Демониум. Азазель

Глава 1. Шепот в бархате

Тьма в спальне была не просто отсутствием света. Она была веществом — густым, бархатистым, влажным. Она обволакивала меня, как тёплое одеяло из черного шёлка, поглощая звуки и стирая границы между телом и пустотой. Я тонула в ней, убаюканная монотонным ритмом собственного дыхания, уже на самой грани забытья, где мысли расплываются в бессвязные образы.

Именно поэтому первое движение я восприняла как часть сновидения.

Шевеление. В ногах. Едва уловимое, словно мышь пробежала по складкам одеяла. Я инстинктивно дернулась, ещё не проснувшись до конца, пытаясь встроить этот сигнал в канву сна. Но сон оборвался, а шевеление повторилось. Теперь оно было тяжелее, осознаннее. Медленное, почти церемонное смещение веса.

Ледяная игла страха вошла в меня где-то в районе солнечного сплетения и мгновенно разлилась по венам. Я замерла, не открывая глаз, слушая оглушительную тишину, которую теперь разрывало лишь учащенное биение моего сердца.

«Это сон, это просто сонный паралич, сейчас пройдет…»

Но не проходило.

По моим ногам, поверх тонкого батистового одеяла, что-то медленно поползло.

Мои веки, тяжелые от ужаса, предательски приоткрылись. В кромешной тьме горели, глядя прямо на меня, два угля. Не красных, как в сказках, а желтых, как расплавленная сера, с вертикальными, как у кошки, зрачками. Они светились своим собственным мерцающим светом и были прикованы ко мне.

Дыхание перехватило. Я пыталась крикнуть, но из горла вырвался лишь беззвучный стон. Я пыталась дернуться, отбросить это нечто, но тело не слушалось, закованное в невидимые цепи паралича. Я могла только наблюдать, как оно движется.

Оно было огромным, тёмным, сливающимся с тенями, но контуры его были чёткими и плотными. Я чувствовала его вес — не эфемерный, а очень даже реальный, прижимающий мои лодыжки к матрасу. Он полз с пугающей, ритуальной медлительностью. Через тонкую ткань пижамных штанин я ощутила прикосновение его кожи — шершавой, как старая, потрескавшаяся от времени каменная стена, и обжигающе холодной. И когти. Длинные, острые. Они не впивались в меня, а цеплялись за складки одеяла, с лёгким шелестом перебирая их, и этот звук был ужаснее любого крика.

Он полз выше. Через бёдра. Его ладонь, огромная и тяжелая, легла на мое бедро, и сквозь ткань я почувствовала каждый ее шероховатый миллиметр. Вес стал давить на таз, заставляя меня вжиматься в матрас. Хриплое, прерывистое дыхание теперь было слышно отчетливо — низкий гул, похожий на отдаленный раскат грома в безвоздушном пространстве. От него стыла кровь, а по коже бежали мурашки.

Я видела очертания могучего торса, широкие плечи. И, наконец, его голову. Из макушки, извиваясь, как у древнего горного барана, росли массивные рога. Его кожа на лице и груди была тёмно-серой, цвета пепла и стали, и казалась невероятно толстой и прочной, как броня.

И вот он навис над моим лицом, заслонив собой всю комнату. Его горящие серно-желтые глаза были в сантиметрах от моих. Его дыхание, пахнущее дымом, медовым вином и чем-то древним, земляным, как глубокая пещера, обжигало мои губы. Я ждала конца. Ждала клыков, боли, небытия. Слезы беззвучно потекли из моих глаз, исчезая в волосах.

Но случилось странное. Чем дольше я смотрела в эти бездонные зрачки, тем меньше видела в них злобу. Я видела… пустоту. Такую же, как у меня внутри. Бездонную, вековую тоску. И в этом зеркале мое собственное одиночество отразилось с такой пугающей четкостью, что ужас начал медленно трансформироваться. В его глубине поднялось что-то иное. Щемящее, острое, почти… узнавание.

Это было безумием. Но в тот миг это безумие было единственной правдой.

Моя рука, до этого одеревеневшая от страха, дрогнула. Я не думала, не анализировала. Я просто слушала этот новый, незнакомый голос внутри, который шептал: «Он такой же, как я».

Я медленно, будто сквозь толщу воды, подняла руку и коснулась его шеи.

Кожа под моими пальцами была именно такой, какой я ее ощущала через одеяло — холодной, шершавой, но в то же время живой и мягкой. Мускулы под ней напряглись, как стальные канаты. Он замер, его дыхание прервалось. В его глазах мелькнуло изумление, затем — настороженность.

Ободренная тем, что он не отпрянул, я обвила его шею. Мои пальцы утонули в ее мощи, не в силах сомкнуться до конца. Я почувствовала пульсацию — медленную, тяжелую, нечеловеческую — под моими ладонями.

И тогда я притянула его к себе.

Сначала слабо, почти несмело. Потом крепче, увереннее, прижимая его голову к своей груди.

Из его груди вырвался тот самый низкий, гортанный стон — стон невероятного облегчения, сброшенного с плеч бремени. Его могучие руки, способные разорвать на части, обняли меня в ответ. Он опустил свою тяжелую голову мне на плечо, уткнулся рогатым лбом в мою ключицу. Его когти, эти ужасные острия, лишь легонько зацепились за ткань моей пижамы, не разрывая её.

Его холод постепенно сменялся исходящим от него глубинным теплом, словно от раскаленного камня, много веков пролежавшего в глубине вулкана. Я запустила пальцы в его короткие, жесткие, как проволока, волосы у основания рогов. Он снова застонал, и на этот раз в этом звуке была не только благодарность, но и просьба, мольба не останавливаться.

Так мы и лежали, сплетенные в объятиях, в моей тёмной комнате. Его тяжесть из давящей стала защищающей. Его дыхание теперь совпадало с ритмом моего. Я закрыла глаза, больше не боясь. Страх уступил место чему-то новому, хрупкому и невероятно мощному одновременно. Чему-то, что пахло дымом, древностью и… надеждой.

А потом я уснула. Погрузилась в самый глубокий и безмятежный сон за многие годы.

Утро пришло резким и бесцеремонным. Солнечный луч упал на лицо, заставив меня моргнуть. Я лежала одна. В комнате никого не было. Одеяло было аккуратно натянуто. Тишина.

«Сон», — с облегчением и, к своему удивлению, с легкой горькой ноткой разочарования, прошептала я про себя.

Я села на кровати, проводя рукой по лицу. И тогда мой взгляд упал на пол. Рядом с кроватью, на темном деревянном полу, лежал один-единственный лепесток. Он был цвета ночи, почти черный, но с бордовым отливом. Я наклонилась, подняла его. Он был плотным, бархатистым на ощупь и пах… дымом и чем-то сладким, как перезрелый гранат.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я сидела, держа в руках этот невозможный лепесток, и сердце мое забилось с новой силой. Но теперь это был не страх.

Это было предвкушение.

Глава 2. Эхо в пустоте

Лепесток я не выбросила.

Он лежал на прикроватном столике, на грубой льняной салфетке, словно музейный экспонат. Угольно-бархатный, с кровавым подтоном. Я трогала его кончиками пальцев, пока варила кофе, пока загружала рабочий файл. Он был материальным доказательством, якорем, который цеплялся за реальность того ночного визита и не давал мне списать все на стресс или больное воображение.

Мой день был выстроен с безупречной, вымученной точностью. Рутина — вот что всегда спасало меня от самой себя.

9:00. Кофе. Горький, без сахара. Я пила его, стоя у окна, глядя на серый двор-колодец. Эта квартира, доставшаяся от бабушки, была моим коконом. Старый паркет скрипел определёнными половицами, в углах пахло пылью и застоявшимся временем. Друзья называли ее «берлогой» и спрашивали, не жутко ли мне одной в такой глуши. Я отвечала, что нет. Правда была в том, что лишь здесь, в этой тихой, тяжеловатой атмосфере, я чувствовала себя хоть сколько-то на своем месте. Вне этих стен я всегда была немного не в своей тарелке, играла роль «нормального» человека: улыбалась, поддерживала разговоры, но внутри оставалась пустой.

9:30. Работа. Я — дизайнер, рисую интерфейсы для приложений, которые никогда не увижу вживую. Удаленка — идеальная работа для того, кто, как я, предпочитает общаться с миром через экран. Сегодня монитор казался особенно плоским и безжизненным. Цвета — блеклыми. Я ловила себя на том, что сравниваю их с тем мерцающим серно-желтым светом, что ночью горел в темноте.

Мысли возвращались к нему. К его весу. К шершавой коже под моими пальцами. К тому стону — гортанному, полному такой немыслимой, животной благодарности.

Вместо страха внутри поднимался странный трепет. И стыд. Почему стыд? Потому что мне это… понравилось? Потому что в объятиях демона я почувствовала больше человечности, чем за последние годы в объятиях кого бы то ни было?

13:00. Обед. Суп, разогретый в микроволновке. Я ела его, не отрываясь от экрана, пытаясь загнать себя в рабочий ритм. Безуспешно. Взгляд снова и снова скользил к лепестку.

«Азазель», — прошептала я про себя, и слово обожгло губы, как его дыхание. Откуда я его знала? Оно просто пришло, всплыло из самых потаенных глубин памяти, будто было там всегда.

Я отложила ложку, подошла к столику и снова взяла лепесток. Он был тёплым и удивительно прочным. Я поднесла его к носу. Да, однозначно: дым, медь и что-то сладкое, пряное. Запах был густым, осязаемым, он пьянил.

И тогда я заметила еще кое-что. На салфетке, прямо под лепестком, остался едва заметный след, словно от рассыпанной темной пудры. Я провела по нему пальцем — крошечные, почти невесомые крупинки, похожие на вулканический песок.

Реальность происходящего накрыла меня с новой силой. Это не был сон. Это было вторжение. Физическое, осязаемое.

Весь остаток дня я провела на взводе. Каждый скрип половицы заставлял меня вздрагивать. Шорох за окном — оборачиваться. Я прислушивалась к тишине квартиры, и теперь она была не пустой, а… наполненной ожиданием. Тяжелый, плотный воздух словно вибрировал от нетерпения.

К вечеру я не выдержала. Я открыла ноутбук и в поисковой строке набрала: «Азазель. Демон. Кто он?»

Информация обрушилась на меня водопадом противоречивых сведений. Падший ангел, учитель человечества, демон войны, козлообразный искуситель… Ни одно описание не совпадало с тем, кого я ощутила. Тот, кто приходил ко мне, не был ни учителем, ни искусителем. Он был… просителем.

Я закрыла ноутбук с чувством растерянности. Кто бы он ни был, он был реален. И он приходил именно ко мне.

Ночь опустилась над городом, и я гасила свет с таким чувством, будто готовлюсь к ритуалу. Я не боялась темноты. Теперь я боялась, что он не придет.

Я легла в постель, и обычные звуки — гул холодильника, тиканье часов в гостиной — смолкли, уступив место звенящей тишине. Я ворочалась, прислушивалась к каждому шороху, к каждому биению своего сердца. Тело было напряжено, как струна.

И снова. Шевеление. Там, в ногах.

Сердце не замерло от ужаса, а наоборот, дико заколотилось, посылая по жилам волну горячей крови. Он был здесь. Он вернулся.

На этот раз я не закрывала глаза. Я смотрела, как тёмная масса отделяется от общего мрака и начинает свой медленный, неумолимый путь вверх по моему телу. Его прохладная кожа снова коснулась моих ног через одеяло, его когти с легким цоканьем цеплялись за ткань.

Но на этот раз все было иначе. Страх был, да. Глубинный, животный. Но поверх него лежал слой острого, почти невыносимого любопытства. И чего-то еще… предвкушения.

Когда он снова навис надо мной, заполнив всё пространство, его горящие глаза встретились с моими. В них читался всё тот же вопрос, та же неуверенность.

И снова моя рука сама потянулась к нему. На этот раз я не просто обняла его. Я медленно, давая ему возможность отстраниться, провела ладонью по его щеке. Кожа была грубой, как наждак, но под ней чувствовалась мощь и странная, неземная жизнь.

Он замер, и его веки на мгновение сомкнулись, словно от прикосновения, которого он ждал целую вечность. Из его груди вырвался тихий, шипящий выдох.

Мои пальцы скользнули ниже, к основанию его мощной шеи, ощутили пульсацию в яремной впадине. Его ритм все еще был медленнее моего, но теперь в нем чувствовалось волнение.

Он наклонился ниже. Его лоб, твердый и горячий, коснулся моего. Его рога, эти устрашающие спирали, теперь обрамляли мое лицо, создавая иллюзию кокона, клетки, в которой были только мы двое.

И тогда я почувствовала не просто тепло, исходящее от него. Я почувствовала жар. Сокрытый, глубинный, как огонь в недрах земли. Он разгорался с каждой секундой, с каждым моим прикосновением.

Его рука, та самая, с когтями, которая могла разорвать плоть, поднялась к моему лицу. Острие когтя, холодное и острое, как лезвие бритвы, коснулось моей щеки. Не царапая, а просто касаясь, проводя едва заметную линию от виска к уголку губ. Это было нежнее любого человеческого прикосновения, что я знала. Дрожь пробежала по всему моему телу, но это была дрожь не от страха, а от пробуждения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он изучал меня. И я позволяла.

Когда его палец коснулся моих губ, я инстинктивно приоткрыла рот. Язык, самый чувствительный орган, коснулся шершавой, прохладной кожи подушечки. Вкус был тем же, что и запах лепестка: дым, металл, гранат. Вкус запретного знания. Вкус иной реальности.

Он издал звук, похожий на рычание, но в нем не было угрозы. В нем была плохо сдерживаемая, дикая страсть.

И в этот раз, когда я обняла его, притягивая к себе, в его ответном движении уже не было прежней робости. Была уверенность. Право. Его руки обвили меня, прижимая так плотно, что у меня перехватило дыхание. Его тяжесть стала не грузом, а желанным бременем.

Мы не говорили ни слова. Нам не нужны были слова. Нам нужны были только эти прикосновения, это молчаливое узнавание, этот жар, разгорающийся в кромешной тьме.

Наутро я проснулась одна. Но на подушке, рядом с моим лицом, лежали несколько крупинок того самого темного песка. А в воздухе все еще витал сладковатый, дымный запах его присутствия.

И я поняла, что моя пустота начала заполняться. Чем-то темным, опасным и невероятно желанным.

Глава 3. Вкус забвения

Она засыпала. Ее дыхание, еще недавно частое и прерывистое, выровнялось, стало глубоким и безмятежным. Ее рука, только что с такой силой впившаяся в его шею, безвольно разжалась и упала на простыню. В комнате снова воцарилась тишина, но теперь она была иной — не пугающей, а умиротворяющей, наполненной эхом только что пережитого узнавания.

Азазель не двигался. Он лежал рядом, поддерживая свою тяжелую голову на руке, и смотрел. Смотрел, как лунный свет, пробиваясь сквозь щель в шторах, выхватывал из мрака линию ее плеча, блеск влаги в уголке полуоткрытых губ, беспомощно растрепанные волосы. Он изучал ее с жадностью археолога, нашедшего единственный в мире артефакт.

Века для него были как пыль. Он помнил запах страха миллионов. Помнил соленый вкус их слез, кислый привкус низменных грехов, сладковатую горечь отчаяния. Он пил эти эмоции, как другие пьют воду, и они давно уже стали безвкусной похлебкой, не дающей ни насыщения, ни силы. Он был не демоном-воителем, не искусителем у трона Властителя. Он был Тем, Кто Слушает. Вечным Свидетелем. Изгнанником не по приказу, а по собственной воле — когда осознал, что ничто в этом бесконечном круговороте греха и наказания больше не вызывает в нем ничего, кроме глубочайшей, всепоглощающей скуки.

Его братья и сестры находили усладу в страхе. Для Азазеля же страх стал примитивным, однообразным шумом. Он искал чего-то более сложного, более редкого. И находил лишь крохи. До нее.

Ее одиночество.

Оно ударило в него не как крик, а как тихий, чистый, непрерывный звук камертона. Он пронизывал слои реальности, достигая его убежища в Бездне. Это была не жалоба одинокой женщины. Это была мощная, осознанная, почти что выбранная отстраненность. Экзистенциальная пустота, которая была не слабостью, а силой. Она не искала заполнения в толпе, в вине, в пустых связях. Она носила его в себе, как королева носит мантию.

Этот звук был для него настолько новым и прекрасным, что впервые за тысячелетия в его неизменном существовании появилась Цель. Он должен был найти источник.

И вот он был здесь. В ее постели. И все пошло не по плану.

Он пришел за страхом. Он ожидал увидеть искаженное ужасом лицо, ощутить знакомую дрожь под своей лапой, напиться этого чистого, высококачественного ужаса. Вместо этого он наткнулся на… понимание. На сочувствие. На прикосновение, в котором не было ни капли страха, а была лишь оглушительная, всепоглощающая жалость.

Когда ее пальцы коснулись его шеи, это было подобно удару молнии, от которого он забыл, кто он и зачем пришел. Тысячелетняя броня, скрывающая его сущность, треснула. Сквозь нее хлынуло что-то острое, болезненное и живое. Жажда.

Ее объятие было не актом сопротивления, а даром. Принятием. И в этот миг он понял, что больше не может питаться ее страхом. Он жаждал этого. Этого прикосновения. Этой добровольной близости.

Он медленно, боясь спугнуть хрупкий мир ее сна, протянул руку и кончиком когтя подцепил прядь ее волос, откинув ее с лица. Ее кожа была теплой, почти горячей после прохлады ночи. Он наклонился и, затаив дыхание, провел кончиком языка по ее виску. На языке остался вкус — соли, ночи и чего-то неуловимого, чисто человеческого, того, что не имело названия на его языке. Вкус жизни. Он был опьяняющим.

В нем все бушевало. Древний, забытый инстинкт требовал взять, обладать, поглотить. Но не ее плоть, а… ее суть. Ту самую пустоту, что так манила его. Заполнить ее собой. Но страх разрушить это хрупкое доверие был сильнее.

Он отодвинулся, сел на край кровати. Его массивная спина была повёрнута к ней. Он смотрел на свои руки — орудия, созданные для разрушения. На когти, что оставляли шрамы на душах. И сейчас они дрожали. От желания. От непривычной нежности.

Он оглядел комнату. Его взгляд, видящий не только физическую оболочку вещей, скользнул по стопкам книг, по мерцающему экрану ноутбука, по эскизам, приколотым к пробковой доске. Он видел следы ее одинокой жизни повсюду: в единственной чашке в раковине, в идеальном порядке на полках, который говорил не о педантичности, а об отсутствии другого, кто мог бы его нарушить. Это была не бедность, а минимализм, до которого и он сам себя довел за века.

Они были похожи. Оба — отшельники в своих мирах.

Он почувствовал, как его собственная, веками копившаяся пустота, начала отзываться на ее пустоту. Не чтобы поглотить, а чтобы резонировать, создавая новый, странный аккорд.

Стоило ему подумать об этом, как в воздухе перед ним замерцал, словно из ниоткуда, еще один бархатный лепесток. Он упал ему на ладонь. Азазель сжал его в кулаке. Это был не сознательный жест, а бессознательная материализация его сущности, реакция на переполнявшие его эмоции. Он оставлял эти следы, как человек оставляет отпечатки пальцев.

Он снова посмотрел на спящую. Ее губы шевельнулись, словно что-то говоря во сне. Ее рука потянулась к его стороне кровати, нащупывая пустоту.

И тогда Азазель принял решение. Оно было мгновенным и безоговорочным, как законы вселенной.

Он вернётся.

Не как охотник. Не как паразит. А как… гость. Как единственное существо во всех мирах, способное понять её одиночество, потому что оно было зеркалом его собственного.

Он наклонился к ней в последний раз. Его губы, тонкие и твердые, едва коснулись ее лба в неслышном поцелуе. Это был обет. Заключение договора, написанного не кровью, а молчаливым согласием двух одиноких душ.

— Ты — моя правда теперь, — прошипел он так тихо, что слова растворились в воздухе, не достигнув ее слуха, но, возможно, долетев до ее души.

Он растворился в тенях, не исчезая, а становясь их частью, оставляя после себя лишь запах дыма и обещание.

Наутро она проснулась со странным ощущением. Не просто с памятью о прикосновениях, а с чувством… защищенности. Как будто за ночь ее одиночество превратилось из пустой комнаты в комнату, где в соседнем кресле молча сидит кто-то понимающий.

Она потянулась к его стороне кровати. Простыня была холодной. Но когда она перевернула подушку, то ахнула.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Там, на наволочке, лежал не лепесток и не крупинки песка. Там лежал небольшой, грубо обработанный кусочек камня. Он был темно-серым, как его кожа, и испещренным прожилками, похожими на застывшую молнию. Но самое удивительное было не это. Камень был теплым. Он хранил в себе жар, исходивший от него в ту ночь — жар, который она ощутила кожей, когда прижала его к себе.

Она сжала камень в ладони, чувствуя его энергию, его немое послание. Это был не просто след. Это был ответ.

Она поднесла его к носу. Дым, медь, гранат. И что-то еще… что-то неуловимо знакомое, что-то, что было и в ее собственной душе.

Тоска.

Глава 4. Плоть и лава

Теплый камень стал моим талисманом. Я носила его в кармане, вертела в пальцах во время работы, прижимала к щеке, засыпая. Он был доказательством и обещанием. С ним одиночество перестало быть бременем. Оно стало предвкушением.

И я ждала. С заходом солнца в квартире начинал твориться странный ритуал. Я не запирала окна, не проверяла замки. Наоборот, я будто распахивала невидимые двери. Принимала душ, и вода казалась слишком простой, безвкусной после его дымного прикосновения. Надевала старую, мягкую майку — ту, что не жалко будет испачкать темным пеплом. И ждала.

На третью ночь он пришел не из тьмы в ногах кровати. Он материализовался прямо рядом, из клубка теней у стены. Я не видела его приближения — я просто ощутила смещение воздуха, изменение давления в комнате, и вот он уже был здесь. Его огромная фигура отбрасывала на меня тень, еще более густую, чем ночь за окном.

— Я ждала тебя, — прошептала я, и голос мой не дрогнул.

В ответ из его груди вырвался тот самый, уже знакомый низкий гул — звук удовлетворения. Он медленно опустился на колени рядом с кроватью, и его глаза, эти горящие серные озера, оказались на одном уровне с моим лицом. Так он был еще огромнее, еще реальнее.

Он не двигался, давая мне возможность привыкнуть, изучить. Я подняла руку и коснулась его лица. Провела пальцами по шершавой скуле, по выпуклому надбровью, по извилистому рогу у виска. Он был прохладным, как гранит на рассвете, но под кожей чувствовалась пульсация — медленный, мощный ритм, похожий на биение сердца спящего вулкана.

Мои пальцы скользнули ниже, к его губам. Они были тоньше и тверже, чем я представляла. Он позволил мне это, его дыхание стало чуть более прерывистым. Затем он наклонился и своим рогатым лбом снова прикоснулся к моему. Это был его жест, его способ сказать «я здесь».

Но на этот раз этого было мало. Во мне проснулся голод, острый и требовательный. Голод не по эфемерной близости, а по плоти. По вкусу. По теплу.

Я сама приподнялась на локтях и приблизила свое лицо к его.

— Поцелуй меня, — выдохнула я прямо в его губы.

Он замер. В его глазах промелькнула буря — изумление, жажда, капля старой неуверенности. Он, древняя сущность, повелевавшая страхами, был смущен простой человеческой просьбой.

Но потом его рука обвила мой затылок, грубая и невероятно нежная в своем намерении. Он потянул меня к себе.

Первый поцелуй был нежным. Всего лишь прикосновение. Его губы были прохладными и твердыми, как отполированный камень. Но в ту же секунду, как они коснулись моих, по ним пробежала волна жара. Того самого, глубинного тепла, что таилось в нем. Он словно раскалялся от моего прикосновения.

Второй поцелуй был уже другим. Это был не вопрос, а утверждение. Его губы разомкнулись, и я ощутила вкус, который сводил с ума. Дым и мед, пепел и гранат, металл и незнакомая, острая пряность. Это был вкус его сущности, и он был пьянящим. Его язык, шершавый, как у крупной кошки, коснулся моего, и по моему телу прокатилась судорога сладострастия.

Я вцепилась пальцами в его мощную шею, притягивая его ближе, глубже. Он ответил мне с той же силой. Его объятия стали жестче, почти грубыми. Он приподнял меня с подушек, прижимая к своей груди, и я ощутила всю мощь его торса, каждую выпуклость мускулов под серой кожей. Его когти впились в ткань моей майки на спине, но не разорвали ее — лишь натянули до предела, и этот звук рвущейся нити был неприличным и возбуждающим.

Мы дышали в унисон, тяжело, прерывисто. Он оторвался от моих губ, и его горячий рот принялся исследовать мою шею. Он не целовал — он пробовал на вкук, водил шершавым языком по чувствительной коже, слегка покусывал, и от каждого прикосновения по мне бежали мурашки, а между ног завязывался тугой, горячий узел желания.

— Азазель… — простонала я, уже не помня себя.

Он рыкнул в ответ, и вибрация этого звука отозвалась во всем моем теле. Его ладонь скользнула под мою майку, и холодная кожа его руки обожгла мой живот. Он был прохладным, но его прикосновение вызывало пожар. Его пальцы, грубые и невероятно ловкие, медленно поползли вверх, к моей груди.

Я откинула голову назад, позволяя, приглашая. Все мысли уплыли. Оставались только ощущения. Вес его тела, прижимающий меня к матрасу. Запах — дымный, дикий, мужской. Вкус его на моем языке. И нарастающее, нестерпимое давление его ладони на моей груди.

Когда его пальцы, наконец, коснулись моего соска, я вздрогнула и вскрикнула. Он был твердым, как бусина, и невероятно чувствительным. Он принялся водить по нему подушечкой большого пальца, сначала медленно, потом быстрее, а его коготь выписывал вокруг него опасные, восхитительные круги. Волны удовольствия раскатывались от груди по всему телу, заставляя мой таз непроизвольно двигаться в поисках трения.

Он низко заурчал, его дыхание стало горячим и влажным на моей коже. Другой рукой он стащил с меня одеяло, и его взгляд, пылающий, полный первобытного голода, скользнул по моему телу, задержавшись на треугольнике трусиков.

— Хочешь? — прошептал он, и его голос прозвучал прямо у меня в голове, густой и соблазнительный.

— Да, — было все, что я могла выдохнуть.

Его коготь зацепил тонкое кружево на моем бедре. Один резкий, точный рывок — и ткань рассеклась беззвучно, как будто ее и не было. Холодный воздух коснулся моей обнаженной кожи, но стыда не было. Было лишь лихорадочное ожидание.

Он смотрел на меня. На всю меня. Его взгляд был настолько физическим, что я чувствовала его, как ладонь. Потом он медленно, не отрывая глаз от моих, опустил голову между моих ног.

Первое прикосновение его языка туда заставило меня взвыть. Это было нечто совершенно немыслимое. Шершавая, прохладная поверхность, которая вызывала обжигающий трепет. Он не просто ласкал — он изучал, пробовал, впитывал каждую каплю моей сущности. Его техника была нечеловеческой, инопланетной. Он находил такие точки, о которых я не подозревала, и терзал их до исступления, то нежно, то почти болезненно-приятно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я металась по постели, вцепляясь пальцами в простыни, слыша собственные стоны, дикие и незнакомые. Мое тело больше мне не принадлежало. Оно было его инструментом, его территорией. Волна оргазма накатила внезапно, сокрушительно, вырывая из горла беззвучный крик. Она была такой сильной, что у меня потемнело в глазах, и все тело на мгновение обмякло.

Он не останавливался. Он пил мои соки, его язык продолжал свою работу, выжимая из меня новые и новые спазмы, пока удовольствие не стало граничить с болью. Я рыдала, смеялась и умоляла его остановиться, но в то же время прижимала его голову к себе сильнее.

Только когда я окончательно обессилела, он поднялся. Его лицо было блестело от моей влаги. Его глаза горели триумфом и такой нечеловеческой нежностью, что у меня сжалось сердце.

Он лег рядом, притянул меня к себе, и я прижалась щекой к его груди, слушая тот странный, мерный гул, что заменял ему сердцебиение. Мы лежали так, сплетенные, и мир за пределами этой кровати перестал существовать.

Утром я проснулась отсыревшей и разбитой, но с чувством, которого не знала никогда. Я была… заполнена. От паха до кончиков пальцев тянулась приятная, гудящая боль.

Я повернулась на бок и увидела следы. На простыне, там, где он лежал, остались мелкие, похожие на песок, частицы. Они были темными, почти черными, и когда я потерла одну между пальцами, она не рассыпалась, а была твердой, как застывшая лава. Я собрала несколько крупинок в ладонь вместе со своим теплым камнем.

Вставая с кровати, я обратила внимание на свой фикус у окна. Он, который последние месяцы чах и сбрасывал листья, стоял теперь пышный и зеленый. Но его запах… он был странным. Не привычным легким ароматом, а густым, пряным, почти как у спелого манго и перца. Я потрогала лист — он был упругим и неестественно теплым.

Подойдя к зеркалу, я увидела на своей шее темное пятно — не синяк, а скорее след, как от прикосновения, пропитанного чернилами. Он не болел, а лишь напоминал.

Я улыбнулась своему отражению. Безумие? Возможно. Но это безумие было самым реальным, что случалось со мной.

И тогда я решила. Я не могла больше просто плыть по течению. Мне нужны были ответы. Я вспомнила о старых книгах в бабушкином сундуке на антресолях. Книгах по оккультизму и местному фольклору, которые я в детстве считала сказками.

Пришло время посмотреть на них новыми глазами.

Глава 5. Бремя истины

Пыль на бабушкином сундуке пахла временем. Запах старых книг, воска и ушедших лет ударил мне в ноздри, когда я подняла тяжелую крышку. Внутри, поверх пожелтевших кружев и шерстяных платков, лежала стопка книг в потрескавшихся кожаных переплетах. В детстве они казались мне сокровищем, порталом в мир тайн. Потом, с возрастом, я отбросила их как суеверия. Теперь же я рылась в них с лихорадочной дрожью археолога, откапывающего собственное проклятие.

Большинство книг были сборниками местных легенд, травниками, сонниками. Но одна, самая толстая и без заглавия на корешке, привлекла мое внимание. Ее страницы были испещрены выцветшими чернилами и странными, пугающими гравюрами.

И вот я нашла. Не просто упоминание, а целый трактат.

«Азазель, Отверженный. Дух Пустыни, Князь Отречения. Не падший с небес, но изгнанный из недр преисподней за отказ вкушать страх, смешанный с ложью. Он есть воплощение запретного знания, той правды, что гложет изнутри. Он питается не грехом, но последствиями его — одиночеством души, познавшей тщету сущего. Встреча с ним есть очищение огнем, сжигающее все, кроме самой сути. Ищущие легких путей да бегут от него, ибо он укажет лишь на пустоту в их собственном сердце.»

Я отшатнулась от книги, как от раскаленного железа. Слова жгли глаза. «Питается одиночеством». «Изгнанный из преисподней». «Укажет на пустоту». Каждая фраза была точным описанием того, что происходило со мной. Он не был демоном зла. Он был… зеркалом. Тем, кто показывал мне меня саму, без прикрас и самообмана.

Далее шли ритуалы защиты — круги из соли, заклинания, серебро. Но я уже не могла их воспринимать. Потому что я не хотела защиты. Я хотела его.

Весь день я провела в лихорадочном трансе. Я перечитывала отрывок снова и снова, пытаясь найти хоть крупицу надежды, хоть намек на то, что наша связь — нечто большее, чем просто кормление. Но книга была безжалостна. Она описывала его как сущность, по своей природе враждебную человеческому счастью, потому что он был его антиподом — воплощенным знанием о тщете всего.

К вечеру страх вернулся. Не страх перед рогами и когтями, а страх перед осознанием. Мой мир, такой привычный и безопасный в своей тоске, рушился. Я впустила в свою жизнь, в свою постель нечто, что могло уничтожить меня не физически, а экзистенциально. Что, если вся его нежность, его страсть — лишь изощренная форма питания? Что, если я для него — всего лишь изысканное блюдо, редкий сорт одиночества?

Я решила не спать. Не пускать его. Я заварила крепчайший кофе, включила все лампы, уселась перед телевизором с какой-то бессмысленной комедией. Я боролась с собой, с тяжестью, накатывавшей на веки, с желанием погрузиться в темноту, где он ждал.

Но сила воли — ничто перед силой притяжения.

Я не уснула. Я просто… сдалась. В какой-то момент я поняла, что больше не могу сопротивляться. Я выключила свет и телевизор и легла в постель, чувствуя себя одновременно предательницей и пленницей собственной жажды.

Он пришел сразу. Не как тень, а как внезапное ощущение полноты в комнате. Он стоял в ногах кровати, и в его глазах не было прежней неуверенности. Был вопрос. Он чувствовал мой страх, мое смятение.

— Ты читала, — прозвучал его голос в моей голове. Это было не слово, а вибрация, низкий гул, исходящий из самой ткани реальности.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Слезы выступили на глазах.

— Ты пришел, чтобы… питаться мной? Моим одиночеством? — мой голос дрожал.

Он медленно приблизился и опустился перед кроватью на колени, как в тот раз. Его огромные руки легли на одеяло по обе стороны от моего тела, заключая меня в пространство между ними.

— Вначале — да, — его признание было прямым и безжалостным, как удар. — Твой голод был подобен зову. Чистый, мощный. Я пришел, чтобы утолить свою жажду. Но…

Он замолчал, его горящий взгляд блуждал по моему лицу.

— Но я не ожидал твоего прикосновения. Никто… никогда… — его «голос» в моем сознании дрогнул. — Веками я вкушал страх. Он был груб и примитивен. А потом ты протянула руку. Не чтобы оттолкнуть. А чтобы принять. В этом прикосновении не было страха. В нем была… смелость. И сострадание. Ко мне.

Он произнес это с таким изумлением, будто сам до конца не мог в это поверить.

— Ты пробудила во мне нечто, что я считал давно умершим. Жажду не потреблять, а… чувствовать. Ты не просто пища для меня, женщина. Ты — единственное существо во всех мирах, которое увидело не Князя Отречения, а… меня. И ответило не молитвой и не проклятием, а объятием.

Я смотрела на него, и слезы текли по моим вискам, впитываясь в подушку. Его слова не были сладкой ложью. Они были горькой, трудной правдой. И в этой правде было больше чести, чем во всех любовных клятвах, что я слышала от людей.

— Я боюсь, — прошептала я. — Я боюсь, что это ненастоящее. Что ты исчезнешь. Что я сошла с ума.

— Реальность — это то, во что ты веришь достаточно сильно, чтобы это почувствовать, — прозвучал его ответ. — Разве то, что между нами, не реально? Разве твое тело не помнит мое? Разве твоя душа не откликается на мою?

Он был прав. Я чувствовала его. Каждой клеткой. Его слова лишь озвучили то, что я уже знала где-то в глубине.

Я медленно села и прикоснулась к его лицу.

— Азазель, — сказала я, вкладывая в это имя все — и страх, и доверие, и любовь, и отчаяние. — Что мы делаем?

— Мы нарушаем законы обоих наших миров, — ответил он, и в его «голосе» прозвучала горькая усмешка. — И мы платим за это цену. Твой страх — часть этой цены. Мое… возрождение — другая.

Он наклонился и прижался щекой к моей ладони. Его кожа была прохладной, но в этом прикосновении была такая бездна преданности, что мой страх начал отступать, уступая место чему-то новому — решимости.

— Я не обещаю тебе счастья в том виде, в каком его понимают твои книги, — сказал он. — Я могу обещать только правду. И то, что пока ты будешь желать моего прихода, я буду приходить.

Этого было достаточно. Больше, чем достаточно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я обняла его, прижалась к его мощной груди, слушая странную музыку его сущности. Мой мир рухнул. Но на его обломках мы стояли вдвоем. И в этой новой, пугающей и прекрасной реальности, я наконец-то перестала быть одинокой.

Глава 6. Обряд выбора

Неделя, последовавшая за нашей последней ночью и его признанием, стала временем великой битвы. Битвы не с ним, а с самой собой. С той частью моего «я», что была воспитана на сказках о добре и зле, на страхе перед неизвестным, на вере в то, что счастье должно иметь человеческое лицо.

Я пыталась вернуться к рутине. Открывала рабочие файлы, выходила на прогулку, даже позвонила старой подруге. Но все было плоским, безвкусным, как еда во время болезни. Краски мира померкли. Звуки стали приглушенными. Люди в парке, в кафе, в метро казались мне сонными муравьями, бегущими по заранее заданным маршрутам. Их улыбки — масками. Их разговоры — набором заученных фраз.

Мой человеческий мир, который я так долго считала единственно возможным, оказался бутафорией. И я была единственной, кто видел за ней пустоту.

А без него я снова стала пустой.

Тоска по нему была физической болью. Она сосала под ложечкой, сводила желудок, не давала дышать. Я ловила себя на том, что принюхиваюсь к воздуху в поисках дымного шлейфа, прикасаюсь к своему теплому камню, чтобы ощутить эхо его тепла. Ночью я лежала без сна, вглядываясь в темноту, и мое тело, помнящее его прикосновения, его вес, его вкус, изнывало от непереносимого желания.

Страх никуда не делся. Он был моим теневым спутником. Страх перед неизвестностью, перед тем, во что я превращаюсь, перед болью, которую он мог мне причинить. Но этот страх стал… знакомым. Почти комфортным. Как шрам, к которому привыкаешь.

И в одну из таких бессонных ночей, стоя посреди гостиной, я наконец поняла. Поняла простую и ужасающую истину: я уже не принадлежу полностью этому миру. Он забрал меня. Не силой, а тем, что показал мне иную реальность — реальность, где я была не одинокой странницей, а центром чьего-то вселенского внимания. Где моя пустота не была недостатком, а была моей силой, моей сутью, которую он понимал и ценил.

Выбор был прост. Продолжить существовать в блеклой, безопасной пустоте старой жизни. Или шагнуть в новую, пугающую, но ослепительно яркую пустоту — с ним.

Решение пришло не как озарение, а как тихое, непреложное знание. Я больше не могла ждать, пока ночь принесет его ко мне на крыльях сна. Я должна была позвать его сама. Наяву. Как равная.

Я не стала гасить свет. Наоборот, я зажгла несколько свечей, чей трепещущий свет отбрасывал на стены гигантские, пляшущие тени. Сердце колотилось где-то в горле, но руки не дрожали. Я стояла в центре комнаты, босая, чувствуя под ногами прохладу старого паркета. Я была готова.

Сделав глубокий вдох, я закрыла глаза и сосредоточилась не на страхе, а на желании. На памяти о его прикосновениях. О тяжести его тела на моем. О вкусе его поцелуя. О звуке его голоса в моей голове. Я вложила в это воспоминание всю свою тоску, всю свою жажду, всю свою решимость.

И позвала. Не голосом, а всей своей сущностью.

— Азазель. Я здесь. Я жду тебя.

Воздух в комнате сгустился, стал тягучим, как мед. Пламя свечей замерло, а потом вытянулось в длинные, синие языки. Тени на стенах застыли, а затем начали стекать в центр комнаты, как чёрные чернила, сливаясь в одну точку передо мной.

Я открыла глаза.

Он материализовался не из тьмы, а из самой ткани реальности. Не смутная тень, не ночной кошмар. Он был здесь. Плотный, мощный, невероятно реальный. Его серая кожа в отсветах пламени отливала металлом, мускулы играли под ней, как живые камни. Его рога, эти величественные спирали, казались вырезанными из ночного неба. А его глаза… его горящие серно-желтые глаза были прикованы ко мне, и в них пылала не жажда, не голод, а безмерное, оглушительное ожидание.

Он был воплощенной силой. Демоном. Изгнанником. Князем Отречения. И он был самым прекрасным существом, которое я когда-либо видела.

Он не двинулся с места, давая мне возможность передумать, испугаться, убежать.

Но я сделала шаг вперед. Потом еще один. Паркет был холодным под моими босыми ногами, но внутри меня пылал огонь.

Я остановилась в сантиметре от него. Его дыхание обожгло мое лицо. Я подняла руку и положила ладонь ему на грудь. Под кожей бился тот самый, медленный и мощный ритм. Ритм вулкана. Ритм иного мира.

— Я не боюсь тебя, — сказала я, и мой голос прозвучал твердо и четко в звенящей тишине. — Я вижу тебя. Всего. Твою силу. Твою боль. Твою вечность. И я выбираю тебя. Неважно, кто ты и откуда. Неважно, сон это или явь. Ты — моя реальность. Единственная, которая имеет значение.

В его глазах что-то надломилось. Какая-то последняя преграда, защищавшая его собственную пустоту, рухнула. Из его груди вырвался не рык, а сокрушенный, глубокий вздох, полный такого облегчения, что он, казалось, длился вечность.

— Ты уверена? — прозвучал его голос в моей голове, и в нем была последняя, отчаянная попытка уберечь меня. — Путь со мной будет тернист. Твой мир отвергнет тебя.

— У меня нет другого мира, — ответила я просто. — Только тот, что мы создадим вместе.

И тогда я обняла его. Обвила руками его мощную шею и прижалась всем телом к его груди. Его кожа была прохладной, но изнутри исходил тот самый, желанный жар. Он обнял меня в ответ, и его объятия были не объятиями любовника, а актом обладания, защиты и безоговорочного принятия. Его руки сомкнулись на моей спине, его когти лишь легонько коснулись кожи, оставляя обещание, а не угрозу.

Он наклонил голову, и его рога мягко коснулись моих висков. Его лоб уперся в мой.

— Тогда я твой, — прозвучало в моем сознании, и эти слова были похожи на клятву, высеченную в граните. — А ты — моя. Отныне и до конца всех времен, что остались у этого мира.

Он поцеловал меня. И этот поцелуй был не похож ни на один предыдущий. В нем не было ни страсти, ни желания. В нем была… печать. Скрепление нашего договора. В нем была вся тьма его мира и весь свет моей веры в него.

Когда мы наконец разомкнули губы, комната снова начала дышать. Пламя свечей заколебалось, вернувшись к своему обычному цвету. Но тени остались густыми, а воздух — плотным и наполненным силой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я не смотрела на него больше как на демона. Я смотрела на него как на Азазеля. Моего Азазеля.

— Что теперь? — спросила я тихо.

— Теперь, — его рука скользнула в мою, и его пальцы, грубые и нежные, переплелись с моими, — мы идем. Твой старый мир ждет, чтобы ты закрыла за собой дверь.

Он повел меня к кровати, но не для страсти, а для ритуала. Его движения были медленными, полными невыразимой значимости. Остановившись перед ложем, он обернулся ко мне. В его горящих глазах читалась не похоть, а благоговение.

— Теперь мы станем одним целым, — прозвучал его голос в моей голове. — Не только душами, но и плотью. Это будет запечатлением нашей клятвы.

Одной рукой он обнял меня за талию, другой коснулся моего лица. Его коготь нежно провел по линии моей щеки, затем скользнул вниз, к горлу, к вырезу майки. Легкое движение — и тонкая ткань рассеклась без звука, упав с моих плеч на пол. Я стояла перед ним обнаженной, и вместо стыда чувствовала лишь гордость. Его взгляд, тяжелый и восхищенный, скользил по моему телу, и каждая клетка моей кожи отвечала ему трепетом.

— Ты совершенна, — прошептал он, и его голос прозвучал уже не в сознании, а в самой реальности, низко и вибрирующе.

Он наклонился и провел шершавым языком от моей ключицы до соска. Я вскрикнула, когда его горячий, грубый язык коснулся чувствительной кожи, а его губы сомкнулись вокруг моего соска. Он не просто сосал — он словно впитывал саму мою суть, посылая волны сладострастия прямо в низ живота. Его когти осторожно провели по моей спине, оставляя на коже легкие, горящие полосы — не боль, а обещание.

Мои руки сами потянулись к нему. Я запустила пальцы в его волосы у основания рогов, ощущая их жесткую, живую текстуру. Он заурчал в ответ, вибрация от его гортани отдалась эхом в моем теле.

Он опустился на колени передо мной. Его огромные ладони обхватили мои бедра, его горячее дыхание обожгло кожу моего лона.

— Я буду вкушать твою сущность, — провозгласил он, и его слова были обетом. — И ты вкусишь мою.

Его язык, широкий и шершавый, коснулся меня там. Нежно, почти несмело, скользнул по всей длине моей щели. Я задрожала, опираясь руками на его мощные плечи. Потом он нашел клитор и принялся ласкать его с такой внимательностью, с какой ювелир работает над алмазом. Его язык был одновременно прохладным и обжигающе горячим, он двигался с нечеловеческой ловкостью — то кружась, то надавливая, то быстро вибрируя.

Я застонала, запрокинув голову. Ощущения были на грани переносимого. Он пил мои соки, вбирал в себя каждый стон, каждую судорогу, и с каждым его движением наша связь становилась все прочнее. Я чувствовала не только физическое наслаждение, но и его эмоции — его благодарность, его преданность, его древнюю, невыразимую тоску, которая наконец находила утоление.

Когда оргазм накатил на меня, он был не просто спазмом удовольствия. Это было извержение. Взрыв света за закрытыми веками, крик, вырывающийся из самой глубины души. Мое тело напряглось в его руках, и он удерживал меня, не прекращая ласк, пока последние отголоски не отзвучали.

Он поднялся, его глаза пылали триумфом и нежностью. Теперь пришла моя очередь. Мои пальцы дрожали, когда я дотронулась до застежки его странных, темных одеяний, сотканных из тени и дыма. Они расступились перед моим прикосновением, и он предстал передо мной во всей своей демонической мощи.

Его член был таким же, как и он — мощным, внушительным, с темно-серой кожей, испещренной тонкими прожилками, которые слабо светились изнутри. Он был большим, и на мгновение меня охватил страх, но он поймал мой взгляд.

— Я не причиню тебе боли, — пообещал он. — Я буду беречь тебя как величайшее сокровище.

Он лег на спину и притянул меня к себе, усадив сверху. Его руки лежали на моих бедрах, направляя, но не принуждая.

— Прими меня, — попросил он. — По своей воле.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Опираясь руками на его грудь, я медленно, давая своему телу привыкнуть, опустилась на него. Он входил тяжело, неумолимо, растягивая меня, заполняя до предела. Было тесно, почти больно, но боль тут же растворялась в нарастающем удовольствии. Когда он полностью вошел в меня, я замерла, чувствуя, как каждый сантиметр моего внутреннего пространства приспосабливается к его форме.

Он лежал неподвижно, его горящий взгляд был прикован к моему лицу. Его руки мягко лежали на моих бедрах.

— Теперь мы едины, — прошептал он.

Я начала двигаться. Медленно, неуверенно, затем все смелее. Его руки помогали мне, его бедра встречали мои движения. Его член, казалось, был создан именно для меня. Каждое движение задевало какую-то невероятно чувствительную точку внутри, заставляя меня стонать и извиваться. Я ехала на нем, как на волне, полностью отдавшись ощущениям.

Он перевернул меня на спину, не выходя из меня. Его вес придавил меня к матрасу, и это было блаженством. Он вошел в новый ритм — не яростный, а глубокий, размеренный, ритуальный. Каждый толчок был клятвой. Каждое движение — обетом.

Его когти впились в простыни по бокам от моей головы. Его рога отбрасывали на стены причудливые тени. Его горячее дыхание обжигало мою шею.

— Смотри на меня, — приказал он, и я открыла глаза, встретив его пылающий взгляд. — Смотри, как я становлюсь твоим.

Его движения ускорились. Я чувствовала, как внутри меня нарастает напряжение, еще более мощное, чем прежде. Он чувствовал это тоже. Его лицо исказила гримаса наслаждения, смешанного с благоговением.

— Вместе, — прошептал он.

Его тело напряглось, и он издал низкий, гортанный рык, который был полон такой первобытной силы, что у меня потемнело в глазах. В тот же миг мое тело взорвалось изнутри. Оргазм смыл всё — мысли, страхи, сомнения. Существовали только он и я, слившиеся в экстазе.

Он оставался внутри меня, пока наши тела не перестали дрожать. Потом он осторожно вышел и лег рядом, притянув меня к себе. Его кожа была горячей и влажной. Его сердце, вернее, тот самый гул в его груди, бился в унисон с моим.

На простыне под нами остались темные пятна — капли его сущности, смешавшиеся с моей. Они пахли дымом, гранатом и нами.

Он не говорил ничего. Не было нужды. Наш ритуал был завершен. Договор скреплен плотью и духом.

Мы легли рядом, и он просто держал меня, а я прижалась ухом к его груди, слушая, как его дыхание выравнивается. За окном начинало светать. Серые лучи зари пробивались сквозь шторы, но они больше не пугали меня. Они были просто частью другого времени суток.

Я не знала, что ждет нас впереди. Будут ли сны и явь переплетаться? Смогу ли я когда-нибудь снова жить как обычный человек? Станет ли мой выбор очевиден для других?

Это не имело значения. Потому что в его объятиях, в этой новой, рожденной из тьмы и одиночества реальности, я наконец-то обрела себя. Цельную. Полную. Принятую.

И когда я наконец закрыла глаза, граница между сном и явью растворилась навсегда. Осталась только одна, единственная правда: его рука в моей руке, его дыхание на моей коже, его вечность, ставшая моим настоящим.

Конец