Отчим. Сделаю тебя взрослой или Рассказы для взрослых

Глава 1. Алиса

— Твоя мачеха раньше не привозила сюда своих деловых партнеров.

Я подалась вперёд. Да, в машине сидела она — моя мачеха Анна. А из нее выходил незнакомец, мрачный, широкоплечий мужчина в дорогом чёрном пальто. Волосы тёмные, коротко стриженные, огромный даже с высоты второго этажа.

Его я не знала. А я знала всех, с кем мачеха ведет бизнес, который ей оставил отец.

И это пугало.

От него жди беды. Я поняла это в ту самую секунду, как только он поднял голову, стрельнув в меня тяжелым взглядом.

Он обошёл машину, распахнул дверь Анне. Она подалась к нему ближе, словно специально. Он приобнял её, придержал за талию — и не отпустил сразу. Держал он её так, как держат не чужую женщину. Меня передёрнуло.

Я сидела на балконе второго этажа, в том самом кресле, которое скрипит на поворотах. Усталая, в старых джинсах и измазанной краской футболке, с волосами, стянутыми в пучок, из которого всё вылезло ещё час назад. Я только что закончила работать над этюдом для портфолио и вышла подышать.

Краем глаза заметила: въездные ворота сработали. Щёлк — и перед ними остановились ее две черные машины. Глянцевые, с тонированными стёклами. Я сдвинула брови. Зачем ему столько охраны? И таких гостей не стала бы ждать и тысячу лет.

— Кто это такой? — Зина Марковна, моя няня с ранних лет, вытерла руки о передник и внимательно посмотрела на сцену во дворе дома. – Может адвокат?

— Адвокаты не возят столько охраны. Я ставлю на бандита.

Я наблюдала, как он помог Анне взять сумку из машины. Всё было слишком... театрально. Она позволяла ему касаться себя, позволяла задержать руки. И он этим пользовался. Не случайно — намеренно. Как будто демонстрировал, что теперь она принадлежит ему. Что и дом, и машина, и даже воздух вокруг — теперь его территория.

По телу полз озноб, словно и я стала частью этой самой собственности.

Они о чём-то заговорили, и Анна весело засмеялась, положив ладонь ему на грудь. Слишком легко, слишком привычно. Значит, уже давно знакомы. Скорее всего даже делят постель.

— Этот тип не из Москвы, — пробормотала Зина Марковна, щурясь на солнце. — Видишь, как держится? Не как наш. И не как гость. Такой и медведя может повалить.

— Он не гость, — сказала я. — Он ее любовник.

Она повернулась ко мне, прищурившись.

— Думаешь?

— Ну посмотри как она него смотрит. Словно цель ее жизни, ему прислуживать. Жуть.

Анна подняла глаза. Наши взгляды встретились. Я не отвела глаз. Она тоже — но на секунду её улыбка дрогнула. Она знала, что я всё поняла.

Мужчина обернулся, взглянул вверх. Его взгляд скользнул по мне быстро, но при этом — будто насквозь. Я замерла. Глаза серые, холодные, внимательные. Словно что-то считал и вынес приговор. Без слов. Без улыбки.

— Но что ему нужно здесь? — спросила Зина.

— Без понятия, — ответила я. — Но он здесь не просто так.

Он открыл багажник. Там был не чемодан — два.. Ночевать собрались тут? Трахаться в доме, который когда – то принадлежал моей матери и ее родителям?

Я стиснула зубы.

Они поднялись по ступеням. Скрипнула входная дверь — Зина пошла открывать, а я осталась наверху, как охрана на башне. Слишком поздно спускаться, да и не хотелось. Я слышала их шаги в холле, её щебетание, его короткие, сдержанные ответы.

Голос у него был низкий, хрипловатый, и звучал он так, будто каждое слово вылеплено из железа.

— …дочка моего покойного мужа, — услышала я, — закончила школу, художница. Всё сама по себе. Трудный характер.

— Это та, что сверху таращится? — спокойно сказал он.

Я отпрянула от перил, но было поздно. Он уже видел меня.

Через пару секунд они поднялись на второй этаж. Я стояла в коридоре, руки испачканы в синей гуаши, за спиной — комната, где всё в краске: кисти, баночки, холсты, запах растворителя. Он остановился, глядя прямо на меня.

Я не сразу осознала, насколько он высокий. Почти под два метра, не меньше. Широкоплечий, как будто выточенный из чего-то тяжёлого — камня, стали. На нём была чёрная рубашка, тонкая, плотная, и ткань натягивалась на груди, словно не справлялась с мускулами. Он казался слишком реальным — почти чуждым в этой белой, вычищенной лестничной клетке, как будто вышел с другого слоя реальности.

Я вдруг поймала себя на мысли, что впервые мне не хочется рисовать натюрморт. Хочется рисовать лицо. Его. Лоб, скулы, руки. Грубые, уверенные, опасные.

И тут же — холод внутри. Страх. Он не просто мужчина. Он — угроза.

Анна вздохнула, как будто ей стало неловко перед ним за мой вид.

— Алиса, ну что за вид, господи… Это Ратмир Давыдов. Мой мужчина, — сказала она так, словно это единственное достижение, которым стоит гордится. Когда – то она управляла моим отцом, но этим мужчиной управлять не сможет никто.

Он молчал. Смотрел. Словно прикидывал, сколько с меня хлопот. И стоит ли игра свеч.

— Добрый день, — сказала я. Голос получился чуть хриплый.

Он чуть кивнул. На губах мелькнула издевательская улыбка, с которой он осмотрел мой внешний вид.

— Ты это в таком виде всегда дома ходишь? Или встречаешь гостей выборочно?

Я сжала зубы. Отвечать не хотелось. Он улыбнулся. Но это была не улыбка. Это была демонстрация зубов.

— Ну, ничего, — сказал, сжав талию Анны. — Я тебя быстро в чувство приведу. Ты ж теперь мне почти как дочка. Почти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1.1

Анна засмеялась. А я поняла: всё.

Они прошли мимо, в гостиную. Я осталась в коридоре, с краской на руках и мутным шумом в ушах. Сердце било в груди слишком быстро. Почти как в детстве, когда Анна в очередной раз оставляла синяк, а потом целовала в висок и говорила: «Ты же знаешь, Гена тебе не поверит».

Но сейчас было иначе. Это был не страх перед привычной жестокостью. Это было новое. Отравленное. Гораздо опаснее.

Я чувствовала его шаги — они вибрировали по полу, тяжёлые и уверенные. Я слышала, как он посадил Анну на диван, как сказал что-то короткое, как щёлкнула зажигалка. Представила, как он закуривает. Медленно. Без суеты. Мужчина, который всё держит под контролем.

Зина вышла из кухни, поставила на стол вазу с фруктами, посмотрела на меня.

— Он что, остаётся? — спросила я глухо и пошла за ними. – Анна, объясни, что он тут делает.

Анна повернулась ко мне с тем самым выражением, которое я знала с детства. Приторная мягкость, в которой пряталась злоба.

— Я знала, что ты расстроишься, но… Мы с Ратмиром любим друг друга. И уже поженились, — она протягивает ладонь, на которой сияет огромный бриллиант.

— Что ты сказала? — переспросила я, моргнув. Голос звучал как-то нереально — слишком тихо для того, что происходило внутри. — Ты что, издеваешься? Труп отца не успел остыть, а ты уже нового мужа привела? В мой дом?!

Ратмир сделал шаг ближе. Его голос прозвучал ровно, но жёстко:

— Тут нет ничего твоего, Алиса. Дом и все имущество принадлежит твоей мачехе.

— А теперь и тебе, да? Ты для этого на ней женился? Потому что у самого ничего нет?! — закричала я.

Анна всплеснула руками и тут же нырнула к нему под локоть, изображая обиду. Всё как всегда.

— Она всегда такая, — промямлила она жалобно. — Ненавидит меня с тех пор, как Геночка на мне женился.

И — рыдания. Те самые, обученные. Чёткие, расчётливые.

Я сглотнула. Он стоял близко. Ближе, чем позволительно. Смотрел в упор. И во взгляде было не сожаление, не злость, а стальной холод. Как у людей, которые привыкли давить без шума.

— Закрой рот, — приказал он. — Или я заставлю.

Я молча уставилась на него. В груди будто сорвалось что-то — боль, злость, паника. Но я не заплакала. Никогда.

Он двинулся, почти коснувшись меня.

— Не смейте прикасаться ко мне! — выдохнула сквозь зубы. — Никогда.

Он напрягся. Но не сказал ни слова. Просто смотрел. Как будто рассчитывал — на что я способна.

Я развернулась и почти бегом ушла. Только на лестнице поняла, что кулак у меня всё ещё сжимает тряпку с краской. И вишнёво-красная полоса осталась у него на рукаве.

— Вернись сюда и извинись!

Боже, как я ненавижу ее, а теперь и его. И я бы уже давно сбежада куда подальше, но тогда выгонят Зину, а с ней остануться без лечения ее дочь. И единственная возможность лечение во Франции. Осталось дождаться, когда вступлю в права наследования.

— Ты ей приказывай, а мне не смей!

Я захлопнула за собой дверь чердачной мастерской и провернула ключ. Дважды. Замок старый, но надёжный — дед заказывал ещё в девяностых, когда боялся, что его дом «отожмут». Не отжали. Отжали после.

Внутри пахло маслом и лаком. На подоконнике сохла пастель, на полу — тюбики и смятые салфетки. Это было моё единственное место. Мой пузырь. Сюда не ходили. Здесь не приказывали. Я закрыла окно, села на табурет, уткнулась в холст. Руки дрожали.

Внизу кто-то закричал — Анна. Потом дверь хлопнула. Голоса. Тихо. Тревожно. А потом тишина.

Я не повернулась, когда послышались шаги наверху. Тяжёлые. Чужие. Не Зина. Не Анна.

Звук в замке. Дёрнули раз — не получилось. Два — чуть сильнее. Потом пауза. И — резкий металлический скрежет. Специальный инструмент. Не ломом. Отмычкой. Холодно. Чётко. Совсем не по-бизнесменски.

Щелчок. Замок сдался.

Я вскочила, отступая к окну.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял не гость. Не любовник мачехи. Не временный постоялец.

На пороге стоял хозяин.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 2.

С этого дня ты под моим контролем, — сказал он, голосом грубым, хриплым, как шаги по гравию. — И я умею управляться с такими, как ты. Будешь истерить — научишься держать язык за зубами. Очень быстро.

Он вошёл в мастерскую, как хищник в вольер — не оглядываясь, не интересуясь ничем, кроме меня. Пространство, наполненное краской, терпким запахом льняного масла и солнечным светом из окна под потолком, не имело для него значения. Он будто вытеснил из комнаты воздух, сделав его плотным, тяжёлым, как одеяло, брошенное на лицо.

Его взгляд впился в меня. Тяжёлый, прямой, обескураживающе спокойный. Я почувствовала, как что-то холодное, живое, скользнуло по спине — как тень над светом.

Он закрыл дверь за собой и щёлкнул замок.

— Эта дверь, — произнёс он медленно, с угрозой, — больше никогда не будет закрыта. А ты больше никогда не будешь со мной так разговаривать. Поняла?

Я подняла голову, и даже это движение далось с трудом — словно мышцы шеи ослабли. Дрожь внутри поднималась, как волна — и я старалась удержать её, как умею.

— А что ты мне сделаешь? Ударишь? Давай. Мне всё равно. Я получу свои деньги и уеду. Во Францию. Учиться.

Он усмехнулся. Без намёка на радость. Эта усмешка была как трещина по стеклу — холодная, неумолимая.

— Ты их получишь только если Анна даст добро. А, как ты поняла, все её решения теперь зависят от меня. Всё, что касается тебя — зависит от меня.

Он приближался. Шаг за шагом. Мастерская будто сужалась, стены придвигались ближе, пол скрипел от его ботинок. С каждым сантиметром, что он съедал между нами, в груди росло давление — как перед панической атакой.

— Твоё будущее — я. И тебе же лучше, если ты будешь послушной девочкой. Я люблю послушных девочек.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 2. 1

Он схватил меня за волосы — резко, уверенно, без колебаний. Я откинулась назад, тело инстинктивно напряглось. Боль пронзила кожу на голове, но я не закричала. Смотрела прямо ему в глаза. Страх, злость, унижение — всё смешалось. Он ждал ответа.

— Поняла?

Я кивнула. Губы сжались до боли, сердце билось в горле, будто застряло.

— Я не буду с тобой спать, — выдавила я из себя, не узнавая собственный голос. — Никогда.

Он рассмеялся. Громко. Грубо. Зло. Словно выдохнул в лицо дым.

— С тобой? — Он скользнул пальцами по моему комбезу, дразняще касаясь молнии. — Да у меня на тебя даже не встанет.

Он осмотрел меня, как судья, как мясник — сверху вниз. Медленно. Смертельно.

— Неудивительно, что у тебя нет парня. В таком виде ты возбудишь разве что зэка.

Щёки вспыхнули. Не от стыда — от ярости. Но голос предал меня. Горло сжалось, как будто туда заползли ледяные пальцы.

Он отпустил мои волосы — как тряпку, как ненужный мусор.

— Учти: я не твой ухажёр. И не твой папочка. Я твой хозяин. И ты здесь, потому что я разрешил. Как и твоя бесполезная няня. Завтра будет вечеринка в честь нашей свадьбы. И если ты умная, то тебе на ней лучше появиться одетой нормально. - Он отвернулся. Как будто я перестала существовать. — Или выйдешь голой.

Я не выдержала.

Рука с тряпкой — тяжёлой, промокшей вишнёвой гуашью — метнулась сама собой. Быстро. Без расчёта. На инстинкте.

Пятно на его чёрной рубашке разошлось, как рана.

Он замер.

Тишина. Почти физическая. Гудящая.

Медленно он опустил взгляд. Потом — поднял его на меня. Никаких вспышек. Никакой ярости. Только пустота. Ледяная, мёртвая.

Он подошёл к столу и, не глядя, схватил картину — ту самую. Мою. Три ночи. Моя душа, мой сон, моя надежда.

— Нет! — вырвалось с криком. — Пожалуйста! Я… Я сделаю всё, что ты скажешь! Только не трогай её!

Он усмехнулся. Едко. Как будто я ему надоела.

— Да кому нужна твоя мазня?

Он швырнул её обратно на стол. Холст стукнулся, задрожал, как живой.

И ушёл. Дверь хлопнула, как выстрел. Мольберт закачался.

Я стояла, вцепившись в край стола, будто в перила над пропастью.

Потом — пустота. Только дыхание. Только пальцы, что никак не могли перестать дрожать.

Ненависть не вспыхнула — она поднялась, как вода в кипящем чайнике. Плавно. Неотвратимо. Жгучая, как ожог.

Я обошла мастерскую. Подняла холсты, этюды, наброски. Всё, что было моим. Что делало меня мной.

Сложила в сундук. Бережно. Слёзы текли по лицу, но я их не замечала. Они были частью движения, как кисть в руке.

Мне нужно было уйти.

Сейчас. Пока не сожгла всё к чёрту.

Я закинула в рюкзак блокнот, пару карандашей, бутылку воды. И тут вошла Зина.

Осторожно. Как будто я могла лопнуть.

Я стояла, держась за сундук, будто за якорь, который не хочет отпускать.

— Я ухожу, — выдавила я. — Немедленно. Я больше не могу тут находится! Сначала она, теперь еще и этот…

Зина побледнела. Как стена.

— Алиса, ты… ты не можешь. — Шаг ближе. — Потерпи. Ради неё. Ради Леночки. Ну кто, кроме тебя, заберёт нас во Францию?

Я отвернулась. Не хотела, чтобы она видела мои глаза. Ни жалости. Ни боли. Ничего.

— Если ты уйдёшь, она погибнет, — прошептала Зина. — Ты же знаешь.

Я знала. Именно поэтому и рвало изнутри.

— Прости, — сказала я. — Я эгоистка.

Зина покачала головой и обняла. Крепко. По-матерински. И от этого мне стало только хуже.

— Ну что ты, деточка… Всё правильно ты чувствуешь. Просто у всех сил нет. Хочешь, блинчиков напеку? Или котлеток?

Я покачала головой. В ушах всё ещё звенело. Как будто один и тот же звук крутился в голове.

«У меня на тебя даже не встанет.»

Как клеймо.

Я не могла остаться.

Но и уйти — не могла.

— Я… Я пойду на речку, — выдохнула.

Зина кивнула. Не спросила больше ничего. Только смотрела — с тревогой, как будто прощалась.

Я вышла. Ноги будто несли чужое тело. Дом стал чужим. Всё стало чужим.

Кроме бумаги.

Она — всё ещё моя.

И грязь, в которой я нарисую лицо этого подонка — тоже.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 3.

Ненавижу, когда она открывает дверь без стука. Как будто входит не ко мне, а в комнату, которую ей и так давно пора было отдать. Как будто всё тут — её.

— Надеюсь, ты хорошо спала, Алиса.

Анна. Женщина, которую мой отец называл «второй половиной».

Вошла как хозяйка. Запах духов, лака, дорогого текстиля — всё при ней. Светлое платье по фигуре, причёска как на глянце — косы, выложенные в корону. Не в мою же комнату она собиралась, ясно, где всегда краска и пахнет акрилом. Скорее, на кастинг на роль молодой жены. Противно.

Я не сдержала усмешку. Она всё ещё играла в моложавость, в игру «я лучше, чем твоя мать». А мне — хотелось укусить. За руку, за горло. Или за эти красивые губы, из которых текла отрава.

— Единственное место в доме, где я так и не смогла сделать ремонт, — фыркает она, оглядывая комнату. — Всё ещё прячешься в прошлом?

«Прячусь». Смешное слово. Эта комната — всё, что осталось. Серые стены, старая мебель, кровать, которую отец собрал сам. Только её и не тронули. Тяжёлая, добротная. Из другого времени.

— Эта кровать — из другой жизни, Алиса, — снова она. — Смешно видеть её тут.

— А мне нравится.

Слышу, как дрожит мой голос. Упрямый. Детский. Но только рядом с ней я чувствую себя вот так. На грани. Как будто меня снова в детский сад запихнули, и на входе велели не спорить.

— Конечно, тебе нравится. У тебя вкус, как у бухгалтера из девяностых. Странно, что тут не висит ковер на стене. — Она смотрит на меня. Тело моё — от макушки до пят — под её взглядом как под лупой. — Посмотри на себя. В этом свитшоте… Ты выглядишь так, будто спала в подвале.

Сжимаю зубы. Даже дышать сложно. А она вальяжно опускается на стул возле шкафа. Перебрасывает ногу на ногу. Как хозяйка. Как будто это не мой дом.

— Но я пришла не за этим. Вчера ты устроила шоу. Истерику. А потом сбежала в свой лес. Он теперь часть семьи, а если ты хочешь остаться ее частью, придётся вести себя как подобает дочери Пикассо. Да и сказала ты какую — то чушь про его положение и причины его женитьбы на мне.

— Я сказала правду, — шепчу.

— Ты сказала мерзость, — перебивает она. Голос у неё мягкий. Но губы растянуты в этой фальшивой полуулыбке. — Теперь всё испорчено. Он думает, ты неадекватная. Я еле отмазалась. Знаешь, кто такой Ратмир? Это серьёзный человек. А не твои мальчики из дорам.

— Мне плевать, что он думает, — вырывается. Я встаю. Почти срываюсь. Голова звенит, но тело не слушается. — Он не должен был приезжаьть. Он никто. Зачем ты вообще вышла за него замуж?!

Анна усмехается. Наклоняется вперёд. Говорит низко, с наслаждением:

— Он один из самых влиятельных людей страны. Он поможет мне не упустить бизнес твоего отца, сохранить деньги и приумножить их. Ну, это не считая того, что он великолепен. Уж тебе, как художнику, лучше меня это знать.

Вспоминаю о своих вчерашних набросках, которые выкинула. Не хочу его рисовать. Не буду.

Она молчит. Потом добавляет:

— Но самое главное — он может многое. Очень многое. У него связи, деньги, рычаги. Люди слушают его. И если я хочу сохранить бизнес твоего отца, отправить тебя во Францию и вылечить эту твою Лену, мне нужен кто-то, кто может держать всё это на плаву. Понимаешь теперь? Ты даже не представляешь, сколько акул набросились на меня, когда умер твой отец.

В этом есть смысл. Я знаю, что Анне пришлось не легко. Она словно управляла огромным кораблем, который дрифтует по волнам, среди целой своры пиратов. Наверное, ей и правда нужен человек, который поможет.

— Только не понимаю, зачем было жениться, тем более что любовью там и не пахнет.

— И не надо, — пожимает плечами. — Ты должна понять: мужчина рядом — это не про любовь. Это про возможности.

Я так и сижу в своём кресле, оставив набросок грозы, смотрю как она ходит по комнате, рассуждая.

— Или ты взрослеешь — и понимаешь, что жизнь устроена так. Или остаёшься в своих розовых мечтах. Только помни: этот дом держится не на воспоминаниях. А на таких, как Ратмир.

Я уже не дышу. Смотрю в её глаза — и ничего не вижу. Ни тепла. Ни вины. Ни сожаления.

— Но у тебя ведь были другие, — рвется из меня. Она изменяла отцу, а он закрывал на это глаза. Неужели и Богданов будет? — Все эти… партнёры. Ты же...

Она даже не моргает.

— Мешает, что я замужем?

Я молчу. Не понимаю как можно выйти замуж и не любить.

— Мужчина мешает, только если ты ему что-то рассказываешь. А Ратмир — не из любопытных. Он получает своё. Я — своё. Нас всё устраивает.

Она встаёт. Гладит подол платья. Плотно обтягивает бёдра.

— Ты вообще кого – нибудь любишь? , — говорю. Просто чтобы услышать. Просто чтобы проверить, осталась ли она человеком.

— Алиса. — Снова этот голос, будто она меня баюкает. — Ты говоришь, как школьница. Любовь — не роскошь, а стратегия.

Я хочу сказать: «Ты — чудовище». Но в горле — сухо.

— Мне тридцать семь, — продолжает она. — И я хорошо умею считать деньги. Я взрослая женщина и знаю, чего хочу. Однажды ты поймешь меня.

— Разве можно так жить? — прошипела я. — Ради денег.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 3.1

— Ради денег и секса, — соглашается она так легко, будто это строчка из договора. — Боже, какой он дикий в постели. Настоящее животное. Ты даже не представляешь, какой он. Как он двигается. Сила у него — как у зверя. Когда он сжимает бёдра, когда вгрызается в шею... У него нет жалости. Ни капли. И это — блаженство. Когда ты вся — под ним. Когда тебе больно, страшно — и ты всё равно открываешься.

Я не двигаюсь. Стою, как прибитая. Поворачиваю голову — и взгляд сам скользит к мольберту.

Он пуст. Но будто живой.

На холсте — ещё ничего. Только фон. Но я вижу, как рождается движение. Как краска, будто сама по себе, растекается, очерчивая тела. Мужское и женское. Сплетённые. Горящие. Неправильные.

Анна продолжает, не замечая меня:

— Он не просит. Он берёт. С первого раза. И каждый — будто последний. Можешь звать, можешь молчать — всё равно. А потом он просто поворачивается ко мне спиной, и я лежу, вся в ссадинах, с этой тупой, сладкой болью в животе — и понимаю, что наконец-то кто – то напомнил мне Стаса.

Незнакомое имя вырывает меня из иллюзии.

Я слышу, как в груди что-то ломается.

На холсте уже не двое, а один силуэт — без лица. Без имени. Как клякса. Как след. Он растекается вниз — по подрамнику, по полу, прямо ко мне. Меня тошнит.

Анна выдыхает. Медленно. Глядит на меня со снисходительной усмешкой, будто только что рассказала, как удачно купила сапоги.

Меня качает. Словно затошнило. Будто кто-то пнул в живот изнутри.

Анна смеётся. Видит, как я побелела.

— Ох, Алиса… Не переживай. Тебе такое ещё не скоро светит. — Она наклоняется. Смотрит в лицо. — Не в том ты виде. С такой одеждой и этой фигурой… ты максимум кого привлечёшь — это курьера с пиццей.

Каждое слово — как укус.

— Займись собой, — морщит нос. — Начни выглядеть как женщина. Женщина должна быть мягкой. Вкусной. Понимаешь?

— А ты не боишься, что тогда твой благоверный обратит на меня внимание?

— Не смеши. Даже твоему отцу перестало нравится проводить с тобой время. Пусть у вас и было одно увлечение. Но против женской красоты никто не устоит.

Я опускаю взгляд. Но вижу перед собой не свои кроссовки. Не свитер. Вижу отца.

В его старой мастерской. Руки в краске. Рубашка в пятнах. Пахло растворителем, деревом, кожей. Пахло домом. Он молчал — но был рядом. Тогда я ещё верила, что достаточно просто быть хорошей. Рядом. И он всегда будет за меня.

А потом пришла она.

И всё выкинула.

Даже меня.

Он стал верить ей. Всегда ей. Даже когда я кричала. Даже когда пыталась доказать, что она врёт.

«Не выдумывай», — говорил.

Я резко выпрямляюсь.

Если рассказать Ратмиру, кто она такая на самом деле...

Он не поверит. Мужчины не любят, когда рушат их картинки.

Особенно такие — с ногами, губами, обещаниями.

— А если я ему расскажу о твоих партнёрах?

Она смеётся, останавливается в проёме.

— Сначала ведёшь себя как истеричка, выглядишь как нищенка — думаешь, тебя кто-то послушает?

Смеётся.

Открывает дверь. Но не уходит. Поворачивается, бросает через плечо:

— Одевайся и приходи на завтрак.

— Не хочу. Я не голодная.

— Ты придешь, Алиса, потому что этого хочет Ратмир. Улыбнёшься. Будешь паинькой. Или... — делает излюбленные театральные паузы. — Или я продам работы твоего отца. А тебя оставлю без копейки. Ты, эта инвалидка Лена, ваши эти мечты о Франции — забудь. Поняла?

Молчу.

Делаю шаг вперёд, потому что очень, очень хочу её ударить. Она это понимает — и отшатывается.

Но что мне даст рукоприкладство?

— Вы с ним похожи, — бросаю ей в спину.

— Да? И в чём же?

— Вы не оставляете выбора.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 4.

Я толкаю дверь в ванную, чтобы привести себя в порядок, — и тут же замираю.

На полу вода — тёплая, стоячая, отражающая мутный свет из окна.

Но не вода останавливает меня.

Он.

Сначала я не понимаю. Просто вижу мужчину, лежащего на спине под раковиной — без майки, с инструментом в руке.

Наконец-то наняли сантехника, чтобы починить гнилые трубы. Ну надо же, свершилось чудо.

Только вот это чудо не даёт мне пошевелиться — так оно волнующе.

Он лежит в луже, словно не замечает ни холода плитки, ни того, как свет из окна ложится на его обнажённое тело.

Грудь — словно выточена из бронзы: гладкая, тёмная, вся в бликах от воды и отражений.

Мышцы на животе очерчены так чётко, что их хочется не просто зарисовать — пересчитать.

От солнечного сплетения к бокам — татуировки, тёмные, сложные, будто живущие собственной жизнью, скользят по коже, обвивая бицепсы, запястья, ключицы.

Рисовать их — всё равно что расшифровывать чужой сон.

Но я хочу зарисовать. Сразу. Здесь. На коленях, на холодной плитке. В полный рост. Без одежды.

Может, он бы даже согласился попозировать? Многие ведь не против. Тем более, если художница — девушка.

А он... он выглядит именно так, как хочется рисовать: как вызов, как грех, как сон.

Меня затапливает. Внутри — будто включают кран. Поток ощущений хлынет по венам.

Жар. Стыд. Всё внутри смешивается.

Я даже не замечаю, как перестаю дышать. Просто смотрю.

Долго.

Слишком откровенно.

Как будто он не человек, а картина.

И тут он шевелится, скользит по луже вперёд — и только тогда я вижу лицо.

И всё замирает.

Мир.

Воздух.

Кровь.

Это не сантехник. Это — Ратмир.

Он смотрит на меня. Снизу вверх. С той самой усмешкой, от которой всё внутри вжимается в кости.

— Душ вместе пока не предлагаю, — лениво бросает он, — в вашей рухляди гнилые трубы.

Я отступаю — и упираюсь спиной в косяк.

— Я… — голос срывается. — Простите. Я думала, вы…

— Сантехник? — он садится. Мышцы под кожей шевелятся, как живые. — Ну, у тебя и вкус.

Он поднимается в полный рост — и кажется, что весь воздух в ванной исчезает.

— Я не знала, — выдавливаю я. — Я правда...

— Я понял, — он подходит ближе. Почти вплотную. — Ты не знала, что это я.

Но смотрела как взрослая.

Я хочу провалиться сквозь землю. Или закричать. Или ударить.

Но стою.

В носках, мокрых от воды. С глазами, полными неприличных рисунков.

Он стоит рядом. Всё тот же торс, теперь ближе. Блики воды на коже, капли бегут по груди, по животу.

И тот же низкий пояс джинсов, из-под которых всё ещё видна полоска светлой ткани.

Рядом с ним я чувствую себя не просто маленькой — прозрачной.

Он заполняет ванную. Воздух. Меня.

Я вскидываю взгляд. Глаза горят — не от желания. От унижения.

Или… и от него тоже.

Я не могу пошевелиться.

Ванна становится слишком маленькой.

Я не дышу.

— Что у вас тут с трубами? Вода еле течёт, — говорит он, глядя куда-то за меня, будто это я виновата в гнилых трубах. — Чего не поменяли? Давно пора продать эту рухлядь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 4.1

Он ещё что-то говорит. А я...

Я просто смотрю.

На его торс.

Шея краснеет. От пупка до груди поднимается жар.

Я вздрагиваю. Вскидываю глаза. Его взгляд — тяжёлый, насмешливый, почти ласковый. Но не добрый.

Как будто он уже знает всё, что я чувствую. О чем думаю. Что между ног предательски горячо и влажно.

— Отец тогда торопился, — говорю я, а голос дрожит. — Делал ремонт, когда Анна заезжала. Про главное забыл.

— Понятно, — кивает он. — Займёмся. А ты чего здесь топчешься? Ванная Анны свободна.

— Она не пустит. И вещи мои здесь.

Он подходит вплотную.

Так близко.

Его губы — рядом. Его дыхание — на мне.

Он смотрит на меня. Потом опускает взгляд. К груди, обтянутой футболкой. Под которой нет лифчика. Только соски, сжавшиеся как камушки. Ноющие от переизбытка гармонов.

Он чешет языком зубы. Поднимает взгляд.

— Ну нет, малыш, — хрипит низким голосом, от которого мурашки в таких местах, о которых я раньше даже не догадывалась.. — Так смотреть нельзя. А то будет как в тех порно-роликах. С тегом “отчим”. Или хочешь мне показать, что ты не совсем уж бесполезна?

— А по-вашему, ценность девушки только в умении раздвигать ноги? — вспыхиваю я. Чёртов шовинист.

Да если бы он увидел, как я рисую…

— Конечно. А ты думаешь — в чём-то ещё?

— Женщина может вдохновить мужчину на очень многое!

— А может заставить проебать всё своё состояние, как твоя мачеха — твоего папашу. Ну так что, будем трахаться? — усмехается он.

Его пальцы вдруг резко цепляют мой сосок сквозь футболку— не больно, но унизительно интимно.

Я вскрикиваю, отшатываюсь.

— Вы вчера утверждали, что у вас на меня не встанет!

— Ну когда ты смотришь так умоляюще, даже я не смогу устоять, — хохочет он.

Я поднимаю руки, упираюсь в его плечо — и выталкиваю его из ванной.

Захлопываю дверь. Прижимаюсь к ней спиной.

И только сейчас понимаю, что до сих пор держу полотенце слишком крепко.

Сосок пульсирует. Не от боли.

От ярости. От того, что он оставляет след.

— Не сотри там себе пальцы, — говорит он за дверью, что-то напевая себе под нос.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 5. Ратмир

Я стою, опершись локтем о крышу машины, и жду, когда моя новоявленная жена соизволит выйти. На этом солнце Анна особенно хороша — ни одной лишней детали, ни одного неверного изгиба. Она знает, как подать себя, как держать осанку, как говорить, чтобы тебя слушали. Но всё чаще мой взгляд ускользает вверх, к балкону на втором этаже, за которым скрывается комната её падчерицы.

Мастерская, пахнущая маслом, углём и мокрой бумагой. Алиса там. Невинность — вот то, чему не научишься ни в одном светском салоне. Это не наигрывается. Это живёт в глазах, в том, как дрожат пальцы, когда она поднимает на меня взгляд.

Ох, Алиса. Я бы показал тебе страну чудес.

— Я готова, — говорит Анна, выходя на крыльцо. Я поворачиваюсь, целую её. Сначала нежно, почти формально, но потом — когда замечаю силуэт за стеклом, — углубляю поцелуй. Специально. Так, чтобы она увидела. Чтобы поняла, как это может быть — между раскрепощёнными людьми.

— Ох, Ратмир… — шепчет Анна.

— Садись, у нас встреча.

В машине я открываю планшет: сводки, логистика, проклятая таможня. Несколько фур с оборудованием застряли — потому что здесь никому не нужен новый игрок.

Они привыкли к своему гнилому порядку, к старикам с их пайками и откатами. Но я пришёл, чтобы разогнать эту тухлую кровь. Пора перестать верить, что земля плоская.

За окнами сменяются фасады, бетонные дома с облупленной штукатуркой, редкие живые витрины, светофоры, над которыми висят старые камеры наблюдения. Машина мягко глотает кочки. Анна молчит, листает что-то в телефоне. А я смотрю на дорогу и думаю о другом.

Но в груди — нечто другое. Тихая дрожь. Не от страха — от предвкушения. Как перед охотой. Как перед боем, где ты знаешь, что тебя будут ненавидеть, но всё равно придут, склонят голову, пожмут руку.

Мы сворачиваем на старую промышленную зону. Глушь, ржавые ворота, разрисованные граффити, запах пыли и машинного масла. Выхожу первым, за мной охрана. Трое — мои. Два с автоматами, один — с кейсом. В кейсе документы. И кое-что ещё, если дойдёт до крайностей.

Филатов выходит из склада с двумя бойцами. Самодоволен. Тело тяжёлое, глаза пронзительные, как у вора, который всю жизнь жил в темноте и знает, где лучше прятаться. Он смотрящий по центральному району, старый друг Пикассо. Грузный, с пузом, перетянутым ремнём, он выходит, хмурится при виде меня — и тут же растягивается в улыбке при виде Анны.

— Моя дорогая! Рад тебя видеть. Решила завести себе мальчика-ёбаря? А мне зачем его показывать?

Меня всегда так воспринимали. Мальчишкой. Особенно рядом с отцом.

— Я знаю, кто твой отец, — говорит Филатов, пуская дым в сторону. — Ваша территория — Сибирь. Чего тебя в столицу понесло?

— Пора двигаться дальше. Пора двигать рухлядь.

— Это ты меня рухлядью назвал? — рявкает он. По его сигналу охрана наводит на нас автоматы. Мои тоже напрягаются, но я качаю головой. Не будет он стрелять. Пугает.

— Рухлядь — это твой завод, — продолжаю я. — Убыточный, задыхающийся. Отдай компании Пикассо, которая теперь принадлежит мне, контрольный пакет. Через год ты будешь купаться в деньгах.

— Ты откуда такой борзый. Анна, мы же нормально вели дела.

— Я борзый, когда иду на медведя. А дела вы не вели, а разваливали. Я же предлагаю другой путь.

— Ты же не на один завод нацелился. Весь город подмять под себя хочешь!?

— Не подмять. Развить. Привлечь технологии, инвесторов. Пока вы сидите на бабках девяностых, весь мир ушёл вперёд. Всё, что не развивается, умирает.

— Угрожаешь?

— Предлагаю. Или жмём руки, или… — я показываю пальцем на крышу здания, где мелькает мой снайпер. — Вон туда глянь. Один выстрел — и ты труп. А твой сын и молодая жена останутся без защиты. И всё равно подпишут бумаги. Так что — хочешь немного пожить или сдохнуть?

— Ты ублюдок…Ты не понимаешь с кем связался.

К ангару подъезжает машина. Из неё выходит Игорь Петрович — мой юрист. Его порекомендовал Станислав Градов. Теперь он генерал округа, но козырять его именем я не стану — не та ситуация. Не та карта.

Анна отстраняется. Похоже, она впервые начинает понимать, за кого выскочила замуж

Филатов смотрит на меня волком, затягивается сигаретой, и вдруг — размашисто ставит подпись.

— Если не будет дохода — я найду всех, кто тебе дорог.

— Таких нет, — говорю я и улыбаюсь. А Анна отводит взгляд и поджимает губы.

На переезде нас уже ждут. Четыре машины, расставленные с точностью до секунды. Всё рассчитано. Всё просчитано.

Я открываю дверь Анне.

— Пересаживайся.

— Зачем? — её голос дрожит. Нервничает. У неё на лице то же выражение, с которым она когда-то шла под венец. Красивая женщина, которая не понимает, куда попала.

— Потому что Филатов попытается нас убить, — говорю я спокойно. — Эта машина поедет по той дороге, по которой мы приехали. Без нас. На радиоуправлении.

Она замирает на секунду.

— А мы?

— В объезд. Через старые склады.

Я захлопываю за ней дверь, и в следующую секунду наша машина уже несётся по другой траектории. Пульсация в висках, как ритм бьющего в стену сердца. Я не слышу выстрелов — но почти кожей ощущаю, как они пробивают сталь. Я знаю, что это будет. Как только Филатов поймёт, что в салоне — никто. Как только осознает, что нас нет. Он взревёт. Как зверь, которого загнали. А потом попытается снова. И снова. Потому что такие, как он, не умеют терять. Их приходится выжигать.

Внутри машины — тишина. Только наш водитель сжимает руль, будто от этого зависит его жизнь. А она, кстати, действительно зависит.

В крови играет адреналин. Не просто возбуждение. Это особое чувство — как будто ты живёшь только в эти секунды. Как будто в тебе — всё управление, вся власть, всё, что нужно для того, чтобы изменить ход вещей.

Я смотрю на Анну. Она хмурится, её пальцы нервно касаются подола платья. Она всё поняла. Поняла, что больше не играет в светскую жизнь. Здесь, в этой машине, всё иначе.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Отсоси мне. Сейчас.

— Ты шутишь?! — возмущается Аня, но я уже обхватываю ее затылок и наклоняю, пока перегородка между мной и водителем поднимается.

Аня возмущается пару мгновений, а потом покорно открывает рот, который натягиваю до самых яиц.

— На меня посмотри, — требую, смотря как ресницы слипаются от слез.

Красивые глаза, но почему — то кончая я представляю совсем другие.

Глава 6. Алиса

Так странно было видеть Анну расстроенной. Я уже вернулась с прогулки, а она всё ещё была не в себе. Срывалась на Зину, на охрану, на бедных горничных. Мне ещё не досталось только потому, что я пряталась в своей мастерской, куда она не любит заходить из-за стойкого запаха краски.

После поездки в город Анна явно приехала не в духе. Её причёска была потрёпана, а на светлом шёлковом платье темнели странные пятна. Я разглядывала её из окна, затаившись за шторой. Неужели молодожёны так быстро поссорились?

Ратмир, напротив, выглядел совершенно равнодушным. Он даже насвистывал, шагая следом за несущейся вперёд Анной, будто весь этот скандал его совершенно не касался.

Я осторожно пробиралась к мастерской, стараясь не попадаться ей на глаза, но не успела пройти и одной ступеньки, как вдруг дернулась от крика:

— Алиса! Я сколько раз тебя просила не выставлять свои мольберты во дворе?! Я об них спотыкаюсь!

— Я рисую небо с разных сторон севера, — пробую оправдаться. — Раньше ты даже не замечала...

— А теперь заметила! И знаешь что? Я всё выкину!

— Стой! — кричу и бегу за ней со всех ног. Но она удивительно быстрая — уже хватает один из мольбертов. Я вцепляюсь в него, пытаясь выхватить, но в ответ получаю мощную пощёчину.

Я хватаюсь за щеку. Почему каждый раз это так больно? Словно стыдно за то, что мы носим одну фамилию.

Анна злится, поднимает руку второй раз, как вдруг рядом раздаётся низкий голос:

— Ударишь её ещё раз — пожалеешь.

Отчим. Стоит босыми ногами в траве. На нём — закатанные свободные джинсы и футболка, пропитанная потом или водой из ручья... Словно бежал мимо и случайно застал нас.

Я отступаю назад, прижимая к груди картину, на которую потратила несколько месяцев.

Анна, ослеплённая злостью, всё-таки замахивается на меня. И тогда он резко перехватывает её за волосы, наклоняя голову вниз.

Анна вскрикивает от неожиданности, пытаясь вырваться, но Ратмир только сильнее сжимает пальцы в её тёмных прядях.

— Пошли, — бросает он.

И тянет её к дому, не обращая внимания на визг и попытки сопротивления.

Я стою на месте, вцепившись в край мольберта, и смотрю им вслед.

Что это было? Проявление силы? Попытка защитить меня? Или просто нежелание терпеть очередную истерику?

Что бы это ни было, и как бы ужасно это ни звучало, мне приятно видеть страдания женщины, которая отобрала у меня отца и сделала меня несчастной.

Когда они скрылись за дверью дома, я быстро принялась собирать свои мольберты. Бегала по двору, выхватывая их один за другим, торопливо складывала, пока никто не успел наткнуться снова. С трудом запихнула всё в свой старый сундук в мастерской, захлопнула крышку и только тогда позволила себе перевести дух.

Но долго оставаться там я не смогла. Схватив небольшой альбом и карандаши, стремительно унеслась в сторону леса, к реке. К тому самому ручью, который протекал через наши земли и который я так любила зарисовывать.

На бегу щека ныла и пульсировала от пощёчины. На душе было тяжело. Как будто весь дом, весь мир давил на меня.

Я остановилась у воды, села на корточки, проведя рукой по прохладной поверхности. Только я, шум листвы и тихое журчание. Наконец-то можно было дышать.

Хруст ветки заставил меня дёрнуться. Я резко обернулась — и увидела Ратмира.

Он шёл медленно, всё в той же мокрой футболке и закатанных джинсах, с тем же равнодушным лицом. Подошёл так близко, что я инстинктивно попятилась, но запнулась о камень и чуть не упала.

Ратмир перехватил меня за руку и заставил поднять на него взгляд.

— Что... что вы делаете? — прошептала я, голос дрожал.

Он спокойно смотрел на моё лицо, словно оценивая что-то.

— Завтра в доме будет мероприятие, — наконец произнёс он. — Приедут мои партнёры, их семьи, ну и местные предприниматели. Ты должна выглядеть прилично. В том числе — без синяков.

Я вскинулась:

— Боитесь, что подумают, будто вы нас поколачиваете?

На губах Ратмира мелькнула тень улыбки.

— Я никогда не боюсь, что обо мне будут думать, — сказал он. — Но семейная идиллия создаст обо мне впечатление милого альфонса, который просто живёт за счёт Анны.

— Не знаю, что вы должны сделать, чтобы создать впечатление милого, — выпалила я, сама удивившись своей дерзости.

Ратмир неожиданно рассмеялся — коротко, низко. Покачал головой.

— Давно меня так не забавляли девчонки, — сказал он и вдруг коснулся моей опухшей щеки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 7.

Я дёрнулась, но он только сильнее вжал пальцы в кожу, потянув меня ближе к себе. Только сейчас я по-настоящему осознала, насколько близко мы стоим. Только сейчас поняла, что на этой поляне мы совершенно одни.

И вдруг он резко толкнул меня назад.

Я взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие, но ноги соскользнули по мокрым камням. Я с глухим всплеском плюхнулась в ручей, оказавшись по пояс в холодной воде.

Наверху, на берегу, Ратмир спокойно стоял, сложив руки на груди, и смотрел, как я барахтаюсь.

— Зачем вы это сделали?.. Убить меня хотите? — выдыхаю я, вскакивая на ноги, дрожа от холода и ярости. Вода стекает по телу, промочив одежду до нитки.

— Тогда тебе надо было утопить меня, — бросаю я зло. — Плаваю я хорошо.

Он стоит на берегу, наблюдая. В глазах — ленивый, изучающий интерес.

— Просто хотел посмотреть, так ли твоя грудь хороша, какой я её себе представляю.

Я замерла. Перестала дышать. Мне показалось? Или он действительно сказал это вслух?

Не могла пошевелиться. Страх смешался с чем-то другим, пронзительным, жгучим. На миг земля уходит у меня из-под ног. Я моргаю, не веря своим ушам.

Он... представлял? Меня?

— А зачем вам вообще представлять мою грудь? У вас жена есть, — вскидываюсь, слишком резко, слишком обиженно.

Уголки его губ чуть приподнимаются в хищной усмешке.

— А запретное всегда манит, — говорит он медленно, с нажимом. — Тебя ведь тоже.

Он делает шаг вперёд. Я машинально пячусь, но спиной упираюсь в шершавую кору дерева. Сердце колотится так сильно, что гул отдаётся в ушах.

Ратмир подходит почти вплотную. Я чувствую его тепло, его запах — смешанный с лесной сыростью и чем-то опасно мужским.

Я не успела отступить — его рука обвила мою талию, вдавила меня спиной в ствол.

Сквозь мокрую ткань я ощущала жар его тела. Его твёрдость, жадно вдавливающуюся в мою спину.

Его рука скользит вдоль моей талии, захватывает её уверенно, властно. Я дергаюсь, но он только сильнее вжимает меня в ствол дерева. Сквозь промокшую одежду я ощущаю его — твёрдого, жадного, настойчивого.

— Отпустите, — шепчу, едва слышно. — Так нельзя...

— Никто не узнает, — шепчет он мне в ухо. Его дыхание горячим вихрем обжигает мою кожу. — Как сильно ты возбудилась, прижимаясь к своему отчиму.

— Нет... Это не правда, — бормочу я, захлёбываясь собственным смущением. Но тело предательски дрожит, а дыхание сбивается всё сильнее.

— Терпеть не могу вранья, Алиса, — его голос становится ниже, грубее, обволакивающим, будто бархат с острыми нитями под кожей.

Он прижимается ко мне всем телом, медленно, будто намеренно заставляя прочувствовать каждый дюйм его горячего, тяжёлого тела через тонкую промокшую ткань. Его рука скользит вдоль моего бедра, пальцы уверенно цепляют пояс моих брюк.

— Если соврёшь ещё раз... — его губы почти касаются моего виска, от горячего дыхания у меня пробегает дрожь по всему телу, — я прямо здесь задеру на тебе одежду. Его голос становится ещё ниже, грубее, глухой угрозой наполняя пространство между нами.

- Хватит, - умоляю я, вжимаясь щекой в шершавую поверхность дерева. Во рту так много слюны, что она бесстыдно скатывается по подбородку.

— Сорву твои штаны, разорву трусики, — продолжает он, — поставлю тебя на колени перед собой, в грязи, в траве, на мокрой земле.

Его рука скользит по моему животу, лаская, но одновременно с такой силой, что кажется — если захочет, сомнёт меня одним движением.

Я почти не дышу, сердце срывается в бешеном ритме. Но самое страшное — то, что тело, предавшись этому чужому жару, едва заметно подаётся навстречу.

— Заставлю открыть рот, — шепчет он, почти ласково, почти нежно, но в его голосе звучит хищная неотвратимость, — и не отпущу, пока ты не увидишь, как глубоко можешь взять мой член.

Его слова, грубые, грязные, шокируют меня сильнее любого удара. Они пронзают меня насквозь — стыдом, страхом... и чем-то странным, болезненно сладким, расползающимся под кожей.

Я чувствую, как его пальцы медленно опускаются ниже, играя с краем моей одежды, готовясь сорвать последнюю защиту. Мои колени подгибаются от слабости и ужаса.

И всё, что я могу, — выдохнуть, почти беззвучно:

— Они мокрые... потому что вы уронили меня в воду...

Он коротко усмехается, грубо, невесело, и тянет ткань вниз...

- Проверим....

В этот момент в тишине резким, грубым звуком раздаётся звонок телефона.

Ратмир чертыхается, отступает на пару шагов, достаёт телефон. Его лицо снова становится равнодушным, чужим. Он отвечает на звонок, отстраняясь, словно ничего и не было.

А я остаюсь стоять, прижатая к дереву, мокрая, с горящими щеками, с путающимися мыслями и сердцем, колотящимся так, будто я только что выбежала на вершину холма.

Тело всё ещё помнит его прикосновения. И это пугает меня больше, чем всё остальное.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 8.

Вечером я встаю у двери кабинета — того самого, который когда-то был отцовским.

Дверная ручка холодит пальцы, а сердце колотится так, будто я стою на краю пропасти.

Я толкаю дверь.

Внутри пахнет табаком и виски, тяжёлым, острым, почти удушающим.

Ратмир сидит за массивным столом, усыпанным бумагами и пустыми бокалами. Его пальцы вяло перелистывают страницы, глаза мутноваты, но в них всё ещё опасный, цепкий блеск.

Он поднимает голову, приподнимая одну бровь с ленивым, почти насмешливым удивлением.

— Ты уже выбрала наряд? — голос хриплый, с провалами, как у человека, который давно перешёл грань.

— Я не собираюсь одеваться как кукла и делать вид, что ты замечательный папочка, — холодно бросаю я, сжимая кулаки, чтобы не выдать дрожь.

Он усмехается — медленно, лениво, а потом вдруг резко ударяет кулаком по столу, заставляя бокал дребезжать.

— Будь я твоим папочкой, жопа у тебя бы уже горела. Хотя... — он щурится, медленно водя пальцем по краю бокала, — что мешает мне исправить это прямо сейчас?

Я сглатываю. Но стою. Не отступаю.

— Я хочу уйти, — выдыхаю. — У тебя много денег. Отдай мне моё наследство. То, которое мне положено. И я больше никогда не побеспокою вас с Анной.

Он берёт бутылку, плескает в бокал новый виски, проливая мимо. Даже не замечает.

Откидывается в кресле, качаясь, будто его разъедает собственный вес.

— Ради себя спрашиваешь? — бурчит он, глядя куда-то сквозь меня. — Или ради этой кривоногой дочери экономки?

Я стискиваю зубы.

— Какая разница, — бросаю я. — Я здесь лишняя.

Он мотает головой, усмехаясь так, что хочется дать пощёчину.

— И судьба дома тебя не волнует?

— Волнует, — шепчу я. — Но я готова пожертвовать им... лишь бы не видеть вас обоих.

Он замолкает на пару секунд, переваривая мои слова, а потом вдруг криво усмехается.

— Ну допустим... С Анной у тебя конфликт. Но днём... — он наклоняется вперёд, в его голосе скользит пьяная насмешка, — мне показалось, что мы нашли общий язык.

Я в ужасе от его улыбки.

— Общий язык?! Так ты называешь свои домогательства?!

Он смеётся, низко, грубо. Короткий рваный звук.

— Я ещё даже не начинал тебя домогаться. — Пауза. — Но знаешь... всегда можно передумать.

Я чуть отступаю, судорожно глотаю воздух.

— Попробуй только, я... я...

— Ты... ты, — передразнивает он с мерзкой ленцой. — В полицию пойдёшь?

Он смеётся снова, заливая виски в себя, словно топит в нём злость.

— Ситуация такая, Алиса. В страну чудес ты не попадёшь.

Я не понимаю. Смотрю на него, как на сумасшедшего.

— Ремонт вы не сделали не потому что не успели, — говорит он, вяло листая бумаги, — а потому что у вас не было денег. И давно.

— Это ложь! — выкрикиваю я. — У нас были деньги! Папа...

— Папа оставил вас ни с чем, — отрезает он. — Даже Анна не успела всё потратить. Твой батя заложил дом, когда привёл её в этот дворец нищеты.

Моя голова гудит.

— Нет. Это неправда... Ты врёшь...

— Машины продали давно, — бормочет он, наливая ещё виски. — Школу выбрали сельскую, потому что даже на взятки не хватало. Твой отец держался на одном вранье и на репутации, которая ему в итоге ничего не стоила.

Я сжимаю руками футболку на груди, чтобы не закричать.

— Папа говорил...

— Папа. — Он криво ухмыляется. — Единственное, что у него было — акции обанкротившегося завода. И ты, Алиса. Его маленькая, доверчивая дурочка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 8.1

Он резко встаёт, пошатываясь. Бутылка опрокидывается, виски проливается на пол, но он даже не смотрит.

— Представь мою злость, — говорит он, подходя ближе. Его голос срывается на рык. — Когда я покупаю золото... а получаю гнилую позолоту. Не нормальную бабу — а ебаную истеричку. И в придачу к ней — блаженную падчерицу, мечтающую о сказке.

Он делает шаг ко мне, и я едва удерживаюсь, чтобы не побежать.

— И теперь мне ещё бабло вбухивать, чтобы привести все это в товарный вид.

Его глаза налиты злостью и виски. И в этот момент я понимаю: если останусь — он сделает со мной всё, что захочет.

Он делает ещё шаг ко мне.

В его глазах вспыхивает что-то тёмное, тяжёлое — как раскалённый металл.

Я в панике тянусь к двери, хватаю ручку, но он резким движением перехватывает меня за запястье.

И в следующий миг я оказываюсь слишком близко.

Слишком.

Между нашими лицами всего несколько сантиметров.

Я чувствую его дыхание — тяжёлое, пропитанное виски. Чувствую тепло его кожи, электрический заряд, который словно пробегает по воздуху между нами.

Он смотрит на меня в упор — взгляд злой, полупьяный, но внутри него бурлит что-то ещё. Что-то голодное.

Я прижимаюсь спиной к двери, но стою. Не отступаю.

Он улыбается медленно, хищно, скалясь так, будто разрывает меня без прикосновения.

Его рука скользит вдоль моей щеки — тяжёлая, грубая, но почти ласковая. Пальцы касаются губ, обводят их, словно оценивая, примериваясь.

— Повезло тебе, — выдыхает он хрипло, голосом, в котором сквозит борьба. — Что я думаю не членом, а башкой.

Его пальцы на мгновение замирают у уголка моего рта, будто он колеблется.

Будто внутри него бушует другое — что-то, чему он не разрешает вырваться наружу.

— Твою мачеху буду трахать сам, — говорит он наконец, отстраняясь на сантиметр, но не больше. — А тебя... отдам другому.

Слова звучат как плевок. Но в его голосе слышится глухая злость — не только ко мне. К себе тоже. За то, что хочется иначе.

Я смотрю на него, не в силах отвести глаз.

— Ты... ты о чём?.. — прошептала я.

Он проводит ладонью по моему лицу. Медленно. Будто смакуя прикосновение, которое себе же запрещает.

Потом большим пальцем трёт мой нижний край губы, заставляя дрожать и невольно размыкать рот.

— Есть один партнёр, — говорит он тихо, с тяжёлой усмешкой. — Мы замутим с ним большую сделку. Его сын — малость избалованный ублюдок... но тебя во Франции это будет волновать меньше всего.

Он наклоняется ближе, так что я почти чувствую, как его губы едва не касаются моей щеки.

Я отворачиваюсь, но он грубо берёт меня за подбородок, заставляя повернуть голову обратно.

— Они ищут невесту. Симпатичную. Воспитанную. — Его пальцы сжимают мою щёку, не давая отвернуться. — Не с улицы.

Он осматривает меня взглядом, от которого хочется спрятаться — медленным, выжидающим, как у зверя перед прыжком.

И усмехается.

— Ты подходишь идеально. Свеженькая. Немного дикая, — он цедит слова, будто смакуя их. — После свадьбы мы подпишем крупный договор. И всё: твоя учёба, лечение этой инвалидки — решатся одним махом. А я, может быть, перестану жалеть, что вообще связался с вашей жалкой семейкой.

Я глотаю воздух, который будто стал слишком густым.

— Мне это не нужно, — с трудом выдыхаю я. — Я не выйду замуж за первого встречного.

Его губы на миг дёргаются, будто он сдерживает желание засмеяться.

Пальцы на моей коже становятся крепче.

И только на секунду я вижу это в его глазах:

Страсть. Гнев. Жадное желание раздавить меня под собой — и такую же яростную попытку удержать себя.

Он смеётся — коротко, тяжело.

— Выйдешь, потому что иначе окажешься на улице. И бы даже камеру скрытую поставил, чтобы посмотреть, как быстро ты приползёшь на коленях обратно.

Я стою, не в силах пошевелиться. А потом, спотыкаясь, выбегаю из кабинета, слыша вслед.

— Уйдешь, я сожгу дом. Без этой рухляди, земля в этом месте будет стоить дороже!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 9.

Я врываюсь в свою комнату, как в последний бой.

Всё внутри дрожит, но руки движутся быстро — словно если остановиться хоть на секунду, уже не смогу уйти. Открываю старый чемодан, кидаю туда свитер, блокнот, несколько карандашей. Телефон, зарядку, паспорт, деньги — чуть больше восьми тысяч, всё, что копила месяцами, тайком от мачехи.

На секунду замираю у шкафа. Открываю нижнюю полку — там, в старой коробке из-под обуви, хранятся вещи отца: его часы с потёртым ремешком, кожаный кошелёк, в котором всё ещё лежит чек из магазина красок, фотография нас с ним на даче. Я достаю её, провожу пальцем по выцветшему лицу. Он тогда ещё улыбался. Он тогда ещё был моим.

Кладу в чемодан всё, что могу унести. Только самое нужное. Только своё.

В мастерской долго стою, растерянно оглядывая холсты. Как выбрать? Как взять с собой нечто живое, что делала ночами, с болью и с верой? На одном — дом, каким он был в моих воспоминаниях. На другом — река, по которой мы когда-то пускали бумажные кораблики. А вот портрет. Мы с Леной. Смеёмся, у обеих на щеках грязь, у Лены — те редкие веснушки, что проявлялись летом.

Я тянусь к нему — и вздрагиваю, когда за спиной что-то скрипит.

— Привет, — раздаётся знакомый голос.

Я оборачиваюсь. Лена. Сидит в коляске, въехала тихо, как призрак. Её глаза — огромные, чуть блестящие. Кожа на щеках прозрачная, тонкая. И всё равно в ней есть сила. Как в хрупком стекле, которое никому не по зубам.

— Уезжаешь, — говорит она просто. Без упрёка. Без жалости.

— Лен...

— Ну не надо, — перебивает она, и в голосе — улыбка, лёгкая, самоироничная. — Я вообще считаю, тебе давно пора было свалить. Я бы тоже это сделала, если бы могла.

Я глотаю воздух. Они ведь ровесницы. Познакомились, когда Зина пришла работать к нам. Мы были детьми. Бегали, рисовали на стенах гаража, делили одни наушники на двоих.

А потом диагноз. Как удар. Как медленная пытка. Болезнь, в которой мышцы отказываются слушаться, как предатели. Без лекарства — только вниз. Без возврата.

— И вон ту картину возьми, — кивает она подбородком. — Где мы с тобой. Чтобы помнила. Будешь про меня помнить, Алиска?

Голос хрипит, срывается, а по щекам бегут слёзы. Я тоже не держусь. Падаю перед ней на колени, обнимаю за талию — тонкую, как у ребёнка, согбённую.

— У отца ничего не осталось. — Я шепчу, глотая рыдания. — У меня не будет денег. Ни через полгода, ни через год. Лен...

— Я никогда тебя о них не просила.

— Знаю, знаю... — дрожу всем телом. — Просто... просто я обязана была помочь. У меня никого ближе тебя. Никого...

Она гладит меня по волосам, пальцами, что ещё могут двигаться.

— Ты должна уйти, поняла? — шепчет. — Ты должна начать жить. За себя. За меня. Ни на кого не оборачиваясь.

— Лен...

— Уходи, — повторяет она, уже жёстче. — Я больше не хочу быть твоим якорем.

Я с трудом встаю. Сгибаюсь над ней, целую в висок. Беру кофр с картинами, чемодан. Она смотрит, как я иду к двери. И не зовёт.

На дворе ночь. Листья шелестят, как будто шепчутся между собой. Воздух прохладен, свеж. Я иду, не оглядываясь. Знаю, что он где-то там. Смотрит. Знаю, что не позовёт. Но и я больше не подчиняюсь чужим правилам.

Я прохожу пару километров. Дорога пуста. Лишь ветер да редкие фонари. И вдруг сзади раздаётся вой сирены. В мою сторону проносится машина скорой помощи. И сердце сжимается.

Я не думаю. Разворачиваюсь. Бегу обратно. Кофр и сумка бьют по рёбрам, по бёдрам, но я не останавливаюсь. Только бы не поздно. Только бы не…

Я выбегаю к воротам. Они распахнуты. Во дворе — свет. Я врываюсь в дом, где навстречу мне выносят Лену. Она на носилках. Лицо серое, будто из воска. Рядом — Зина, рыдает, держит её руку.

— Всё будет хорошо, моя девочка, — бормочет она. — Ты только не волнуйся. Всё обязательно будет хорошо...

А я стою, сжав в руках кофр, и всё внутри воет.

Я не могу уйти.

Не сейчас

Я стою, не в силах сделать ни шага, только смотрю, как увозят Лену.

Мои пальцы сжимают кофр так сильно, что костяшки белеют.

Дышу так громко, что кажется, ещё секунда — и задохнусь.

И тут за спиной — его голос.

Низкий, сухой, будто раскалывающий воздух пополам:

— Времени совсем не осталось.

Я сжимаюсь. Как от удара.

— Обширный инфаркт в таком возрасте, — произносит он почти равнодушно. — И как ты будешь жить с мыслью, что убила свою подругу?

— Замолчи! — срываюсь я, поворачиваясь к нему. — Замолчи!

Голос рвётся из груди, сырой, дикий. Но он только смотрит на меня с ленивой холодностью, будто я не человек перед ним, а просто... шум.

— Ты можешь ей помочь, — шепчу я, едва не захлёбываясь злостью. — Ты можешь купить ей лекарство. Можешь дать ей деньги на операцию. Ты можешь всё!

Он делает шаг ко мне.

Огромный, тяжёлый. Нависает надо мной, как отвесная скала.

И я понимаю — против этой стены не получится ничего. Ни криком. Ни слезами. Ни мольбами.

Он — долбанный камень.

У которого нет сердца. Только цифры.

И я — одна из них. Ноль целых, хрен десятых.

— Могу, — соглашается он спокойно. — Я всё могу.

Пауза.

— Но скажи, на хрена мне помогать той, кого я не знаю? — в его голосе скользит ледяная насмешка. — На хрена мне помогать тебе, с которой я даже договориться не могу?

Я смотрю на него сквозь слёзы, сквозь отчаяние, сквозь ненависть.

И понимаю: не будет второго шанса.

Или сейчас, или никогда.

Я стираю слёзы рукавом, расправляю плечи, заставляю себя заговорить:

— Хорошо.

Мой голос дрожит, но я стою.

— Я выйду замуж за сына твоего партнёра.

Его брови чуть ползут вверх, а на губах — лёгкая, ядовитая усмешка.

— Но ты оплатишь всё её лечение, — продолжаю я, сжимая кулаки так, что ногти врезаются в кожу. — Всё. Столько, сколько понадобится. Хоть всю жизнь.

Он медленно наклоняет голову на бок, словно разглядывает меня под другим углом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Как товар на витрине. Как деталь сделки.

— А Франция? — лениво интересуется он.

В его голосе — насмешка. Как будто он уже знает ответ.

Я отвожу взгляд.

На мгновение прикрываю глаза, чтобы не выдать, как мне больно.

На улице уже закрылись ворота. Лены больше нет.

— Подождёт, — шепчу я. — В столице тоже есть художественные вузы. Не хуже.

Он смеётся коротко, почти беззвучно.

Словно именно этого и добивался.

Я стою перед ним — маленькая, сгорбленная от безысходности, но не сломленная.

Я ещё держусь. Пока.

— Пошли, — вдруг говорит он и хватает меня за руку. Жёстко, но не до боли.

— Куда? — срывается у меня, пока я пытаюсь вырваться.

— Выбирать тебе наряд, — отвечает он буднично, словно речь идёт о поездке в магазин за хлебом. — Ты должна появиться перед женихом во всеоружии. Не как бунтарка в краске, а как женщина. Моя женщина. На витрине.

— Ты меня с кем-то путаешь, — я отдёргиваю руку. — Он скорее на твои деньги позарится.

Он усмехается, как будто я сказала нечто наивное, забавное.

— С твоей уверенностью в себе тоже надо что-то делать…

Он наклоняется ближе. Так, что от его дыхания по коже бегут мурашки.

— Ты мастурбируешь?

— Что?! — выдыхаю я, в ступоре.

— Мастурбация, — повторяет он спокойно, будто речь о йоге. — Снимает стресс. Помогает почувствовать своё тело. Уверенность приходит оттуда — от ощущения, что ты чего-то стоишь. Даже для себя.

Я молчу. Никогда не думала об этом. Никогда и не спрашивала себя, должна ли. Но вопрос в его устах звучит не как приглашение — как приказ разобраться в себе. Как насмешка над моей неуверенностью.

Я вхожу в свою комнату. Здесь бардак: чемодан распахнут, краски валяются на полу, кофр открыт.

Здесь словно прошёлся ураган под названием надежда. Но и она как — то быстро стала каплей белой краски на черном холсте. Теперь остается только смотреть на того, кто трогает мои вещи, выбирая, в чем бы меня выгоднее продать.

— Так, вот это вот надень.

****

Глава 9.1

Я стою у перил второго этажа, в полутьме, где свет из люстры скользит по лакированным стенам, и медленно поправляю платье.

Его выбрал Ратмир.

Шелк цвета шампанского струится по телу, почти не касаясь кожи. Глубокий вырез на спине, тонкие лямки, высокий разрез, оголяющий бедро при каждом шаге. Платье дорогое. Безупречное. И не моё.

Грудь приподнята, талия зажата — всё подчёркнуто, как на витрине. Это платье кричит: «Смотрите. Торгуйтесь».

Я бросаю взгляд в зеркало на стене. В отражении — не я.

Полдня надо мной колдовали: визажист, парикмахер, женщина в костюме, командовавшая, как генерал. Волосы собраны в небрежную, но красивую укладку, как у актрис с ковровой дорожки. Глаза — подчёркнуты, губы — пухлые, телесного цвета, но яркие в своей беззащитности.

Я больше не похожа на вчерашнюю школьницу. Я — эскортница. Просто продаваться придётся только одному.

Я смотрю вниз, в зал. Гостей много. Музыка — едва уловимая, струнная, почти классическая. На столах шампанское, хрусталь, улыбки. Лица, которых я не знаю. Мужчины в дорогих костюмах. Парни в чуть более дерзком стиле — блондин ловит мой взгляд и не отводит. Брюнет тихо подталкивает его локтем, усмехаясь.

Я прячу взгляд — не привыкла к такому вниманию.

Я не решаюсь спуститься. Всё внутри дрожит — не от страха, от ненависти. Но я стою, вцепившись пальцами в перила.

Пытаюсь угадать — кто из них? Кто получит этот приз по договорённости?

И тут мой взгляд выцепляет его. Моего отчима. Мужчину, который вчера почти час потратил на то, чтобы смотреть как я меняю платье за платьем, выбирая то, что на мне. Как же я ненавидела его вчера. И сегодня не меньше. С его появлением моя, пусть и не слишком радостная жизнь окончательно утратила краски.

Ратмир стоит в центре зала, спиной ко мне. Строгий костюм, отутюженный до миллиметра. Под руку — Анна. Элегантное платье цвета тёмного изумруда, губы алые, улыбка натянута, как у победительницы. Вместе они — пара, от которой невозможно отвести глаз. Сильные, богатые, эффектные. И в то же время пугающе фальшивые.

На лице Ратмира — привычная циничная маска. Холодная, будто он всё видит наперёд, и ему всё равно.

Но в следующую секунду она исчезает. А губы изгибаются в доброжелательной улыбке. Я резко смотрю в сторону его взгляда.

С парковки к ним направляются двое: высокий, широкий в плечах мужчина с очень короткой стрижкой, в костюме военного генерала, — и женщина-блондинка, миниатюрная, с лицом фарфоровой куклы, в белом платье в пол.

Ратмир выходит им навстречу. Его лицо меняется — почти до неузнаваемости. Он становится… Почти добрым.

Он крепко обнимает мужчину, хлопает по спине. А потом берёт руку блондинки — и целует, не отрывая от неё взгляда. Медленно. С благоговением, которого я никогда раньше не видела в нём. И тем более — не чувствовала на себе.

У меня холодеют пальцы.

Всё внутри сжимается в тугой, горький комок.

И только одна мысль вертится в голове:

Если он умеет быть таким — значит, мы для него не люди, а просто мусор.

Кто-то подходит сзади.

Я вздрагиваю — рефлекторно, как будто снова жду удара. Оборачиваюсь быстро, готовая к чему угодно…

Передо мной стоит парень, которого я никогда раньше не видела.

Светлые волосы мягкими прядями спадают на лоб, на губах — лёгкая, чуть насмешливая улыбка. Но дело не в ней. Дело в его взгляде. В том, как он смотрит. Так, будто ничего не требует. Просто наблюдает. С интересом даже.

— И что самая красивая девушка делает в одиночестве? — спрашивает он, заставляя меня покраснеть.

— Думает, как бы снять это платье, — вырывается у меня, и я тут же прикусываю губу.

Он поднимает брови, усмехается:

— Смело.

— Я не в том смысле, — говорю, быстро, чувствуя как сгораю от стыда. — Просто... обычно я так не выгляжу. Это не моё.

Он качает головой, чуть подаваясь вперёд:

— Я тебя понимаю. Я тоже обычно не в таком виде.

— С трудом верится. Костюм на тебе как влитой.

— Папа требует соответствовать образу его сына, а вообще обычно натягиваю старую кофту с капюшоном, кроссовки, басы в наушниках — и бегу по ночному городу. На улице мне лучше дышиться.

Я улыбаюсь. Впервые за последние несколько дней — по-настоящему. Мне это знакомо, только бегаю я по лесу.

— Я даже представила это. Знаешь… обязательно нарисую. Как ты бежишь. В темноте по пустой трассе среди деревьев.

— Ты рисуешь? — спрашивает он, чуть удивлённо, но с интересом.

— Немного, — пожимаю плечами.

— Покажешь? – искренне интересуется он. Или мне просто хочется, чтобы так было.

Я молчу. Мысленно скольжу взглядом вниз — туда, в зал.

Где Ратмир разговаривает с тем самым крупным мужчиной, всё ещё не замечая меня. Или делает вид.

Он пока не знает, что кто-то стоит так близко ко мне.

И я тоже не знаю, чего хочу.

Но знаю, чего не хочу. Появляться среди незнакомцев, знакомиться с тем, кого выбрали за меня.

А с этим парнем — просто, легко.

Я смотрю на него и киваю:

— Покажу. У меня на чердаке своя мастерская.

— Супер, меня Леша зовут, — Он протягивает мне руку. Не как хозяин, не как покровитель. Просто — парень, которому понравилась девчонка. Я обхватываю гладкие пальцы и тяну его подальше от этой ярмарки тщеславия.

— А я Алиса.

Мы тихо пробираемся по коридору, его шаги звучат глухо — будто он с самого начала принадлежит этому дому, хотя только что вошёл в мою жизнь.

Я толкаю дверь мастерской, и воздух сразу меняется.

Здесь пахнет краской, скипидаром и тем, что было мной — до всего этого. До Ратмира. До платья. До сделки.

Картины снова стоят на мольбертах. Я выставила их утром, не думая, что кто-то вообще сюда заглянет.

И теперь, в этом шелковом платье, с макияжем и укладкой, я выгляжу тут… нелепо. Как чужая.

Но он будто не замечает.

— Вау, — только и говорит он, шагая внутрь. Его взгляд цепляется за каждое полотно, как будто он не просто смотрит, а впитывает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я замираю — всё внутри сжимается. Обычно мои работы не хвалят. Или хвалят так, как будто из вежливости. Но он не делает ни одного лишнего жеста. Только подходит ближе.

К той самой картине, где мы с Леной. В старых футболках, со смехом, с веснушками и счастьем, которое тогда ещё казалось вечным.

Он замирает. И произносит с каким-то искренним, ошеломлённым удивлением:

— Это… охренеть как круто. — Он смотрит на меня. — У тебя настоящий талант.

Мои щёки опаляет жар. Я не могу сдержать улыбку.

Парень, который казался просто симпатичным, в эту секунду становится… красивым. По-настоящему.

Таким, каким не становятся из-за внешности. Только из-за того, как смотрят. И как видят.

— Спасибо… — шепчу я, почти не веря, что это слышу. Подхожу ближе.

— Она для тебя что – то значит?

— Она моя подруга, почти сестра. Но она сейчас в больнице, болеет.

— Мне очень жаль. Я понимаю тебя, сам недавно потерял маму, теперь вот во всем пытаюсь угодить отцу.

— Получается?

— Скажу попозже, — подходит он к другой картине, где в черноте краски мелькает силуэт мужского профиля. Я не скажу, кто этот дьявол, который стал слишком много места занимать в моем сознании. Но образ нового знакомого я бы точно передала в пастельных тонах.

— Я бы хотел сделать тебе выставку. Чтобы у всех людей была возможность коснуться прекрасного, — говорит он, трогая меня за пальцы, заставляя мурашки бежать по коже. Выставка. Когда – то папа обещал, но так и не успел сделать. Теперь понятно почему— не было денег.

— Думаешь я смогу что — то продать?

— Уверен в этом, — делает он ко мне шаг, наклоняется, почти касаясь губ.

И в этот момент скрипит дверь мастерской.

Я вздрагиваю.

Парень тоже оборачивается.

Ратмир.

Он стоит в дверях, опершись плечом о косяк, и смотрит.

Без слов. Без улыбки.

Но взгляд…

В нём нет ревности. Нет злости.

Только расчёт. Лёд. И лёгкая тень, похожая на усмешку.

Как будто он знал, что найдёт меня именно здесь.

Он переводит взгляд с меня на Лёшу, внимательно, цепко.

Но задерживается на платье.

Проходит глазами от ног — к бедрам, к груди. Медленно. Хищно.

— Ну что, Лёш, зашла тебе невестушка?

Глава 10.

Я резко поворачиваюсь к Лёше — сердце стучит, как молот. Я готова к чему угодно: к дурацкой шутке, к робкому извинению, к равнодушной фразе, которая всё испортит. Но он…

он краснеет. По-настоящему. Как мальчишка, застигнутый в чём-то важном и нелепом одновременно.

— Я просто… решил, что будет проще познакомиться заранее, — неловко разводит руками. — Раз уж у нас, по сути, не спрашивают.

Эта честность выбивает почву из-под ног. Слишком прямая, слишком живая.

Не только я теряюсь — кажется, даже воздух в комнате меняет плотность.

— А ты, наивная дурочка, — бросает Ратмир с ледяной усмешкой, — решила, что он искренне интересуется твоей мазнёй?

— Это не мазня! — взрываюсь я. Голос дрожит, но не срывается. Я защищаю не просто краски на холсте. Я защищаю остатки себя.

— Это не мазня! — почти в унисон со мной выкрикивает Лёша.

Мы замолкаем одновременно, удивлённо переглядываемся — и вдруг… улыбаемся.

Неловко, сбивчиво, но искренне.

И в эту секунду что-то внутри меня сдвигается.

В этом доме с вычищенными до блеска полами, фальшивыми улыбками и жестокими сделками впервые появляется что-то… настоящее.

Может, не всё потеряно.

Может, Лёша — не спасение, но хотя бы не часть системы, которая меня топит.

Может, в нём — не любовь всей жизни, но шанс увидеть, что я всё ещё способна на доверие.

— И вообще, Ратмир Романович, — говорит Лёша, спокойно, но с неожиданной твердостью в голосе, — скоро Алиса станет моей женой. Так что можете за неё не волноваться.

Он берёт меня за запястье. Аккуратно. Почти трепетно.

И ведёт вперёд.

Я не сопротивляюсь. Почти улыбаюсь.

Это не бегство. Это шаг — в сторону от него.

Но мы не успеваем.

На нашем пути — он.

Ратмир.

Как тень, что вечно возникает там, где становится тепло.

Он перегородил нам дорогу. Как будто сросся с пространством.

На его лице — странная смесь. Что-то между усмешкой, снисхождением и жесткой внутренней настороженностью.

Глаза острые, как скальпель.

А губы — сжаты в прямую линию, где нет ни злости, ни улыбки. Только контроль.

— Не уводи её далеко, — произносит он медленно. — Пока она не стала твоей женой, за неё отвечаю я.

Мои лёгкие наполняет воздух, как будто в них всадили иглу с холодным раствором.

Я выпрямляюсь.

Смотрю прямо в него.

— За меня не надо отвечать… — голос едва слышен, но каждое слово — словно шаг против ветра.

Он не отвечает. Но хватка Лёши на моём запястье вдруг становится чуть болезненной.

Как напоминание: пока ты не своя — ты чья-то.

— Ты как собачонка, — рычит Ратмир, глядя на меня с презрением. — Готова лизать руки каждому, кто чуть ласковее, чем я.

— Я бы попросил... — Лёша делает шаг вперёд, но я перехватываю.

Толкаю его. Резко.

Не потому что злюсь.

Потому что хочу уйти. Сейчас. Пока ещё не разрушилось то хрупкое, что только-только начало рождаться.

— Пойдём, — шепчу. — Мне срочно нужно… потанцевать.

Мы уходим.

А я вдруг понимаю: мне всё ещё плохо. Горько. Глухо.

Но впервые за долгое время я сама сделала шаг.

И выбрала направление. Пусть даже это был не побег, а просто поворот в другую сторону.

Мы смешались с толпой — как будто просто пара гостей, не более.

Лёша держит меня за руку, осторожно, будто ведёт по зыбкому льду. Он бережен со мной, но я всё равно напряжена — до скрежета в челюсти, до дрожи в лопатках.

Первое, что я замечаю — взгляд Анны.

Она смотрит из-за бокала, с натянутой улыбкой, как хищница, которая заранее знает исход.

А потом, словно по сигналу, я чувствую его.

Ратмир.

Я даже не вижу его — но знаю: он смотрит. Вижу спиной. Затылком. Кожей.

Это присутствие не требует движения, оно просто есть — как гравитация.

— Не волнуйся, если мы потеряемся в этой толпе, — вдруг шепчет Лёша, наклоняясь ближе. — Я мигом залезу на стол и прокричу: «Алиса, вернись, я всё прощаю!»

Он делает серьёзное лицо, театрально закатывает глаза и прижимает ладонь к сердцу.

Я не сдерживаю смех — короткий, настоящий, почти хриплый.

И впервые за вечер мне по-настоящему тепло.

Потому что, кажется, кто-то здесь не играет.

— Мне нужно воды, — выдыхаю я. — Просто… воды.

— Воды, значит? — улыбается он. — А давай я покажу тебе шампанское, которое даже мой отец боится пить без еды. Оно волшебное. Правда. Но мы начнём с воды.

Он ведёт меня к фуршетному столу.

Пока он наливает в высокий бокал воду, я замечаю рядом открытое шампанское, и — вдруг — рука сама тянется.

— Просто глоточек, — говорю больше себе, чем ему. И тут же отпиваю слишком много.

Пузырьки обжигают, щекочут, поднимаются к голове.

— Вкусное такое…

— Ты поаккуратнее, — удивлённо качает он головой. — Тут градусы затаились. Как политики — вроде улыбаются, а потом на тебе.

Я смеюсь снова. Уже легче. Уже расслабленнее.

И когда он ведёт меня обратно, я иду почти вальсируя.

Мы останавливаемся чуть в стороне от всех — музыка окутывает, звуки становятся мягче.

Он смотрит на меня. Смущён. Немного сбит с толку.

И тянется.

Нежно. Осторожно.

Касается губ — почти невесомо. Как пробует — можно ли?

И я не отстраняюсь.

Это... приятно.

Но вдруг воздух густеет.

Как будто в помещении выключили часть света. Тело реагирует быстрее сознания: я напрягаюсь, разворачиваюсь. И, конечно.

Ратмир. Словно призрак, преследующий меня.

Стоит в двух шагах. Лицо — как маска из камня. Никаких ухмылок, никаких фраз на грани. Только равнодушие, от которого хочется выть. Потому что оно — самое страшное.

— Тебя отец зовёт, — говорит он, глядя на Лёшу.

Тот кивает, берёт меня за руку, но Ратмир не двигается.

— Он зовёт тебя одного, — уточняет отчим. — А с падчерицей мне нужно кое-что обсудить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Лёша бросает взгляд, полный сомнений, но отпускает.

Уходит.

А я — остаюсь.

— Нам с вами нечего обсуждать, ясно?! — почти выкрикиваю, голос срывается, дрожит, как натянутая струна. — Вы сами сказали, чтобы я вышла замуж. Я, вроде как, на пути к этому. Так что чем вы теперь недовольны?!

Он делает шаг вперёд.

И всё пространство вокруг меня меняется.

Становится тесным. Заряженным. Опасным.

— Просто жалко тебя, дуру, — выдыхает он. Без ярости, без давления — просто констатирует. Как будто сказал: «Будет дождь».

Я отступаю. Рефлекторно. Но это, конечно, ничего не меняет. Он всё равно ближе.

— Почему жалко? — пытаюсь говорить ровно, но голос предаёт меня. — Лёша очень милый…

И в этот момент он чуть улыбается. Не уголками губ — взглядом. Пустым. Чёрным, как шахта, в которую падают слабые.

— Вот и выйдешь за «милого». — Он склоняет голову чуть вбок, как будто изучает, оценивает приговор. — Так и умрёшь, не узнав, что такое настоящий поцелуй. Поцелуй мужчины, а на мальчишки.

Глава 11.

Он подходит вплотную.

Его грудь почти касается моей. Ткань костюма холодна, а тело под ней — излучает жар, будто от огня. Я чувствую его запах — немного табака, немного кожи, и что-то совсем необъяснимое — как электричество перед грозой.

Он наклоняется, и я впервые за все эти дни замечаю его губы.

Чёткие, немного сухие, с тонкой линией над верхней — не те, что вызывают щекотку.

Эти губы вызывают дрожь.

Глухую. Глубинную.

Такую, от которой скулы сводит, а живот напрягается будто в ожидании удара.

Я вспоминаю, как целовал Лёша. Робко. С трепетом. С уважением.

И чувствую, как где-то в животе сворачивается стыд.

Я не хочу сравнивать.

Я не имею права.

Но нутром понимаю: сравнение будет не в пользу Лёши.

Потому что Ратмир — это не человек.

Он — воплощение желания, от которого мерзко и сладко одновременно.

Дьявол в костюме, с глазами, в которых нет жалости. Только власть.

Я поднимаю взгляд, не в силах опустить. Его глаза ловят мои — и не отпускают.

— Ты должна мне говорить только да, — шепчет он. Голос почти ласковый. Почти интимный. Почти.

Но это не ласка.

Это приговор. Он тянет пальцами к моему лицу, и я замираю — вся. Не двигаюсь. Не дышу.

Кажется, если он коснётся, я либо распадусь, либо сгорю.

И страшно — не то, что он может поцеловать.

Страшно — что я этого хочу.

Пространство между нами исчезает. Остаётся только жар.

Он хватает меня за затылок — резко, как хищник, уставший играть с добычей.

Его губы накрывают мои — внезапно, грубо, без разрешения,

и язык врывается внутрь — не спрашивая.

Он не целует — он берёт, сметает всё, разрывает границу между мной и собой.

Я не успеваю вдохнуть. Не успеваю подумать.

Слюна стекает по уголку рта.

Он ловит её своим ртом — так, будто пьёт меня.

Его язык движется внутри — жестко, ритмично, как будто уже готовит меня к тому, что будет дальше.

Я хватаюсь за лацканы пиджака, вцепляюсь, ногти впиваются в ткань.

Мне надо оттолкнуть, но я не отрываю пальцы. Я держусь. За него.

Он толкает меня к стене — спина стукается, бёдра дрожат.

Он сжимает мой затылок сильнее, целует глубже — слишком влажно, слишком грязно, слишком правильно.

Мы сливаемся — влажность, дыхание, язык к языку, будто мы оба уже внутри друг друга.

Я зажимаю бёдра, пытаясь скрыть влагу, которая стекает между ног.

Стыдно.

Стыдно, что тело сдаёт меня с головой.

Что внутри — мокро, горячо, и я чувствую, как пульсирует там, где он даже не дотронулся.

Он будто знает.

Пахом давит все сильнее, заставляя ощутить форму и разме его желания. Я испуганно вскидываю голову, пытаясь ускользнуть, но он ловит мою губу зубами — легко прикусывает, и в этом — всё.

Вся власть. Вся грязь. Вся сладость унижения и желания.

Я снова впиваюсь в него — сама.

Сама.

Целую в ответ, уже не думая.

Мокро, шумно, с хрипом и влагой на языке.

Это не романтика.

Это — ничем не прикрытый инстинкт.

Он отрывается от меня резко, как будто вырывает нас обоих из пламени.

Воздух входит в лёгкие с хрипом, как после утопления. Губы вспухшие, подбородок мокрый — от слюны, от поцелуя, от всего, что между нами только что было.

Он смотрит на меня.

Смотрит в упор.

Глаза в глаза.

— Понравилось?

Я пытаюсь выдохнуть. Оправдаться. Убежать.

Но голос вырывается сам — хриплый, сломанный:

— Нет…

Он усмехается. Беззвучно.

Но глаза не смеются.

В них — хищное, холодное пламя.

— А вот за враньё… — тихо произносит он, подходя снова ближе, — я буду тебя наказывать, Алиса.

Я прижимаюсь спиной к стене. Сердце гремит, как набат.

Ноги дрожат.

Но не от страха.

От того, насколько сильно мне понравилось.

— Прежде чем ты выйдешь замуж за этого милого мальчика… — его пальцы скользят по моей щеке, мягко, как насмешка, — я сделаю тебя взрослой.

Он смотрит на меня ещё секунду.

А потом разворачивается — и уходит. Спокойно. Как будто ничего не было.

А я остаюсь стоять в коридоре.

Оглушённая. Вся в поцелуе.

Во влаге между ног.

В стыде.

И в страшном, пронзительном желании — чтобы он вернулся.

Лёша возвращается, чуть запыхавшись, будто не хотел уходить надолго.

— Всё, мы уже уходим. Папа сказал, у него ещё встречи. Я сейчас уеду на сборы… но давай созваниваться? — он достаёт телефон и смотрит с надеждой.

— Конечно, — улыбаюсь, машинально протягивая руку. Мы обмениваемся номерами. Всё просто. Всё правильно. Всё… будто бы по-человечески.

— Лёш… — говорю тихо, вдруг спохватившись. — А ты не знаешь… когда нас поженят?

Он хмыкает, немного неловко.

— Понятия не имею. Наверное, в конце лета. Там перед выборами у отца всё должно быть красиво. Свадьба должна быть грандиозной — с кортежем, банкетом, прессой… ты ж понимаешь.

— А нельзя как-то… побыстрее? — спрашиваю и тут же чувствую, как щеки начинают гореть. Чувствую себя идиоткой. Слишком нетерпеливой. Слишком…

Он смеётся — легко, по-доброму.

— Зачем? Ты что, влюбилась в меня?

Я тоже смеюсь. Машинально.

Смех выходит светлый, хрупкий.

И на миг даже хочется поверить, что всё хорошо.

Но внутри — гул.

Тихий, липкий, как чёрная краска, разлитая на дне души.

Что мне ему сказать?

Что прежде чем я стану твоей женой, мой отчим сделает меня своей секс-игрушкой?

Что, возможно, мне понравится?

Что потом он просто перебросит меня к тебе в постель, как трофей.

Как товар, который можно выставить на витрину и монетизировать?

Гораздо позже, когда последние гости разошлись, а я наконец оказалась в своей комнате, жажда снять тесное платье в мою комнату без стука входит Ратмир.

— Эй! Вас не учили стучать!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Поехали.

— Куда.

— Покажу тебе место, где пройдёт твоя выставка.

— Что? - я не могу пошевелиться, не верю в то что он сказал, а потом до меня доходит. Хохочу в голос. - Решили воспользоваться чужой идеей. Как низко! Вы на этом и строите свой бизнес? На воровстве и присваивании?

— Так ты едешь или мне спать пойти.

Я сглатываю, думая только о том, что он скоро мои работы смогут увидеть другие люди и купить. Может быть тогда я смогу больше не бояться уйти из этого проклятого дома.

— Еду.

Глава 12.

Мы едем в полной тишине. Ратмир ведёт машину быстро, почти агрессивно — как будто разрезает ночь. Уличные фонари мелькают, как вспышки камер, и я ловлю себя на мысли, что не спросила — далеко ли ехать. И неважно.

На парковке он выходит первым. Не открывает мне дверь — это не жест вежливости, а вызов. Если хочешь, выходи сама. Если боишься — оставайся.

Я выхожу.

Здание передо мной — старый промышленный лофт, переоборудованный в галерею.

Он ведёт меня через узкий коридор. Никаких слов. Только звук его шагов — чётких, уверенных, как метроном.

Мы поднимаемся по лестнице. Два пролёта — и дверь. Обычная, чёрная. Он открывает её ключом, как будто делает это каждый день.

Я захожу первой — и замираю.

Пространство передо мной — белое. Высокие потолки, ровные стены без единого пятна, идеально уложенный паркéт, ещё пахнущий маслом.

Но главное — панорамные окна. Они занимают всю стену, выходят на ночной город, который сверкает, как расплавленное золото. Башни, мосты, огни машин. Всё внизу. Всё — как на ладони.

Слева — широкий подоконник, обитый мягкой тканью. На него можно сесть. Лечь. Смотреть в темноту бесконечно.

В помещении пусто.

Тишина такая, что слышно моё собственное дыхание.

Ратмир обходит комнату, проводит пальцами по стене, будто проверяет качество.

Не говорит ни слова.

— Как тебе? Нравится? — спрашивает он.

Я молчу. Поворачиваю голову медленно. Смотрю в его глаза, в которых нет ни радости, ни гордости. Только оценка, как будто я — картина, которая ещё не закончена.

— Ты называл мои картины мазнёй, — шепчу. — А теперь предлагаешь их показать миру? Это что, очередная попытка манипуляции? Не надо. Лёша сам всё сделает.

Я отворачиваюсь. Делаю шаг к выходу. Но пальцы всё равно тянутся — касаются стены.

Холодная, гладкая. На ней будет висеть та самая картина.

С отцом. С его глазами. С болью, которую я до сих пор несу внутри.

Он стоит за спиной. Я чувствую его, даже не оборачиваясь.

— Я никогда не делаю ничего просто так, — произносит он негромко, но твёрдо. — Ты можешь показать тут свои картины. Отдать дань памяти отцу. Можешь — ждать свадьбы с Лёшей. Когда его отец решит, стоит ли твоя живопись их времени и денег.

— Зачем ты мне это всё говоришь?! — оборачиваюсь, в голосе дрожь. — Снова протягиваешь конфетку, чтобы потом отобрать? Мне не нужно подачек. Я найду способ...

— Уже завтра можно начать организацию выставки, — перебивает он спокойно. — Если хочешь. Не надо ждать. Я даю тебе то, о чём ты мечтала.

Мечтала.

Он знает. Он всегда знает, куда надавить.

— А сегодня? — голос хрипит. — Что я должна сделать сегодня?

Я вижу в отражении окна, как он приближается.

Как туча, которую не прогнать. Дыхание перехватывает. Сердце гулко бьется в груди. И страшно. И волнительно.

Его рука ложится на мою талию. Плотно. Без вариантов.

Он наклоняется к самому уху. Тепло дыхания пробирает до позвоночника.

— А сегодня… ты должна стать взрослой. Со мной. Понять, что у любой мечты есть цена.

— И моя цена — стать твоей шлюхой? — шепчу, чувствуя, как всё внутри скручивается от боли. — Анны тебе мало?

Пауза. Он дышит мне в шею. Пальцы сильнее сжимают талию. По коже бисером рассыпаются мурашки.

— Анна здесь ни при чём, — отвечает он, глухо. — Я хочу тебя.

Не меня. Просто тело. Даже не тело. А контроль. Он словно паук, который со всех сторон расставил свои сети. Теперь он хочет взять не только мою жизнь, но и мое сердце.

— Я не хочу так! — отхожу от него подальше. — Мы договорились на брак с сыном твоего партнера, ты заплатишь за лечение Лены, все остальное мне не нужно.

— Ой ли?

— Не нужно!

— Ну хорошо, поехали домой, — как — то подозрительно быстро он соглашается, отходит от меня. Но я цепляюсь за эту надежду на спасение своей гордости. Своей души.

Я выдыхаю от облегчения, шагаю в сторону выхода, но дверь оказывается закрыта. Страх плотным туманом обволакивает внутренности.

— Что это значит?

— Понятия не имею. Пойдем, найдем другой выход, — спокойно говорит Ратмир, берет меня за локоть и ведет по длинным широким коридорам галлереи. Я с грустью рассматриваю стены, на которых никогда не будет висеть моя живопись.

Мы все идем и идем, пока не оказываемся перед лестницей, спускаемся на два пролета ниже, оказываясь перед новой дверью, в которую входим.

Я молчу, но напряжения внутри меня нарастает все сильнее.

Комната — как из глянцевой рекламы.

Просторная, слишком ухоженная, слишком теплая.

Большая кровать с белоснежным бельём.

Шторы, заглушающие шум города.

Лёгкий аромат табака и кожи — его запах, знакомый до дрожи.

И кресло в углу, будто ждущее, когда я наконец в нём окажусь.

Я резко разворачиваюсь.

— Ратмир…

Он молча закрывает дверь.

Замок щёлкает — коротко, сухо, как выстрел.

— Выпусти меня, — говорю быстро. Голос срывается. — Сейчас же.

Он не отвечает. Просто медленно тянет за ворот рубашки. Неторопливо расстёгивает пуговицы. Как будто у нас — вечность.

— Что ты делаешь?! — я отступаю. Ноги будто врезаются в пол, но тело само пятится к стене.

Он смотрит прямо. Глаза тёмные. Безжалостные.

— А я не сказал? — голос ровный, почти усталый. — У тебя нет выбора.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 12.1

И от этой фразы — не громкой, не жёсткой — меня накрывает. Как будто забрали разом весь воздух.

Сердце гремит в груди, ладони потеют.

Но сильнее всего — горит кожа. Там, где на неё упал его взгляд

— Ты не будешь меня насиловать. Ты не такой.

— Могу и изнасиловать, если тебе так легче принять то, что с тобой случится. Ведь гораздо проще быть жертвой, чем сказать себе прямо, чего ты хочешь.

— Не тебя! — испуганно кричу, бросаясь в сторону двери, но Ратмир отталкивает меня в сторону кровати.

Я падаю на край матраса, упираюсь руками в покрывало, пальцы судорожно вцепляются в гладкую ткань. Сердце колотится в горле, спина напряжена, как струна. В комнате душно. Воздуха — будто стало меньше.

Он стоит напротив — спокойный, собранный, как всегда. И это пугает больше, чем крик или ярость.

— Я вижу ложь насквозь, малышка. — Его голос стал ниже. Теплее. Отчего-то опаснее. — Вижу, как ты на меня смотришь. Как замираешь, когда я к тебе подхожу. Как тебе хочется принадлежать мне.

Он делает шаг ближе. Я не двигаюсь. Тело будто перестало слушаться.

— Я просто даю тебе то, что ты хочешь. Галерею. Признание. Себя.

Его взгляд скользит по мне — медленно, с той самой хищной уверенностью, от которой внутри всё сжимается. Горло пересохло. Плечи подняты, как будто защищаюсь от невидимого удара. Но он не ударяет. Он просто смотрит. И этого — достаточно, чтобы я почувствовала, как между ног становится влажно, как горит кожа, как предательски дрожат колени.

Он уже расстегнул рубашку и скинул её на спинку кровати, а я сглатываю слюну, смотря на его идеально вылепленное тело. Слишком настоящее. Слишком близкое. Кожа гладкая, грудные мышцы напряжены, а ключицы будто выточены руками скульптора. Я не хочу смотреть — но не отрываю взгляда.

— Нравится? — его голос тянется лениво, с издевкой. — Можешь потрогать. Можешь даже лизнуть.

Меня бросает в жар и холод одновременно.

Я чувствую, как щеки заливает румянец, но не от стыда — от ярости. От того, что он опять всё видит. Даже то, что я не позволяю себе признать.

— Зачем ты это делаешь? — голос сорванный, почти хриплый. — Зачем так унижаешь меня? Что я тебе сделала?

Он улыбается. Не снисходительно — по-мужски. Как будто всё это — игра, правила которой мне не объяснили.

— Можешь воспринимать это унижением, — медленно отвечает он. — А можешь… получить удовольствие.

Тут ты выбираешь сама.

Он подходит ближе. Так, что между нами остаётся всего пару сантиметров. Я чувствую, как тепло от его тела накрывает меня, как пульс грохочет в висках.

— Вся жизнь — это сделки, Алиса. — Его голос становится ниже, плотнее. — Ты хочешь признания, хочешь, чтобы тебя увидели, чтобы о тебе заговорили. А я — единственный, кто может это дать. Не потому что ты слабая. А потому что я — сильнее.

Я молчу. Дышу часто. Пальцы вжаты в ткань платья. Бёдра напряжены. Я не делаю шаг ни вперёд, ни назад.

Он ждёт.

И в этом ожидании — страшная, липкая власть.

Он так близко, словно неизбежность. Тянет длинные пальцы, обводит мои губы, другой рукой сжимает мое запястье и вынуждает коснуться его стального торса, кубиков, словно вылепленных скульптуром. Я шумно втягиваю воздух, понимая как близка к падению, к разрушению собственного я. Резко царапаю его, пытаясь снова сбежать. От него, от себя. Но Ратмир толкает меня обратно, разворачивает на живот и тянет край платья все выше. Оголяет дрожащие ноги. Я закрываю глаза, понимая, что он пальцами собирает влагу, которая постыдно потекла по ноге.

— Ты уже мокрая, малышка, — шепчет он в ухо. — Твоя пизденка уже на все согласна, почему бы ее не послушать.

— Я тебя ненавижу…

Я не успеваю понять, где начинается страх, а где — пульсация внизу живота, которая превращает колени в вату.

Ратмир задирает платье, опускает ладонь на ягодицу — крепко, властно, будто ставит метку.

И вдруг — шлёпает. Не сильно. Но звонко. Так, что по коже разлетаются искры.

Я вскрикиваю, но тут же чувствую: его губы.

Мягкие, тёплые — скользят туда, где только что было жжёт прикосновение.

Он целует обожжённое место удара, прикусывает кожу, и в этом диком, унижающем жесте — стыд и наслаждение перемешиваются в адскую смесь. Его язык скользит по бедру, всё ближе — но никогда не туда, куда я, чёрт возьми, хочу.

— Какая сладкая дырочка. Так бы и съел.

— Замолчи, я не хочу так… Это все неправильно.

— Неправильно, но тебе очень понравится, когда я доведу тебя до оргазма, — хрипит он, удерживая меня в одном положении, обрушиваясь губами и языком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 13.

Она лежит подо мной, раскрасневшаяся, сбитая с толку, будто не понимает, что именно сейчас переступает ту черту, за которой уже не будет прежней.

Я наблюдаю. Мне нравится смотреть, как в ней рождается желание, которое больше не нужно скрывать. И пусть пока оно прикрыто слоями стыда, я языком сниму каждый.

Дыхание становится все более рваным. Продолжаю кружить языком по мокрой краям мокрой дырочки, а она тем временем стонет все громче. Ее пальцы цепляются за простыню, будто это единственное, что удерживает её от полного срыва. Смотрю со звериным оскалом прикусывая половую губку, как юное тело то замирает, то извивается, будто само делает выбор между бегством и капитуляцией.

Кайф. Смотреть, как девочка, уверенная в себе, ломается под натиском, превращаясь в игрушку для секса. Послушную и всегда готовую. Сейчас, потому что приказал, потом, потому что не сможет без этого.

Мне дико нравится вылизывать сочную пизденку, нравится смотреть как рушится её сопротивление. Как она медленно перестаёт быть невинной и открывает в себе женщину. Особенно мне нравится смотреть, как в ней растет зависимость от моих рук, губ, языка.

Вот стоит чуть отстраниться, как дырочка пульсирует, а Алиса жалобно стонет, умоляя меня…

Я лижу её так, как умею, без спешки. Не даю ей возможности спрятаться, отвернуться, хотя она и пытается. Дергает ногами, бьет руками о матрац.

Хочу видеть, чтобы она прочувствовала каждый миг. Чтобы каждый нерв отзывался на меня. Сейчас. И всегда.

Она выгибается, издаёт сдавленный звук — не крик, нет. Что-то между стоном и мольбой. И я улыбаюсь. Едва-едва. Только уголком губ.

Вот она — точка. Слом. Переход.

В ней — жар. Влажность. Желание, от которого она ещё пытается отмахнуться, но тело не врёт. Оно пульсирует, зовёт, сжимается и раскрывается, не дожидаясь приказа головы.

А мне хочется взять её одним рывком. Забрать себе, забить член по самые яйца, оставить внутри желание, с которым она смотрит на меня.

С трудом, но держу себя в руках. Потому что в этой игре я диктую темп. И потому что её медленное осознание кому она принадлежит— самая сладкая часть.

Я одной рукой удерживаю ее бедра, другой накрываю плоский живот под гладкой тканью платья. Ей живот дрожит, напрягается.

— Ты уже моя, девочка, — хриплю Только ещё об этом не знаешь.

Но скоро узнаешь.

Я смотрю, как её тело содрогается — не от страха, не от боли. От чего-то гораздо глубже. От удовольствия, которое она сама не хочет признавать.

Она изгибается, будто впуская в себя пламя, впуская в себя те ощущения, что дарит мой язык который толкает ее все ближе к оргазму.

Голова откинута, губы приоткрыты, дыхание сбито, а я все быстрее тру языком клитор, вдавливая его, как вдавливаю бедра в матрац, чтобы не дёргалась.

Стон срывается с её губ почти дико — и мне достаточно одного взгляда.

Алиса кончает, так сладко и долго, что я глотаю ее соки, которые обильно текут мне в рот.

Я тянусь к ремню, двигаясь неторопливо, чтобы слышать каждый её вдох, ловить каждую реакцию.

В комнате уже становится жарко, будто стены покрываются испариной вместе с нами. С каждой секундой в ней больше желания — и меньше защиты.

Я ощущаю, как она дрожит. Как ноги предательски сжимаются — не в протесте, а от нетерпения.

Её тело зовёт меня, зовёт, будто хочет слиться, раствориться, стать частью моей воли. Внутри у меня раскалённый металл. Я готов сорваться. Член уже на пределе, пульсирует в моей руке, покрытый каплей сока и тугими венами.

Алиса шумно дышит, не открывая глаз. А я нависаю сверху, собираюсь сделать шаг, от которого возврата не будет. Прижимаю головку к раскрытой дырочке, истекающей, жаждущей вторжения не меньше моего.

Больше не контролирую себя, раскрывая складки, толкаясь внутрь миллиметр за миллиметром. Она натягивается струной, отворачивается, но теперь мне нужно не только ее тело, я хочу видеть, как она отдает мне душу.

Я склоняюсь над ней, держу её взгляд, не отрываясь, и в этот момент всё исчезает — весь мир, галерея, ночь за окнами. Осталась только она. Горячая, бледная, дрожащая подо мной.

— Ратмир, не надо, прошу…

— Поздно, я уже в твоем теле, остался рывок, и ты станешь моей. Ты уже засасываешь меня, дёргаешь бёдрами, словно в нетерпении открыть ещё одну грань этой жизни. Представь сколько картин ты сможешь после этого написать.

Глажу шею, обхватывая ее пальцами, подцепляю лямку, дёргая сильно и резко.

Алиса вскрикивает, а я рву платье, что сам выбирал, чтобы увидеть ее твердые сосочки.

Она пытается прикрыться, но я отталкиваю руки.

— Не смей!

Передо мной дрожащая обнажённая грудь. Я держусь на грани, раскачивая бедра, то вторгаясь головкой, то давая ей выдохнуть. Насладиться последней надеждой, что я смогу остановиться. И именно в этот момент я вторгаюсь ее горячее, узкое лоно.

Сука… как же охуенно.

— Ратмир!

— Тихо, тихо девочка, сейчас станет легче…

Я слышу собственное рычание. Низкое, хищное. Губы впиваются в открытую грудь, язык обводит напряжённый, нежный сосок. Снова и снова пока она не затихает, обнимая меня руками.

Она не шевелится, я и сам не двигаюсь. Только дышим — часто, шумно, со всхлипами, в которых стыд мешается с тем, что ей самой страшно признать.

Я смотрю на неё сверху — и понимаю: это уже не девочка, которую нужно воспитывать. Это женщина, которой можно управлять.

Она кусает губу, стараясь не издать ни звука, хотя тело её предаёт с головой. Бёдра напряжены, простыня смята под пальцами. Я чувствую как дрожат её колени, как бедра будто сами ищут опоры — и в этом больше признания, чем в любых словах.

Я опираюсь одной рукой рядом с её головой, другой веду по её бедру — медленно, требовательно. Пальцы скользят, будто отмечая: моё. Вся ты — моё.

— Тебе полегче? — шепчу, и мой голос звучит ниже, глубже, чем я сам ожидал.

— Нет. — Я чувствую, как она выгибается подо мной — неосознанно, не желая. Но выгибается. Как дыхание срывается в лёгкий стон. Как глаза зажмуриваются от стыда и... чего-то большего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И я знаю — именно в этой тишине и живёт правда. Жгучая. Горькая. Безысходная.

Я снова веду рукой по её коже, касаюсь живота, слышу, как перехватывает дыхание.

Я чувствую, как она вся горит. Как будто я держу её не на кровати, а на раскалённой плите.

И я не спешу.

Потому что в этой медленности — власть.

Потому что в её дрожащей тишине — моё самое грязное «да».

Глава 14.

Ратмир заканчивает — не сдерживаясь, не спрашивая, не заботясь ни о чём, кроме самого момента. Его горячее семя попадает на мой живот, а потом — медленно, лениво — он растирает его по коже. Размазывает ладонью, словно художник, любующийся мазками на холсте, на который только что вылил всё, что в нём было. От груди — до лобка. Без стыда. Без стеснения. С наслаждением.

Я лежу под ним, с размытым дыханием, с колотящимся сердцем и телом, которое всё ещё сотрясается в судорогах от прошедшего удовольствия. Оно — предатель. Оно отдалось ему до конца. И даже теперь, когда его руки уже не на мне, внутри всё ещё гулко отзывается: «он был здесь».

— Хорошая девочка, — шепчет он, чуть касаясь губами моего уха, и в этих словах нет ни нежности, ни благодарности. Только удовлетворённое превосходство. Как будто я — вещь, которая сработала как надо.

А потом он встаёт. Просто поднимается. Хладнокровно. Без слов.

Спокойно, будто ничего не произошло.

Даже не оглядываясь, идёт в душ и захлопывает за собой дверь.

Щелчок — как выстрел.

В комнате снова становится тихо. Откровенно, пугающе тихо.

Никаких слов. Ни взгляда. Ни «останься». Ни «ты была…».

Ни малейшего намёка на то, что он только что забрал всё, что у меня было. Всё, чем я была.

Остался только запах. Его кожа, его дыхание, его след — не только на теле, но и внутри. Остался привкус на губах, будто он не просто поцеловал, а запечатал рот изнутри. Остались его пальцы — в каждой мышце, в каждом тёплом дрожащем сантиметре кожи.

Осталась я. Лежащая на спине, неподвижная, как тень.

Простыня липнет к телу.

Кровь шумит в ушах, и каждый удар сердца звучит как выстрел.

Он держал меня, входил в меня, шептал мне в шею, будто я уже его. И я — стала.

Он добился своего.

Но теперь его здесь нет.

Он вышел — и не оставил ничего.

Ни прикосновения. Ни взгляда. Ни даже тени тепла.

А я всё ещё лежу. Остываю.

И впервые в жизни понимаю, каково это — остаться с пустотой внутри, не потому что кто-то ушёл, а потому что он никогда не собирался оставаться.

И я… стала.

Но теперь он ушёл.

Не оставив ничего. Ни дыхания. Ни прикосновения. Ни даже тени.

Я медленно сажусь, будто подо мной не кровать, а ледяной пол, прилипший к телу. Пальцы дрожат, не слушаются. Ноги слабеют. Платье, мнущееся под локтями, соскальзывает с плеча, обнажая кожу, покрытую его следами — красными, тёплыми, как ожоги.

Я смотрю на себя — отстранённо, будто снаружи. Как будто передо мной не моё тело, а чьё-то другое. Чужое. Использованное.

Грудь в пятнах от его губ. Нежная кожа на шее вспыхивает, стоит только вспомнить, как он дышал рядом. Бёдра всё ещё подрагивают, как после лихорадки. Между ног — тёплая, глухая тяжесть. Не боль. Но и не пустота. Напоминание. О том, как он вошёл. Как забрал. Как оставил.

Я обхватываю себя руками, будто смогу согреться, закрыться, исчезнуть.

Но всё внутри — ноет. Не от боли. От унижения. От стыда.

От желания, которое ещё не до конца покинуло тело.

Меня тошнит.

И не от него.

От себя.

Я медленно сажусь, смотрю в зеркало напротив.

Лицо тусклое. Щёки бледные. Глаза… От той красавицы с вечера не осталось ни следа.

Глаза смотрят, будто через стекло. Никакого света. Ни злости. Ни слёз.

Только тень.

Я не плачу.

Слёзы были бы прощением. А я себе не прощаю.

Он выходит из душа, не торопясь. На нём только полотенце, переброшенное через плечо, и равнодушие, с которым обычно смотрят на дождь за окном.

Капли воды скатываются по его телу, по грудной клетке, по животу. Он кажется безупречным. Хищным. Созданным из стали и холода.

И эта сталь только что была во мне.

Он не говорит ничего.

Подходит к креслу, берёт рубашку. Ткань шуршит в тишине. Он вытирает волосы, как будто просто проснулся, просто умывался, просто готовится к обычному дню.

Я лежу, натянув на себя простыню, прижав колени к груди.

Как будто могу закрыться. Как будто ткань способна стереть то, что только что случилось.

Я не смотрю на него.

Я боюсь увидеть: он действительно спокоен.

Он застёгивает пуговицы. Пиджак. Часы. Движения точные, выверенные. Ни одной лишней эмоции. Ни взгляда.

— Одевайся. Едем, — бросает он, будто я — вещь, которую нужно упаковать. — Истерики Анны мне сейчас ни к чему.

Его голос сухой, почти раздражённый.

Ни следа той хрипотцы, с которой он говорил мне «малышка».

Ни намёка на то, что он видел моё лицо, искажённое от стыда и удовольствия.

Я сжимаюсь. Простыня липнет к коже. Мне хочется исчезнуть. Исчезнуть настолько, чтобы даже память обо мне растворилась.

Он не смотрит в мою сторону.

И в этом — самое страшное.

Потому что даже шлюхам дают слово на прощание. А мне — только маршрут.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 14.1

Любая женщина после близости, какой бы она ни была, всё равно на миг ждёт. Хоть каплю тепла. Пальцев, скользнувших по щеке. Задержанного взгляда.

Но он — не из таких.

Он не оставляет. Он вычеркивает.

Я отворачиваюсь к стене, уткнувшись в тёмную ткань. Тело стынет, как вода в чашке, которую давно забыли.

— Только без сцены, Алис, — слышу снова его голос. Он уже у двери, поправляет воротник. — И не вздумай говорить, что тебе не понравилось.

Он делает паузу. В ней — самодовольство.

Он уверен, что победил.

И он, чёрт возьми, прав.

— Завтра начинаем готовить твою выставку. Как и договорились, — говорит он, уже выходя.

Выставку.

Он превратил мою мечту в расплату.

В благодарность.

В цену, которую сам назначил.

А я…

Я лежу, и чувствую: изнутри — будто выбили все стекла.

Я захожу в ванную и закрываю дверь. Плотно.

Словно пытаюсь оставить снаружи не только его, но и саму себя.

Включаю воду. Ледяную.

Пусть бьёт по ладоням, пусть кожу сведёт до побелевших костяшек.

Хочу остыть. Хочу исчезнуть.

Я беру мыло — слишком резкое, мятное — и лью его себе между ног, прямо на кожу, где ещё пульсирует остаток сладкой судороги, где ещё живёт след его ритма.

И начинаю тереть.

Не мягко. Не как уход. А как месть.

Пальцы скользят по коже, а внутри всё сжимается от боли.

И всё же я продолжаю. Потому что только боль способна перебить это.

Это тёплое, липкое "было хорошо".

Это тело, которое выдало меня с потрохами.

Это желание, которое вернулось вместе с воспоминанием — о том, как он шептал, как держал, как двигался внутри меня так, будто никогда не собирался отпускать.

Меня трясёт. То ли от холода, то ли от стыда.

Я тру кожу до жжения, до онемения.

До момента, когда остатки его прикосновений начинают стираться.

Когда удовольствие — наконец — становится болью.

В машине я сижу у окна. Тишина давит. Сквозь стекло проносятся фонари, и каждый кажется плевком в лицо.

Ратмир молчит, потом опускает длинные пальцы на мое колено, но я тут же скидываю его руку, испытывая тошноту. Вспоминаю, как сидела в душевой.

Как включила ледяную воду.

Как тёрла губку по коже, по груди, по бёдрам. До красноты. До онемения.

Как будто могла стереть его из себя.

Как будто могла — не чувствовать, как сильно мне это понравилось.

— Мне не нужна выставка. Не такой ценой, — говорю, не глядя на него.

Он хмыкает.

— Обиделась? Утром пройдёт, — лезет он рукой мне между ног, но я отталкиваю его.

— Я не обиделась! — отвечаю тихо. — Я просто не хочу быть шлюхой.

Он поворачивает голову. Его улыбка — не улыбка. Маска циничного ублюдка.

— Все женщины — шлюхи, Алис. Отличаются только ценой. Есть умные, а есть маленькие дурочки. Не реви. В следующий раз будет легче. Потом сама будешь умолять трахнуть тебя. Как твоя мачеха.

Меня начинает тошнить. Физически.

После меня... он ляжет в постель к ней? Будет так же трахать, заливать спермой, шептать, какая она хорошая девочка, как глубоко может взять в рот?

— Никакого «в следующий раз». — Я поворачиваюсь к нему. Глаза в глаза. Впервые — твёрдо. — Ещё один такой раз — и я покончу с собой, а в СМИ напишу, что вы меня насиловали с того самого момента, как появились в доме.

Он замолкает на секунду. Оценивает мой выпад, даже удивлённо раскрывает глаза, словно не ожидал, что я вообще решусь такое сказать.

А потом усмехается. Как будто я сказала что-то детское.

— Да пожалуйста, — говорит. — Когда начнёт между ног чесаться, сама прибежишь.

— Кто сказал, что я прибегу к вам? У меня вроде как жених есть. Уверена, его молодое тело будет не чуть не хуже вашего престарелого.

Я ожидаю злости, гнева, а он вдруг смеется.

— Ну как сравнишь, приходи расскажешь.

Ему плевать. Ему реально плевать, что и с кем я буду делать. Никакой романтичной фигни про золотую писечку, от которой мужик теряет голову. Он просто захотел меня поиметь и сделал это.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 15.

Машина тормозит у дома. Я не жду. Дёргаю ручку, выскакиваю, словно он будет меня хватать и удерживать.

Будто могу сбросить с себя его пальцы. Его взгляд. Его голос.

За спиной раздаётся свист шин и стоит мне обернуться, как я замечаю резкий разворот машины, которая уносится ровно за секунду до того, как закроются ворота.

В доме насколько тихо и чисто, словно не было никакого мероприятия. И только запахи еды и алкоголя оставили след.

В моей комнате темно и это хорошо. Мне не хочется включать свет, видеть своё отражение. Наоборот, сейчас хочется исчезнуть насовсем. Я сбрасываю платье, как кожу, швыряю в угол.

Забираюсь под одеяло. Накрываю голову. Зажмуриваюсь как можно сильнее, просто чтобы не видеть, не чувствовать. Может быть, чтобы перестать ненавидеть себя так сильно.

Себя. За то, что всё ещё… чувствую.

Что тело помнит. Что между ног — всё ещё тёпло.

Что я стонала под ним, как под дьяволом.

А он… просто уехал. Еще и бросил фразу, что сама прибегу. Не прибегу. Никогда. И не воспользуюсь его щедрым предложением. Пусть найдет себе другую секс рабыню.

Утром за столом отчима нет, судя по всему он даже не ночевал дома.

Анна сидит с телефоном, печатает кому-то. Будто ничего не случилось. Наверное для нее в порядке вещей, что муж где – то шляется.

— Анна, — говорю наконец, разрезая тишину, что уже оглушает. — Ратмир сказал, у отца остались долги. Хочешь сказать, что у нас больше нет денег?

Она морщится, словно я сказала нечто крайне неприятное. Кладёт телефон.

— Были. Немного. Но всё быстро ушло. Сама понимаешь — похороны, дом, машина, счета. Всё это нужно содержать. Да и твои краски удовольствие не из дешевых.

— Почему ты молчала?

— А зачем? Это не твоя забота.

— Не моя? — я сжимаю кулаки, в миг срываясь. Хочется орать, бить посуду. И пусть я покажусь безумной, зато никогда не буду такой бесчувственное, как новые обитатели этого дома. — Дом, который принадлежал моей матери, могут отобрать, а меня выдать замуж — это не моя забота?

— Не кричи, — бросает она, словно сама недавно не билась в истерике. — Скажи спасибо, что он купился на мою внешность и репутацию твоего отца.

— Он не знал, что ты на мели?

Она смотрит мне в глаза и отвечает почти с вызовом:

— Ну я же не дура, чтобы распространяться. Придержала информацию.

— Как?

— Боже, тебе ещё учится и учится. Я спала с адвокатом. Он прикрыл кое-что. Да, я хотела найти богатого мужика, который обеспечит нам с тобой стабильность. Я молчу. Всё внутри холодеет.

— И чтобы ты не думала, я люблю этот дом, — говорит она. — Так же, как ты. И делаю то, что нужно, чтобы он остался у нас. Надеюсь, однажды ты скажешь спасибо.

— Спасибо? — усмехаюсь. — За то, что в дом пришёл бандит? Тиран? Моральный урод? Который выгоняет меня из него замуж? За это сказать спасибо?!

— Это детали, Алиса. Он даст нам всё, если мы будем послушны. Он может обеспечить то, о чём твой отец только мечтал.

— Он меня продаёт. Чтобы отбить расходы.

— Ну а ты что думала? За всё в жизни приходится платить. Хочешь — поговорю с ним, чтобы вы с мужем жили здесь. У меня на него влияние. Поверь.

— Сомневаюсь, — ядовито выплевываю я. Сомневаюсь, что на него кто-то вообще может повлиять.

Я встаю.

Стул скрипит.

Я дергаю с пола свой рюкзак, мельком смотрю на Зину, содержать которую для нас тоже было роскошью, как оказалось. Я люблю этот дом, но сейчас мне тут тесно. Выхожу, не оборачиваясь. Хотя никому и не хочется меня останавливать. Ведь я не человек. Я просто инструмент для решения некоторых финансовых проблем.

На улице прохладно, и я кутаюсь в кофту, заворачиваю шарф.

Шагаю к реке, словно моя цель не рисование, а нечто трагичное. Вот только теперь и место придется сменить. Пойти туда, где еще не пахнет Ратмиром.

Я иду без цели, хотя всем своим видом делаю вид, что знаю, куда направляюсь. Люди на улицах не обращают внимания. Никому нет дела. И это — облегчение.

Прохожу мимо старого склона, заросшего травой, спускаюсь к реке. В этом месте я не была с детства. Тут пахнет не домом, не прошлым, не болью. Тут пахнет тишиной.

Вода темнеет, как сажа. Ветви деревьев тянутся к ней, отражаются, шевелятся, будто живые. Воздух сырой, но он лучше любого лекарства. Он — настоящий.

Я сажусь на промятую корягу. Достаю блокнот. Лист шершавый, чуть влажный. Рука сжимает карандаш, но пальцы не слушаются сразу. Слишком много внутри. Слишком глухо и громко одновременно.

Я делаю первый штрих.

Он кривой.

Второй — лучше.

Третий — дрожит.

А потом всё становится ровнее. Контуры ложатся сами. Я не думаю — только рисую. Блики на воде, ветви, линии тени. Потом — лицо.

Не планировала.

Оно само.

В глазах у этого лица — злость. Печаль. Что-то тёмное. Я вывожу скулу. Потом угол рта. А потом понимаю — это он.

Ратмир.

Стираю.

С силой.

До дыр в бумаге.

Сердце бьётся в горле. Рука замирает. Дыхание сбивается.

Слёзы не капают.

Они падают.

Тяжёлые. Горячие. Одна за другой.

Прямо на рисунок. Размывают линию, делают лицо будто бы плачущим.

Я закрываю блокнот. Обнимаю колени.

Сижу.

Никто не видит.

Никто не спрашивает.

Никто не спасает.

И, наверное, так даже честнее.

Я возвращаюсь домой уже к вечеру.

Руки холодные, ноги гудят, в голове — пусто.

Та самая тишина, которая не лечит, а лишь громче делает всё, что было не сказано.

Дверь открывает Зина. Улыбается так, будто ничего не изменилось. Как будто я — просто девочка, которая вернулась с прогулки.

— Проходи, деточка. Суп ещё тёплый.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 15.1

Я киваю. Сажусь на кухне, застываю над тарелкой. Пар поднимается в лицо, щиплет глаза.

Не от жара. От того, что хоть что-то — по-прежнему. Хоть кто-то.

Зина ставит передо мной тарелку, опускается на край стула рядом, руки складывает на коленях.

Смотрит.

— А как Лена? — спрашиваю, чтобы хоть как-то разорвать тишину.

Зина оживляется, будто ждала вопроса.

— Ах, Леночка! Всё хорошо, деточка. Всё просто прекрасно.

Операцию провели, лекарства все самые хорошие. Даже реабилитацию в санатории оплатили. Щедрый он, твой… — она запинается, не зная, как назвать Ратмира, — …ваш этот Ратмир Романович. Всё организовал. И спасибо тебе, Алисонька. Благодаря тебе он так за неё взялся. Ты молодец. Радоваться надо.

Я киваю. Ложка скользит в рот. Суп солоноватый. Или это слёзы.

На душе не радость. Не облегчение. А кошки. С когтями.

Те же, что царапают изнутри с утра. Те, что цепляются между ног от каждого шага, напоминая, через кого была куплена эта доброта.

Стук колёс по гравию. Торможение. Машина.

Зина встаёт, отодвигает штору.

— Машина чужая… — шепчет. — Батюшки. И кто это в таком виде?

Я встаю, заглядываю через её плечо.

У ворот — дорогая чёрная иномарка. Из неё выходит весьма живописный мужчина в лиловом бархатном пиджаке и белой рубашке с рюшами. На голове — растрёпанный вихрь. На лице — самодовольная полуулыбка.

— Какой смешной, — бормочет Зина, пряча улыбку. — Словно из картины шагнул.

А я его узнаю.

У меня в животе — ком.

Роман Глебович Васнецовский.

Тот самый. Знаменитый художник. Сложный, скандальный, обожаемый и презираемый. Его знают все, кто хоть раз интересовался живописью.

И не меньше — за его бурную сексуальную биографию.

Он поднимается к крыльцу и даже не стучит. Входит, как к себе.

Зина встречает его на пороге.

— Чем могу быть полезна? — звучит её голос, вежливый, но озадаченный.

— Мне нужна Алиса, — говорит он, снимая перчатки. — Срочно. Где она?

Я выпрямляюсь.

На миг перехватывает дыхание.

Ну что ж, хотя бы можно признаться, что отчим весьма высоко оценивает мои услуги.

Я выглядываю из-за угла. Он стоит в холле, словно вырезанный из старинного портрета, и в этом нелепом лиловом пиджаке с рюшами кажется одновременно и пародией, и легендой. Мне хочется рассмеяться. Или убежать. Или исчезнуть.

Но я выпрямляюсь и выхожу.

Становлюсь перед ним — как лист перед ветром.

Голова пустая. Кожа — ледяная. Но голос звучит спокойно.

— Добрый день, Роман Глебович. Для меня… это большая честь.

Он медленно осматривает меня с головы до ног.

И я тут же жалею, что не заглянула в зеркало, не пригладила волосы, не сменила тёплый свитер, скомканный у горла. Но в то же время — мне всё равно.

Он не первый, кто смотрит на меня как на материал.

— Добрый, добрый, — говорит он, тянуще. — Надеюсь, твои картины более опрятны, чем твой внешний вид.

Я моргаю. Медленно.

— Не стоит говорить со мной в таком тоне, — отвечаю ровно. — Вы не предупреждали о визите. Чтобы я… «прихорашивалась».

Он усмехается. Не оскорблён — скорее, заинтригован.

— О как. Настоящая дочь своего отца. Мы когда-то начинали вместе, знаешь ли. Молодые, дерзкие… Но наши пути разошлись.

Наверное, в другой ситуации я бы с интересом послушала.

Может быть, даже спросила бы про кисти, про мастерские, про отца в молодости.

Но сейчас — не до воспоминаний. Сейчас всё внутри гулкое, как после пощёчины.

Я слишком хорошо понимаю, зачем он здесь. И это знание режет изнутри.

— Спасибо за визит. — Я говорю тихо, но чётко. — Но не знаю, что именно вам наговорил Ратмир… Я не смогу принять вашу помощь. В устройстве выставки.

Он приподнимает брови.

Смотрит внимательно, с прищуром.

— Это называется юношеский максимализм, — произносит он со вздохом. — Амбициозные люди хватаются за шанс, когда он плывёт к ним в руки. А ты… так легко от него отказываешься?

— Видимо, я не амбициозна, — говорю сдержанно. — И… признание — не то, чего я жду. Сейчас точно нет.

Он качает головой. Медленно. Как человек, который много раз видел подобное.

— Любой художник жаждет признания, девочка. Просто в тебе сейчас слишком громко говорят чувства. Они перекрывают всё остальное.

На миг — тишина. Мне нечего сказать. Пусть думает, что хочет.

— Ну раз уж ты отказываешься от моей помощи, хотя я ведь уговаривал?

— Конечно. Как никогда, — киваю я, а он усмехается.

— Может, хотя бы покажешь мне свои работы?

Он улыбается чуть иронично:

— Не зря же я ехал в эту глушь.

Я колеблюсь. Но только миг.

— Работы? — переспрашиваю. — Ну… хорошо.

Это вроде как не нарушает мою гордость. Мнение такого человека действительно стоит услышать.

Вечером я лежу, смотря в потолок, чувствуя как гордость щекочет грудь. Он не нахваливал, нет. Он даже сделал несколько замечаний, дал понять, что нужно искать свой собственный стиль. Но он не отворачивался и смотрел на каждую картину очень внимательно. Словно ему действительно нравилось то что он видит. А еще он сказал, что если мне понадобится помощь, то я смело могу ему позвонить и даже дал свою визитку.

Мой мыслительный процесс резко нарушает открывающаяся дверь и вот в проёме уже Ратмир. Раздражённый и уставший. Я резко сажусь на кровать, сжимая пальцы в кулаки.

— И что за детский сад ты устроила? Что ты этим пытаешься доказать?

— Я уже вчера вам сказала, что не буду вашей шлюхой.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 16.

— Я уже вчера вам сказала, — отвечаю спокойно, стараясь не показывать, как меня потряхивает всю. От кончиков пальцев до самой макушки. — Я не буду вашей шлюхой.

Он смеётся. Глухо. Без радости.

Подходит ближе, и каждый шаг — как удар по нервам. Я отступаю, ударяясь ногами об стою дубовую кровать.

— Милая, ты уже стала моей шлюхой. — Тихий, почти ласковый голос обманчив. — Текла подо мной, как сучка. Стонала так, будто умоляешь не останавливаться. И теперь строишь из себя недотрогу? Сделаешь вид, что ничего не было?

— Не сделаю. Было.

Меня бросает в жар от этого «было»

Память издевательски подкидывает картинки этого самого «Было»

Слишком живая и наглая.

Как он прижал меня к матрасу, одной рукой сжав запястье, второй проведя от груди вниз — к бедру, к пульсирующей от жажды дырочке. Как скользил языком между ног, не спрашивая. А смотрел так — не отрываясь. Вошёл — резко, до упора. До острой боли, которая моментально растеклась пряным наслаждением.

И я задыхалась под ним, выгибалась навстречу, впивалась пальцами в его плечи, забывая, кто он. Забывая собственное имя.

До сих пор помню, как судорога прошла сквозь всё тело, и я, захлёбываясь, шептала: ещё.

Как он усмехался, когда я дрожала под ним, беззащитная, но поддатливая.

Я помню.

Тело помнит.

И от этого — только хуже.

Я медленно поднимаю голову, заставляя себя встретиться с его взглядом.

В его лице что-то меняется.

На долю секунды замирает, словно видит во мне не девчонку, не проблему, не строптивость — а нечто другое.

Стыд. Боль. Нарушенные границы собственной гордости.

И тот самый пожар, что горит во мне с прошлой ночи и не может догореть.

Он видит не слёзы.

Не страх.

Он видит огонь.

Тот, что вспыхивает из стыда, ярости и чего-то ещё более опасного — желания.

Смешанного с отвращением. С виной. С жаждой.

Но самое главное — он видит, что я не сломалась.

Он делает шаг.

Один. Медленный. Его как будто шатает, как будто сам не уверен, зачем идёт.

Но я чувствую, как с этим шагом меня будто затягивает в него — как в воронка, как в магнитное поле.

Воздух между нами становится плотным, электрическим, будто искрит.

Он двигается ко мне — и я, сама того не желая, подаюсь навстречу.

Я дышу часто, рвано, будто после долгого бега.

Он — тяжело, почти глухо.

И это дыхание касается меня, как прикосновение. Горячее, почти обжигающее.

Он приближается почти вплотную.

Всего несколько сантиметров между нашими телами. Лицами.

И кажется, если я выдохну чуть сильнее — наши губы соприкоснутся.

Запах — знакомый, опасный. Голова кружится. Ноги ватные.

И взгляд…

Как пуля. Давит в грудь.

И всего то надо пошатнуться вперед, чтобы снова окунуться в это постыдное удовольствие, от которого все тело вибрирует до сих пор.

И в этот миг — я понимаю.

Стоит мне отпустить себя, позволить шагнуть навстречу, отдаться желанию — и всё.

Я рухну.

С треском, с пеплом, с выжженной душой.

Окажусь у его ног. Стану той, кем он меня уже считает. Без голоса. Без воли. С трепетом в коленях и позором под кожей.

Если я подамся…

Если хотя бы на секунду позволю себе быть той, что сейчас шепчет внутри: «Ну и что, зато тебе это нравится. Зато тебя хоть кто-то хочет» — я потеряю то, что у меня ещё осталось.

Себя.

И тогда не только он перестанет меня уважать. Я сама стану себе чужой.

Грязной. Мягкой. Податливой. Тряпкой. Женщиной, которой было больно — и она выбрала не бороться, а лечиться унижением.

Я сжимаю губы.

Дышу глубоко.

И всё ещё не двигаюсь.

Потому инстинкты сильны, но разум сильнее.

— Было и было. Если уж на то пошло, тогда, может, мне проще переспать с Васнецовским? Стать его шлюхой? — растягиваю губы в улыбку медленно. Издевательски.

Он замирает.

На одну секунду — ничего. Ни движения, ни дыхания.

А потом — хищный прищур. Сквозь сжатые зубы:

— Попробуй. — Только голос уже не шепчет. Он давит. Ледяной, контролирующий. — Я посмотрю, как ты потом будешь отмываться.

— Да мне от вас уже никогда не отмыться, так какая разница! Я ведь уже шлюха! Так лучше я буду спать со всем миром, только не с вами! По крайней мере, с ним я сама решу, когда и зачем. По какой цене. И он точно никогда не позволит себе разговаривать со мной в таком тоне.

Он подходит ещё ближе. Между нами — сантиметр. Не больше.

— А ты думаешь ты прям сдалась ему? Без моих денег, ни твои картины, ни тем более твоя пизда ему не нужны. Все что у тебя было ценного, ты мне уже отдала.

— Тогда может быть стоит проверить? Давай позвоним ему прямо сейчас, — подхожу сама, лезу в карман за его телефоном, а он отталкивает меня. Я валюсь на кровать и мне внезапно становится весело. Боже, какое пьянещее чувство знать, что права. – Боишься, что ошибаешься? Что вообще тебе от меня нужно? Тебя Анна ждет не дождется, готовая терпеть от тебя любые унижения ради денег. А я не готова, понял?! Звони Васнецовскому!

— Хрен тебе, не Васнецовский, поняла?! — рявкает он, голос срывается с привычного холода в звериную резкость.

И прежде чем я успеваю что-либо ответить, он разворачивается и выходит, захлопнув за собой дверь так, что стены вздрагивают, а окна дрожат.

И в этой дрожи — не власть, как раньше.

В ней — злость, срыв, поражение.

Я остаюсь стоять посреди комнаты, едва дыша. Сердце колотится, в горле пульсирует кровь. А потом я медленно, будто с разрешая себе, откидываюсь назад и валюсь спиной на кровать.

Голова упирается в подушку. Взгляд — в потолок. Из горла рвется смех.

Он вырывается изнутри, звонкий, живой, немного сорванный, почти безумный.

Я смеюсь в полный голос, зажимая рот рукой, чувствуя, как слёзы — не горя, а освобождения — щиплют глаза.

Это не победа в войне. Это просто маленькое сражение, в котором я выстояла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И внутри, где всё было выжжено, вдруг вспыхивает слабый, упрямый огонёк.

Маленький. Но живой.

И в голову приходит гениальная идея. Даже две. Одну я осуществлю утром, а вторую прямо сейчас. Я поднимаюсь в студию, ставлю холст и делаю несколько резких мазков, в которых узнаю себя. В порванной одежде, среди обломков собственного дома, но все еще гордую. Потому что не стоит держаться за место, нужно держаться за себя.

Утром я просыпаюсь рано, словно моя идея выталкивает меня из царства Морфея. Пока жду, когда Ратмир покинет дом, делаю наброски того самого царства, в котором почему — то билась с самой собой. Наконец машине отъезжает, и я прямо в пижаме слетаю по лестнице и стучусь в комнату к мачехе.

Вхожу, окунаясь в утренний полумрак ее спальни.

Интересно, они сегодня занимались сексом? Он брал ее как меня или с ней он более нежный? Или сорвал злость?

— Чего тебе?

— Хочу сделать предложение, от которого ты не сможешь отказаться.

Глава 17.

Наверное, впервые за всё наше знакомство Анна посмотрела на меня не как на пустое место. Даже от телефона оторвалась. Подняла голову. Повернула всё тело — и я вдруг почувствовала себя не просто голосом с краешка стола, а кем-то, кому действительно… слушают.

И в этот самый момент я испугалась.

Сама себя.

Своего голоса.

Своего шага.

Потому что всё, что я собиралась сказать, теперь звучало в голове чужим голосом — слишком взрослым, слишком решительным. И как только я произнесу его вслух, назад пути не будет.

Наверное, я дура. Безрассудная дура.

Но если я не скажу это сейчас — то уже не скажу никогда.

И он победит.

Он просто дожмёт меня, как уже начал.

Я не смогу долго сопротивляться — я чувствую, как ломаюсь.

Именно поэтому мне нужно уйти. Срочно. Пока есть остатки воли. Пока я ещё не стала той, кем он меня хочет видеть.

Я делаю вдох — будто перед прыжком.

— Купи у меня дом.

Анна моргает. Распахивает глаза так, словно я предложила ей продать душу на Авито.

— Не поняла, — произносит она медленно. — Как это «купи»?

Я сжимаю ладони под столом. Слишком сильно — ногти впиваются в кожу.

— Дом по всем документам принадлежит мне. Мать перед смертью завещала его мне. Понятно, что сейчас он заложен, но уверена, что совсем скоро Ратмир его выкупит, и тогда…

Я вижу, как в её глазах вспыхивает что-то — не удивление даже. Беспокойство.

— Тогда ты снова получишь свои права, — заканчивает она за меня. — Ну, допустим. Допустим ты прочитала пару юридических документов в интернете.

Допустим, ты даже готова написать бумагу, что передаёшь дом мне.

Ты ведь именно это и хочешь сделать?

Я киваю. В горле — сухо.

Потому что всё это страшно. И наивно.

Но единственный шанс выжить — бежать красиво.

— Да.

Анна сжимает губы. Задумывается. Пальцы всё ещё лежат на столе, но напряжение будто прорастает в воздухе между нами.

— Что ты хочешь взамен?

Я сглатываю, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. Как у человека, который точно знает, чего просит. Хотя внутри — будто растянули проволоку.

— Немного денег. Хочу уехать отсюда. Снять жильё в городе. Жить… по-своему.

Она приподнимает бровь.

— Серьёзно? А как же Франция?

Вопрос звучит с оттенком яда. Не из любопытства — из удовольствия напомнить, что я, по её мнению, всегда была девочкой с глупыми иллюзиями.

— Лену вылечат, — отвечаю тихо. — А я… я свою мечту всё равно осуществлю. Просто немного позже.

На пару секунд наступает пауза.

— Ну так что? Мы договорились?

Анна кривит губы. И всё в её лице — от недоверия до подозрения. Она откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди.

— Даже не знаю… — говорит медленно, разглядывая меня прищуром. — Всё как-то подозрительно хорошо звучит. Мне нужно посоветоваться…

— Не нужно, — перебиваю, стараясь, чтобы голос был твёрже, чем мои внутренности. — Он запретит.

Это срабатывает. Она резко выпрямляется.

— С чего бы? — её прищур становится опасным. — Почему это он должен быть против?

Вот он — момент, когда всё может пойти прахом. Я чувствую, как в висках стучит.

Сказать правду? Сказать, как он смотрит? Как касался меня?

Но нет. Если я скажу — она из принципа не даст мне уйти. Сделает вид, что не поверила. Назло мне, чтобы унизить. Чтобы удержать контроль.

Поэтому я делаю шаг в сторону от истины. И в сторону от страха.

— Потому что он должен всё контролировать. Дом. Деньги. Меня. И однажды ему покажется, что нужно контролировать мою сексуальную жизнь. А тогда… Тогда ты ему больше не понадобишься.

— Что? — хохочет Анна, резко, почти истерично, будто от смеха зависит её право остаться спокойной. Смех звучит фальшиво, но она держит лицо. Пока.

Она скользит взглядом по столу, будто ищет, во что вцепиться, куда бы выплеснуть подступающее раздражение. Я замечаю, как подрагивает её палец — тонкий, ухоженный, с безупречным маникюром. Он дрожит.

Анна злится. А значит — я попала в самое яблочко.

— Да как ты можешь даже думать, — произносит она, стараясь не повысить голос, — что он променяет меня на тебя?

Я смотрю ей прямо в глаза. Сдержанно. Почти спокойно. Но внутри — комок горечи, страха, и отчаянной решимости.

Я знаю, насколько больно ей будет это услышать. И всё равно говорю:

— Ты старая. И уже не однажды… использованная. А я — девственница. Это всегда привлекает властных мужчин. Особенно таких, как он.

На её лице — вспышка.

Щёки заливаются пятнами. Губы сжимаются в тонкую линию. Глаза наливаются кровью.

Она дышит часто, поверхностно, как человек, которого загнали в угол.

Я вижу, как в ней кипит обида, унижение, страх.

Она ищет, чем бы меня ранить. Но правда — она как заноза. Маленькая, болезненная. И неизбежная.

Я могу быть хоть в сто раз страшнее, глупее, моложе.

Но она всё равно уверена, что я девственница. И это делает меня, по её логике, ценнее.

— Сколько тебе нужно? — сквозь зубы бросает она, сжав кулаки на коленях.

— Полмиллиона. Этого мне хватит, — отвечаю. — И ещё… — делаю паузу, глядя прямо. — Ратмир не должен знать. Ни о деньгах, ни о доме. Пусть думает, что я просто сбежала.

Пусть ищет. Пусть бесится.

Пусть чувствует хоть каплю того, что чувствовала я.

— А ты не много ли хочешь, девочка?! — её голос уже не просто раздражён — он режет, как стекло. Она будто надеется, что резкость собьёт меня с толку.

Я выдерживаю паузу. А потом — почти мягко:

— Много. Но либо так, либо уже через месяц я займусь тем, что, кажется, уже почти начала. Займу твоё место в его постели.

Молчание сгущается.

Как густой туман, в котором не видно даже собственного лица.

Анна медленно поднимается. Стул скрипит. Лицо белое, как мел.

Глаза — прищурены, губы плотно сжаты.

— Ты мне угрожаешь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я вдыхаю. Глубоко. И выдыхаю не страх, а последние сомнения.

— Если тебе так удобнее думать — пусть будет так.

Она резко разворачивается, пятки стучат по полу. Уходит.

Дверь не захлопывает, но тишина после её ухода — звенящая.

Я остаюсь сидеть. Не двигаюсь. Почти не чувствую ни рук, ни ног. Словно выпила что-то парализующее.

Я не репетировала. Не готовилась.

Все слова — экспромт. На разрыв. Но, может, так даже лучше. Пусть она думает, что я меркантильная сука, чем узнает, насколько я была слаба перед этим ублюдком.

Минуты тянутся вязко, как патока. Я почти не дышу.

Слушаю, как щёлкает дверь где-то в доме, как вдалеке лает собака, как где-то капает кран.

И жду.

Жду, что она передумает.

Что вернётся и скажет: «Ничего ты не получишь. Он выбрал меня».

Или наоборот — что он уже в курсе, и эта игра была просто проверкой.

Но она возвращается. Спокойно. С другим лицом. Каменным.

В руке — пачка денег, туго перетянутая банковской резинкой.

Она бросает её на стол, будто швыряет в лицо. Бумага глухо шлёпается о дерево.

— На. Забирай. И надеюсь, что больше я тебя никогда не увижу.

Я без слов беру деньги. Тяжёлую пачку, словно кирпич, который положили в грудь.

Но даже не это давит больше всего.

Мысль о Лене — не отпускает.

— Ты присмотришь за Леной? — спрашиваю, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Мне нужно быть уверенной…

Анна закатывает глаза, отмахивается, будто я прошу присмотреть за растением в горшке, а не за человеком.

— Присмотрю. За твоей Леной. Иди уже. Забирай свои картины. Без них ты ведь всё равно не уедешь?

— Не уеду, — киваю. — Ты права.

Я поднимаюсь наверх.

К мастерской.

Перед дверью замираю. Рука на ручке. Пальцы холодные, как металл.

Внутри — тишина. Такая, какая бывает в музее после закрытия.

Когда никто не смотрит.

Когда картины — снова просто раны на холстах.

Я вхожу.

Комната встречает меня запахом красок и бумаги.

Он всё ещё мой. Ещё не выветрился.

И от этого — больнее.

Я прохожу мимо мольбертов.

Смотрю. Не касаюсь. Будто прощаюсь.

Вот Лена. Улыбается, перемазанная краской, с искрящимися глазами.

Я провожу пальцем по её щеке на холсте.

Будто извиняюсь, что ухожу.

Вот отец. Его профиль. Недописанный.

В уголках глаз — тень, которая всегда казалась мне усталостью, а теперь вижу: это была тревога.

Он знал. Просто не успел сказать.

А вот в углу — абстракция.

Силуэт, в который я вложила больше, чем хотела.

Я не подхожу. Не смотрю. Не сейчас.

Сглатываю.

Опускаюсь на корточки, открываю чемодан.

Он старый, с запятнанной подкладкой и громким замком.

Начинаю складывать картины.

Осторожно.

По одной.

Словно забираю из дома единственное, что не было вымазано лживыми обещаниями и грязными прикосновениями.

Каждая — как кусок меня.

Каждая — как сердце, вырезанное и засушенное.

Я делаю вид, что просто выхожу прогуляться.

Кидаю на плечи куртку, прячу в рюкзак кошелёк и документы. Чемодан выношу через чёрный ход — в нём картины, завёрнутые в ткань, как раненые.

Сердце стучит слишком громко. Даже шаги Зины на кухне кажутся предвестием разоблачения.

Но никто не выходит. Никто не зовёт.

Я иду по тропинке вдоль забора, пока не нахожу то самое место — доска в перекосившемся пролёте, которую мы в детстве звали «потайным выходом».

Сквозь колючки. Через куст сирени.

И я — вне дома.

У остановки прохладно. Ветер играет с подолом куртки, а асфальт кажется бесконечным.

Каждая минута тянется вязко.

Но автобус всё же приходит.

И я вхожу, сажусь в самый дальний угол, надеясь, что ни что не заставит меня свернуть с выбранного пути.

Сначала — до районного города.

Потом — в столицу.

Свет за окном тускнеет. Лица пассажиров теряются в полумраке. Мир как будто замирает, перестаёт быть важным. Есть только я, рюкзак, картины — и адрес, написанный в блокноте Васнецовского.

Когда я подхожу к его дому, вечер уже давно стёк в ночь.

Усталость тянет плечи, ноги гудят.

Но я нажимаю кнопку звонка. И жду.

Дверь открывается резко. На пороге — он. В лиловой рубашке, мятый, с бутылкой в руке, глаза блестят от алкоголя и удивления.

— Вот так сюрприз, — хрипло тянет он, прислоняясь к косяку. — Ты, часом, не с бегством от любовника приехала?

Я поднимаю на него глаза.

И не дрогнув, говорю:

— Я хочу учиться у вас.

Глава 18.

Сейчас мне дико хотелось потрахаться и поспать. Устал до жути от тупых ублюдков, которые не хотят развивать то, что уже давно не приносит прибыли. Есть желание просто убить весь совет директоров — каждый из них видит во мне не опытного бизнесмена с десятками крупных проектов, а альфонса, который просто пришёл на насиженное место.

Ну ничего. Это только начало. Если им так хочется — я до основания разрушу этот завод, чтобы на его месте воздвигнуть новый: с прибылью, с развитием, с будущим. Может быть, даже несколько крупных арт-объектов позволю курировать Алисе. Всё-таки во вкусе ей не откажешь. Это и Васнецовский подтвердил.

Стоит доехать до этой развалины — первым делом иду к ней в комнату. За день я остыл и готов выслушать её извинения. Желательно — на коленях, с открытым ртом, в который плавненько войдёт моя головка. Приятные мысли расслабляют, заставляют улыбаться про себя и забыть про старых пердунов.

Она, наверняка, сначала побурчит, но потом обязательно станет шёлковой. Податливой, как кисть в её собственных руках.

Коротко здороваюсь с помощницей, которая заикается про ужин. Но сначала — десерт.

Я уже почти дошёл до комнаты своей так называемой падчерицы, когда услышал голос жены:

— Ратмир, привет. — Она стоит возле своей спальни, той самой, которую мы делим. — Не хотела тебя волновать по телефону…

Смотрю на дверь и вздыхаю. Я бы плюнул на эту старую дырку, если бы не её акции, которыми управляю. Сейчас они мне нужны. И она мне пока что нужна. Но как только я запущу на завод своё производство, у стариков не останется вариантов — только отдать всё в мои руки.

Сам не знаю, что гонит меня сильнее: желание покорить очередную вершину или просто поскорее избавиться от жены, чтобы наслаждаться дочкой Пикассо. Когда она поймёт, что стала моей, нам будет гораздо проще общаться.

— По поводу?

— Алиса ушла.

— В смысле ушла? На реку? Ночью? — рявкаю я. Понятно, что территория огорожена, но ведь может себе и ногу сломать в потёмках.

— Нет. Она совсем ушла.

— Не смешно, Ант. Куда она денется без денег и без образования?

— Не знаю. На ужин она не вышла. Я проверила. Вещи на месте, но картин нет.

Я поворачиваю голову, наконец-то полностью смотрю на жену. Всем своим существом я хочу убить гонца, принесшего дурную новость. Хуёвую, даже.

— А ты чем занималась? Очередному ёбарю писала?

— Да пошёл ты! — разворачивается она, взмахнув волосами.

А я врываюсь в комнату Алисы. Всё на своих местах, как и было вечером. Но есть ощущение, будто тут давно ничего не трогали. Вещи лежат как-то неестественно. Даже телефон. Подхожу, включаю — пусто. Телефон мёртв. Ни контактов, ни сообщений, ни даже следов. Всё вычищено подчистую. Будто она стерла саму себя.

Пусто.

И в этот момент меня накрывает.

Я швыряю телефон об стену — он отскакивает, ударяется об пол, разлетается пластиком и трещинами. Дышать тяжело. В груди жар, в голове — гул. Сердце грохочет, как кузнечный молот.

— Сука... — рычу сквозь зубы. — Ты что, блядь, серьёзно?!

Пинаю стул — он с грохотом падает, отлетая в сторону. Сметаю со стола всё, что стоит: лампа, стакан, кисти, коробка с масляными тюбиками — всё летит к чёртовой матери. Один из холстов падает, я наступаю на него, раздираю ногой.

— Думаешь, сбежала?! Думаешь, я тебя не найду?! — голос хрипит, срывается. Я не контролирую себя. — Всё, что ты видишь — моё! Даже ты, тупая, упрямая, красивая... мразь. Моя!

Резко поворачиваюсь к шкафу — распахиваю дверцы, сбрасываю одежду, как будто под ней спрятана разгадка. Пусто. Только её запах. Её духи. Ловлю в воздухе нотку корицы и ванили, от которой внизу живота сжимается всё до боли.

Она была здесь.

Недавно.

И теперь её нет.

Мышцы сводит, пальцы дрожат, в висках давит так, что кажется — сейчас лопнет кожа. Я не помню, когда последний раз чувствовал такую злость. Такую... беспомощность. Как будто мне что-то вырвали из рук и не оставили даже куска. Ни щепки. Ни капли.

— Вернёшься, — шепчу уже почти спокойно. — Вернёшься на коленях. Или я тебя сам найду. И ты пожалеешь, что родилась.

Сжимаю кулаки, выхожу из комнаты, не оглядываясь.

Мне нужно видеть своими глазами. Убедиться. Хотя внутри уже всё понимаю — инстинктами, нутром, кожей.

Вылетаю на чердак. Открываю дверь с такой силой, что она гремит о стену.

Пусто.

Ни одной картины.

Полки голые, холсты исчезли. Даже то, что казалось вечным — исчезло.

Даже моё изображение. Та работа, где она поймала самую суть — не лицо, не черты, а темень моей души. Ту, в которую я сам её загонял, шаг за шагом, пальцами, голосом, телом. Силой.

А она… просто ушла.

Сбежала. Стерла следы. Как будто её никогда не было. Как будто всё, что между нами — я придумал.

Грудь сдавливает, как в клетке. Срываюсь в хриплый смешок. Хватаю со стены пустую раму и швыряю в угол. Грохот, звон, разбитое дерево. Но легче не становится.

Ушла… Ушла…

Без денег? Не поверю. Никогда, блядь, не поверю, что такая рациональная сучка ушла бы без копейки.

— Аня!

Врываюсь в комнату, она тут же убирает телефон. Я бросаюсь к сейфу.

— Это мой сейф!

— С деньгами, которые тебе дал я. Но их там нет, верно? Ты отдала их Алисе, чтобы та ушла?

— Она сама попросила!

— Ты ебанулась? Зачем ты это сделала?!

— Она подарила мне дом! Написала бумагу с отказом от прав. А чего ты так бесишься? Она была права? Ты имел на неё виды?

— Ты… — Я бы многое сейчас хотел ей сказать, но всё, что могу — это забрать из сейфа остаток денег и все её карты.

— Ратмир! Как я буду жить?!

Она бросается ко мне, а я отталкиваю её.

— В твоих же интересах вернуть сюда дочь Пикассо. Если кто-то узнает, что моя родственница скитается — посыпется прахом всё: мои планы, мои проекты. И спрошу я с тебя.

— Как спро́сишь?

— Снесу нахуй этот дом вместе с тобой. Понятно?!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ратмир, ну прости. Я просто хотела как лучше. Хотела, чтобы мы остались наедине. Хочешь… хочешь, я рожу тебе ребёнка?

— У меня есть сын. Других у меня не будет. Отвали. — Отталкиваю её и выхожу.

Шагаю к Зине. Но та ничего не знает. Последний раз она видела Алису, идущую в лес.

Она указала направление — и я зачем-то побрёл в ту сторону. Сердце отстукивало рваный ритм, а пальцы то и дело сжимались, словно на бледной шее.

Сбежала, сука. От меня сбежала. Отказалась от отцовского и материнского наследства, лишь бы не быть моей подстилкой.

Гордая тварь…

Останавливаюсь, словно чувствуя, где она стояла. Поворачиваю голову и вижу: в заборе не хватает нескольких прутьев. Вот где она вышла. Охрана даже не знала, что она покинула территорию.

Умная. И гордая, сука.

Поднимаю голову к небу, смотрю на звёзды и смеюсь в голос:

— Далеко ты всё равно не уйдёшь. От меня не уйдёшь.

Я знаю, где она. Другого места быть не может.

Разворачиваюсь к дому, сажусь в машину и мчусь к дому Васнецовского. Лечу — то подрезаю, то сам съезжаю на обочину, лишь бы быстрее оказаться рядом с ней. Сжать тонкое тело, встряхнуть как следует, а лучше — выпороть. За побег. Да, рука так и чешется набить ей тощий зад. Оставить следы. Вогнать член так глубоко, чтобы больше и мысли не возникло о побеге.

Глава 19.

— Вот, проходи. Это будет твоя комната, — показывает он на пыльное помещение со старыми деревянными стенами и облупленным потолком. Пахнет плесенью, старой бумагой и чем-то металлическим, тяжёлым. Пространство больше похоже на склад, чем на жилую комнату.

Я делаю шаг внутрь, и в лицо ударяет пыль. Воздух здесь стоит — густой, как застоявшаяся вода.

— Ну, как понимаешь, нужно немного прибраться.

— Без проблем, — чихаю, прикрывая рот рукой. Глаза щиплет. Горло дерёт. Но всё это — мелочи.

Главное — он согласился.

Васнецовский. Принял меня. Как ученицу. И даже приютил. В своей квартире.

— Вы забыли деньги взять, — вспоминаю, оборачиваясь.

Он пьяно кивает, будто и не слышал, и уже делает глоток виски из тяжёлого бокала.

— Себе оставь. Купишь кровать, краски, мольберт, полотно. Работы у нас много, и я буду к тебе безжалостен.

Я почти машинально отвечаю:

— Меня это устраивает.

Он кивает снова, будто ставит галочку в своём внутреннем списке. Уже разворачивается к выходу, но вдруг останавливается. Медленно поднимает руку, будто жестом смахивает воздух.

— И ещё кое-что. Я так понимаю, ко мне ты пришла не только учиться, а чтобы избавиться от Ратмира?

Меня бросает в холод. В теле появляется напряжение, как перед ударом.

— Нет. С чего вы взяли?

— Не ври мне, девочка. Я не против. Но мне нужно понимать, с чем я имею дело.

Голос его звучит спокойно, но слишком пристально. Он словно хирург, вскрывающий незащищённую плоть.

— С чем имеете дело… — я теряюсь, в голове гудит. Сейчас я чувствую себя маленькой, нелепой, глупой. — Что вы…

— Ты трахалась с ним?

Я делаю шаг назад. Не от страха — от неожиданности. От стыда. От того, что это слово сказано так грубо, так обыденно, будто мы обсуждаем погоду.

— Что? Как вы…

— Если ты будешь мямлить — я просто выгоню тебя.

Я сжимаю губы. И говорю:

— Да.

Он не удивляется. Лишь коротко хмыкает, будто всё стало на свои места.

— Значит, он точно сюда заявится. Он из тех, кто не готов упустить жертву, попавшую в руки.

— Жертву? — выдавливаю. От его слов, спокойных и точных, в груди сжимается что-то болезненное. Жертву. Это слово — как диагноз.

— То есть ты по доброй воле с ним легла, а теперь, чтобы проучить — сбежала?

— Нет! Всё не так! — слова срываются с губ, дрожат. — Он женат на моей мачехе. И он… он не вызывает у меня ничего, кроме страха. И отвращения. Я не хочу быть с ним. Я не хочу…

— Тогда тебе придётся сказать, что мы переспали.

Мир будто спотыкается. Я смотрю на него с ужасом. По коже проходит дрожь.

Если и он начнёт приставать и принуждать, я… Я пойду в монастырь. Буду рисовать иконы до конца дней. Но самое страшное — не он.

Страшнее всего — Ратмир.

Если он узнает… Он же взбесился даже от моей шутки про Васнецова. А теперь художник предлагает сыграть в то, чего не было.

— Да что ты глаза свои пучишь. Я же сказал — сказать. То есть сделать вид.

— Может… не надо?

— Надо, детка. Надо. Иначе он никогда не отцепится. Не даст тебе работать. Но если ты станешь просто очередной бабой, скачущей по членам — ты станешь ему неинтересна.

У меня пересыхает во рту. Воздух в квартире кажется плотным, душным. Виски, краска, старый табак.

— А если он вас убьёт? Или меня? — голос звучит чужим, хриплым. — Может, проще спрятать меня? Не говорить ему, что я здесь…

— Есть опасение, что он тут всё перевернёт. Найдёт тебя. Из под земли достанет. Пойми ты, малыш… Не будет мужик отдавать миллионы за девочку, которая для него ничего не значит.

— Он… отдал вам миллион?

— Больше. Я не взял. Перевёл обратно, когда ты отказала.

Я вжимаюсь в стену. Кожа покрывается мурашками, словно кто-то дышит на спину.

Он действительно…

Ради того, чтобы я раздвинула перед ним ноги…

Он отдал миллионы? Он просто больной псих. Но и Васнецовский не лучше, если предлагает не защиту, а обман. Но что выбрать? Какое из зол меньшее?

— Ну так что?

— Ну… — голос дрожит, губы почти не шевелятся.

Я не знаю, что сказать. Стыдно. Больно. Страшно.

— А как мы это провернём?

— Пошли. Разденешься и ляжешь ко мне в кровать. До гола.

— Нет!

— Или так — или возвращайся в свой дом ужасов и похоти.

Я закрываю лицо руками. Качаю головой. Хочу исчезнуть. Исчезнуть — и никогда не просыпаться. Это кошмар.

Я не смогу. Я просто не смогу.

И вдруг — звонок.

Звонок в дверь, пронзительный, как выстрел.

Я резко поднимаю голову. Сердце бешено колотится в груди.

Он спокойно, даже устало вздыхает и допивает виски прямо из бутылки.

— О, папик твой пришёл. Что решаешь? - усмехается Васнецовский, играя бровями. - Пойду открывать?

Сглатываю. Во рту сухо.

Не знаю, что делать.

А потом раздаётся удар в дверь — сильный, злой.

И голос.

Его взбешенный голос.

— Алиса! Я знаю, что ты здесь!

— Ладно! Где ваша комната! - испуганно лепечу, чувствуя как наворачиваются слезы. Во что я влипла, Боже.

— Пойдем. И сделай там вид, что тебе понравилось. Не порти мою репутацию.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 20.

Я стучу в дверь квартиры Васнецовского с такой силой, что грустят костяшки пальцев. Холодный металл под кожей будто обжигает. Меня трясёт. И плевать, то сейчас вылезут из своих нор соседи этого модного дома. Мне просто нужно, чтобы эта дверь открылась. Чтобы Алиса вышла и спокойно села в мою машину.

Прямо сейчас.

— Алиса!

Внутри всё бурлит. Ядом по венам растекается. Если бы еще знать, как справиться с той лавиной адреналина, под которой тону.

Если только эта дура. Если только она сделает то, что обещала…

Сыграет эту дешевую пьесу. Ляжет под этого жадного ублюдка. Раздвинет ноги перед этим выжившим из ума художником.

Меня рвёт на части. От злости. От ярости. В груди — больная пустота, затянутая колючей проволокой.

Я бьюсь в дверь плечом — жёстко, ритмично, с яростью, которую невозможно уже сдерживать. Один раз. Второй. Третий.

В груди злоба отдается гулом. В висках упрямо стучит пульс.

Замок скрипит — металл поддаётся под натиском.

Наконец – то блять!

Дверь открывается.

И вот он — Васнецовский. Только без своего привычного лоска. Не-ет… Этот худой хлыщ в одних трусах, с взъерошенными волосами и ленивой улыбкой на лице, по которой видна одна единственная мысль: Ты опоздал.

Усмешка на губах — снисходительная, раздражающая до рези в висках.

Он смотрит на меня не как на угрозу. А скорее как на клоуна, который пришёл их посмешить.

Нет, нет, нет… Не может этого быть. Не может Алиса с одного члена на другой за пару дней прыгнуть. Только не такая принципиальная как она.

— Ратмир, вы немного не вовремя, мы…

Это его проклятое насмешливо «мы» ломает спичку, на которой держался мой контроль. С треском причём.

Я делаю шаг — короткий, тяжёлый — и бью.

Врезаю кулак в его челюсть с такой силой, что хруст отдаётся в собственных костяшках.

Он отлетает назад, с криком врезается в стену, оседает по стене.

И мне на секунду становится легче.

Пространство сжимается, будто стены вдыхают мою ярость. Я не вижу ничего вокруг, просто брожу по квартире в поисках единственной цели.

Меня несёт по квадратным метрам, унося вместе с остатками здравого смысла.

— Алиса! — голос рвётся из горла, грубый, надтреснутый. — Где ты?!

Из глубины квартиры — еле уловимый вздох. Тихий. Но я настолько настроен на неё, что сразу поворачиваю в нужном направлении. Оказываюсь на пороге спальни, где кровать на пьедестале словно сцена в окружении зеркал.

Я врываюсь туда— и всё вокруг будто замедляется.

Воздух становится вязким, как патока. На постели, под одеялом возня, но я чувствую этот гребаный запах яблок даже на расстоянии.

Я подхожу в два шага. Срываю покрывало резким, злым движением — как будто оно скрывает не тело, а предательство.

И замираю.

Алиса.

Взъерошенная. Испуганная.

Прижимает ладошки к своей груди. Обнаженной, прекрасной в моих ладонях. Уродливой в чужих. Глаза расширены — как у лесного зверька, загнанного в угол.

Она даже не успевает вымолвить ни слова.

Передо мной — её обнажённое тело.

То самое, что ещё недавно дрожало подо мной. Извивалось, выгибалось. Я помню каждую линию, каждый изгиб.

А теперь на чужой постели. Под чужим мужиком, еле успевшим натянуть трусы, чтобы мне открыть.

Мир будто взрывается.

Перед глазами пелена. Густая, красная.

Поднимаю глаза и вижу множество зеркал, в которых отражается Алиса. А в голове другие кадры, где она не испуганная девчонка, а раскрепощённая нимфа, получившая наконец признание своего таланта.

Вижу, как она выгибается под другим. Как сжимает чужие простыни. Как шепчет не моё имя. Как отдаётся — не мне.

В висках стучит кровь, как удар молота.

От ярости перехватывает дыхание, ломает грудную клетку изнутри.

— Ратмир, вам лучше удалиться, — звучит насмешливый голос за спиной человека, который потерял страх и стыд. – Как видите, мы были несколько заняты. Обсуждали творческий успех Алисы.

Я оборачиваюсь.

И всё внутри рвётся, словно струна.

— Сейчас мы обсудим твой посмертный успех! Говорят, художников ценят после смерти! — рычу и кидаюсь на него. – Давай проверим?

— Ратмир, нет!

Смыкаю руки на его горле. Он не успевает увернуться, не успевает даже понять.

Пальцы сжимаются. Так легко. Так правильно. Так… чёртовски хорошо.

Если он сдохнет — всё встанет на свои места.

Алиса снова будет моей. Только моей.

Я сделаю, чтобы она не могла уйти. Никогда. Я на цепь ее посажу и буду трахать, трахать, трахать!

Я слышу её голос, будто сквозь воду. Он прорывается до сознания с искажённой, глухой интонацией.

— Ратмир! Нет! Не надо! Ничего не было! Ничего! — Крик. Мольба. Что-то ещё — бессвязное, испуганное. Она хватается за моё плечо.

Я вздрагиваю, сам не осознавая, от чего именно — от этих тонких пальцев или от того, что за секунду до этого был готов убивать.

И силой отталкиваю её. Резко. Рефлекторно.

Глухой удар и громкий стон сквозь ярость.

Я оборачиваюсь.

Алиса сидит на полу, прижав руки к голове. Её локти подняты, словно пытаются заслонить себя от всего мира — или от меня. Тонкая струйка крови ползёт по виску, пересекает щеку и капает на пол. Красная, густая, невыносимо настоящая. Капля за каплей.

Она не кричит. Не обвиняет.

Просто плачет.

Тихо, почти беззвучно.

Так плачут не от боли — от осознания, кто именно эту боль причинил.

Я смотрю на свои руки.

И в этот момент меня накрывает.

Я — Ратмир.

Мужчина, который привык держать за горло корпорации.

Который одним звонком сваливал директора, одним взглядом запускал череду решений, за которыми рушились бюджеты и судьбы. Я не боялся конкуренции — я уничтожал её. Холодно, системно. Я владел заводами, медиахолдингами, инвестиционными структурами. Я просчитывал людей на десять шагов вперёд. Манипулировал, обводил, использовал. И побеждал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А сейчас я стою, дрожу. Над ней. Готовый убивать. Испытывая эмоции над которыми раньше потешался. Считал слабаками всех, кто подвергается страстям, а не рациональности.

И где блять этот самый контроль. Стерся в тот момент, когда после оргазма эта сука посмотрела на меня как на гавно. А потом, еще, и на чужой член залезла.

Пусть хоть сдохнет под этим художником, мне плевать.

Плевать!

В глазах пелена. Не от гнева. От стыда, которого не может быть, но он есть. Он липнет к горлу, оседает в лёгких. Душит.

Меня называют хищником с человеческим лицом.

Но сейчас я — не хищник.

Я — животное, загнанное в угол.

К Алисе подползает закашлявшийся Васнецовский.

Прижимает свою рубашку к виску Алисы.

Смотрит на меня со смесью страха и отвращения.

— Вам лучше уйти.

И мне действительно лучше уйти.

Потому что рядом с этой девчонкой я теряю всё хладнокровие.

Разрушаюсь.

Становлюсь зверем, от которого сам бы сбежал.

Я делаю шаг назад. Потом ещё.

И ухожу в мир, где нет места эмоциям и чувствам.

Глава 21.

— Простите меня ещё раз, — говорю, едва слышно, наблюдая, как медсестра аккуратно накладывает повязку на переносицу Васнецовского. Его лицо перекошено, хоть он и молчит — стиснул зубы, откинулся на спинку стула, глаза смотрят в одну точку.

Из носа у него хлестала кровь всё то время, пока ехали в такси.

Я сидела рядом, с комом в горле, чувствуя, как с каждым ударом колеса по выбоине кровь у него на лице становится всё гуще.

Мне тоже перебинтовали голову, хотя я и говорила, что всё в порядке. "Маленький порез, ничего страшного", — твердила я, но врач только скосил на меня взгляд и позвал медсестру. Теперь бинт жмёт висок, пульсирует под повязкой, как напоминание — не о боли, а о том взгляде. О том, как он смотрел на меня.

Перед глазами всё ещё стоит лицо Ратмира — перекошенное, неузнаваемое, чужое. Без его обычного ледяного хладнокровия, без маски деловой невозмутимости. Только злость. Животная, обжигающая. И глаза… такие, будто он не просто пришёл вернуть меня — а уничтожить.

Кто бы мог подумать, что он взбесится настолько. Он, который всегда держит дистанцию. Он, который до миллиметра просчитывает каждое слово. Он сорвался — из-за меня.

— Забей, детка, — говорит Васнецовский, откидываясь назад, чуть морщась, когда повязка давит на синяк. Голос у него всё ещё спокойный, но чуть охрипший. — Я примерно это и предполагал, когда предложил тебе эту аферу. Зато теперь он к тебе больше не полезет.

Медсестра выходит, за ней закрывается дверь, и в помещении становится неожиданно тихо. В этой тишине его голос звучит особенно отчётливо.

Я киваю, не сразу найдя слова. Грудь стянута, как ремнём. Где-то внутри что-то давит — то ли страх, то ли вина, то ли странное, глупое сожаление.

— Думаете?

А я всё ещё не могу забыть, с каким жаром он рвался ко мне, и как в один миг всё перестало быть игрой.

— Уверен, — отвечает он, с лёгкой усмешкой, словно всё под контролем. — Ну а мы с тобой приступим к написанию моих картин.

— Ваших?.. — я едва выдыхаю, почти не слыша собственного голоса. В горле пересохло. Голова пульсирует под повязкой, будто напоминая, что всё происходящее — не сон, а продолжение кошмара.

— А ты как думала? Что я по доброте душевной решил пережить всё это шоу с кровью и переломанным носом? — он усмехается, морщась, поправляет бинт на переносице. — Я, вообще-то, не мазохист.

Я смотрю на него, сбитая с толку. Всё внутри холодеет.

— Тогда… объясните, — прошу. Слова даются с трудом. Больше всего хочется просто замолчать. Уйти. Раствориться.

Он вздыхает, как человек, которому надо проговорить вслух очевидное.

— Руки у меня уже не те, Алиса. Всё. Сломались. Слишком долго без работы. Без вдохновения. Последняя выставка — пять лет назад. Люди начинают забывать.

— Он делает паузу. Не смотрит на меня, только глядит куда-то мимо, будто сам перед собой признаётся. — А мне нужно вернуться. Громко. Заново. С триумфом. А для этого мне нужен кто-то.

Он поворачивается ко мне, и голос его звучит спокойно. Почти безэмоционально, как деловое предложение:

— Человек. Ну, скажем, раб. Который будет писать за меня. Твоя рука — мой стиль. Ты работаешь, я подписываю. И, естественно, об этом никто не узнаёт.

Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но он предупреждающе поднимает руку:

— Не спеши возмущаться. Много я не пишу. Времени у тебя останется — вагон. Я тебя даже на курсы оформлю, в местную художественную школу. Хочешь — подавайся куда угодно. У тебя будет имя. Даже своё. Только под другим авторством.

— Но… — я вдыхаю, не в силах поверить, что это не шутка. — Это же обман.

Он лишь смотрит на меня и пожимает плечами. Как будто ничего страшного не сказал.

— Разумеется, малышка, — отвечает он с лёгкой усмешкой, словно предлагает не сделку, а участие в безобидной авантюре. — Но ты ведь не думаешь всерьёз, что весь мир устроен иначе? Или веришь, что Донцова сама строчит по десять романов в месяц? Всё — игра. У каждого свои призраки за кулисами.

Он поднимается с кушетки, неторопливо, чуть прихрамывая, поправляет воротник на рубашке и продолжает:

— А у тебя будет всё: опыт, моя защита, деньги. А позже — и собственная выставка. При полном моём покровительстве. И заметь, — он смотрит прямо в глаза, — трахаться со мной не нужно.

— Как тебе план?

— Ну… — я отвожу взгляд. В горле ком. А что мне остаётся? Бежать больше некуда.

— Наверное, отличный, — выдыхаю. Слова звучат глухо, как чужие.

Он кивает. Удовлетворён.

— Тогда пошли. Белый цвет вызывает у меня депрессию.

Мы вместе выходим из клиники. Шаги гулко отдаются в пустом коридоре. Я не чувствую пола под ногами — будто проваливаюсь. На улице пахнет пылью и выхлопными газами. Солнце бьёт в глаза, а мне холодно. Настолько холодно, что зябко прижимаю руки к груди, словно пытаюсь склеить себя заново.

А в голове — навязчивый шёпот мысли, от которой не отделаться:

Из одного болота — в другое.

Я не захотела быть чьей-то игрушкой в постели. Но теперь стану чужими руками на холсте. Шлюхой быть отказалась. Теперь — мошенница? Или соучастница? Подпольный дублёр в чужой славе?

Мурашки бегут по спине. Колючие. Противные.

Я представляю, как Васнецовский будет стоять у меня за спиной. Сигарета в зубах, бокал в руке.

Как будет критиковать.

Как скажет: не то, Алиса.

Или хуже: слишком своё.

А потом сотрёт, укажет, где исправить — так, чтобы это стало его. Чтобы стерлось моё.

Я ведь никогда не писала по указке. Только по зову. Только когда внутри что-то рвалось наружу.

А сейчас?

Сейчас — там мрак. Густой, вязкий.

Он липнет к рукам, к горлу, к глазам.

Хочется отмыться. Хочется стереть всё до кожи — но не получается.

Моё новое имя — «никто».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 21.1

— А раньше вы пользовались услугами? — спрашиваю, повернувшись к нему, но Васнецовский тут же легко, но довольно ощутимо пихает меня локтем. Глаза его скользят в сторону таксиста — выразительно, с лёгким прищуром, мол, не здесь и не сейчас. Как будто это обсуждение интимнее, чем само предложение рисовать за него.

Таксист — пожилой, с потухшим взглядом — не выказывает никакого интереса к нашим репликам. Он не творец, не подслушивающий конфидент. Он просто хочет, чтобы ему хватило денег на бензин, а лампочка на панели, мигающая тревожным оранжевым светом, говорит сама за себя. Ему плевать, кем мы друг другу приходимся — лишь бы сдать сдачу и не встать посреди ночного города.

Мы отдаём ему несколько купюр, и он кивает с благодарностью, даже не пересчитывая. Машина мягко отползает обратно в темноту улицы, а я направляю взгляд в ту сторону, откуда мы приехали.

Смотрю пустые подворотни, вглядываюсь в тени, как будто одна из них способна вырасти, потемнеть и обернуться им. Ратмиром.

И, пройдя ещё несколько шагов по мостовой, сама себе признаюсь: может быть… может быть, я бы даже не была против, если бы он появился.

Пусть бы схватил за руку. Пусть бы зарычал, втянул за плечи.

Пусть бы сорвал с места.

Пусть бы забрал.

Потому что с ним… мне бы хотя бы не пришлось лгать.

Не пришлось бы рисовать по чужой указке.

Только одна инструкция — раздвигать ноги. Честно, прямо, без недомолвок.

Только и всего.

И я не уверена, что это хуже.

Не уверена, что потом я чувствовала бы себя более мерзко, чем сейчас — когда делаю вид, что это мой выбор.

Мы входим в квартиру. Васнецовский первым делом подходит к буфету, достаёт бутылку чего-то янтарного, не глядя срывает пробку и прикладывается, как к спасению. Ни слов. Ни взгляда. Он в своей рутине, в привычном бегстве.

Я иду в свою комнату. Подхожу к окну. За стеклом — тёмный канал. Одинокий катер режет воду, как чья-то мысль: упрямая, уводящая куда-то вдаль. Свет от него трясётся в чёрной воде, расплывается и исчезает.

Я включаю лампу. Свет тусклый, жёлтый. Как будто сам не верит, что может осветить хоть что-то в этой комнате. Вытаскиваю мольберт, краски, кисти. Делаю это медленно, почти как ритуал. Потому что спать всё равно не смогу.

Мне нужно нанести несколько мазков. Просто чтобы выплеснуть разочарование и боль. Чтобы зафиксировать это состояние, прежде чем оно порвёт меня изнутри.

Чтобы хоть что-то выглядело честным.

Я не думаю. Я просто держу кисть.

И рисую.

Мрак.

Вязкий, как густая смола.

С еле уловимыми контурами надежды.

Потому что если я не вылью это сейчас на холст — я завою. В голос. В этой комнате. В этой жизни. В этой чёрной полосе, которая, кажется, уже не заканчивается, а становится нормой.

Я заканчиваю только когда глаза окончательно слипаются. Последние мазки ложатся на холст уже вслепую, почти наощупь. Свет в комнате тускнеет, воздух тяжелеет, а усталость становится вязкой, как патока. Я стелю себе на пол какую-то старую тряпку — кажется, это когда-то было покрывалом — и падаю почти без чувств. Тело гудит, и единственное, чего оно жаждет — провалиться в сон. Без снов. Без воспоминаний. Без лиц.

Наутро меня будит солнце.

Без штор оно лупит прямо в лицо, беспощадное, ослепляющее, как фонарь в допросной. Я жмурюсь, морщусь, натягиваю угол тряпки на голову, но поздно — сознание уже проснулось.

Поднимаюсь, и первое, что чувствую — это затекшие мышцы и сухость во рту. Второе — пыль. Она висит в воздухе целым полком, хороводит в лучах света. Кажется, здесь никто не открывал окна с прошлого лета.

Я медленно встаю, делая несколько неловких шагов по полу, устланному пыльными пятнами, и выглядываю из комнаты. В нос тут же бьёт запах — терпкий, тяжёлый, с привкусом вчерашнего алкоголя и чего-то тухлого.

И ещё — храп. Он разносится по коридору, заполняет углы, как раскат грома. Смешной, невыносимый и отчего-то до ужаса правдивый.

Я крадусь в ванную, осторожно, чтобы не потревожить ничей покой, и закрываю за собой дверь. Умываюсь холодной водой — она тугая, с металлическим привкусом, но хоть немного проясняет голову. Волосы встают дыбом. Лицо всё ещё помятое. Растасканное.

Возвращаюсь к себе и подхожу к мольберту.

Картину, которую начала накануне, можно пока назвать лишь наброском, но в ней уже есть что-то. Пожалуй, за несколько дней я смогу сделать из этого полноценную работу. Если, конечно, не сойду с ума раньше.

Но пока — хочется вернуть помещению хотя бы видимость человеческого жилья.

Пусть будет грязно в душе, но вокруг меня должно быть чисто.

Я быстро собираюсь, перекидываю сумку через плечо и выхожу. Сначала — в салон связи. Покупаю новый телефон.

Потом — в хозяйственный магазин.

Беру всё по списку, который придумала на ходу: мусорные пакеты, перчатки, швабры, тряпки, порошки, отбеливатель, несколько губок. Ещё ведро. И освежитель воздуха — самый едкий, цитрусовый, чтобы перебить запах старости.

Ничего этого я не нашла у Васнецовского. Хотя… странно. У него ведь явно кто-то убирался. Кто-то до меня.

Он так и не ответил на вопрос, был ли кто – то, кто согласился на эту работу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 22.

3 месяца спустя

— Добрый день, Ратмир, будете ужинать? — услужливый голос раздаётся откуда-то из глубины дома. Эта вечно суетливая кашолка раздражает. Даже интонацией. Словно унюхала, что я дома, и теперь будет мелькать перед глазами, как назойливый официант.

Зина, которая осталась здесь присматривать за домом в области, никогда не была такой.

Она просто делала своё дело и не мешала жить.

— Скройся, — бросаю через плечо, даже не глядя. Прохожу вглубь дома, сажусь на кушетку, чтобы снять обувь.

Почему-то машинально смотрю в сторону комнат. Сам не понимаю зачем. Словно кто-то должен выйти мне навстречу. Кто-то... неравнодушный.

Точно не Анна.

Сколько бы я её ни трахал, сколько бы ни тратил на неё времени, внимания, одежды, подарков — любовью она ко мне так и не прониклась. Всё равно смотрит чужим, настороженным взглядом.

Как будто терпит.

Может, всё дело вовсе не в сексе? Может, этим дурам, вечно ноющим, нужен не член, не деньги, а... что-то другое. Что — сам не знаю. И знать не хочу. Не моё это разбираться в тонкой женской душевной организации.

Скидываю пиджак, бросаю на спинку кресла. Шагаю к бару, открываю дверцу, достаю бутылку коньяка, наливаю в пузатый бокал. Медленно. Смакуя, как смаковал одну девчонку как – то ночью.

Глоток.

Ещё один.

Жжёт.

Хорошо-о.

Возвращаюсь на диван, падаю спиной в мягкие подушки. Беру пульт, бездумно листаю каналы. Спорт. Музыка. Кино. Даже порнуха имеется. Вот только раздражает все.

Мне бы радоваться.

Чёрт возьми, да я должен сейчас быть на вершине экстаза.

Закатить бурную вечеринку, позвать всех этих лощёных друзей, заказать жратвы, выпивки, шлюх.

Кричать на весь город, что у меня опять всё получилось.

Что я снова сделал невозможное.

Опять победил.

Старпёры прогнулись, хотя их проще было убить.

Документы подписаны.

Через пару дней стартует модернизация самого крупного предприятия в стране.

А это значит — деньги. Контроль. Репутация. Признание. Влияние. Пять самых важных составляющих моей жизни.

Вот только почему-то внутри — тихо.

Не весело. Не легко.

Пусто.

Как будто сделал в этой жизни всё, кроме самого главного.

Слева раздается стук каблуков и я поворачиваю голову. Так, так…

Анна входит в гостиную, как королевишна — плавная, надменная, нарочито расслабленная. На ней вечернее платье, явно из новой коллекции, с каким-то драным вырезом, призванным напомнить о том, что у неё ещё есть талия. Волосы — уложены высоко, с лаком так, что могли бы пережить бурю. Губы — яркие, алые, вызывающе глянцевые.

Притормаживает в проёме, только теперь замечая меня.

Секунда — и довольная моська становится удручающей.

— Ты сегодня рано. Что-то случилось?

Усмехаюсь. Она меня не ждала. Тем более в таком виде.

— Я прожал этих стариков, — бросаю, лениво потягивая коньяк. — Всё подписано. На днях запуск. Скоро на заводе будет всё по-новому. Так как я планировал

Она кивает, делает пару шагов в комнату, будто по подиуму.

— Оу. Ну, я рада.

Рада, блядь.

Пиздёж. Натянутый, как этот её корсет.

Если бы моя «бэха» вылетела в столб на скорости 200, она бы первой заказала салют. Или платье для похорон — чёрное, с открытой спиной.

Эта сука точно меня однажды отравит. И даже кофе подаст — с сахаром и ядом. Улыбаясь при этом совершенно искреннее.

Но сейчас она стоит и делает вид, что всё хорошо. Что всё под контролем. Что я — просто муж, уставший после трудового дня.

А не тот, кто регулярно лишает ее доступа к безбедному существованию.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 22.1

— А ты куда собралась в таком виде? — спрашиваю, глядя прямо на неё. Не из интереса. Из брезгливости. Последний раз, когда я видел её в подобном наряде, мой охранник застал её на чужом члене. С тех пор она на неделю лишилась доступа ко всем счетам — и, судя по лицу, до сих пор это помнит. — Застану с любовником ещё раз — убью нахер. Я ведь уже говорил тебе.

Наш с тобой брак, Анна, после этой сделки — пустая формальность. Ты мне станешь не нужна, так что тебе нужно быть вдвойне осторожнее. Как и мне, собственно.

Она вздёргивает подбородок. Стреляет в меня ярко накрашенными глазами.

— Ну конечно! Ты просто использовал меня. Высосал всё — и уверенность, и жизнь.

Так и не вернул закладную на дом, хотя я знаю, что она у тебя!

Хмыкаю. Разумеется, у меня.

— Это не твой дом.

— Она переписала его на меня!

— Закрой рот, — обрываю, вставая. — Найдёшь себе нового воздыхателя, новый дом, этот тебе не принадлежит.

Замолкает. Но я вижу, как под кожей у неё всё ходит. Как губы едва не трясутся от злости.

А мне плевать.

Устал от её драм. От этой жалкой попытки выжать из меня то, чего у нас никогда не было.

— Да пошёл ты! — бросает она и резко разворачивается, каблуки стучат по паркету.

Я смеюсь в голос. Не потому что смешно — потому что злит до тошноты.

Господи, как же достало смотреть на это вечно недовольное лицо. Словно ей всегда всего мало. Всегда обманута, всегда жертва, всегда драматичная героиня собственного мелкого сериала.

А я победил.

Скоро деньги со всего города, со всей чёртовой страны будут стекаться на мой счёт.

Авторитет вырастет втрое. Моё имя войдёт в число тех, кого боятся и уважают.

Всё идёт по намеченному плану.

Каждый шаг — чётко выверен.

Каждое имя — поставлено на место.

Вот только почему внутри — всё к чертям разносит?

Почему ощущение, что я проиграл?

Причём не по мелочи.

А так, что всё, что было по-настоящему нужное, ушло.

Куда-то. К кому-то.

И теперь уже не вернуть.

Анна скользит мимо — грациозно, как будто её это не касается.

И только в этот момент я понимаю: она так и не ответила, куда, чёрт возьми, намылилась в этом наряде.

Я встаю. Двигаюсь резко. Хватаю её за локоть.

— Я, кажется, задал вопрос, — голос низкий, срывающийся. — Куда ты нахуй собралась?

Она вздрагивает. Но не от боли — от того, что почувствовала:

во мне опять закипает тот, кто никому не прощает слабости.

— Тебя такие мероприятия всё равно не интересуют, — сухо говорит Анна. — И ты сам просил её имя не произносить. Я выполняю твоё поручение.

Кулаки сжимаются сами. Дыхание становится тяжелее. Одна только мысль об этой сучке, что легла под Васнецовского, превращает меня в зверя. И в один момент отрезвляет сильнее, чем холодный душ.

— Ну почему же, — стараюсь говорить равнодушно, но внутри всё рычит, скребёт. — Мне даже очень интересно, как там у нашей падчерицы. В конце концов, прошло три месяца. Мне, разумеется, плевать, сколько членов она успела отсосать за это время. Вся в мать — по твоим стопам идёт.

— Прекрати. — Голос Анны вдруг дрогнул. — Мне кажется, Алиса… не такая.

— Такая, не такая — какая теперь разница? — бросаю. — Так куда ты собралась?

— На выставку. Васнецовский устраивает показ новых работ. Все очень ждали. Он не выставлялся несколько лет.

Нет, мужик. Нахер это дерьмо. Тебе есть чем заняться.

Останься дома. Съезди на тренировку. Затащи Анну в спальню и выеби её так, чтобы вы оба потом неделю вспоминали, как это было.

Всё это — куда лучше, куда разумнее, чем топтаться по фуршету на вечеринке у любовника той девчонки, которая чуть не сломала тебе голову.

За каких-то несколько дней она превратила тебя не в мужчину — в раба собственных эмоций.

Сделала неуправляемым. Мягким. Зависимым.

Такого больше не должно быть.

И не повторится.

Мне плевать, как она жила эти три месяца.

Где спала. С кем рисовала.

Плевать на её голос, её запах, её вздёрнутый подбородок.

Я должен доказать, что я мужик, а не сопливый ревнивый идиот вроде своего сына, который недавно чуть не похерил всё — из-за любви к девке из семьи врага.

Я сам его учил: телки — это просто дырки.

И теперь снова должен это подтвердить.

Себе. Ему. Всем.

— Я переоденусь и поедем, — говорю резко, будто подписываю себе приговор.

Анна закатывает глаза. Но молчит.

Она остаётся ждать. Знает: без моего разрешения у неё не будет ни такси, ни входа, ни будущего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 23. Ратмир

Стоит мне зайти в помещение, как уголки губ непроизвольно поднимаются. Усмехаюсь.

То, что приобрёл я — определённо выглядело дороже. Выставочный зал у нас просторнее, свет падает правильнее, да и место — на порядок более проходное.

А здесь... будто кто-то в спешке сляпал ремонт на заброшенном вагоностроительном заводе. Сырость, бетон, дешёвые попытки придать антураж. Даже запах — не тот. Слегка пылью отдает и краской, разведённой не на масле, а на воде.

Анна кому-то машет, придерживает меня за локоть, как будто я могу сбежать.

Я не тороплюсь. Скольжу взглядом по залу — и сразу фиксирую лица.

Знакомые. Богатые. Опасные.

Филатов.

Вот уж кого я здесь видеть не хотел. Один из наших акционеров, тот, кого пришлось уламывать неделями, кому я, чёрт возьми, даже организовал визит в закрытый клуб, чтобы зафиксировать его… особые предпочтения. Тот самый компромат, который потом лежал у меня в сейфе, как ласковый намёк.

Он смеётся. Обнимается с Васнецовским.

Значит, близки.

И тут мне становится по-настоящему мерзко. Я не видел художника в БДСМ-зале, но мысль о том, что он проворачивает свои грязные фантазии с Алисой, выжигает внутри кислотой.

Хотя… мне же должно быть всё равно.

Абсолютно.

Её нет в моей жизни. Она выбрала другой путь. Я вычеркнул её.

Как и все, кого стоило вычёркивать.

Тем временем на сцену выходит сам Васнецовский. Расплывается в своей манерной ухмылке, распинается о новой картине.

Это — вид из его окна. Лунный свет, темные тона, сдержанная палитра. И двое. На канале. Занимаются любовью.

Силуэты, движения, напряжение.

И вот этот свет, заливающий их тела, как будто оправдывает всё.

Таков его стиль — пошлость, упакованная в интеллектуальную обёртку.

Но я не слушаю.

Меня свербит внутри один-единственный вопрос: Кого он видел в этих силуэтах?

Себя и Алису?

Я резко отворачиваюсь, и в этот момент вижу её.

Движение. Лёгкое, почти незаметное, как взмах крыла бабочки. Но оно пробивает меня насквозь.

Алиса

Стоит чуть поодаль, у другой картины.

На полотне — огонь. Ярость пламени. И посреди него — кровать, возвышающаяся на помосте.

На ней девушка. Накрыта лишь частью простыни, а грудь…

Грудь отчётливо видна.

Красивая. Женская.

Это она. Это её грудь. Её очертания.

Я знаю эти изгибы. Знал их кожей, знал их в тишине ночи.

Знал.

Теперь их знает этот придурок.

И хочется рвать. Бить. Сжечь всё к чертям.

Но я просто стою.

И смотрю.

Дыхание перехватывает.

В груди будто кто-то туго затянул кожаный ремень, и воздух не проходит. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Анна уже пошла общаться со своими знакомыми — вся в улыбках, манере, фальшивом участии.

А я... я подхожу ближе.

Шаг за шагом.

К ней.

К Алисе.

И не потому что хочу — нет.

Просто нужно сказать. Напомнить ей — и себе — что она для меня ничего не значит.

Абсолютно ничего.

Но она не замечает моего приближения.

Словно загипнотизирована.

Стоит, едва заметно покачиваясь, глаза впились в полотно, как будто оно говорит с ней.

Не со всеми. Только с ней.

Я бросаю взгляд на картину — и снова на неё.

Она сильно похудела.

Щёки впали ключицы будто вырезаны ножом. Лопатки — острые, словно лезвия.

И даже это шикарное платье голубого цвета, обволакивающее её фигуру, струящееся по ногам, — не спасает.

Наоборот. Подчеркивает.

Насколько она стала хрупкой.

Меня начинает злить её внешний вид. Бешено. До тошноты.

— Твой новый папик совсем тебе не платит? — шиплю я, низко, почти рыча.

Внутри всё бурлит.

Хочется рявкнуть. Вцепиться в её тонкие плечи. Тряхнуть.

Так, чтобы очнулась. Чтобы перестала казаться призраком.

Чтобы снова стала той Алисой, которую я...

Которую я потерял.

Она дёргается, как тонкая ветка на ветру.

Медленно поворачивает голову.

И всё.

Я проваливаюсь.

В эти глаза.

Слишком большие на её осунувшемся лице, они теперь кажутся непропорциональными, будто вытягивают в себя весь свет.

И ощущение…

Ощущение такое, будто меня, мать его, обманывают.

Ну не может человек трахаться с мужиком три месяца — и выглядеть так, будто только что сошла со школьной скамьи.

— Спроси его сам, — она первой разрывает молчание. Голос спокойный, даже скучающий. И снова — взгляд на картину. Не на меня.

Мне бы сейчас просто развернуться и уйти.

Я пришёл — увидел. Доказал себе, что мне плевать.

Всё. Этого достаточно.

Влезать в диалог — глупо.

Что я хочу услышать?

Бурный рассказ о том, чему она научилась в постели с "человеком искусства"?

Может, я — идиот — слишком по классике всё люблю?

Не её это вставляло?

Я сжимаю челюсти.

— Ты… нормально питаешься?

Пауза.

Она не смотрит на меня.

Губы сжимаются, как от боли.

— Не строй из себя заботливого папочку, — бросает она хрипло. — Словно тебе есть до меня дело.

Мне?!

У меня внутри всё взрывается.

— Мне? — переспрашиваю, медленно, по слогам. Сука, как у неё вообще язык поворачивается такое дерьмо произносить. — Нет, конечно. Никакого, блядь, дела. Просто не хочется потом объяснять, какого хрена ты умерла от истощения!

— Я нормально ем, — говорит она после паузы. — Просто… забываю.

Забывает.

Конечно.

— Ну заебись, — выдыхаю. — А он не хочет тебе напомнить?

— Ну ты же видел его. Он сам забывает.

Её голос звучит почти нежно. Почти с жалостью.

Не ко мне. К нему.

И я чувствую, как сжимаются кулаки.

Не только от злости — от бессилия.

— Встретились два дебила, — фыркаю сквозь зубы, и сам не понимаю, к кому больше это сейчас — к себе или к нему.

— Ну что ты на неё пялишься? — бросаю взгляд на картину и…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Перехватывает горло.

Грудь сжимается, как от удара. Потому что в этом огне, в этих ломаных линиях и насыщенных тенях я вдруг вижу себя.

Огромная тень. Чудовище.

Такой?

Таким она меня видит?

— Таким ты меня представляешь? — голос садится, хрипит.

Она оборачивается. Удивление в её взгляде почти искреннее:

— Я? Почему я?

— Это разве не ты рисовала?

— Нет, конечно. Это выставка Васнецовского, — отвечает спокойно, но губы предательски дрожат.

Ясно.

Плевать.

Но внутри что-то скребёт.

Словно я уже видел эти мазки, знал их на ощупь. Как её кожу. Как её дыхание в темноте.

— Поехали, — бросаю коротко.

— Куда? — она поднимает брови. Густые, выразительные, чуть трепетные. Всё в ней трепещет. Даже раздражает.

— Покормлю тебя.

— Тут достаточно закусок. И ещё будет огненное шоу. В другом зале. И аукцион. — Она делает шаг в сторону, явно пытаясь уйти.

А я... не могу её отпустить.

Тело движется само. Иду за ней — глухо, уверенно, навязчиво.

Мы останавливаемся у другой картины.

На ней — абстрактная фигура. Мужская. Суровая, грубая, почти как выдолбленная из боли и гнева.

В каждом мазке — ярость.

В каждом мазке — я.

И мне становится вообще нихрена непонятно. Васнецовский меня ненавидит? А может Алиса помогала ему меня рисовать?

Глава 24.

Слушать, как Васнецовский распинается о своей новой музе, выше моих сил. Каждое его слово — как удар по виску. Его гнусавый голос, манерная манера говорить, напыщенные фразы о «женском начале» и «внутреннем огне» — всё это вызывает во мне отвращение. Хочется встать и вышвырнуть его в окно, но вместо этого я просто молча разворачиваюсь и первым покидаю этот праздник фальши.

На улице резко бьёт в лицо холод. Отправляю водителя за другой машиной, а сам сажусь в чёрный «гелик» и катаясь по городу, пытаюсь проветрить мозги. Давлю на газ, врубаю музыку, но ни мотор, ни басы не заглушают то, что происходит в голове. Перед глазами — слишком яркие, слишком живые картины. Такие, будто я уже сделал это. Будто рисую кровью. Не холст, а пол в его квартире. Не кистью, а ножом.

Я бью Васнецовского. Медленно. Методично. Ломаю пальцы, выдавливаю из него всё это напыщенное дерьмо, пока он не захлебнётся собственной эстетикой.

Злюсь на себя. На него. На неё.

Чего он вообще к ней привязался? Телок вон сколько. Хочешь худых — пожалуйста. Хочешь с формами — выбирай на вкус. А он прилип к ней, как будто она последняя женщина на земле. Как будто… чувствует к ней что-то. Не просто вожделение. А что-то большее. Иначе какого хрена она так похудела? С чего вдруг стала прозрачной, как пергамент? Может, он не просто использует её. Может, она сама себя ему отдаёт. Добровольно. По зову сердца, как в дешёвых романах.

Мысль эта сверлит череп, как дрель.

Проезжаю мимо «Макавто», резко кручу руль, торможу. Не знаю, на кой чёрт, но покупаю два пакета еды. Бургеры, картошка, какие-то пирожки. Даже не уверен, будет ли она это есть. Даже не знаю — увижу ли я её сегодня. Может, это глупо. Жалко. Смешно. Но я всё равно еду обратно.

На выставку возвращаюсь аккурат к началу аукциона. Свет притушен, публика возбуждённо гудит. Все готовятся к торгу. А я ищу только одно — её. Чтобы убедиться, что она ещё здесь. Что она не исчезла. Не сбежала с этим ушастым художником на какую-нибудь новую орбиту.

И пусть мне плевать. Пусть она — никто. Просто падчерица. Просто шлюшка.

Только вот почему так хреново дышать?

Алиса моргает, не скрывая удивления, как будто не верит глазам. Не ожидала. Не думала, что я вернусь. А я — вернулся. И не просто вернулся, а сел так, чтобы она меня видела. Каждый взгляд, каждое движение. Чтоб помнила, с кем имеет дело.

Я беру карточки участника с таким видом, будто собираюсь купить не картину, а саму эту галерею. Разваливаюсь на кресле возле Анны. Нога на ногу, руки раскинуты, как хозяин положения. Всё, как она ненавидит. Всё, как мне надо.

— Ты ведёшь себя отвратительно, — шипит Анна сквозь зубы, не поворачивая головы.

— Просто заткнись, пока я тебя не выпер отсюда, — бросаю ей, даже не глядя. Меня раздражает даже её дыхание, не говоря уже о тоне. Сейчас не о ней речь.

На сцену выносят первый лот. Та самая картина — канал в лунном свете. Всё в холодных оттенках: серо-синий, отблеск луны, двое влюблённых на мосту. Или не влюблённых? Или там — боль, предательство, бегство? Кто знает, что она вкладывала, если это действительно она писала. Кто знает, что он в ней увидел, если это писал он.

Начинается торг. Цифры ползут вверх. В зале гул, возбуждённый шёпот. Толстосумы тянутся к карточкам, прищуриваются, как акулы, учуявшие кровь. Эта работа им нужна — как статус, как подтверждение вкуса.

А я смотрю не на холст.

Я смотрю на Алису.

Она стоит у стены, чуть в стороне от основного света, но я всё равно вижу её. Глаза блестят. Губы дрожат, будто в них стынет смех или слёзы. А потом — она улыбается. Едва-едва. Почти незаметно. Но я вижу. И этот проклятый изгиб губ — будто кулак в живот.

Она довольна.

Она счастлива. Или делает вид, что счастлива. И это убивает. Потому что без меня. Потому что с ним. Потому что она — смогла. А я — нет.

Где-то вдалеке продолжают называть суммы, кто-то вскидывает карточку, кто-то смеётся. А я сижу и чувствую, как откуда-то изнутри поднимается ненависть — не к ней. К себе.

Я тоже делаю ставку. Без суеты. Без напряжения. Просто озвучиваю сумму — и тишина. Остальные замирают, как будто я не цену произнёс, а приговор. Картина становится моей.

И чем дольше я смотрю на Алису, тем сильнее понимаю — на холсте не он с ней. Не Васнецовский. Не этот мямля с хриплым голосом и лицом усталого пса.

Это был я.

Это я держал её за бёдра, это она стонала у меня на груди, выгибалась в руках. И если я не сошёл с ума — то почему мне кажется, что каждая мазня этой кисти пишет мою собственную одержимость?

— С каких пор ты стал интересоваться искусством? — язвит Анна, даже не удосужившись скрыть яд в голосе.

— Это просто вложение, — бросаю через плечо и делаю ещё три ставки. Не глядя. Даже не всматриваюсь в работы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 24.1

Но, чёрт возьми… Я вижу.

Я вижу наши силуэты в этих тенях, наши движения в этих мазках. Как она дышит, как дрожит — и всё это выворачивает меня наизнанку.

Может, это уже паранойя. Или банальный спермотоксикоз.

Может, я действительно схожу с ума — потому что даже на картине мне мерещится, как она кричит моё имя, прикусывает губу, сжимает простыни, выгибается…

После аукциона ко мне подходит Васнецовский. Осторожно, как будто я — не гость, а капкан.

— Неожиданно видеть вас у себя, Давыдов, — говорит с лёгкой усмешкой. Взгляд настороженный, держится на безопасной дистанции.

И я ловлю себя на мысли, что если он сделает ещё шаг — мне будет очень сложно удержаться от того, чтобы не вмазать кулаком прямо в этот нос, который, кажется, ещё не совсем зажил.

— Ну не мог же я не навестить свою падчерицу, — проговариваю спокойно, с легкой улыбкой, сжимаю его ладонь — такую же мягкую, как и вся его сущность. Хочется не пожать, а раздавить. А лучше — вырвать к чертям руку, которой он наверняка держал её. Писал ей. Прикасался.

Смотрю не на него, а на неё.

Алиса.

Пытается спрятать взгляд, но всё время скользит глазами по мне — будто касается. Будто перебирает кистью контуры, запоминая пропорции. Обдумывает новую картину? Может, уже рисует меня в уме — полубезумного, злого, раздавленного.

Блядь, я настолько её хочу, что готов даже позировать. Встану, как есть, с этим дьяволом в глазах — только пусть напишет. Пусть хоть так коснётся.

— Действительно, — кивает Васнецовский, тянет улыбку, как плохую шутку. — Думаю, Алиса рада видеть своего почти отца.

«Почти отец»? Что ты несёшь, клоун?

Градус напряжения будто спадает, но не из-за слов. Из-за отвращения. Он понижает мою злость, но не облегчением, а брезгливостью.

Он не понимает, с кем разговаривает.

— Спасибо за приобретения, — продолжает он, кивая на купленные мною полотна. — Надеюсь, они украсят гостиную дома Пикассо.

Губы Алисы подрагивают. Почти незаметно. Но я вижу. Вижу всё.

Трепет. Злость. Может, сожаление.

— Думаю, там им самое место, — отвечаю ровно, даже слишком.

— Рад слышать. А нам, пожалуй, пора. Мы сегодня весь день на ногах, — он собирается уходить, говорит легко, будто ничего не произошло. А внутри меня начинает нарастать гул. Не ревность — ярость. Будто меня выставляют за дверь. Будто я — никто. И это «никто» только что купил за миллионы отражения своей собственной боли на холсте.

— Я вот что подумал, — произношу медленно, перекрывая им путь, не давая пройти. Чувствую, как Анна рядом тихо вздыхает, будто снова вляпалась в чужую драму, из которой ей не выбраться.

— Хочу свой портрет.

Слова повисают в воздухе, как вызов. Я не улыбаюсь, не шучу. Я просто смотрю на них — и особенно на неё.

— Это замечательное желание, — отвечает Васнецовский, как всегда выверено, отстранённо. — Но боюсь, я не рисую на заказ. Только по вдохновению.

Он даже не пытается скрыть презрение — культурное, с налётом утончённости, но всё же презрение. Словно я снова у их порога — тот, кто не вписывается в их новый мир.

— А Алиса? — перевожу взгляд на неё. Смотрю в упор. Не моргаю.

Она поднимает на меня глаза. На мгновение. И тут же опускает их, будто испугалась того, что может выдать.

— Нет, Алиса тоже не рисует на заказ, — за неё, слишком поспешно, отвечает Васнецовский. — Сейчас она полностью занята обучением. И, боюсь, у неё совсем не будет времени.

— Даже поесть?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 25.

Фраза звучит как плеть. Не выдерживаю. Хватаюсь за этот шов, эту трещину в фасаде их новой жизни.

— Не понимаю, о чём вы, — голос у него ровный, но я вижу, как Алиса дёрнулась. Не он. Она. Она поняла.

— А мне похер, понимаешь ты или не понимаешь, — глухо рявкаю, шагнув ближе. — От неё скоро нихуя не останется.

Молчание. Напряжение сгущается, как перед бурей. Даже Анна замерла.

— Это не тебе решать, — голос Алисы режет неожиданно остро. Не дрожит. Не просит. Рубит.

Она делает шаг. А потом — ещё один. И сама берёт под руку этого лощёного уродца. Двигается вперёд — так, будто не замечает, как моё сердце в этот момент сжимается до размеров кулака.

И уходит.

А я остаюсь. Стою посреди этой гламурной выставки, где вместо воздуха — духота их притворной независимости. Где мои миллионы, мои победы и моя злость ничего не значат.

— Да что с тобой такое?

— Ничего, — отрезаю. И сам себе не верю.

Если бы я, чёрт побери, знал.

Если бы мог объяснить, зачем устроил этот цирк, этот спектакль в духе заботливого папочки. Кому он, кроме меня, был нужен? Видно же: им плевать. Васнецовскому — тем более. А она…

Она даже не обернулась. Ни разу.

Анну увозят домой — без скандала, без вопросов. Просто забирают, как чемодан, и всё.

Я отдаю распоряжение, чтобы картины увезли в дом Пикассо. Пусть висят. Пусть эта сучка знает, кто теперь владелец её образов. Пусть каждый мазок напоминает — от меня не уйти.

А сам — снова сажусь в машину. Просто еду. Кручу круги по городу, пока не понимаю, что оказался возле нужного дома.

Дом Васнецовского.

Серый, молчаливый, спящий.

Сижу, курю. Курю долго, пока не дохожу до грани. Пока не вспыхивает мысль: а что, если заглянуть? Просто убедиться, что с ней всё в порядке. Что она ест. Спит. Не снова исчезает, не тает на глазах.

Жду, пока в окнах погаснет свет. Минуты тянутся, как смола.

А потом — хватаю пакеты с едой, как последний идиот, и обхожу дом.

Канал — тот самый. Свет луны, отражения. Узкий проход между деревьями и фундаментом.

Я поднимаю голову и вижу: второй этаж. Окно приоткрыто.

Не думаю. Уже не думаю.

Просто лезу.

Пальцы цепляются за холодный металл пожарной лестницы. Скрип ступеней режет тишину. Сердце стучит в висках, в горле, в кончиках пальцев. И всё, что я знаю — я иду к ней.

Не знаю зачем.

Не знаю, что скажу.

Но должен видеть.

Убедиться.

Просто убедиться.

Алиса… Чёрт возьми.

Она лежит на кровати — обнажённая, с рукой между бёдер. Свет из окна мягко ложится на её кожу, подчёркивая изгибы, линии, дыхание. Всё во мне замирает. Меня будто бьёт током. Мгновенно забываю, зачем пришёл. Забываю про пакеты в руках, про холодную ярость, которую копил месяцами. Забываю, что должен был её накормить, выругать, забрать с собой — отрезвить.

Остаётся только одно: желание. Дикое, болезненное, сжигающее всё к чёрту.

Я роняю пакеты, не в силах даже думать о них. Они шлёпаются на пол, словно сигнал к началу чего-то безвозвратного.

Алиса дёргается, глаза распахиваются, на губах готов вспыхнуть испуганный крик — но я успеваю. Накрываю её рот ладонью. Не грубо, не жестоко — просто чтобы остановить. Чтобы не разрушить тишину между нами.

От неё пахнет свежестью — душем, цветочным гелем, маслом и красками. Влажное тепло её кожи сводит меня с ума. Я чувствую, как она дрожит. Бёдра судорожно сжимаются, но не отталкивают. Она качает головой, будто протестует, но в её взгляде уже нет страха. Только сбитое дыхание и растерянность.

Я молчу. Потому что если скажу хоть слово — сорвусь.

Пальцы скользят по её бедру, медленно, сдержанно. Прохожусь по мокрым складочкам снизу-вверх и обратно. Осторожно, словно глажу крылья бабочки. Словно заново учусь касаться женщины.

— Дверь закрыта? — шепчу хрипло, с трудом узнавая собственный голос.

Она кивает. Едва заметно. Но этого достаточно. Эта тишина — её ответ. Её позволение. Или, может быть, моя последняя иллюзия, за которую я держусь, как за воздух.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 26.

Ратмир. Даже в полумраке комнаты он выглядел неприлично красивым. Нахмуренное лицо, на которое падала тень от моих, еще недописанных картин, лёгкая щетина и сжатая челюсть, будто он всё ещё сражается с собой. Как будто не спит, а держит оборону.

Я лежу рядом, будто украденная у него минута покоя. Затихшая. Слабая. Но не потому, что он сильнее. А потому что я устала. От одиночества, от холода, от вечной борьбы с собой. От рисования картин, которые никогда не смогу подписать своим именем и постоянного голода — физического и душевного. И, наверное, от мысли, что только сейчас, только рядом с ним, мне не нужно быть ни правильной, ни сильной, ни гордой.

Я касаюсь его щеки — тыльной стороной ладони. Щетина колется. А кожа — такая теплая, настоящая, как якорь в моем дрейфующем, бесформенном мире.

Он шевелится, приоткрывает глаза. И оттого, каким уязвимо-близким он выглядит в эту секунду, меня накрывает. Медленно. С головой. Как морская волна — тихая с виду, но беспощадная.

— Умница, — шепчет Ратмир, цепляя взглядом кулон, когда – то подаренный мне отцом, у меня на шее, и тянет к себе.

Я прячусь носом в его шею, вдыхаю запах кожи, табака, теплой ткани и чего-то... моего. В этот момент мне страшно даже шевельнуться — вдруг это сон. Вдруг исчезнет. Если в жизни вообще бывает хоть один идеальный момент — то, возможно, он вот. Сейчас. Здесь. В его руках.

— Скучал по тебе, — хрипло, будто нехотя, бормочет он, обвивая меня руками, переплетая ноги, словно хочет меня удержать и не отпустить ни на секунду. Я выгибаюсь, когда его длинные пальцы скользят сквозь пульсирующие тесные стенки влагалища.

И в этот момент понимаю — мне не нужен принц, мне даже свобода не нужна. Мне нужен Ратмир, человек, который пришел сюда даже после того, как я его отшила. Мне нужен он. Сломанный, вспыльчивый, невозможный. Такой, какой есть. И пусть эти минуты не идеальны, пусть всё вокруг — ошибка и хаос, но именно это и делает их настоящими. Мы взрослые. Мы оба не умеем в "сказки". Но именно потому, что сказки больше невозможны, это настоящее кажется прекрасным.

— Ты настоящая? — спрашивает он вдруг. Смотрит на меня, продолжая двигать пальцами, рождая внутри бурю. И стонать мне хочется даже не от этого взгляда мне хочется стонать, не потому что тянет внизу живота, а потому как он смотрит на меня. Словно я глоток воздуха в газовой камере.

— Рядом с тобой, Ратмир, я вообще ни в чем не уверена, — шепчу, с трудом справляясь с дыханием, обхватывая его тело руками, царапая кожу.

С его рук будто слетает последняя маска сдержанности. Он рывком стягивает через голову свою рубашку — и я замираю, позволяя себе пару секунд насладиться телом, которое помнила в деталях. Рельеф плеч, глубокая грудная клетка, пересечённая тонкими шрамами, будто память о тех, кого он когда-то ломал. А теперь он ломает меня, а я рада этому.

Он вставляет пальцы — уверенно, жадно. Я не просто отзываюсь — я выгибаюсь, развожу ноги шире, стыдливо быстро, будто он — мой хозяин, и у меня не было выбора с той самой минуты, как я снова вдохнула его запах. Как увидела на выставке.

— Такое чувство, что трахаюсь впервые, — хрипит он, целуя меня так, что я задыхаюсь.

Он крадёт у меня воздух, решимость, остатки здравого смысла. А я? Я будто голодала. Неделями. Месяцами. Не по телу. По прикосновению. По тому, кто заставляет почувствовать себя не грязной, не использованной — а живой.

Я прижимаюсь к нему крепче, царапаю спину, кусаю его за шею — так, что остаются следы, тонкие полумесяцы, которые наливаются кровью, как признание. Я слизываю их. Глотаю его хрип. Молча говорю ему: ты мой. Здесь и сейчас.

— Пометила тебя, — шепчу, и он смеётся. Нет, он рычит, и смеётся, и тянет меня за волосы, отводя голову назад — резко, властно. Я остаюсь на ладони его силы — уязвимая, трепещущая, но абсолютно покорная.

— Сними с меня брюки, — шепчет он.

И я подчиняюсь. Снимаю с него всё — медленно, замирая, когда мои пальцы касаются его горячего, тяжёлого члена, который я не раз рисовала в тайном блокнотике, вспоминая каждую вздутую вену. Обхватываю его, осторожно, будто держу кисточку. Он шипит сквозь зубы, покусывает мои губы.

— Сильнее, детка. Не сломаешь.

Смеёмся оба. Ненадолго. Этот миг искрит, и потом — вспышка. Он касается моей груди губами, его палец скользит по соску на другой, натянутому и болезненно твёрдому. Я шепчу:

— Я вспоминала как ты… — прошу — губами, кожей, сердцем — чтобы он поцеловал меня между ног. Утопил в своей слюне.

И он делает это. Сползает все ниже. Его рот оказывается на половых губах, которые он лижет, втягивая по очереди в рот.

И всё исчезает. Он трахает меня пальцами и лижет клитор, сводит с ума взглядом, которые не отводит от лица.

Комната наполняет моими стонами, быстрыми вдохами, влажным причмокиванием.

Хочется кончить, и я умоляю его об этом.

— Нет, малышка, ты кончишь, когда я скажу, — шепчет он, и от этих слов меня прошивает током. Он поднимается выше. Тянет за бёдра, приподнимает. Его плечи оказываются под моими ногами. Его глаза — на уровне моей груди.

— Тебе нужно будет зарисовать эту сцену, — хмыкает, а я улыбаюсь ровно до момента когда он входит в меня — резко, глубоко, до самого конца. Мгновенно.

Я кричу. Сжимаю простынь, выгибаюсь — каждый толчок словно бросает меня в солнце, в пламя. Там, где нет страха, нет мыслей. Только он. Только мы. Только это слияние.

Я умоляю — о новых движениях, о грубости, о нежности. Неважно.

— Только не останавливайся.

— Скорее сдохну… В тебе же как в стране чудес блять, моя Алиса.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 26.1

Я захлебываюсь воздухом, прогибаюсь, выгибаюсь под ним — как струна, натянутая до предела.

Стук тела о тело — глухой, яростный, хищный.

Он не целует, он вламывается — в рот, в грудь, между ног.

Я вся мокрая, дрожу, чувствую, как мои бёдра раздвигаются шире с каждым его движением, пока он не вытаскивает член, ударяя меня по клитору и резко переворачивает, стягивая волосы на затылке. Я уже не могу, не могу чувства наполненности им. Прямо сейчас. Хочу его в себя.

— Ненасытная девчонка, — шлепает он меня по заду и мне уже плевать на стыд, на приличия, на голос разума. Я сама выгибаюсь, подставляя задницу.

— Вот так, детка... Скажи, чья ты, — хрипит он, сминая кожу на заднице, медленно вставляя член, натягивая меня на себя. Ратмир вбивается в меня до конца, с каждым толчком будто выбивая воздух из груди.

— Твоя... — шепчу, но этого мало. Его ладонь ложится на мою шею, прижимает к голову к подушке — не больно, но так, чтобы не забывала, кто тут главный.

— Громче, сука. Я сказал — чья ты?

— Твоя! Твоя! Чёрт, только не останавливайся…

Меня бросает в жар. Кажется, всё тело сгорает от его касаний. Я срываюсь в крик, когда он резко входит как – то иначе — глубже, сильнее, грязнее. Он рвёт из меня стоны, как признания, и я даю всё.

Громкие, влажные шлепки наполняют комнату. Он бьёт по моей заднице — и я только сильнее стону, только больше теку.

— Ты по мне скучала, а? Маленькая шлюшка... Соскучилась по моему члену?

Я киваю, кусая губу, пытаясь удержаться за простыню, но руки дрожат.

— Скажи, как ты себя вела, пока меня не было? — спрашивает он, продолжая трахать меня так, будто хочет стереть память о каждом дне, когда он не был рядом.

— Я… — глотаю воздух, с трудом нахожу слова. — Я мастурбировала… представляя тебя…

— Громче.

— Я дрочила, блядь, по тебе! Только по тебе! Никто больше не нужен…

Он рычит. Не просто стонет — рычит, как зверь, и срывается в финальную ярость, закусывая моё плечо, когда я срываюсь в оргазм. Мышцы сжимаются, всё тело дергается, и я ощущаю, как он наполняет меня спермой, бьётся в спазмах, глухо матерясь мне на ухо.

— Какая же ты сладкая дрянь… Моя…

А потом — тишина. Только наше сбивчивое дыхание, липкие ладони, тёплая сперма, стекающая по бёдрам… и ощущение, что я наконец дома.

— Странно, что твой «любовник» не проснулся, — рычит, хмурясь, будто только сейчас осознал это. — Я бы пришёл убивать любого, кто посмел бы тронуть тебя.

В его голосе — ревность. Жёсткая, настоящая, нездоровая. Та, что сносит крышу. Сейчас дико приятная.

— Он мне не любовник, — тихо шепчу, отвожу взгляд, будто в этом признании есть что-то постыдное. Вдруг замечаю пакеты на полу — совсем смятые, один даже надорван. – О, это же еда? Я такая голодная…

— Что значит не любовник? Ты с ним три месяца живёшь.

Голос Ратмира хриплый, в нём будто царапает металл. Он сидит рядом, напряжённый до предела, будто каждое моё слово способно стать спусковым крючком.

— Ну и что, — не глядя на него, достаю из пакета бургер и вгрызаюсь. Голод разъедает изнутри, но под его взглядом жевать становится почти невыносимо. Он сверлит меня глазами — как палач, вглядывающийся в жертву.

— Если ты меня щадишь, не надо. Мне уже плевать.

— Ладно, — запиваю бургер колой, стараясь сохранить равнодушие. — Не буду щадить.

— Алиса! Скажи нормально.

— Нормально.

— Издеваешься? — он вскипает, злость бьёт как ток. И, чёрт, он и правда злится — встаёт, обнажённый, резким движением притягивает меня к себе.

Бургер выскальзывает из рук, бутылка колы опрокидывается, и капли липкой жидкости стекают по моей груди. Я, всё ещё разгорячённая близостью, хихикаю, полупьяная от его присутствия, от абсурда происходящего.

— Слижешь?

— Алиса.

Имя звучит в его устах как угроза и мольба одновременно.

— Он сказал, что если ты застанешь нас в постели, то уйдёшь и больше не будешь меня преследовать. А я так хотела от тебя избавиться, что согласилась залезть обнажённой в его постель и притвориться… В общем, ты сам всё видел.

Он молчит. Кажется, даже не дышит. А потом его грудная клетка вздымается.

— Ты… — задыхается. — Я хотел убить тебя, понимаешь?

— Ну да, — опускаю глаза. Стыдно. Не потому, что соврала, а потому, что знала — его это уничтожит. — Извини.

— В следующий раз, если захочешь от меня избавиться, просто убей, — говорит он тихо, почти ласково, и, не дожидаясь разрешения, наклоняется, слизывает каплю колы с моего соска. Я дёргаюсь, не от страха — от безумной, болезненной нежности, сгустившейся между нами, как туман перед грозой.

Я смеюсь, и в этот момент — как на грех — в комнату врывается звук. Глухой, назойливый стук в дверь.

Блин, только этого не хватало. Я надеялась, что проспит до утра.

— Алиса, я придумал новую картину, пошли работать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 27.

Я смотрю на Ратмира, стоящего посреди комнаты, в тени ночника, который окрашивает его лицо в оттенки гнева и недоверия.

Его глаза — две щели, узкие и жгучие, как лезвия.

Он медленно поворачивает голову, словно даже само это движение даётся ему с усилием.

Внутри него, я это чувствую, нарастает буря.

Я делаю неуверенный шаг вперёд, дрожа от холода и страха, но он тут же, почти машинально, отталкивает меня назад, словно я что-то грязное, чего он не хочет касаться. Его голос режет слух:

— Прикройся.

Простыня в моих пальцах становится мокрой от пота. Сжимаю её крепче, прижимаю к груди, будто этот тонкий хлопок способен защитить от ярости, которая вот-вот сорвётся с цепи.

— Ратмир, пожалуйста…Ты должен понять.

Голос мой дрожит. Но он лишь хмурится сильнее, делает шаг ко мне, в лице — всё то же неподдельное бешенство, сдерживаемое лишь тонкой гранью.

— Что — пожалуйста? Не убить его за то, что он с тобой сделал? — его шепот опасен, насыщен злостью, в которой столько боли, что у меня перехватывает дыхание. — А ты вообще, о чём думала, когда на это дерьмо согласилась?!

— О том, что мечтаю учиться у лучшего, — выдавливаю, глядя ему в глаза. — Раз уж с Францией не получилось…И пусть он эксцентричный…

Он смеётся. Глухо, сдавленно, будто горечь вырывается сквозь зубы:

— Учиться у лучшего — это когда ты пишешь за него? Правильно я понял?

Он не орёт, но его голос звучит так, будто по комнате прошёлся ураган. Я чувствую, как внутри всё сжимается.

Хочется спрятаться. Исчезнуть. Объяснить — но разве он сейчас способен слышать? Он бизнесмен до мозга костей, а я просто хочу рисовать. Лучше всех.

Из-за спины доносится ленивый голос Васнецовского, словно он и не замечает, в какую пропасть мы проваливаемся:

— Алиса, детка, у тебя громко работает телевизор…Открой.

Мир переворачивается. Я цепенею, будто меня ударили током. Вижу, как Ратмир резко напрягается всем телом. Сейчас он сорвётся. Я это знаю. Он натягивает трусы и идет к двери.

— Ратмир, нет! — в панике хватаю его за руку, прижимаюсь ближе, ощущая под пальцами, как пульсирует его кожа, как натянуты мышцы. Простыня сбивается, и я чуть не роняю её. — Я подписала договор. На год.

— Ты дура? — голос Ратмира звучит уже не как гнев, как приговор. Глухо, тяжело. Так говорят, когда теряют последнюю каплю веры.

— Алиса! — стучит в дверь Васнецовский, в голосе раздражение, Или просто пьяная настойчивость.

Я отступаю назад, едва не запнувшись о край простыни. Сердце колотится в горле. Он смотрит на меня, будто я внезапно превратилась в инопланетное существо — незнакомое, пугающее, непредсказуемое. А я не могу вымолвить ни слова.

— Я не видела другого выхода, — шепчу. Голос предательски дрожит, я не могу на него смотреть. — Если я уйду раньше или расскажу кому-то, что пишу за него, то…

— То, что? — голос Ратмира низкий, но в нём чувствуется напряжение, как в натянутой струне, которая вот-вот оборвётся.

Я зажмуриваюсь и опускаю голову, с трудом выдавливая:

— То я должна буду отдать ему три миллиона. По сути, работать на него, пока не отрабатываю все.

И всё. Слова повисают в воздухе, как дым, от которого невозможно отмахнуться. Я чувствую, как дрожат колени. Думаю, он сейчас уйдёт. Оставит. Плюнет и не захочет иметь со мной дела. Какой вменяемый мужчина захочет впутываться в это?

Но Ратмир смотрит на меня долго. Не моргая. Словно взвешивает. А потом хрипло произносит:

— Давай договоримся. В следующий раз подписываешь что-то — только после того, как я прочитаю.

Этот "я" звучит особенно. Он будто отвоёвывает это право. Как будто в этом "я" он возвращает себе ту часть, которую я, по его мнению, отдала другому.

Он делает шаг, тянется к дверной ручке и рывком распахивает дверь.

И тут в комнату буквально вваливается Васнецовский. Шатаясь, с бутылкой в руке, с перекошенным лицом, в котором едва угадывается человек, способный держать кисть.

— Ну и чего ты тут закрылась? — бормочет он, пьяно косясь на меня. — Опять своего кабеля вспоминаешь? А он, между прочим, с твоей мачехой сегодня был. Наверное, и сейчас с ней трахается, пока ты тут рисуешь очередной его портрет.

Я сглатываю. Внутри всё опускается. Всё, что держало, что хоть как-то оправдывало моё унижение, мои попытки сбежать от Ратмира, — всё обесценивается в один миг. Я чувствую себя ничтожной. Глупой. Неопытной дурочкой, поверившей, что может что-то изменить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 27.1

Ратмир и правда женат. И теперь — после всего этого — он помешает мне учиться. Я чувствую, как земля уходит из-под ног. Потому что перестану учиться и буду просто раздвигать ноги по его требованию.

Ратмир встаёт над Васнецовским, будто нависает над падалью. В глазах — отвращение, презрение, и что-то куда более опасное. Васнецовский же моргает мутными глазами, шевелит губами, словно пытается вспомнить, где он вообще находится. Шепчет сдавленно:

— Походу белочку словил...

И тут его рвёт. Резко, без предупреждения. С характерным звуком — на пол, на себя, на запах масляной краски, перегара и кислоты.

Я вздрагиваю, прикрывая рот рукой. Ратмир закатывает глаза и оборачивается ко мне с таким выражением, будто я — единственная в этом цирке, кто его ещё способен разозлить по-настоящему.

— Собирайся. Здесь ты не останешься.

Он говорит это низко, глухо, будто команда. Как приказ.

Но я стою. Не двигаюсь. Внутри всё кипит. Горло першит от рвотного запаха и от злости. Руки дрожат, но я поджимаю пальцы в кулаки.

— Это не тебе решать.

Он замирает. Его брови приподнимаются, и в глазах появляется тот опасный блеск, от которого у меня всегда учащался пульс — не от страха, а от той самой безумной, болезненной тяги, в которую мы оба увязли.

— Ничего не попутала? — он делает шаг. Всего один, но этого хватает, чтобы воздух между нами сгустился до предела. — Ты только что кончала подо мной и кричала, что моя.

Его слова падают, как раскалённые угли. И я будто обжигаюсь, но не позволяю себе отступить.

— Сам говорил, что секс ничего не значит. И в сексе всё что угодно можно ляпнуть.

Я говорю это спокойно, почти равнодушно, хотя внутри всё стонет, но я не дам ему это почувствовать. Не дам снова взять вверх.

— Алис, ты сейчас что творишь? С этим ублюдком хочешь остаться? Боишься три миллиона потерять? Я за тебя заплачу.

Он смотрит, не мигая. Не отводит взгляда. И в этот момент он действительно готов — вытащить кошелёк, перевести, продать всё, лишь бы вырвать меня из этого пространства, где я будто принадлежу другому. Готов на все лишь бы я стала его послушной игрушкой.

— Конечно, заплатишь. — Я усмехаюсь, горько, почти по-бабски. — Ведь это единственное, что ты можешь мне предложить. Заплатить за меня. Мне это не нужно. Уходи.

Он дёргается, как будто я ударила его. На долю секунды в его лице — боль. Настоящая. Потом злость. Потом то самое высокомерие, которое он всегда носил как броню.

— Ты за кого меня понимаешь? Думаешь, я как пацан буду за тобой бегать? Умолять?

Он скалится, но в этом оскале нет уверенности. Он защищается.

— Даже не рассчитываю, ведь у тебя есть кого умолять.

И я говорю это тихо. Не язвительно. Не злобно. Просто честно. И вижу, как в его глазах вспыхивает ярость. Он хватает меня за шею, перекрывая доступ к кислороду, а потом отпускает, вынуждая отступить. Я хватаюсь за простыню, смотрю как он поднимает джинсы, достает оттуда несколько купюр и бросает мне под ноги.

— Отлично потрахались, забегу как нибудь еще, раз уж ты такая безотказная просто так.

Он смотрит на меня с выражением, в котором мешается всё: злость, ожидание, боль, надежда. Будто ждёт — ещё секунда, и я подбегу, вцеплюсь в него, начну целовать, умолять простить. Простить за все глупости, которые вырвались раньше, чем я успела их осмыслить. За гордость. За упрямство. За каждый шепот боли, которым я оттолкнула его.

И, может быть, в каком-то другом мире я бы так и сделала. Упала бы ему в ноги. Разрыдалась, как в старом фильме. Но я не шевелюсь. Стою, вцепившись пальцами в простыню, будто это единственное, что удерживает меня от падения.

Он медленно натягивает брюки. Каждое движение будто в замедленной съёмке. И всё, что я могу — это следить за ним глазами, сдерживая дыхание. Горло саднит от невыраженных слов, но я молчу. Не позволяю себе даже вздохнуть глубже.

Он подходит к окну и, не оборачиваясь, вылезает наружу. Тихо. Почти беззвучно. Будто никогда и не был здесь.

Я подхожу к оконному проёму и замираю, чувствуя, как по ногам пробегает холодный ветер. Лунный свет режет темноту пополам, падает на мои руки, на лицо, на разбросанные по полу вещи. На ту самую точку, где ещё недавно он стоял, дышал, смотрел на меня с яростью и жаждой.

Мне хочется верить, что это был сон. Ошибка. Иллюзия, сотканная из одиночества и желания тепла. Потому что если это всё было по-настоящему — скоро придёт осознание.

Осознание, что я увязла. Глубже, чем думала. Глубже, чем хотела. Глубже, чем можно вытащить себя без последствий.

Я оборачиваюсь, подбираю деньги и прячу, чтобы завтра отправить ему по почте. Мне ничего от него не нужно. Ничего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 28.

Краски закончились. Или я просто убедила себя в этом, чтобы найти повод выбраться из квартиры и хоть ненадолго сбежать от Васнецовского. От его тяжёлого дыхания за спиной. От язвительного шёпота, который то и дело превращается в крик. От его одержимости, которая пахнет потом, виски и таблетками с протёртыми этикетками.

Картины, которые когда-то купил Ратмир, внезапно стали для художника источником вдохновения — сильнее любого алкоголя, которым он привык запивать запрещённое. И в этой лихорадке он требует от меня невозможного: мазков, которые должны греметь, взглядов, которые будто пронзают холст, форм, от которых мурашки по коже.

Я вспоминаю отца.

В минуты вдохновения он тоже терял себя — только не кричал, не стоял над душой. Он просто запирался в своей мастерской, сутками не выходил, не ел, не брился. Открывал дверь только мне. Помню, как сердце сжималось от ужаса, когда я заглядывала внутрь: худой, измученный, с красными глазами и руками в масляных разводах. Он был будто в плену. Может, Анна и правда спасла его — выдернула из этого мира. Но не стоила ли эта "спасительная" рука ему жизни? Он перестал писать. А потом… просто исчез. Сначала из искусства. А потом — и совсем.

Я сглатываю, чувствуя знакомый ком в горле. В груди — колючая пустота. Может, и правда лучше, что его больше нет. Не видит, в кого превращаюсь я. Не видит, как я повторяю его путь, только с другой ролью. Не за мольбертом, а под ним. Как будто в любой момент тоже могу исчезнуть — в рвоте, в усталости, в таблетках, в страхе.

Сжимаю кулаки и шепчу себе: я не такая. Я не стану такой. У меня есть якорь. Странный, опасный, но настоящий — чувства, которые не дают мне развалиться. Которые заставляют вставать. Жить. Писать. Хотеть. Да, они больные. Да, запрещённые. Но, может, именно они держат меня на плаву.

А в конце концов… всегда можно стать любовницей Ратмира.

Он, наверное, будет не против. Отыграется на мне за всё. За то, что сбежала. За то, что выбирала другого. За то, что не стала послушной куклой. За то, что не принадлежу никому — а значит, всё равно его.

Смешно. Глупо. Унизительно. Но почему-то сейчас именно эта мысль звучит как спасение.

Только вряд ли он бы узнал меня сейчас. Увидел бы на улице — и прошёл мимо.

На голове — шишка, замотанная лейкопластырем. На лице — пятно засохшей краски. Под глазами — синяки, как у боксёра после восьмого раунда. А на теле — бесформенный комбез, растянутый, как старая тряпка. Ни тени от той девушки в голубом платье, с мягкими локонами и блеском в глазах.

Он бы не то что не возбудился — отвернулся бы с отвращением.

Наверное, сейчас он целует Анну. Вечная, идеальная Анна. Без шишек. Без краски на щеке. Без боли в глазах.

А я… просто ищу краски.

Просто ухожу, чтобы не задохнуться.

— Привет, Алис, — первым заговорил Ральф, продавец с постоянной полуулыбкой, от которой щёки у него казались ещё более круглыми. Мы с ним не просто знали друг друга — мы иногда пили кофе прямо за прилавком, обсуждая масляные текстуры и разницу между кобальтом и индиго.

— Ты же недавно вроде была.

— Мне просто захотелось прогуляться, — пожимаю плечами, оглядывая полки, будто в поисках чего-то большего, чем краски. — Есть новинки по оттенкам?

— О да, целая палитра новая пришла, только с утра распаковали.

Он суетится, показывает, что где стоит, и я выбираю несколько тонов — больше интуитивно, чем осознанно. Хочется свежести, чего-то, что сможет поменять настроение на холсте и в душе.

— Не хочешь со мной на выставку сходить? — неожиданно предлагает он, с явной надеждой в голосе. — Говорят, Васнецовский снова писать начал.

— Так она уже неделю идёт.

— Ну туда билеты космические были. А сейчас скидки начались. Пойдём?

— Она уже была там, — раздаётся за спиной голос, от которого будто всю кровь из лёгких вышибли. Я резко оборачиваюсь. На пороге, как ни в чём не бывало, стоит Ратмир.

И, чёрт побери, он выглядит так, будто его вырезали из моих влажных снов. Чёрная рубашка, слегка расстёгнутая, как будто воздух ему мешает. Тёмные брюки сидят идеально, подчёркивая каждое движение, а коричневый ремень перекликается с тоном его обуви. Всё в нём — выверено до мелочей. Мужчина, у которого есть стиль, деньги, власть. И который пришёл за мной.

Я сглатываю, с трудом проглатывая слюну — она будто липнет к горлу.

Он всегда одевается так, что мой эстетический вкус буквально поет от счастья. А либидо от возбуждения.

— Здра́сьте, вам что нужно? — голос Ральфа становится на тон ниже. Откровенная злость в его глазах вспыхивает, как спичка. Он стоит чуть ближе ко мне, чем нужно. Наверное, думает, что этим может помешать.

Но Ратмир... просто усмехается. Неторопливо подходит, словно хозяин чужой территории, не встречающий сопротивления. Пахнет кожей, дорогим парфюмом и чем-то железным — как кровь.

Он молча достаёт кошелёк, платит за мои покупки, не спрашивая, что именно я выбрала. А потом — берёт меня за локоть. Не грубо, но уверенно. Так, как берут своё. И тянет к выходу.

Я иду за ним. Просто иду. Потому что внутри всё словно замирает, не веря, что он снова здесь. После той ночи. После моего «нет».

Он не орёт. Не обвиняет. Не называет идиоткой. Он просто стоит рядом.

Мы выходим на улицу. Свет падает на него так, что от расстёгнутой рубашки мерцает кожа на ключицах, и даже ремень, подобранный под цвет ботинок, кажется вызывающе сексуальным. Кто бы мог подумать, что сдержанность может возбуждать сильнее, чем голые намерения?

— Алис, — произносит он, скользнув взглядом по моему лицу, — будешь на меня так пялиться — я засмущаюсь.

Смешок срывается с губ сам собой — сухой, нервный, почти детский. А внутри гул, похожий на набат. То ли страх, то ли счастье, которое боишься признать.

И чёрт возьми, я всё ещё не знаю, зачем он пришёл. Но снова хочу, чтобы остался.

— Сомневаюсь, что тебя может хоть что-то смутить, — шиплю и вырываю у него руку. Пытаюсь перехватить пакет с красками, но он, как подросток, задирает его над головой. Растягивает удовольствие. Дразнит.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ратмир, ну что за ребячество? — фыркаю, не скрывая раздражения. Но он не реагирует.

— Ты завтракала?

Вот так просто. Словно между нами не пропасть. Словно не было той ночи, после которой я ещё два дня не могла смотреть в зеркало, не вспоминая, как именно он срывал с меня простыню, как сжимал бедра, как держал руки, будто боялся, что я исчезну. Я не успела даже вскрикнуть, а он уже прижался — весь, целиком, требовательно, по-мужски. Его спина тогда мерцала в свете уличного фонаря, и я запомнила, как вены проступают под кожей, как перекатываются мышцы на животе, когда он шепчет моё имя.

— Спрашивай жену, — бросаю холодно. — Обо мне есть кому побеспокоиться.

Он хмыкает.

— Это кому? Твоему наркоше?

— Он просто богемный человек, — отрезаю, поднимая подбородок. — Можно подумать, ты никогда не употреблял.

— Нет. У меня другие зависимости, — отвечает, и в этот момент хватает меня за зад. Жестко. Властно. Без стеснения. Подтягивает к себе.

Я дергаюсь, но он держит крепко. Пальцы будто кованые, дыхание пряное, обжигающее, разливается по щеке.

— Ещё раз спрашиваю. Ты завтракала?

Я открываю рот — и не могу выдавить ни слова. Молчу, и только трепетная дрожь по позвоночнику выдает, насколько близко я от взрыва.

— Н-нет... — выдыхаю. — Но мне надо...

— Тебе надо поесть, — отрезает. — А потом — всё остальное.

— Ратмир, это...

— Либо ты завтракаешь со мной в городе, а потом идёшь рисовать этой бездарности, — в голосе слышен насмешливый вызов, — либо я тебя похищаю, и мы завтракаем на борту моего джета.

Джета? Чёрт. Перед глазами уже всплывает сцена: мы в воздухе, он в белой рубашке, слегка расстёгнутой, а я — в его объятиях. Он кормит меня клубникой, шепчет что-то низким голосом. Руки гладят кожу. Тонкие узы фантазии затягиваются туже.

— Даже не знаю, что привлекательнее, — шепчу.

Он смеётся — свободно, громко, по-настоящему — и буквально запихивает меня в машину. Захлопывает дверь, обходит капот и садится за руль. Его рука лежит на рычаге переключения, запястье с часами мелькает у меня перед глазами.

Он трогается с места резво, вливаясь в уличный поток, и на секунду мне кажется, что всё остальное — было. А сейчас начинается то, чего я ждала. Слишком долго.

Буквально через пару улиц он плавно притормаживает у входа в уютную кафешку со звучным названием «Заноза».

Глава 29.

— Иронично, — подмечаю, всматриваясь в вывеску.

— И не говори, — усмехается он. — Ехал мимо пару раз. Всегда почему-то вспоминал о тебе.

Внутри всё словно утоплено в зелени. На стенах висят живые растения, подвесные кашпо качаются в такт лёгкому сквозняку, от чего возникает ощущение, будто ты оказался в тёплом тропическом саду. На прилавке — аккуратные ряды десертов: меренги, чизкейки, макароны. Но Ратмир даже не смотрит в ту сторону — уверенно заказывает полноценный завтрак.

И буквально через минуту перед нами ставят две щедро укомплектованные тарелки: омлет с зеленью, хлеб, сыр, авокадо, каша, даже тост с лососем.

— Я это не съем, — морщу нос.

— С собой заберёшь, — спокойно отзывается он, не терпящий возражений.

— Ладно, — смягчаюсь. Беру вилку. Принимаюсь за еду, всё ещё с трудом веря, что всё это — происходит наяву. Щипаю себя под столом, почти всерьёз. Бросаю взгляд в сторону — и замечаю, как на Ратмира буквально пожирают глазами сразу две девушки. Одна даже поправляет волосы и будто ждёт повода подойти.

Он как будто не замечает. Или ему просто всё равно.

— Совет твой нужен, — вдруг говорит он и ставит передо мной свой телефон. На экране два рекламных баннера: одна модель — в агрессивных оранжевых тонах, другая — в вырвиглазно-зелёной гамме. Грубовато. Дешево. И точно не про стиль.

— Ну... если ты собираешься продавать тракторы или машинки для детских аттракционов — то вполне сойдёт, — фыркаю. — А если хочешь, чтобы продукт вызывал уважение…

Он усмехается, как будто этого и ждал, и свайпает вбок. Открывает новый баннер — в холодных серых, белых и мягко-коричневых тонах. Идеальный баланс строгости и эстетики.

— Блин… красиво.

— Согласен, — кивает. — Я дрючил своих маркетологов почти две недели, пока они не выдали вот это.

— Ты для этого и взял завод? Хочешь возродить автопром?

Он приподнимает бровь, а потом откидывается на спинку стула.

— У твоего отца просто не было моих связей в центральном аппарате.

Я на мгновение замираю, вглядываясь в него. В эту самоуверенность. В это спокойное хищничество. В то, как он держит себя — как человек, который никогда не проигрывает. Даже если кажется, что всё против него.

— Круто. Нет, правда круто. Это ведь не только про деньги, да? Это уже про амбиции. Про след, который ты оставишь.

Он отвечает не сразу, просто смотрит на меня. Потом кивает.

— Согласен.

Какое-то время мы едим молча. Лишь шум посуды да тихий гул других голосов заполняют паузу между нами. Я опускаю глаза в тарелку, ковыряю вилкой авокадо, и, сама не зная зачем, произношу:

— Не думала, что снова увижу тебя после вчерашнего.

Он на секунду замирает. Медленно отодвигает чашку с кофе и поднимает на меня взгляд. Прямой. Уверенный. Как всегда.

— Я тоже думал, что моя мужская гордость сильнее. Но зависимость от тебя… сильнее, — говорит спокойно, почти буднично, но внутри меня от этих слов всё будто съёживается. Он делает кивок в сторону телефона, что всё ещё лежит между нами. — Я не просто так тебе это показал. Я приехал сюда, чтобы развивать автопром, который десятилетиями валялся в руинах. И сейчас, на этом этапе, я не могу просто взять — развестись и жениться на тебе. Это вызовет вопросы. Возможно, потянет за собой крах всего, над чем работают сотни людей. Всё может пойти по пизде.

Он замолкает. Его голос звучит глуше, ниже.

— У меня останется пятнадцать процентов акций. Анна, скорее всего, свои пятнадцать кому-то продаст. Я бы убил её…

— Ратмир! — вспыхиваю, резко подняв глаза.

Он молчит. Я знаю этот взгляд. В нём снова тот хищник, который однажды ночью пролез ко мне через окно и заткнул рот своей рукой — прямо перед тем как довести до самого края. До исступления. До безумия. Он тогда ничего не говорил, будто боялся, что слова разрушат хрупкую возможность коснуться. Я тоже молчала. Просто раздвинула ноги. Отдала себя, потому что не могла иначе. Потому что в его прикосновениях было всё: и ярость, и боль, и желание жить.

И теперь он снова рядом. А я до сих пор чувствую тот вечер под кожей.

Опускаю взгляд в свою тарелку. Понимаю, что почти ничего не съела. Всё внутри словно свело в тугой узел. Его голос звучит в моей голове и не отпускает.

— Ты делаешь большое дело, — говорю тихо.

— И я не привык тормозить на полпути. Тем более…

— Тем более из-за какой-то занозы, — подхватываю, стараясь усмехнуться. — Ратмир, я ведь ничего не требую.

— Конечно не требуешь, — отвечает он, сдерживая раздражение. — Только выглядишь так, будто скоро отдашь Богу душу. А ты мне ещё самой нужна.

Я отвожу взгляд, не зная, как реагировать. Слова будто щёлкают внутри. Не могу понять — мне хочется плакать или смеяться.

— Я не знаю, что сказать…

— И не надо, — перебивает он и вдруг кладёт на стол папку с бумагами. — Я почитал твой договор.

— Откуда…? — поднимаю глаза в изумлении.

— Сегодня я всех кормлю завтраками, — усмехается.

Я раскрываю папку — это действительно мой договор с Васнецовским. Холодок пробегает по спине. Он копается в моей жизни с той же уверенностью, с какой вламывается в неё и берёт, что хочет.

— Тут есть чёткое расписание. Восемь часов в день. Всё остальное время принадлежит тебе, — спокойно комментирует он.

— Ратмир, тут не всё так просто…

— Всё просто. Он уже подсел на успех. Не станет спорить. Но тебе нужно оттуда съехать, Алиса. Начать рисовать самой. И, чёрт возьми, привести здоровье в порядок.

Я фыркаю, стараясь разрядить накал:

— Вчера ты на моё здоровье не жаловался…

Он только смотрит. Смотрит так, будто снова открыл то самое окно. Словно снова хочет влезть ко мне внутрь — не в дом, а под кожу. И, чёрт возьми, я всё ещё хочу этого.

Он усмехается — лениво, с той своей фирменной снисходительностью, от которой у меня внутри всё сжимается. И вдруг, под столом, его ладонь обхватывает мою ногу. Одно лёгкое движение — сандалия падает на пол, и он зажимает ступню обеими руками. Большой палец медленно скользит по коже, втирая тепло. Горячее, плотное. Я почти теряю дыхание. Стон готов вырваться из горла.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Только нужна квартира повыше, — говорю, с трудом сохранив голос. При этом нажимаю пальцами ноги точно туда, где уже тяжелеет его возбуждение, угадывающееся даже под тканью брюк. — Чтобы в окна всякие пауки не лазили.

— Посмотрим, — хмыкает он, не отпуская мою ногу. Его глаза темнеют, как омут. — Значит, договорились?

Я выпрямляюсь, делаю глоток воды, от того как стало невыносимо жарко.

— У меня ещё одно условие.

— Очень интересно, — прищуривается. Уже знает, что от меня можно ждать всего.

— Ты должен мне позировать. Обнажённым.

— Алиса… — в его голосе и укор, и удивление, и лёгкий, почти незаметный испуг. Или возбуждение?

— Ратмир, — повторяю, выдерживая его взгляд.

— Это детский сад, — мотает головой, откидываясь на спинку кресла. — Если кто-то узнает… меня не поймут.

— Ну, мы же никому не покажем. Это будет для меня. Только для меня. Если однажды ты сорвёшься и решишь покорять новый город… если тебе понадобятся новая вдова бизнесмена или его дочка… Я хотя бы смогу оставить у себя твой образ. Навсегда.

Весёлость сползает с его лица за одну короткую секунду. Челюсть сжимается. Скулы обостряются. Губы стягиваются в тонкую линию, а по лицу будто пробегает тень.

Вот он — Ратмир, настоящий. Не тот, что шутит. А тот, которого я до сих пор боюсь любить.

Тот, которого хочу рисовать до последнего вдоха.

Глава 30.

— Я зайду к нему сама, — прошептала я, застёгивая пуговицу на вороте дрожащими пальцами. Ткань рубашки чуть влажная — то ли от дождя, то ли от моего пота. — Он может вспылить. Лучше я объясню всё сама. Соберу вещи… вернусь к вечеру.

В салоне «бэхи» стояла та самая тишина, что появляется только перед грозой. За окнами лениво моросил дождь, щёлкая по лобовому, как бывая капелью, как отсчётом: тик-так, тик-так — твоя свобода утекает, девочка. Весна застряла между сезонов, не решаясь вступить в свои права, и я чувствовала себя такой же подвешенной: между «было» и «будет», между ним и страхом.

Ратмир молчал. Его взгляд прожигал боковой профиль, будто вырезая меня из воздуха. А потом он подался ближе. Его губы — горячие, сухие — скользнули по моей щеке, затем вдоль скулы, чуть ниже, к шее. Обожгли дыханием впадинку у ключицы. Я замерла. Казалось, стоит мне двинуться — и этот миг рухнет, как карточный домик. Но тело уже предало. От прикосновений кожа вспыхнула, сердце ударило где-то в горле, а живот сжался в комок сладкого, болезненного напряжения.

— Я с ума схожу от тебя, — глухо выдохнул он, не поднимая головы. Его голос был низким, как гул земли перед землетрясением. — Ты понимаешь это, Алиса?

Я зажмурилась. Очень хотелось забыть обо всём: о проклятом контракте, о цепких пальцах Васнецовского, о страхе быть растоптанной и использованной. Хотелось просто остаться здесь, в этой машине, где пахнет кожей, дождём и чем-то неуловимо мужским — Ратмиром.

Остаться — и быть его.

Но я должна была уйти. Вернуться. Завершить. Забрать своё. Реальность, как стальной обруч, стягивала грудную клетку.

— Мне правда нужно самой поговорить с ним, — повторила я чуть тише, почти извиняясь.

Он отстранился резко. Как будто в нём что-то оборвалось. Лицо изменилось: углы губ опали, скулы заострились. Глаза — колючие, тёмные — впились в мои, выискивая ложь. Его пальцы сжались в кулаки, как будто единственное, что удерживало его от крика — собственная кожа.

Но он ничего не сказал. Только выдохнул коротко, с хрипотцой, как будто выдохнул не воздух — себя.

Поцеловал в лоб. Тепло его губ — мимолётное, почти призрачное — осталось в коже, как клеймо.

Потом — тишина.

Он открыл дверь, вышел в дождь и сел за руль. Я наблюдала, как его силуэт исчезает в лужах и фаровом мареве, и не могла отделаться от ощущения, что вот оно — переломное. Что он уехал, не потому что отпустил. А потому что доверил. А значит, я не имела права ошибиться.

Квартира была тихой. Неестественно тихой. Как будто воздух здесь застоялся, сгустился, стал липким, вязким, будто сама тишина готовилась к чему-то.

Я толкнула дверь, затаив дыхание. Скрип петель прозвучал слишком громко — как крик. Васнецовский, как всегда, сидел у окна. Сгорбленный силуэт, спина — прямая, как доска. В комнате пахло растворителем, пылью, кислым вином и ещё чем-то более неприятным — чем-то чужим, прогорклым, как старая боль.

Он даже не обернулся.

— Натрахалась, — сказал он глухо, не глядя. — Не долго ты была хорошей девочкой.

Я вздрогнула. Сердце сделало рывок, потом упало куда-то вниз, в живот. — Я… пришла забрать вещи, — голос мой прозвучал ровно, но внутри всё дрожало. Я сжала ремень сумки, будто от этого зависело равновесие. — По договору я должна работать восемь часов в день. Мне нет смысла тут жить и терпеть твои...

Он повернулся. Медленно. Скрипнула ножка стула. Глаза его были мутными, губы искривились в какой-то странной, почти неживой усмешке.

— Дура, — произнёс он тихо, как будто даже с лаской. — Поверила, что нужна ему? Ты нужна только мне. И будешь со мной столько, сколько я этого захочу.

Тело моё застыло. Холод пронзил позвоночник. Я чувствовала, как в руках растекается слабость, ноги стали ватными. Опасность больше не пряталась в углах — она была здесь, вот она, передо мной, дышит перегаром, приближается.

Я рванула к двери — спасительный порог был всего в нескольких метрах — но не успела. Он метнулся как хищник, быстрее, чем казался способен.

Удар. Резкий, звонкий, с хрустом.

Голова отлетела вбок. Я почувствовала, как что-то треснуло внутри. Стена встретила меня жёстко, под лопаткой прострелило. Рот сам раскрылся — воздух вырвался криком, который сразу же умер в глухом эхе квартиры.

Я вжалась в стену, словно она могла стать щитом. Щека горела. Боль была живая, хищная, пульсирующая. Казалось, будто под кожей что-то расползается. Слёзы подступили к глазам, но я сдержалась.

— Ты… не имеешь права! — выдохнула я, дрожа, сползая чуть ниже. — Ратмир убьёт тебя!

Он стоял напротив. В его взгляде не было страха. Только злость. И что-то куда страшнее — удовольствие.

— Убьёт? — медленно повторил он, подходя ближе. — Думаешь, ты у него одна такая? Думаешь, он будет тебя искать? Алиса… милая… ты даже не представляешь, как глубоко ты влипла.

Он наклонился, схватил меня за волосы и потащил через комнату. Я закричала, ногти скребли пол, ладони пытались нащупать опору, но он был сильнее.

Меня бросило в озноб. Первые капли ужаса покатились по позвоночнику.

Он втащил меня в старую кладовку, где от стены торчала батарея. Ржавые трубы, пыль. Металл звенел от влажности.

И когда он с яростью швырнул меня к батарее и застегнул на щиколотке железную цепь с замком.

— Ты больной ублюдок!

Он рассмеялся. Жёстко. Безумно.

— Ты будешь писать для меня, или сдохнешь, как все другие.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 31.

После всех дел я вернулся к дому Васнецовского. Было уже за полночь, город выдохся, как и я. Улица спала, и даже ветер не шевелил ветви деревьев. Только внутри всё гудело. Злило. Тревожило.

Я посигналил пару раз — коротко, нетерпеливо. Никто не вышел.

Плюнул на вежливость. Поднялся по ступеням, при этом в груди уже нарастало дурное предчувствие. Алиса должна была спуститься, как только я приеду. Пока я работал, секретарь нашел отличную квартиру совсем рядом, чтобы ей не нужно было мотаться по пробкам.

Дверь открыл сам Васнецовский.

Трезвый.

Даже чересчур.

Ни кислятины перегара, ни стеклянных глаз, ни запаха блевотины. Только помятый халат, пятно краски на подбородке и холодная настороженность во взгляде.

— Где Алиса? — спросил я сразу, не церемонясь.

Он пожал плечами. Даже губы повёл, будто хотел усмехнуться, но передумал.

— Так она к тебе ушла. Сказала, ты предложил ей какие-то лучшие условия. Собрала вещи и уехала.

Я уже развернулся, инстинктивно шагнул к лестнице, но в следующую секунду застыл.

Что-то в его голосе было… не то. Слишком спокойно. Слишком легко.

Я обернулся:

— Отлично. Дай пройти. Вдруг она что-то забыла.

— Проходи, — усмехнулся он и открыл шире дверь. — Кстати, спасибо за щедрые покупки. Благодаря тебе я сделал самую жирную кассу за месяц. Даже не ожидал.

— Не за что, — буркнул я и вошёл внутрь.

Прошёл в знакомую комнату. Остановился у порога.

Комната Алисы…

Пустая.

Совсем.

Ни мольбертов. Ни кистей. Ни запаха её мыла. Ни той лёгкой пыли от пастели, что оседала на подоконнике. Ни раскрытой банки с растворителем на столе.

Застеленная кровать. Белая. Холодная. Без следов.

Словно здесь не просто убрали — а стерли само её присутствие.

Словно её никогда и не было.

Я подошёл ближе. Пальцами сжал край простыни — и в висках словно вспыхнуло. В памяти развернулся тот самый момент, такая недавняя, такая невозможная ночь.

Она лежала здесь. В этом же самом свете из окна. Совсем голая. С распущенными волосами и ногтями, впивавшимися мне в плечи. Я держал её за бёдра, чуть сильнее, чем позволено — потому что не мог иначе. Она задыхалась подо мной, дрожала, стонала. Словно создана была, чтобы разрушаться в моих руках. Я целовал её шею, ловил губами соски, оставлял следы на внутренней стороне бёдер.

— Ещё, — просила она тогда. — Не отпускай.

А потом, уже задыхаясь, она зацепилась пальцами за мою щеку, прошептала:

— Я твоя, слышишь? До конца.

Твоя.

Да только чья теперь, Алиса?

Сердце билось гулко, в груди медленно, но верно разрасталась ярость, смешанная с чем-то гораздо более опасным. С отчаянием.

Я опустился на край кровати, провёл ладонью по одеялу. Простыня была накрахмалена, как в отеле. Ни вмятин. Ни запаха её пота, ни духа, которым она иногда пользовалась.

Что ты творишь со мной, девочка? Где ты, чёрт возьми?

— Убедился? — поинтересовался он из-за спины, лениво потягивая воздух, будто всё происходящее не имело к нему никакого отношения.

Я повернул голову, бросил на него взгляд через плечо.

— Да, — кивнул я, хотя внутри что-то будто сжалось в кулак. — Она всё на себе вынесла?

Он пожал плечами.

— Такси заказала. Чемодан с картинами, сумка с вещами. Сказала, что ты ей теперь всё купишь.

Я отвёл взгляд. Горло сжалось. Она и правда ушла. По-настоящему. Без истерик, без сцены, без финальной реплики — просто вычеркнула меня.

Я думал, будет иначе. Хоть как-то иначе.

— А как же договор? — выдохнул я, и сам не понял — то ли интересуюсь, то ли ищу зацепку. Хоть какую-то трещину в этой чужой уверенности.

Он развёл руками. Спокойно. Беззлобно.

— Ну, я же не зверь. — Улыбнулся. Фальшиво, мерзко. — Да и заработал я на ней прилично. Воевать с таким, как ты, не планирую. Всегда можно найти другую.

Другую.

Как будто она — просто краска, просто кисть, просто временная муза, которую можно выкинуть и заменить. А у меня в висках гремела совсем другая музыка: её голос, её стон, её взгляд, когда она прикусывала губу.

Другая.

Я бы сломал ему нос. Вмазал бы, чтобы вылетел через балкон. Но даже это не вернёт её сейчас.

Я кивнул — коротко. Развернулся и вышел, чувствуя, как злость и что-то более хрупкое, опасное, гремят внутри, будто бутылки в пустом рюкзаке.

Уже на улице достал телефон. И стал набирать на номер, которым поделился со мной Васнецовский. Он действительно зарегистрирован на Алису, но сейчас абсолютно бесполезен.

Куда она, мать её, могла исчезнуть?

Я сразу набрал Зину — в загородном доме её не видели. Спокойный голос охраны сообщил, что и в городской квартире не появлялась. Ни в офисе. Ни у меня дома. Нигде.

Что-то внутри холодело.

Сердце не билось — сжималось. С каждой новой попыткой дозвониться, найти, понять — нарастала тревога. Едкая, липкая, вползающая под кожу.

Я вызвал Стаса. Мы встретились у него в кабинете — я выложил всё, как на духу. Он слушал молча, щёлкал ручкой. Потом предложил:

— Смотрим камеры. Сейчас всё фиксируется, если не под землёй живёшь.

Мы поехали в центр обработки видео. Свет мониторов бил в глаза. Я замирал, когда увидел знакомую фигуру. Алиса.

Она входила в подъезд Васнецовского. Спустя несколько часов — выходила. В руках чемодан. Папка с картинами. Садится в такси.

— Есть номер машины? — спросил я, стараясь держать голос ровным, но кулаки сами собой сжались.

— Уже пробиваем, — коротко ответил Стас.

Минут через двадцать мы уже разговаривали с таксистом. Мужик оказался спокойный, уверенный.

— Да, подвёз девушку на вокзал. Вроде художница, у неё и на чемодане рисунки были.

Следующее видео — вокзал. Камера у кассы. Алиса покупает билет. Потом — на перроне. Электричка.

— И?

— Вышла на станции Лесино, — сказал дежурный. — Дальше камер нет. Маленькая станция, деревня в паре километров.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я впился пальцами в край стола.

— Блядь. И всё?

— Всё, Рат. Будто в воду канула.

Через час я уже был в этой долбанной "Лесино". Дождь. Грязь. Несколько домов. Собаки на цепи и тётки в платках, у которых на лицах — только усталость, никаких воспоминаний.

Я показывал фото. Спрашивал. Искал глазами след. Никто. Ничего. Пустота.

Она просто исчезла.

Растворилась. Словно и не было. Ни записки. Ни объяснения. Ни прощания. Только зияющая пустота в груди — и обрыв, в который я шагнул сам.

Неужели я ей настолько противен?

Неужели она выбрала исчезнуть, только бы не быть рядом?

Я стоял у дороги, под дождём, и чувствовал себя, как ребёнок, которому дали в руки книгу. Буквы перед глазами. Все на месте. А слова не складываются. Смысл рассыпается, как мокрая пыль. Бессмысленный, злобный хаос.

И только в этом хаосе звенело одно имя.

Алиса.

Глава 32. Ратмир

Домой я завалился пьяный, чувствуя себя так, словно по мне только что проехался тяжёлый каток. Голова гудела от алкоголя и неясных мыслей, которые кружили внутри, словно чёртов рой пчёл. Я рухнул на диван, уставился в потолок, изучая каждую трещину и шероховатость, будто в них мог найти ответы.

Ощущение было отвратительным: я вдруг осознал, что перестал понимать не только женщин — я перестал понимать весь этот грёбаный мир.

Я, всегда чётко контролировавший каждое своё действие и слово, теперь чувствовал себя потерянным, дезориентированным.

А ещё хуже было то, что я, кажется, окончательно размяк. Вместо того, чтобы вытрясти из этого художника всю правду, выбить из него каждое слово, я ходил по его квартире, как воспитанный идиот, и вглядывался в каждую мелочь, пытаясь уловить её присутствие.

Искал следы Алисы, хоть малейшие, хотя бы запах, хотя бы намёк. Но квартира была чистой. Слишком чистой для наркомана и алкоголика, живущего на грани беспорядка и хаоса.

Я резко сел на диване, мгновенно протрезвев. Сердце вдруг тревожно кольнуло, будто напоминая о том, что я упустил нечто очень важное. Медленно оглядел идеально вымытый, блестящий пол — чистота словно нарочно кричала о том, что её здесь больше нет. От этой мысли внутри всё сжалось, забилось в панике.

Я не мог больше оставаться в бездействии. Подтянул к себе ноутбук, открыл записи с камер видеонаблюдения, которые прислал мне Стас, и начал методично пересматривать их снова и снова.

В доме, где находилась квартира Васнецовского, всего несколько жильцов, и обычно туда мало кто заходил. Вот запись: курьер с большой коробкой, за ним несколько старушек с претензией на богемность, которые никак не могли признать, что молодость уже давно ушла.

И вдруг я напрягся, увидев знакомое лицо. Молодая блондинка, рядом с ней полноватая женщина, несущая в руках ведра и несколько палок, похожих на швабры. Я замер, вглядываясь внимательнее. В груди нарастало странное чувство узнавания, неприятное, словно вкус горького лекарства во рту.

Эта женщина… да не может быть. Она ведь так похожа на Зину. Но я чётко помнил, что Зина была в доме, когда я звонил. Хотя… нет, это ведь она сама не отвечала, вместо неё трубку всегда брала охрана.

Сердце неприятно забилось, тревога начала расти, как снежный ком, катящийся с горы. Что за дерьмо? Неужели… Зина? Нет. Этого просто не может быть. Или может?

Я откинулся на спинку дивана, пытаясь унять нарастающее внутри беспокойство, но оно уже захватило меня полностью, погружая в мрачные и беспокойные раздумья. Эта чертова головоломка с каждым часом становилась всё запутаннее, и я чувствовал, что если не разгадаю её скоро, то сойду с ума окончательно.

Я приблизил изображение на видео, напрягая зрение до боли в глазах. Качество записи оставляло желать лучшего: картинка была мутная, но черты двух женщин угадывались вполне отчётливо. И сердце упало куда-то в пятки.

Зина. И рядом с ней — Лена. Та самая Лена, которая, по идее, прямо сейчас должна была лежать в дорогущей клинике и проходить долгую реабилитацию после сложнейших операций. Которые, кстати, оплатил я. Отвалил несколько миллионов рублей, чтобы подобраться к Алисе поближе, удержать её рядом. По сути, я пытался купить её лояльность, и сейчас это осознание вызывало у меня только отвращение и ярость.

Схватил телефон, пальцы набрали номер клиники почти автоматически, пока внутри всё сжималось в ледяной ком тревоги. На том конце подняли трубку.

— Добрый день, хочу узнать состояние больной, — выдохнул я, даже не пытаясь скрыть раздражение и беспокойство.

Администратор на том конце провода на мгновение замялась, и этот короткий момент задержки в её голосе пробудил внутри меня самые худшие подозрения.

— Простите, вы про Лену Волкову?

— Да, именно про неё, — процедил я сквозь зубы, чувствуя, как во мне просыпается гнев. — Я оплатил её лечение. Хотелось бы услышать подробности о её состоянии.

— Понимаете, она отказалась от операции, — произнесла женщина на том конце совершенно спокойно, как будто речь шла о покупке в магазине. — И, согласно нашим правилам, деньги были возвращены обратно на счёт отправителя.

На мгновение я буквально потерял дар речи, открыв рот от удивления и гнева. Кровь прилила к лицу жаркой волной. Мои деньги вернули? Куда вернули? На чей счёт?

Я сжал телефон так сильно, что корпус хрустнул под моими пальцами.

— Какого хрена… — процедил я сквозь зубы, но тут же замолчал, понимая всю бесполезность своего возмущения. Нет смысла кричать на администратора. Не она меня наебала.

С меня уже стянули деньги. Аккуратно, красиво, как с полнейшего идиота. Выходит, меня разводили всё это время? Лена, Зина, Алиса? Была ли сама Алиса в курсе этой аферы, в которую меня втянули? Или её так же красиво использовали, как и меня?

Я отшвырнул телефон на диван, вскочил и начал метаться по комнате, словно запертый зверь в клетке. В груди горело, хотелось что-нибудь разбить, уничтожить, причинить кому-то боль за то унижение, что я сейчас испытывал.

В голове бушевал ураган вопросов, на которые у меня не было ответов. Алиса… знала ли она о том, что всё это был всего лишь спектакль? Была ли её нежность, её доверие — очередной частью постановки?

Эти мысли были слишком болезненны. Я заставил себя остановиться, опустился на край дивана, сжал виски ладонями и выдохнул, пытаясь хоть как-то вернуть себе контроль.

Сейчас мне нужна была не ярость, не злость, а холодный, чёткий расчёт. Я должен был разобраться в этом дерьме до конца. Узнать правду — любой ценой.

Я набрал номер Стаса, но он ответил не сразу, заставляя меня буквально кипеть от нетерпения. Каждый гудок казался бесконечностью, пока его раздражённый голос наконец не зазвучал в трубке:

— Блядь, Рат, что ещё?

Голос его был уставшим и злым, очевидно, день выдался таким же дерьмовым, как и у меня. Но сейчас мне было не до его чувств. Совсем не до них.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Мне нужна прослушка, — выпалил я, не теряя времени.

Стас фыркнул с явным раздражением:

— Какая нахуй прослушка? Где ещё?

— В квартире Васнецовского, — чётко произнёс я, стараясь не сорваться на крик.

— Утром сделаем, — равнодушно отмахнулся он.

— Сейчас, — рявкнул я, чувствуя, как внутри закипает злость и отчаяние. Ещё немного — и я просто сорвусь, начну крушить всё вокруг.

— Иди в жопу, у меня по-твоему других дел нет? — огрызнулся Стас.

Я сжал трубку так, что пальцы побелели от напряжения.

— Свою жену ты трахнуть всегда успеешь. А прямо сейчас, возможно, Алису везут в лес закапывать, — бросил я резко, чувствуя, как собственные слова ледяным холодом разливаются внутри. — Хотя бы телефон, Стас. Сделай хоть что-нибудь, блядь.

На другом конце провода снова вздохнули, но уже не так раздражённо. Я знал его достаточно давно, чтобы понимать — он уже сдался.

— Блядь, вот пока ты не приперся со своими грандиозными планами, моя жизнь текла спокойно, — выдохнул он с явным неодобрением.

— Я бы не просил, если бы не…

— Понял я, понял. На старости лет в молодую девку втрескался, да так, что всю жизнь ей поломаешь.

Я горько усмехнулся в ответ:

— Кто бы говорил, моралист хренов.

Стас молча бросил трубку, но буквально через минуту пришло сообщение:

«Прослушка на телефоне Васнецовского будет стоять в течение часа. Запись пишется на облако, пароль скину отдельным сообщением».

Я облегчённо выдохнул, чуть отпуская накопившееся напряжение. Хорошо, что простые смертные не знают, как легко можно вскрыть их жалкие секреты, вытянуть наружу всё то, что так тщательно пытаются скрыть.

Не успел я толком настроить облако, как снова затрезвонил телефон. Стас опять звонил мне. Я быстро поднёс трубку к уху:

— Что ещё?

— Тут мне файл на твоего Васнецовского скинули, — голос его стал серьёзным, даже мрачным. — Оказывается, десять лет назад он проходил по делу о пропаже иностранной студентки. Правда, доказательств не хватило, и дело тогда прикрыли.

Меня тут же пронзил ледяной холод. Словно капля за каплей по позвоночнику стекал жидкий азот, и я почувствовал, как сердце забилось слишком быстро и болезненно:

— Эта студентка… она была художницей?

Стас замолчал на мгновение, явно проверяя информацию, а я затаил дыхание.

— Да, — наконец произнёс он. — Француженка, училась в какой-то академии искусств.

Я медленно выдохнул, осознавая, что это уже не просто совпадение. Не простое, случайное совпадение. Васнецовский оказался ещё хуже, чем я предполагал.

Спустя час я снова стоял у дома художника. Машину я на этот раз спрятал во дворах, чтобы не привлекать лишнего внимания. В руке я крепко держал телефон, вслушиваясь в тишину, которая доносилась из динамика прослушки. Но ждать долго у меня не было сил. Нужно было ускорить события.

Не раздумывая, я набрал номер Васнецовского.

— Ратмир? Какими судьбами… — голос его прозвучал удивлённо и осторожно, и я представил, как сейчас сжимается его глотка, как напрягаются мышцы лица.

— Я всё знаю, — произнёс я низко, спокойно и максимально угрожающе, чтобы он понял — это конец.

И резко сбросил вызов, позволив ему тонуть в страхе и догадках. Теперь оставалось только ждать.

Глава 33.

Я знал, что этот звонок что-то даст. Моя охрана стояла наготове, люди Стаса тоже заняли позиции. Конечно, жена генерала потом вынесет мне мозг за то, что я снова украл у неё мужа на ночь, но сейчас мне было абсолютно наплевать. Это необходимо, жизненно необходимо.

Тишина вокруг натягивалась, как струна, и вот я услышал шорох, едва различимый, но чёткий, а следом за ним — скрип и металлический скрежет, будто кто-то поворачивал старый ржавый ключ в замочной скважине. Моё сердце забилось сильнее, я инстинктивно напрягся, затаил дыхание.

— Пошли, — прозвучал приглушённый, раздражённый голос Васнецовского.

— Куда? — тут же откликнулась она. Голос Алисы я мог узнать из тысячи, он теперь жил внутри меня, звучал в моей голове постоянно. Когда это произошло? Когда эта ведьма успела сотворить со мной такое? Раньше она была чужой, теперь стала частью моей души.

— Мы уезжаем, — бросил художник резко и грубо.

— Но куда?.. — в голосе Алисы послышалась явная тревога и растерянность.

— Ты заебала уже своими вопросами, — рявкнул он зло. — Пошла быстро, пока я тебя снова не отпиздил. Будешь орать — следующую картину нарисуешь своей кровью.

Внутри меня что-то оборвалось, буквально взорвалось яростью. Крыша окончательно поехала. Я вылетел из машины и бросился бегом к дому Васнецовского, но вдруг услышал странный глухой всплеск. Что-то тяжёлое упало в воду.

Я замер на месте, дыхание застряло в горле. Неужели он настолько отчаялся, настолько озверел?.. Конечно мог. На его месте я бы, возможно, поступил так же. Кровь бешено застучала в висках.

Не раздумывая больше ни секунды, я бросился к реке. В тусклом лунном свете на воде что-то плыло — большой чёрный пакет. Ледяной ужас пронзил меня насквозь. Я уже не слышал криков Стаса, не видел бегущих людей — только вода, луна, этот чёртов пакет и дикий страх, что внутри него…

Я вскочил на парапет и сиганул в воду. Ледяной холод охватил тело, но я грёб руками и ногами, вкладываясь в каждый гребок на грани безумия и отчаяния. Сердце билось в горле, лёгкие горели, но я плыл и плыл, пока, наконец, не схватил пакет, разрывая его руками, почти не чувствуя пальцев.

Перед моими глазами возникло её лицо — бледное, с закрытыми глазами, покрытое синяками и кровоподтёками.

— Алиса! — закричал я, встряхивая её, шлёпая по щекам. — Алис, очнись, блядь!

Она резко распахнула глаза, кашлянула, начала барахтаться в пакете. В эту секунду я почувствовал облегчение такой силы, что готов был зарычать, заорать от счастья. Рядом с нами уже оказался катер спасателей, с него нам кинули спасательный круг и быстро вытащили нас обоих на борт.

Я тут же разорвал чёрную плёнку на её теле, сжимая Алису в руках, поглаживая мокрые волосы. Дрожь от холода и облегчения пробивала меня насквозь.

— Лена… — с трудом выговорила она, срываясь на хрип. — Она его дочь, она не болела. А Зина… это его мать. Господи…

— Тише, неважно уже, — пробормотал я, продолжая гладить её по волосам, чувствуя её дрожь. Они всё равно за это ответят, я уничтожу их, но сейчас важно только то, что Алиса жива, здесь, со мной. Я впервые за долгие годы почувствовал себя заново рождённым, живым, настоящим.

— Я думал, ты сама ушла, — признался я, прижимая её к себе крепче. — Какой же я долбоёб…

— Ты быстро... — она снова закашлялась, и нам тут же сунули в руки горячий чай в термосе, который Алиса стала жадно пить, не обращая внимания на то, что обжигается. — Я готовилась терпеть несколько недель, пока ты поймёшь… Что ты сделал? Почему он запаниковал?

— Сказал ему, что знаю всё, — улыбнулся я криво, не отводя от неё взгляда.

— Не зря ты такой богатый, — слабо усмехнулась она, продолжая мелко дрожать.

— Не зря, Алиса. Ох, как не зря, — я снова посмотрел на её синяки, и ярость снова взвилась внутри меня с новой силой. — Я убью его.

— Нет, нельзя, — прошептала она упрямо. — Иначе никто не узнает, что он никогда ничего не писал.

— Стас умеет выбивать признания, — хмыкнул я мрачно. — Я ему помогу.

Алиса теснее прижалась ко мне, словно ища защиты, но голос её прозвучал решительно и тихо:

— Знаешь, я там сидела… рисовала, думала… Надо было сразу тебя послушать. Сразу поехать с тобой. И вообще тебя слушать надо…

— Хватит болтать, — оборвал я, видя, как всё ещё дрожат её губы, и тело сотрясает лёгкий тремор.

— Я буду с тобой, — прошептала она твёрже, — но на своих условиях. Без денег. Я сама хочу…

«Сама она хочет…» — усмехнулся я про себя. Единственное, что я позволю ей делать самостоятельно, — это, блядь, ходить в туалет. И то не сразу.

Но вслух сказал совсем другое:

— Сама так сама.

— Ты согласен? — удивлённо посмотрела она.

— Сейчас я на всё согласен, — хмыкнул я, прижимаясь к её губам, горячим и сладким от выпитого чая. — У меня сейчас в крови столько окситоцина, что хватит осчастливить группу людей с хронической депрессией.

И я снова впился в её губы, чтобы ощутить, что это не сон, не больная фантазия, а самая настоящая реальность, в которой Алиса теперь была со мной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 34.

После больницы, в которой меня осмотрели с ног до головы под жестким контролем Ратмира, мы с ним едем домой. Вернее туда, где я теперь буду жить. Туда где я наконец смогу смыть с себя грубые руки Васнецовского, холодную воду реки, мерзкое ощущение беспомощности, когда твоя смерть лишь дело времени.

Ратмир паркуется на парковке современного жилого комплекса и помогает мне выйти из машины под взглядами охраны, которую он нанял, словно я не простая жертва маньяка, а настоящая звезда документального триллера. Зря я это сказала, потому что когда подъезд был уже виден, на нас налетели журналисты.

Сначала — один крик, потом вспышка фотокамеры, и толпа словно выросла из асфальта. Микрофоны, айфоны, зеваки. Кто-то закричал:

— Это правда, что вы писали картины вместо Васнецовского?! — Алиса, вы знали о пропаже студентки? — Кто вы теперь — жертва или подельница?

Я инстинктивно сжала ладонь Ратмира — и в тот же миг он отнял руку. Не резко, не грубо, просто… убрал, как охранник, заслонив меня телом. Холодно, эффективно. Одним движением сдёрнул с себя пиджак и набросил мне на плечи, пряча лицо от объективов. Я даже не поняла, чья это была рубашка, пока не уткнулась носом в знакомый запах — кожи, сигар и его одеколона.

Толпу оттесняли охранники, кто-то из прохожих снял видео. Сердце стучало в горле.

— Быстрей, — сказал Ратмир, придерживая меня за локоть. Голос сухой, губы сжаты в тонкую линию.

Внутри подъезда было темно и тихо. Лифт, щёлкнув, открылся, как спасение. Мы зашли внутрь. Металл двери сомкнулся, отсекая нас от крика, вспышек, чужих глаз.

Ратмир молчал. Пальцы скользили по экрану телефона, что-то быстро набирал, отсылал, проверял. Его брови сдвинуты, скулы напряжены, будто прямо сейчас он вёл переговоры о выкупе заложников, а не поднимался в лифте с полуживой женщиной, которую сутки назад вытаскивал из воды.

Я молчала тоже.

Смотрела на свою ногу — тонкую, бледную, с красной полоской на щиколотке, оставшейся от цепи. И думала о том, как это вообще возможно. Как я — никто, девчонка с мольбертом, — за несколько дней превратилась в новость, в сенсацию, в лицо чужого позора.

Зайдя в квартиру, я не смогла оценить все ее убранство, потому что первым делом нашла ванную, где скинула всю одежду и встала в душевую кабину. Ну а что, я же хотела внимания… Только почему - то теперь мне мерзко, потому что чтобы я не написала теперь, все будут анализировать через призму Васнецовского. Всегда.

Душ бил по коже тугими горячими струями, но согреться всё равно не получалось. Я стояла в кабине, не двигаясь, только потирая ступнёй тот самый след. Глупо. Будто хотела стереть. Смыть.

— Тебе бы по-хорошему поесть, — донеслось от двери. Его голос. Тихий, ровный.

— Я не хочу есть, — отозвалась я, не оборачиваясь. Просто знала, что он смотрит. Смотрит на меня, и именно этим я и жила все эти долгие, бесконечные часы. Надеждой, что он ищет. Что не сможет остановиться, пока не найдёт. Что ему нужна — не как художник, не как медийный персонаж, не как бунт против Анны. А просто… нужна.

— А чего ты хочешь? Поспать? Порисовать? — продолжал он, стоя всё так же неподвижно. — Я распорядился, твои краски уже везут.

— И рисовать я больше не хочу, — выдохнула я. — Ратмир… почему ты всё ещё в одежде? Или и здесь тебе нужно играть приличного мужа моей мачехи?

Пауза.

Потом хриплый смешок.

— Нет, — сказал он. — Здесь я могу быть очень неприличным. Настолько неприличным, что твои маленькие ушки покраснеют.

Он вошёл.

Молча.

На нём всё ещё была мокрая от реки рубашка — липла к груди, обрисовывая мышцы. Он стянул её одной рукой, бросил в угол. Туда же, с тем же равнодушием, полетели штаны, бельё.

Я стояла в воде, глядя, как он становится передо мной — голый, сильный, реальный. Не муж Анны. Не бизнесмен. Не спасатель. Мой мужчина.

Он заходит в ванную тихо. Стою под струёй воды, ладонью потираю щиколотку, к которой недавно была прикована. Как клеймо, как память о бессилии.

Он приближается, не касаясь — сначала только взглядом. Таким, от которого у меня сжимаются внутренности. Наконец, касается — осторожно, пальцами, как будто боится меня ранить. Молча берёт губку, намыливает её и аккуратно проводит по моим плечам, шее, спине.

— Как ты нашёл меня? — спрашиваю тихо, сквозь шум воды. — Это сердце подсказало?

Он хмурится. Вижу, как сжимается его челюсть, как в глазах мелькает что-то похожее на вину.

— Васнецовский сам подсунул мне записи, — наконец выдыхает он. — Где ты выходишь из дома, садишься в такси, потом — в электричку. Я был уверен, что ты просто сбежала. Снова.

Я оборачиваюсь, замираю. Вода бьёт в спину, холоднее, чем раньше.

— Как ты мог так подумать? После всего?

— Потому что ты уже так делала, — грубо отвечает он. И тут же тянет меня к себе, прижимает к мокрой кафельной стене, встаёт вплотную, нависая. Обнажённый. Мокрый. Шикарный. Но не мой. Никогда не будет моим — потому что в жизни такого человека всегда будет что-то важнее женщины. Даже той, ради которой он бросился в реку.

— Я понял, что квартира Васнецовского слишком чистая, — продолжает он уже глуше. — Слишком. Всё выглядело ненатурально. Я пересмотрел записи — нашёл Зину и Лену.

— Лена в больнице! — шепчу, надеясь, что это он ошибся. Что это злая шутка.

— Нет. Она забрала деньги. Лена — его сестра.

Я вцепляюсь в его плечи. Сердце гремит.

— Деньги… — вдруг вспоминаю. — Деньги, которые ты заплатил за операцию… Ты… Ты не подумал, что я могла быть в сговоре?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 35.

Он молчит. В его взгляде — доля паузы. Мгновение. Но затем он качает головой и говорит спокойно, но твёрдо:

— Нет, конечно. Я сразу понял — тебя обманули так же, как и меня.

И в этот миг я верю ему. Настоящему. Без масок, без пафоса, без белого коня и без чёрного «мерса». Только ему. Моему безумному, упрямому, яростному козлу, который всё же пришёл — и вытащил меня из ада.

Я ещё не успеваю перевести дыхание, как его ладони сжимают моё лицо. Взгляд впивается — такой, будто он ищет в моих глазах ответы, а, может, просто подтверждение: я жива. Я здесь. Я с ним.

— Больше никогда так не делай, — срывается с его губ. Голос глухой, осипший, едва сдерживает ярость. Не на меня — на себя, на мир, на всё, что позволило мне исчезнуть. — Никогда.

Я киваю. Или мне только кажется, что киваю, потому что в следующий миг он впивается в мои губы. Без предупреждения. Без нежности. Как будто пытается вырвать из меня всю боль, забрать на себя всё, что было. И всё, что осталось.

Поцелуй горячий, влажный — от душа, от слёз, от нас. Он подхватывает меня под бёдра, прижимает к себе, будто боится, что снова потеряет. Я обвиваю его ногами, цепляюсь за шею, впиваюсь пальцами в мокрые волосы. Его дыхание сбивается, грудь вздымается с каждой секундой сильнее.

— Я думал, не успею, — шепчет, целуя меня снова и снова. — А ты там… в пакете… блядь, Алиса…

— Я знала, что ты придёшь, — отвечаю, прижимаясь лбом к его щеке. — Я жила только этим.

Он снова целует меня. Уже глубже. Медленнее. Но всё так же жадно, будто в нас оба только одна потребность — слиться, раствориться, доказать себе, что всё это реальность. Что мы оба целы. Что мы есть.

Его ладони скользят по моей спине, по талии, по бёдрам. Я ощущаю, как дрожу. От холода. От жара. От него.

— В следующий раз, — шепчу сквозь поцелуй, — просто бери меня с собой. Куда угодно. Хоть в ад.

— Я уже взял, — шепчет он, прикусывая мою нижнюю губу. — И, кажется, сам туда попал.

И мы оба замираем, прижавшись лбами друг к другу. На секунду. На вдох. Перед тем, как эта ночь заберёт нас полностью.

Я хватаюсь за его плечи, скользя пальцами по влажной коже, прижимаюсь грудью, чувствуя, как уходит тяжесть последних дней. Этот поцелуй — наш обет, наше прощение, наша ярость и нежность в одном мгновении.

Он поднимает меня на руки, уносит в спальню. Уже не как пленницу — как женщину, которую никто больше не посмеет прятать или запирать.

Он касается моих губ — сначала легко, почти невесомо. Но потом язык становится требовательнее, смелее, проникает глубже, и я слышу, как вырывается собственный выдох. Ратмир скользит губами ниже, по щеке, по линии подбородка, туда, где пульсирует шея.

— Я должен убедиться, что ты настоящая, — хрипит он и ведёт по мне языком — от ключицы к впадинке между грудей, к соскам, которые тут же напрягаются от его влажного, горячего прикосновения. Он облизывает их поочерёдно, чуть втягивает в рот, покусывает, а ладонями обхватывает мою талию, будто старается удержать внутри этой реальности.

Я не двигаюсь. Не могу. Только чувствую, как он опускается всё ниже, следуя за пульсом желания, за дрожью, которая прокатывается по моему телу волнами. Его язык оставляет влажную дорожку вдоль живота. Он замирает у кромки бедра.

— Ты дрожишь, — шепчет он, не поднимая головы. — Замерзла?

- Сейчас лучше молчать.

Нет. Это не холод. Это ожидание. Это тот самый момент, когда всё внутри скручено в тугой, пульсирующий клубок.

Он касается губами моего бедра, скользит внутрь, туда, где я уже не влажная от воды — только от него.

Я выгибаюсь в его руках, прижимаюсь спиной к холодной простыни и чувствую, как её контраст только сильнее разжигает огонь под кожей. Его рот — горячий, терпеливый, властный — целует, дразнит, исследует каждый мой изгиб, будто мечтал об этом не меньше моего.

Я зажмуриваюсь, и в голову врывается воспоминание: как сидела в той комнате, окружённая холстами, красками и пустотой. Как каждый мазок на бумаге казался бессмысленным, если он не касался его лица. Я ненавидела эти холсты. Они были молчаливыми тюремщиками. А он — первым, кто понял, что я живая. Кто видел меня.

Моя душа уже тогда протянулась к нему, как тёплая ладонь в темноте. И теперь, когда его язык касается меня, я больше не чувствую стыда. Только благодарность. Потому что он здесь. Потому что я — не одна.

Там я думала только о нем. О Ратмире. Единственном, кто боролся за меня, не из жалости, а потому что не мог иначе.

— Ратмир… — вырывается из горла, как стон, как молитва.

Он поднимает глаза — и в этом взгляде нет ни тени сомнения. Только одержимость. Желание. И — наконец — дом.

Его язык ласкает мою кожу, медленно, как будто запоминая вкус каждого сантиметра. Он скользит от губ к шее, дальше — ниже, оставляя дорожку тепла, жадного и неторопливого. Его пальцы сжимаются на моей талии, и я тону в этой неге, чувствуя, как тает грань между болью и удовольствием, между прошлым и настоящим.

— Ты… — выдыхаю я, но не успеваю закончить.

Он доводит меня до грани, и когда волна разрядки накрывает, я прячусь лицом в его плечо, но лишь на секунду. Потому что следующая волна — моя.

Я переворачиваю его на спину, целую в губы, шепчу:

— Ты знаешь, пока я была там… я составила себе список дел. И одно из них — сделать кое-что, что я всегда откладывала.

Он смотрит на меня с полуулыбкой.

— Алиса…Твой рот совершенство…

Я скольжу губами по его члену, руками поглаживаю твердый живот, мускулистый торс, чувствую, как под моей кожей разливается пульс, в унисон с его учащённым дыханием. Он тихо рычит, зарывшись пальцами в мои волосы, и этот звук будто отзывается в самой глубине моего живота.

Мне хорошо. Наконец-то хорошо.

Словно каждая секунда этого прикосновения — шаг вперёд, вырванный у тьмы, в которую я была загнана. Я не в плену, не в страхе, не в цепях. Я с ним. По своей воле. По своей страсти. Всё, что было до — уже не важно. Самое страшное уже случилось, и я осталась жива. А значит, теперь можно только дышать. Только чувствовать. И любить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 36.

Проснулась я медленно, тяжело, будто сквозь ватное одеяло. Потянулась рукой — пусто. Подушка прохладная, постель сбилась только с моей стороны.

Он ушёл.

Никакой записки. Ни поцелуя в висок. Ни «я скоро». Просто ушёл.

Я скидываю одеяло, под ногами мягкий ковёр. На кухне гремит посуда. Пахнет маслом, жареными тостами и чуть карамельным кофе. Я осторожно выглядываю из-за стены.

У плиты стоит женщина. Молодая. Светлые волосы собраны в хвост, на ней серый свитер и плотные джинсы.

— Привет, — оборачивается она легко. Голос мягкий, чуть низковат. — Я Василиса. Ратмир попросил присмотреть за тобой.

— А сам он?

— Уехал на работу. У него какие-то важные встречи. Но он просил, чтобы тебе ничем не мешали. В гостиной — коробки с красками, холстами и новый мольберт. Всё, как ты любишь.

— Не хочу, — говорю резко, почти со злостью. Как отрезаю.

Она не реагирует. Просто кивает — без вопросов, без обиды, без этих «а почему» и «а давай». Спокойная, как тень. И от этого — ещё неприятнее.

Я разворачиваюсь и почти бегом возвращаюсь в спальню. Закрываю дверь, заползаю под одеяло и зарываюсь в подушки.

Ну вот, всё встало на свои места.

У Ратмира — работа. У него проекты, встречи, власть, целая чёртова империя. А у меня — постель. Я просто девочка, которую нужно охранять, пока она дожидается своего благодетеля.

Если бы не моё упрямство, я бы давно пришла к этой роли. Девочка в ожидании. Девочка-украшение. Девочка, которая молчит.

Вот, наверстываю.

Но даже в этой злости, в этом горьком саморазоблачении — я знаю: стоит ему открыть дверь, переступить порог, и я... я просто впрыгну в его объятия.

Согласная на всё.

На любое слово. Любую прихоть. Любую боль. Любую нежность.

Потому что я люблю его.

Безумно.

И ради этой любви — я готова жадно хватать каждый крошечный жест. Каждый взгляд. Каждую минуту рядом.

Потому что я его собственность. Даже если он не просит об этом.

Она заходит тихо, почти неслышно, словно не девушка, а ветерок, принесший аромат детства.

На подносе — тарелка с кашей. Той самой, что мне варили когда-то в утро перед школой. Молочная, с кусочками фруктов и карамельной корочкой. Рядом — большая кружка какао. Горячий пар поднимается спиралью, щекочет ноздри. Домашнее. Настоящее. Почти родное.

Я моргаю. Что это?

Она ставит поднос на прикроватный столик и присаживается на край кровати. На вид — лет двадцать семь. Светлая кожа, сдержанный макияж, идеальная осанка. И при этом — тепло. Очень живое, настоящее тепло.

Что-то в ней… знакомое.

— Вы… любовница Ратмира? — выскакивает у меня прежде, чем я успеваю зажать себе рот.

Она заливается смехом. Звонким, будто хрустальным. И качает головой, театрально закатывая глаза:

— Только при моём муже не бросайся такими дерзкими предположениями, — смеётся. — А то останешься без Ратмира. Он у нас, конечно, тигр, но и мой — не котёнок.

— А кто ваш муж?

— Генерал Градов. Друг твоего Ратмира. Он, кстати, тоже помогал тебя искать.

— О… — у меня внутри всё сжимается. Стыдно. Глупо. Неуместно. Я вспомнила ее. Она была на приеме в загородном доме.

— Извините…

— Перестань, — она отмахивается легко. — Лучше ешь. Вид у тебя, скажем так… не цветущий. А ты должна восстановиться, набраться сил.

Я беру ложку, пробую. Горячее, сладкое, мягкое. Сразу к горлу подступает ком.

— А почему жена генерала здесь? — спрашиваю, с трудом сглатывая.

— Потому что всем остальным доверять опасно. Кто угодно может слить информацию. А я — гарантия тишины. Наши мужчины сейчас завяжут этот шум в крепкий узел, и скоро тебе снова можно будет выходить. Без вспышек камер и посторонних глаз.

— Я не хочу.

Она смотрит на меня пристально. Но без давления.

— Когда Ратмир придёт?

— Честно? Не знаю. У них сегодня важные переговоры. Что-то с прессой, что-то с акционерами, ещё эта история с Васнецовским…

— И… Анна тоже там будет? — задаю вопрос тише, чем собиралась. Но он вырывается сам, колючкой под язык.

- Слушай, Ратмир сделал свой выбор, но у него есть обязательства перед которыми бессильна даже любовь. Он ввязался в очень важное дело от которого сейчас зависят люди, можно сказать целая страна и Анна, к моему большему сожалению часть всего этого.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 37.

Ратмир появляется поздно. Тихо открывает дверь, словно боится разбудить, хотя я не сплю — просто лежу, глядя в потолок, и мечтаю, как бы забраться в его рубашку, обнять изнутри.

Он заходит в спальню, тень от света в прихожей обнимает его силуэт. Строгий, уставший, но такой родной, что сердце сразу куда-то падает.

— Ты не ужинала, — говорит он, даже не спрашивает, а утверждает. Подходит, садится на край кровати, кладёт ладонь мне на живот. — Василиса сказала, ты почти ничего не ела.

— Не хочу, — бурчу я. — Лучше поцелуй.

Он усмехается и медленно склоняется ближе… но не целует.

— Поешь — поцелую, — его голос низкий, хриплый, почти ласковый. — Ты же упрямая, Алиса, а я хуже. Если не поешь — даже не дотронусь. Буду сидеть рядом и смотреть, как ты корчишься без моей ласки.

Я сажусь, закатываю глаза, но уже чувствую, как уголки губ предательски подрагивают от улыбки. Этот шантаж срабатывает безотказно.

— Ты чудовище, — шепчу я.

— А ты голодный художник, — отвечает он. — И моя девочка. Поэтому пойдем на кухню, если потребуется буду кормить тебя с ложечки.

Он не договаривает. Просто проводит пальцем по моему колену. В этом прикосновении — всё, что он хочет сделать, когда я подчинюсь такому простому требованию.

Пока мы едим, пока трахаемся, пока моемся в душе после — и снова трахаемся, снова едим, и так всю следующую неделю, пока я просто сижу дома, отъедаюсь, греюсь под его телом, меня не отпускают слова Василисы Градовой.

"Он сделал свой выбор уже давно, просто сейчас не может отменить решения, от которых зависит не только он."

Да, он задумал что-то большое. Если всё получится, его имя войдёт в историю. И рядом с ним будет Анна — жена, партнёр, женщина на всех официальных фотографиях, в каждом репортаже. Холодная, безупречная, официально утверждённая.

А я? Я остаюсь позорным секретом. Девочка из ниоткуда. Бывшая любовница Васнецовского, рисовавшая за него картины. Жертва. Выжившая. Скандал, о котором пока забыли, но всё ещё могут вспомнить.

Васнецовский уже в тюрьме. Тела девушек нашли. Как и Зину, и Лену, внезапно абсолютно здоровую. Всё будто бы закончилось правильно. Но меня не покидает чувство, что я лишняя. Просто деталь в системе, которая пока интересна Ратмиру. Пока не наскучила.

Он возвращается, как ветер: иногда в обед, иногда — поздно вечером, пахнущий алкоголем и моей мачехой. Я верю, что он не спит с Анной, но знание того, что они всё время рядом, буквально разъедает меня изнутри. У них есть темы для разговоров. А у нас?.. Мы только трахаемся. Долго ли это продлится? Сколько я ещё выдержу?

Сентябрь уже близко, а я так никуда и не поступила. Ни идей, ни планов. Только тишина стен, запах краски, которого я больше не выношу. Заперта. Не как пленница, а как... собственность. Трофей.

Не знаю зачем, но в конце августа я всё же достаю номер Василисы Градовой. Она оставила его "на всякий случай". Похоже, случай настал.

— Неожиданный звонок, — усмехается она, и я чувствую, как в голосе прячется лёгкая тревога.

— Сама в шоке, — признаюсь, крутя в пальцах шнурок от толстовки. — Просто... устала. Смотреть на мир через окно и чёрный экран планшета — как будто живу под колпаком.

— Какие планы? — голос у неё тёплый, ободряющий.

— Пока не знаю. Может, пройтись по магазинам. Или просто куда-то выбраться. Любой выход — уже шаг.

— А давай не по магазинам, а в Милан? — неожиданно предлагает она. — Я как раз лечу с дочкой на неделю. Хочешь — присоединяйся.

— Милан? — я растеряна. — Я думала максимум на пару часов.

— А ты подумай на пару дней. Или на всю жизнь. Уж точно не хуже, чем гнить дома.

— А Ратмир? Он же…

— А он тебе начальник, Алиса? — резко перебивает Василиса. — Ты выросла. Тебе не нужен папочка, чтобы дышать.

— Папочка?.. — морщу нос. — Он мне не папа.

— Нет, он твой отчим. Один из тех мужчин, кто решал, как тебе жить. До него — Васнецовский. До него — твой отец. А ты хоть раз выбирала что-то сама?

Я замолкаю. Слова колотят по вискам. Горло подступает.

— Сейчас за меня хотите решить вы, — выдыхаю.

— Хочешь — поехали. Не хочешь — не поехали. Выбор твой.

— Хочу... — тихо говорю. — Там краски. И Франция рядом. И...

— Отлично. Собирай всё необходимое. Я заеду вечером.

Я лихорадочно роюсь в бумагах.

— Паспорт есть. И даже не просрочен, — в моем голосе появляется изумление.

— Не сомневалась. До вечера.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 38.

В аэропорту всё проходит подозрительно спокойно. Слишком. Телефон — как всегда — молчит. Он всегда молчит. Ратмир пишет редко. Ему проще — появиться в квартире и раздеть меня без слов.

— Алиса?

Резко оборачиваюсь — и едва не спотыкаюсь. Передо мной — Алексей, мой несостоявшийся жених. Чисто выбрит, уверенная улыбка, дорогой багаж. Как из глянцевого журнала. Я на фоне него сейчас настоящая дурнушка. Я не наношу макияж, не думаю о том что надеть, натягиваю первое попавшееся. Даже стыдно.

— Узнала? — подмигивает.

— Конечно. Что за вопрос.

— Рад тебя видеть. Правда. Начитался о тебе. Хотел позвонить, но отец сказал, тебе запретили любые контакты с внешним миром. Мол, ты «в себя приходишь».

— И это всё, что он сказал?

— Нет. Сказал ещё, что свадьба всё ещё в силе. На сентябрь. Ничего не менялось.

Я отстраняюсь, словно меня ударили.

— Серьёзно?

— Ага. Со слов Ратмира. А у тебя что, другая инфа?

— У меня... вообще никакой. Я как будто в вакууме жила. А сейчас вот — лечу в Милан.

— Милан? Ты серьёзно? — его глаза блестят. — Я тоже туда. Формула-1. Гонки — моё всё.

— Никогда не видела. Только слышала.

Он смеётся. Слишком громко. Слишком легко.

— Да куда тебе. Ты другим была занята.

Я резко напрягаюсь. Это звучит... неприятно. Как укол. Как намёк.

— Извини. Я не хотел… — отводит взгляд, пряча смущение.

— Ничего. Посадка уже началась.

— Вы в первом классе? – спрашивает он, а я пожимаю плечами и убегаю к Василисе, которая машет мне рукой. В самолете мы оказываемся с Лешей очень близко, чем он очень доволен, а я смущена.

— Расскажешь, что последнее нарисовала, — интересуется он. В этот момент экран телефона загорается: Ратмир. Сердце на секунду замирает.

— Уважаемые пассажиры, просим отключить все мобильные устройства, — звучит из динамиков.

Я нажимаю кнопку выключения с такой лёгкостью, будто сбрасываю с себя цепь. Может, перезвоню позже. Или... может, не стану. Ведь я не должна его беспокоить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 39. Ратмир

Обычно Алиска сразу выбегала ко мне и кидалась в объятия. Горячо, радостно, с той пронзительной искренностью, которую ни с чем не спутаешь.

Иногда бывали и сложные дни — особенно если я задерживался. Тогда вместо прыжков и смеха меня встречали обиженные губы и глаза на мокром месте. Она никогда не устраивала сцен, не просила бросить всё к чёрту ради неё — понимала, что у меня цели, масштаб, миссия.

Но от этого обида становилось не меньше. Особенно когда она ждала. Каждый день, как под прицелом.

Но сегодня... всё иначе.

Никаких слёз. Никаких объятий. Никаких шагов навстречу.

Меня встречает тишина.

Не глухая — нет. Гораздо хуже. Осмысленная. Упрямая. Знающая.

— Алиса! — зову, напряжение растёт внутри как ком в горле. Может, рисует? Это было бы лучшим вариантом. Может, наконец-то вдохновение пришло?

Но коробки с мольбертами и красками всё так же стоят нетронутыми, словно я сам их только что сюда притащил.

Пусто в ванной. Пусто в спальне. Пусто на балконе.

Постель не смята. Даже не тронута.

Пульс начинает сбиваться. Где она? Неужели просто вышла? Решила пройтись, развеяться? Но она же неделями не выходила. Я сам, честно говоря, уже привык к этому. Спокойнее. Надёжнее. За дверью — опасности, соблазны, чужие взгляды, болтовня. Мне хватило прошлого скандала по горло.

Скандала, который мы с трудом замяли. Репортёры больше не дежурят под окнами. Следователи отстали, перестали таскать её на допросы. Вроде бы стихло. Затихло. Но стоило ли надеяться, что навсегда?

Я набираю пост охраны. Уже не держат дежурных круглосуточно — после того как мы убедились, что Лена с Зиной покинули страну. Но при любом подозрительном визите охрана должна среагировать.

— Добрый день, Ратмир Романович, — отвечает бодрый голос.

— Ночь уже, болван, — цежу сквозь зубы. — Алиса выходила из дома?

— Да, несколько часов назад. Села в машину госпожи Градовой и уехала.

Молнией пронзает грудь.

Села в машину? Она? Просто так? Без предупреждения? Без слова?

Что за хрень?

Страх подступает — не паника, нет. Страх другой. Тонкий, холодный, такой, что будто суставы замерзают по очереди.

— Ты уверен, что это была Градова?

— Без сомнений. Она была с дочерью.

Да, Василиса давно уговаривала вытащить Алису хотя бы в гости. Дружба с генералом, доверие, безопасность... Всё вроде бы правильно. Но почему без предупреждения? Почему не спросила у меня? Почему так внезапно?

И не важно, что болтает сама Василиса. Её всегда раздражало, как я держу Алису рядом. Её ирония по поводу “жестокого мужчины, запершего девочку ради удовольствия”, всегда висела в воздухе. Она не понимала. Не хотела понимать. Что Алиса не в клетке. Она просто здесь, где ей спокойно. Где ей нечего бояться. Где я рядом.

"Свободное плавание", говорила она. Будто сама Алиса его просит.

Я набираю номер Алисы. Наверное, впервые за всё это время. Обычно сам приходил, сам решал. А сейчас — словно вдруг она где-то там, за границей взгляда, за гранью подчинения.

Гудки идут. Раз, два… Резко обрываются.

Секунда — и тишина. Глухая. Равнодушная. На экране: «Абонент недоступен».

Я смотрю на телефон, как на предателя. В груди не тревога. Не страх. Нет. Внутри поднимается настоящий пожар. Чёрная ярость.

Какого хрена она сбросила?

Какого хрена отключила телефон?

С кем она сейчас? У Градовой?

Нахрена, Алиса?!

Смахиваю вызов, пальцы дрожат — звоню Василисе. Номер у меня есть. Ещё бы. Я всё о ней знаю.

Гудки. Один. Второй. Потом — всё. Недоступна.

— Да вы что, сговорились, суки?! — шиплю, кидая телефон на диван, потом тут же поднимаю. Звоню Стасу.

Тот берёт не сразу. В голосе сон и раздражение:

— Алло? Ратмир? Не поздновато, а?

— Поздновато? — рычу. — В самый, блядь, раз. Где твоя жена?

— Василиса? — он зевает. — В Милан уехала. В наш дом. С дочкой.

Говорит спокойно, буднично. Как будто мне не в лицо только что плеснули бензином.

Молчу пару секунд. Сдавливаю телефон в ладони, как горло противника. Милан? Чёрт возьми, нет. Не могла. Алиса не могла. Она бы не решилась. Она должна была… сказать. Спросить. Позволить мне…

— Одна? — хрипло уточняю. Надежда в голосе почти сдохла.

— С дочкой, Рат. А в чём дело? Ты опять свою Алису потерял?

Сквозь зубы, сдерживая хрип, выдыхаю:

— Никого я, сука, не терял. Но твоя жена, блядь, забрала её в Милан!

— Не ори, — резко отрезает он. Голос меняется. Уже не сонный. Холодный, опасный. Голос военного. — Сейчас свяжусь с аэропортом. Всё выясню.

— Будь так добр, — выдавливаю я. — И пусть, мать его, разворачивают самолёт. Я не разрешал Алисе лететь в другую страну.

Он молча отключается.

А я… А я мечусь по квартире, как раненый зверь. Не нахожу себе места. Вижу отражение — перекошенное лицо, красные глаза, кулаки — как камень. Дышу, будто после драки.

Она ушла.

Она решила. Без меня.

Она летит в другую страну. С Василисой. С незнакомыми людьми. Где я её не вижу. Где я не рядом.

Где угодно, только не в этой квартире. Не в моей жизни. Не в моих руках.

Алиса, чёрт тебя побери…

Ты ведь знал, как это закончится.

Какого хуя.

Я не нахожу себе места. Груда пульсирующего бешенства в груди, мысли скачут — разбитые, острые. Я не просто зол. Я в состоянии взрыва.

Телефон звенит. Смотрю на экран. Анна.

Беру. Мгновенно.

— Ну?! — ору в трубку, не давая ей ни секунды вступления.

— Ты чего такой злой? У Алиски месячные? — смеётся Аня. Расплывчатая, довольная. У неё явно всё заебись.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 40.

— Ань, тебе чего? — рычу, пытаясь не разнести всё, что под рукой.

— Ты не представляешь, с кем я сегодня познакомилась.

— Неинтересно, Ань. Не до твоих гламурных тусовок, серьёзно.

— Подожди. Не злись. Это жена министра транспортной инфраструктуры по всей стране.

Тут я замираю. В голове сразу щёлкает — возможность. Если она не врёт… Это ключ. К переговорам, к деньгам, к будущему. Именно этот министр может дать зелёный свет моему проекту — заправки для электрокаров по всей стране. Цепь, которая изменит всё.

— Шутишь?

— Нет. Сама подошла. Сказала, что слышала про тебя. Про электрозавод.

— Ты молодец. Всё. Холодом накрывает бешенство. Собираюсь. Переобуваюсь на ходу. Это может быть серьёзным. Очень.

— Вот-вот! — захохотала она. — А ещё большей буду молодец, когда расскажу, что завтра мы приглашены к ним на ужин. У них шикарный дом в области.

— Я понял.

— Пойду в магазин. Выбирать себе новое платье. Тебе — галстук. Хочешь что-то в сером или в синем?

— Ладно. На связи. Внутри всё гудит. Я уже прокручиваю, как подать идею, с кем стоит поговорить первым. Но…

Что-то дёргает. Тянет назад. К чертовой девочке, которая решила исчезнуть.

— Ань. Тебе Алиса не звонила?

— Мне? — удивляется. И тут же, ехидно: — С чего бы это?

— Может, потому что ты единственный близкий ей человек? — я стискиваю челюсти. Это звучит… жалко. И я это слышу.

— А я думала — ты, — хохочет, как в душу плюёт. — Значит, ошиблась.

Я молча падаю на диван. Спина сжимается, пальцы дрожат. Глаза — в потолок. Всё в башке смешалось. Бизнес, министр, Анна, галстуки — и Алиса. Чёртова Алиса.

Какого хуя я думаю не о встрече с министром, а о ней?

Телефон зазвонил, когда я уже в который раз обходил квартиру кругами, будто в клетке. Им оказался Градов.

— Нашлась твоя беглянка, — проговорил он спокойно, будто речь шла не о моей проклятой жизни. — Она улетела в Милан вместе с Василисой и дочкой. Устроили себе девичник. Всё под контролем, Ратмир, расслабься.

— Под контролем? — я сжал телефон так, что пальцы побелели. — Она может влюбиться, пока я тут "расслабляюсь".

На том конце провода раздался хохот. Холодный, почти издевательский.

— Так может, и к лучшему. Ты наконец перестанешь витать в облаках и займёшься тем, ради чего приехал в этот город. А девчонку оставишь в покое. Она молодая. Красивая. Ей нужна своя жизнь, Ратмир. А не вечно ждать, когда ты разведёшься с Анной.

Я не стал слушать дальше. Просто разорвал связь, швырнув телефон на диван.

Я и сам знал, что он скажет. Повторит чужими словами то, что и так звучало у меня в голове весь последний месяц, то что без конца повторяла его жена: «Молодая. Красивая. Ей не место в твоей тени. Не с тобой. Не так».

А главное — это всё правда. Грязная, глухая правда. Я кормлю Алису ложью каждый раз, когда появляюсь у неё на пороге. Каждый раз, когда вхожу в неё с этой ненасытной жаждой, с этим отчаянным желанием забрать всё — тело, дыхание, тени в глазах — я знаю, что врать ей уже стало привычкой. Я обещаю, что всё будет. Скоро. Скоро… Но ни хрена не будет. Не скоро. И не будет. Я не могу развестись с Анной. Сейчас — нет. Пока проект в подвешенном состоянии, пока пресс-службы выкладывают совместные фотографии с подписями "новое лицо социальной ответственности".

Алису нужно отпустить.

Вот только... как?

Она — мой наркотик. Горячая зависимость, обжигающая кожу даже в её отсутствие. А сейчас у меня ломка. Я чувствую её физически. Пусто. Тошно. Бесит даже воздух, в котором её нет.

Я подхожу к коробке с красками, которую она даже не распаковала. Я сам заказал эти долбанные материалы, надеясь, что она начнёт снова писать, выйдет из своей скорлупы. А теперь эта коробка — символ всего, что я проебал.

Со всей силы пинаю её. Она отлетает, ударяется о стену, и краски выстреливают наружу, растекаясь по обоям уродливым, размытым пятном, таким же как все мои обещания Алисе.

Потому что никогда я не променяю проект на бабу. Никогда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 41.

Я всё для себя решил. Пошлю эту малолетку подальше. Градов, как ни крути, прав — я стал забывать, зачем приехал в этот город. Цели размылись, приоритеты поплыли. Надо напоминать себе: я — Давыдов. Я не просто так вошёл в эту игру. Но, чёрт возьми, почему тогда мысли о ней... почему они не дают мне покоя ни на секунду?

Когда мой сын пришёл ко мне однажды, весь на нервах, признался, что влюбился в свою однокурсницу, я не задумывался ни на миг. Сказал прямо, с тем же холодом, что когда-то вселил в меня отец:

— Трахай, но не влюбляйся.

А главное — никогда ничего не обещай. Мы, Давыдовы, если уж пообещали — обязаны выполнить. Иначе нас не будут уважать. А без уважения в этом мире ты никто.

И вот я сам… Я, блядь, сам — по уши вляпался.

Сижу теперь на парковке под квартирой, где живу с Анной, сжимаю руль, как будто в состоянии задавить этим хватом боль. Не вылезаю. Не могу. Просто уставился в затемнённое стекло. И всё вижу — как Алиса идёт по улице. Как смеётся. Как кто-то рядом склоняется к ней, целует руку. Или шею. Или щёку. Боль вспыхивает мгновенно, будто зажигалкой чиркнули по коже.

Как она могла?

С кем?

За что?

Со всей силы бью по рулю. Один раз. Второй. Ладони гудят. Утыкаюсь лбом в обшивку и остаюсь так. Сколько времени прошло — не знаю. Забываю даже закрыть окно. Пусть продувает.

Засыпаю.

Но ненадолго.

Меня будит голос. Узнаваемый, раздражающий, скрипуче-надменный.

— Вы уже в Милане? Отлично. Всё должно выглядеть естественно. В прошлый раз вы отлично справились, в этот тоже. Хотите ещё денег — делайте, как сказано. И не звоните мне больше.

Пауза.

— Идиотки.

Анна. Говорит ровно, устало, словно обсуждает не людей, а фигуры на доске. Убирает телефон в сумку, оборачивается — и тут я открываю дверь с такой силой, что гул хлопка отдаётся в бетонных стенах парковки. Голова гудит, в груди гремит пустой барабан.

Она вздрагивает. Резко. Глаза расширяются, как у пойманной на месте преступления.

Я стою. Смотрю на неё. Сквозь. Не узнаю. В голове только одно:

Вот кто она. Вот на что она способна. По себе выбрал женушку, продуманную.

Анна вздрагивает, как будто током ударило. Её глаза расширяются — в них вспыхивает страх, настоящий, живой. И, чёрт возьми, правильный. Потому что она знает, кого разозлила.

— Нахрена ты это делаешь? — рявкаю я, приближаясь. — Тебе что, мало всего?

Она расправляет плечи, но голос срывается, истерично дрожит:

— Потому что ты свихнулся! На ней! Ты вообще слышишь, что о тебе говорят? Я слышу! Ты выглядишь как влюблённый дурачок, Ратмир! Все только и шепчутся: не изменяет ли мне мой уважаемый муж. Достало! Если её не станет...

— Заткнись. — Голос выходит хриплым. Я делаю шаг вперёд, сжимая кулак. — Откуда взялся Лёша?

— Какая, к чёрту, разница?! — она вспыхивает. — Теперь она думает, что ты опять планируешь устроить её брак. Что ты всё за неё решаешь, контролируешь. Она уже, наверное, легла с ним — тебе назло!

В глазах темнеет.

— Заткнись! — срываюсь. Хватаю её за горло, вжимая в бетонную стену. Горячая ярость вспыхивает изнутри, заливает голову, сердце, руки. Убить. Просто заткнуть эту змею навсегда. Чтобы больше не воняла. Не врала. Не лезла в мою Алису.

— Ты всё портишь, — шепчу сквозь стиснутые зубы, прижимая сильнее. — Всё.

Она хрипит. Глаза вылезают из орбит. Но в какой-то момент вырывается — срывает каблук и со всей силы бьёт меня по голени. Боль обжигает кость, ногу сковывает, хватка слабеет.

Анна срывается с места и вбегает в лифт. Последний взгляд — злой, победный, почти безумный — и двери закрываются. Лифт уносит её вверх, прочь.

И чёрт с ней.

Плевать. Сейчас есть только одна цель.

Алиса.

звоню Стасу. Пальцы сжимают телефон так, будто от этого зависит жизнь.

— Звони жене. Зина с Леной планируют убрать Алису. — Говорю спокойно. Но внутри — как будто кипяток вылили. — И будет очень, очень неприятно, если заденет Василису.

На том конце секундное молчание, а потом резкий, как выстрел:

— Кто?!

— Анна, — выплёвываю с отвращением. Имя будто горчит на языке.

— И чего этим бабам не живётся спокойно, мать их? — скрипит он. Я слышу, как у него закипает голос. — Ты сам говорил, что она от проекта не отходит.

— Ты сам сказал, что я стал рассеянным. А она вдруг слишком уж рьяно взялась за инициативу. Слишком много на себя берёт. Слишком много знает.

— Она ещё жива? — голос стал ледяным. У него включился режим генерала.

— Пока да. Если бы подошёл — убил бы нахрен. — Говорю без эмоций, глядя в зеркало заднего вида, где отражается собственное лицо. Осунувшееся, жёсткое. — Я лечу в Милан. Займись Анной сам.

— Ратмир, если мы возьмём твою жену — нам нужны реальные обвинения. Разговор ты ведь не записал?

— Ты хочешь, чтобы я тебя учил, как “реализовать” обвинения? — рычу. — Я готов отодвинуть проект. Но я не позволю потерять Алису.

Молчание.

— Стареешь, Давыдов. Размяк.

— Да пошёл ты, — отрезаю и сбрасываю звонок.

Он что-то бурчит, но я уже не слушаю. Ничего, кроме собственного дыхания и гула в ушах.

Лечу в аэропорт. Плевать на скорость. Плевать на камеры. Руки дрожат на руле, но я не останавливаюсь.

Ближайший рейс — мой. Я сажусь в кресло, пристёгиваюсь. Закрываю глаза, но сна нет. Ни минуты. Мысли — как шрапнель.

А если я опоздал?

Не на встречу. Не в проекте. В жизни.

Если они правда добрались до неё… если я не успел… если в этот раз всё — по-настоящему.

Нельзя было оставлять её одну. Не Алису. Не с её чистым сердцем и привычкой влетать в дерьмо с открытыми глазами и верой в людей.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 42. Алиса

Самолёт опускается на бетон плавно, будто обнимает город за плечи.

Я чувствую, как шасси дрожит под ногами, как внутри что-то отзывается тихой болью — этой новой реальностью, в которой никто не ждёт меня на земле.

В иллюминаторе — закат, золотые полосы скользят по крылу, и кажется, будто сейчас я могу раствориться в этом нежном, зыбком свете.

Алексей всю дорогу старается быть ближе: наклоняется ко мне, касается локтем, невзначай поправляет свой дорогой пиджак. Его ладони сухие, чуть прохладные, как будто он сам не верит, что имеет право касаться меня.

Его неловкие попытки скользят по моей коже — почти не задевая, только раздражая какой-то ненужной заботой. Я слышу, как он шумно вздыхает, ловит мой взгляд и тут же прячет глаза — будто извиняясь за лишнюю настойчивость.

Он говорит, что недавно встречался с моей мачехой. Я сразу замираю, невольно стискиваю пальцы на ремне сумки. Алексей, кажется, этого не замечает и продолжает чуть небрежно, словно обсуждает чужое расписание:

— Она — прямо при мне — обсуждала планы нашей “будущей свадьбы”.

Улыбается растерянно, будто хочет разрядить атмосферу, но в его голосе звучит неуверенность.

— Странно, — говорит он, — она была так уверена, что ты согласишься.

Он смотрит на меня слишком долго, слишком открыто, и мне становится неуютно от его пристального внимания. Его карие глаза такие светлые, честные, что я почти чувствую вину за свою холодность. Он будто хочет увидеть всё, что я прячу внутри — всё, о чём даже себе боюсь признаться.

— Ты ведь... после того... вообще нигде не появляешься. Всё в порядке?

В горле пересыхает. Резко отворачиваюсь к иллюминатору, будто там, за стеклом, есть ответы.

— Не надо про это, хорошо? — Голос звучит чужим, тонким, каким я сама себя не узнаю. Мне невыносимо обсуждать ни то лето, ни те отношения. Хочется, чтобы этот разговор просто закончился, чтобы никто больше не напоминал о том, от чего я бегу.

Я смотрю на телефон. Экран — холодный, равнодушный. Несколько пропущенных вызовов — Ратмир. Интересно, он вообще волнуется или, как обычно, уже едет к Анне?

Или мачеха права — и я просто лишняя фигура, которую можно выдать замуж, чтобы перестала мешать их слиянию? От этой мысли становится особенно одиноко. Неужели вся моя жизнь — только разменная монета?

В Милане Алексей всё ещё идёт за мной — как тень, не отпуская ни на шаг. Пахнет разогретым асфальтом, кофе из уличных кафе, чем-то сладким и острым в воздухе, который совершенно не похож на наш, домашний.

Люди снуют вокруг, но мне кажется, что только мы с Алексей по-настоящему существуем в этой реальности — он напряжён, я устала.

— Алиса, — вдруг выдыхает он.— что происходит?

Я задерживаю взгляд на его лице — открытом, честном, немного измученном бессонной ночью и тревогой. На его щеках полоски усталости, ресницы слипаются от долгой дороги.

— Я не знаю, что там в твоей семье и почему ты соглашаешься на брак без любви, но я в этом участвовать не буду.

Я обнимаю его крепко, по-настоящему, впервые позволяя себе быть искренней, а потом махнув убегаю за Василисой.

Дальше — Милан. Узкие улочки, вечерний свет, мокрые стены старых домов. Всё кажется вымытой акварелью: цвета разбегаются, воздух густой, влажный, наполнен пряностями и раскалённой пылью, как будто город дышит вместе со мной. Плитка под ногами отполирована тысячами шагов, отражает последние отблески солнца. На балконах — простыни, будто флаги чужих жизней, лёгкие тени от апельсиновых деревьев, голоса проносятся мимо — на итальянском даже ругань звучит почти как песня.

С Василисой мы смеёмся, как будто снова дети. Она хватает меня за руку, тянет то в маленькую кофейню с облупившейся вывеской, то к киоску с мороженым. У неё новые очки, и в них отражается весь этот шумный, кипящий город, как в линзах — осколки счастья. Смешно, я забываю, когда в последний раз просто смеялась.

В доме Градовых меня встречает экономка — улыбка, свежий хлеб, чистое постельное бельё. Её голос — чуть хриплый, с раскатистым “р”, и в этом есть что-то материнское, заботливое. Комната наполнена золотым светом, от окна веет прохладой — за занавесками виден крошечный сад и голубая гладь бассейна.

Василиса с дочкой уже спускаются к бассейну.

— Давай, Алиса к нам! Вода шикарная!

Я замираю у окна: наблюдаю, как на воде вспыхивают розовые блики заката. Вспоминаю, как краски высыхают в мастерской, как руки не слушаются, как сердце давно не откликается ни на один цвет. В груди пусто и глухо, будто изнутри всё стерли — осталась только оболочка.

Но вдруг — словно горячая волна — меня накрывает желание рисовать. Не этот мягкий итальянский вечер, не бассейн, не фасады с облупившейся штукатуркой — а себя. То, что внутри, всю эту жгучую тоску и злость, и одиночество, которые заполнили меня до краёв, как расплавленный воск. Руки начинают зудеть, будто просятся к кистям, к холсту, даже к простому карандашу — лишь бы вылить наружу всё то, что невозможно держать дальше.

И больше всех на свете мне хочется рассказать об этом именно Ратмиру. Некому больше — все остальные исчезли. Все мои письма, мысли, страхи — всё, что жило внутри, теперь только для него.

Я набираю его номер. Долго. Снова и снова. Экран дрожит в руке, ладонь становится влажной — но он вне сети. Тишина. Пустота. Никакого ответа.

Секунды тянутся вязко, в висках стучит от бессилия. Хочется швырнуть телефон в стену, но я только сильнее сжимаю его, словно от этого хоть что-то изменится.

Злость и обида буквально жгут изнутри, как итальянское солнце в полдень — горячо, до одурения, не давая дышать. Слова комкаются в горле, я стискиваю зубы, прикусываю губу до крови, чтобы не заплакать. Удивительно, как много может вместить в себя одна-единственная тишина.

Дверь открывается. В комнату заглядывает Василиса, тень от её фигурки тянется по полу, будто зовёт за собой. Она улыбается, но в глазах тревога:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Пойдём поплаваем, забудь обо всём, — почти умоляет.

Я качаю головой, чувствуя, как плечи становятся тяжелее:

— Не могу, — шепчу, еле слышно, — я просто не могу войти в воду.

Мне кажется, что она утянет меня на дно, как все воспоминания. От одной мысли дрожь проходит по коже, а сердце сжимается в тугой узел. Василиса ещё мгновение стоит, потом уходит, тихо прикрыв дверь — будто оберегая мой хрупкий покой.

Я сижу на кровати, вцепившись в лист бумаги, пальцы побелели от напряжения. В комнате полумрак, из окна тянет вечерней прохладой, где-то снаружи слышится всплеск воды, смех — чужой, не мой.

Карандашом вывожу линии будущей картины — не для выставки, не для других. Только для себя. Для того, чтобы не разорваться на части. Только бы остановить этот бег мыслей, эту внутреннюю бурю.

Когда за окном темнеет, в комнату приносят ужин — лёгкий аромат сыра, трав, чуть тёплый хлеб на белоснежной салфетке. Я никуда не иду, просто смотрю в темноту, ощущая странное — и страшное — облегчение. Это новый город, новая жизнь. А внутри — ещё слишком много Ратмира, слишком много того, что не умею отпустить.

Облегчение, потому что смирилась с тем, что всё равно принадлежу Ратмиру, даже здесь, на расстоянии нескольких тысяч километров. Как будто ни новый город, ни чужой язык, ни миланское небо не способны стереть эту ниточку, что тянется от меня к нему. Иногда мне кажется, что и дышу только потому, что где-то там, далеко, он ещё помнит обо мне.

Я бы хотела, чтобы он приехал, чтобы увидеть моими глазами всю ту красоту, что открылась мне сегодня. Показать ему эти влажные улочки, вечерний блеск фонарей, смеющуюся Василису, огоньки на поверхности бассейна и то, как город пахнет свежим хлебом и мокрой листвой. Хотела бы делиться — и не могу, потому что делиться не с кем. Только с ним.

Я снова, уже почти автоматически, набираю его номер. Надеюсь — и злюсь на себя за это, но всё равно жду. Может быть, он ответит. Может быть, ощутит моё волнение, догадается, как мне нужен сейчас хотя бы его голос.

Я уже подношу к губам стакан с апельсиновым соком, холодные капли стекают по стеклу, когда вдруг в телефоне раздаётся долгожданный, почти нереальный сигнал — и я слышу его голос.

— Алиса? Это ты? — в его голосе не просто волнение — почти паника, и это удивляет меня до дрожи.

— Я, конечно. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты сама мне никогда не звонишь. Так… ты где сейчас?

Глава 43.

Я улавливаю, как сдавлен его голос, будто он сдерживает что-то гораздо большее, чем просто тревогу.

— В доме Градовых, где же ещё. Или хочешь сказать, ты не знал, что я поехала сюда?

— Знал, — его вдох резче, чем обычно, — но я не могу дозвониться до охраны. Там в доме Зина с Леной, я думаю, они могли отравить еду или что-то в этом роде…

Я тут же смотрю на сок в своих руках — оранжевое солнце в прозрачном стакане, холодок от стекла на пальцах вдруг кажется липким, противным. Медленно ставлю стакан на поднос. Сердце начинает стучать где-то в горле.

— Алиса, ты слышишь меня? — он почти кричит теперь, слова срываются в тишину

В тот же миг бросаюсь к окну — резким движением распахиваю створки, чтобы впустить внутрь тёплый, тяжёлый вечерний воздух. Ни на что не надеясь, скольжу взглядом по двору. Василиса — у бассейна, освещённого золотыми лампами и отблесками в воде, принимает из рук тучной женщины в платке высокий бокал с соком. Теперь я ясно вижу в линиях её фигуры знакомый изгиб — Зина. Паника подступает к горлу ледяным комом. Они хотели отравить меня? А если они причинят вред Василисе?!

Открываю рот и ору во всё горло, срываясь на визг:

— Василиса! Скорей сюда, я… я порезалась!

Зина оборачивается. Наши взгляды сталкиваются — и на какой-то миг я будто замираю, не в силах выдохнуть. В её глазах — не только злость, но и холодная, чужая расчётливость, от которой по коже пробегает мурашки. Всё внутри словно цепенеет: неужели она правда могла?..

Я чувствую, как на секунду проваливаюсь в эту тёмную глубину её взгляда, теряя уверенность в собственных движениях. Сердце гремит в груди, дыхание становится рваным — я не сразу вспоминаю, зачем кричу. Лицо Зины не меняется, лишь губы поджимаются в едва заметной усмешке.

Паника вспыхивает с новой силой — только теперь я понимаю, насколько всё реально и опасно.

Я резко вздрагиваю от резкого хлопка двери за спиной — оборачиваюсь и вижу Лену. Она стоит уверенно, прямо, без следа былой немощи, без инвалидного кресла. В её глазах нет ни жалости, ни страха. Только ледяное спокойствие.

— Лена, не глупи… — голос дрожит, но я стараюсь звучать спокойно, будто это всё можно остановить обычной фразой.

Её лицо перекашивает злобой, глаза сверкают темнотой, в них нет ни капли сомнения, только накопленная за годы ненависть.

— Как же ты меня бесишь. Всегда бесила. У тебя всегда было всё, всё, о чём я только мечтала. Любящий отец, шмотки, дом, машины, отдых на море… — Она говорит быстро, будто выплёвывает яд, а голос становится всё выше и резче. — А что делала ты? Ты тупо рисовала, даже не обращая внимания на всё, что дала тебе жизнь. И даже когда мы с мамой избавились от твоего чокнутого папаши, ты сразу же встретила красавчика Ратмира, который рискует всем ради твоей волшебной дырки. Сука!

Слова ударяют в грудь, словно пощечины — больно и унизительно. Меня будто сдавливает изнутри, но я не двигаюсь, только отступаю на шаг, инстинктивно, ближе к перилам, к окну, к воздуху, где хоть чуть-чуть легче дышать.

В следующее мгновение Лена бросается на меня — глаза безумные, руки когтистые, как у хищной кошки. Всё происходит за доли секунды: я успеваю отпрянуть, шаг в сторону — и она срывается вперёд, совсем не рассчитывая траекторию. Её крик, злой, яростный, разрывает воздух. И вдруг — будто кадр из чужого сна — Лена летит вниз со второго этажа прямо в бассейн.

Я вцепляюсь пальцами в перила, сердце грохочет так, что гудит в ушах. На секунду всё замирает: не слышно ни криков, ни всплеска, только звонкая тишина, в которой мир перестаёт существовать. Я смотрю вниз, не в силах ни закричать, ни отвернуться, только надеюсь — пусть бы она ничего себе не повредила, пусть бы всё было не так страшно, как кажется.

Но когда её вытаскивают из воды, Лена начинает кричать так, будто в ней сгорает вся её злость, вся боль за все годы. Она бьётся, вырывается из рук охраны, умоляет, хрипит, выдавливает сквозь слёзы:

— Почему? Почему я не чувствую ног? Почему?!

В этот момент меня захлёстывает страх и жалость — к ней, к себе, ко всему нашему изломанному прошлому.

В этот момент во двор въезжает чёрная машина, как молчаливый хищник, за ней следом — полицейские с мигающими огнями. Я вижу, как из машины первым вырывается Ратмир — взмыленный, с помятым лицом, под глазами тени бессонных ночей. Он словно стал старше за эти несколько дней: щеки впали, щетина покрывает подбородок, а в глазах — смесь тревоги и решимости.

Ратмир мгновенно окидывает взглядом двор — охрана, Василиса, Зина в наручниках, Лена на носилках. Его тело будто напрягается, собираясь в единый кулак. Я уже не могу сдержаться — выбегаю из комнаты, босиком по холодному камню, не чувствуя ничего, кроме собственного сердца, бешено колотящегося в груди. Всё, что было — страх, злость, обида — отступает перед одним только желанием: оказаться в его руках.

Мы сталкиваемся на самом пороге, и я будто теряю опору под ногами. Всё вокруг замирает — шум голосов, хлопки дверей, даже собственное дыхание. Я бросаюсь к нему, не раздумывая ни секунды, — впрыгиваю на руки, прижимаюсь крепко, обвиваю его шею руками, ногами, как в детстве обнимала плюшевого мишку, только сейчас — он настоящий, сильный, единственный.

Вдох — его запах: немного металла, усталости, табака и какой-то тёплой пряности, которая всегда сбивала меня с толку. Я вдыхаю его всем телом, впитываю, будто могу раствориться в нём, стать неотделимой частью. Щека скользит по его щетине — немного колется, но это даже приятно, это значит, что он здесь, что он живой.

Его руки охватывают меня крепко — настолько крепко, что между нами уже нет воздуха, нет ни страха, ни сомнений. Он держит меня так, словно боится потерять, словно всё остальное не имеет значения. Его пальцы зарываются в мои волосы, сминают ткань на спине, а сердце бешено стучит, отдаётся в наших слипшихся телах.

И в этот миг он тянет меня к себе, губы жадно ищут мои — поцелуй получается долгим, отчаянным, чуть солёным от слёз и пыли дороги. Мы целуемся так, будто не виделись не несколько дней, а прожили в разлуке целую вечность — все недосказанные слова, тревоги, боль, надежда растворяются в этом единственном касании.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я зажмуриваюсь, крепче вжимаюсь в него, ощущая каждой клеткой тела — я дома. И вдруг всё становится кристально ясным:

Боже, ну и дура же я… Чего мне только не хватало, чего я искала, если меня может любить такой мужчина. Зачем мне кто-то ещё, если здесь, в его руках — вся моя жизнь, весь мой смысл, всё моё будущее.

— Ратмир, ты любишь меня. — Голос дрожит, в нем столько страха и надежды.

Он моргает, на губах появляется чуть усталая, но счастливая усмешка:

— Мне кажется, это должен быть вопрос…

— Нет, — шепчу, — это аксиома.

И тут меня накрывает. Я вдруг начинаю плакать прямо в его объятиях — всё, что держала в себе, вырывается наружу: страх, злость, одиночество, обида. Голос срывается, когда я рассказываю, что именно Зина с Леной избавились от моего отца. Он не перебивает, просто держит крепче, гладит по спине и молча слушает, пока я не выговорюсь.

Потом он аккуратно поднимает меня на руки и уносит в ванную. Я сижу на бортике ванны, а он включает холодную воду, помогает мне умыться — ловко и бережно, как ребёнка. Долго сидит рядом, пока дыхание наконец не становится ровнее, а мысли перестают скакать.

В дверь стучат, заглядывает Василиса — лицо усталое, но уже без тревоги:

— Этих забрали, заявление напишем завтра. Стас тоже летит сюда.

— Признайся, Василиса, — улыбается Ратмир, обнимая меня за плечи, — это был твой план, чтобы затащить Стаса в отпуск?

— Ну конечно, — смеётся она, устало, но искренне. — У меня всегда припрятано пару маниакально настроенных преступниц для таких случаев.

Я тоже через силу улыбаюсь, впервые за долгое время ощущая, что всё это — действительно позади. Но волна тошноты снова накатывает, и Ратмир тут же оказывается рядом, крепко держит мне волосы, пока меня мутит, и шепчет что-то тихое, успокаивающее — так, как умеет только он.

— Ратмир? — тихо зову, прижимаясь к его плечу, ощущая тяжесть его ладони на своей спине.

— Мм? — он полусонно отзывается, поглаживая меня по волосам, его голос чуть хриплый, ленивый, с тем самым бархатистым оттенком, от которого у меня внутри становится тепло.

— Купи мне холст и краски, — прошу чуть неуверенно, утыкаясь носом в его ключицу. — Только хорошие.

Он хмыкает, его пальцы скользят по моей шее, задерживаются на подбородке — нежно, дразняще.

— Только если нарисуешь меня обнажённым, — мурлычет он в самое ухо и мягко целует в висок, а потом чуть дольше, глубже, будто ждёт ответа всем телом.

Я улыбаюсь, прикусываю губу, отвечаю ему поцелуем, давая почувствовать своё предвкушение.

— Думала, ты не попросишь, — шепчу, чуть смеясь, ловя его взгляд, полный обещаний.

В его глазах вспыхивает знакомый огонёк — он обнимает меня крепче, и я понимаю: впереди у нас будет ещё не один холст, и ещё много новых цветов.

Эпилог. 5 лет спустя

Вечер, наполненный искусственным светом, отражается бликами на лакированном паркете галереи. За стеклянными дверями шумит город, но здесь — глухо и спокойно, как в храме. По белым стенам — мои картины. Мои лица. Мои сны. Моя боль. Всё, что я прятала от чужих глаз, теперь выставлено напоказ.

Люди в зале — маститые художники, критики, коллекционеры. Кто-то протягивает мне бокал, кто-то нахваливает мазки и линии, кто-то уже успел назвать меня «открытием сезона». Несколько работ купили прямо на вернисаже — суммы звучат, как заклинания, но внутри пусто и тихо. Я улыбаюсь, кланяюсь, слушаю, но всё это будто происходит не со мной.

Потому что если бы не он… Ничего этого бы не было.

Я стою у самой большой картины. Он — на фоне гор, те самые хребты, куда мы поехали на третью годовщину свадьбы. Я писала этот портрет месяцами: пыталась поймать не только черты, но и суть — ту самую силу, что когда-то мне казалась опасностью, потом — спасением, а теперь стала домом. Его профиль строг, взгляд направлен в сторону — но только я знаю, что там, за холстом, начинается наша жизнь.

Я ощущаю его до того, как он подходит. Его ладонь ложится мне на талию, горячая, тяжёлая — всё такая же, как в ту самую первую ночь, когда он сорвал с меня остатки страха. Я вздрагиваю, но не отступаю.

— Всё ещё сомневаешься? — слышу его голос. Хриплый, низкий, совсем рядом у самого уха. — Или наконец поняла, что заслужила всё это?

Я улыбаюсь, не отрывая взгляда от картины. Внутри разливается тёплый свет, не похожий ни на искусственное освещение, ни на солнечные лучи — это то самое ощущение, ради которого я осталась. Ради которого училась жить.

— Если бы не ты, — шепчу, — я бы никогда не решилась. Не открыла бы себя миру. Даже себе.

Он обнимает крепче. Его подбородок касается моей макушки. Теперь мы смотрим на картину вместе — как на общий итог, как на памятник всему, что пережили и что ещё впереди.

В зале снова раздаётся аплодисменты. Но я больше не слышу их — слышу только его дыхание и собственное сердце, бьющееся так уверенно, как будто всё, что было до этого — всего лишь эскиз. А теперь начинается настоящее.

— Устала? — спрашивает он, чуть пригибаясь, чтобы поймать мой взгляд, и пальцами чуть касается моей щеки.

Я качаю головой, чувствую, как на губах появляется усталая, но настоящая улыбка.

— Нет, — шепчу, — у меня ещё столько сил… Впереди целая ночь, и один очень личный подарок, который я хочу преподнести тебе именно сегодня. Но — позже.

Он смеётся мягко, по-мужски, склоняясь ближе:

— Неужели я должен ждать до утра?

Я хохочу, легко кусаю его за плечо сквозь пиджак.

— Потерпи, Давыдов. Сейчас я могу думать только о еде! Я безумно голодная.

Я беру его за руку и заглядываю в глаза, делая почти детское лицо.

— Можно… пожалуйста… отвези меня в тот наш ресторан, где всегда тихо и окна выходят на реку? Я хочу смотреть на воду и есть, не думая ни о чём, только о тебе.

Он тут же подхватывает меня под локоть, решительно ведёт сквозь зал к выходу:

— Ради тебя — хоть в три утра! А твой подарок я всё равно получу.

Я смеюсь и прижимаюсь к нему крепче. На душе светло и легко: впереди ночь, река, любимый человек — и вся жизнь, которую я наконец научилась любить.

Мы садимся в машину, которой не нужен бензин — проект «Электровкао» наконец приняли, пусть и не сразу. Я ощущаю легкое удовольствие: город за окном кажется чище, тише, чем несколько лет назад. Внутри — уютная тишина, только лёгкое гудение под полом, словно наше будущее движется само, без усилий.

Наша свадьба когда-то стала настоящим скандалом. Мы переживали эту бурю в другой стране, спрятавшись от чужих взглядов и сплетен. В каждом кафе, на каждом углу кто-то обсуждал наш мезальянс — все были уверены, что такие истории не кончаются счастливо.

Да, многие порвали с Ратмиром отношения. И не потому что он выбрал меня — а потому, что не стал раздувать грязные сплетни, не выставлял Анну злодейкой. Он просто тихо и деликатно отправил её в “места не столь отдалённые”, не оставив ни шума, ни жалости. И, пожалуй, только за это я смогла принять его прошлое, его жёсткость и свою новую жизнь.

Наверное, если бы не генерал Градов, Ратмир бы ещё долго пытался вернуться к своему проекту. Он злился — молча, тяжело, так, как умеют только те, кто привык всегда побеждать. Иногда эта злость выливалась тишиной между нами — не словами, а долгими, холодными паузами за ужином или ночью, когда каждый лежит на своей половине кровати.

Но мы пережили и это. Пережили, потому что научились быть вместе — даже в обиде, даже в слабости, даже когда больше не на кого опереться, кроме друг друга.

Теперь я знаю точно: всё остальное — мелочи, когда рядом твой человек.

В ресторане довольно шумно, вечер тянет за собой звон бокалов, смех, запахи специй и обжаренного хлеба. Но нас сразу отводят в отдельную VIP-комнату, ту самую, где когда-то всё начиналось. Я заранее забронировала её сегодня — хотелось тишины, где мы сможем говорить друг с другом шёпотом, не боясь быть подслушанными.

Внутри мягкий свет, большие окна, за которыми отражается река. Всё остальное исчезает: только мы и этот столик, как остров, на который не может пробиться ни одна чужая забота.

— Ты специально подгадала день выставки к нашей годовщине? — Ратмир с прищуром смотрит на меня, в его голосе смешаны подозрение и привычная ирония.

— Думала, ты забыл. Наша свадьба ведь была совсем простой, почти без гостей, — улыбаюсь, опуская взгляд.

— Хочешь повторить? С оркестром, толпой народу? — он хмурится, но в глазах — смех.

— Нет, что ты, — качаю головой, искоса глядя на него. — Тем более, в ближайшее время я вряд ли влезу в то платье.

Он удивлённо поднимает брови.

— Это ещё почему?

Я смеюсь, хотя немного волнуюсь: — Ты не заметил? Просто стала похожа на человека, а не на загнанную студентку.

Смеюсь в голос, и как раз подходит официант, чтобы принять заказ, но Ратмир отсылает его довольно резко, не сводя с меня взгляда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Алиса, в чём дело? — он становится серьёзным, словно чувствует, что сейчас случится что-то важное.

— Знаешь, ты удивительно умный, но временами просто катастрофически невнимательный, — поддразниваю его и протягиваю длинный футляр, такой, в которых обычно дарят часы или браслеты.

Ратмир открывает футляр, и замирает, не сразу поднимая глаза. Внутри — тест на беременность. Девятый по счёту. Остальные восемь до сих пор греют мне сумочку и душу этим вечером. Я даже ловлю себя на мысли, что за последние дни они заменили мне и амулеты, и поддержку.

Мы никогда не говорили о детях. Сначала я училась, он восстанавливал репутацию, потом наконец всё начало складываться. Я рисовала, он делал успехи в проекте, и казалось, что мы встречаемся только по ночам, в спальне. А потом вдруг возникли простые бытовые вещи — ремонт, который я затеяла, дом, который он захотел построить для нас. И эти мелочи, почти незаметно, превратили нас из двух одержимых друг другом людей в настоящую семью. Наверное, моя беременность — просто следующий шаг нашей истории.

Ратмир по-прежнему молчит, смотрит на тест — долго, будто не может поверить.

— Ратмир... — мне вдруг становится страшно. Вдруг он не рад? Вдруг скажет, что не хочет ребёнка? Я сжимаю его ладонь и почти шепчу: — А если… если тебе это не нужно? Если мне придётся уйти, чтобы спасти малыша?..

Он вздыхает, но голос хриплый, взволнованный:

— Когда ты узнала?

— Это всё, что ты можешь сказать? — я не выдерживаю и чуть обижаюсь.

— Когда? — повторяет он, теперь уже мягко.

— Неделю назад. Хотела сделать тебе сюрприз.

Он хмыкает, качает головой:

— Сюрприз… Я вчера трахал тебя, как в последний раз, а ты мне вот так спокойно говоришь... Я мог тебе навредить.

Волна облегчения накрывает меня, и я не выдерживаю — смеюсь сквозь слёзы:

— Что ты смеёшься? — он смотрит серьёзно, но глаза его светлеют, голос почти дрожит. — А твои занятия? Растяжка?

— Боже, Ратмир, я же не штанги тягаю! Просто хочу быть гибкой. Для разных… упражнений.

Официант приносит нам бутылку сока, пиво для Ратмира, закуски. Мы быстро заказываем горячее, и он вдруг пересаживается ко мне, стискивает моё лицо в ладонях.

— Так ты рад? — спрашиваю я совсем тихо.

Он долго смотрит, будто собирает в себе силу, потом говорит:

— Я думал обрюхатить тебя ещё в самом начале, но ты тогда была такой девчонкой… Потом я обходился с тобой, как с чужой, и всё думал — сколько ещё ты выдержишь. Иногда даже думал, что, может, стоит удержать тебя ребёнком.

— Ратмир…

— Мне сорок.

— Прекрасный возраст, — улыбаюсь сквозь слёзы. — И отцом ты будешь потрясающим. Так ты рад? Я не слышу…

— Я не просто рад, малыш, — его голос становится совсем другим, таким я его никогда не слышала. — Я счастлив так, как не был даже тогда, когда проект наконец одобрили. Боюсь, что во время твоих родов меня вообще разорвёт от счастья.

— Ты будешь готов, — шепчу ему в губы.

— Я давно готов. Ни от одной женщины я не хотел ребёнка. Но ты всё изменила.

— Ага, ещё и проблем тебе подкинула.

Он улыбается, утирает мне слёзы и целует лоб.

— Я бы пережил любые проблемы ещё раз, лишь бы ты всегда была рядом вот так.

Я смеюсь сквозь слёзы, впервые за долгое время ощущая, что и счастье, и дом — это просто быть с ним.

— Теперь мой подарок, — вдруг произносит он, пересаживаясь напротив меня, его глаза светятся каким-то особенным, озорным светом.

— А выставка разве не подарок? — улыбаюсь я, приподнимая брови.

— Выставка — это то, что ты заслужила, Алиса. А подарок — то, что я хочу тебе подарить, — в его голосе уверенность и тепло, которые всегда ставят меня на место.

Он протягивает мне небольшой футляр, лаконичный, тяжёлый на ладони. Сердце замирает на секунду. Я открываю — внутри сверкает бриллиантовый кулон невероятной красоты. Камень играет всеми цветами вечернего света, словно вбирает в себя весь мой прошлый страх и нынешнее счастье.

— Ратмир, но это же… дорого, — выдыхаю я, едва сдерживая дрожь.

— Не теперь, — мягко отвечает он, улыбаясь. — Мы вышли на европейский рынок, и скоро наши электрокары будут по всему миру. Ты всегда верила, что у меня получится.

Он застёгивает кулон у меня на шее, и его пальцы задерживаются на коже чуть дольше, чем просто жест благодарности. Его дыхание становится тяжелее — он вдруг притягивает меня ближе, губы скользят вдоль шеи, оставляя влажные, горячие следы. Я вздрагиваю и едва сдерживаю стон.

Его руки скользят по спине, чуть сильнее, чем нужно, находят молнию платья, и в следующую секунду ладонь пробирается под ткань, обжигает обнажённую грудь. Он жадно сжимает её, грубо, уверенно, так, что дыхание сбивается, и я уже не могу сдерживать стоны — тихие, захлёбывающиеся, как будто от каждого движения меня захлёстывает волной желания.

Ратмир целует меня — глубоко, жадно, по-настоящему грязно, так, будто на свете нет ни приличий, ни других людей, только наша тяга друг к другу. Его язык вторгается в мой рот, его рука не отпускает грудь, а пальцы сжимаются всё сильнее — и я вдруг понимаю, что могу раствориться в этой страсти, в этой боли и жадности, в этой абсолютной правде, которая есть только у нас.

Я выгибаюсь ему навстречу, дрожа всем телом, и в этот момент понимаю: вот она — настоящая близость, настоящее принятие, без остатка, без лжи, без страха.

Я тянусь к нему руками, сжимаю ворот его рубашки, притягиваю ближе, не давая и шага назад. Шепчу в губы, горячо, дрожа от желания:

— Я хочу тебя прямо здесь… сейчас…

Он хрипло выдыхает, его ладонь с силой скользит по моей спине.

— Мы… ещё даже не поели, — пытается пошутить, но голос срывается.

Я качаю головой, цепляясь за него, губы влажные, дыхание рваное.

— Сейчас меня обуревает совсем другой голод.

Он задерживается лишь на секунду — выпрямляется, быстро, резко передаёт официанту деньги, ни на секунду не отпуская меня взглядом, после чего одной рукой захлопывает дверь, другой уже расстёгивает ширинку, даже не скрывая своей нетерпеливости.

— Сегодня всё должно быть нежно, — предупреждает он, но взгляд становится опасным, темнеет.

Я улыбаюсь — дерзко, почти вызывающе. Медленно спускаю лямку платья, бесстыдно оголяя грудь, провожу по губам языком, задерживаю на нём его взгляд:

— Это мы ещё посмотрим, — шепчу, и в этот момент точно знаю: вся ночь впереди — только наша, со всеми оттенками страсти, которые мы когда-то себе запрещали.

Конец