Портрет мадемуазель де Ламор

Глава первая. Обетованная Тень

Письмо сие достигло её в дождливый четверг, когда последние искры надежды уже готовы были угаснуть в душе Элоизы. Конверт, тяжёлый, из бумаги плотной, с оттенком желтизны, нес на себе штемпель места глухого и неведомого. Агентша, особа сухая, с глазами мокрой птицы, вручила оный без изъяснений. «Компаньонка для мадам де Валанкур. Особняк «Обетованная Тень». Местность уединённая. Условия… исключительные».

Слова сии «исключительные условия» отдавали плесенью подвальной и златом. Элоиза же, при всей своей гордости, коей владели лишь несколько монет да диплом гувернантки, сей ярлык былой жизни, не могла более предаваться прихотям.

Карета покинула её у врат чёрных, кованых, венчаемых совами, застывшими в каменной дрёме. Далее путь лежал по аллее, тонувшей в сумерках, меж кедров древних, склонившихся друг ко другу, будто шепчущих тайны. Воздух стоял густой и недвижный, благоухая влагой земли и тлением листвы, подобно оранжерее, где цветы обречены на медленную смерть. Сам особняк предстал внезапно — громада тёмного камня, с окнами бесчисленными, в коих закат зажигал багровые отсветы. Он не казался обитаемым; он пребывал в сне тяжком и вечном.

Встретила её не прислуга, но сам хозяин. Господин де Валанкур ожидал на ступенях крыльца, недвижный, словно одна из колонн, кои держали портик. Мужчина лет пятидесяти, с лицом аскета, на коем время и внутренняя сосредоточенность изрезали морщины глубокие. Одеяние его было безупречно строгим и старомодным. Но более всего поразили Элоизу очи его — светло-серые, почти бесцветные, наделённые ясностью пронзительной и изучающей. Не было в них ни тепла, ни любопытства, лишь холодная оценка, будто взирал он на экспонат редкий, бабочку незнакомого вида.

— Мисс Элоиза, — глас его был низок и ровен, лишён всякой ноты приветствия. — Вы пунктуальны. Сие есть начало доброе.

Провёл он её чередой покоев, погружённых в полумрак. Интерьеры сияли роскошью, но в сей роскоши веяло запустением. Шёлк на стенах поблёк, позолота на рамах потемнела, а в воздухе витал запах сладковатый и приторный, коий Элоиза опознать не могла — нечто среднее меж розами увядшими и ладаном.

— Обязанности ваши просты, — вещал де Валанкур, не оборачиваясь. Стопы его беззвучно ступали по ковру бархатному. — Мадам де Валанкур… здравие её оставляет желать лучшего. Не выносит она шума и света яркого. Задача ваша — читать ей, составлять компанию. Порою… просто пребывать рядом.

Остановился он пред дверью массивной, из дуба тёмного.

— Апартаменты её. Она вас ожидает.

Элоиза вошла. Покои были обширны и почти пусты. Горела лампа одна-единственная под абажуром тёмным, отбрасывая на стены тени трепетные. Воздух был спёртым и тяжёлым, отдавая снадобьями и пылью. В глубине, в кресле высоком с спинкою прямою, восседала женщина. Мадам де Валанкур.

Была она столь худа и бледна, что почти сливалась с белизною пеньюара кружевного. Руки её, подобные лапкам птичьим, покоились на подлокотниках. Но очи — огромные, тёмные, неестественно живые на сём лике восковом — были прикованы к Элоизе. Не было в них ни привета, ни просьбы. Лишь знание бездонное и немое.

Элоиза шагнула вперёд, колеблясь.

— Мадам? Я — компаньонка ваша новая.

Женщина не ответила. Не моргнула. Взор её скользнул по лицу Элоизы, по волосам каштановым, и в глубине его нечто дрогнуло — не то ужас, не то узнавание горькое. Медленно, с усилием видимым, подняла она руку и сжала воздух, будто пытаясь нечто ухватить, дабы бессильно опустить её обратно. Уста её дрогнули, но звука не последовало.

И тут Элоиза ощутила сие — движение воздуха лёгкое, едва уловимое, у себя за спиной. Обернулась.

Господин де Валанкур стоял в дверях, наблюдая за сей сценой безмолвной. На лике его не было ни толики выражения.

— Ныне не в духе она, — произнёс он со спокойствием ледяным. — Не принимайте близко к сердцу. Вы её… несколько разочаровали.

Прежде нежели Элоиза успела что-либо постичь, он мягко, но неумолимо взял её под локоть и вывел из комнаты, затворив дверь. В полумраке коридора он остановился и впервые пристально вперил в неё взор, очи его бледные скользнули по волосам её, задержались на очах.

— Впрочем, — глас его приобрёл оттенок новый, задумчивый, — потенциал, несомненно, есть. Мы сие исправим.

Повёл он её обратно чередой покоев безмолвствующих, но путь оказался иным. Миновали гостиную парадную и свернули в коридор узкий, стены коего сплошь были затянуты штофом тёмно-зелёным, поглощавшим свет. Воздух здесь был ещё спертей, с примесью запаха бумаги старой, воска и некоего неуловимого — словно благоухание духов, выветрившихся за годы многие, но след призрачный свой оставивших.

Де Валанкур остановился пред дверью ещё одной, на сей раз не массивной, но инкрустированной деревом тёмным с вставками перламутровыми. Извлек он из кармана жилета ключ длинный, тонкий.

— Апартаменты ваши, — произнёс он, обращая ключ в замке с щелчком тихим, ухоженным. — Вам надлежит пребывать здесь после девяти вечера. Сие не обсуждается.

Дверь отворилась беззвучно. Комната, в кою он ввёл Элоизу, была столь же роскошной, сколь и безличной. Парча потускневшая на стенах, камин из мрамора чёрного, ложе огромное под балдахином. Но взор Элоизы привлекло зеркало овальное, в раме позолоченной, висевшее напротив. Было оно старинным, поверхность его местами покрывала дымка лёгкая, искажавшая отражение, делая его чужим, подёрнутым мглой минувшего.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— В гардеробной ожидает вас платье для ужина, — глас де Валанкура возвратил её к действительности. Стоял он на пороге, не переступая оного, фигура его была силуэтом чётким в рамке двери. — Отдохните. Ужин подадут через час.

Сделал он паузу, и взор его пронзительный вновь задержался на ней, тяжкий и оценивающий.

— Напомнили вы мне одну старую… знакомую, — молвил он наконец, и в голосе его прозвучала нота странная, отстранённая. — Надеюсь, сходство окажется не лишь поверхностным.

Он вышел, затворив за собою дверь. Элоиза не услышала щелчка замка, но ощутила его всем существом своим — утверждение власти тихое, но недвусмысленное.

Оставшись одна, подошла она к окну. Парк внизу тонул в сумерках густых, сливаясь с чертою леса в массу сплошную, чёрную. Ни огонька, ни признака жизни. Лишь мрак и безмолвие.

Рыдание сдавленное вырвалось из груди её, но тут же сжала она уста. Шагнула к гардеробной, и нога её наткнулась на нечто мягкое. Элоиза наклонилась и подняла с пола лепесток крошечный, истончённый временем. Тёмно-бордовый, почти чёрный. Благоухал он. Благоухал тем самым запахом сладковатым, приторным, что витал в коридорах. Благоуханием роз увядших.

И тут взор её пал на зеркало. В глубине его затуманенной, на мгновение, привиделось, будто за спиной её мелькнула тень — стан женский в платье пышном, скрывшийся в складках портьеры. Элоиза резко обернулась. Комната была пуста. Лишь портьера колыхалась от сквозняка, коего быть не могло.

Вновь вперила она взор в зеркало. Ныне отражалась в нём лишь она одна — бледная, с очами широко раскрытыми. Но на краю сознания зашевелилось ощущение смутное, что в сей комнате, в сем доме, не будет она никогда подлинно одна.

Глава вторая. Гардероб призрака

Гардеробная оказалась просторнее её прежней комнаты в пансионе. Ряды пустых вешалок уходили в полумрак, и лишь один угол был освещён слабым светом от бра. Там, на ажурной вешалке из слоновой кости, висело платье.

Элоиза подошла ближе. Платье было из тяжёлого тёмно-синего бархата, цвета ночного неба. Рукава — с глубокими проймами, отделанные серебряным кружевом, уже слегка потемневшим от времени. Вырез лифа украшала сложная вышивка — причудливые звезды и вьющиеся растения, чьи стебли напоминали шипы. Оно не было новым. Оно было старинным, безупречно сохранившимся и дышало тихой, надменной печалью.

Она медленно провела пальцами по бархату. Ткань была холодной и гладкой, как могильная плита. На ней не было ни пылинки.

— Это ошибка, — прошептала она. Но ошибки здесь не случались. Господин де Валанкур ничего не делал по ошибке.

Она надела платье. Оно село на неё с пугающей точностью, будто было сшито по её меркам много лет назад. Бархат обтянул талию, рукава легли точно по длине её рук. В зеркале на неё смотрела не Элоиза, а тень из другого времени. Исчезла последняя примета её прежней жизни — скромное шерстяное платье, лежавшее теперь на стуле, как сброшенная кожа.

В столовой её ждал одинокий прибор на конце длинного стола из чёрного дерева, способного вместить два десятка гостей. Люстры были затянуты траурным крепом, и лишь несколько свечей в массивных канделябрах отбрасывали трепещущий свет, углубляя тени в углах.

Господин де Валанкур вошел беззвучно. Он был в строгом чёрном сюртуке, и его бледное лицо в отсветах пламени казалось парящим в полумраке. Его взгляд скользнул по ней, и на его губах на мгновение появилось нечто, отдалённо напоминающее удовлетворение.

— Я вижу, вы нашли свой гардероб, — произнёс он, занимая место во главе стола. Он не пригласил её сесть ближе.

Ужин проходил в гробовом молчании. Блюда появлялись и исчезали, приносимые старым слугой с каменным лицом. Суп, рыба, дичь — всё было изысканно, но безвкусно, словно приготовлено для того, кто давно утратил чувство вкуса. Элоиза ела механически, чувствуя, как тяжёлый бархат платья сковывает её движения, а взгляд хозяина, неподвижный и изучающий, прожигает её кожу.

— Вам комфортно в ваших покоях? — наконец прервал он молчание. Его голос прозвучал громко в тишине.

— Да, благодарю вас, — ответила Элоиза, заставляя себя поднять на него глаза.

— Комната имеет… свою историю, — продолжил он, отпивая глоток красного вина из хрустального бокала. Цвет вина был тёмным, почти чёрным. — Там останавливались… гости. Особенно те, кто имел счастье напоминать мне о прекрасном прошлом.

Он отставил бокал, и его пальцы принялись медленно вращать тонкую ножку.

— Мадемуазель де Ламор, например. Вы ещё не видели её портрет.

Это было не вопрос, а утверждение. Элоиза покачала головой.

— Художник запечатлел её в платье того же оттенка, что и ваше, — его взгляд скользнул по бархату на её плечах. — Правда, вышивка на её лифе была иной. Акониты. Цветы, что растут в тени и несут смерть. Столь же прекрасные, сколь и ядовитые. Она их обожала.

Он говорил о мёртвой женщине так, будто она только что вышла из комнаты. В его голосе не было печали. Лишь холодная, отточенная одержимость.

Элоиза почувствовала, как по спине пробежал холодок.

— Она… была вашей родственницей? — осмелилась она спросить.

Стеклянный звон ножа, упавшего на тарелку, прозвучал, как выстрел. Слуга замер в тени. Де Валанкур медленно поднял на неё глаза. В их бледной глубине что-то вспыхнуло — короткая, жгучая вспышка, которую она не смогла прочитать.

— Мадемуазель де Ламор, — произнёс он с ледяной отчётливостью, — была Вдохновением. А вдохновение, моя дорогая, не имеет родства. Оно либо есть, либо его нет. И его утрату невозможно пережить. Можно лишь… попытаться воссоздать.

Он отодвинул стул. Трапеза была окончена.

— Завтра, — сказал он, поднимаясь, — мы начнём ваше… обучение. Вам предстоит познакомиться с библиотекой. Мадемуазель де Ламор имела безупречный вкус в литературе.

Он удалился, оставив её одну в огромной, тёмной столовой, в платье мёртвой женщины. Слова «ваше обучение» висели в воздухе, тяжёлые и многозначительные. Элоиза вскочила с места, и бархат платья с шипящим шорохом обвился вокруг её ног.

— Господин де Валанкур!

Его имя гулко отозвалось под сводами. Он остановился в дверном проёме, медленно обернувшись. Его лицо было скрыто в тени, но она чувствовала его взгляд.

— Простите, но… в мои обязанности входило лишь ухаживать за мадам де Валанкур. Составлять ей компанию. Я не понимаю… для чего мне обучение? Или знакомство с литературными вкусами… этой мадемуазель?

Он сделал шаг навстречу, и свечи выхватили из мрака резкие черты его лица. Ни тени раздражения, лишь холодная, хищная уверенность.

— Ваши обязанности, моя дорогая, — произнёс он с тихой отчётливостью, в которой звенела сталь, — заключаются в том, чтобы приносить утешение. Мадам де Валанкур, увы, не способна более оценить его в полной мере. Её болезнь… неизлечима. Но её страдания облегчаются, когда атмосфера в доме соответствует её прежним, счастливым дням. Дням, когда здесь царила мадемуазель де Ламор.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он приблизился ещё на шаг. Элоиза инстинктивно отступила, чувствуя, как леденеет кровь.

— Таким образом, — продолжал он, и его голос приобрёл сладость испорченного мёда, — заботясь о душевном покое моей жены, вы будете способствовать воссозданию той атмосферы. А для этого вам необходимо впитать в себя дух того времени. Его вкусы, его манеры, его… звучание. Вы — новый камертон, который должен настроить этот дом на забытую мелодию. Разве это не благородная задача? Разве это не высшая форма ухода?

Он не ждал ответа. Его рука с длинными, холодными пальцами поднялась, и он едва не прикоснулся к пряди её волос, но остановился в сантиметре, словтельно проверяя качество шелка.

— Не противьтесь ноше, которую на вас возложили, Элоиза, — прошептал он. — Ведь именно за это вам и обещано столь щедрое вознаграждение. Или вы уже забыли вкус нищеты?

Элоиза почувствовала, как её щёки пылают от унижения и гнева. Она выпрямилась, сжимая складки бархатного платья в потных ладонях.

— Я не забыла, сударь. Но я нанималась как компаньонка, а не... не актриса для ваших игр.

Он замер, и в его позе появилась опасная напряжённость. Он медленно вернулся, и теперь они стояли лицом к лицу в кольце свечного света.

— Игры? — Он тихо рассмеялся, и звук этот был суше шелеста мёртвых листьев. — Вы так называете попытку вернуть свет в дом, поглощённый тьмой? Мадам де Валанкур была счастлива лишь в ту эпоху. Её душа тоскует по тому времени. И если облачение в определённые одеяния, чтение определённых книг может даровать ей минуту покоя... разве это не милосердие? Или ваша гордость дороже облегчения страданий умирающей?

Его слова били точно в цель, вызывая жгучую стыдливость. Он играл на её моральных устоях, и играл мастерски.

— А почему тогда её комната... она смотрела на меня с таким ужасом? — вырвалось у Элоизы. — Она не выглядела счастливой. Она выглядела... как будто видела призрак.

На мгновение в его глазах вспыхнуло что-то тёмное, почти яростное, но тут же погасло, сменившись ледяной учтивостью.

— Болезнь искажает восприятие, дитя моё. Она не узнаёт даже меня. Её взгляд полон ужаса ко всему миру. Ваша задача — стать для неё тем, что она может принять. Частичкой того прошлого, где не было боли. — Он снова посмотрел на её платье. — Она всегда любила этот цвет. Завтра мы подберём что-то из её гардероба. Я уверен, это её успокоит.

Элоиза почувствовала, как почва уходит из-под ног. Он затягивал её в свою реальность, где чёрное было белым, а насильственное перевоплощение — актом милосердия.

— Я... я не соглашалась на это, — прошептала она, но в её голосе уже слышалась слабость.

Де Валанкур мягко, почти по-отечески, коснулся её плеча. Прикосновение было холодным, как мрамор.

— Вы соглашались на спасение, — поправил он её безжалостно. — А спасение, моя дорогая, редко приходит в той форме, какую мы ожидаем. Теперь, прошу вас, отдохните. Завтра вас ждёт важный день.

На этот раз, когда он ушёл, Элоиза не нашла в себе сил позвать его снова. Она стояла посреди столовой, в платье покойницы, с телом, онемевшим от ледяного прикосновения, и с душой, в которой ярость боролась с всепоглощающим страхом. Он не просто покупал её время. Он покупал её саму.

Глава третья. Урок из прошлого

На следующее утро её пробуждение возвестил стук в дверь. Переступив порог гостиной, предназначенной для занятий, Элоиза замерла на мгновение. Комната сияла, в отличие от прочих покоев, залитая холодным светом осеннего солнца, но сие освещение не сообщало ей никакого уюта, лишь обнажало скрытую в углах сумрачную потусторонность.

Господин де Валанкур восседал у камина, в руках его покоился тонкий томик в потёртом сафьяновом переплёте.

— Ныне мы обратимся к сонетам, — изрёк он, не удостоив её взором. Взор его был прикован к пожелтевшим страницам. — Мадемуазель де Ламор обретала в них отражение собственной мятежной души.

Он простёр к ней книгу. Элоиза приняла её. Страницы благоухали стариной и тем же сладковатым, приторным ароматом, что витал в её опочивальне.

— Читайте, — повелительно молвил он, отступая к окну и обращаясь к ней спиной, словно бы даруя ей возможность остаться наедине с поэзией, но при этом всем существом своим владея пространством.

Элоиза начала чтение. Голос её сперва робел и прерывался, но мало-помалу обрёл некую силу. Строфы вещали о страсти запретной, о любви, опаляющей душу, о вожделении, граничащем с самоуничтожением.

— Довольно.

Он обратился к ней. Лик его был бледен и искажён напряжением.

— Вы произносите слова, но не чувства. В голосе вашем нет огня. Нет той… разрушительной нежности, что вела её перо. — Он приблизился. — Любили ли вы когда-нибудь, Элоиза? До боли. До исступления.

Она хранила молчание, сжимая в руках драгоценный фолиант. Сие безмолвие было ответом красноречивее всяких слов.

— Жаль. Сие обстоятельство затрудняет нашу задачу, — произнёс он с тенью усмешки. — Но не делает её невозможной. Чувство можно изобразить. Страсть… взрастить.

Он замер прямо пред нею. Слишком близко.

— Прочтите вновь. Третью строфу. И вознамерьтесь вообразить, будто каждая строка — есть раскалённая стальная игла, вонзающаяся вам под кожу.

Элоиза сделала вздох. И вновь начала читать, тщась вложить в слова толику подлинного чувства. Он внимал, недвижимый, с сомкнутыми веками.

— Лучше, — прошептал он, не отверзая очей. — Но всё ещё неискренне. Быть может… вам потребен стимул более весомый?

Он открыл глаза. В них не было и капли сострадания, лишь холодный, аналитический интерес. Он изучал её, как натуралист изучает редкий, неведомый вид насекомого.

— Вообразите, будто от того, как вы изволите прочесть сии строки, зависит жизнь ваша. Будто от сего зависит, пребудете ли вы в сем доме или будете возвращены туда, откуда явились. Во мрак нищеты. В пучину забвения.

Сердце Элоизы забилось в трепетной груди. Сие не было метафорой. То была угроза, облечённая в шёлк поэзии.

Она вновь начала читать. Сей раз голос её дрожал подлинно. В нём звучали и страх, и отчаяние, и гнев. Всё что угодно, лишь бы не леденящая душу покорность.

Когда же она умолкла, в комнате воцарилась тишина. Де Валанкур медленно склонил голову.

— Вот. Несравненно лучше. В голосе вашем наконец явилась… глубина. Пусть и рождённая страхом, а не страстью. Но сей факт есть начало.

Он принял из её рук книгу, и персты его слегка коснулись ладони. Прикосновение было мимолётным, но она вздрогнула, будто от удара электрического ската.

— Боязнь прикосновений… — голос его прозвучал задумчиво, словно он делал пометку в незримом журнале. — Знаменительно. С нею сего не было. Она искала оных… жаждала.

Элоиза отступила на шаг, спина её приникла к косяку двери. Бегство было невозможно.

— Я не она, — выдохнула она, и в голосе впервые прозвучал не робкий шёпот, но вызов.

Бледные очи де Валанкура сузились. Он положил книгу на каминную полку с напускной, неестественной медлительностью.

— Заблуждаетесь, — возразил он мягко. — Доколе вы пребываете в сих стенах, вы — не более чем глина. А я — ваятель. Страхи ваши, сопротивление… всё сие есть лишь неподатливые комья, кои надлежит размять и облечь в требуемую форму.

Он сделал шаг вперёд, и теперь они стояли так близко, что она могла различить тончайшую паутину морщин у его глаз и ощутить холод, исходивший от него, словно от склепной плиты.

— Вашу руку, — изрёк он, не допуская возражений.

Элоиза оставалась недвижима, парализованная ужасом и отвращением. Тогда он сам взял её руку — легко, но неумолимо, словно щипцами. Персты его, холодные и сухие, сомкнулись вокруг её запястья, и он воздел её ладонь к свету, изучая линии на оной.

— Она носила перчатки. Непременно. Говаривала, будто кожа — материя чересчур пористая, впитывающая грехи чужие. — Большой палец его провёл по её ладони, и по коже побежали мурашки. — Рука ваша грубее. В ней запечатлена история трудов. Сие… поправимо.

Он отпустил её, и она отшатнулась, потирая онемевшее запястье, на коем проступал белый след от его пальцев.

— Урок завершён, — возвестил он, обращаясь к окну. — Но прежде нежели вы удалитесь к мадам, зайдите в гардеробную. Там вас ожидает новое платье. Цвета увядшей розы. Оно… оттенит бледность кожи вашей. Она обожала сей контраст.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Элоиза вышла, не в силах изречь ни слова. В коридоре, поглощённом бархатной полутьмой, она приникла к стене, обитой выцветшим дамастом, где призрачные птицы в вышивке клевали несуществующие виноградины. Холод сквозь ткань проникал в лопатки, и сие было единственным якорем в реальности осязаемой. Она взирала на свою дрожащую длань, всё ещё ощущая на коже жгучий холод его прикосновения — прикосновения, что было подобно не ласке, но описи собственности.

То был не урок поэзии. То была демонстрация власти, отточенной, подобно лезвию гильотины, и столь же безличной.

Она принудила себя оторваться от стены и поплыла по коридору, шаги её поглощались густым ковром, усыпанным вытканными терниями. Воздух был тяжёл, словно в склепе, и тот самый сладковатый запах — благоухание увядших роз и ладана — здесь, вдали от камина, приобрёл иные, тревожные ноты: отныне чуялась в нём пыль с крыльев ночных бабочек, влекомых светом давно угасших свечей.

Дверь в гардеробную её была приоткрыта, подобно пасти зверя, поджидающего добычу. Внутри, в пронзительном луче света из окна высокого, висело оно. Платье цвета увядшей розы, того самого оттенка, что остаётся на лепестках, когда они буреют на пороге тления. Бархат, поглощающий свет, и кружева, напоминающие иней на саване. Оно было прекрасно. Прекрасно так, как может быть прекрасна ядовитая грибница, проросшая сквозь ствол, обречённый на гниение.

Элоиза медленно простёрла руку, но не коснулась ткани. Ей померещилось, будто платье дышит — лёгкое, едва уловимое движение, в такт биению сердца незримого. Где-то в глубине дома, за множеством дверей, прозвучал тихий, протяжный скрип, будто повернулась ржавая дверная петля в комнате, много лет не ведавшей посетителей. Или будто кто-то медленно приподнял крышку сундука, отягощённого временем.

Она отпрянула, спина её вновь ударилась о стену. Холодное мужество, рождённое отчаянием, уступило место ужасу первобытному. Сей дом был не просто местом. То был организм, живущий по своим, неведомым ей законам. А господин де Валанкур был не просто хозяином его. То был демиург, перекраивающий реальность в пределах сих проклятых стен. И душа её, тело её стали всего лишь ещё одним ресурсом, коий надлежало перемолоть в жерновах его воли.

Тень от её фигуры, отброшенная косым лучом солнца, легла на платье, и на мгновение ей почудилось, будто то не тень её, но чужая — статная, с горделивым изгибом шеи. Тень женщины, для коей когда-то и было сшито сие одеяние. Женщины, чьё присутствие здесь было куда ощутимее, нежели её собственное.

Глава четвертая. Запретный зал

В ночь ту не сомкнула Элоиза очей. Слово «беги», беззвучно сорвавшееся с уст мадам де Валанкур, отдавалось в ней ритмом навязчивым, с боем сердца совпадающим. Было оно реальностью единственной в доме сем иллюзий. Но как? Особняк был крепостью, а парк за стенами его — рвом естественным, опасностей невидимых полным.

На утро следующее разбудила её служанка безмолвная та же, принесшая завтрак скромный и — платье новое. На сей раз — пепельно-серое, цвета тумана, над парком нависшего. Цвет траура. Покорно надела его Элоиза, чувствуя, как впитывает ткань отчаяние её.

Господин де Валанкур ждал её не в гостиной, но у подножия лестницы главной, что вела на этаж второй, затемнённый.

— Ныне, — объявил он, без предисловий возносясь по ступеням, — приблизимся мы к сути. Готовы вы лицезреть источник вдохновения.

Шли они по коридору бесконечному, стены коего были украшены рядами портретов. Все они изображали женщин. У всех были власы каштановые и очи светлые. У иных — разрез уст знакомый. У других — ямочка на подбородке, как у Элоизы. Были они схожи, как сёстры, но ни одна не была копией точной другой. Была то галерея эскизов неудачных. Набросков предварительных пред созданием шедевра.

Не взирал де Валанкур на них. Шёл он вперёд, к двери единственной в конце коридора, замком железным массивным запертой.

— Зал Муз, — произнёс он, вставляя в скважину замочную ключ длинный, витой. — Обитает здесь лишь одна, но вечная.

Отворилась дверь со вздохом тихим, выпустив наружу воздух, в течение десятилетий законсервированный, — аромат дерева ладанного, лака застывшего и нечто неуловимо цветочного, но мёртвого.

Была комната круглой и пустой, если не считать предмета одного-единственного. На стене противоположной, в раме позолоченной, висел портрет. Портрет мадемуазель де Ламор.

Застыла Элоиза на пороге, поражённая. Не была женщина с картины просто прекрасной. Была она воплощением притягательности опасной, почти демонической. Власы её каштановые были уложены в причёску сложную, пряди несколько выбивались из неё, словно лишь что страстью растрёпанные. Очи, зелёные, как малахит, взирали с холодком вызывающим, знающим. Над устами её чувственными алела родинка крошечная, словно капля крови. Облечена была она в платье бархатное тёмно-синее — то самое, в коем явилась Элоиза на ужин первый свой.

Но не было то всё. Изобразил её художник на фоне не гостиной или сада, но на фоне стены тёмной, влажной, с коей свисали лианы аконитов. Цветы их ядовитые, синие касались плеча её, а один из стеблей обвивал запястье её, словно браслет. И в длани своей сжимала она не веер и не цветок, но шило длинное, тонкое, остриё коего было направлено в сторону зрителя.

— Суть самую её уловил мастер великий, — глас де Валанкура прозвучал у самого уха её. Не слышала она, как подошёл он. — Прекрасная, ядовитая, готовая пронзить тебя взором… или тем, что в длани её. Не была она ангелом. Была она стихией.

Не могла Элоиза оторвать взор. Чувствовала она влечение странное, противоестественное к изображению сему. И ужас. Ибо ныне постигала она идеал, к коему лепили её насильно. Был то идеал не добродетели, но силы разрушительной, всепоглощающей.

— Она… умерла юной? — тихо вопросила Элоиза, почти страшась услышать ответ.

Приблизился де Валанкур к портрету, персты его повисли в сантиметре от краски, словно страшился он осквернить её.

— Не умирают стихии, дитя моё. Угасают они. Или… усмиряют их. Опалило пламя её слишком многих. В том числе… и её саму. — Обратился он, и очи бледные его в полумраке зала казались провалами двумя в небытие. — Но сущность её, дух её… слишком ценен он, дабы позволить ему исчезнуть. Можно его… перелить. В сосуд новый, более… податливый.

Скользнул взор его, тяжёлый и означающий, по Элоизе, и почувствовала она себя обнажённой абсолютно, не физически, но духовно. Сравнивал он её с оригиналом. Искал трещины в глине.

— Видите вы ныне цель, — прошептал он. — Понимаете вы ныне, к чему стремиться надлежит. Совершенству. Даже если убивает оно.

— Стремиться? — прозвучал глас Элоизы хрипло, отступила она от портрета, натыкаясь на косяк двери. — Желаете вы, дабы стремилась я стать… сим? — Бросила она взор на шило в длани женщины с картины. — Совершенством именуете вы сие? Похоже то на безумие.

— Безумие? — Мягко рассмеялся де Валанкур, и был звук тот подобен скрипу дерева старого. — Нет. Свобода то. Свобода от морали, от условностей, от жалости самой. Свободнейшей женщиной была она, коих когда-либо ведал я. — Обратился он к портрету, и в профиле его появилась одержимость странная, почти религиозная. — Могла она любить столь же яростно, сколь и ненавидеть. Оставляла страсть её ожоги. Был я одним из немногих, кои смогли вынести пламя её… и оценить красоту его.

— А где она ныне? — настаивала Элоиза, чувствуя, как разгорается в груди пламя собственное её — пламя страха. — Если не умерла она, где она? Что приключилось с той, чей дух желаете вы так «перелить»?

Медлительно обратил он главу, и взор его, наконец, оторвался от картины, дабы впиться в неё. Не было в очах его ни печали, ни вины. Лишь ясность ледяная, неумолимая.

— Совершила мадемуазель де Ламор ошибку единственную, — произнёс он с жестокостью тихою, методичною. — Попыталась уйти она. Полагала, что искусство её, гений её принадлежат ей. Но не может шедевр принадлежать сам себе. Принадлежит он тому, кто способен оценить его. Сохранить. Защитить от него самого.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ступил он к Элоизе, и тень от фигуры его накрыла её.

— Поняла она сие. В конце концов. Поняла, что предназначение истинное её — быть источником вдохновения вечным. Неподвижным. Неизменным. Как на портрете сем. — Длань его жестом указала на картину. — Форма физическая её… ушла. Но суть её осталась здесь. В доме сем. И ныне… обрёл я сосуд новый, коий готов принять её. Готов ли он.

Сжала Элоиза кулаки, впились ногти в ладони.

— Не сосуд я. Не глина я. И не желаю я принимать в себя дух покойницы безумной вашей!

Изучал он её с любопытством хладным, словно наблюдая за сопротивлением животного лабораторного.

— Желать… — протянул он, слово растягивая. — Роскошь какая. Привилегия то — желание, коую заслужить надлежит. Пока что лишь возможность получили вы. Возможность избежать забвения. Стать частью нечто вечного. Разве столь уж ценна жизнь собственная ваша, Элоиза? Разве было в ней нечто, кроме серости и борьбы? Предлагаю я вам стать творением искусства.

— Предпочитаю я человеком остаться! — выкрикнула она, отступая в коридор. Слова его были ядом, капля за каплей волю её подтачивающим.

Не стал он удерживать её. Лишь стоял он на пороге Зала Муз, озарённый отсветом, от портрета падающим.

— Человек… — повторил он за нею, и прозвучала в гласе его насмешка лёгкая, почти жалостливая. — Состояние хрупкое и мимолётное какое. Но не беспокойтесь. Время есть у нас. Научу я вас ценить дар, коий вам преподносят. Или… — опустился глас его до шёпота, — …присоединитесь вы к эскизам другим неудавшимся в коллекции моей. Выбор, как всегда, за вами.

Элоиза, не помня себя, почти бежала по коридору, шаги её гулко отдавались в тишине. Колотилось сердце где-то в горле, вопия словом одним-единственным: «Прочь!»

— Элоиза.

Донёсся до неё глас его негромко, но с интонацией тою неоспоримою, что останавливала на месте. Замерла она, не обращаясь, готовая в миг любой рвануться дальше.

— Полагаете вы, не ведаю я ужаса вашего? — приблизились шаги его, но медлительно, неспешно. — Реакция естественная зверька дикого, впервые в зал светлый, пространный попавшего. Видит он не безопасность, но лишь стены, волю его ограничивающие.

Остановился он в шаге от неё.

— О бегстве помышляете вы. Предсказуемо то. Но позвольте вопросить: куда? В мир, коий уже раз отверг вас? К нищете, к унижениям, к забвению медленному в пансионе каком-нибудь сыром? — Сделал он паузу, давая ей прочувствовать горечь картины сей. — Не тюрьму предлагаю я. Предлагаю я… посвящение. Смысл. Жизнь ваша, какую ведали вы, завершилась, едва переступили вы порог сей. Но на смену ей прийти может нечто неизмеримо большее.

Сжала Элоиза кулаки, всё ещё не обращаясь.

— Стать призраком в платье чужом? Жить тенью женщины мёртвой?

— Стать наследницей! — поправил он, и впервые прозвучала в гласе его страсть подлинная. — Унаследовать не титул и не состояние, но силу! Силу ту самую, что заставляет трепетать сердца и гореть дома. Силу, пред коею склонялись мужи сильнейшие. Разве не больше то, нежели может мечтать женщина любая в положении вашем? Просто… дайте ей шанс. Дайте мне шанс путь вам показать.

Наконец, обошёл он её и воззрился в лицо. Был взор его уже не ледяным, но тёплым, почти отеческим.

— Останьтесь, — молвил он мягко. — Не как пленница. Как ученица. Дайте себе неделю. Месяц. И если по истечении срока сего всё ещё будете вы жаждать вернуться в серость ту… я лично снаряжу карету вашу и положу в длань вашу кошелёк, коего хватит на год жизни безбедной. Ничего не теряете вы. Приобретаете вы… шанс.

Была ложь то искусная, из полуправды сотканная. Ложь, отчаянием её подкреплённая. И возымела она действие. Порыв пылкий к бегству столкнулся с расчётом хладным и надеждой призрачной. Месяц. Всего месяц. И кошелёк с златом, коий купит ей свободу.

Медлительно выдохнула она, и ослабло напряжение в плечах. Кивнула она, не в силах изречь ни слова.

Тронула уста его улыбка удовлетворённая.

— Прекрасно. — Возложил он длань на плечо её. На сей раз было прикосновение почти нежным. — А ныне отдохните. Завтра начнём мы с листа чистого. Как партнёры. Как союзники в деле великом.

Повернулся он, дабы удалиться, тень его уже скользнула по стене, но обрела Элоиза в себе силы остановить его.

— Почему?

Замер де Валанкур, медлительно обращаясь. Застыла на лике его маска любопытства вежливого.

— Простите?

— Наследница зачем вам…? — выдохнула она, цепляясь за остатки последние ясности мысли. — Имущество есть у вас. Дом. Власть. Зачем вам обращать в… в неё гувернантку безродную какую-то? — Сглотнула она ком в горле. — Что получите вы, когда сосуд ваш… готов будет?

Мгновение молчал он, и в очах бледных его плелась сеть невидимая расчёта. Затем вздохнул он мягко, как взрослый, чаду вещи простейшие объяснять вынужденный.

— Вообразите, что вы — коллекционер величайший в мире, — начал он, и обрёл глас его нотки мечтательные, почти поэтические. — И есть у вас шедевр единственный, непревзойдённый. Но он… хрупок. Написан он на шёлке тончайшем, коий вот-вот истлеет от времени. Что свершит коллекционер? Отыщет он копииста лучшего. Предоставит ему все краски, все инструменты. И будет он наблюдать, как под кистью мастера рождается версия новая шедевра. Композиция та же, цвета те же… но на холсте новом, прочном, долговечном.

Ступил он к ней, и загорелись очи его светом внутренним, хладным.

— Не просто коллекционер я, Элоиза. Творец я. Сотворить портрет живой, дышащий… разве не искусство то величайшее? Узреть, как в теле новом пробуждаются черты гения старого, как зажигается в нём огонь тот же… Обрету я удовлетворение садовника, цветок редчайший из семени крошечного взрастившего. Обрету я обратно то, что было утрачено безвозвратно. Обрету я… бессмертие. Не своё. Бессмертие мечты своей.

Висели слова его в воздухе, тяжёлые и ядовитые. Не о любви говорил он, не о памяти. О собственности говорил он. О проекте.

— А я? — прошептала Элоиза. — Что обрету я, кроме роли в коллекции вашей…?

Появилась на устах его улыбка та же, чуть жалостливая.

— Вы, моя дорогая, обретёте смысл. Перестанете вы быть никем и станете — кем-то. Прекрасны будете вы, могущественны и… нужны. Разве не больше то, нежели может предложить вам мир внешний?

Не стал он ждать ответа, ведая, что нет его у неё. Развернувшись, удалился он, оставив её одну в полумраке коридора с пониманием гнетущим: покупал он не тело её и не время её. Покупал он душу её, предлагая взамен иллюзию значимости лишь. И было то сделкой самой страшной из всех возможных.

Глава пятая. Первая скрипка

Дни последующие стали для Элоизы подобием бытия в зазеркалье. Подчинилось существование её ритуалу жёсткому, всякое действие в коем призвано было стереть «я» прежнее её и нанести на холст чистый черты мадемуазель де Ламор.

Утро начиналось с виолы. Учитель музыки, немой как рыба, с перстами-паучками, являлся в гостиной ровно в девять. Не поправлял он её, не хвалил. Лишь принуждал её вновь и вновь играть мотив один и тот же, меланхоличный.

«

Мадемуазель обожала мелодию сию,

— как-то раз, не возводя очей от письма, прокомментировал де Валанкур. —

Говорила, звучит она так, будто сочинили её по ту сторону зеркала.

»

Водила Элоиза смычком по струнам, и казалось ей, что рождается звук не от прикосновения её, но из атмосферы самой густой особняка.

День принадлежал поэзии. Ныне не просто читали они. Разбирали. Принуждал де Валанкур её анализировать метафоры, вскрывать смыслы сокрытые, искать в строчках Шекспира и Бодлера отголоски «души мятежной» музы его.

«

Видела она в сем не рифмы, но заклинания,

— говорил он, наблюдая, как тщится она вложить в строки о страсти запретной хоть каплю искренности. —

Слова были для неё иглою, дабы вскрывать нарывы условностей.

»

Порой подходил он слишком близко, дыхание его смешивалось с шёпотом стихов, и чувствовала Элоиза, как воля собственная её тает под напором двойным сим — поэтическим и физическим.

Вечер был отдан вниманию. Стал брать он её с собою на прогулки по саду осквернённому. Показывал он ей оранжерею, где средь растений чахлых в горшках красовался одиноко куст роз чёрных.

«

Акониты были любовью её, но розы сии… страстью её,

— не прикасался он к цветам, лишь взирал на них с выражением тем же, с каким взирал на портрет. —

Единожды оцарапала она о шип руку до крови и изрекла, что краска сия единственная, коя truly стоит того, дабы проливать её.

»

Молчала Элоиза, впитывая истории сии, как яд. Более не пугали они её столь остро. Появилась в них логика странная, извращённая. Ловила себя она на том, что начинает предугадывать реплики его, понимать, каким жестом поправила бы мадемуазель де Ламор прядь власов, каким тоном произнесла бы фразу ту или иную.

Однажды вечером, когда возвращались они в дом, пал взор её на отражение собственное в стекле тёмном двери. И на мгновение почудилось ей, что взирает на неё не она, но женщина с портрета. Хладна, прекрасна, с родинкою над устами и взором, знанием ядовитым полным.

Резко отвернулась она, сердце бешено колотясь. Но не был то уже страх. Было то нечто иное. Нечто опасное и соблазнительное. Осознание смутное, нервы щекочущее того, что заходит игра слишком далеко. Что грань меж притворством и истиной становится всё тоньше. И что падение на ту сторону сулит не только гибель, но и свободу какую-то извращённую, ошеломительную.

В ночь ту не могла Элоиза уснуть. Преследовало её отражение в стекле, насмешливое и чуждое. Был воздух в комнате густым, словно сироп, а тени, пляшущие от огня в камине, принимали очертания зловещие. Всякий треск полена заставлял её вздрагивать, а ветер за окном выл, как душа, меж мирами запертая.

Не услышала она скрипа ключа поворачивающегося — слишком ухожен был замок в двери её для звуков таких вульгарных. Но почувствовала она, как изменилось давление в комнате. Поток тихий воздуха хладного из коридора заставил мурашки пробежать по коже её. Приподнялась она на локте, всматриваясь в сумрак у двери.

В проёме, освещённый светом дрожащим угасающего камина, стоял господин де Валанкур. Был он в халате шёлковом тёмном, застёгнутом до горла, и лицо его, обычно несущее отпечаток учтивости хладной, ныне было маскою обнажённою решимости неумолимой. В длани его держал он не свечу, но флакончик малый из стекла тёмного.

— Не спите вы, — констатировал он, и был глас его низким и ровным, без ноты единой приветствия или вопроса. — Спутница верная перерождения — бессонница. Принёс я вам… успокоительное.

Инстинктивно отодвинулась Элоиза к изголовью ложа, сжимая в перстах край одеяла. Пересохли уста её. «Не нуждаюсь я в нём. Умоляю, оставьте меня».

Вошел он, и дверь бесшумно затворилась за ним. Звук щеколды был едва слышен, но для Элоизы прозвучал он громче грома любого. Приблизился он к ложу, фигура его отбрасывала тень длинную, свет поглощающую, что накрыла её.

— Нуждаетесь, — мягко поправил он, ставя флакон на столик прикроватный. — Мечется душа ваша, тщась цепляться за призраки прошлого. Затрудняет сие… процесс. Но есть и путь иной к умиротворению.

Воссел он на край ложа. Вздохнули мягко пружины под тяжестью его. Почувствовала Элоиза, как достигает её холодок от тела его сквозь ткань тонкую рубашки ночной.

— Какой… путь? — выдохнула она, уже ведая, что ответ сей не понравится ей.

Вознеслась длань его, и персты, хладные и сухие, коснулись щеки её. Вздрогнула она, как от прикосновения змеи.

— Доверие полное, — прошептал он. Персты его медлительно скользнули по коже её к линии подбородка, заставляя её возвести главу. — Позвольте мне изгнать страхи ваши способом самым древним из известных. Позвольте мне доказать вам, что в подчинении… есть бездна своя.

Скользнули персты его медлительно вниз, к вороту рубашки ночной её. Замерла Элоиза, парализованная ужасом животным. Отказывался разум её веровать в происходящее, но тело уже сжималось в ком ледяной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Не надо… — был шёпот её едва слышен, более стону подобен.

Не ответил он. Обрели персты его завязки у горловины и принялись развязывать их с точностью методичной, почти хирургической. Движения рук его были суетливости лишены, будто разворачивал он свиток драгоценный.

— Боретесь вы с неизбежным, — глас его был низким и ровным, будто комментировал он погоду. — Лишь продлит сие дискомфорт. Расслабьтесь.

Поддалась одна завязка. Коснулся воздуха хладный ключицы обнажённой. Дёрнулась резко Элоиза, тщась отползти, но другая длань его легла на бедро её, прижимая к матрасу. Не была хватка его грубою, но была абсолютною, надежды не оставляющею на сопротивление.

— Умоляю… уйдите… — вновь попыталась она, но уже слышались слёзы в гласе её.

Проигнорировал он мольбу её. Скользнули персты его под ворот развязанный, касаясь кожи плеча её. Было прикосновение хладным, как прикосновение статуи мраморной. Отодвинул он ткань, обнажая плечо её, затем второе. Очи его, бледные и невыразительные в полумраке, изучали её с любопытством хладным коллекционера, новое приобретение рассматривающего.

— Страх — признак жизни, — заметил он, длань его скользнула ниже, к персям её. — Но преодолеть его надлежит. Как преодолевает его глина в дланях гончара, когда помещают её в огонь.

Легла ладонь его на перси её, и почувствовала Элоиза, как сжимается всё внутри её от ужаса леденящего. Сомкнула она очи, тщась отстраниться, уйти в себя, но вернул её в комнату глас его, жёсткий и неумолимый.

— Отверзи очи, Элоиза. Взирай на меня.

Не послушалась она, сжав веки ещё сильнее. Тогда сдавили персты его подбородок её с силою такою, что боль заставила очи её распахнуться. В полумраке лицо его было подобно маске из мрамора бледного, а в очах горел огонь хладный, бездушный.

— Желаю я видеть миг, когда постигнешь ты, — прошептал он, и дыхание его, дорогим коньяком пахнущее и чем-то горьким, овеяло лицо её.

Другая длань его скользнула под подол рубашки её, медлительно продвигаясь вверх по бедру. Вздёрнулась ткань, обнажая кожу, и всякий дюйм пути сего был для Элоизы пыткою. Тщилась она вырваться, но тело его, тяжёлое и недвижное, придавило её к ложу, лишая сил и надежды.

— Нет… — хрипло вырвалось у неё, более мольба, нежели протест. — Не твори сего…

Не ответил он. Впились персты его в кожу её, оставляя на ней следы, что завтра станут синяками. Не был он грубым в понимании привычном — движения его оставались размеренными и точными, но в размеренности сей была жестокость чудовищная, нечеловеческая. Не терял он контроля — демонстрировал его.

Собрала Элоиза все силы, все остатки воли, кои не успел страх разъесть. Забилась она под ним, тщась вырваться, длани её отчаянно толкали грудь его, ноги пытались выскользнуть из-под тяжести его.

— Нет! Отстань от меня! — крик её, наконец, сорвался с уст, громкий и пронзительный, разрывая тишину гнетущую комнаты. Эхом отозвался он от стен каменных, казалось, задрожал сам воздух от звука сего.

Не среагировал он. Не попытался ударить её или зажать уста её. Лишь стала хватка его ещё железнее, тело его, как скала, поглотило попытки жалкие сопротивления её. Взирал он на неё свысока, и читалось в очах бледных его не гнев, но некое… любопытство научное.

— Вопий, — произнёс он спокойно, был глас его ровным, будто комментировал погоду. — Не услышит никто. Впитали стены сии крики куда сильнее твоих.

Впились персты её в руку его, тщась оторвать её от бедра своего. Не дрогнул он даже.

— Ненавижу тебя! — выкрикнула она, брызнула слюна из уст её, со слезами смешиваясь. — Никогда не стану я ею! Никогда!

Тронулась на устах его тень нечто, улыбке отдалённо подобного.

— Становишься ты уже, — прошептал он, уста его вновь оказались у уха её. Опаляло дыхание его. — Ненависть её также была… огненной. Продолжай. Дай ей выйти.

Прозвучали слова его как кощунство.

Дай ей выйти.

Вновь забилась Элоиза, но движения её стали отчаянными, иррациональными. Царапала она руки его, впивалась ногтями в шёлк халата, пыталась ударить, куда попало — по лицу, по плечам. Выгибалось тело её, тщась сбросить с себя тяжесть давящую эту, кошмар живой.

Издал он лишь вздох краткий, терпеливый, как взрослый, капризное чадо усмиряющий. Колено его грубо раздвинуло ноги её, в судороге сведённые. Боль острая, унизительная пронзила её, заставив на мгновение замолкнуть, и в тишине сей пронзила сознание её волна новая, тошная, ужаса.

Был он так стар. Кожа его у висков была морщинами испещрена, а длани, сковывавшие её, — жилистыми и жёсткими. Был он ровесником отца её, будь у неё отец. И мужчина сей, старец сей, прикасался к ней с таким…

правом

. Без страсти, без желания, с процедурностью леденящей душу. И где-то за стеною, в нескольких десятках шагов, лежала супруга законная его — напоминание живое, дышащее о порочности всей акта сего. Мысль о том, что та, с знанием безмолвным своим, может слышать звуки приглушённые борьбы сей, шёпот сей и хрипы, вызывала в Элоизе приступ тошноты яростной такой, что стало не до крика ей.

Тщилась она вырваться с силою новою, но были запястья её зажаты в одной длани его, как в кандалах. Другая длань его, тяжёлая и хладная, лежала на животе её, к ложу пригвождая. Двигался он ныне, и всякое движение было медлительным, неотвратимым, в самое нутро проникающим, изнутри выскабливающим её. Чувствовала она не только боль, но и текстуру омерзительную кожи его, запах мыла дорогого, с запахом старости смешанный, и контраст сей — изысканность и насилие — сводил её с ума.

Сомкнула она очи, тщась сбежать в небытие, но вернуло её дыхание его — ровное, чуть учащённое, но всё так же контролируемое. Наблюдал он. Всегда наблюдал. И постигала она, что не было то для него сексом. Была то экзекуция. Церемония, где тело живое, юное её было всего лишь алтарём, на коем приносили в жертву личность собственную её.

Молчание её, густое и отчаянное, было внезапно разорвано шёпотом его. Был глас его низким, ласковым, и оттого до мурашек противоестественным.

— Вот так, Камилла… — прошептал он, уста его коснулись виска её. — Вот так… Не противься более. Прими сие. Прими меня.

Прозвучало имя как пощёчина.

Камилла.

Имя женщины с портрета. Имя призрака. Замерла Элоиза на мгновение, парализованная обращением сим, смешением страшным личностей. Не видел он

её

. Накрывал он собою, входил в тень, коую сам же и сотворил.

— Нет… — вырвался у неё протест хриплый, разбитый. — Не я она…

Но он, казалось, не услышал. Движения его, доселе методичные, обрели интенсивность новую, пугающую.

— Всегда так говорила ты сперва, Камилла, — стал глас его глубже, с придыханием, будто беседовал он с кем-то в тумане воспоминаний своих. — Но потом… потом постигала ты. Всегда постигала.

Произнёс он сие с верой твёрдою, искажённою такою, что перехватило дыхание у Элоизы. Не просто желал он, дабы притворялась она. В самом деле видел он в ней иную. Впились персты его в бёдра её, и прозвучала в шёпоте его смесь странная одержимости и нежности, от коей стыла кровь в жилах.

— Ведал я, что вернёшься ты… ведал, что не сможешь уйти надолго…

Вновь попыталась Элоиза оттолкнуть его, но иссякли силы её. Было сопротивление её сломлено не только физически, но и отрицанием чудовищным самого существования её. Лежала она, взирая в свод, сквозь слёзы видя лишь тени расплывчатые, и внимала, как шепчет он имя женщины мёртвой, акт насилия над живою свершая. Было то хуже, нежели всё, что могла она вообразить. Стирал он её не только силою, но и верой самою своею, поклонением извращённым призраку, чьё место занять должна была она ныне.

Становились движения его всё настойчивее, всяким толчком словно вбивая в неё имя сие чужое. Стал воздух в комнате тяжёлым и спёртым, потом пахнущим, страхом и ароматом сладковатым одеколона его, коий ныне казался Элоизе запахом тления.

— Изреки имя моё, Камилла, — прошептал он, глас его срывался, контроль ледяной теряя. — Изреки, что помнишь ты…

Стиснула Элоиза зубы, отказываясь подчиниться. Было молчание её бастионом последним, доказательством последним того, что здесь ещё она, что она — это она. Но предавало её тело её, на насилие реагируя вздрагиваниями судорожными, и всякое движение непроизвольное такое воспринимал он как отклик, как победу.

— Я… не… она… — выдохнула она, слова на клочки отдельные воздуха разбивая.

Резко прижал он её к себе, персты его впились в власы её, отбрасывая их с лица её.

— Не лги, — стал шёпот его резким, почти злым. — Чувствую я сие. Здесь ты. Всегда была ты здесь, в доме сем. В стенах сих.

Уста его, влажные и жёсткие, прижались к шее её, следы липкие, противные оставляя. Не целовал он — метал, как животное. Одна длань всё так же сковывала запястья её, а другая, от пота скользкая, скользнула меж тел их, грубо облапывая её, впиваясь перстами в кожу мягкую внутренней стороны бёдер, заставляя её дёргаться от омерзения и боли.

— Вот видишь… — тяжело дышал он, и пахло дыхание его ныне не коньяком, но чем-то кислым, больным. — Отзываешься ты… Всегда отзывалась ты на сие…

Сомкнула Элоиза очи, тщась отключиться, но предавало её тело её, на вторжение грубое реагируя спазмами судорожными. Воспринимал он сие как одобрение, издавая урчание низкое, хриплое, стону подобное. Стали движения его резче, глубже, всякий толчок был будто удар ножа, изнутри разрывающий её. Чувствовала она всякий мускул тела старческого его, всякую кость, на неё давящую, в матрас оттискивающую её.

Говорил он, но теряли слова уже смысл, в бред грязный, бессвязный превращаясь, с именем её — именем настоящим её, кое коверкал он, и именем

её

— Камиллы перемешанный.

— …ведал, что не уйдёшь ты… не посмеешь… моя… моя прекрасная…

Капнула слюна с уст его ей на щёку. Почувствовала она, как по ноге её течёт нечто тёплое и липкое — пот его, слёзы её, всё смешалось в субстанцию отвратительную. Наполнился воздух запахом тяжёлым, затхлым секса и насилия, запахом нечто нечистого, осквернённого. В горле её встал ком, тошнило её от смрада сего, от плоти старческой этой, на ней трясущейся, от осознания, что происходит нечто непоправимое, что не просто насилуют её — оскверняют её, пачкают изнутри, душу её заливая грязью физиологической этой.

Стали движения его резкими, судорожными, последние следы намёка на ритм или контроль потеряв. Дыхание хриплое перешло в стоны прерывистые, животные. Впился он перстами в бёдра её, синяки оставляя, тело его напряглось, будто били его током.

— Камилла… — сорвался глас его в крик немой, агонии какой-то извращённой, торжествующей полный.

Почувствовала Элоиза, как внутри её нечто разрывается — не физически, но на уровне неком глубинном, душевном. Волна тёплая, густая заполнила её, и было ощущение сие столь же отвратительным, сколь и окончательным. Не было то просто семенем. Была то печать. Клеймо собственности, влитое в самое нутро её, метка, коую уже смыть нельзя.

Обрушился он на неё всей тяжестью своей, тяжёлый, липкий, безжизненный. Глава его пала ей на плечо, и лежал он так минуты несколько, судорожно вздрагивая, дыхание его вырывалось порывами хрипыми. Запах пота его, семени его, кожи его — всё смешалось в смрад удушливый единый, впитываясь в кожу собственную её, в простыни, в атмосферу самую комнаты.

Не двигался он. Просто лежал, безмолвный, и лежала Элоиза под ним, к ложу пригвождённая не только тяжестью его, но и осознанием леденящим душу того, что произошло. Не просто осквернил он тело её. Осквернил он самую суть её, и ныне грязь сия, вещество сие чуждое, враждебное, частью её было. Был взят бастион последний «я» прежнего её, и за стенами его зияла пустота лишь, спермой и тлением пахнущая.

Глава шестая. Глиняный сосуд

Свет, что пробивался сквозь портьеры тяжёлые, казался осквернённым и чужим. Не приносил он утешения, но лишь выхватывал из мрака следы ночи: простыни смятые, платье, скомканное на полу, и ту самую, липкую скверну внутреннюю, что навеки стала частью её.

Не двигалась Элоиза. Была она сосудом пустым, из коего выплеснули всё содержимое. Слёз не было. Лишь пустота густая, тягучая, в коей плавали обломки «я» прежнего её. Тщилась она вызвать в себе гнев, отвращение, страх — но ничего не происходило. Лишь онемение хладное, безжизненное.

Без стука отворилась дверь. В апартаменты её вошёл не слуга, но сам де Валанкур. Безупречно одетый в сюртук строгий, власы его были уложены, лик — свеж и спокоен. Нёс он в руках поднос небольшой с чашкой шоколада и выпечкой свежей.

— Доброе утро, — глас его прозвучал ровно, без тени хрипоты вчерашней или страсти. Поставил он поднос на столик прикроватный, скользнул взор его по ней, по белью смятому, но не задержался. — Принёс я тебе завтрак.

Назвал он её на «ты». Без разрешения, с интимностью лёгкою, привычною, от коей внутри у Элоизы нечто едва слышно щёлкнуло. Не ответила она. Просто взирала в окно.

— Первые часы — труднейшие, — продолжал он, подходя к камину и поправляя в нём полено щипцами. — Разрушение всегда болезненно. Но именно из праха возводится храм новый.

Обратился он к ней, очи бледные его изучали лик её с вниманием тем же, с каким взирал он вчера на тело её.

— Не взираешь ты на меня. Сие благо. Гордость её также сперва была немою. — Сделал он паузу. — Но постигла она в конце концов. Надеюсь, будешь ты мудрей.

Медлительно перевела Элоиза на него взор. Видела она его — прекрасного, собранного, в власти своей уверенного абсолютно. И в миг сей в пустоте, где пребывала душа её, родилось чувство новое первое. Не ненависть. Не страх. Понимание леденящее, абсолютное. Не видел сей человек в ней человека. Была она для него объектом. Материалом. И бороться с ним, протестовать, вопить — значило бы вести себя как глина неподатливая, кою надлежит размять сильнее. Было то бессмысленно.

Ждал он реакции её. Вызова, мольбы, слёз.

Вместо того уста её, сухие и потрескавшиеся, медлительно разомкнулись. Был глас чужим, низким и безжизненным, но слова были отчётливы.

— Желаю я принять ванну.

На лике его на мгновение мелькнуло нечто — не удивление, но скорее удовлетворение. Удовлетворение садовника, узревшего, что черенок привитый подал наконец признаки жизни.

— Разумеется, — кивнул он. — Распоряжусь я. После сего займёмся мы почерком твоим. Буквы её были размашистее. Надлежит исправить аккуратность сию излишнюю.

Вышел он, оставив её одну. Медлительно поднялась Элоиза с ложа. Ныло тело её, всякий мускул взывал о насилии вчерашнем. Подошла она к зеркалу. В поверхности затуманенной взирало на неё лицо бледное с кругами тёмными под очами. Но не было в очах сих уже паники. Была в них пустота, за коей начинала копиться сила новая, тёмная, незнакомая ей самой. Сила той, кому терять нечего. Сила глины, что постигла: единственный шанс её — позволить ваятелю вылепить из неё оружие, дабы единожды поразить его оружием сим в сердце.

Обратилась она от зеркала и медлительно, весьма медлительно, облеклась в платье то самое пепельное — цвет траура по себе самой. Ныне начиналась игра по-настоящему. И единственной ставкою её в игре сей была душа её собственная.

Стояла она посреди комнаты, и сквозь онемение в висках начинал стучать вопрос единственный: что дальше? Бытие простое в роли куклы сломленной было бессмысленным. Дабы выжить, нужна была цель. И обрела она её — не в бегстве, но в познании.

Подошла она к комоду, где лежали пожитки её жалкие. Под платками носовыми скромными нащупала она лезвие малое, тупое для штопора, кое подобрала когда-то в пансионе «на случай всякий». Ныне «случай» сей настал. Сокрыла она лезвие в складках платья.

Затем подошла она к столу письменному. Вчера был он пуст. Ныне лежал на нём лист бумаги плотной и перо. Приняла она перо в руки. Дрожали персты. Сжала она его так, что побелели кости. «Буквы её были размашистее». Значит, проверять будет он. Всякое движение её будет под наблюдением.

Обмакнула она перо в чернильницу и вывела на бумаге слово единое: «Камилла».

Был почерк неровным, неуверенным. Скомкала она лист и швырнула его в камин. Пламя жадно лизнуло бумагу. Взяла она лист новый. Вновь вывела: «Камилла». Уже лучше. Писала она имя сие вновь и вновь, заполняя строки, доколе не запачкались персты чернилами, а буквы не стали получаться почти что сами собою. Не просто тренировала она почерк. Впускала она в себя имя сие, творя его оружием своим. Если желал он, дабы была она Камиллой, станет она Камиллой самою совершенной, какую лишь мог он вообразить. Достаточно совершенной, дабы опустил он стражу свою.

В голове её, словно жемчужины чёрные, нанизывались обрывки речей его вчерашних. «Она также сперва сопротивлялась». «Поняла она в конце концов». Сравнивал он её с оригиналом на всяком шагу. Была то слабость его — вера слепая в повторяемость сценария.

Когда принесла служанка воду горячую для ванны, не отшатнулась Элоиза от неё, как от соучастницы. Кивнула она с безразличием ледяным тем же, с каким, верно, кивала сама Камилла. Пока лежала она в воде, смывая с кожи следы физические прикосновений его, работал разум её.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Говорил он о «ритуале», о «перерождении». Не был то просто каприз безумного. Была в действиях его система, пыл почти религиозный. Дабы победить его, надлежало понять правила игры его лучше, нежели он сам. И ключ сей лежал в месте единственном — в Зале Муз и в истории той, чьё имя повторяла она ныне как мантру.

Выйдя из ванны, была кожа её покрасневшей от воды горячей, но внутри пребывала она хладной. Облеклась она в платье пепельное и, взирая на отражение своё, поправила прядь власов так, как то, по представлениям её, могла бы свершить женщина с портрета — с небрежностью лёгкою, презрением граничащею.

Отворилась дверь. Стоял де Валанкур на пороге, готовый к «уроку» очередному. Пал взор его на персты, чернилами испачканные, на стопку листов исписанных на столе, и на устах его появилось нечто, улыбке почти подобное.

— Зрю я, начала ты без меня.

Медлительно обратилась Элоиза к нему. Не опустила она очи. Воззрела она на него прямо, вложив во взор свой пустоту всю, что скопилась у неё внутри.

— Обещал ты показать мне путь, — произнесла она тем же гласом чужим, безжизненным. — Так веди же.

Замер он на пороге, и вспыхнул в очах его огонь тот самый одержимости, коего добивалась она. Была покорность её иною — не рабскою, но вызовом, принятием правил игры его на поле его же. Было то именно, чего алкал он.

— Прекрасно, — прошептал он, простирая к ней руку. — Гряди. Ныне начнём мы с самого сердца.

Повёл он её не в гостиную и не в библиотеку, но вновь в коридор тот зловещий с галереей портретов неудавшихся. На сей раз не просто вёл он её мимо них. Остановился он пред одним — девицей с разрезом очей её, но с подбородком более мягким.

— Изабель, — произнёс он бесстрастно. — Продержалась она три месяца. Слабостью её была сентиментальность. Плакала она по ночам о семье своей. — Указал он на другую, с ямочкою на щеке. — Луиза. Упрямая. Слишком много вопрошала. Почерк её так и не обрёл лёгкости потребной.

Взирала Элоиза на лики сии, и хлад внутри её сжимался в кристалл твёрдый, острый. Показывал он ей не портреты. Показывал он ей кладбище. Не намёк то был, но урок прямой: предшественницы её потерпели неудачу. Были у них слабости. У неё их быть не должно.

— А та… что в комнате рядом? — тихо вопросила Элоиза, взирая прямо вперёд. — Та, что именуете вы супругой своей. Какова слабость её?

Замедлился де Валанкур на мгновение. Воздух вокруг них стал гуще.

— Слабостью её была иллюзия, что может она быть единственною, — ответил он, и в гласе его впервые прозвучала усталость лёгкая, опасная. — Возжелала она уничтожить память о Камилле, дабы занять место её. Но место Камиллы занять не может никто. Можно лишь… поддерживать его в готовности.

Достигли они Зала Муз. На сей раз не просто отворил он дверь. Отступил он на шаг, пропуская её вперёд.

— Войди, — молвил он. — Пребудь с нею наедине. Позволь духу её обрести тебя. Вернусь я через час.

Затворил он дверь, и осталась Элоиза одна в комнате круглой, безмолвной, пред портретом женщины, чьё имя носила она ныне. Не взирала она на картину тотчас. Медлительно обошла она комнату, проводя перстами по стенам хладным, ища щель, свидетельство любое, что есть здесь нечто более, нежели кажется. Были стены гладкими и монолитными.

Лишь тогда возвела она очи на Камиллу. Взирала та на неё с знанием тем же ядовитым. Шило в длани её было направлено прямо на Элоизу. И внезапно постигла Элоиза. Не был то просто портрет. Была то карта. Карта безумия его. Акониты, шило, взгляд вызывающий — всё то были подсказки к характеру, коий надлежало ей воплотить. Не просто кукла покорная, но оружие живое, опасное.

Подошла она ближе, дыхание её затуманило лак на картине.

— Что сделал он с тобою? — прошептала она к лику на портрете. — Как позволила ты ему сломить себя?

Но ответа не было. Лишь презрение молчаливое, высокомерное во взоре очей зелёных. И в презрении сем обрела Элоиза ответ свой. Дабы победить, надлежало стать ей не жертвой сломленною, но тою, кого страшился он более всего — копией идеальной, что превзойдёт оригинал. Копией, что вонзит ему в сердце шило его же собственное.

Выйдя из Зала Муз, несла она на лице спокойствие хладное, застывшее маскою. Минула она де Валанкура в коридоре с кивком кратким — достаточно, дабы удовлетворить ожидания его, но не более. Внутри же всё вопияло. Сцена с портретами-неудачниками и откровенность его о «супруге» прояснили ситуацию окончательно: дом сей — ловушка, из коей не выходят живыми.

Созрел план мгновенно, рождённый отчаянием.

Письмо.

Должно было оно отбыть сегодня, сейчас, пока уверен де Валанкур в сломленности её.

Вернувшись в комнату свою под предлогом боли головной, заперла она дверь на ключ. Дрожащими дланями разорвала лист чистый из тетради рабочей. Чернила — лишь его, иначе вызовет подозрения. Писала она сжато, без эмоций, лишь факты — самое ужасное:

«

Господину комиссару полиции. Имя моё — Элоиза Мартен. Удерживаюсь против воли в особняке «Обетованная Тень» господином де Валанкуром. В ночь на 26 октября была я им обесчещена. Одержим он почиющей Камиллой де Ламор и тщится превратить меня в неё. Супруга его законная, мадам де Валанкур, вероятно, также жертва. Молю о помощи. Страшусь за жизнь мою

»

.

Не упоминала она лезвие. Был то козырь её последний.

Ныне — адресат. Не ей же писать его. Рискнув всем, выскользнула она в коридор и украдкой пробралась в кабинет де Валанкура. Колотилось сердце так, что, казалось, слышно во всём доме. На столе его лежали конверты несколько с печатью гербовой. Один — от супрефекта округа. Идеально. Сокрыла она конверт и вернулась в комнату.

Подписав конверт, сокрыла она письмо за корсажем. Ныне — вестник. Слуга старый, Анри? Нет, преданность его хозяину была абсолютной. Служанка, Марта? Очи её пустые надежды не внушали.

Улыбнулась ей удача после ужина. Узрела она в окно отрока-садовника, подметавшего дорожки. Был он новым, юным, лик его ещё не обрёл маски каменной обитателей особняка.

На утро следующее изловила она его в саду, когда трудился он один, за изгородью живою высокою. Достав письмо, сунула она ему в длань вместе с монетою единственною, что удалось пронести с собою.

— Ради всего святого, — прошептала она, взирая ему прямо в очи, вкладывая во взор свой ужас весь. — Отнеси сие на почту. Никому не возвещай. Жизнь твоя также в опасности.

Отрок, испуганный, кивнул и сунул письмо за пазуху.

Глава седьмая. Акониты

Напряжение ожидания стало для неё пыткою новою. Всякий скрип колёс на подъездной дороге заставлял сердце Элоизы замирать. Всякий шаг за дверью казался шагом жандарма. Но проходили дни, а ничего не менялось. То ли письмо не дошло, то ли полиция местная была куплена, то ли… крик её о помощи сочли бредом безумной.

Надежда начала угасать, а с нею возвращался страх хладный, животный. Ожидание делало её уязвимою. Чувствовал де Валанкур нервозность её и, казалось, наслаждался сим.

— Ждёшь гостей? — спросил он как-то раз за обедом, и очи его с насмешкою скользнули по лицу её.

Заставила себя Элоиза улыбнуться — улыбкою тою же странною, безжизненною, что практиковала пред зеркалом.

— Жду я лишь тебя, — ответила она, и прозвучал глас её почти как у Камиллы с портрета — с игривостью лёгкою, ядовитою.

Брови его чуть приподнялись, и кивнул он, удовлетворённый. Но во взоре его прочла она не обман, но предостережение. Всё контролировал он. Даже надежду её.

В сей самый миг и постигла она: спасения извне не будет. Единственный союзник её в аду сем — та, что заперта в покое соседнем. Та, что ведала правду всю.

Случай представился поздно вечером. Уехал де Валанкур по делу срочному, как изрёк он, с имением связанному. Воцарилась в доме тишина тревожная, звенящая. Подождала Элоиза, пока шаги служанки затихнут в крыле дальнем, и выскользнула из комнаты своей.

Дверь в покои мадам де Валанкур была, как всегда, приоткрыта. Вошла Элоиза, сердце её колотясь, как птица в клетке. Была комната погружена в полумрак, пахла снадобьями и угасанием медленным.

Не спала мадам. Очи её, огромные, тёмные, были широко отверсты и взирали на Элоизу без тени удивления, будто ждала она её всё сие время. Рука её, худая и прозрачная, слабо пошевелилась на одеяле.

— Уехал он, — прошептала Элоиза, приближаясь. — Ненадолго. Должны вы помочь мне. Ведаю я, что не супруга вы ему. Кто вы? Что сделал он с вами?

Наполнились очи женщины печалью бездонною. Попыталась было заговорить она, но из горла её вырвался лишь звук хриплый, булькающий. Засветилось отчаяние во взоре её. Беспомощно воззрилась она на длани свои, затем на тумбочку у ложа.

Последовала Элоиза за взором её. На тумбочке стояли пузырёк со микстурою, стакан воды и… книга. Томик тонкий в переплёте кожаном. Приняла его Элоиза. Был то сборник стихов Бодлера.

Издала мадам де Валанкур вновь звук и сделала жест слабый, пишущий, в воздухе.

Ёкнуло сердце Элоизы. Листала она книгу, и наткнулись персты её на нечто, меж страниц зажатое. Не письмо. Не ключ.

Была то веточка засохшая, почерневшая. Аконит крошечный, ломкий. Цветок ядовитый тот самый, что был изображён на портрете Камиллы.

И в тот же миг всё встало на свои места. Предположение невероятное, чудовищное, кое ныне казалось правдою единственно возможною. Воззрилась она на женщину иссохшую в ложу, затем на цветок в длани своей.

— Вы… — глас Элоизы сорвался до шёпота. — Вы ли это? Вы — Камилла де Ламор?

В ответ наполнились очи женщины мукою такою и подтверждением горьким, беззвучным, что стало нечем дышать Элоизе. Не убил он её. Сохранил. Сломал, изуродовал, обратил в труп живой и держал при себе как напоминание, как экспонат самый ценный в коллекции своей. А её, Элоизу, готовил он на смену. Не духу Камиллы, но воплощению физическому её, кое вот-вот должно было окончательно истлеть.

Мадам — Камилла — с усилием нечеловеческим пошевелила перстом, указуя на книгу, затем на аконит, а потом медлительно, медлительно вознесла палец к виску своему и изобразила нечто, подобное уколу.

Было послание кристально ясным. Правда, кою искала она, была не в стене замурованной. Была она здесь, в комнате сей. И орудие мщения, кое искала она так отчаянно, приняла она ныне в длани свои. Было оно ядовитым, хрупким и подходящим идеально для женщины с портрета.

Выйдя из комнаты, сжимала она в длани аконит засохший. Был он колючим и ломким, как сама правда, кою постигла она лишь что. Сложилось в уме её всё в картину единую, чудовищную. Не убил он Камиллу. Обратил он её в сие — в существо немое, страдающее в покое соседнем, в напоминание вечное о власти своей.

Ныне план его с нею, Элоизой, обрёл смысл новый, ещё ужасающий более. Не просто воскресить дух желал он. Готовил он замену телу. Едва она, Камилла новая, будет «готова», станет старая, подлинная, не нужна ему. Участь её была предрешена. И роль её, Элоизы, в сем заключалась в том, дабы стать соучастницей, памятником живым вытеснению собственному.

Была мысль сия столь отвратительной, что на секунду вытеснила страх, оставив лишь ярость чистую, хладную. Более не была она просто жертвою. Была она пешкою в игре больной его с самим собою, и двигали ею по доске, дабы поставить мат фигуре иной, ещё несчастней.

Вернувшись в комнату свою, сокрыла она аконит в карманчик потайной платья, рядом с лезвием. Ныне было у неё два оружия. Одно — сталь хладная. Другое — знание сие. Но как использовать его? Возвестить де Валанкуру, что ведает она всё? Бессмысленно. Восхитится он лишь «проницательности» её и, возможно, ускорит процесс.

Нет. Надлежало ей играть глубже. Стать столь убедительною в роли своей, дабы привёл он сам её к финалу. К финалу тому, коий изменит она.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Когда вернулся де Валанкур, встретила она его в холле. Не опустила она очи, но подошла к нему с уверенностью тою же небрежною, что практиковала пред зеркалом.

— Отсутствовал ты вечность, — произнесла она, позволяя нотке капризной лёгкой прозвучать в гласе своём. — Становится дом сей невыносимо скучным без тебя.

Остановился он, изучая её. Мелькнуло в взоре его удивление, а затем — любопытство жадное, ненасытное.

— Скучным? — переспросил он. — Никогда не жаловалась Камилла на скуку. Обретала она… развлечения.

— Возможно, не с кем было ей их делить, — парировала Элоиза, обращаясь и уходя от него по коридору, чувствуя взор его на спине своей. — Показываешь ты мне лишь тени. Начинаю я жаждать… вещества.

Не обернулась она, но услышала смешок тихий, довольный его. Попали слова её точно в цель. Жаждал он признаков «пробуждения» её. И давала она их ему, вплетая в роль свою зёрна заговора подлинного. Заставляла она его веровать, что творение его оживает, даже не подозревая, что зреет внутри его воля собственная, независимая. Ненависть её к нему и жалость к той, что заперта в покое соседнем, сплелись в клубок единый, придавая игре её искренность пугающую, обжигающую.

Шла она по коридору, и казалось ей, что чувствует она на себе два взора. Один — жадный и оценивающий — следовал за нею сзади. Другой — надежды немой и ужаса полный — исходил из-за двери в покои мадам де Валанкур. И поклялась она себе в миг тот, что не станет экспонатом очередным в коллекции его. Станет она тем, кто разобьёт все витрины его вдребезги.

Войдя в комнату свою, притворила она дверь с видом таким, будто она изгнала его из пространства своего, а не наоборот. Колотилось сердце, но уже не от страха, а от адреналина. Слышала она, как шаги его замерли у двери её, а затем медлительно удалились. Давал он ей пространство, как садовник, дающий прививке прижиться.

Оставшись одна, прислонилась Элоиза к двери, тщася унять дрожь в коленях. Пугала её дерзость собственная. Но возымело сие действие. Клюнул он. Ныне главное — не сорваться, не выдать себя ни взглядом случайным единым, ни интонацией подобострастной какой. Должна была она

стать

Камиллой не только для него, но и для самой себя.

Подошла она к окну. Сгущались сумерки над парком, обращая его в море чёрное, бездонное. Где-то там был отрок-садовник. Получил ли он письмо её? Или ведал уже де Валанкур о нём? Мысль о том, что попытка единственная её позвать на помощь могла обратиться против неё, заставила её сглотнуть ком в горле. Нет, нельзя было более помышлять о сем. Ныне могла рассчитывать она лишь на себя саму.

Обратилась она и пристально воззрела на стену, смежную с комнатою мадам де Валанкур. Ныне, ведая, кем была женщина та на самом деле, стало молчание её оглушительным. Всякая тишина в доме сем была криком. Всякий взор — обвинением.

— Вытащу я тебя отсюда, — прошептала она в сторону стены, сжимая кулаки. — Не позволю я ему сделать со мною то же самое.

Подошла она к комоду и вновь обрела лезвие. Блеснуло оно в свете тусклом. Былo оно столь малым, столь хрупким против мощи всей де Валанкура и дома сего. Но то было всё, что имела она. Как и цветок ядовитый тот. Оружие надежды отравленной.

На утро следующее облеклась она в платье самое дерзкое из «Камиллиных» — тёмно-багровое, цвета крови запёкшейся. Спустилась она к завтраку, где ожидал её уже де Валанкур. Пал взор его на платье, и вспыхнуло одобрение в очах его.

— Сияешь ты сегодня почти, — заметил он, отодвигая для неё стул с учтивостью церемонною, коей не было прежде.

— Беспокоен был сон, — ответила она, восседая и поправляя складки платья. Движения её были плавными, почти ленивыми. — Снились мне акониты. Всюду росли они в комнате моей. Обвивали ножки ложа.

Замер он с ножом в длани. Напряжённым, внимательным стал лик его.

— И что же делала ты? — вопросил он, и прозвучала в гласе его жажда неподдельная.

Медлительно возвела Элоиза на него очи, позволив устам тронуться улыбкою едва заметною, загадочною.

— Срывала я их и плела венец. Был он столь тяжёлым… и столь хладным.

Приняла она чашку с чаем, делая вид, что не примечает, как взирает он на неё — с выражением тем, кое видела она лишь в Зале Муз. Выражением человека, коий зрит, как молитва его начинает сбываться. Веровал он. Веровал, что дух возлюбленной почиющей его и впрямь вещает через неё.

А восседала она напротив, с чаем хладным в длани и с огнём мщения ледяным в груди, и помышляла лишь об одном: сколько времени осталось у неё, прежде чем возжелает он не просто беседовать с призраком, но и прикоснуться к нему. И что совершит она с лезвием, сокрытым в складках платья её, когда миг тот настанет.

Глава восьмая. Урок милосердия

В ночь ту не сомкнула Элоиза очей. Образ женщины иссохшей в покое соседнем, кою почитала она ныне Камиллой, стоял пред нею во тьме, безмолвный и обвиняющий. Аконит, сокрытый в кармане, жёг кожу её, словно уголёк раскалённый. Спасти её. Во что бы то ни стало.

На утро следующее обрёл её де Валанкур в библиотеке. Не читала она, но просто восседала, устремив взор в окно, в дланях её был томик стихов — тот самый, что покоился в горнице «супруги».

— Задумчивою кажешься ты, — глас его прозвучал прямо за спиною её. Не вздрогнула она, лишь медлительно обратила главу.

— Слишком громки стали тени прошлого, — ответила она, взирая на него с вызовом тем, коий, как ведала она ныне, жаждал он в ней зреть.

Кивнул он, лик его пребывал невозмутимым, но в очах вспыхнула искра та самая интереса одержимого.

— Тогда пришла пора обратиться к источнику их. Гряди со мною.

Повёл он её не в Зал Муз, но к двери той самой, за коею таилась разгадка кошмаров всех её. Отворил он её без стука и впустил Элоизу внутрь.

Была комната такою же, как в памяти её: полумрак, воздух спёртый, дыхание тяжёлое. Лежала мадам де Валанкур на ложе, очи её были отверсты и полны ужаса того же немого.

Подошёл де Валанкур к ложу и остановился, взирая на женщину с выражением тем же, с каким взирал на портрет — с восхищением хладным, собственническим.

— Была она первою, кто попытался оспорить волю дома сего, — начал он, глас его был ровен и бесстрастен, как у лектора. — Вообразила она, что может заменить собою совершенство. Что любовь её мелкая, собственническая способна затмить пламя гения.

Сделал он паузу, давая словам проникнуть в сознание Элоизы.

— Ненавидела она Камиллу. Ненавидела сам воздух, коим дышала та. Ночью одною проникла она в Зал Муз с лампадою и ножом. Возжелала она уничтожить портрет, вырезать ему очи, спалить его.

Слышала Элоиза, как кровь отхлынула от лика её. Взирала она на женщину немую, и та медлительно, почти неприметно, покачала главой.

Нет

, гласил сей жест.

Ложь сие

.

— Застал я её на месте преступления, — продолжал де Валанкур, не внемля сему протесту безмолвному. — Пламя уже лизало раму. И постиг я тогда: наказание должно быть… симметричным. Если жаждет она уничтожить сущность чужую, должна сущность собственная её быть уничтожена.

Шагнул он ближе к ложу, и тень его покрыла лик мадам де Валанкур.

— Болезнь не случилась с нею сама собою. Стала она орудием справедливости высшей. Стёрла она разум её, оставив лишь оболочку — напоминание вечное о цене, кою платят за зависть и кощунство.

Стояла Элоиза, не в силах пошевелиться. Были речи его отвратительны, но ложились они на почву подготовленную догадок собственных её, созидая логику чудовищную, но безупречную. Да, способен был он на такое. Да, объясняло сие всё: и состояние её, и одержимость его, и стремление его сотворить Камиллу новую, послушную.

— И ныне… — прошептала она, — готовишь ты ей замену.

Обратился де Валанкур к ней. Не было на лике его ни злобы, ни раскаяния. Лишь принятие спокойное.

— Всё в доме сем должно служить цели высшей — сохранению красоты. Исполнила она роль свою, став предостережением. Ныне подходит роль её к концу. А твоя — начинается.

Вышел он из комнаты, оставив Элоизу наедине с женщиной, кою почитала она ныне Камиллой замученной. Подошла Элоиза к ложу и медлительно, почти ритуально, опустилась на колени. Приняла она в длани свои руку хладную, иссохшую.

— Не позволю я сему случиться, — прошептала она, взирая в очи бездонные, муки полные. — Вытащу я тебя отсюда. Сбежим мы вместе.

В ответ дрогнули слабо персты в длани её, сжались. Было ли то согласием? Или предостережением последним, отчаянным? Не ведала Элоиза. Ведала она лишь одно: притворство её более не было игрой. Стало оно клятвой. Клятвой мщения за ту, что лежала пред нею, и спасения для них обеих. И для сего готова была она на всё. Даже стать призраком тем, в коий пытался он так отчаянно превратить её.

Выйдя из комнаты, объяла её ясность странная, хладная. Была у неё ныне не просто цель выжить. Была у неё миссия. Всякий шаг её, всякое слово, к де Валанкуру обращённое, всякий жест Камиллы отработанный — всё то было кирпичиком в стене, кою возводила она меж ним и жертвами его.

Их

жертвами.

Отыскала она его в кабинете. Стоял он у окна, наблюдая, как гонит ветер по парку листья сухие последние.

— Прав был ты, — молвила Элоиза, останавливаясь на пороге. Звучал глас её твёрдо, без отстранённости прежней. — Видеть её… дало сие мне понимание. Не желаю я разделить участь её.

Медлительно обратился де Валанкур. Читалось во взоре его удовлетворение, но и настороженность.

— И что же постигла ты?

— Постигла я, что сопротивление бесполезно. Но и подчинение простое — удел слабых. Не желаешь же ты копию слабую? Желаешь ты… силу. — Ступила она вперёд, позволив лику своему оживиться тенью энергии той самой опасной, ядовитой, что источал портрет. — Не буду я бороться с тобою. Буду я бороться

за

то, дабы стать достойною наследия. Но требую я помощи твоей. Должен ты научить меня

всему

. Не только манерам и почерку. Должен ты научить меня

быть

ею. Подлинно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Изучал он её с интересом нескрываемым. Была то нота новая в дуэте их — не покорность, но требование. Амбиция. И сие, видела она, пленяло его более, нежели покорность пассивная какая.

— Чему, по-твоему, должен я научить тебя? — вопросил он, скрестив руки на персях.

— Гневу её, — без колебаний ответила Элоиза. — Ярости её. Показываешь ты мне лишь эстетику её. Манеры её изящные. Но на портрете… сжимает она шило. Взирает она на мир с презрением. Скрываешь ты от меня тень её. А желаю я и свет, и тень. Иначе буду я лишь подобием бледным. И в конце концов… разочаруешься ты во мне, как в той, что за стеною.

Замер он. Стал воздух в кабинете густым и тяжёлым. Играла она с огнём, предлагая ему то, о чём, возможно, мечтал он, но страшился выпустить на волю — не просто куклу, но демона, созданного по чертежам его же.

— Тень её… — произнёс он слово сие с трепетом почти религиозным. — Сожгла бы она тебя изнутри.

— Пусть, — парировала Элоиза. — Не в сем ли суть её? Быть пламенем? Предпочитаю я сгореть, нежели истлеть медленно в образе марионетки бездушной.

Затянулось молчание. Подошёл он к ней так близко, что почувствовала она исходящий от него хлад.

— Хорошо, — наконец прошептал он. Горели очи его огнём странным, двойным — страхом и вожделением. — Обретёшь ты тень её. Но ведай: единожды выпустив её, не сможешь ты запереть обратно. Поглотит она тебя.

— Меня или ту, что была я? — Удержала Элоиза взор его, не моргнув. — Не в сем ли цель, не так ли?

Не ответил он. Но в улыбке его было всё, что ведать надлежало ей. Возымела ставка её действие. Была дверь в крыло самое тёмное безумия его приоткрыта ныне для неё. И готова была она войти внутрь, дабы, познав природу чудовища, обрести способ уничтожить его. Всё, что нужно было ей ныне, — время. И возможность проникнуть вновь в покой супруги, дабы возвестить ей, что план спасения приведён в действие.

Выйдя из кабинета, ощутила она победу хрупкую. Был разум её занят выстраиванием стратегий новых, опасных, когда пал взор её на Анри, слугу старого, отиравшего пыль с вазы в холле. Двигался он с неторопливостью обычной, но на лике его обычно бесстрастном застыла маска странная, почти скорбная. В дланях его, средь тряпок и пузырьков с полиролью, лежал клочок бумаги небольшой, смятый.

Сердце её на мгновение остановилось. Узнала она бумагу сию. Была то обёртка от леденцов, кою использовала она в спешке и от бедности как черновик для письма. На краю, едва заметным, остался след от пера её.

Анри, приметив взор её, медлительно возвёл главу. Встретились очи его с очами её, и не было в них ни удивления, ни упрёка. Лишь покорность судьбе бездонная, усталая.

— Несчастный случай в саду, мадемуазель, — произнёс он гласом глухим, эмоций лишённым. — Отрок новый. Сорвался с лестницы, обрезая ветви сухие. Пал на дорожку гравийную… Глава. Свершилось всё столь быстро.

Разжал он персты, и узрела Элоиза, что была бумажка в пятнах тёмных, засохших. Были они цвета ржаво-коричневого и напоминали отчётливо кровь. Не было то случайностью. Было то посланием. Наглядным и недвусмысленным.

— Распорядился господин де Валанкур оказать семье… помощь финансовую, — продолжил Анри, персты его сжали бумажку окровавленную, и убрал он её в карман фартука своего. — Дабы избежать пересудов ненужных. Милостив он весьма.

Не дрогнула в гласе его ни единая нотка. Просто констатировал он факт, как погоду. Стояла Элоиза, не в силах пошевелиться, чувствуя, как уходит пол у неё из-под ног. Не страх объял её ныне, но нечто худшее — понимание западни своей полное, абсолютное. Не придёт помощь никакая. Никогда. Полиция, закон, мир внешний — всё то было иллюзией, власти не имеющей в пределах стен сих. Действовали здесь лишь законы его. И цена неповиновения в них была проста и ужасна — смерть.

Кивнула она Анри, не в силах изречь ни слова, и медлительно, весьма медлительно, пошла по коридору, оставляя за спиною слугу и сообщение его, душу леденящее. Планы её, надежды её, клятва спасти Камиллу — всё то явилось вдруг игрою детскою в песочнице на краю пропасти.

Достигла она комнаты своей, затворила дверь и прислонилась к ней спиною. Дрожь, кою подавляла она так тщательно, вырвалась наконец наружу, сотрясая тело её. Сжала она кулаки, чувствуя, как упирается лезвие в складках платья в ладонь её. Был оно столь малым. Столь ничтожным против машины смерти, в кою обратился дом сей.

Осталась она одна. Совершенно одна. И единственным исходом из ловушки сей было ныне либо приять судьбу свою и стать пленницей вечною в роли Камиллы, либо свершить шаг столь жестокий и окончательный, от коего содрогнулся бы сам де Валанкур. Была мысль сия ужасна. Но мысль о вечности, проведённой в коллекции его, была ужаснее ещё.

Глава девятая. Обряд осквернения

Боль, тупая и мерная, отдавалась в самой сокровенной глубине её естества. Элоиза восседала на нём, откинув главу назад и устремив неподвижный взор в бархатный полог ложа. Чресла её двигались с механическою, заученною податливостью, коей он от неё требовал. Всякое движение было актом самоуничтожения.

Длани его, хладные и цепкие, покоились на стане её, направляя её, словно рукоятки марионетки.

— Взирай на меня, — глас его снизу был ровен, но слышалась в нём привычная властная нота.

Медлительно опустила она взор. Лик его в полумраке являлся бледным пятном. Бледные очи наблюдали за нею с тем же отстранённым, аналитическим выражением, с каким взирал он на портреты в коридоре своём. Не было в них страсти. Лишь оценка. Удовлетворение от того, что материал обрёл наконец потребную пластичность.

— Никогда не смыкала она очи, — прошептал он, и персты его впились в кожу её. — Всегда горел в её взоре огонь. Даже в сем. Особенно в сем.

Постигла Элоиза, чего желает он. Желал он не просто тела её. Желал он зреть в очах её отражение того самого демонического огня, что пылал в очах Камиллы с портрета. Желал он, дабы унижение её было не пассивным, но яростным, дабы боль её была не жертвенною, но гневною.

Принудила она себя изменить выражение лика. Напрягла мускулы, дабы движения её из покорных стали властными. Взирала она на него свысока, тщась вложить во взор свой всю ненависть, всю ярость, всё отвращение, что клокотало внутри. Вообразила она, что чресла её — тиски, что тело её — орудие пытки.

И возымело сие действие. Расширились очи его, вспыхнула в них та самая искра, коей алкал он так. Участилось дыхание его.

— Да… — вырвалось у него с хриплым придыханием. — Вот так… Вот она…

Тошнило её от сего спектакля, от сего соития двух лицедеев, играющих роли давно умершие. Чувствовала она, как душа её, и без того истерзанная, окончательно отрывается от тела и парит под сводом, взирая на то, как оболочка физическая исполняет сей грязный обряд.

Когда же издал он наконец короткий, сдавленный стон и тело его обмякло под нею, замерла она, всё ещё восседая на нём, чувствуя липкий пот на коже своей и его — на своей.

Лежал он с закрытыми очами, на лике его застыло выражение почти благоговейного удовлетворения.

— Идеально, — прошептал он, не отверзая очей. — Наконец-то… идеально.

Отверз он очи, и читалась в них странная, неутолённая жажда. Власть над телом её уже не приносила прежнего триумфа. Требовалось ему более. Глубже.

Резким движением ударил он её по заднице. Звук был громок, пошёл, разрывал иллюзию ритуала. Боль, острая и унизительная, заставила её вздрогнуть.

— Не изрекал я, что завершил, — глас его приобрёл низкие, влажные нотки. — Скачи далее. Довольно сей театральной неги. Желаю я зреть, как опустошаешь ты себя ради меня. Добейся своего. И моего.

Почувствовала Элоиза, как внутри всё сжимается в ледяной ком. Было сие уже не просто насилие. Было то принуждение к подлинному, физиологическому самоосквернению. Заставить тело своё откликнуться, достичь той грани, где кончается притворство и начинается животная реальность.

Закусила она губу до крови и возобновила движения, лишённые отныне всякой намётанной грации. Была то грубая, почти яростная работа мускулов, всякое мгновение коей отзывалось в ней волною жгучего стыда. Ненавидела она его. Ненавидела тело своё, что начинало предательски откликаться на сей навязанный ритм. Ненавидела тот низкий, довольный стон, что вырвался из груди его.

— Да… вот так… — персты его впились в бёдра её, помогая, подстёгивая. — Выжми из себя всё. Стань пустою. Дабы мог я наполнить тебя чем-то новым.

И когда тело её собственное, преданное и сломленное, достигло наконец мучительного, нежеланного пика, издала она тихий, сдавленный крик — не удовольствия, но агонии. В сей самый миг вошёл он в неё резко, с новою силою, кульминация его наложилась на её, смешавшись воедино в акте абсолютного, физиологического порабощения.

Провалился он на спину, тяжело дыша. Застыла Элоиза над ним, чувствуя, как по внутренностям её растекается тёплая, густая волна семени его. Печать. Клеймо. Наполнение.

Лежал он с закрытыми очами, на лике его застыло выражение глубочайшего, почти духовного удовлетворения.

— Ныне… ныне готова ты, — выдохнул он. — Пустота заполнена. Глина ждёт последнего обжига.

Отверз он очи и воззрился на неё. Взор его был чист, почти ясен.

— Облекись. Спустимся мы в святилище. Туда, где обитает она. Подлинная.

Восстал он с ложа, движения его были плавны и исполнены странной, торжественной энергии. Осталась Элоиза сидеть, ощущая липкую влагу меж бёдер и дрожь в ослабевших мускулах. Казалось, вывернул он её наизнанку, и стала она ныне всего лишь пустою оболочкою, готовою приять любую форму, кою пожелает он.

— Не заставляй себя ждать, — произнёс он, уже стоя у двери. Фигура его в полумраке казалась неестественно высокой. — Ненавидит она неточность.

Затворилась дверь. Медлительно, словно автомат, сползла Элоиза с ложа. Едва держали её ноги. Подошла она к умывальнику и плеснула себе в лик воды ледяной, но не могла смыть ощущение прикосновений его, семени его, власти его. Воззрилась она в зеркало. Взирало на неё бледное лицо с тёмными кругами под очами. Но в глубине зрачков не было уже паники. Был хлад. Пустота, кою жаждал он заполнить так.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Облеклась она в первое попавшееся платье — тёмно-зелёное, цвета хвои в сумерках. Висело оно на ней мешком. Дрожали руки её, застёгивая пуговицы.

В коридоре ожидал он её уже, замерший, как изваяние. В дланях держал он единственную свечу, пламя коей отбрасывало на стены прыгающие тени.

— Гряди, — молвил он и обратился, не удостоверяясь, следует ли она за ним.

Двигались они по тёмным коридорам, миновали залы парадные и свернули в проход узкий за кухнею, коего не примечала Элоиза прежде. Становился воздух всё холоднее и затхлее. Остановился он пред дверью неприметною, железом обитою, сокрытою в нише за драпировкою тяжёлою.

— Запомни, — обратился он к ней, и пламя свечи озарило снизу лик его, делая его подобным маске демона. — То, что узришь ты, изменит тебя. Окончательно. Отречься будет нельзя.

Повернул он ключ железный тяжёлый в замке. Со скрипом отворилась дверь, выпустив волну воздуха ледяного, камнем пахнущего, пылью и чем-то сладковато-гнилостным.

— Войди и узри лик той, чьё место займёшь, — прошептал он, отступая в тень и пропуская её вперёд. — Узри Камиллу де Ламор истинную.

Переступила Элоиза порог, и объял её холод леденящий. Свеча в длани де Валанкура выхватила из мрака помещение подземное небольшое — склеп. Стены из камня грубого, пол земляной.

И в средоточии, на постаменте каменном, стоял саркофаг стеклянный.

Сделала она шаг, потом другой, стали ноги её ватными. Не желала она взирать, но не могла остановиться.

Внутри саркофага, в полумраке, покоилась женщина. Власы её каштановые были уложены в причёску сложную, на лике застыло выражение высокомерное, спокойное. Над устами её алела родинка крошечная. Облечена была она в платье пышное цвета увядшей розы. В сложенных на персях дланях сжимала она букет аконитов засохших.

Была то Камилла. Та самая, с портрета. Но не живая, не сошедшая с холста. Мёртвая. Идеально, неестественно сохранённая.

— Не мог я позволить земле коснуться её, — глас де Валанкура прозвучал у самого уха её. Стоял он сзади, дыша ей в власы. — Вечными должны быть творения искусства великие. Обрёл я способ. Соли бальзамирующие, травы особые… Здесь она, с нами. Всегда.

Взирала Элоиза на восковой лик усопшей, и рухнули все догадки прежние её в единое мгновение. Не была женщина в горнице наверху Камиллой. Была она кем-то иным. Предшественницей. И её, Элоизу, готовили не просто на смену супруге живой. Готовили её занять место сей женщины мёртвой. Стать спутницей вечною в склепе сем.

— Зачем… — глас её сорвался до шёпота. — Зачем я тебе… коли она здесь?

— Ибо картина — лишь отражение, — страстно прошептал он. — Мумия — лишь оболочка. Нужно мне дыхание. Нужна жизнь, что будет танцевать в такт памяти её. Станешь ты плотью духа её. Будешь ты говорить словами её, дышать волей её. А она… — простёр он руку и почти с нежностью коснулся стекла саркофага, — …будет она идеалом вечным, на коий равняться станешь ты. Будете вы единством совершенным. Жизнь и смерть, застывшие в танце вечном в доме моём.

Безумие речей его было столь чудовищным, столь грандиозным, что не осталось у Элоизы сил даже на ужас. Стояла она, взирая на лик мёртвый женщины, что стал причиною всех страданий её, и постигала — ожидает её участь куда страшнее, нежели могла она вообразить. Не просто стереть личность её желал он. Возжелал он сделать её рабой вечною призрака.

Резко обратил он её, прижав спиною к стеклу хладному саркофага. Холод ледяной пронзил ткань тонкую платья, заставив её вздрогнуть. За стеклом, в сантиметрах от затылка её, пребывало лицо восковое, недвижное Камиллы.

— Почувствуй её, — прошептал он, дыхание его опаляло шею её. — Да станет она свидетельницей посвящения твоего окончательного.

Одной рукою прижимал он её к саркофагу, другою грубо вздёрнул подол платья. Вжалась Элоиза в стекло холодное, тщась отстраниться, но то было невозможно. Длани её беспомощно скользили по поверхности гладкой, запотевшей от дыхания её. Плыли пред очами её тени от пламени прыгающего свечи, падавшего на лик мумии, и казалось ей, что уста Камиллы тронула улыбка та самая ядовитая.

Вошел он в неё резко и глубоко, и толчок сей буквально вбил её в саркофаг. Всякий последующий удар отдавался эхом в стекле и в костях её. Слышала она дыхание тяжёлое его, чувствовала руки потные его на коже своей и не могла отвести взор от очей мёртвых Камиллы, кои, казалось, взирали прямо на неё. Взирали с любопытством хладным и одобрением.

— Видит она нас, — хрипло изрёк де Валанкур, движения его становились всё неистовее. — Видит она, как плоть новая её оживает на очах её. Как становишься ты частью места сего. Навеки.

Сомкнула Элоиза очи, но не помогало то. Чувствовала она холод смерти за спиною и жар унижения внутри. Был то акт самый чудовищный в жизни её — соитие с безумием на могиле жертвы предыдущей его, под взором пристальным женщины, чьё место занять должна была она. В миг сей постигла она окончательно: нет исхода из склепа сего. Есть лишь путь вниз, во тьму кромешную одержимости его, где стираются все грани меж живым и мёртвым.

Входил он в неё с силою жестокою, размеренною, всякий толчок заставлял стекло саркофага слабо вибрировать. Вжималась Элоиза в поверхность холодную, персты её бессильно скользили по стеклу гладкому, за коим покоилась женщина мёртвая.

— Чувствуешь её, Камилла? — шёпот хриплый его разрывал тишину склепа. — Так близко она… Дышит дыханием твоим… Взирает очами твоими…

Одна рука его сковывала бёдра её, другая впилась в плечо её, пригвождая к месту. Тело его с стуком глухим ударялось о ягодицы её, влажные от пота. Был воздух густым и спёртым, сексом пахнущим, пылью и запахом сладковатым тления, исходящим от саркофага.

— Ты её… вся ты её… — наклонился он вперёд, зубы его сомкнулись на плече её, оставляя след красный. Боль была острою и живою, единственным якорем в кошмаре сем. — Входит она в тебя… через меня… Наполняет тебя…

Ускорил он движения, стало дыхание его прерывистым, стоны животные вырывались из груди его. Чувствовала Элоиза, как по внутренней стороне бедра стекает нечто тёплое и липкое — пот его, слёзы её, унижение её.

— Изреки… изреки имя моё, Камилла… — требовал он, глас его сорвался на ноту высокую, почти истеричную. — Изреки «Рафаэль»!

Молчала Элоиза, стиснув зубы, но резко дёрнул он её за власы, запрокинув главу её.

— Изреки! Рафаэль!

— Ра… Рафаэль… — выдохнула она, имя было подобно стону, молитве и проклятию вкупе.

Сие, казалось, свело его с ума. Зарычал он, толчки его стали хаотичными, резкими, почти рвущими.

— Да… моя… моя Камилла… плоть моя прекрасная, гнилая…

Издал он стон долгий, сдавленный, и почувствовала Элоиза, как волна тёплая вновь наполняет её, смешиваясь с потом его и болью её. Обрушился он на неё всей тяжестью, прижимая её к саркофагу, тело его судорожно вздрагивало.

Стояли они так минуты несколько — он, тяжело дыша ей в шею, она, пригвождённая к гробнице стеклянной. Потом медлительно отстранился он, персты его дрожали, застёгивая штаны.

— Ныне едины вы, — прошептал он, взирая поверх плеча её на мумию. — Плоть и дух. Жизнь и смерть. Симметрия идеальная.

Сделал он шаг назад, очи его блестели в полумраке блеском лихорадочным. Медлительно сползла Элоиза по стеклу на пол каменный, не в силах держаться на ногах. Сидела она, обхватив колени, спиною к саркофагу, и слышала, как шаги его удаляются по ступеням каменным. Дверь в склеп с грохотом захлопнулась.

Поглотила её тишина. Влага липкая медлительно стекала по бедру её. Холод от саркофага проникал в кости. А где-то в глубине сознания, словно отголосок, звучало имя, кое ненавидела она более всего на свете. Камилла. Было оно повсюду — в воздухе, в теле её, в самом существе её. И постигала она, что имя сие стало ныне и темницею её, и приговором её.

Глава десятая. Венец из праха

Холод склепа, пронзительный и влажный, впился в самую сердцевину её существа, став неотъемлемой его частью. Элоиза не ведала, как покинула сие каменное логово, как её ослабевшие, чуждые ей члены вознеслись по узкой витой лестнице. В сведённых судорогой пальцах она сжимала иссохшие, безжизненные стебли. Акониты. Сей яд, что произрастал во тьме сей обители, вскормленный её пороками. Сей яд, что ныне стал её последним прибежищем.

Переступив порог своей комнаты, она услышала, как дверь с тихим щелчком затворилась, отделив её от кошмара, что таился внизу. Здесь, в привычном полумраке, последние капли сил оставили её. Припав к косяку, её исторгло — беззвучно, судорожно, одной лишь желчью, горькой, как полынь. Слёз не было. Они остались там, внизу, на холодном стекле гроба.

Подойдя к умывальнику, она узрела в зеркале призрачное, смутное отражение. Измождённый лик, синева под очами, уста, распухшие от укусов. Но в глубине зрачков, где прежде обитал ужас, ныне зияла пустота, жаждущая наполнения. Пустота, коей он так алкал. Что ж, она наполнит её. Но не его безумием. Пламенем.

Пальцы её, холодные и неуверенные, развязали шнуровку платья. Ткань, пропахшая потом, страхом и им, безжизненно шлёпнулась на пол. Представ нагой пред зеркалом, она видела, что тело её стало картою перенесённых унижений. Синцы на бёдрах, следы перстов на запястьях. Проведя ладонью по коже, она ощутила мурашки, но впервые не содрогнулась. Сие более не было её телом. То была оболочка. Орудие.

Облекшись в чистое платье — простое, тёмно-серое, словно пепел, — она воссела пред туалетным столиком и приняла в руки акониты. Стебли их были хрупки, цветы — бархатисты и смертоносны. И принялась она плести. Медлительно, тщательно, с неким странным, почти обрядовым спокойствием. Персты её, помнившие его прикосновения, ныне скручивали ядовитые стебли, сплетая их в тонкий, зловещий венец. Чашечки цветов, усеянные шипами, обратила она внутрь, дабы касались они кожи чела. Всякое движение было обдуманно. Всякий узел — обетом.

Ведала она, яд аконита проникает сквозь кожу. Вызовет онемение, головокружение, паралич, а затем угасит сердце. То был исход её. Последний, отчаянный жест непокорства. Но прежде, нежели отбыть, увлечёт она за собою и его. И сей дом. Весь сей проклятый дом.

Возложив венец на главу, ощутила она, сколь он невесом, но сколь отчётливо давили на кожу острые лепестки. Первая весть конца. Взглянула в зеркало. Смотрела на неё не Элоиза. И даже не Камилла. Взирало нечто третье — хладная, бездушная личина мщения, увенчанная цветами смерти.

В сей миг в дверь воззвали. Три отмеренных, властных удара. Его удара.

— Выходи, — прозвучал глас его, ровный и уверенный. — Церемония ждёт. Не томи свою предшественницу.

Медлительно обратилась она к двери, и венец на главе её поколебался, напомнив о хрупкой своей смертоносности. Взор её был устремлён в пустоту, но внутри всё было напряжено, будто тетива пред разрывом.

Дверь отворилась. Де Валанкур стоял на пороге, залитый светом из коридора. Облечённый в камзол чёрного бархата, бледный лик его казался парящей маской. Очи его, привыкшие к страху и покорности во взоре её, на мгновение встретились с её пустым, бездонным взглядом, и мелькнуло в них нечто — не беспокойство, но жадное любопытство.

— Ты… преображена, — произнёс он, и глас его прозвучал тише обычного.

Элоиза не ответила. Ступив вперёд, он инстинктивно отступил, давая ей путь. Минула она его, не глядя, чувствуя его взор на своей спине, на тёмном венце в её власах. Шла она по коридору, и стопы её были беззвучны, будто и впрямь стала она призраком.

Настигнув её, зашагал он рядом, но не вместе. Витала меж ними новая, незримая стена.

— Не вопрошаешь, куда держим путь, — прервал он молчание.

— Сие не имеет значения, — отозвалась она тем же монотонным, безжизненным гласом. И то была истина.

Привёл он её не в Зал Муз, но в пространную гостиную, доселе ею не виданную. Поко́й сей был залит светом сотен свеч, отражавшихся в хрустальных подвесках люстр. Витал в воздухе тяжкий, сладкий аромат — смесь ладана и увядших роз. В средоточии комнаты стоял единственный стул, обращённый к портрету Камиллы, сюда перенесённому. А у стены, в своём кресле, восседала та, другая. Та, что некогда была Элоизой до неё. Очи её, живые и полные немого ужаса, были прикованы к венцу на главе Элоизы. Казалось, она одна ведала, что сие значит.

Де Валанкур приблизился к портрету с благоговейным трепетом.

— Вот он, — прошептал он, — миг истины. Взор в очи вечности. — Обернулся к Элоизе. — Воссядь.

Покорно заняла она место на стуле. Прямая спинка впивалась в лопатки. Взирала она на портрет, на хладную, насмешливую улыбку Камиллы, на шило в длани её. И впервые не ощущала страха. Лишь странное, почти родственное понимание.

— Ныне, — глас де Валанкура воззвучал громче, обретая пафос проповедника, — стирается последняя грань. Тень обретёт плоть. Память — глас. Прошлое — настоящее.

Подошёл он к ней сбоку, тень его пала на неё.

— Но прежде, нежели принять имя новое, должна ты доказать верность свою. Отречение от всего, чем была.

Простёр он длань, и в оной лежал её собственный, жалкий, испачканный чернилами листок — то самое послание о помощи, что стоило жизни отроку-садовнику.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Сожги его, — приказал он, указуя на высокую канделябру, рядом стоявшую. — Сожги надежду свою никчёмную. И стань тем, кем рождена быть в сем доме. Навеки.

Медлительно возвела Элоиза очи с портрета на лик его. Взоре его плясали отсветы пламени — торжествующие и властные. Ждал он последнего унижения её, финального акта самоотречения, что навеки прикуёт её к сему дому.

Простёрла она руку и приняла смятый листок. Бумага была шершавой, чернила слегка отпечатались на перстах её. Чувствовала она на себе два взора: пламенеющий взор де Валанкура и немой, отчаяния полный взор женщины в кресле.

— Сожги его, — повторил он, и в гласе его зазвучала сталь.

Восстала Элоиза. Движения её были плавны, почти сонны. Подошла к канделябре. Пламя одной из свеч колыхалось пред нею, словно живое существо. Замедлила она взор на почерке своём, на крике о помощи, что обратился в смертный приговор невинному. То была не просто бумага. То была жизнь её прежняя. Немощь её.

Медлительно, почти нежно, поднесла она уголок листа к огню.

Бумага вспыхнула мгновенно, яростным жёлтым языком. Пламя поползло вверх, пожирая слова, буквы, имя её, надежду её. Яркий свет озарил лик её, и в сей миг узрел де Валанкур в очах её не покорность, но нечто иное. Нечто твёрдое и хладное, как лёд.

Не отбрасывала она горящий клочок. Держала его, доколе пламя не стало опалять персты её. Лишь когда огонь почти коснулся кожи, разжала она пальцы, и пепел, словно чёрный снег, медлительно осыпался на пол.

Обратилась она к нему. На перстах её остался чёрный ожог, малое клеймо, но лик её был спокоен.

— Надежда сгорела, — произнесла она тихо. — Что осталось?

Взирал он на неё, и торжество его постепенно сменялось странною, невнятною ему тревогой. Была она слишком спокойна. Слишком пуста.

— Осталась истина, — молвил он, тщася вернуть контроль. — Ты — Камилла. А Камилла… принадлежит сему дому. И мне.

Ступил он к ней, длань его простёрлась, дабы коснуться лика её, венца её.

И в сей миг улыбнулась она. Та самая улыбка, что была на портрете — ядовитая, высокомерная, смертного знания полная.

— Нет, Рафаэль, — глас её был тихим шелестом. — Сей дом… принадлежит мне.

Повисли слова её в воздухе, хладные и острые, как осколки стекла. Замер де Валанкур с простёртою дланью, персты его застыли в сантиметре от ядовитого венца. Тревога в очах его сменилась вспышкою гнева.

— Забыла ты место своё! — глас его прорвался, утратив привычную властную ровность. — Я вылепил тебя из глины! Я вдохнул в тебя жизнь!

— Вдохнул ты в меня смерть, — парировала Элоиза, не отступая. Взор её был прикован к лику его, но чуяла она всякую свечу в покое, всякую тень, всякую щель в полу. — Наполнил ты меня ею. До краёв. И ныне… — медлительно вознесла она руку и коснулась перстами цветка аконита в венце своём, — …готова я возвратить долг.

Резко дёрнула она главою, и венец съехал набок, впиваясь шипами в кожу виска. Острая, жгучая боль пронзила её, а за нею последовала волна тошноты и головокружения. Творил яд дело своё.

— Что свершила ты? — прошептал он, и в гласе его впервые прозвучал подлинный, животный страх. Отшатнулся он, очи его выхватили из полумрака почерневшие, ядовитые лепестки.

— Надела я корону, кою ты мне предназначил, — глас Элоизы начал терять силу, становясь глухим и отдалённым. Тело её медлительно немело, но разум пылал ясностью обречённого. — Возжелал ты сделать меня королевою сего склепа? Что ж… приемлю я дар твой. Но всякая королева имеет право на последнее слово. Слово моё — огонь.

И с последними силами, покачиваясь, ступила она к массивной канделябре и с размаху низринула её.

Медное сооружение с грохотом низверглось на паркет. Раскалённый воск брызнул во все стороны, а языки пламени с шипением и треском переметнулись на сухие ковры и шёлковые портьеры. Оранжевый свет залил покои, выхватывая из тьмы искажённое ужасом лицо де Валанкура и безмолвный, воспалённый взор женщины в кресле.

— Безумная! — возопил он, но глас его потонул в нарастающем гуле огня. Устремился он было к портрету, но стена пламени уже отрезала ему путь.

Элоиза стояла, опираясь о спинку кресла, и взирала на пляшущие тени. Яд аконита струился по жилам её, вызывая немощь и странное, отрешённое спокойствие. Видела она, как де Валанкур, отчаявшись спасти полотно, ринулся к ней, лик его искажён был гримасою ярости и боли.

— Всё кончено, Рафаэль, — глас её был едва слышен сквозь треск пожара.

— Ничто не кончено, доколе я жив! — был он уже рядом, персты его впились в плечи её, сотрясая её. — Я создал тебя, и я уничтожу!

В сей миг рука её скользнула в складки платья. Персты обрели знакомую хладную рукоять сокрытого кинжала. То было не просто лезвие. То был обет, данный самой себе в ночи отчаяния.

Не видел он движения — лишь внезапно застыл, яростный крик его оборвался, превратившись в хриплый, недоуменный вздох. Медлительно опустил он взор на грудь свою, где из-под бархатного камзола уже проступало тёмное, стремительно растущее пятно.

Элоиза стояла, сжимая окровавленный клинок, и взирала, как изумление в очах его сменяется неверием, а затем — пустотой. Хватка его на плечах её ослабла, и беззвучно опустился он на колени, а затем рухнул навзничь пред вечным идеалом своим, пред портретом Камиллы, коий ныне начинал обугливаться по краям.

Отпустила она кинжал. С глухим стуком пал он на паркет. Пламя уже лизало стены, подбираясь к ним. Обратилась она к женщине в кресле, та взирала на неё с немым, нечитаемым выражением.

— Гряди, — прошептала Элоиза, слова её уже были густы и невнятны от яда. — Мы… свободны.

Свершив последнее усилие, подтолкнула она кресло к выходу, в сторону, где огненная стена была ещё не столь густа. Затем подкосились ноги её, и пала она на колени, взирая, как потолок зала начинает рушиться, погребая под собою и безумца, и музу его, и всех призраков сего дома. Последнее, что ощутила она, был не жар огня, но ледяной хлад яда, наконец достигающий сердца её. И было сие подобно освобождению.

Первый луч светила, бледный и холодный, проник сквозь закопчённое окно в единственной уцелевшей горнице западного крыла. Пал он на женщину, восседавшую в кресле-качалке у самого стекла. Лик её был неподвижен, а длани, покоившиеся на коленях, медлительно перебирали нечто в перстах. То были почерневшие, рассыпающиеся лепестки аконита, сплетённые в подобие венца.

Власы её, некогда каштановые, поседели у висков, будто припорошённые пеплом. А в глубине зрачков, куда не достигал солнечный свет, обитала тихая, недвижная вода. Не было в них ни безумия, ни скорби. Лишь бездонная, завершённая пустота.

Редко восставала она с кресла. Старый слуга Анри, чье лицо также стало каменною маскою, приносил ей яство и уносил нетронутым. Порой тихо напевала она — обрывки той самой мелодии, что некогда разучивала на виоле. Мотив звучал так, будто сочинили его по ту сторону зеркала.

По ночам, когда ветер гулял по обгорелым балкам, чудились ей шаги в коридоре. Тяжёлые, властные. Или лёгкие, насмешливые. Порой медлительно обращала она главу к двери, словно прислушиваясь, и уста её шептали единое имя. Но было ли то «Рафаэль» или «Камилла» — не мог бы решить никто. Возможно, даже она сама.

Стала она новою тенью «Обетованной Тени». Хранительницею пепла и безмолвия. Дом, не сумев удержать её в качестве пленницы, принял её как стражу. Как часть собственной своей, вечной агонии.

И когда врата особняка скрипели от ветра, окрестные жители шептались, что стонет призрак новой хозяйки. Или, может статься, старой. Никто уж не мог сказать наверняка. Ибо в «Обетованной Тени» все тени в конце концов сливались в единую.

Конец