая же бесплотная и реальная одновременно, упёрлась ей в грудь, чуть ниже горла. Холод просочился сквозь ткань ночнушки, сквозь кожу, сквозь рёбра. Он не давил, он входил, как вода в губку, заполняя грудную клетку, сковывая лёгкие, обволакивая горячее, трепетное сердце. Оно бешено заколотилось, пытаясь вырваться из ледяных тисков, и замерло, пронзённое остриём абсолютного нуля.

Он приблизился вплотную. Его форма, лишённая чущества, обволокла её. Это не было объятием. Это было поглощением. Ледяная плоть прильнула к её спине, к ногам, к затылку. Она чувствовала, как её собственная спина немеет, как мурашки бегут по коже не от холода, а от того, что её нервные окончания умирают, замещаясь чем-то иным. Холод заполнял её уши, заглушая все звуки, кроме нарастающего гула в собственной голове.

И тогда началось самое чудовищное. Он вошёл в неё. Не как мужчина входит в женщину, а как тьма входит в комнату, когда гаснет свет. Он проникал в каждую клетку, в каждый синапс, в самую суть её существования. Она ощущала, как её воспоминания — тёплые, живые — вырываются из неё и тонут в его бездонной, холодной пустоте. Её страх, её боль, её радость — всё это пожиралось, поглощалось, становясь частью его.

Его сознание, древнее и безразличное, как течение ледников, вползало в её разум. Оно не вытесняло её, а растворяло, как сахар в воде. Она переставала быть Анной. Она становилась сосудом. Проводником. Его глазами, его голосом, его телом.

Внутри неё бушевала буря из льда и огня. Её тело выгибалось в немой судороге, пальцы впились в ладони, оставляя на коже полумесяцы ран. По щекам текли слёзы, замерзая в ледяные струйки. Это было насилие, осквернение, пожирание. Но в самом его эпицентре, сквозь невыносимую боль распада, она ощутила призрачный отклик — эхо той самой тоски, что мучила её всё это время. И в этом эхе было… признание. Принятие.

Когда пик кошмара прошёл, её тело не было её телом. Оно было крепостью из плоти и костей, наполненной чужим, ледяным presence. Она сделала шаг, и пол под ней не просто скрипнул — он отозвался, как отзывается собственное колено. Она подняла руку и посмотрела на пальцы. Те же линии на ладонях, те же вены. Но в них текла не кровь, а сила. Власть над тенями, над звуком, над самой тканью этого места.

Она подошла к зеркалу. В её глазах горел двойной отблеск — её собственный, затравленный, и его — бездонный и холодный. Уголки её губ дрогнули без её воли, сложившись в точную, безжизненную копию улыбки Стража.

Он вошёл в неё. Слияние завершилось. Пленница и тюремщик стали одним целым.

Она обернулась и посмотрела на свою комнату. Всё было на своих местах, и всё изменилось безвозвратно. Она провела рукой по воздуху, и тень в углу комнаты послушно сдвинулась, слившись с другой.

Одиночество кончилось. Теперь она была — МЫ.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава VII. В коих новое единство обретает голос

Первое утро после слияния началось не с пробуждения, а с осознания. Анна открыла глаза и уже была в курсе всего. Она чувствовала, как где-то на втором этаже сквозь щель в ставне пробивается луч солнца и ложится на паркет тёплым прямоугольником. Она ощущала каждую пылинку, кружащуюся в этом луче, как будто это были её собственные ресницы. Она слышала не просто скрип балок — она различала, какая именно балка, под каким напряжением, и знала, что это не угроза обрушения, а просто усталое движение старого дерева.

Она лежала неподвижно, прислушиваясь к этому новому знанию. Оно не было голосом в голове. Оно было её собственными мыслями, её чувствами, но обогащёнными, умноженными на века. Воспоминания о вчерашнем акте были смутными и острыми одновременно, как воспоминание о хирургической операции — боль ушла, но знание изменения осталось.

Она поднялась с постели. Движения были плавными, точными. Она подошла к окну и взглянула на заросший двор. Раньше этот вид вызывал тоску. Теперь она видела не забвение, а территорию. Свой участок. Её взгляд скользнул по стене соседнего дома, и она почувствовала… его возраст, его сырость, его безразличие. Это больше не было чужой стеной. Это был рубеж её владений.

Она спустилась вниз, в столовую. Матрёна уже накрывала на стол. Старуха, как обычно, не подняла глаз.

— Чай остывает, сударыня, — буркнула она своим безжизненным тоном.

И тут случилось нечто. Не гнев, не раздражение — просто лёгкий, почти неосознанный импульс. Желание, чтобы эта женщина посмотрела на неё. Не на жалкую беглянку, а на Хозяйку.

Анна не сказала ни слова. Она просто села и устремила на Матрёну тот самый взгляд — взгляд с двойным дном, где её собственная воля смешалась с безжалостной ясностью Стража.

Матрёна замерла с чайником в руке. Её пальцы, обтянутые старой кожей, слегка дрогнули. Медленно, преодолевая невидимое сопротивление, она подняла голову и встретилась с Анной глазами. В её привычно-апатичном взгляде мелькнуло нечто новое — смущение, замешательство, а затем — первобытный, животный страх. Она увидела. Увидела не Анну, а то, что стояло за ней. Внутри нее.

Чайник глухо стукнул о поднос.

— Сударыня… — прохрипела она и отступила на шаг, будто перед ней была не молодая женщина, а гремучая змея.

Анна медленно улыбнулась. Той самой холодной, безжизненной улыбкой, что теперь была и её собственной.

— Спасибо, Матрёна, — сказала она, и её голос прозвучал ровно, но в нём появились новые обертона — лёгкий, шипящий призвук, словно ветер в печной трубе. — Вы можете идти.

Служанка, не говоря ни слова, почти выбежала из столовой.

Оставшись одна, Анна подняла чашку. Фарфор был тёплым. Но её пальцы не чувствовали этого тепла. Они чувствовали структуру глины, температуру жидкости внутри, но не тепло как таковое. Это было странно, но не неприятно. Это было… эффективно.

Она закончила завтрак и поднялась обратно в свою комнату. По пути она на мгновение остановилась перед большим зеркалом в коридоре. Её отражение было perfect, но чужим. Оно смотрело на неё с холодным любопытством, изучающе. И она понимала, что это не она смотрит на себя, а ОН смотрит на НЕЁ, используя её глаза. И она смотрит на НЕГО, используя его восприятие.

Она вошла в комнату и подошла к тому самому окну. Она положила ладонь на холодное стекло. И тогда, впервые, она попробовала не просто чувствовать Дом, а приказать ему.

«

Старое стекло,

»

— подумала она, сосредоточившись. —

«

Ты хранишь отражения. Покажи мне… покажи мне того, кто был здесь до меня. Последнего.

»

Стекло под её пальцами не дрогнуло. Но её собственному зрению, будто наложенной плёнкой, явился образ. Бледный, испуганный мужчина в одежде полувековой давности, который в отчаянии царапал ногтями раму, его беззвучный крик застыл в глубине стёкол.

Образ растаял. Анна медленно отвела руку. В груди не было ни жалости, ни страха. Был лишь холодный интерес и удовлетворение от того, что механизм подчиняется.

Она была больше не жертвой. Она была Хранительницей. Частью этого места. Его душой, его голосом, его волей.

Она была больше не жертвой. Она была Хранительницей. Частью этого места. Его душой, его голосом, его волей.

И в тот самый миг, когда эта мысль оформилась в её сознании с ледяной ясностью, она почувствовала движение внутри. Не снаружи, а именно внутри, в самой глубине её тела, где ещё сохранялось немного её прежнего, человеческого тепла. Это было похоже на прикосновение, но прикосновение изнутри — ледяные пальцы, которые возникли ниоткуда, в самой сердцевине её плоти.

Она замерла у окна, её рука всё ещё лежала на стекле. По её лицу не пробежала судорога ужаса, лишь лёгкая гримаса осознания. Он был не только в её разуме. Он был в её крови, в её мышцах. И у него были свои потребности. Свои способы утвердить своё присутствие.

Одежда на ней не шелохнулась. Платье висело неподвижными, немыми складками. Но под тканью, без всякого предупреждения, её тело пронзила струя леденящего холода. Не грубая сила, а точное, неумолимое давление, входящее в самую её сокровенную плоть. Это не было похоже на прикосновение мужчины. Это было похоже на то, как лёд начинает нарастать изнутри, растягивая, заполняя, преобразуя.

Она невольно выгнулась, опершись о холодное стекло лбом. Дыхание захрипело у неё в горле, вырываясь клубами пара в холодном воздухе комнаты. Она чувствовала, как её внутренности приспосабливаются, растягиваются, принимая форму, которую им диктовала чужая, безжалостная воля. Это не было больно в привычном смысле. Это было ощущение абсолютного, пронизывающего осквернения, столь же интимного, сколь и бесчеловечного.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Если бы сейчас с неё сняли платье, взгляду открылось бы невозможное: её плоть подчинялась невидимым указаниям, растягиваясь и принимая форму несуществующего члена, её собственное тело становилось инструментом её же владения. Это был акт обладания, лишённый плоти, но полный силы — холодная мастурбация духа, использующего её как свою плоть.

Волна ледяного экстаза, смешанного с окончательной утратой себя, прокатилась по её нервам. Она сглотнула стон, ощущая, как её пальцы судорожно царапают стекло. В её сознании, теперь общем, не было ни страсти, ни нежности — лишь холодное, наблюдающее удовлетворение и её собственное, приглушённое человеческое отчаяние, тонущее в этом ледяном океане.

Так быстро, как началось, всё закончилось. Ледяное давление исчезло, оставив после себя лишь глухую, пульсирующую пустоту и странное, влажное тепло на внутренней стороне бёдер — единственное свидетельство того, что её тело всё ещё было способно на какие-то физиологические реакции.

Анна медленно выпрямилась, оторвавшись от стекла. Её отражение в тёмном окне было бледным, но спокойным. В глазах по-прежнему горели два уголька. Теперь она понимала это полностью. Её тело больше не принадлежало только ей. Оно было храмом, алтарём и жертвой одновременно. И божество требовало своей дани.

Она провела рукой по неподвижным складкам платья, сглаживая несуществующие морщины. Внутри всё ещё ныло. Но это была уже знакомая боль. Боль принадлежности.

Глава VIII. В коих проводник обретает силу

Прошло несколько дней, и Анна научилась существовать в этом новом, двойном состоянии. Холод внутри стал привычным фоном, как тихий гул в ушах. Его вторжения в её плоть повторялись — всегда внезапные, всегда безмолвные, всегда оставляющие после себя смесь ледяного удовлетворения в их общем сознании и глухого, приглушённого стыда в остатках её собственного. Она больше не удивлялась и не сопротивлялась. Это была плата. И, как оказалось, плата не только за страх, но и за силу.

Сила росла с каждым днём, как нагноение в ране, болезненное и питательное одновременно. Она больше не просто чувствовала Дом — она могла влиять на него. Стоило ей сконцентрироваться, и запертая дверь в дальнюю кладовую сама отпиралась с тихим щелчком. Потухшая свеча на камине вспыхивала синим, холодным пламенем. Тени в углах сгущались и истончались по её воле.

Однажды, пытаясь заснуть, она почувствовала знакомый ледяной импульс — требование. Усталость и остаток гордости заставили её на мгновение сопротивляться. Она мысленно оттолкнула его. В ответ по всему её телу прокатилась волна такого всесокрушающего, леденящего отчаяния, что у неё потемнело в глазах. Это была не её эмоция. Это была та самая вековая тоска, что составляла суть Стража, усиленная в миллионы раз. Это было хуже любой физической боли. Это была агония самой души.

Больше она не сопротивлялась.

Теперь она училась использовать эту связь. Она обнаружила, что может видеть не только то, что происходит в Доме, но и то, что происходит

с

Домом. Закрыв глаза, она могла провести пальцем по шершавой поверхности кирпича в подвале, ощутить тяжесть снега на крыше, услышать, как ветер воет в дымоходе, не как звук, а как вибрацию в костях.

Матрёна теперь боялась её откровенно. Старуха избегала встреч с ней взглядом, говорила шёпотом и крестилась, проходя мимо. Однажды Анна, просто из любопытства, направила на неё сгусток этого ледяного внимания. Матрёна, стоявшая у плиты, вдруг вскрикнула, уронила половник и, схватившись за сердце, выбежала из кухни. Анна почувствовала острый, солёный вкус чужого страха на языке. И ей… понравилось.

Она проводила часы, экспериментируя. Она научилась вызывать в зеркалах не призрачные образы, а менять само отражение. Теперь, глядя в зеркало в прихожей, она могла видеть не себя, а пустую, запылённую гостиную, какой она была десять лет назад. Она могла заставить старые обои на стенах её комнаты на мгновение проявить прежний, яркий узор. Она стала куратором не только настоящего Дома, но и всех его прошлых состояний.

Но истинную цену своей новой власти она осознала, когда впервые попыталась выйти за пределы владений.

Это была просто мысль — пройтись по переулку, подышать воздухом. Она уже взялась за ручку тяжелой входной двери, как вдруг её тело пронзила судорога. Холод, всегда дремавший внутри, проснулся мгновенно и яростно. Он сковал её мускулы, сжал горло. В ушах зазвенело, и в её разум ворвался не голос, а чистая идея, ясная и неоспоримая, как закон природы:

НЕТ.

Она отшатнулась от двери, как от раскалённого железа, и судорога мгновенно отпустила. Она стояла, тяжело дыша, и смотрела на дверь не как на выход, а как на границу своей клетки. Роскошной, могущественной, наполненной силой клетки.

Она была Хранительницей. Проводником. Частью Дома. И никуда не могла уйти.

Впервые за многие дни что-то в ней возмутилось. Ошмёток её прежнего «я» поднял голову и закричал в ледяной пустоте, что теперь была ею. Это была короткая, яростная вспышка отчаяния.

И тогда из глубин её существа поднялось ответное чувство. Не гнев. Не угроза. Нечто гораздо более страшное. Утешение. Тяжёлое, холодное, как свинец, утешение. Оно обволакивало её бунтующую душу, поглощало его, растворяло. Ей не нужно было выходить. Всё, что имело значение, было здесь. Внутри. С НИМ. Сила была здесь. Присутствие было здесь. Вечность была здесь.

И она… успокоилась. Её дыхание выровнялось. Она повернулась спиной к двери и пошла вглубь Дома, в его объятия, в его тени. Её царство ждало её.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава IX. В коих плоть становится алтарём

Ночь в особняке никогда не была по-настоящему тёмной. Лунный свет, бледный и обманчивый, пробивался сквозь щели в тяжёлых бархатных портьерах, рассекая мрак молочными лезвиями, которые ложились на паркет искажёнными прямоугольниками. Воздух в спальне Анны был неподвижным и густым, им было трудно дышать, словно он состоял не из газов, а из взвеси вековой пыли и застывшего времени. Анна лежала на спине, её тело было сковано тем парализующим напряжением, которое предвещает приближение бури. Она не спала. Сон стал для неё лишь кратким перемирием, шатким мостом между одним актом насилия и другим.

Она чувствовала Его внимание задолго до того, как начиналось действо. Оно висело в комнате плотной, невидимой пеленой, давило на веки, наполняло рот металлическим привкусом ожидания. Каждая пора её кожи, каждый волосок на руках ощущал это незримое присутствие, эту тяжёлую, безразличную концентрацию. Она пыталась дышать глубже, ровнее, силясь обмануть собственные нервы, но её грудная клетка сжималась, как в тисках, а сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухими, частыми ударами в ушах.

Первым пришёл холод.

Он начался не с поверхности кожи, а из самой глубины, из тайного, тёплого центра её женственности. Сначала это была лишь крошечная, ледяная точка где-то в самой утробе, словно капля жидкого азота, упавшая внутрь. Но почти мгновенно она начала пульсировать, разрастаться, вытягиваться в длинную, тонкую стрелу холода, которая пронзила её насквозь, от лона до самого горла. Анна ахнула, её пальцы с такой силой впились в крахмальное бельё, что хрустнули суставы. Она зажмурилась, но это не помогало — холод был внутри, он был частью происходящего в её теле кошмара.

Затем пришло давление.

Пустота внутри неё внезапно обрела чудовищную, неумолимую форму. Это было похоже на то, как если бы между её бёдер материализовался фаллос, выточенный из векового льда, — идеально гладкий, абсолютно твёрдый, лишённый какой-либо жизни или тепла. Он не входил в неё резко; это было медленное, неотвратимое внедрение, растягивающее её нежную, податливую плоть с хирургической, безжалостной точностью. Физически Его не существовало, её глаза видели лишь неподвижные складки её ночной сорочки, но её нервные окончания кричали о вторжении, её мышцы напрягались, пытаясь изгнать несуществующего захватчика.

— Нет… — прошептала она, и её голос прозвучал хрипло и безнадёжно в гробовой тишине комнаты.

Но ритуал уже начался, и её протест утонул в нарастающем гуле в её собственной голове. Она заломила руки над головой, вцепившись в резные деревянные спинки кровати, её тело выгнулось дугой, отрывая поясницу от матраса. Тишину разорвал низкий, сдавленный стон, вырвавшийся из самой глубины её существа. Её бёдра дёрнулись, пытаясь бежать, но её сковывала невидимая сила, пригвождая к месту. Она извивалась, её позвоночник изгибался змеиными движениями, плечи тёрлись о простыню, пятки скребли шерстяное одеяло. Каждое её движение, каждый судорожный вздох лишь глубже вгоняли в неё эту ледяную иллюзию, эту фикцию соития, что была страшнее любого физического насилия.

Ощущения были невыносимыми в своей противоестественной ясности. Она чувствовала каждую воображаемую бороздку, каждую пульсацию этого ледяного члена, входящего в неё и выходящего с размеренным, мертвенным ритмом. Холод выжигал её изнутри, расползался по тазу, сковывал низ живота, поднимался к рёбрам. Её дыхание превратилось в прерывистые, хриплые всхлипы. Слёзы, горячие и солёные, текли из её глаз, заливаясь в уши и смачивая волосы на висках. Она кусала губы до крови, пытаясь заглушить крики, но они рвались наружу — немые, искажающие лицо гримасы, переходящие в сдавленные вопли, когда новая волна ледяного экстаза, чужого и безразличного, прокатывалась по её измученным нервам.

Её тело больше не принадлежало ей. Оно было инструментом, марионеткой, чьи нити держала холодная, безжалостная рука. Она чувствовала, как её внутренности приспосабливаются, растягиваются, обволакивают несуществующую форму, подчиняясь ей с ужасающей готовностью. Это было осквернение, профанация самого святая святых её человечности, и самое чудовищное заключалось в том, что её предательское тело начинало откликаться на это насилие. Глубоко внутри, под слоями ужаса и отвращения, пробуждалось что-то тёмное, извращённое — животный, неконтролируемый отклик на абсолютную власть, на полную утрату себя.

Пик агонии наступил внезапно. Её тело затряслось в серии судорожных, неконтролируемых конвульсий. Мышцы живота напряглись до каменной твёрдости, шея выгнулась, глаза закатились, показав белки. Из её горла вырвался не крик, а какой-то хриплый, гортанный вой, полный такой первобытной муки и странного, запретного наслаждения, что казалось, он рвёт её голосовые связки. Внутри неё будто лопнула ледяная пузырь, и волна пронзительного, обжигающего холода затопила всё её существо, от макушки до кончиков пальцев ног.

И затем всё прекратилось.

Давление исчезло. Ледяной фаллос растаял, оставив после себя лишь огромную, ноющую пустоту. Анна рухнула на промокшее от пота и слёз бельё, её тело била мелкая, беспомощная дрожь. Она лежала, тяжело и прерывисто дыша, глядя в бархатную тьму над кроватью широко раскрытыми, ничего не видящими глазами. Внутри, в самой глубине, она чувствовала странную, холодную влажность — метку, печать, семя не-плоти, впрыснутое в неё.

Стыд поднялся в горле комом, горячий и едкий. Она сглотнула его, чувствуя, как он обжигает пищевод. Но стыд был слабее. Слабее всепроникающего холода, что теперь был тканью её души. Слабее того тяжёлого, безразличного удовлетворения, что плескалось в их общем сознании, убаюкивая, успокаивая, стирая границы между насильником и жертвой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она медленно, с огромным усилием, повернулась на бок, свернувшись калачиком, как раненое животное. Её сорочка была мокрой и холодной, но неподвижной. Ничто не выдавало только что пережитого кошмара. Ничего, кроме сведённых судорогой мышц, тонкой плёнки пота на коже и той всепроникающей, ледяной пустоты внутри, что была теперь её вечным спутником.

Он был в ней. Не как гость, а как хозяин. Не только в мыслях, но и в самой плоти, в каждой клетке, в каждом нерве. И это не было наказанием. Это было её предназначением. Её долгом. Её вечностью.

И в ледяной тишине комнаты, под аккомпанемент её собственного прерывистого дыхания, Анна тихо, почти беззвучно, рассмеялась. Это был короткий, надломленный, истеричный звук, полный отчаяния и горького торжества. Она была алтарём. И наконец-то смирилась с этим.

Конец