Шепот шелка и соли (Часть 3)

Артем стоял под дождём у двери её квартиры, как вор, крадущийся в чужой сон. Адрес на визитке казался выжженным в ладони — старый дом в тихом районе, где листья кружили по асфальту, а фонари отбрасывали золотые блики на мокрые ступени. Часы показывали десять вечера, салон давно закрыт, а в голове — вихрь: "Уйди. Это безумие. Она старше, знает слишком много". Но ноги — его собственные, предательские — шагнули вперёд, пальцы нажали на кнопку звонка. Дверь открылась почти сразу, и Виктория стояла там, в халате цвета слоновой кости, босиком, с бокалом вина в руке. Её волосы распущены, мокрые от душа, падали волнами на плечи, а глаза — те же, что и в салоне, — горели приглашением. "Ты пришёл, — сказала она тихо, с лёгким смешком. — Я знала. Заходи, мальчик. Мои туфли ждут".

Квартира была как сцена из её театра: полумрак, свечи на столе мерцают, отбрасывая тени на стены, увешанные эскизами костюмов и фотографиями ног — не просто ног, а ног в движении, в туфлях, босиком на паркете. Воздух пропитан ароматом сандала и мускуса, и в центре комнаты — ковёр, мягкий, как шкура, а рядом полка: десятки туфель, выстроенных как солдаты — от классических лодочек до изысканных шпилек с ремнями, от балеток до сапожек по колено. Артем замер в дверях, сердце стучало в висках, а внизу живота — знакомая тяжесть, предвестник бури. "Выбирай, — прошептала Виктория, подходя ближе, её босые ступни бесшумно ступали по паркету. — Или... начнём без них. Чтобы почувствовать тебя по-настоящему".

Она села на край дивана, вытянув ноги — длинные, грациозные, с лёгким блеском от крема после душа. Кожа была чистой, без единой мозоли теперь, пальцы расслаблены, но пальцы — о, эти пальцы: большой слегка изогнут, как приглашение, указательный и средний — длинные, элегантные, мизинец — крошечный, игривый. Артем опустился на колени — не как в салоне, а добровольно, с трепетом жреца перед алтарём. "Ближе", — скомандовала она, и он подполз, беря её правую ступню в ладони. Тепло её кожи обожгло, как прикосновение к пламени: гладкая, упругая, с лёгким ароматом лаванды от ванны. Он начал медленно — поцелуй на подъём, влажный, дразнящий, чувствуя, как вены под кожей пульсируют в такт её дыханию. Виктория вздохнула, откинувшись, бокал в руке качнулся: "Да... вот так. Ты рождён для этого, Артем. Мои ноги — твоя сцена".

Язык выскользнул, коснулся большого пальца — сначала кончиком, пробуя вкус: чистый, с намёком на соль от нервов, сладкий от крема. Она поёрзала, прижимая ступню ближе, и он взял палец в рот целиком, посасывая нежно, кружа языком вокруг основания, где кожа была особенно тонкой. Вкус усилился — мускусный, женственный, как эссенция её дня, и возбуждение ударило в голову: член напрягся, трущийся о ковёр, но он не касался себя, полностью в её власти. "Глубже, — прошептала она, голос хриплый от вина и желания. — Оближи все щели. Покажи, как ты голоден". Артем повиновался, переходя к указательному: лизок по бокам, длинный, тщательный, от подушечки до ногтя — короткого, без лака, натурального. Между пальцами — там, где кожа собирается в складки — он нырнул языком, вылизывая каждую впадинку, слизывая капли слюны, смешанные с её потом. Она застонала — низко, первобытно, — свободная рука запуталась в его волосах, прижимая голову сильнее: "Ты мой щенок... соси, как будто это жизнь".

Левая нога Виктории скользнула по его спине, ступня прошлась по позвоночнику, вниз, к ягодицам, и пальцы её сжали ткань рубашки, раздирая её. Кожа к коже — электричество пробежало, и Артем ахнул, выпуская палец: "Пожалуйста... не останавливайся". Но это была она — королева, — и теперь её очередь командовать. "Разденься", — сказала она твёрдо, и он встал на колени, сбрасывая одежду: рубашка упала, штаны соскользнули, оставляя его обнажённым, уязвимым, с членом, стоящим торчком, головкой, блестящей от предвкушения. Виктория улыбнулась, потягивая вино: "Красивый. Теперь — туфли. Выбери для меня". Его взгляд упал на полку: красные шпильки, с открытым мыском, ремни обвивают щиколотку. Он надел их на неё сам — дрожащими руками, чувствуя, как кожа туфли трется о пальцы, как каблук впивается в ковёр. "Теперь лижи через них", — прошептала она, и мир сузился до этой ноги в красном: язык коснулся края туфли, пробуя вкус кожи и лака, потом — пальцев, проглядывающих сквозь отверстия. Мысок был открыт, и он облизал большой палец через тонкую сетку — текстура нити, смешанная с кожей, — посасывая, жадно, слюна капала на пол.

Виктория выгнулась, халат распахнулся, обнажая грудь — полную, с твёрдыми сосками, — и бедра, раздвинутые в приглашении. Её ступня в туфле прижалась к его члену — каблук слегка царапнул бедро, пальцы сжали ствол через кожу, массируя ритмично, и Артем застонал в её пальцы: "Боже... Виктория...". Вкус теперь был сложным — лак, пот, слюна, — и он перешёл к следующей туфле: чёрные лодочки, классика, с высоким подъёмом. Стянул предыдущую, надел новую, и снова — поклонение: поцелуи по всей ступне, от пятки до пальцев, язык скользит по ремням, обводя контуры. Она ускорила движения — ступня гладила его член, вверх-вниз, сжимая пальцами головку, и давление нарастало: яйца сжались, спина выгнулась. "Кончи на мои ноги, — скомандовала она, голос дрожит. — Окутай их... своей данью". Он не выдержал — тело содрогнулось, сперма выплеснулась горячими струями на её ступни, на туфли, стекая по пальцам, и вкус её кожи смешался с солоноватым привкусом его собственного безумия, когда он наклонился, слизывая всё — свою, её, их смешанное.

Но она не закончила: "Теперь — меня". Виктория стянула халат полностью, легла на ковёр, раздвинув ноги — не ступни теперь, а всё тело, открытое, влажное, с мускусом, что манил сильнее любого масла. Артем полз к ней, целуя икры, колени, внутреннюю сторону бёдер, но она схватила его за волосы: "Нет. Ноги — всегда ноги. Лежи". Она оседлала его лицо — не полностью, но ступнями: одна прижалась к щеке, другая — к губам, пальцы вторглись в рот, пока она терлась о его грудь, бедра, достигая пика сама. Её стоны заполнили комнату — дикие, театральные, — тело извивалось, пальцы сжимались в его волосах, и когда она кончила, волна её влаги капнула на его кожу, смешиваясь с потом. "Ты... мой", — выдохнула она, падая рядом, и они лежали так — в луже ароматов, вкусов, теней.

Ночь растянулась в ритуал: туфли сменялись одна за другой — босоножки с ремешками, где он развязывал их зубами, сапожки, в которых лизал внутреннюю сторону, балетки, пропитанные её потом от репетиций. Каждый раз — новый вкус: кожа, лак, нейлон, пот, лёгкая пыль от сцены. Стыд, что грыз по утрам, растворился в этой оргии — остался только экстаз, чистый, как первый поцелуй Ирине. "Это не зависимость, — подумал Артем, когда рассвет пробился сквозь шторы, а Виктория спала рядом, нога на его бедре. — Это... дом. Мой алтарь". Но в глубине шевельнулось: салон ждёт, клиентки шепчутся, а Лиза, Анна, Ирина — они теперь тени. Виктория проснулась первой, поцеловала его в лоб: "Останься. Будь моим постоянным мастером. Только для меня". Он кивнул, но сердце кольнуло — свобода? Или новая клетка, обитая шелком и кожей туфель?

Прошла неделя, и Артем ушёл из салона — тихо, без скандала, оставив записку мастеру: "Нашёл призвание". "Шелковый шаг" стал воспоминанием, а квартира Виктории — новым храмом, где ритуал расцвёл: она приводила подруг из театра — актрис с ногами, истерзанными репетициями, — и он служил им, на коленях, языком рисуя оргазмы на пальцах. Стыд ушёл навсегда, смытый потоками вкусов — солёных, сладких, пряных. Но по ночам, когда она спала, Артем смотрел в окно на дождь и думал: "Это конец? Или... вечный танец?" И пальцы его — теперь не инструменты соблазна, а кисти художника — тянулись к её ступне, целуя в темноте. Ведь в каждом лизке — не просто плоть, а душа, обнажённая, как сцена перед занавесом. И занавес не падал. Никогда.