Кровавый экстаз

Пролог: Картина из плоти

Дождь, начавшийся под утро, не хотел смывать грехи этого города. Он лишь размазывал их, превращая в грязные, жирные разводы на асфальте и кирпиче заброшенных фабрик. Офицер Дэнни Мэллон, двадцать лет отходивший смену в этом районе, чувствовал кожей эту липкую, непромокаемую грязь. Она просачивалась под непромокаемый плащ, въедалась в поры, становилась частью тебя.

Его напарник, юнец Картер, щурился от ветра, прикрывая лицо поднятым воротником кожаной куртки.

— Чёртова ночь, — проворчал он, сплевывая мокрую жвачку в лужу. — И кто вообще вызывает копов на склад в пять утра? Бомжи, опять костры разводят.

— Аноним, — коротко бросил Мэллон, выламывая ржавый замок на боковой двери склада, что раньше был лофт-студией. Пахло пылью, затхлостью и чем-то сладковатым, едким, что Дэнни не мог опознать, и от этого становилось тревожно. — Будь наготове.

Дверь с скрипом поддалась, открыв черную пасть пустоты. Фонари выхватили из мрака груды ящиков, обрубки каких-то механизмов, свисающие с потолка провода. И тишину. Глухую, давящую, словно в гробу.

— Ничего, — обернулся Картер, водя лучом по углам. — Ложный вызов.

Мэллон не ответил. Он стоял, втянув носом воздух, и смотрел вглубь зала. Оттуда, из-за груды мусора, пробивался странный, призрачный свет. Не желтый, как у их фонарей, и не белый, как у люминесцентных ламп. Он был синим. Холодным, фосфоресцирующим.

— Иди за мной, — приказал Дэнни, и его голос прозвучал неестественно громко в гробовой тишине.

Они двинулись вперед, обходя груды хлама. Чем ближе они подходили, тем сильнее становился тот сладковатый запах. Теперь в нем угадывались нотки дорогого парфюма, меди и чего-то органического, гниющего.

И вот они обогнули последнюю преграду.

И мир перевернулся.

Картер издал звук, средний между стоном и лаем, и его фонарь выронил из ослабевших пальцев. Луч, ударившись о бетонный пол, прыгал в панике, выхватывая обрывки кошмара.

Мэллон замер. Его мозг, заточённый под двадцатилетний опыт уличных драк, двойных убийств и передозировок, отказывался обрабатывать информацию. Он видел, но не мог осмыслить.

Просторное помещение бывшей студии было пустым. Голый бетонный пол, высокие окна, заклеенные пыльной пленкой, через которую пробивался тусклый рассвет. И в центре — сцена.

Тело.

Молодой мужчина. Совсем юный, на вид не больше двадцати. Совершенно голый. Его кожа была фарфорово-бледной, почти сияющей в том самом синем, неоновом свете, что лился от лампы, установленной на штативе прямо напротив.

Но это был не просто труп.

Это была композиция.

Он не был брошен или свален. Он был вознесен. Поза его была неестественной, вычурной, выверенной до миллиметра. Он полусидел, полулежал на груде бархатных, когда-то роскошных, а ныне истлевших подушек алого цвета. Его торс был изогнут в дуге, напоминающей спазм наслаждения, голова запрокинута назад, так что взгляд его широко раскрытых, остекленевших глаз был устремлен в черноту потолка. Рот был приоткрыт, и в его темноте застыл беззвучный крик. Или стон.

Руки были раскинуты в стороны, ладони раскрыты, пальцы изогнуты в изящном, почти танцевальном жесте. Но самое жуткое было в ногах. Они были скрещены в сложной, запутанной позе, напоминающей позы буддийских божеств или персонажей кабаре. Словно он замер в середине какого-то извращенного танца.

И повсюду была кровь.

Но и она была частью картины. Она не была размазана, не была хаотичной. Тонкие, алые струйки стекали по его груди, бедрам, рукам, создавая сложный, витиеватый узор. Словно неизвестный художник работал не кистью, а скальпелем, используя плоть как холст, а кровь как краску. На его коже виднелись следы — тонкие, точные порезы, складывающиеся в странные, эзотерические символы вокруг сосков, на внутренней стороне бедер. Следы укусов, синяки, которые на этой бледной коже выглядели как размытые фиолетовые тени. Следы и наслаждения, и насилия, слившиеся воедино.

От тела тянулись тонкие, почти невидимые шелковые шнуры, привязанные к балкам на потолке, удерживающие его в этой невозможной позе. Казалось, он парит в нескольких сантиметрах от земли, застывший в вечном падении или вечном полете.

— Господи... — прошептал Картер, поднимая фонарь и снова направляя его дрожащей рукой на эту сцену. — Что... что это? Что он с ним сделал?

Мэллон молчал. Его взгляд скользил по деталям, собирая этот пазл ужаса. Он видел изящество линий, страшную, противоестественную красоту этой композиции. Видел, что каждая рана, каждая капля крови была на своем месте. Это не было актом слепой ярости. Это был ритуал. Тщательно спланированный, выверенный акт творения.

И тогда его взгляд упал на стену за телом.

На кирпичной стене, в обрамлении отслаивающейся краски и граффити, кто-то вывел фразу. Не краской. Кровью. Той самой, что струилась по телу юноши. Буквы были крупными, размашистыми, написанными с какой-то истеричной торжественностью.

«ЭКСТАЗ – ЭТО ТИШИНА ПОСЛЕ КРИКА».

Фраза висела в воздухе, пульсируя в синем свете неона. Она была ключом. Разгадкой. Она связывала воедино этот немой крик, эту позу сладострастной агонии, эту эстетизированную жестокость.

Картер отвернулся и его вырвало. Звук рвоты, грубый, животный, резко контрастировал с немой, застывшей пантомимой на сцене.

Мэллон не двигался. Он смотрел на эту картину из плоти и крови, и в его душе, выжженной годами цинизма, что-то шевельнулось. Не просто ужас. Не просто отвращение. Нечто большее. Понимание. Понимание того, что он стал свидетелем не просто убийства. Он стоял в храме. На месте, где граница между болью и наслаждением была не просто стерта — она была возведена в абсолют. Где смерть стала финальным, кульминационным аккордом какого-то извращенного экстаза.

Он смотрел на застывшее лицо юноши, на его открытый рот, и ему почудилось, что он слышит этот крик. Не крик ужаса. Крик освобождения. Крик, переходящий в тишину. В ту самую тишину, что теперь заполнила собой все пространство студии, давящая, абсолютная, звонкая.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Это была тишина после крика. Тишина, в которой и заключался экстаз.

Дэнни Мэллон, не отрывая взгляда от «произведения», медленно поднес рацию к губам. Его голос был чужим, плоским, лишенным каких-либо эмоций. Он был таким же холодным, как синий свет неона, освещавший эту галерею ужаса.

— Диспетчер, десять-пятьдесят четыре. На месте. Нужна группа криминалистов, бригада медиков... — он сделал паузу, глотая воздух, пропитанный запахом крови, парфюма и смерти. — И скажите лейтенанту... Скажите, что мы нашли не тело. Мы нашли картину.

Утро с демонами

Кошмар всегда был одним и тем же. Не образы, не сюжет — ощущение. Ощущение падения в бездну, где стены были из влажной, живой плоти, а внизу, в кромешной тьме, ждало нечто. Нечто, чье присутствие заставляло вибрировать каждую клетку, смесь животного ужаса и порочного, запретного влечения. Она падала, и с губ срывался стон — не от страха, а от предвкушения того удара, который должен был положить конец этому мучительному полету.

Но удар не приходил. Вместо него раздавался звонок.

Резкий, пронзительный, он впивался в мозг, как раскаленная спица. Ева Штерн дернулась, вырываясь из объятий сна, и мир с грохотом обрушился на нее. Не бездна, а потолок ее спальни, заляпанный тенями от проезжавших машин. Не стон, а ее собственное хриплое дыхание.

Тишина.

Звонок смолк. Секунда обманчивого спокойствия, и тогда на него накатила волна. Не боль, не тоска — физиологическая расплата. Тремор, мелкий, противный, будто под кожей запустили моторчик. Сухость во рту, как после поедания песка. Голова — тяжелый, раскаленный шар, начиненный битым стеклом. И за всем этим — гулкая, набатная пустота в груди, которую она знала лучше всего. Ее старый, верный спутник.

Она медленно села на кровати. Пружины жалобно скрипнули. Простыня, скомканная, влажная от пота, сползла на пол. Она сидела, обхватив колени, и смотрела в предрассветные сумерки, заползавшие в комнату через щели в жалюзи. Квартира была пуста. Не просто пуста — вымерла. Воздух стоял спертый, пахнущий пылью, одиночеством и вчерашним виски.

На тумбочке, рядом с выключенным телефоном, стояла почти пустая бутылка «Джек Дэниэлс». Рядом — пузырек с ксанаксом, крышка не закручена, несколько белых таблеток рассыпались по деревянной поверхности, как ядовитые конфетти.

Звонок повторился. На этот раз это был не будильник. Это был телефон. Служебный.

Ева зажмурилась. Казалось, если не шевелиться, не дышать, мир оставит ее в покое. Но мир никогда не оставлял ее в покое. Он всегда находил ее, вытаскивал за волосы из той или иной ямы, в которую она забивалась.

Она потянулась к телефону. Рука дрожала. На экране мигало имя: «КАПИТАН ВАРГАС».

— Штерн, — ее голос прозвучал как скрип ржавой двери.

— Ева, ты еще жива? — Голос Варгаса был ровным, без эмоций. Он давно перестал тратить на нее нервы.

— Пока что, — она провела языком по шершавым губам.

— Нужно тебя на месте. Нортон-стрит, 440. Заброшенная фабрика «Кронос». Приведи себя в порядок. Это... это не похоже на все, что мы видели раньше.

В его голосе промелькнула какая-то нота. Не тревога. Не ужас. Что-то вроде... ошеломленного уважения. Это зацепило ее сильнее, чем приказ.

— Что там? — спросила она, уже зная, что не хочет слышать ответ.

— Искусство, — коротко бросил Варгас и положил трубку.

Ева медленно опустила телефон. Слово повисло в воздухе. «Искусство». Оно било точно в больное место, в ту самую пустоту, которую она годами пыталась заполнить алкоголем, работой, случайными, ничего не значащими связями. Оно било в ее прошлое, в те годы, когда она еще верила, что красота может спасти мир. Мир не спасешь. Его можно только пережить. Или не пережить.

Она поднялась с кровати. Ноги подкосились, и она ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть. В зеркале на противоположной стене на нее смотрело незнакомое существо. Бледное, осунувшееся лицо. Темные, запекшиеся волосы, слипшиеся и жирные. Глубокие тени под глазами, в которых застыло выражение хронической усталости и цинизма. Губы, тонкие, сжатые в жесткую линию. На ней была только простая белая майка и трусы. Тело, когда-то сильное и подтянутое, теперь казалось изможденным, кожа тусклой, мышцы дряблыми.

Она отвернулась от зеркала. Не время для самосожаления. Никогда не время.

Ритуал начался.

Первым делом — таблетка. Она подобрала с тумбочки одну из рассыпанных пилюль, сунула под язык и ждала, пока та не растает, оставляя горьковато-химическое послевкусие. Это была первая линия обороны. Она не убирала тремор и не проясняла сознание. Она просто отодвигала его, создавая тонкую, невидимую стену между ней и реальностью. Стену, за которой ужас и боль становились чуть менее острыми, чуть более терпимыми.

Потом — вода. Она прошла на кухню, открыла холодильник. Внутри — пустота. Бутылка с кетчупом, пачка сливочного масла с засохшими краями, несколько банок энергетика. Она взяла одну, отпила большой глоток. Холодная, сладковатая жидкость обожгла горло, но не смыла горечь.

Она вернулась в спальню, подошла к окну, раздвинула жалюзи. Город просыпался. Первые лучи солнца пробивались сквозь смог, окрашивая серые крыши в розовато-золотистые тона. Где-то внизу гудели машины, спешащие по своим бессмысленным делам. Люди. Обычные люди с их обычными проблемами. Они не знали, что такое просыпаться с ощущением, что тебя похоронили заживо. Они не знали, что такое заливать внутрь себя яд, лишь бы не чувствовать эту зияющую пустоту.

«Искусство», — снова пронеслось в голове.

Она повернулась и направилась в ванную. Это была самая тяжелая часть ритуала.

Она включила душ. Холодная вода. Ледяная. Она не регулировала температуру. Ей было нужно не очищение. Ей было нужно шок. Наказание. Возмездие за очередную ночь, прожитую впустую.

Она стянула с себя майку и трусы и шагнула под ледяные струи. Вода ударила по коже, как тысячи иголок. Она вскрикнула — коротко, подавленно — и уперлась ладонями в кафельную стену, стараясь устоять на ногах. Дыхание перехватило. Сердце заколотилось в груди, пытаясь вырваться наружу. Она стояла так, возможно, минуту, возможно, пять, пока тело не онемело, пока дрожь не сменилась странным, болезненным оцепенением.

Только тогда она выключила воду.

Вытерлась грубым, жестким полотенцем, не испытывая никаких ощущений, кроме физического дискомфорта. Завернулась в халат, повешенный на крючке. Халат был когда-то белым, теперь серым, с пятнами, происхождение которых она не помнила и не хотела помнить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Далее — униформа.

Она открыла дверцу шкафа. На вешалке висело несколько идентичных комплектов: темные брюки, простые блузки, пиджак. Все одного кроя, одного цвета. Удобно. Не нужно думать. Не нужно выбирать. Она натянула на себя одежду, чувствуя, как ткань прилипает к влажной коже. Не глядя на себя в зерко, она собрала волосы в тугой, небрежный хвост. Ни косметики, ни украшений. Ева Штерн не пыталась нравиться. Она пыталась выжить.

Она вернулась на кухню, нашла на полу, под столом, полупустую пачку сигарет «Мальборо». Прикурила. Первая затяжка ударила в голову, закружила ее. Никотин смешался с химией таблетки, создавая знакомый, отравленный коктейль. Она стояла у окна, курила и смотрела на город.

«Не похоже на все, что мы видели раньше».

Слова Варгаса отдавались эхом в ее пустой голове. Что это могло быть? Гангстерская разборка? Ритуальное убийство какого-нибудь сатаниста? Обычный бытовой ужас, размазанный по стенам чьей-то квартиры?

Но Варгас сказал «искусство».

И это слово беспокоило ее больше всего. Оно будило в ней что-то давно забытое, какую-то часть ее самой, которую она старательно выжигала все эти годы. Ту часть, что когда-то могла чувствовать. Которая могла восхищаться красотой. Которая могла любить.

Теперь эта часть была мертва. Как и все остальное.

Она докурила сигарету, раздавила окурок в пустой банке из-под энергетика. Взглянула на часы. Прошло двадцать минут с момента звонка. Пора.

Она взяла со стула кобуру с пистолетом, пристегнула ее к поясу. Нашла в кармане пиджака ключи от служебной машины. Сделала глубокий вдох, пытаясь вдохнуть в себя хоть каплю решимости.

И вышла из квартиры, не оглядываясь. Она никогда не оглядывалась. Впереди был только следующий кошмар. Следующая картина ужаса. Следующий пазл в бесконечной мозаике человеческого страдания.

Она спустилась по лестнице, вышла на улицу. Утренний воздух был холодным и влажным. Он пах выхлопными газами и надеждой, которой у нее не было.

Она села в машину, старую, невзрачную «Тойоту», завела двигатель. Он чихнул, затрясся и затарахтел.

— Поехали, — прошептала она себе под нос, глядя в лобовое стекло. — Поехали смотреть на искусство.

И она тронулась с места, увозя с собой своих демонов, свою пустоту и свое отравленное сердце, готовое столкнуться с чем-то, что, как она уже смутно чувствовала, изменит все. Навсегда.

Галерея ужаса

Служебная «Тойота» Евы с шинами, визжащими по влажному асфальту, врезалась в зону, оцепленную желтой лентой. Здесь уже пахло спектаклем. Пахло представлением. Запах стоял в воздухе — едкая смесь выхлопных газов от машин технической службы, крепкого кофе из термосов и того неуловимого, сладковатого электричества, которое всегда витает вокруг настоящей трагедии. Это был запах чумного города, выворачивающего на всеобщее обозрение свои очередные внутренности.

Ева заглушила двигатель, секунду сидела, глядя на фасад заброшенной фабрики «Кронос». Он был похож на череп гигантского зверя — пустые глазницы окон, облупленная штукатурка, ржавые балки, торчащие, как сломанные ребра. Место, где время остановилось, чтобы уступить дорогу чему-то вечному и безвременному. Ужасу.

Она вышла из машины. Холодный утренний воздух обжег легкие, но внутри все еще горел тот ледяной огонь, что разожгли таблетка и душ. Она была пустой скорлупой, готовой к наполнению. Наполнению чужим кошмаром.

К участковому у входа, молодому парню с бледным, как творог, лицом, она даже не стала подходить. Просто показала ксиву и шагнула под ленту. Ее взгляд скользнул по его рукам — они мелко дрожали. Слабак. Еще не привык.

— Штерн! — из группы криминалистов, копошащихся у входа, отделилась коренастая фигура в белом комбинезоне. Это был Олег, начальник бригады. Его лицо, обычно невозмутимое, как у бульдога, сейчас было искажено гримасой глубокой, почти физиологической неприязни. — Предупреждаю, там... там цирк.

— А я что, люблю цирк, — бросила Ева, не сбавляя шага.

— Это не смешно, — Олег понизил голос, поравнявшись с ней. — Я за двадцать лет ни разу... Там не труп, Штерн. Там инсталляция. Какая-то хуйня из современного искусства, только... из человека.

Слово «искусство», вылетевшее из его уст, прозвучало как кощунство. Ева ничего не ответила. Она уже чувствовала это. Не запах разложения — его еще не было. Другой запах. Сладковатый, терпкий. Парфюм. И что-то еще... Медь. Кровь.

Она прошла через разваленный проем, и мрак поглотил ее. Лязг ее каблуков по бетону отдавался эхом в гробовой тишине зала. Лучи фонарей криминалистов выхватывали из тьмы островки хаоса: груды мусора, обрывки проводов, призрачные очертания старого оборудования. Но все это было лишь обрамлением.

И тогда она увидела Свет.

Холодный, синий, фосфоресцирующий. Он лился из центра зала, создавая неестественное, сюрреалистическое пятно в серой утробе склада. И в этом пятне...

Она остановилась. Не потому, что ноги отказали. Нет. Она остановилась, как останавливаешься перед картиной великого мастера в музее. Тот инстинктивный, почтительный шаг назад, чтобы охватить взглядом всю композицию. Чтобы позволить ей проникнуть в тебя.

Тело юноши. Застывшее в немом крике экстаза и агонии. Поза, выверенная до миллиметра. Бархатные подушки. Шелковые шнуры. Кровь, стекающая не хаотичными потоками, а изящными, витиеватыми линиями, словно художник-каллиграф работал на живом холсте.

И тишина. Та самая, о которой кричала надпись на стене. Она была громче любого звука.

Ева стояла, и внутри нее ничего не шелохнулось. Ни отвращения, ни страха, ни даже профессионального азарта. Был только холодный, кристально чистый, аналитический интерес. Она смотрела на это, и ее мозг, отточенный годами расследований и саморазрушения, начал работать. Не как у следователя, ищущего улики, а как у искусствоведа, пытающегося разгадать замысел автора.

Она услышала сзади рвотные позывы. Один из молодых оперативников, не выдержав, отвернулся и побежал к выходу. Олег что-то ругался себе под нос. Камеры щелкали, но звук был приглушенным, почти стыдливым.

Ева сделала шаг вперед. Еще один. Она обходила «композицию» по кругу, ее взгляд скользил по деталям, выхватывая то, что другие, ослепленные ужасом, не видели.

— Штерн, не ходи туда! — крикнул Олег. — Мы еще не все следы обработали!

Она проигнорировала его. Ее внимание привлекли руки юноши. Ладони были раскрыты, пальцы изящно изогнуты. Но на запястьях, в тех местах, где их удерживали шелковые шнуры, не было ни ссадин, ни кровоподтеков. Ни малейших следов борьбы.

— Он не сопротивлялся, — тихо, почти про себя, произнесла она.

— Что? — Олег подошел ближе, хмурясь.

— Смотри, — Ева указала на запястья. — Шнуры держат его, но нет следов насилия. Кожа не порвана, нет ссадин. Его либо удерживали до того, как подвесили, либо... он сам позволил это сделать.

Олег молча кивнул, его лицо стало еще мрачнее.

Ева перевела взгляд на лицо жертвы. Запрокинутая голова, открытый рот, застывший крик. Но что это был за крик? Ужаса? Боли? Она пригляделась к мышцам шеи. Они были напряжены, но не в спазме паники. Напряжены, как у оперного певца, берущего высокую ноту. Как у человека в момент оргазма.

Она опустила взгляд ниже, на торс. Тонкие, точные порезы. Они не были хаотичными. Они образовывали узор. Символы. Она не сразу их узнала, но что-то щелкнуло в памяти. Алхимические знаки? Руны? Символы, связанные с каббалой? Они были вырезаны аккуратно, почти с хирургической точностью. И расположены они были в самых эрогенных зонах: вокруг сосков, по низу живота, на внутренней стороне бедер.

— Он был в сознании, — снова сказала Ева, и на этот раз ее голос прозвучал тверже. — Когда это делали. Он все чувствовал.

— Как ты можешь это знать? — прошептал Олег.

— Кровь, — она указала на один из порезов. — Видишь? Края разреза слегка воспалены, есть легкий отек. Это реакция живых тканей. Если бы резали труп, края были бы чище. Бледнее. И смотри на направление струек. Они стекают вниз, подчиняясь гравитации, но есть и брызги. Небольшие. Как от... тремора. От мышечных спазмов. Он дергался. Он был жив.

Она подошла еще ближе, игнорируя предостерегающий взгляд криминалистов. Ее взгляд упал на ноги жертвы, скрещенные в сложной, почти йогической позе. И тут она заметила то, что не видно было с первого взгляда. Между пальцами ног были проложены тонкие, серебристые провода, подключенные к маленькой, почти незаметной коробочке, спрятанной в складках бархатной подушки. Электростимулятор.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Господи, — выдохнул Олег, последовав за ее взглядом. — Что это?

— Часть перформанса, — холодно ответила Ева. — Он не просто резал его. Он управлял им. Вызывал мышечные спазмы. Заставлял тело... танцевать. Даже после того, как сознание, возможно, уже начало гаснуть.

Она обернулась, ее взгляд упал на стену с кровавой надписью. «ЭКСТАЗ – ЭТО ТИШИНА ПОСЛЕ КРИКА». Буквы были крупными, размашистыми. Она подошла ближе.

— Почерк, — сказала она. — Смотри. Нажим неравномерный. В начале букв он сильнее, в конце — слабее. Кисть, которой писали, была тяжелой. Мокрой. Он писал не кистью, Олег. Он писал... частью тела. Пальцем? Или может быть... — ее взгляд скользнул обратно к телу, — Может быть тем, что отрезал у жертвы.

Олег сглотнул.

— Садист. Ублюдок.

— Нет, — резко оборвала его Ева. — Не садист. Садист получает удовольствие от страха, от боли. Здесь... здесь другое. Здесь нет следов пыток в привычном понимании. Нет сломанных костей, нет массовых кровоподтеков. Есть ритуал. Есть эстетика. Он не мучил его. Он... творил. Он использовал боль и страх как краски. Агонию — как финальный мазок.

Она снова посмотрела на всю сцену целиком. На синий свет неона, подсвечивающий бледную кожу. На алый бархат. На золотистые шелковые шнуры. На витиеватые узоры из крови. Это была тщательно продуманная цветовая гамма. Композиция была выверена, как у живописца эпохи Возрождения. Свет, тень, форма.

— Он художник, — тихо сказала Ева. — И это его галерея. А мы... мы первые зрители.

В этот момент снаружи донесся шум подъезжающей машины, громкие голоса. Приехало начальство. Капитан Варгас.

Олег бросил на Еву сложный взгляд. В нем было и недоумение, и какое-то опасливое уважение.

— Как ты можешь так на это смотреть, Штерн? Холодно, как на схеме. У тебя что, сердце не болит?

Ева медленно повернулась к нему. Ее лицо было маской бесстрастия. Внутри та самая пустота, которую она унесла из дома, теперь наполнялась этим новым, леденящим знанием. Знанием того, что в этом городе появился кто-то, кто понимал тьму не как нечто чуждое, а как родную стихию. Так же, как понимала она.

— Сердце? — ее губы тронула едва заметная, кривая улыбка. — У меня его нет, Олег. И это мое единственное преимущество.

Она сделала последний взгляд на «произведение», запечатлевая его в памяти. Не как жертву. Не как место преступления. Как послание.

И она знала, что это послание было адресовано лично ей. Только она, с ее выжженной душой и умом, отравленным цинизмом, могла его прочитать.

Художник вышел на сцену. Игра началась. И Ева Штерн, инспектор с пустотой внутри, была единственной, кто мог сыграть с ним вничью.

Первая нить

Офис шестого участка напоминал растревоженный улей. Телефоны звонили без перерыва, сливаясь в один нервирующий трезвон. Воздух был густым от запаха старого кофе, пота и нервного напряжения. Бумаги, фотографии, схемы — все покрывало столы, превращая их в подобие рабочих карт генералов, готовящихся к битве с невидимым врагом. Но здесь пахло не порохом, а страхом. Страхом перед тем, что не укладывалось в привычные рамки.

Ева стояла у своего рабочего стола, заваленного папками, и смотрела на фотографии, сделанные на месте преступления. Они были разложены в строгом порядке, как пасьянс. Общий план «композиции». Крупные планы ран. Макроснимки узлов на шелковых шнурах. Снимки кровавой надписи на стене. Она пила свой третий кофе за последние два часа — горький, обжигающий, без сахара и молока. Он не бодрил, а лишь подпитывал то неестественное, холодное возбуждение, что поселилось в ней с момента ухода с фабрики «Кронос».

Ее коллеги, детективы Мартинес и Фуллер, сидели напротив, перебирая ворох распечаток — списки пропавших без вести, отчеты о стычках с мелкими преступниками в том районе, базы данных пациентов психоневрологических диспансеров. Стандартная, рутинная работа. Муторная и, как Ева уже понимала, абсолютно бесполезная.

— Ничего, — Мартинес, коренастый детектив с уставшими глазами, швырнул пачку бумаг на стол. — Ни одного подходящего пропавшего. Ни одной зацепки по местным отбросам. Как будто этот... этот тип материализовался из воздуха, сделал свое дело и испарился.

— Может, это ритуал какого-то культа? — предположил Фуллер, молодой и все еще полный наивного рвения. — Символы эти... алхимия, что ли?

— Алхимики искали философский камень, а не выставляли напоказ вспоротые кишки, — бросила Ева, не отрывая взгляда от фотографии запястья жертвы. — Это не ритуал в религиозном смысле. Это эстетический акт.

— То есть? — не понял Фуллер.

— Ему было важно, как это выглядит, — холодно объяснила Ева. — А не какому богу или дьяволу это посвящено.

Дверь в отдел распахнулась, и в комнату вошел капитан Варгас. Его лицо было мрачным, как грозовая туча. За ним семенил невысокий, щеголеватый мужчина в очках в тонкой металлической оправе и в идеально отглаженном костюме. Он нес кожаную папку и смотрел на окружающий хаус с выражением легкого, академического любопытства.

— Внимание, все! — голос Варгаса перекрыл гул голосов. — Знакомьтесь, доктор Алан Рид, специалист по поведенческому анализу из академии ФБР. Будет помогать нам с профилем.

Рид кивнул собравшимся вежливым, безразличным кивком. Его взгляд скользнул по Еве, задержался на фотографиях на ее столе, и в его глазах мелькнул интерес, похожий на интерес энтомолога, нашедшего редкий экземпляр жука.

— Капитан, детективы, — его голос был ровным, хорошо поставленным, как у лектора. — Я уже ознакомился с материалами дела. Безусловно, уникальный случай.

— «Уникальный» — не то слово, доктор, — проворчал Мартинес.

— С точки зрения криминальной психологии — именно так, — парировал Рид. — Организованный, ритуализированный, несексуальный, хотя и с выраженным эротическим подтекстом, почерк. Субъект, очевидно, обладает высоким интеллектом, чувством превосходства. Он не просто убивает. Он самовыражается.

Ева медленно отпила кофе, изучая Рида через пар над кружкой. Он был чистеньким, отутюженным, пахнущим дорогим лосьоном после бритья. Он говорил правильные, умные слова, но они были пустыми. Слова из учебников. Он не чувствовал той леденящей тишины, что витала вокруг тела. Не видел того извращенного изящества в застывшей агонии.

— Доктор Рид, — начала она, и все взгляды обратились к ней. — Вы сказали «несексуальный». Почему?

Рид повернулся к ней, его взгляд стал оценивающим.

— Детектив Штерн, верно? На фотографиях нет признаков сексуального насилия в традиционном понимании. Нет проникновения, нет...

— А вы считаете, что секс — это только проникновение? — перебила его Ева. Ее голос был тихим, но он резал воздух, как лезвие. — Вы смотрели на позу? На расположение ран? На выражение его лица? Это был акт насильственной, извращенной интимности. Глубочайшего проникновения в саму суть жертвы. Не в тело, а в душу. Или в то, что от нее осталось. Это был секс, доктор. Просто орудием был не член, а нож. А кульминацией — смерть.

В кабинете повисла тишина. Фуллер покраснел. Мартинес смотрел в пол. Варгас тяжело вздохнул.

Доктор Рид на секунду смутился, но тут же восстановил свое академическое спокойствие.

— Интересная трактовка, детектив. Однако, с профессиональной точки зрения, мы не можем...

— Забудьте, — резко оборвала его Ева. — Ваш «субъект» оставил нам послание. Не в виде букв на стене. Во всей этой сцене. Он художник. И он требует зрителей.

— Именно! — лицо Рида просияло, как будто он нашел единомышленника. — Он требует признания. Публичности. И мы должны быть готовы, что...

В этот момент в отдел вбежала офицер по связям с общественностью, миссис Гловер, с лицом, поминавшим цвет простокваши.

— Капитан! Пресса... они уже здесь. Конференция начинается через пятнадцать минут.

Варгас мрачно кивнул.

— Хорошо. Доктор Рид, вы со мной. Штерн, Мартинес — вы тоже. Остальные — продолжайте работу.

Пресс-центр участка был забит до отказа. Вспышки камер ослепляли, создавая в душном воздухе ощущение истеричного праздника. Ева стояла в стороне от капитанского стола, прислонившись к стене, и курила электронную сигарету, игнорируя запреты. Она смотрела на эту толпу, на их жадные, похотливые лица, и чувствовала тошноту. Они были такими же зрителями. Такими же частью спектакля.

Варгас вышел к микрофонам, доктор Рид скромно расположился позади него.

— Дамы и господа, — начал Варгас, его голос был напряженным. — Мы расследуем жестокое убийство, совершенное на территории заброшенной фабрики «Кронос». Мы прилагаем все усилия...

— Капитан! — крикнул репортер с первого ряда. — Правда ли, что тело было выставлено напоказ, как произведение искусства? Что убийца оставил на стене надпись кровью?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Варгас поморщился.

— Мы не можем раскрывать детали следствия...

— Нам известно, что была надпись! — не унимался другой журналист. — «Экстаз – это тишина после крика»! Это правда?

В зале поднялся шум. Вспышки замигали с новой силой.

— Капитан! — это была известная ведущая с местного телеканала, ее голос был сладким, как яд. — Уже в соцсетях и в прессе вашего неизвестного преступника называют «Художником». Как вы прокомментируете это прозвище? Соответствует ли оно масштабу и... и стилю преступления?

Ева увидела, как Варгас сжимает кулаки под столом. Он ненавидел это. Ненавидел, когда пресса диктовала условия.

— Мы не комментируем прозвища, — сквозь зубы произнес он. — Мы рассматриваем все версии...

Но было уже поздно. Слово повисло в воздухе, подхваченное десятками голосов, зафиксированное камерами. «Художник». Оно было идеальным. Ужасающим и притягательным. Оно даваемубийце ауру таинственности, почти гениальности. Оно делало его звездой.

Ева закрыла глаза. Она слышала, как доктор Рид что-то говорит у микрофона, сыпля терминами: «организованный тип», «потребность в контроле», «возможно, непризнанная творческая личность». Его слова были белым шумом, фоном к главному событию — рождению мифа. Мифа о Художнике.

Она открыла глаза и посмотрела на толпу. Они уже не просто репортеры. Они были критиками. Ценителями. Они пришли на премьеру, и Художник не подвел — он дал им то, что они хотели. Зрелище. Загадку. Имя.

Конференция закончилась. Варгас, красный от злости, удалился в свой кабинет, уводя с собой доктора Рида. Журналисты, довольные, стали расходиться.

Ева оставалась стоять у стены, докуривая свою сигарету. Мартинес подошел к ней.

— Ну, вот и есть у него имя, — мрачно сказал он. — Теперь каждый урод будет пытаться ему подражать.

— Он не позволит, — тихо ответила Ева.

— Что?

— Он не позволит. Это его выставка. Его творчество. Он не потерпит конкурентов. Пародий. Он... перфекционист.

Мартинес покачал головой.

— Ева, ты слишком глубоко в это погружаешься. Это просто маньяк.

— Нет, — она посмотрела на него, и в ее глазах была та самая ледяная пустота, что пугала коллег. — Это не «просто» маньяк. И ты это чувствуешь. Все чувствуют. Он изменил правила игры.

Она оттолкнулась от стены и пошла прочь, оставив Мартинес в одиночестве.

Вечером состоялось еще одно совещание. В душной комнате для допросов, заставленной мониторами и досками с фотографиями. Доктор Рид представлял свой предварительный профиль.

— ...мужчина, двадцать пять — сорок лет, интеллект выше среднего, возможно, с образованием в области искусства или медицины. Испытывает глубокое чувство социальной изоляции, непризнанности. Он творит не из жажды крови, а из потребности в самовыражении, в том, чтобы его наконец-то УВИДЕЛИ.

Ева сидела, откинувшись на стуле, и смотрела в окно, на темнеющее неко. Она не слушала. Она знала, что все это — догадки, построенные на шаблонах. Шаблоны не работали. Художник был уникален. Как уникальна была и она.

— Он будет продолжать, — говорил Рид. — Интервал между убийствами может сокращаться по мере роста его уверенности. Следующая жертва, вероятно, будет того же типа — молодой, привлекательный...

— Почему? — тихо спросила Ева, не поворачиваясь.

Рид замолчал.

— Простите, детектив?

— Почему молодой и привлекательный? — она медленно повернула голову к нему. — Потому что так в учебниках пишут? Он не охотится за красотой. Он ищет... податливость. Готовность. Он ищет чистый холст. Возраст и внешность — вторичны.

— Но первая жертва... — начал Рид.

— Первая жертва была материалом, — перебила его Ева. — Он оттачивал технику. Следующая... следующая будет уже не просто материалом. Она будет частью диалога.

— Диалога? С кем? — удивился Варгас.

Ева посмотрела прямо на него, и в ее взгляде не было ничего, кроме холодной уверенности.

— Со мной.

В комнате повисла неловкая тишина.

— Ева, — начал Варгас, но она уже встала.

— Совещания ни к чему не приведут. Ваш профиль не сработает. Он не ищет признания толпы. Он ищет одного-единственного зрителя, который поймет его искусство. Все остальное — шум.

Она вышла из комнаты, не оглядываясь. Она спустилась по лестнице, вышла на улицу. Ночь была холодной. Город сиял миллионами огней, каждый из которых скрывал свою маленькую драму, свою маленькую пустоту.

Она достала телефон, нашла в контактах номер, сохраненный под именем «В.». Набрала его.

— Алло? — ответил низкий, спокойный мужской голос.

— Виктор, это Штерн. Мне нужно с тобой встретиться.

— Инспектор, какая честь. По какому поводу?

— По поводу искусства, — сказала Ева и отключилась.

Первая нить была найдена. Но тянулась она не в светлые коридоры академической науки, а в самые темные, потаенные уголки города. И Ева была готова последовать за ней. Куда угодно.

Второй холст

Прошло одиннадцать дней. Одиннадцать дней, в течение которых шестой участок напоминал адскую машину, работающую на холостом ходу. Дни уходили на бесконечные совещания, прочесывание баз данных, опросы жителей района фабрики «Кронос» и отчаянные попытки доктора Алана Рида сузить круг подозреваемых по своему профилю. Все это было похоже на попытку потушить лесной пожар, размахивая чайной ложкой.

Ева избегала команды. Она погрузилась в собственное расследование, существующее на грани служебных протоколов и ее личной одержимости. Она проводила часы, изучая архивы старых, нераскрытых дел со следами ритуального насилия, посещала лекции по современному искусству, втихаря просматривала форумы, посвященные эзотерике и BDSM-сообществам. Она искала отголоски. Отзвуки того почерка, той извращенной эстетики. Но везде была лишь бледная, amateurская пародия на то, что они видели. Художник был уникален. И он молчал. Его тишина была хуже любого послания. Она давила, наливаясь свинцовой тяжестью ожидания.

И вот ожидание закончилось.

Ночной звонок пробился сквозь сон, в котором Ева снова падала в бездну, но на этот раз стены из плоти были исписаны кровавыми каллиграфическими символами. Она схватила трубку, еще не полностью придя в себя, но ее голос прозвучал ясно и холодно, как всегда.

— Штерн.

— Ева, выезжай, — голос Варгаса был сдавленным, в нем не было ни злости, ни раздражения, только ледяная, безжизненная усталость. — Парк у старой обсерватории. Беседка. Он... он снова начал.

Адреналин, горький и знакомый, ударил в кровь. Не страх. Нет. Предвкушение. Почти голод.

— Еду, — бросила она и, не тратя времени на ритуалы с таблетками, лишь на ходу натянув тот же пиджак и сунув в карман электронную сигарету, выбежала из квартиры.

Ночь была ясной и холодной. Парк у старой обсерватории был местом для влюбленных парочек и редких владельцев собак днем, и пристанищем для маргиналов ночью. Сейчас он был оцеплен. Мигающие синие огни патрульных машин отбрасывали на деревья и кусты судорожные, болезненные тени.

Олег, в своем белом комбинезоне, стоял у входа в небольшую, изящную кирпичную беседку в викторианском стиле. Его лицо было серым.

— Штерн, — кивнул он ей, и в его глазах читалось нечто новое — не просто отвращение, а непонимание, граничащее с суеверным страхом. — Готовься. Здесь... здесь еще хуже.

— Хуже? Или иначе? — спросила Ева, проходя мимо него.

И снова она остановилась на пороге. Но на этот раз ее дыхание не просто замерло — оно оборвалось.

Если первая сцена была посвящена одинокому, вознесенному экстазу, то эта была про интимность. Про связь.

В центре беседки, на изогнутой деревянной скамье, сидели двое. Молодой человек и девушка. Они были обнажены. Их тела переплетены в сложной, откровенно эротической позе. Поза была до боли узнаваемой для любого, кто хоть немного интересовался историей фотографии. Это была точная, выверенная реплика знаменитого снимка Роберта Мэпплторпа «Кен и Тайлер» — одного из самых чувственных и скандальных изображений XX века, где два тела сливаются в идеальном, геометрически выверенном единстве.

Но Мэпплторп работал с живыми моделями. Художник — с мертвыми.

Тела были бледными, почти фарфоровыми в свете полной луны, пробивавшейся сквозь ажурную крышу беседки. Их поза была полной грации и неги, но застывшей, окаменевшей. Головы были склонены друг к другу, лбы почти соприкасались. Выражения лиц... здесь не было застывшего крика. На их губах играли странные, загадочные полуулыбки. Удовлетворения? Покорности? Мира?

И снова кровь. Но на этот раз она не была частью узора. Она была акцентом. Тонкая, алая линия пересекала горло юноши, а от запястья девушки стекал на пол изящный, застывший ручеек. Смерть как финальный, драматичный штрих в картине чувственности. Не главный герой, а приглашенная звезда.

— Господи... — прошептал кто-то позади Евы. — Они же... они же просто спят.

— Нет, — голос Евы прозвучал громко в тишине. — Они умерли, чтобы выглядеть так, как будто спят. Разница — фундаментальна.

Она сделала шаг внутрь, ее взгляд скользил по деталям, жадно впитывая их. Усложнение почерка. Первая сцена была монологом. Эта — диалог. Он работал уже не с одним «холстом», а с двумя, заставляя их взаимодействовать даже после смерти. Он усложнил себе задачу в разы.

— Причина? — спросила она Олега, не отрывая взгляда от переплетенных пальцев юноши и девушки.

— Оба — отравление, — тихо ответил криминалист. — Что-то быстрое и сильное. Следов борьбы нет. Как и в прошлый раз. Скорее всего, они были уже мертвы или без сознания, когда он... когда он создавал эту композицию.

Ева кивнула. Он учился. Он стал более эффективным. Меньше хаоса, больше контроля. Смерть стала не побочным продуктом, а инструментом в его палитре.

Она обошла сцену, ее взгляд выхватывал мелочи. Одежда жертв — качественная, дорогая. Не бомжи, не маргиналы. Студенты? Молодые профессионалы? Другой социальный круг. Он демонстрировал свою универсальность. Он показывал, что его искусство не ограничено одним типом «материала».

И тогда ее взгляд упал на руку девушки. Она была изящно откинута назад, ладонь раскрыта. И в этой ладони, будто случайно оброненный подарок, лежал маленький предмет.

Ева наклонилась, не прикасаясь.

— Олег, сюда.

Криминалист подошел, направив фонарь.

— Что там?

— Смотри.

В раскрытой ладони девушки, словно в футляре из бархата и плоти, лежала маленькая, изящная фигурка. Статуэтка, вырезанная из темного, почти черного дерева. Она изображала двух сплетенных существ, их формы были столь абстрактны, что невозможно было с уверенностью сказать, люди это, животные или нечто мифологическое. Но в их позе читалась та же отчаянная, болезненная нежность, что и в позе жертв.

— Это... это не ее? — спросил Олег.

— Нет, — Ева покачала головой, ощущая странное, холодное возбуждение. Первая зацепка. Настоящая. — Проверь по описи личных вещей, но я уверена. Это его визитная карточка. Артефакт. Часть инсталляции.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она внимательнее присмотрелась к статуэтке. Резьба была виртуозной. Чувствовалась рука мастера. И на основании, крошечными, но четкими буквами, было вырезано слово: «ОРФЕЙ».

— Орфей, — прошептала она.

— Что? — не понял Олег.

— Миф. Орфей, спустившийся в Аид за своей возлюбленной Эвридикой. Он смог очаровать своим пением даже богов смерти, но нарушил запрет — обернулся на нее до выхода на свет, и потерял ее навсегда.

Олег смотрел на нее с недоумением.

— И что это значит?

— Это значит, что он общается, — Ева выпрямилась, ее глаза горели холодным огнем. — Он не просто убивает. Он ведет повествование. Первая сцена была про экстаз одиночества. Эта — про любовь, прерванную смертью. Или о любви к смерти. Он рассказывает нам историю. И он оставил нам подсказку.

Варгас, подошедший к беседке, услышал последние слова.

— Подсказку? Какая подсказка?

Ева указала на статуэтку, которую уже аккуратно, пинцетом, извлекал в пластиковый пакет криминалист.

— «Орфей». Резная статуэтка. Высокого качества. Ручная работа. Это не массовый продукт.

— Художник по дереву? — предположил Варгас.

— Или скульптор. Или просто ценитель. Но это ниша. Узкая. — Она повернулась к капитану. — Я еду в участок. Мне нужен доступ к базам по мастерским, галереям, арт-дилерам. И всем, кто связан с мифологическими темами в своем творчестве.

Варгас кивнул, в его глазах впервые за долгое время мелькнула искра надежды.

— Хорошо. Действуй.

Ева бросила последний взгляд на «второй холст». Двое влюбленных, застывших в вечном объятии. Он не просто эволюционировал. Он отвечал им. На их тщетные попытки найти его, он ответил новой картиной. На пресс-конференцию и рождение имени «Художник» — он ответил усложнением сюжета.

Он вел диалог. И Ева была готова его продолжить. У нее теперь была ниточка. Маленькая, деревянная ниточка по имени Орфей. И она не собиралась ее отпускать.

Личный демон

Бар «Гроза» был не местом, а состоянием. Состоянием промежуточности, вечного «между». Между днем и ночью, между трезвостью и забвением, между жизнью и той бездной, что зияла внутри Евы Штерн. Здесь пахло старым деревом, дешевым пивом и отчаянием, впитавшимся в стены за долгие годы. Это был ее храм, ее исповедальня, ее убежище и тюрьма.

Она сидела в своей привычной кабинке в самом углу, где свет неоновой вывески «Пиво» едва достигал столешницы, окрашивая все в больной синеватый оттенок. Перед ней стоял стакан. Не первый. «Джек Дэниэлс», тройная порция. Лед уже почти растаял, разбавляя янтарную жидкость, но она не торопилась. Процесс был важен. Ритуал. Она смотрела, как капли конденсата медленно стекают по стеклу, как крошечные реки на неизведанной планете.

Закрыть глаза было нельзя. Там ждала галерея. Тело юноши в синем свете неона. Застывший крик, в котором она с ужасом узнавала не боль, а экстаз. Потом двое в беседке. Их сплетенные тела, эти странные, мирные улыбки. И маленькая деревянная фигурка в ладони мертвой девушки. «Орфей».

Она сделала большой глоток. Виски обжег горло, ударил в голову, но не принес желанного забвения. Он лишь притупил края, сделал образы размытыми, как старые фотографии, но не избавил от них. Они были частью ее теперь. Как шрамы.

«Ты слишком глубоко в это погружаешься, Ева».

Голос Мартинеса в голове. Глупец. Он не понимал. Она не погружалась. Она просто признавала родную стихию. Тьма Художника была знакомой, почти домашней. Она говорила на ее языке. Языке пустоты, боли и того извращенного любопытства, что заставляет смотреть в бездну, надеясь увидеть в ней свое отражение.

Она снова отпила. И тогда, из кармана ее пиджака, раздалась вибрация. Не служебный телефон. Личный. На него звонил только один человек.

Ева посмотрела на экран. «ЛЕО». Имя горело, как обвинение.

Она хотела проигнорировать. Отключить. Но палец сам потянулся к кнопке принятия вызова. Проклятая, глупая надежда. Или мазохизм.

— Алло, — ее голос прозвучал хрипло.

— Ева. — Его голос. Низкий, бархатный, тот самый, что когда-то мог убаюкать ее в самые страшные ночи. Теперь он звучал как эхо из другой жизни. — Я... я видел новости. Про этого «Художника». Я знаю, что это твое дело.

— Поздравляю с проницательностью, — она сделала еще один глоток.

— Как ты? — в его голосе прозвучала та самая, знакомая до боли нота — смесь заботы и раздражения.

— Прекрасно. Сижу в баре, любуюсь видом на помойку. Изучаю местный колорит.

— Ева, не надо так, — он вздохнул. Этот вздох она слышала тысячу раз. Вздох человека, который устал тащить на себе твой груз. — Ты пьешь?

— Нет, я занимаюсь гидропоникой. Выращиваю кактусы в стакане.

— Боже... — он помолчал. — Это дело... оно же ужасное. Как ты можешь это выносить?

— А что мне делать, Лео? Уволиться и разводить тех самых кактусов? Или может быть пойти в монастырь? Ты же знаешь, я плохо вписываюсь в коллективы.

— Я знаю, что ты себя уничтожаешь! — его голос сорвался, в нем прорвалась та самая боль, что она в нем оставила. — И этот маньяк... эти картины... я читал описание. Это же чистое зло. А ты... ты впускаешь это в себя. Как ты делала всегда.

— Кто-то должен, — холодно парировала она. — Кто-то должен спуститься в ад, чтобы поймать дьявола. Или, в данном случае, Художника.

— И ты решила, что это ты? — в его голосе послышалась насмешка, и она уязвила ее больнее, чем гнев. — Ева-спасительница. С бутылкой в одной руке и пистолетом в другой.

— А у тебя есть лучший кандидат? Твой друг-психолог с его учебниками? Или может быть капитан Варгас с его язвой?

— Может, просто нужно делать свою работу, не пытаясь стать тем, кого ты преследушь!

Ева сжала стакан так, что костяшки пальцев побелели.

— Ты ничего не понимаешь. Ты никогда не понимал.

— Я понимаю, что мы потеряли из-за твоей «работы»! — выкрикнул он. — Я понимаю, что ты сбежала. В бутылку. В свои кошмары. В этот... этот цинизм, который ты выдаешь за силу!

Ева закрыла глаза. И тут же увидела его. Не Лео. Другого. Маленького. С веснушками и смехом, от которого заливается светом вся комната. Матвея. Их сына.

Флешбэк.

Жаркий летний день. Они на пикнике. Матвею шесть лет. Он гоняет за бабочкой, его смех звенит, как колокольчик. Лео жарит сосиски, улыбается. Она, Ева, еще не инспектор Штерн, а просто Ева. Она лежит на пледе и чувствует себя счастливой. По-настоящему. Последний раз.

Потом вечер. Звонок. Срочный вызов. Массовая авария на трассе. Нехватка personnel. Она — один из лучших оперативников. «Я ненадолго», — говорит она Лео, целуя его в щеку. «Я скоро», — шепчет она на ухо Матвею, обнимая его пахнущее солнцем и травой тельце.

«Мама, привези мне мороженое! Шоколадное!»

Она так и не привезла ему мороженое.

Ночь. Госпиталь. Запах антисептика и смерти. Белые простыни. Белое лицо Лео. И тишина. Гробовая тишина, в которой тонет один-единственный вопрос врача: «Вы мать?»

Инфаркт. Врожденный порок сердца, о котором они не знали. Слишком поздно. Слишком быстро.

И ее вина. Всепоглощающая, удушающая. Она ушла на работу. Оставила его. Не спасла. Не уберегла. Не была там, когда она была нужнее всего.

Она не плакала на похоронах. Она просто смотрела на маленький гроб и чувствовала, как внутри нее что-то умирает, оставляя после себя только пустоту. Ту самую пустоту, что сжигала все — любовь, надежду, веру. И оставляла только холод. И потребность наказывать себя снова и снова.

— Ева? Ты меня слышишь?

Голос Лео вернул ее в бар. В настоящее. К стакану с виски. К ее личным демонам, которые были куда страшнее любого Художника.

— Я слышу, — ее голос был безжизненным.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — его голос смягчился. — О Матвее. Но это не твоя вина.

— Заткнись, — прошептала она. — Просто... заткнись.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Нет! Я не заткнусь! Ты должна это услышать. Ты не виновата. Но ты виновата в том, что происходит сейчас! Ты используешь нашу потерю как оправдание, чтобы уничтожить себя. И этот маньяк... он стал для тебя новым способом самоуничтожения. Ты идешь навстречу ему, как шла навстречу всем этим ублюдкам все эти годы, потому что в глубине души надеешься, что один из них наконец-то сделает это. Нажмет на курок.

Ева замерла. Его слова попали в цель с снайперской точностью. Она смотрела на свое отражение в темном стекле окна — бледное, искаженное лицо с горящими глазами. Лицо призрака. Лицо того, кто уже наполовину в мире мертвых.

— Ты не прав, — солгала она.

— Я надеюсь, что да, — он снова вздохнул, и в этом вздохе была вся безнадежность их прошлого. — Береги себя, Ева. Хотя бы попробуй.

Он положил трубку.

Тишина, наступившая после разговора, была оглушительной. Голоса в баре, музыка, гул города — все это растворилось, уступив место гулу внутри ее черепа. Она допила виски до дна, почувствовав, как алкоголь наконец-то добирается до мозга, затуманивая его, сглаживая острые углы.

Но демоны никуда не делись. Они просто притихли.

Она смотрела на пустой стакан и думала о Художнике. О его потребности создавать. Превращать боль в красоту. Смерть в искусство.

А что делала она? Она превращала свою боль в саморазрушение. Смерть своего сына — в вечное наказание. Она тоже была творцом. Творцом своей собственной агонии. Ее личный ад был ее главным произведением. Ее «холстом» было ее собственное тело, ее душа, испещренная шрамами вины и отчаяния.

Разница была лишь в том, что Художник выставлял свои творения на всеобщее обозрение, жаждал зрителей. А она творила в тишине, в одиночестве, в темноте баров и своей пустой квартиры.

Она поймала на себе взгляд бармена — усталый, равнодушный. Еще один зритель в ее бесконечном спектакле.

— Еще, — сказала она, пододвигая стакан.

Бармен молча налил.

Она снова поднесла стакан к губам, готовая продолжить свой путь в никуда. Демоны шептали, что Художник где-то рядом. Что он тоже сидит в каком-то баре или в своей мастерской и творит. Готовит новый шедевр. И она знала, что их пути должны пересечься. Не как охотника и жертвы. А как двух одиноких художников, признавших в работах друг друга родственную, темную душу.

Ее телефон снова завибрировал. На этот раз служебный. Сообщение от Олега.

«Ева, по статуэтке есть движение. Нашли мастерскую. «Орфей» — работа некоего Артура Вайса, скульптора. Адрес отправляю. Варгас собирает группу на завтра».

Ева прочитала сообщение, потом подняла взгляд на свое отражение в окне. В ее глазах, помутневших от алкоголя, вспыхнула искра. Не надежды. Нет. Признания.

Игра продолжалась. И ее личные демоны, как оказалось, были лучшими проводниками в мир демонов чужих.

Профиль тьмы

Адрес мастерской Артура Вайса оказался пустышкой. Старый, полуразвалившийся гараж на окраине, купленный три года назад на подставное лицо и с тех пор никем не использовавшийся. Ни следов древесной пыли, ни инструментов, ни готовых работ. Лишь призрак, оставленный Художником, чтобы посмеяться над их надеждами. «Орфей» вел в никуда.

Доктор Рид на совещании разводил руками, говоря что-то о «маскировке» и «следующем уровне эскалации». Варгас хмурился и требовал результатов. Мартинес и Фуллер снова погрузились в рутину. Стандартная машина заскрипела и застопорилась.

Ева наблюдала за этим с холодным отстранением. Официальные методы были слепы. Они пытались измерить бездну сантиметровой лентой. Чтобы поймать Художника, нужно было думать как он. Чувствовать как он. Нужно было спуститься в те слои города, где свет не проникал никогда. Туда, где желание и смерть танцевали свой вечный, извращенный танец.

Она начала с искусства. Не того, что висело в галереях, а того, что рождалось в подвалах и на заброшенных заводах. Места, где граница между творчеством и пороком была намеренно размыта. Она посещала выставки, где картины были написаны кровью и спермой, где скульптуры собирались из использованных шприцов и битого стекла. Она наблюдала за перформансами, где полуголые тела художников подвергались легкому, ритуальному насилию — их били плетьми, покрывали воском, подвешивали на крюках. Публика, состоящая из пресыщенных богатых хипстеров и мрачных, одетых в черное маргиналов, наблюдала за этим с одинаковым, скучающим любопытством.

Ева смотрела на все это и чувствовала лишь пустоту. Это была бутафория. Подражание. Дети, играющие со спичками на краю вулкана. В их жестах не было той абсолютной, фатальной убежденности, что читалась в «работах» Художника. Им не хватало мастерства. Им не хватало одержимости.

И тогда она пошла глубже.

Она знала о существовании других мест. Закрытых клубов, куда не пускали случайных. Мест, где садомазохизм был не игрой для богатых скучающих пар, а суровой, тотальной реальностью. Религией, где боль была молитвой, а подчинение — догматом.

Ей понадобилось три дня, чтобы найти дверь. Деньги, данные информатору, угрозы, данные другому. И вот она стояла перед ничем не примечательной металлической дверью в подвале здания в промзоне. Рядом с дверью не было ни вывески, ни домофона. Только крошечная, почти невидимая камера.

Она посмотрела в объектив. Через несколько секунд раздался щелчок, и дверь отъехала в сторону.

Внутри ее встретил гулкий, влажный мрак и запах — плотная смесь пота, кожи, антисептика и чего-то сладкого, дурманящего, вроде ладана. Ее проверил на наличие оружия молчаливый великан с бритым черепом, после чего кивком указал ей пройти дальше.

Она вошла в лабиринт. Несколько помещений, разделенных тяжелыми черными занавесями. Воздух вибрировал от приглушенных стонов, хлопков кнута, звона цепей и низкого, монотонного техно. В полумраке мелькали силуэты. Люди в масках, в кожаной униформе, некоторые почти обнаженные. Одни были прикованы к стенам, другие стояли на коленях перед своими господами, третьи подвергались различным практикам на специальных станках.

Ева остановилась у входа, давая глазам привыкнуть. Она чувствовала себя антропологом, забредшим в племя каннибалов. Ее профессиональный ум фиксировал детали: безопасность практик, добровольность (во всяком случае, внешнюю), сложную иерархию, читавшуюся в позах и взглядах. Но под этим холодным анализом копошилось что-то другое. Не отвращение. Не страх. Щемящее, запретное любопытство. Она смотрела на лица подчиненных — искала в них следы того самого экстаза, что видела на лице первой жертвы. Но здесь это было приглушенным, ритуализированным. Почти бытовым.

И тогда она увидела Его.

Он сидел в глубоком кожаном кресле в дальнем углу зала, словно на троне. Высокий, с идеальной осанкой, одетый в простые, но безупречно сидящие черные брюки и рубашку с закатанными до локтей рукавами. Его лицо было скрыто в тени, но она чувствовала его взгляд. Взгляд, который физически ощущался на коже, как прикосновение.

У его ног, на бархатной подушке, сидела молодая женщина в ошейнике. Она не двигалась, ее взгляд был опущен. Абсолютная, безропотная покорность.

Ева поняла, что это тот, кого она искала. Не Художник. Но кто-то, кто понимал механизмы власти, боли и контроля не по учебникам. Кто-то, кто жил в этом мире и дышал его воздухом.

Она сделала шаг в его сторону. Потом еще один. Великан с бритым черепом двинулся было ее перехватить, но мужчина в кресле едва заметно мотнул головой, и охранник отступил.

Ева остановилась в паре метров от него. Они молча смотрели друг на друга. Его лицо, на которое теперь падал отсвет от красной неоновой лампы, оказалось жестким, с резкими чертами, высокими скулами и твердым подбородком. Волосы, темные с проседью, были коротко подстрижены. Глаза... Глаза были самыми пронзительными. Серые, холодные, всевидящие. В них не было ни злобы, ни похоти. Был лишь спокойный, безраздельный контроль.

— Ты здесь чужая, — сказал он. Его голос был низким, без единой нервозной нотки. Он не спрашивал. Он констатировал.

— Я ищу понимания, — ответила Ева. Ее собственный голос показался ей неестественно громким.

— Понимания чего? — он слегка склонил голову, изучая ее. Его взгляд скользнул по ее лицу, шее, груди, фиксируя каждую деталь, как сканер.

— Границ. Той тонкой линии, где боль превращается в наслаждение. Где контроль становится одержимостью.

Он медленно улыбнулся. Это не была дружелюбная улыбка. Это была улыбка хищника, учуявшего интересную добычу.

— Эта линия у каждого своя. И чтобы найти ее, нужно сначала найти себя. А ты... — он сделал паузу, — ты потеряна. В себе. В своих демонах. Ты пришла сюда не за пониманием. Ты пришла за наказанием.

Ева почувствовала, как по спине пробежал холодок. Он видел ее насквозь. С первого взгляда.

— Меня зовут Виктор, — представился он. — А ты, я полагаю, инспектор Штерн.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Сердце Евы на мгновение замерло. Он знал.

— Не бойся, — его улыбка стала чуть шире. — У меня нет причин тебя выдавать. Наоборот. Мне... интересно. Обычно ваши коллеги ломятся сюда с обысками, криками и наручниками. А ты пришла одна. С вопросами. Это куда более изощренная форма безумия.

— Я ищу человека, — сказала Ева, игнорируя его последнюю фразу.

— Художника, — кивнул Виктор. — Да, я слежу за новостями. Его работы... впечатляют. В своем роде, гениальны.

В его голосе прозвучало нечто, отдаленно напоминающее восхищение. Еву передернуло.

— Ты называешь гениальностью убийство?

— Я называю гениальностью способность превратить убийство в искусство. В послание. Он не мясник. Он визионер. Пусть и больной.

— Ты знаешь, кто он?

Виктор покачал головой.

— Нет. И если бы знал, вряд ли бы выдал. У нас здесь свои правила. Но я могу рассказать тебе о мире, в котором он, должно быть, обитает. О психологии того, кто видит в человеческом теле не сосуд для души, а глину для лепки. Холст для живописи.

Он жестом отпустил девушку у своих ног. Та беззвучно встала и скрылась в темноте.

— Садись, инспектор, — он указал на пустое кресло напротив. — Давай поговорим. Как коллеги. Ты — по части преступлений. Я — по части человеческой природы.

Ева медленно опустилась в кресло. Кожа была холодной и мягкой. Она чувствовала себя одновременно уязвимой и невероятно собранной. Это была опасная игра. Но каждая игра в ее жизни была опасной.

— Почему он это делает? — спросила она, глядя прямо на него.

— Потому что может, — просто ответил Виктор. — Потому что для него это единственный способ почувствовать себя живым. Богом. Творцом. Все мы в какой-то степени стремимся к контролю, инспектор. Кто-то — над своей жизнью, кто-то — над другими. Художник стремится к контролю над самой смертью. Он останавливает ее на пике, заставляет служить своему замыслу. Это высшая форма власти. Высшая форма искусства.

Ева слушала, и его слова падали на благодатную почву. Они резонировали с чем-то темным и глубоко спрятанным внутри нее. С ее собственной потребностью контролировать свою боль, свою агонию. С ее собственным стремлением к саморазрушению как к форме творчества.

— Он будет продолжать, — сказал Виктор, его взгляд стал пристальным, почти гипнотическим. — И с каждой новой работой он будет рисковать все больше. Он будет искать вызов. Искать... достойного соперника. Того, кто сможет оценить его гений. Или того, кого он захочет превратить в свой шедевр.

Их взгляды встретились. В воздухе повисло невысказанное напряжение. Сексуальное, интеллектуальное, опасное. Он смотрел на нее не как на полицейского. Он смотрел на нее как на материал. Как на возможный объект для чьего-то, а может быть, и своего собственного, искусства.

— Ты думаешь, он уже выбрал меня, — тихо сказала Ева.

— Я уверен в этом, — так же тихо ответил Виктор. — Ты его идеальный зритель. В тебе есть и тьма, чтобы понять его, и сила, чтобы бросить ему вызов. Ты — его следующая муза, инспектор Штерн. Вопрос лишь в том, в каком качестве ты предстанешь в его галерее. В качестве критика... или в качестве экспоната.

Он протянул руку через пространство, разделявшее их, и медленно, почти не прикасаясь, провел пальцем по тыльной стороне ее ладони, лежавшей на подлокотнике кресла. Его прикосновение было обжигающе холодным.

Ева не отдернула руку. Она позволила ему это сделать. И в этот момент она поняла, что граница, которую она искала, находится не где-то вовне. Она проходит прямо через нее. И Виктор, и Художник — все они были лишь зеркалами, в которых она видела отражение своей собственной, личной тьмы.

— Приходи еще, — сказал Виктор, убирая руку. — Когда захочешь узнать больше. Или когда захочешь... испытать на себе, где проходят твои собственные границы.

Ева встала. Ноги были ватными, но разум — кристально ясным. Она кивнула ему и, не сказав больше ни слова, повернулась и пошла к выходу, чувствуя его взгляд на своей спине.

Она вышла на улицу, в серый, безразличный свет утра. Воздух, пахнущий выхлопами, показался ей невероятно свежим после удушья подвала.

У нее был свой профиль тьмы теперь. Не составленный доктором Ридом по учебникам, а выстраданный, выверенный в разговоре с тем, кто знал в ней толк. И у нее был проводник. Опасный, непредсказуемый, но единственный, кто мог провести ее через этот лабиринт.

Она села в машину, завела двигатель. Внутри все еще горело от того прикосновения. От того взгляда.

Художник искал музу. И, сама того не желая, Ева Штерн ею становилась. Игра в кошки-мышки только что перешла на новый, куда более опасный уровень. И Ева, со своими демонами и своей пустотой, была готова в нее играть. До конца.

Зеркало для Евы

Дождь стучал по крыше «Шевроле» Евы Штерн мертвой, тоскливой дробью. Он заливал лобовое стекло, превращая ночной город в акварель из расплывчатых неоновых пятен и грязных бликов. Где-то там, в этой мокрой темноте, он творил. Ева чувствовала это кожей — той самой, что покрывалась мурашками не от холода, а от смутного, животного предчувствия.

Она припарковалась в полукилометре от места, в тени разгрузочного дока старого мясокомбината. Не хотела видеть коллег, их взгляды, полные смеси жалости и брезгливого любопытства. Ева потянулась за сигаретой, но пальцы наткнулись на гладкий пластик зажигалки. «Вирджиния Слимс». Пачка была почти полная. Она сжала ее в кулаке, чувствуя, как дрожь, которую она тщетно пыталась заглушить двойным виски час назад, возвращается. Не сейчас. Только не сейчас.

Дверь машины распахнулась, и в салон ворвалась струя ледяного, промозглого воздуха. На пороге, закутавшись в плащ, стоял лейтенант Горский, ее напарник. Его лицо, обычно невозмутимое, было искажено гримасой чего-то, что Ева с трудом опознала как тревогу. Не за дело. За нее.

— Штерн, — его голос прозвучал хрипло. — Тебе лучше не идти туда.

— Отвали, Горский, — она потянула капюшон дождевика, пряча лицо. — Это мое дело.

— На этот раз нет. — Он перехватил ее руку, когда она попыталась выйти. Его пальцы были холодными и влажными. — Ева, послушай меня. Он... он играет с тобой.

Это прозвучало так пафосно, так по-голливудски, что у Евы вырвался короткий, безрадостный смешок.

— Он со всеми играет. Это его почерк.

— Его почерк изменился. Он стал... личным.

Личное. Слово повисло в воздухе, тяжелое и липкое, как влажная ткань. Ева вырвала руку и шагнула в дождь. Горский не стал удерживать. Он просто смотрел ей вслед, и в его взгляде было что-то похожее на прощание.

Путь к месту преступления пролегал через длинный, плохо освещенный проезд между кирпичными стенами складов. Желтые ленты оцепления колыхались на ветру, как призрачные лианы. Офицеры у входа молча расступились, пропуская ее. Их молчание было красноречивее любых слов.

И вот она вошла.

Пространство бывшего холодильного цеха было огромным, пустым и гулким. Воздух пах ржавчиной, сыростью и чем-то еще — сладковатым, знакомым до тошноты запахом крови и уборной после оргии. В центре, под единственным лучом мощной переносной фары, установленной криминалистами, стояло его новое «произведение».

Ева замерла.

Жертва была женщиной. Лет двадцати пяти. Темные, почти черные волосы, собранные в небрежный пучок, из которого выбивались пряди. Стройная, почти худощавая фигура. И черты лица... не точная копия, нет. Но сходство было достаточно сильным, чтобы по спине Евы пробежал ледяной червь. Это была карикатура на нее саму, версия из кошмарного сна.

Тело было расположено на старом кожаном кресле, словно на троне. Голова запрокинута, обнажая длинную, бледную шею. Рот был приоткрыт в беззвучном крике, а может быть, в экстазе — грань, как всегда у Художника, была стерта. Женщина была одета только в белую рубашку — мужскую, слишком большую для нее. Рубашка была расстегнута, обнажая грудь, а ее полы раздвинуты, открывая взгляду то, что было сделано ниже.

Но не это заставило Еву похолодеть изнутри.

Композиция была выдержана в эстетике, пародирующей знаменитую сцену из «Основного инстинкта». Та же поза, тот же вызов, та же смесь сексуальности и смертельной опасности. Но Художник внес свои коррективы. Между обнаженных бедер жертвы был зажат не ледяной наперсток, а рукоятью кверху торчал полицейский дубинкой. Ее темный деревянный блеск контрастировал с мертвенной бледностью кожи. А лезвие большого канцелярского ножа, воткнутое чуть ниже ключицы, довершало картину — это был и фетиш, и орудие убийства, и часть перформанса.

«Он смеется над тобой, — прошептал в ее сознании внутренний голос. — Над твоей профессией. Над твоей женственностью. Над тобой».

Ева заставила себя сделать шаг. Потом еще один. Она обошла «композицию», стараясь дышать ртом, чтобы не чувствовать запах. Ее взгляд скользнул по рукам жертвы, свободно лежавшим на подлокотниках. Пальцы были изящно растопырены. На левой руке не хватало безымянного пальца. Аккуратный срез. Сувенир.

И тогда она увидела его. «Подарок».

На груди жертвы, прямо над рукояткой ножа, лежала фотография. Старая, потрепанная, с загнутыми уголками. Ева наклонилась, не веря своим глазам. Это была ее собственная служебная фотография, сделанная лет пять назад, когда она только пришла в отдел. На ней — улыбающаяся, полная надежд молодая женщина в новенькой форме. Та Ева еще не знала, что такое настоящая тьма.

Она потянулась за фотографией в латексной перчатке, но пальцы не слушались, дрожали. Перевернув ее, она увидела текст. Мелкий, каллиграфический, выведенный черными чернилами. Цитаты.

«Сегодня снова видела его глаза. В них не было ничего. Пустота, которая манит, как пропасть».

«Иногда я думаю, что боль — это единственное, что подтверждает, что я еще жива».

«Что во мне сломалось? Или, может быть, так и должно было быть? Я иду по краю, и мне так хочется шагнуть вниз...»

Это были строки из ее личного дневника. Того самого, который она вела в самые темные времена, после развала брака, после провала дела Риверса. Дневника, который она однажды, в приступе самоненависти и страха, разорвала и выбросила в мусорный бак за домом. Она была уверена, что уничтожила его.

А он... он нашел. Собрал по клочкам. Прочитал. Выучил.

Мир вокруг поплыл. Гулкие звуки цеха — перешептывания криминалистов, щелчки фотоаппаратов, скрип подошв — отдалились, слились в один монотонный гул. Ева ощутила приступ тошноты. Не от вида тела, а от этого тотального, абсолютного вторжения. Он был не снаружи. Он был внутри. Он пролез в щель ее прошлого, в ее самые потаенные мысли, и теперь дергал за ниточки, как кукловод.

Она чувствовала его взгляд. Прямо сейчас. Где-то здесь, в тенях, за стеллажами, он наблюдал. Наслаждался ее реакцией. Видел, как рушится ее профессиональная броня, как обнажается та самая испуганная, сломленная женщина, о которой она писала в дневнике.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

«Граница между охотником и жертвой...» — подумала она, и мысль оборвалась, не в силах сформулировать ужас этого осознания.

— Инспектор?

Голос криминалиста прозвучал как удар хлыста. Ева вздрогнула, судорожно сглотнув ком в горле.

— Что? — ее собственный голос показался ей чужим, осипшим.

— Вам плохо? Вы бледная как полотно.

Она покачала головой, отступая на шаг. Ей нужно было прочь. Сейчас же. Воздуха. Одиночества. Глотка виски, который сожжет эту панику, эту унизительную слабость.

— Я... мне нужно проверить периметр, — выдавила она, отворачиваясь от шокированного взгляда криминалиста.

Она почти бежала по темному проезду, не чувствуя под ногами асфальта. Дождь хлестал ей в лицо, но он не мог смыть это ощущение — ощущение грязных, липких пальцев на своей душе. Она добралась до машины, ввалилась на водительское место и захлопнула дверь. Тишина салона оглушила.

Дрожащими руками она нашла в бардачке плоскую серебряную фляжку. «Джек Дэниэлс». Острый, знакомый вкус обжег горло, разливаясь по телу волной ложного, но такого желанного тепла. Она зажмурилась, прислонившись лбом к холодному рулю.

«Он знает. Он знает все. Твои страхи. Твои желания. Твою тьму».

И самое ужасное было не в этом. Самое ужасное было то, что, читая эти выдержки из своего дневника, глядя на эту пародию на себя, поставленную в позу соблазнительной, смертоносной львицы, она чувствовала не только отвращение и страх.

Где-то в самых потаенных глубинах, под слоями ужаса и ярости, шевельнулось что-то еще. Смутное, запретное, пугающее понимание. Он не просто преследовал ее. Он видел ее. Настоящую. Ту, что скрывалась за маской инспектора, за стеной цинизма и саморазрушения. Ту, что писала эти строки о пустоте, манившей как пропасть.

И в этом взгляде, в этом извращенном, садистском «признании» была искра какого-то извращенного интимного контакта. Диалога, в котором они были всего лишь двое — охотник и его идеальная добыча, художник и его муза, два одиноких монстра, узнавших друг друга в кромешной тьме.

Ева откинула голову на подголовник, глядя, как дождь размывает мир за стеклом. Граница, та самая хрупкая линия, что отделяла ее от того безумия, с которым она боролась, расплылась и исчезла. Она больше не просто ловила маньяка.

Она вела диалог со своим отражением в кровавом зеркале. И она боялась, что в какой-то момент ей захочется шагнуть внутрь.

Искушение

Дождь не прекращался три дня. Он заливал город, стучал по подоконникам Евиной квартиры монотонным, навязчивым ритмом, смывая с асфальта одни грехи и принося новые. Внутри нее тоже лило. С тех пор как она увидела свое искаженное отражение в мертвой женщине из холодильного цеха, Ева чувствовала себя затопленной. Затопленной страхом, гневом и чем-то еще, более темным и липким — признанием.

Художник видел ее. По-настоящему. И часть ее, та самая, что писала в дневнике о жажде края, откликалась на этот взгляд пугающим, вибрирующим резонансом.

Она не спала. Лежала в постели, уставившись в потолок, и пальцы сами находили на коже живота, чуть ниже ребер, воображаемую линию — то место, куда был воткнут нож в его последней «композиции». Она представляла холод стали, резкую боль, а затем… освобождение. Тишину. Конец этой невыносимой погони, внешней и внутренней.

Но она не могла позволить себе остановиться. Единственным якорем, единственным способом доказать, что она еще на стороне света — или, по крайней мере, на стороне порядка — было дело. А единственной нитью, ведущей в лабиринт Художника, был Виктор.

Они встретились в баре «Агапа», том самом, где пахло старым деревом, дорогим виски и тайнами. Он был уже там, в углу, в темном кашемировом свитере, дегустируя какой-то односолодовый виски. Он выглядел как джентльмен, вернувшийся из путешествия, а не как владелец подпольного клуба, где стирались границы между болью и наслаждением.

— Ева, — произнес он, и ее имя в его устах звучало как заклинание, как ласка и угроза одновременно. Его глаза, серые и пронзительные, скользнули по ее лицу, и она поняла — он все видит. Видит тени под глазами, легкий тремор рук, скрытый под скрещенными на груди руками, ту внутреннюю трещину, которую оставил после себя Художник.

Она не стала ничего скрывать. У нее не было на это сил. Сев напротив, она выложила ему все. О третьей жертве. О сходстве. О дневнике. Голос ее срывался, слова текли бессвязным, отчаянным потоком. Она ждала шока, осуждения, может быть, даже страха.

Виктор выслушал, не перебивая. Затем отпил немного виски, поставил бокал на бархатную салфетку.

— Он не просто преследует тебя, Ева, — сказал он тихо, почти нежно. — Он ухаживает. Это самый извращенный, самый опасный вид ухаживания. Он говорит на твоем языке. Языке твоих самых глубоких, самых постыдных фантазий. Он предлагает тебе не смерть, а… трансценденцию. Через боль. Через экстаз. Через уничтожение.

— Я не хочу этого, — прошептала она, но звучало это слабо, как оправдание.

— Не хочешь? — Он наклонился через стол, и его дыхание пахло дымом и дубом. — Тогда почему ты здесь? Почему ты пришла ко мне? Не за профилем маньяка. Ты можешь получить его у своих психологов. Ты пришла за другим. Ты пришла посмотреть в лицо той силе, которую он олицетворяет. Прикоснуться к ней. Понять, что в ней такого притягательного.

Он был прав. Ужасно, отвратительно прав. Она искала не информацию. Она искала опыт. Живое воплощение той бездны, что манила ее. И Виктор был идеальным проводником.

— Я боюсь, — призналась она, и в этом признании было больше облегчения, чем стыда.

— И должна бояться, — его губы тронула едва заметная улыбка. — Страх — это топливо. Он очищает. Обостряет чувства. Тот, кто не боится, уже мертв. Твой Художник… он мастерски играет на страхе. Но он ошибается в одном. Он думает, что может подарить этот опыт только через смерть. Я же считаю, что истинная сила — в том, чтобы пройти через это и выжить. Стать сильнее.

Он заплатил за выпивку и встал.

— Пойдем. Здесь слишком много людей. Слишком много… шума.

Она не сопротивлялась. Она последовала за ним по темным, блестящим от дождя улицам, как заколдованная. Он привел ее не в клуб, а в свою квартиру. Она располагалась на верхнем этаже старого, отреставрированного здания в промышленном квартале. Интерьер был минималистичным, почти аскетичным: бетонные стены, пол из темного дуба, панорамные окна, за которыми плыл в дождевой мгле ночной город. Ничего лишнего. Ничего, что могло бы отвлечь.

— Это место… оно для сосредоточения, — сказал он, снимая плащ. — Здесь нет масок. Только правда.

Он подошел к ней, и она почувствовала, как все мышцы ее тела напряглись, словно перед прыжком. Он не торопился. Его пальцы коснулись ее виска, отодвинули мокрую прядь волос.

— Ты вся в его энергии, — прошептал он. — Весь этот ужас, вся эта ярость… они сидят в тебе, как яд. Ты позволяешь ему определять твои границы. Держать тебя в его реальности.

— А как выйти? — голос ее снова предательски дрогнул.

— Через другую дверь. Через свою собственную тьму. Не ту, что он навязал, а ту, что принадлежит тебе. Ты должна встретиться с ней лицом к лицу. Принять ее. И только тогда ты перестанешь быть его жертвой.

Его руки опустились на ее плечи, сильные, уверенные. В них не было неуверенности или просьбы — только утверждение. И в этом была ужасающая, освобождающая простота.

— Я могу показать тебе. Но это будет больно. И страшно. И ты должна довериться мне. Безоговорочно. Слово «стоп» здесь не работает. Если ты его скажешь, я остановлюсь. Но наша работа будет окончена. Навсегда.

Она смотрела на него, на это красивое, холодное лицо, на глаза, в которых читалась не жестокость, а безжалостная честность. Это была сделка с дьяволом, но каким цивилизованным, каким соблазнительным был этот дьявол. Он предлагал не ад, а чистилище. Огонь, который должен был ее очистить, а не сжечь дотла.

Чтобы поймать монстра, нужно стать монстром. Старая, как мир, истина. Но Виктор предлагал альтернативу: чтобы перестать быть жертвой монстра, нужно приручить монстра в себе.

Она кивнула. Медленно, почти неосознанно.

Он взял ее за руку и повел вглубь квартиры, в комнату, которая явно не была спальней. Здесь не было кровати. Только маты на полу, зеркало во всю стену, несколько простых деревянных конструкций, напоминающих то ли тренажеры, то ли орудия пыток. Воздух пах кожей, воском и чем-то металлическим.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Первое правило, — его голос стал тише, но приобрел металлический оттенок. — Здесь нет инспектора Штерн. Нет Евы. Есть только тело. Только нервные окончания. Только дыхание. Ты понимаешь?

— Да, — прошептала она.

— Громче.

— Да.

Он подошел к стене, снял с крюка длинный, гибкий плетеный кнут. Не тот, что убивает, а тот, что учит. Он провел им по своей ладони, издавая легкий шелестящий звук.

— Ты хочешь убежать от его контроля? — спросил он. — Тогда отдайся моему. Добровольно. Осознанно. В этом разница между насилием и практикой. В согласии. В желании.

И она желала. Боже, как она желала. Не его, не боли — хотя и это тоже. Она желала остановить внутренний вихрь. Заставить замолчать голос Художника в своей голове. Заменить его образ — призрачный, всевидящий — на реальное, физическое присутствие. На боль, которую можно пережить и пережить которую она сама позволит.

— Сними одежду, — сказал он. Не приказ, а констатация факта.

Пальцы ее повиновались. Дрожали, путались в пуговицах, но делали свое дело. Скоро она стояла перед ним, чувствуя холодный воздух на коже, чувствуя себя невероятно уязвимой и… живой. Каждый нерв окончания будто оголился. Он смотрел на нее изучающе, как скульптор на глыбу мрамора.

— Ты идеальна, — произнес он, и в его голосе не было похоти, только констатация. — Такая… насыщенная болью. Она делает тебя настоящей.

Первый удар был похож на поцелуй раскаленного железа. Резкий, жгучий, оглушительно ясный. Она вскрикнула, и в этом крике вырвалось все — и страх перед Художником, и ярость на себя, и отчаяние от бессилия. Следующий удар пришелся ниже по спине, и боль расплылась горячей волной, смешиваясь с адреналином, вытесняя мысли, оставляя только чистое, животное ощущение.

Он вел ее через боль, как через танец. Удары кнута чередовались с прикосновениями его рук — то жесткими, то неожиданно нежными. Он заставлял ее дышать в такт, смотреть на свое отражение в зеркале — заплаканное, покрасневшее, искаженное гримасой, но… настоящее. Не приукрашенное маской стоицизма. Не призрачное, как у жертвы в цеху. Живое.

— Он хочет тебя сломать, — говорил Виктор, его голос был единственной нитью в этом хаосе ощущений. — Потому что сломанная вещь красива только в момент разрушения. А потом она просто мусор. Я же хочу, чтобы ты согнулась. Как сталь. Чтобы стала гибкой. Сильной. Чтобы твоя тьма стала твоим оружием, а не тюрьмой.

Он положил ее на маты, его руки исследовали ее тело, находили зажимы, места, где жил страх, и выжимали его наружу через боль, через давление. Это не было сексом в обычном понимании. Это был ритуал. Актом доминирования и подчинения он стирал следы незримого насилия Художника, заменяя их реальными, контролируемыми, имеющими начало и конец.

И когда волна боли и напряжения достигла пика, случилось невероятное. Сквозь жгучую боль, сквозь слезы и слюну на губах, прорвалась другая волна. Глубокая, темная, всепоглощающая. Волна удовольствия. Не просто физиологического отклика, а катарсиса. Выброса всего того ужаса, что копился неделями. В этом моменте не было прошлого, не было будущего, не было Художника, не было мертвых женщин. Было только тело, вздыбленная до предела нервная система и освобождающий оргазм, который вырвался из ее горла не криком, а низким, хриплым стоном, больше похожим на рычание загнанного зверя, который наконец-то обернулся к своему преследователю.

Она лежала на матах, вся дрожа, чувствуя, как боль пульсирует в крови, смешиваясь с непривычным, почти чуждым чувством покоя. Физического истощения, которое было благом.

Виктор опустился рядом, провел рукой по ее мокрым волосам.

— Видишь? — сказал он тихо. — Ты прошла через это. И выжила. Ты приняла боль и нашла в ней силу. Не смерть. Он предлагает тебе только смерть. Я предлагаю тебе жизнь. Какую бы ты ни выбрала.

Она смотрела в потолок, и впервые за долгое время в голове у нее была тишина. Отголоски боли на коже были как броня. Она подняла руку, посмотрела на красные полосы на своем предплечье. Это были ее полосы. Ее боль. Ее выбор.

Он помог ей подняться и подвел к зеркалу.

— Посмотри на себя.

Она посмотрела. Растрепанные волосы, заплаканные глаза, следы на коже. Но в этих глазах не было прежнего испуга и потерянности. В них был вызов. Признание той женщины, что смотрела на нее из глубины. Сильной. Опасной. Сексуальной в своей жестокой искренности.

— Он думает, что играет с испуганной девочкой, — прошептал Виктор, стоя за ее спиной. Его руки обняли ее, и прикосновение к воспаленной коже заставило ее вздрогнуть — уже не от боли, а от осознания своей собственной силы. — Но он ошибся. Теперь ты знаешь, кто ты. И он должен бояться тебя.

Она провела пальцами по свежим отметинам на своем теле. Это был язык, который она теперь понимала. Язык власти, контроля и освобождения. Художник говорил на нем, предлагая финал в виде ножа. Виктор научил ее говорить на нем, предлагая продолжение.

И Ева поняла, что игра изменилась. Она больше не убегала от своей тени. Она повернулась к ней лицом и сделала ее частью себя. Чтобы поймать Художника, ей не нужно было становиться им. Ей нужно было стать собой — той, кого она всегда боялась признать. Женщиной, для которой кровавый экстаз был не финалом, а лишь одним из оттенков жизни.

Она повернулась к Виктору и поцеловала его. Жестко, почти по-звериному. Это не был поцелуй благодарности или любви. Это был поцелуй союзника. Сообщника в преступлении против ее собственных демонов.

— Покажи мне еще, — сказала она, и в ее голосе звучала не просьба, а требование.

И он улыбнулся. Улыбкой хищника, нашедшего себе равную.

Искушение было не в нем. Искушение было в ней самой. И она наконец-то сдалась ему.

Ошибка художника

Тишина в квартире Виктора была иного качества, чем в ее собственной. Здесь она не была пустой или давящей. Она была насыщенной, густой, как будто после их ритуала в воздухе остались висеть молекулы выплеснутой боли, страха и последующего катарсиса. Ева лежала на широком диване, завернутая в грубый шерстяной плед. Тело ныло, каждое движение отзывалось эхом недавнего напряжения, но этот дискомфорт был… приятным. Он напоминал ей, что она жива, что она выдержала, что она способна чувствовать не только леденящий ужас.

Виктор сидел в кресле напротив, его профиль вырисовывался на фоне ночного города за панорамным окном. Он молча наблюдал за ней, и в его взгляде не было собственничества или удовлетворения. Скорее, клинический интерес садовника, наблюдающего за привитым растением.

— Он не случайный, — тихо сказала Ева, ломая молчание. Ее голос звучал хрипло, но уверенно. — Его жертвы. Они не просто люди с улицы. Он их выбирает. И не по социальному статусу или внешности. Это что-то другое.

— Почему ты так решила? — спросил Виктор, отпивая глоток воды.

— Потому что я видела их. Не как трупы, а как… личности. Первая жертва — начинающий фотограф, работавший в эстетике боди-арта с элементами БДСМ. Вторая — поэт, писавший крайне депрессивные, садомазохистские стихи, которые никто не публиковал. Третья… — она замолчала, на мгновение снова увидев свое искаженное отражение в мертвой женщине. — Третья была психологом, вела блог о «теневой работе» и интеграции темных аспектов личности. Все они были на периферии. Не главные герои, а те, кто наблюдал, фиксировал, пытался осмыслить ту самую тьму, в которой плавал Художник.

Виктор медленно кивнул.

— Логично. Он не просто убивает. Он ведет диалог. Сообществом. Теми, кто теоретически должен его понимать. Или осуждать. Он их и судит. Своим перформансом.

Мысль, туманная и неоформленная, начала кристаллизоваться в сознании Евы. Она отбросила плед, ощущая внезапный прилив энергии. Боль в теле отступила перед новым, острым фокусом.

— Мне нужен мой ноутбук, — сказала она, уже поднимаясь. — И доступ к твоему Wi-Fi. Официальные каналы… я не могу им доверять. Он, возможно, следит.

Виктор без лишних слов указал на стол в углу, где стоял мощный моноблок.

— Пользуйся. Пароль тебе известен.

Она села за компьютер, и привычный ритуал — запуск браузера, вход в зашифрованные базы данных отдела — на этот раз ощущался иначе. Она была не измученным инспектором, пытающимся удержаться на плаву, а охотницей, уловившей первый, слабый след. Боль, которую она только что пережила, обострила ее чувства, сняла шелуху паники и саморазрушения.

Она открыла досье на жертв. Отложила в сторону официальные фотографии с мест преступлений — эти леденящие душу «композиции». Вместо этого она сосредоточилась на их жизнях. Социальные сети (те, что были публичны), упоминания в прессе, резюме, хобби. Она искала точку пересечения. Не место, не время, а идею.

Час пролетел незаметно. Виктор молча сидел в кресле, погруженный в созерцание города, изредка бросая на нее взгляд. Он не мешал, не давал советов. Он просто был там, создавая то безопасное пространство, в котором ее интуиция могла работать без помех.

И тогда она нашла его. Почти случайно. В интервью поэта, данном маленькому литературному журналу, он с упоением рассказывал о «новых формах искренности», о «преодолении табу через шок», упомянув при этом некое сообщество «Красная Комната» — место, где «эстеты экстремального» могут делиться своими «исследованиями границ сознания и плоти».

Ева замерла. «Красная Комната». Название отдавало дешевым трэшом, но оно мелькало. Она пролистала досье фотографа. В его заметках, изъятых из квартиры, криминалисты зафиксировали несколько набросков с пометкой «идеи для РК». Психолог в своем блоге как-то раз упомянула о «дискуссиях в РК», которые вдохновили ее на новую статью о психологии добровольного риска.

Это было не доказательство. Это была нить. Тонкая, почти невидимая.

— Виктор, — позвала она, не отрываясь от экрана. — Ты слышал о чем-то под названием «Красная Комната»?

Он повернулся к ней, и в его глазах мелькнуло что-то — не удивление, а скорее понимание.

— Слышал. Это не место в физическом смысле. Это закрытый форум. Очень тщательно отобранное сообщество. Туда не попасть по приглашению. Нужно пройти… проверку. Продемонстрировать определенный склад ума. Готовность обсуждать вещи, которые общество предпочитает замалчивать. В основном это философские дискуссии об эстетике боли, о природе экстаза, о психологии доминирования и подчинения. Иногда делятся искусством. Литературой. Фотографиями.

— Фотографиями? — у Евы похолодело внутри.

— Не такими, как у твоего Художника. Речь идет о постановочных сценах, боди-арте, перформансах. Но да, эстетика… пограничная.

Она уже гуглила. Официальные поисковые системы не выдавали ничего, кроме упоминаний в криминальной хронике и сомнительных городских легенд. Это был цифровой подпольный бункер.

— Как туда попасть? — спросила она, глядя на него.

— Я не участник, Ева, — он покачал головой. — Моя работа… она очная, физическая. Виртуальные сообщества мне неинтересны. И слишком опасны с юридической точки зрения. Там нет анонимности. Администрация знает всех. Один неверный шаг, и тебя вычислят. И последствия могут быть весьма серьезными.

Она поняла. Это была стена. Высокая, гладкая, без единой зацепки. Отдел по киберпреступлениям, конечно, мог бы попытаться взломать форум, но это потребовало бы времени, санкций, и главное — у них не было даже прямых улик, чтобы выбить ордер. Только догадки скомпрометированного инспектора.

Отчаяние начало подниматься в горле, горькой волной. Она была так близко!

И тут ее взгляд упал на папку с вещественными доказательствами по третьему делу. На ее собственную фотографию, испещренную цитатами. И мысль, острая и безжалостная, как лезвие, пронзила ее.

Художник совершил ошибку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Не техническую. Не осторожности. Он совершил психологическую ошибку. Он был тщеславен. Он был художником, жаждущим признания именно в той среде, которая, как он считал, могла его понять. Он вел диалог не только с ней. Он вел его со всем этим сообществом.

— Он там, — прошептала она. — Он один из них. Он не просто знал о них. Он был их частью. Он делился там своими идеями. Своими эскизами. Может быть, не самими убийствами, но той эстетикой, которая их предваряла. Он искал там вдохновения. Или одобрения.

Она рванулась к моноблоку, ее пальцы залетали по клавиатуре. Она открыла базу данных отдела и запустила сложный, многоуровневый поиск. Она вбила имена всех трех жертв, добавила ключевые слова: «Красная Комната», «РК», «экстремальные переживания», «границы сознания», «эстетика боли». Она искала любые цифровые следы, пересечения IP-адресов, упоминания в переписке, в истории браузеров.

Система работала мучительно медленно. Ева чувствовала, как пот проступает на спине, смешиваясь с соленым жжением свежих следов от кнута. Она ловила себя на том, что сидит на краю стула, все тело напряжено, как струна.

Наконец, программа выдала результат. Непрямое, но ошеломляющее совпадение. Все три жертвы в разное время за последние два года посещали один и тот же узкоспециализированный блог, посвященный «маргинальной эстетике». Блог был заброшен полгода назад. Его создатель скрывался под ником «Декаданс».

И в комментариях к последнему посту в этом блоге, оставленным за неделю до первого убийства, были активны всего три человека. Те самые три жертвы. И четвертый. Ник «Скульптор».

«Скульптор». Не «Художник». Но близко. Очень близко.

Ева углубилась в архив блога. «Декаданс» выкладывал цитаты из Батая, фотографии Франсиса Бэкона, отрывки из «Истории O». И в каждой записи был комментарий от «Скульптора». Всегда емкий, всегда точный, всегда проникающий в самую суть. Он рассуждал о «прекрасном в уродливом», о «моменте истины, когда боль стирает личность», о «сакральности последнего вздоха».

Это был он. Она знала это. Так же безошибочно, как узнала его почерк на месте преступления.

У нее был ник. «Скульптор».

Это был ключ.

Она проделала то, что не сделал бы ни один следователь, следующий протоколу. Используя свои старые, еще со времен работы в киберотделе, навыки и анонимный прокси-сервер, она начала сканировать темные уголки сети, связанные с этим ником. Она искала его цифровой призрак.

И она нашла. На заброшенном имиджборде, в ветке, посвященной «некро-эстетике», «Скульптор» месяц назад оставил единственный комментарий: «Истина не в распаде, а в его преображении. В фиксации момента перехода. Только тогда хаос обретает форму».

И к этому комментарию был прикреплен файл. Удаленный, стертый, но оставивший след в кэше. Файл с названием «Эскиз_1.jpg».

Ева не дышала, запуская процедуру восстановления. Это заняло несколько минут, показавшихся вечностью. Наконец, на экране проявилось изображение.

Это был не труп. Это был рисунок. Талантливый, детализированный, выполненный цифровым пером. Эскиз будущей «композиции». Первой жертвы. Той самой, в заброшенной лофт-студии. Поза, освещение, даже неоновая лампа в углу — все было точь-в-точь. А в углу рисунка стояла подпись — не ник, а инициалы, выведенные стилизованным вензелем: «В.К.»

В.К.

Она откинулась на спинку кресла, сердце колотилось где-то в горле. Воздуха не хватало. У нее было имя. Не полное, но уже не просто призрак. У нее была связь. Он тщеславился. Он считал себя гением, опередившим свое время, и не удержался от того, чтобы не похвастаться своими «эскизами» в кругу посвященных. Это была его фатальная ошибка.

Она распечатала скриншоты: комментарий «Скульптора», восстановленный эскиз с инициалами. Бумага была теплой на ощупь. Она держала в руках не доказательство для суда — его еще предстояло добыть, — но путеводную нить. Первый реальный прорыв.

— Я нашла его, — сказала она, оборачиваясь к Виктору. Ее голос звучал хрипло, но в нем не было эйфории. Была холодная, стальная уверенность. — Он совершил ошибку. Он захотел, чтобы его поняли.

Виктор подошел, взглянул на распечатки. Его лицо оставалось невозмутимым.

— В.К., — произнес он, пробуя инициалы на вкус. — Теперь охота начинается по-настоящему. Что ты будешь делать?

Ева медленно встала. Боль в мышцах напомнила о себе, но теперь она была ей союзником. Напоминанием о ее силе.

— Я сделаю то, что должна была сделать с самого начала. Я пойду на него охотой. Не как жертва, а как хищник. У него есть список участников того форума. И я его получу. Любой ценой.

Она собрала распечатки. Ее движения были точными, выверенными. Демоны отступили, уступив место ясности цели. Художник думал, что ведет с ней извращенный танец. Но он не понимал, что его партнерша только что вспомнила, кто она такая. И ее следующий шаг будет не бегством, не защитой, а нападением.

Ошибка Художника была в том, что он разбудил в ней не жертву, а равного себе хищника. И теперь ему предстояло это понять.

Игра в кошки-мышки

Три дня. Семьдесят два часа судорожных, яростных попыток раскрыть личность «В.К.». Базы данных, налоговые отчеты, регистрации автомобилей, списки выпускников художественных вузов, членов творческих союзов. Ева просеивала горы цифрового песка, но алмаз не находился. «В.К.» был призраком. Инициалы могли быть поддельными, случайным совпадением, частью мистификации.

Это сводило с ума. Она была так близко — запах его крови уже чудился в воздухе, — но стена между ними оставалась непробиваемой. Каждый неудачный запрос, каждый пустой результат возвращал ее к тому же месту: к экрану компьютера, к распечатке того зловещего эскиза, к осознанию собственного бессилия.

И вместе с бессилием возвращались демоны. Тот катарсис, что она пережила у Виктора, оказался временным перемирием, а не победой. Нервы, оголенные болью и наслаждением, теперь были беззащитны перед нарастающим давлением. Дрожь в руках стала постоянной. Она снова начала прятать в кармане плаща плоскую фляжку с виски, делая мелкие, жгучие глотки, когда никто не видел. Это не помогало, но создавало иллюзию контроля.

Она ночевала в своем кабинете, отсылая Горского домой с кивком и ничего не значащими обещаниями «отдохнуть пару часов». Отдых заключался в том, чтобы уткнуться лицом в стол и проваливаться в короткие, прерывистые кошмары, где лица жертв сливались с ее собственным отражением, а голос Художника шептал цитаты из дневника на ухо.

Именно в таком состоянии — между сном и яви, с тяжелой головой и кислым привкусом во рту — она нашла его. Первое письмо.

Оно лежало на столе, прямо на клавиатуре ее служебного компьютера. Конверт из плотной, кремовой бумаги, без марки, без адреса. Только ее имя, выведенное тем же каллиграфическим почерком, что и цитаты на оборотной стороне фотографии.

«Ева».

Ледяная игла пронзила ее от макушки до пят. Он был здесь. В отделе. В ее личном пространстве. Или у него был сообщник. Неважно. Факт был в том, что он прошел сквозь все уровни безопасности, чтобы оставить это.

Пальцы онемели. Она оглянулась — кабинет был пуст, за дверью слышались сонные голоса дежурной смены. Она схватила конверт, разорвала его. Внутри — один лист той же бумаги.

«Дорогая Ева,

Наблюдать за твоей работой — высшее наслаждение. Ты более упорна, чем я предполагал. Ты нашла мой эскиз. Мою маленькую подсказку. Я не мог удержаться. Тщеславие — грех всех творцов, не правда ли?

Но ты смотришь не туда. Ищешь кисть и краски, когда надо искать взгляд, который видит истинную форму в бесформенной глине. Ты ищешь В.К., но это всего лишь пыль, тень. Я же предлагаю тебе найти то, что объединяет нас. Ту пустоту, что мы оба носим внутри. Ту жажду, что заставляет меня творить, а тебя — преследовать.

Ты мой единственный зритель. Только ты способна по-настоящему оценить масштаб моего замысла. Остальные… они слепы. Они видят лишь хаос и кровь. А ты? Ты видишь красоту. Я читал это в твоих глазах на месте моих скромных выставок. Не только ужас. Нет. Восхищение. Понимание.

Не трать силы на погоню за тенями. Готовься. Скоро я представлю свой новый шедевр. И он будет для тебя. Только для тебя.

Твой покорный слуга и почитатель,

Х.»

Она перечитала письмо три раза. Сначала в ужасе, потом в ярости, и, наконец, с леденящим душу, извращенным интересом. Он не угрожал. Он соблазнял. Он говорил с ней как с коллегой, как с ценителем. «Твой покорный слуга и почитатель». От этих слов стало физически плохо, но где-то в глубине, в самой испорченной части ее души, что-то отозвалось на этот тон. На это признание.

Она судорожно схватила фляжку, сделала глубокий глоток. Виски обжег пищевод, но не смог сжечь слова, врезавшиеся в сознание.

«Ты видишь красоту»

. Это была ложь. Чудовищная, отвратительная ложь. Но почему тогда она помнила каждую деталь его «композиций» с болезненной, фотографической четкостью? Почему поза третьей жертвы, эта пародия на нее, вызывала не только ужас, но и смутное, постыдное чувство… власти?

Она спрятала письмо в сейф, не сказав никому. Сообщить Горскому? Начать формальную проверку? Это означало бы признаться, что он добрался до нее, что их связь стала личной. Это сделало бы ее уязвимой в глазах отдела. Нет. Это была ее игра. Ее диалог.

На следующий день он прислал цветы.

Курьер принес огромный букет черных роз и белых лилий в ее участок. На конверте — все тот же почерк. Коллеги смотрели с недоумением, с любопытством. Ева, бледная, взяла карточку.

«Черное — для тьмы, что мы разделяем. Белое — для чистоты твоего замысла, который пока скрыт даже от тебя самой. Скоро ты расцветешь, Ева. Я помогу.»

Она выбросила цветы в мусорный бак за зданием, чувствуя на себе взгляды. Она пыталась действовать как ни в чем не бывало, но тень его присутствия витала за ней повсюду. Она ловила себя на том, что сканирует лица коллег, прохожих, ищет в них скрытую усмешку, знающий взгляд.

Зависимость нарастала. Она пила теперь не чтобы заглушить страх, а чтобы прояснить сознание, найти в алкоголе ту самую «ясность», которую он в ней восхвалял. Это не работа. Мысли путались, граница между реальностью и наваждением истончалась. По ночам ей начинал звонить телефон. Молчание в трубке, лишь тихое, ровное дыхание. Она знала, что это он. Иногда, перед тем как бросить трубку, он шептал одно слово: «Скоро».

Он был вездесущ. Он был в ее компьютере — техники не находили следов взлома, но она находила файлы с перемещенными местами страницами. Он был в ее машине — однажды утром она обнаружила на пассажирском сиденье маленькую, изящную кисточку для рисования, испачканную в темно-бурой, запекшейся краске. Или не в краске.

Она перестала спать. Сидела в своей квартире с пистолетом на коленях, прислушиваясь к каждому шороху. Ей казалось, что он стоит за дверью, дышит в замочную скважину, смотрит на нее через окно. Она позвонила Виктору, но голос ее дрожал, и она не могла связать и двух слов. Он сказал: «Ева, он в твоей голове. Он выигрывает, потому что ты позволила ему поселиться там».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она знала, что он прав. Но выгнать его оттуда было уже невозможно. Его голос стал ее внутренним голосом. Его восхищение смешалось с ее собственным самоотвращением, создавая гремучую, токсичную смесь.

Кульминацией стала посылка. Ее доставили домой. Небольшая картонная коробка. Когда она вскрыла ее, изнутри пахнуло медными монетами и чем-то сладковатым, знакомым. Мятным.

В коробке лежала старая, потрепанная плюшевая игрушка. Медвежонок. Тот самый, с которым она не расставалась в детстве, который был утешителем после всех обид и который бесследно исчез во время одного из их переездов, когда ей было лет десять.

Ева отшатнулась, словно от удара током. Это было невозможно. Этого не могло быть.

Медвежонок был аккуратно, почти хирургически вскрыт, его набивка вынута. А внутрь, в образовавшуюся пустоту, была помещена свеча. Сырая, темная, с синеватым отливом. Часть человеческого тела. Палец. Безымянный палец, которого не хватало у третьей жертвы.

И на вощеной, желтоватой коже свечи был выжжен знак. Стилизованный вензель «В.К.».

Она не закричала. Не позвонила в участок. Она опустилась на пол рядом с коробкой, обхватив голову руками. Мир плыл. Это было уже не преследование. Это был ритуал. Он не просто следил за ней с детства — это было невозможно, это паранойя. Но он нашел способ добраться до самого ядра ее памяти, до ее детства, и осквернить его. Поместить в него смерть и ужас.

Он знал ее лучше, чем она сама. И он использовал это знание, чтобы создать между ними самые интимные, самые чудовищные узы.

Она допила остатки виски из фляжки, но на этот раз это не принесло ничего, кроме тошноты. Она подползла к коробке, смотря на этого изувеченного медвежонка с его ужасным содержимым. И сквозь панику, сквозь отвращение, пробилось другое чувство. Леденящее, ясное осознание.

Он не лгал. Он действительно видел в ней своего единственного зрителя. Своего соавтора. Он посвящал ей свои ужасные симфонии, и это посвящение было формой любви. Самой извращенной, самой опасной формой, какая только могла существовать.

Игра в кошки-мышки закончилась. Больше не было охотника и добычи. Были только двое, связанные кровью, болью и каким-то запредельным, экзистенциальным пониманием. Он готовил для нее шедевр. И она, нравилось ей это или нет, должна была быть готова его принять.

Она поднялась с пола, подошла к телефону. Пальцы сами набрали номер Виктора.

— Он здесь, — прошептала она, когда он взял трубку. Голос ее был чужим, плоским, лишенным эмоций. — Он везде. И я… я не знаю, кто я сейчас. Я не знаю, где заканчиваюсь я и начинается он.

Наступила пауза.

— Ева, — наконец сказал Виктор, и в его голосе впервые прозвучала тревога. — Держись. Не сдавайся ему. Это то, чего он хочет.

— А что, если я уже сдалась? — тихо спросила она и положила трубку.

Она посмотрела на свое отражение в темном окне. Бледное, изможденное лицо с горящими глазами. Лицо женщины, которая стояла на самом краю. И которая уже не была уверена, хочет ли она отступить назад.

Или шагнуть вперед, навстречу тому, кто ждал ее в темноте.

Падение

Запах был первым, что долетел до ее сознания. Резкий, химический, сладковатый — ацетон? Нет. Жидкость для снятия лака. Она пролила ее на старый деревянный пол, пытаясь стереть с него темно-бурое пятно, которое то появлялось, то исчезало. Пятно от вина. Или крови. Она уже не помнила.

Свет, пробивавшийся сквозь незадернутые шторы, резал глаза, словно осколки стекла. Голова раскалывалась, пульсируя в такт завыванию ветра за окном. Или это завывало в ее ушах? Ева попыталась подняться с пола, но мир накренился, и ее резко бросило обратно, в ковер, пахнущий пылью и рвотой.

«Совещание».

Слово всплыло в памяти обрывком, горячим и стыдным. Кабинет начальника. Лица. Десятки глаз, устремленных на нее. Горский, пытавшийся ее удержать. Ее собственный голос, хриплый, срывающийся на крик.

«Вы не видите! Вы все слепые ублюдки! Он не маньяк, он художник! А вы… вы хотите все испачкать, все запротоколировать, превратить его шедевр в папку с документами!»

Она кричала что-то о красоте. О пустоте. О том, что только она понимает его замысел. Кто-то попытался ее успокоить, и она швырнула в него тяжелой стеклянной пепельницей.

Потом — темнота. И вот теперь она здесь. На полу собственной квартиры. Разбитая. Отстраненная. Официально — на время проведения внутренней проверки. Неофициально — все знали, что она сошла с дистанции. Художник победил.

Она снова попыталась встать, на этот раз медленно, цепляясь за ножку стола. Ноги подкашивались. Она дошла до кухни, опираясь на стены, и сунула голову под струю ледяной воды. Это не помогло. Дрожь только усилилась. Она потянулась к шкафчику, где хранился запас. Пусто. Она обшарила все углы, все карманы — ничего. Запой был настолько глубоким, что даже она, с ее опытом, не рассчитала количество.

Ломка накрыла ее с новой, удвоенной силой. Тошнота, холодный пот, предательская дрожь во всем теле. Руки тряслись так, что она не могла даже зажечь сигарету. Она сломала три спички, прежде чем сдалась, судорожно сглотнув ком в горле.

И тут ее взгляд упал на сейф. Тот самый, где она хранила улики, которые не показывала коллегам. Письма. Распечатку эскиза. И… коробку.

Коробку с медвежонком.

Мысль была омерзительной, отвратительной, но в ее нынешнем состоянии — единственно логичной. Он был везде. Он все контролировал. Может быть… может быть, он оставил ей что-то еще? Какую-то подсказку? Еще один «подарок»? Алкогольное безумие смешалось с отчаянием голодной жажды, рождая чудовищную надежду.

Она поплелась в спальню, к сейфу. Код она помнила с трудом, пальцы скользили по кнопкам. Щелчок. Дверца открылась.

Первое, что она увидела, — это коробка. Она стояла там, безмолвная и зловещая. Ева потянулась к ней, затем резко отдёрнула руку, словно обожглась. Нет. Только не это.

Вместо этого она взяла папку с письмами. Перечитала их снова.

«Ты мой единственный зритель». «Ты видишь красоту». «Скоро я представлю свой новый шедевр. И он будет для тебя».

И для него она сейчас была вот такой. Сломленной. Униженной. Лежащей в собственной блевотине и трясущейся от абстиненции. Это и был его шедевр? Ее унижение?

Ярость, внезапная и слепая, вспыхнула в ней. Она швырнула папку через всю комнату. Бумаги разлетелись веером.

— Доволен?! — прохрипела она в пустоту. — Это то, чего ты хотел?! Увидел свою грязную, пьяную музу?!

В ответ ей было лишь гулкое эхо в собственной голове.

Она рухнула на кровать, сжавшись в комок. Слез не было. Была только пустота, более страшная, чем любая боль. Пустота, в которой не было ни Евы-инспектора, ни Евы-женщины. Было лишь биологическое существо, терпящее крушение.

И в самой гуще этого небытия, на самом дне, куда не доходили даже отголоски мыслей, вдруг возникло одно-единственное, простое ощущение.

Жажда.

Не алкогольная. А та, первобытная, физическая. Жажда воды. Чистой, холодной воды.

Это было так просто, так глупо, что это прозвучало как озарение. Ей нужно пить. Иначе она умрет. Прямо здесь, на этой кровати, став его окончательным, бесславным триумфом. Умереть от обезвоживания в собственной квартире, побежденной собственными демонами.

«Нет».

Мысль была слабой, едва заметной искрой в кромешной тьме. Но она была.

Она заставила себя подняться. Дойти до кухни. Включить воду. Наполнить стакан. Руки тряслись так, что она расплескала половину. Она прислонилась лбом к холодному фасаду кухонного гарнитура и сделала первый глоток. Потом второй. Вода была невкусной, почти отталкивающей, но она пила, чувствуя, как влага медленно растекается по иссушенному организму.

Это был первый, самый простой шаг. За ним последовал второй. Она нашла силы дойти до ванной и посмотреть в зеркало.

То, что она увидела, заставило ее содрогнуться. Запавшие, лихорадочно блестящие глаза. Сальное, бледное лицо. Спутанные волосы. Это было лицо сумасшедшей. Лицо жертвы.

«Он думает, что играет с испуганной девочкой. Но он ошибся. Теперь ты знаешь, кто ты».

Слова Виктора прозвучали в памяти призрачным эхом. Тогда, после их ритуала, она поверила в них. А сейчас? Сейчас она была именно той испуганной девочкой.

Но девочка, которую он нашел в ее прошлом, в том медвежонке… та девочка не сдалась. Та девочка пережила все переезды, все обиды, и выросла. Стала инспектором. Сильной. Опасной.

Ева медленно повернулась от зеркала и посмотрела на открытый сейф. На коробку. Страх никуда не делся. Отвращение — тоже. Но к ним добавилось нечто новое. Не ярость, не истерика. Холодная, безжалостная решимость.

Он хотел, чтобы она увидела свое детство оскверненным. Чтобы она сломалась, вспомнив себя маленькой и беззащитной.

А что, если она посмотрит на это иначе?

Она подошла к сейфу, взяла коробку. Руки почти не дрожали. Она вынула из нее изувеченного медвежонка. Он был легким, пустым. Она смотрела на него, и сквозь ужас проступало другое чувство. Нежность? Нет. Нечто более острое. Собственность.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Это была

ее

игрушка.

Ее

прошлое.

Ее

боль. И он, этот жалкий подражатель, посмел прикоснуться к нему. Осквернить его своим уродливым «искусством».

Она не швырнула медвежонка в стену. Не разрыдалась. Она положила его обратно в коробку и закрыла крышку. Аккуратно, почти ритуально.

Затем она подошла к разбросанным письмам и стала собирать их. Не в приступе ярости, а медленно, тщательно, складывая в ровную стопку. Каждое письмо, каждое слово было теперь не доказательством его власти над ней, а уликой. Уликой против него.

Она приняла холодный душ. Долгий, ледяной, сдирающий с кожи пот, рвоту и запах страха. Она оделась в чистую, темную одежду. Выпила еще воды. Нашла забытую пачку сухарей и съела несколько, хотя есть не хотелось.

Она не была сильной. Она была опустошенной. Но в этой опустошенности не осталось места для иллюзий, для страха, для жалости к себе. Остался только голый, холодный факт.

Он атаковал ее на самом глубоком, личном уровне. И он проиграл. Потому что она выжила. Она поднялась с пола. Она посмотрела в лицо своему оскверненному прошлому и не сломалась.

Падение было необходимо. Чтобы оттолкнуться от дна.

Она подошла к окну. Рассвет только-только начинал размывать черноту ночи, окрашивая горизонт в грязно-серые тона. Где-то там он был. Готовил свой «шедевр». Думал, что она сломлена.

Она позволила себе редкую, беззубую улыбку. Улыбку хищницы, которая только притворилась раненой, чтобы заманить добычу поближе.

Он хотел диалога? Он его получит. Но не тот, на который он рассчитывал.

Она вернулась к столу, взяла свой личный, незарегистрированный телефон. Тот, который не могли прослушать. Она набрала номер, который выучила наизусть, работая в киберотделе. Номер «серого» хакера, человека, который не задавал лишних вопросов за соответствующую плату.

— Алло? — пробурчал сонный голос.

— Это Штерн, — сказала она. Ее голос был низким, хриплым, но абсолютно твердым. — Мне нужна информация. Все, что можно найти по человеку с инициалами В.К. Все. От рождения до последней покупки в магазине. И еще кое-что… Мне нужна архитектура старого театра «Модерн». Все планы. Подземные коммуникации. Все.

Она положила трубку. Падение было позади. Теперь начиналось восхождение. И на этот раз она не будет полагаться на отдел, на протоколы, на чью-либо помощь.

Она будет охотиться одна. И он об этом узнает. Очень скоро.

Слияние и отражение

Тишина в ее квартире была иной. Прежде она была гнетущей, наполненной призрачными шагами и шепотом из-за двери. Теперь она была рабочей. Насыщенной гулом мощного процессора и почти осязаемым напряжением мысли. Отстранение от дела, формально являвшееся наказанием, стало ее главным стратегическим преимуществом. Ее больше не отвлекали совещания, отчеты, язвительные взгляды коллег. Она могла полностью погрузиться в него. В Художника.

Она не пыталась забыть его слова. Наоборот, она впустила их в себя. Она распечатала все его письма и развесила на стене в гостиной, превратив ее в подобие доски с доказательствами, но не полицейской, а психоаналитической. Рядом с письмами — фотографии его «композиций». Не для того, чтобы вызвать отвращение, а чтобы изучать. Как искусствовед изучает манеру мастера.

Она перестала бороться со сходством, которое он так яростно подчеркивал. Она начала его культивировать.

Первым делом она снова прочла свой старый дневник. Не те вырванные цитаты, что он прислал, а полную, уцелевшую после его «реставрации» версию. Она читала его не как исповедь, а как криминальный протокол. Протокол души, находящейся на грани. Она искала не боль, а точки напряжения, те самые «триггеры», которые могли быть созвучны ему.

«Сегодня снова видела его глаза. В них не было ничего. Пустота, которая манит, как пропасть».

Она писала это о своем партнере, с которым работала над делом Риверса. О серийном насильнике, у которого действительно был пустой, ледяной взгляд. Но теперь она читала это иначе. Как описание не объекта, а субъекта. Как потенциальное описание самого Художника. Его тоже могла манить пустота.

«Что во мне сломалось? Или, может быть, так и должно было быть? Я иду по краю, и мне так хочется шагнуть вниз...»

Раньше эти строки вызывали у нее стыд. Теперь она видела в них не слабость, а невероятно мощный импульс. Жажду абсолютной свободы, даже ценой самоуничтожения. Ту самую жажду, что двигала им.

Она больше не была Евой, пытающейся поймать маньяка. Она была его зеркалом. Темным двойником, который пытался понять логику своего отражения, предугадать его ход.

И его следующий ход должен был быть связан с ней. Он ясно дал это понять. «Главный шедевр». Ее душа.

Что это могло означать? Не убийство. Смерть была слишком банальна, слишком конечна. Он был художником. Он хотел не уничтожить холст, а преобразить его. Запечатлеть момент метаморфозы.

Он хотел, чтобы она

сделала выбор

. Чтобы она добровольно перешла на его сторону. Чтобы ее воля сломалась не от страха, а от признания его правоты. От того, что она увидит в его искусстве высшую истину.

Именно этого он добивался своими письмами, своими «подарками». Он не запугивал. Он соблазнял. Он показывал ей, что они — две стороны одной медали. Порядок и хаос, следователь и преступник, свет и тьма. И он хотел, чтобы она признала, что тьма — ее родная стихия.

Она подошла к карте города, которую тоже прикрепила к стене. Места его преступлений были отмечены красными булавками. Они не образовывали четкой геометрической фигуры, но в их выборе была закономерность. Заброшенная лофт-студия в бывшем промышленном районе. Подвал старого доходного дома в центре. Холодильный цех на окраине. Все места — маргинальные, переходные. Места, где стиралась грань между прошлым и настоящим, между жизнью и забвением. «Момент перехода», как он сам писал.

И его главный шедевр должен был состояться в подобном месте. В месте, символизирующем ее собственный переход.

Она взяла в руки распечатку архитектурных планов театра «Модерн», которые ей добыл хакер. Заброшенный уже лет двадцать, он был идеальной сценой. Был. Но что-то подсказывало ей, что это слишком очевидно. Слишком банально. Он знал, что она вышла на инициалы «В.К.», что ищет его. Он не стал бы вести ее в место, которое она могла бы вычислить.

Она отбросила логику следователя. Она попыталась думать как он. Как художник, создающий специфичный сайт инсталляции. Инсталляцию, центральным элементом которой должна была стать она.

Где произошел бы ее главный переход? Где стерлась бы грань между Евой-инспектором и темным отражением, которое он в ней взращивал?

Она обвела взглядом свою квартиру. Нет. Слишком приватно, слишком мелко. Это было бы бегством.

Ее офис? Слишком прозаично. Слишком много чужих энергий.

И тогда ее взгляд упал на папку с ее личным делом. На фотографию из того самого дела Риверса. На тот самый пустой взгляд, о котором она писала в дневнике.

Дело Риверса. Ее первое крупное дело в отделе по тяжким преступлениям. Оно же — ее первое крупное поражение. Юрий Риверс, «Фотограф». Он похищал молодых женщин и делал с них серию снимков, фиксируя их страх, их унижение, их медленное угасание. Последние снимки всегда были постановочными, напоминающими известные картины на тему смерти. Он называл это «посмертной эстетизацией». Они вышли на него, но не успели. Последняя жертва умерла от обезвоживания, пока они оформляли ордер. Он скрылся. Его так и не нашли.

Это дело сломало ее. Оно стало той трещиной, из которой поползли ее демоны, ее зависимость, ее уверенность в том, что любое зло можно остановить.

И Художник… его почерк был другим, более изощренным, более жестоким. Но эстетика была та же. Фиксация. Эстетизация. Превращение живого в арт-объект. Он был эволюционной версией Риверса. Его духовным преемником.

Мысль ударила ее с такой силой, что она прислонилась к стене, чтобы не упасть.

Он не просто нашел ее дневник. Он изучил ее дело. Все ее дела. И он выбрал ее не только потому, что увидел в ней родственную душу. А потому, что она была связующим звеном. Между ним и его предшественником. Между его искусством и искусством другого мастера.

Ее переход должен был произойти там, где началось ее падение. Где она впервые столкнулась с темной эстетикой и потерпела поражение.

Она рванулась к компьютеру. Ее пальцы летали по клавиатуре. Она искала адрес. Тот самый старый фотосалон, который арендовал Риверс. Тот самый, в подвале которого они нашли его «студию».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Здание должно было быть снесено. Или заброшено.

Она нашла его. Промышленная зона на берегу затона. Двухэтажное кирпичное здание бывшего цеха. По данным, оно стояло бесхозным последние пять лет. Риверс арендовал его через подставные фирмы.

Это было идеально. Место, пропитанное ее личным поражением, ее болью. Место, где творил его «учитель». Место перехода для них обоих.

Он будет там. Она была в этом уверена. Он готовил сцену для своего главного произведения. Для нее.

Она не чувствовала страха. Она чувствовала лишь холодную, безжалостную ясность. Она поняла его замысел до конца. Он хотел не просто убить ее. Он хотел, чтобы она, стоя на пороге того места, где когда-то сломалась, добровольно сделала шаг в его мир. Чтобы она признала его искусство высшей формой истины. Чтобы ее душа, пройдя через боль и искушение, преобразилась и стала частью его шедевра.

Он хотел не жертву. Он хотел соучастника.

И это была его вторая, и уже непростительная, ошибка.

Потому что, поняв это, она получила над ним власть. Она знала сценарий его пьесы. И она могла его изменить.

Она подошла к сейфу и достала свое служебное оружие. Пистолет был тяжелым, холодным, знакомым. Она проверила обойму, дослала патрон в патронник. Затем она сделала нечто, что шло вразрез со всеми протоколами. Она сняла с пистолета затвор, нашла тонкое сверло и тиски. Аккуратно, с хирургической точностью, она просверлила в стволе едва заметное отверстие. Теперь оружие могло выстрелить один, от силы два раза, прежде чем ствол разорвет. Оно было смертельно опасным для того, кто из него стрелял.

Она не собиралась вступать с ним в перестрелку. Ей было нужно нечто иное. Символическое оружие. Атрибут ее старой жизни, который должен был быть беспомощным в решающий момент.

Потом она собрала сумку. Фонарь. Наручники. Аптечку. И кое-что еще. Ту самую коробку с медвежонком.

Она стояла перед зеркалом в прихожей, глядя на свое отражение. Бледное, сосредоточенное лицо. Глаза, в которых горел холодный огонь. В них не было ни безумия, ни страха. Была только решимость.

Он хотел видеть в ней свое отражение? Хорошо. Она покажет ему его. Но отражение, которое она ему явит, будет не тем, чего он ждал.

Он хотел заполучить ее душу? Что ж, он ее получит. Но это будет не сломленная, преображенная им душа. Это будет душа охотницы, которая зашла так далеко в своем безумии, что стала опаснее любого монстра.

Она больше не пыталась отгородиться от тьмы. Она стала ею. Не для того, чтобы слиться с ним, а для того, чтобы сражаться с ним на его территории. На его языке.

Она выключила свет и вышла из квартиры. Ночь приняла ее в свои объятия. Она не была больше ни инспектором Евой Штерн, ни сломленной женщиной. Она была тенью, идущей навстречу другой тени. Чтобы определить, какая из них реальнее.

Главный шедевр был готов к представлению. Но авторство уже было не только за ним.

Финал перформанса

Звон бутылки о край стакана был единственным звуком, нарушавшим тишину квартиры. Ева держала его в руке, наблюдая, как последние капли янтарного виски заполняют граненое стекло. Не для храбрости. Для ясности. Алкоголь больше не затемнял сознание, он, парадоксальным образом, прояснял его, смывая шелуху навязанных правил, приличий, страха. Он обнажал стержень, ржавый и надтреснутый, но все еще стальной.

Отстранение от дела стало не наказанием, а освобождением. Теперь ей не нужно было притворяться частью механизма. Она стала вольным охотником. Или добычей, вышедшей навстречу хищнику, чтобы решить исход игры один на один.

Перед ней на столе лежала карта города, испещренная пометками. Распечатки переписок из того самого закрытого форума. Фотографии жертв. И один-единственный ключ – старая театральная афиша, найденная в книге, взятой у Виктора. «Ангелы Адаса». Постановка по мотивам маркиза де Сада, шедшая двадцать лет назад в театре «Эребус». Театр сгорел, труппа распалась, режиссер покончил с собой. Идеальное место для финального акта.

Она знала. Знание это было не логическим выводом, а физическим ощущением, холодной тяжестью внизу живота. Художник вел ее сюда, к этому порогу. Все его послания, все намеки были билетом на этот спектакль. Он не просто предсказывал ее приход – он ставил его, режиссировал им.

Ева допила виски. Ожог в горле был приятен. Она встала, подошла к зеркалу в прихожей. Отражение смотрело на нее усталыми, прозрачными глазами. Волосы, собранные в небрежный пучок, тени под глазами, которые не скрыть. Она не пыталась. Она сняла пиджак, оставшись в простой черной футболке. Расстегнула кобуру, проверила «Глок» – полный магазин, патрон в патроннике. Вес оружия в руке был единственной знакомой и неоспоримой реальностью.

Она не вызвала подкрепление. Это был бы профанацией. Войска, ворвавшиеся в святилище, распугали бы призраков, разрушили хрупкую архитектуру предстоящего диалога. Это был ее крест. Ее частная исповедь с дьяволом.

«Эребус» стоял на отшибе, в промзоне, черным провалом в ночном небе города. Когда-то величественное здание в стиле ар-деко теперь представляло собой обугленный остов. От главного фасада остались лишь колонны, упиравшиеся в никуда, как пальцы скелета, вцепившиеся в землю. Ветер гулял по пустым глазницам окон, завывая в такт биению ее сердца.

Ева припарковала машину в двух кварталах, подошла пешком. Никаких машин с наблюдением, никаких сирен. Только она и ночь. Запах гари, смешанный с запахом влажного камня и времени, висел в воздухе недвижимо.

Она обошла здание. Запасной вход, служебная дверь, сорванная с петель, зияла чернотой. Ева достала тактический фонарь, взяла пистолет на изготовку и шагнула внутрь.

Темнота поглотила ее с первой же секунды. Она оказалась в лабиринте подсобок и коридоров. Луч фонаря выхватывал из мрака обгоревшие декорации, порванные провода, горы мусора. Под ногами хрустел шлак и битое стекло. Она двигалась наощупь, слушая пространство. И тогда она услышала это.

Музыку.

Сначала едва уловимо, сквозь вой ветра. Классика. Орган? Нет, виолончель. Одинокий, низкий, стонущий звук, который плыл сквозь руины, наполняя их вибрацией. Это был «Плач» Баха, Сюита для виолончели соло № 5. Музыка страдания и трансценденции.

Она пошла на звук. Он вел ее, как нить Ариадны, через лабиринт к главной цели – зрительному залу.

Дверь в зал была закрыта. Массивная, дубовая, обугленная по краям. Ева приложила ладонь к шершавой поверхности. Отсюда музыка доносилась громче. Она сделала глубокий вдох, отшатнулась и ударила плечом рядом с ручкой.

Дверь с скрипом поддалась, и ее захлестнула волна звука и запахов.

Зрительный зал «Эребуса» был огромным амфитеатром, уходящим в темноту. Потолок обрушился частично, и лунный свет серебристыми столбами падал сквозь дыры, освещая сцену. Или то, что от нее осталось. Занавес был полностью сожжен, открывая черную пасть портала.

Но не это заставило ее сердце остановиться.

Посреди сцены, в луне лунного света, стояло кресло – бархатное, темно-бордовое, единственный уцелевший предмет мебели. А в нем, спиной к залу, сидела фигура. Неподвижная. Строгий контур плеч, коротко стриженные волосы.

И музыка. Она лилась не из колонок. На краю сцены, в тени, сидел живой человек. Мужчина в концертном фраке, вдохновенно водивший смычком по виолончели. Его фигура была лишь силуэтом, частью декораций.

Ева медленно, шаг за шагом, стала спускаться по проходу между рядами сгоревших кресел. Песок и пепел хрустели под подошвами. Она не сводила глаз со спины в кресле.

– Я знал, что ты придешь, Ева, – голос прозвучал не со сцены, а справа от нее, из партера.

Она резко развернулась, направляя фонарь и ствол в ту сторону.

Из тени между рядами поднялся человек. Он был одет в темные, практичные штаны и рубашку, его лицо освещалось лишь отблеском лунного света. И она его узнала.

Доктор Артур Лэнг. Психиатр, консультировавший отдел по первому делу Художника. Спокойный, ироничный, с умными глазами, который тогда сказал ей: «Инспектор, вы слишком близко к пропасти. Осторожнее, можно поскользнуться».

Он улыбался. Не злобно, а скорее с теплотой, с которой встречают старого друга.

– Доктор Лэнг, – голос Евы прозвучал хрипло, но твердо. – Я не удивлена.

– Потому что в глубине души ты всегда знала, – он сделал несколько шагов к ней, его руки были пусты, ладони раскрыты. – Мы ведь одного поля ягоды, Ева. Охотники за истиной, скрытой за гранью человеческого опыта.

– Истина? – она фыркнула, не опуская оружия. – Вы называете истиной это патологическое уродство?

– Я называю истиной последний экстаз, – его голос стал тише, задушевнее. – Тот единственный миг, когда боль и наслаждение становятся неразличимы. Когда плоское, серое бытие наконец прорывается всплеском абсолютного, неоспоримого чувства. Я не убивал их, Ева. Я освобождал. Я был последним, кто видел в них не безликих обывателей, а богов, испытывающих катарсис.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Вы – психопат с манией величия, – холодно парировала она. – И вы под арестом.

Он рассмеялся. Звонко, искренне.

– Арест? Это финал для полицейских протоколов. Наш финал должен быть иным. Взгляни.

Он кивнул в сторону сцены. Виолончель смолкла. Музыкант аккуратно отложил инструмент и растворился в темноте за кулисами. А фигура в кресле медленно, с театральной плавностью, развернулась.

Это был манекен. Восковая кукла невероятной реалистичности. У нее было лицо Евы. Ее собственные черты, ее усталые глаза, полуоткрытые губы. На манекене была точная копия ее одежды – черная футболка, джинсы. Но футболка была разорвана у плеча, обнажая искусственную кожу, на которой тончайшей кистью была выведена абстрактная картина – спираль из багровых и алых оттенков, стекающая к сердцу. Это было красиво. Чудовищно красиво.

– Моя последняя работа, – прошептал Лэнг, подходя ближе. – «Инспектор Штерн на пороге». Незавершенная. Ей не хватает... последнего мазка. Жизни.

Ева почувствовала, как по спине бегут мурашки. Это был не просто акт устрашения. Это было предложение. Самое искреннее, какое она когда-либо слышала.

– Вы хотите, чтобы я стала вашим шедевром?

– Я хочу, чтобы ты стала соавтором, – поправил он. – Ты ведь чувствуешь это? Ту пустоту, которая зияет внутри? Ту жажду чего-то настоящего, даже если это боль, даже если это смерть? Ты пыталась заткнуть ее алкоголем, работой, болью. Но это – суррогаты. Я предлагаю тебе оригинал.

Он стоял теперь в нескольких шагах. Она могла выстрелить. Два раза в грудь, один в голову. Протокол. Но палец не сжимался на спусковом крючке.

– Ты смотришь на мои картины и видишь не ужас, а красоту, – продолжал он, его голос гипнотизировал. – Ты понимаешь замысел. Ты единственная, кто способен оценить масштаб. Мы не маньяк и полицейский. Мы – художник и его муза. Хищник и его единственная достойная добыча. Заверши этот перформанс со мной. Не как жертва. Как равная.

Он протянул ей руку. Не в жесте угрозы, а в приглашении.

И самое ужасное было в том, что часть ее – та самая, что тянулась к бутылке, что искала забвения в объятиях Виктора, что смотрела на фотографии его «работ» с запретным, щемящим интересом – эта часть откликалась. Он был прав. Она понимала. Скука обыденности была для нее хуже любой агонии. А он предлагал самый интенсивный опыт из всех возможных.

Она вспомнила все его жертвы. Их застывшие лица, запечатлевшие последний миг жизни. В них был не только ужас. В них был восторг. Катарсис, как он и говорил.

– Ты боишься не смерти, Ева, – сказал он, словно читая ее мысли. – Ты боишься, что никогда по-настоящему не жила. Я могу дать тебе это. Давай создадим наш совместный шедевр. «Кровавый экстаз». Твое имя будет жить в вечности, слитое с моим.

Ева медленно опустила пистолет. Ее рука дрожала. Она смотдела на его протянутую руку, потом на свое восковое отражение на сцене. Это было так просто. Сделать шаг. Принять свою природу. Превратить внутреннюю боль во внешний, прекрасный ужас.

Она закрыла глаза, погружаясь в пустоту внутри себя. И нашла там не свет, а нечто иное. Не желание смерти. Не желание боли. А холодную, неумолимую ярость. Ярость против этой красоты, против этого искушения, против того, что он был прав, и именно поэтому он должен был быть уничтожен. Не как преступник, а как идея. Как соблазн.

Она открыла глаза. Дрожь в руке прекратилась.

– Нет, – тихо сказала она.

Улыбка на лице Лэнга не дрогнула, лишь в его глазах мелькнуло что-то вроде разочарования.

– Жаль. Значит, ты выбрала роль статистки. А не примы.

Он резко дернул головой. Из темноты за кулисами вышли две фигуры. Крупные, в капюшонах. Его помощники. Охранники. Музыкант был не единственным.

Ева не стала целить. Она инстинктивно выстрелила в ближайший источник света – в большую люстру, висевшую над сценой. Стекло посыпалось дождем, и один из лучей лунного света погас, погрузив часть сцены в еще более глубокий мрак.

Это дало ей секунду. Она отпрыгнула за ближайший ряд кресел, падая на пол, в груду мусора. Послышались шаги, быстрые и тяжелые. Они шли к ней с двух сторон.

Она перекатилась, высунулась из-за укрытия и выпустила две пули в ближайшую тень. Громкий стон, тяжелое падение. Один.

Второй был уже близко. Ева резко встала, и в тот же миг что-то тяжелое и острое вонзилось ей в плечо. Не пуля. Нож. Адская боль пронзила тело, но адреналин заглушил ее почти мгновенно. Она развернулась, схватила нападающего за руку с ножом и, используя его же инерцию, ударила его головой о металлический каркас кресла. Раздался глухой, костный хруст. Он беззвучно осел.

Она тяжело дышала, выдернула нож из плеча. Кровь хлынула горячей струей, пропитывая рукав. Боль была огненной, но чистой. Реальной.

– Браво! – раздался аплодисмент Лэнга. Он стоял на сцене, рядом со своим восковым двойником, и хлопал. – Какая энергия! Какая животная сила! Вот она, истинная природа, Ева! Под слоем цивилизации и долга!

Она подняла пистолет, целясь в него. – Концерт окончен, доктор.

– О, нет, – улыбнулся он. – Он только начинается.

Он достал из кармана небольшой пульт и нажал кнопку.

Снизу, из-под сцены, донесся щелчок, а затем ровное, зловещее шипение. Ева почувствовала запах. Резкий, химический. Бензин.

Он поджег театр.

– Я не могу позволить тебе испортить финал, – сказал Лэнг. – Если ты не хочешь стать искусством, станешь его фоном. Сгоришь здесь, как и положено всему старому и отжившему.

Пламя, яркое и оранжевое, уже лизало края сцены, подбираясь к занавескам и деревянным балкам. Дым повалил густыми клубами.

Ева выстрелила. Пуля пробила плечо Лэнга, отбросив его назад. Он вскрикнул не от боли, а от ярости, схватившись за рану.

– Так вот твой выбор?! – проревел он сквозь дым. – Банальность! Заурядность полицейской пули!

Она выстрелила еще раз, но он уже отпрыгнул вглубь сцены, в нарастающую стену огня. Пламя жадно поглощало его восковую куклу, бордовое кресло, декорации.

– Мы встретимся в аду, Ева Штерн! – его голос донесся сквозь треск огня. – Там, где нет больше граней!

Ева отступила. Жар становился невыносимым. Дым ел глаза и легкие. Она повернулась и побежала к выходу, спотыкаясь о горящие обломки, держась за кровоточащее плечо.

Она вырвалась на улицу, в холодную ночную свежесть, и упала на колени, отчаянно хватая ртом воздух. Позади нее «Эребус» пылал, освещая небо багровым заревом, как и подобает настоящему финалу.

Она не поймала его. Он сгорел. Или нет? Она не знала. Она знала лишь одно: она сделала свой выбор. И теперь ей предстояло жить с его последствиями. С огнем, который пылал не снаружи, а внутри нее. И с пониманием, что часть предложения Художника навсегда останется с ней, как незаживающая рана, как кровавый экстаз, от которого не было избавления.

Выбор

Первый выстрел был подобен хлопку разрывающейся струны в том самом виолончельном концерте, что только что звучал в тишине. Пуля пробила плечо Артура Лэнга, отбросив его назад, к ногам воскового двойника Евы. Он вскрикнул, но это был не крик боли, а звук яростного, оскверненного возмущения. Прерванный аккорд.

– Банальность! – прохрипел он, хватаясь за рану, из которой меж пальцев сочилась алая краска его жизни. – Заурядность полицейской пули! Это твой ответ на гимн абсолютной свободы?!

Ева стояла в проходе, пистолет в вытянутой руке, дуло которого все еще дымилось. Дым от выстрела смешивался с едким дымом, начинавшим подниматься от сцены. Запах бензина становился все ощутимее.

– Мой ответ – «нет», – ее голос был тихим, но стальным, как клинок. Он резал завесу его риторики. – Никаких гимнов. Никаких перформансов. Только конец.

Лэнг засмеялся, и этот смех был похож на треск ломающегося стекла. Он медленно поднялся, его лицо, искаженное гримасой, было обращено к ней.

– Конца не будет, Ева. Есть только трансформация. Смотри!

Он нажал кнопку на пульте, который все еще сжимал в неповрежденной руке.

Сначала раздался тот самый щелчок, а потом – низкое, угрожающее шипение, доносящееся из-под пола сцены. Одновременно с ним по краям амфитеатра, в проходах, вспыхнули огненные языки. Невысокие, но плотные стены пламени, отрезающие путь к отступлению. Он не просто поджег театр. Он создал огненное кольцо, арену. И они с Евой были на ней главными актерами.

Жар ударил в лицо. Воздух заколебался, стал густым и обжигающим.

– Финал должен быть эпическим! – провозгласил Лэнг, раскинув руки, будто принимая поклон невидимой аудитории. – Или мы вдвоем вознесемся в пламени как новое божество, рожденное из экстаза и боли, или ты сгоришь здесь, как последняя жертва старого мира! Выбор, Ева! Всегда выбор!

Она выстрелила еще раз. Пуля пробила сцену в сантиметре от его ноги, подняв облачко древесной пыли.

– Хватит слов! – крикнула она, отступая от надвигающейся стены огня. – Это не искусство! Это патология!

– А что такое патология, как не природа, прорвавшаяся сквозь тонкую пленку культуры? – парировал он, не двигаясь с места. Пламя позади него начинало лизать кулисы, отражаясь в его глазах двумя алыми точками. – Ты изучала меня. Ты заглядывала в ту бездну, которую я открыл. И ты видела там себя. Скажи, что ты чувствовала, глядя на мои картины? Отвращение? Или… зависть?

Ева молчала, сжимая рукоятку «Глока». Ее плечо пылало от боли, кровь сочилась по руке, делая пальцы липкими. Дым щипал глаза. Но хуже всего было то, что его слова, как иглы, вонзались в самую суть ее страхов.

– Они были живы, как никогда, – его голос стал заговорщицким, интимным, проникая сквозь треск огня. – В тот последний миг, когда плоть кричит от наслаждения, а душа уже прощается с телом… В этом разрыве, в этом предельном напряжении и рождается единственная подлинная правда жизни. Та правда, которую ты тщетно пыталась заглушить виски и саморазрушением. Я не отнимал у них жизнь, Ева. Я дарил им вечность в одном-единственном, совершенном мгновении.

Он сделал шаг вперед, к краю сцены. Пламя уже ползло по бархатному креслу, восковая кукла начала плавиться, лицо Евы искажалось, превращаясь в сюрреалистичную маску. Это было жуткое зрелище – уничтожение ее двойника.

– Твои демоны… эта пустота внутри… они не враги. Они – голод, – продолжал он. – Голод по чему-то настоящему. Ты пришла сюда одна, Ева. Не потому, что ты храбрая. Потому что ты жаждала этого. Жаждала встречи со мной. С той частью себя, что способна на… абсолютное чувство.

Ева почувствовала, как подкашиваются ноги. Не от потери крови, а от тяжести этой правды. Он читал ее как открытую книгу. Да, она пришла сюда одна. Да, часть ее, та самая, что вела ее на дно бутылки, что искала острых ощущений в опасных связях, что смотрела на фотографии его «работ» не только с ужасом, но и с запретным, мрачным восхищением… эта часть жаждала услышать его слова.

– Освободись, Ева, – его голос стал шепотом, который было слышно сквозь весь грохот пожара. – Позволь мне показать тебе тот самый миг. Миг перехода. Это не боль. Это… освобождение от всей боли разом. Это экстаз, по сравнению с которым все твои оргазмы – всего лишь судорожные подражания. Стань моим последним шедевром. Не как безвольная жертва, а как соавтор. Мы создадим картину, перед которой померкнет все. «Кровавый экстаз» в его чистейшем воплощении. Наше с тобой совместное творение.

Он протянул к ней руку. Не в жесте команды, а в приглашении. В его глазах горела не злоба, а фанатичная, почти религиозная вера. И самая чудовищная из щедрот.

И она… заколебалась.

Пальцы на спусковом крючке ослабли. Пистолет дрогнул. Что было за гранью? Вечный покой? Небытие? Или он говорил правду? Мгновение абсолютной, шокирующей ясности, ради которого стоило отдать все?

Она увидела свою жизнь – череду серых дней, пустых бутылок, одиноких ночей, невыносимой тяжести бытия. Она вспомнила вкус виски – не удовольствия, а забвения. Вспомнила объятия Виктора – не любви, а попытки почувствовать хоть что-то через боль. Все это было бегством. А он предлагал не бегство, а прибытие. Конец пути.

Ее рука с пистолетом медленно опускалась.

– Да, – прошептал Лэнг, и в его голосе зазвучал триумф. – Отпусти. Отпусти контроль. Отпусти боль. Позволь себе наконец… почувствовать.

Она сделала шаг. Еще один. Теперь она стояла у самого края сцены. Пламя бушевало вокруг, жар опалял кожу. Он смотрел на нее с благоговением, как на чудо.

– Как… – ее голос сорвался. Она прочистила горло, забитое дымом. – Как это будет?

– Как танец, – сказал он мягко. – Как последний, самый страстный танец. Я буду твоим проводником. Боль будет лишь мостом. А на другом конце… неописуемый восторг. Слияние со всем сущим. Ты станешь искусством, Ева. Вечным и прекрасным.

Он медленно, чтобы не спугнуть, сошел со сцены и подошел к ней вплотную. От него пахло кровью, дымом и дорогим одеколоном. Он был воплощением ее самых темных мыслей, ее самого страшного и честного «я».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

– Дай мне оружие, – попросил он тихо. – Это символ твоего старого мира. Откажись от него.

Ева смотрела на него завороженно. Ее разум, отравленный его философией, уставший от борьбы, был готов капитулировать. Это было так просто. Прекратить сопротивление. Утонуть в обещанном экстазе.

Она медленно, почти неосознанно, стала поворачивать пистолет, чтобы отдать ему рукояткой вперед.

И в этот миг ее взгляд упал на его рану. На алое пятно, расползавшееся по рубашке. На кровь. Ее собственная кровь на руке смешалась с его кровью в ее восприятии. И это зрелище стало холодным ударом реальности.

Это была не краска. Не метафора. Это была боль. Настоящая, физическая, грязная боль. Не ведущая к какому-то возвышенному экстазу, а просто разрушающая тело. Боль, которую чувствовали его жертвы. Не катарсис, а агония. Не освобождение, а конец.

Она вспомнила не свои страдания, а их. Не свою пустоту, а украденные у них жизни. Их лица. Их имена. Они не становились богами. Они просто умирали. Насильственно, жестоко, одиноко.

И он, Лэнг, этот пророк нового искусства, стоял перед ней с простой огнестрельной раной, и эта рана причиняла ему самую обыденную, самую человеческую боль. В его глазах, помимо фанатизма, читался и страх. Страх смерти. Тот самый страх, который он так презирал.

Вся его философия в одно мгновение рассыпалась в прах. Это была не истина. Это была сложная, вычурная упаковка для банального садизма и страха перед небытием. Он не был творцом. Он был разрушителем, прикрывавшимся красивыми словами.

И она… она была Евой Штерн. Инспектором. Запойной алкоголичкой. Сломанной женщиной. Но она была жива. И в самой этой жизни, в ее боли, в ее борьбе, в ее падениях и попытках подняться – была своя, неприукрашенная правда. Правда, которая не нуждалась в посмертной эстетизации.

Ее пальцы снова сомкнулись на рукоятке пистолета. Не с дрожью отчаяния, а с силой ясного, окончательного решения.

– Нет, – сказала она. И на этот раз в ее голосе не было ни сомнений, ни страха. Была лишь ледяная, беспощадная определенность.

Глаза Лэнга расширились. Он увидел перемену. Увидел, что его заклинание рассеялось.

– Ева… – начал он, но было уже поздно.

Она не стала стрелять. Вместо этого она, собрав все силы, рванулась вперед и нанесла ему мощный удар головой в переносицу. Раздался тот самый костный хруст, который она слышала от его помощника. Он отшатнулся с оглушенным криком, кровь хлынула у него из носа.

Она не дала ему опомниться. Бросилась на него, повалив на горящий пол. Пистолет выскользнул из ее руки и улетел в сторону. Теперь это была грубая, примитивная борьба без философии и эстетики. Два зверя в огненной ловушке.

Они катались по раскаленным доскам, обжигаясь, задыхаясь в дыму. Лэнг, несмотря на рану, был силен. Он оказался сверху, его окровавленные пальцы вцепились в ее горло.

– Я… давал тебе… бессмертие! – хрипел он, сжимая ее шею. – А ты… выбрала тлен!

Ева дергалась, пытаясь сбросить его. Пятна поплыли перед глазами. Воздуха не хватало. Она нащупала рукой на полу что-то твердое – обломок сгоревшей декорации, острый, как шило. И со всей силы вонзила ему в бок.

Он завыл, его хватка ослабла. Она вывернулась, отползла, хватая ртом едкий, горячий воздух.

Он поднялся на колени, держась за новый источник боли в своем боку. Его лицо было залито кровью из носа, глаза налились безумием и ненавистью.

– Ты… ничто… – булькал он. – Пыль… прах…

Ева встала. Шатаясь, она подошла к своему пистолету и подняла его. Пламя уже пожирало потолок над ними, куски штукатурки и горящих балок начали падать в зал.

Она направила оружие на него. На этот раз – твердо, без колебаний.

– Мой выбор – жизнь, – сказала она. – А твоя тьма… она умрет здесь. С тобой.

Он смотрел на нее, и в его взгляде, сквозь боль и ярость, промелькнуло нечто вроде удивления. Почти уважения. Он проиграл. Его искусство, его философия, его экстаз – все это оказалось слабее простой, упрямой воли к жизни даже в самом жалком ее проявлении.

– Тогда… умри… со мной… – он попытался встать, сделать последний выпад.

Ева выстрелила. Пуля ударила ему в грудь. Он рухнул навзничь, на горящие доски.

Она не стала ждать, не стала смотреть. Она развернулась и побежала сквозь огненное кольцо, пригнувшись, закрывая голову рукой. Пламя обжигало кожу, дым выедал глаза. Она прорвалась сквозь стену огня в центральный проход и бросилась к выходу, который уже был почти не виден в дыму.

Она вылетела на улицу, в холодную, свежую ночь, и рухнула на мокрый асфальт, отчаянно, судорожно кашляя и вдыхая живительный воздух.

Позади нее «Эребус» пылал, как гигантский погребальный костер. В его сердце сгорал Художник и все его изуверские картины.

Ева перевернулась на спину, глядя на клубы дыма, поднимающиеся к звездному небу. Боль в плече была невыносимой, все тело горело. Но она была жива.

Она сделала свой выбор. Не в пользу света – внутри нее все еще была тьма. Не в пользу добра – она слишком многое видела и совершила. Она выбрала жизнь. Не прекрасную, не чистую, не наполненную смыслом. Просто жизнь. С ее болью, ее борьбой, ее падениями и ее правом на следующее утро.

И впервые за долгие годы, лежа на холодном асфальте, истекая кровью и глядя на адское пламя, она почувствовала не пустоту, а нечто иное. Хрупкое, едва уловимое, но реальное. Спокойствие. Цену выбора. И тишину после крика.

Тишина после крика

Ожог на плече затянулся багровым, некрасивым шрамом, который нылел при смене погоды, напоминая о себе тупой, глубокой болью. Как и шрам в душе. Они были похожи – оба напоминали о том, что рана закрыта, но не исчезла. Она стала частью ландшафта ее тела, как и воспоминания – частью ландшафта ее сознания.

Прошло три месяца. Весна медленно отвоевывала улицы у зимы, смывая талым снегом последние следы сажи от пожара в «Эребусе». Город, ненадолго взбудораженный историей «Художника», давно нашел себе новые сенсации. Очередной политический скандал, провалившийся стартап, возрождение какого-то забытого квартала – ритм мегаполиса был неумолим и равнодушен к частным трагедиям и триумфам. И в этом была своя, жестокая справедливость.

Официальная версия гласила: доктор Артур Лэнг, известный психиатр, оказавшийся серийным убийцей по кличке «Художник», погиб во время пожара в заброшенном театре «Эребус» при попытке задержания. Тело было опознано по стоматологическим записям и остаткам ДНК. Дело закрыто.

Но в городе ходили и другие слухи. Что тело было настолько обуглено, что идентификация не может быть стопроцентной. Что кто-то видел человека, похожего на Лэнга, в пригороде на следующий день после пожара. Что его «искусство» нашло последователей, и где-то в подполье уже зреет новый, еще более изощренный перформанс. Эти слухи были порождением того же страха и того же темного любопытства, что когда-то питали и самого Художника. Он проиграл, но его идея – идея о том, что за гранью привычной морали скрывается нечто более истинное и прекрасное – продолжала жить в городском фольклоре, как вирус.

Для Евы Штерн не было никакой неоднозначности. Она помнила запах его крови, смешанный с дымом. Помнила хруст кости под своим ударом. Помнила, как он рухнул, сраженный ее пулей. Он был мертв. Она в этом не сомневалась. Но мертв ли он для нее – это был другой вопрос.

Ее вернули на службу после краткого административного расследования. Геройский ореол, пусть и скомканный и неудобный, перевесил ее самоуправство и отстранение. Ей дали медаль, которую она забросила в дальний ящик стола, и повышение, от которого у нее не было ни радости, ни горя. Теперь у нее был собственный маленький кабинет с окном во двор. Она разбирала дела, руководила молодыми детективами, ходила на совещания. Рутина стала своего рода терапией. Монотонная, повторяющаяся деятельность затягивала раны, как слабый наркоз.

Но по вечерам она возвращалась в свою пустую квартиру, и тишина здесь была иной, чем раньше. Раньше это была тишина пустоты, зияющей дыры, которую нужно было заполнить хоть чем-то – голосами из телевизора, музыкой, наконец, алкоголем. Теперь тишина была наполненной. В ней звучало эхо. Эхо ее собственного выбора.

Она больше не пила. Не потому, что нашла в себе силы или обратилась к богу. Просто в тот момент, когда она после выписки из больницы впервые подошла к бару, рука сама потянулась не к виски, а к банке с холодным кофе. Это не было осознанным решением. Это был инстинкт. Тело, пережившее настоящую борьбу за выживание, отвергло суррогатное самоуничтожение. Бутылка все еще стояла на своем месте, нетронутая, как музейный экспонат, как напоминание о пути, с которого она свернула. Она не боялась ее больше. Она просто потеряла к ней интерес.

Ее демоны никуда не делись. Они сидели в углу ее сознания, те самые тени, что шептали ей о бессмысленности и тлене. Но теперь у нее был на них ответ. Не громкий, не победный клич, а простая, физическая память тела. Память о том, как она выбрала жизнь. Не счастливую, не осмысленную, а просто жизнь. И этот выбор отнял у демонов их главный козырь – соблазн небытия. Они стали просто частью пейзажа, как шрам на плече, как осенний дождь за окном.

Однажды она встретила Виктора. Случайно, в книжном магазине. Он был таким же собранным, харизматичным, его глаза по-прежнему буравили ее насквозь.

– Ева, – он кивнул, оценивающе оглядев ее. – Выглядишь… цельной.

– Бывает, – сухо ответила она.

Он подошел ближе, понизив голос.

– Он действительно мертв? Или его искусство просто ждет нового куратора?

В его глазах она увидела не просто любопытство. Она увидела тот же голод, тот же интерес к бездне, что когда-то был и у нее.

– Искусство мертво, – четко сказала она. – Осталось только уголовное дело. И труп.

Виктор усмехнулся.

– Жаль. В его безумии была своя правда. Та правда, что мы все боимся признать.

– Правда в том, что он был убийцей, а его жертвы мертвы, – отрезала Ева, и в ее голосе не было места для дискуссии. – Все остальное – нарциссизм и оправдание для слабых.

Она развернулась и ушла, чувствуя его взгляд на своей спине. И не обернулась. Эта дверь в ее жизни захлопнулась навсегда.

Были и ночные кошмары. Она просыпалась в холодном поту, ей чудился запах гари и звук виолончели. Иногда во сне она опускала пистолет и протягивала ему руку. И просыпалась с криком, зажатым в горле. Но с каждым разом эти кошмары приходили все реже. Они теряли свою власть, становясь просто дурными воспоминаниями, а не живыми сущностями.

И вот, в одну из таких тихих, прохладных ночей, она поднялась на крышу своего дома. Высотка стояла на окраине, и отсюда открывался вид на весь город – бесконечное море огней, пульсирующее живой, неумолимой энергией. Где-то там люди любили, предавали, рождались и умирали, строили карьеру и пропивали жизнь. Совершали подвиги и становились жертвами. Все это было одновременно и ничтожно, и грандиозно.

Она подошла к самому краю, к невысокому парапету. Ветер трепал ее волосы, ставшие за последние месяцы чуть длиннее и небрежнее. Она не боялась высоты. Высота давала перспективу.

Она нашла свое отражение в темном стекле слухового окна, ведущего в техническое помещение. Оно было смутным, размытым, как призрак. Но она различала контуры своего лица – резче стали скулы, глубже легли тени под глазами. В них читалась усталость. Но не опустошенность.

Она всматривалась в свое отражение, ища в его глубинах тень Художника. Ту самую тень, что когда-то манила ее, сулила освобождение через разрушение. Но тени не было. Была только она. Ева Штерн. Инспектор. Алкоголичка в ремиссии. Женщина, несущая в себе шрамы и воспоминания. Сломанная. Но живая.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она не нашла ответов на главные вопросы. Не обрела веру. Не поняла смысла жизни. Мир не стал лучше или справедливее. Он остался прежним – жестоким, сложным, абсурдным.

Но она изменилась. Она приняла хаос внутри и снаружи. Приняла свою темную сторону не как нечто, что нужно уничтожить или выпустить на волю, а как часть целого. Она заключила перемирие с самой собой. Хрупкое, напряженное, но перемирие.

Она стояла на краю крыши, над бушующим океаном городского света, и слушала тишину. Не абсолютную тишину – снизу доносился отдаленный гул машин, вой сирены, чей-то смех. Но внутри нее самой царила тишина. Та самая, что наступает после долгого, пронзительного крика. После катарсиса, который не был ни божественным, ни демоническим, а просто человеческим. После выбора, который она сделала не ради спасения мира, а ради себя.

Он говорил: «Экстаз – это тишина после крика». Он видел в этом финал, точку, кульминацию, за которой следует небытие или преображение в искусство.

Для нее это стало началом.

Экстаз – это тишина после крика. И она научилась в этой тишине жить.

Конец