Время Лилии. Глава 2

После той ночи и ее исповеди Лиля стала для меня еще дороже. Я ловлю себя на этом постоянно.

Вот я завариваю утром кофе, и вдруг всплывает ее лицо — как она поморщилась, пробуя мой крепкий эспрессо, и сказала: «Стас, это же чистый яд! » И я улыбаюсь как дурак прямо над чашкой.

Вот я сижу на совещании, и вместо цифр в отчете вижу ее пальцы. Те самые, что так нервно теребили край простыни, когда она рассказывала про отца, читающего вслух эти проклятые статьи. И у меня сжимается горло, и я хочу быть там, в том номере, просто чтобы держать ее за руку.

Она стала не просто женщиной, от которой у меня перехватывает дыхание. Она стала открытой книгой, в которой я прочел самую важную главу своей жизни. Я знаю теперь, какая хрупкая и ранимая девочка прячется за ее взрослой, ироничной маской. И я знаю, какое невероятное мужество потребовалось ей, чтобы после всего снова позволить себе чувствовать. Довериться мне.

Я люблю в ней все. Ее хриплый смех, когда она смеется по-настоящему. Ее молчаливые слезы, которые больше не от стыда, а от очищения. Ее отчаянную, испепеляющую страсть. И ту испуганную дрожь, что пробегает по ее коже, когда я прикасаюсь к ней, — будто она все еще ждет, что ее оттолкнут, назовут грязной.

Мы стали для друг друга не просто любовниками. Мы стали сообщниками. В страсти, да. Но и в боли. Мы дали друг другу то, в чем отчаянно нуждались: я ей — принятие и право на ее желание, она мне — глоток свободы и напоминание о том, что я живой.

И теперь мысль о том, чтобы потерять ее, сводит с ума не потому, что я лишусь запретного удовольствия. А потому, что я лишусь единственного человека, который видит меня настоящего. И единственного человека, которого я знаю до самых потаенных, израненных глубин.

Она стала мне дороже всего на свете. И это осознание — одновременно самая прекрасная и самая ужасающая правда в моей жизни. Потому что я не знаю, что с этим делать. Как любить ее так, чтобы не разрушить все вокруг. Или... стоит ли вообще пытаться что-то сохранять, если единственное, что имеет для меня значение, — это она.

Мы начали встречаться в отелях. Каждая такая встреча была падением в другую вселенную, где действовали только наши законы. Дверь номера захлопывалась, отсекая внешний мир, и мы оказывались в пространстве, пахнущем нашим общим возбуждением. И в этой вселенной она расцветала.

С каждым разом она становилась смелее. Та Лиля, что сначала робко касалась моего лица в полумраке, теперь сама вела игру. Ее пальцы, когда-то неуверенные, теперь смело расстегивали мою рубашку, а ладони прижимались к моей груди, чувствуя бешеный стук сердца. Она экспериментировала, пробовала, шептала мне на ухо то, о чем раньше боялась даже думать. «Я хочу почувствовать тебя на языке», — говорила она, и ее слова, горячие и влажные, заставляли меня терять рассудок. И я видел, как с каждым разом с ее плеч падает невидимый груз. Как тает лед стыда в ее глазах, сменяясь живым, дерзким огнем.

Однажды она принесла с собой повязку на глаза.

— Сегодня я хочу ничего не контролировать, — сказала она, и в ее голосе была дрожь, но не от страха, а от предвкушения. — Я хочу только чувствовать. Твои руки. Твое дыхание. Все, что ты будешь делать.

И я повиновался. В полной темноте, созданной для нее этой повязкой, все мои чувства обострились до предела. Мои пальцы скользили по ее коже, ощущая каждый ее сантиметр, каждую реакцию. Я целовал ее, начиная с шеи, медленно спускаясь к ключицам, потом к груди, чувствуя, как ее сосок напрягается у меня на губах. Я слышал ее прерывистое дыхание, ловил каждый стон, каждое движение ее бедер, которые сами искали контакта с моими. Я вел ее, прикасался к ней, целовал, а она лишь вздрагивала, стонала и доверчиво отдавалась каждому ощущению. Когда мои губы коснулись самого интимного места, ее тело выгнулось, и из ее горла вырвался долгий, сдавленный крик. Ее пальцы впились в простыни, а ноги обвились вокруг моей спины, прижимая меня ближе. В тот вечер не было ни капли ее старого, выученного стыда. Была только чистая правда тела.

А для меня все границы стерлись. С ней я был тем, кем никогда не мог быть ни с кем другим — не зажатым в тисках долга и приличий мужем, а просто мужчиной. Голым, жадным, безрассудным. Я мог, держа ее за бедра, говорить, как хочу войти в нее, как буду чувствовать каждое ее внутреннее движение, как она будет сжиматься вокруг меня. Я мог провести рукой между ее ног, чувствуя ее влажность, и сказать, что это — для меня, только для меня. Я говорил ей самые откровенные, самые развратные вещи, и она не отворачивалась. Она отвечала мне тем же. «Сильнее, — шептала она, — не бойся оставить следы». И я кусал ее за плечи, за бедра, оставляя на ее фарфоровой коже синеватые отметины, словно дикие цветы на снегу. Мы будто сдирали с себя по слою кожи за раз, обнажая все новые и новые пласты желания.

Мы не занимались любовью. Мы исследовали друг друга. Мы пробовали все: ее губы на мне, мои пальцы в ней, ее ноги на моих плечах, ее спину, выгнутую под моими ладонями. Мы находили новые углы, новые ритмы, новые слова, чтобы описать этот восторг. Мы сходили с ума на прохладе чужих простыней, и мне было плевать на весь мир. В эти часы не существовало ни прошлого, ни будущего. Не было ее мужа, моей жены, наших детей. Были только мы — два тела, два голоса, два сердца, бьющиеся в унисон в такт этому безумию.

Она раскрепощалась, и я раскрепощался вместе с ней. Она учила меня не стесняться собственных желаний, а я давал ей возможность быть распутной, желанной и абсолютно свободной в своих порывах. Мы дарили друг другу то, в чем отчаянно нуждались, — полную, тотальную свободу быть собой. Без суда. Без осуждения. Без границ.

И я понимал, что это опасно. Что каждый такой побег затягивает нас все глубже. Что обратной дороги нет. Но когда ее губы касались моей кожи, а ее смех, хриплый и довольный, звенел в тишине номера, когда я чувствовал, как ее внутренние мышцы судорожно сжимаются вокруг меня, выжимая из меня последние капли наслаждения, мне было все равно. Лишь бы это длилось вечно.

Идея пришла мне внезапно, как наваждение. Я не мог выбросить из головы картинку — она и я, не в душном номере отеля, украденные пару часов, а где-то, где можно проснуться вместе. Увидеть ее с утра, с растрепанными волосами, заваривающую кофе.

Я написал ей: «Хочешь на три дня стать моей женой? »

Она ответила не сразу. Минуты тянулись мучительно долго. Потом пришел короткий ответ: «Да».

Я соврал жене, не моргнув глазом. Сказал, что срочная командировка, пару дней не будет связи. На работе взял отгул за свой счет. Сердце колотилось, как у вора, но не от страха, а от предвкушения.

Мы сняли маленький домик в лесу, за городом. Ничего особенного, но в нем был камин и огромное окно, выходящее в сосны.

И мы начали нашу игру.

Первый же вечер был самым странным и самым прекрасным в моей жизни. Мы пошли в местный магазин, выбирали продукты на ужин. Она держала меня за руку, смеялась, споря, какую пасту взять. Мы были просто парой. Никто не смотрел на нас осуждающе. Для всех мы были просто мужем и женой, приехавшими из города.

Я готовил ужин, а она сидела на кухонном столе, болтала ногами и смотрела на меня. В ее глазах было столько нежности, что я забывал, что делаю. Мы ели эту пасту у камина, пили вино и смеялись над чем-то глупым.

Мы помыли посуду вместе, плескаясь теплой водой, и ее смех смешивался со стуком тарелок. А потом, когда последняя ложка была вытерта, в доме воцарилась тишина, густая и звенящая, нарушаемая только треском поленьев в камине.

Она подошла к огромному окну, за которым стояла непроглядная лесная темень. Свет от камина рисовал на ее фигуре золотые контуры.

— Никого, — тихо сказала она, поворачиваясь ко мне. — Совсем никого. Только мы.

Этих слов было достаточно. Я подошел сзади, обнял ее за талию и прижался губами к ее шее. Она откинула голову мне на плечо с тихим, счастливым вздохом. Но на этот раз не было лихорадочной спешки, отчаянного торопливого раздевания, как в отелях. Здесь, в нашем временном доме, у нас было все время в мире.

Я повернул ее к себе и начал раздевать с той самой мучительной медлительностью, что сводила нас с ума. Каждая пуговица на ее блузке была маленьким испытанием. Я прикасался губами к коже, что открывалась под тканью, чувствуя, как учащается ее дыхание. Когда блузка упала на пол, я долго целовал ее плечи, ключицы, ощущая под языком солоноватый вкус ее кожи и тонкий аромат духов, смешанный с дымом от камина.

Она, в свою очередь, расстегнула молнию на моих джинсах, и ее пальцы, холодные от ночного воздуха у окна, скользнули внутрь, вызвав резкий, почти болезненный спазм наслаждения. Ее ладонь легла на мое напряженное бедро, и она провела большим пальцем по чувствительной коже на внутренней стороне, заставив меня содрогнуться.

— Сегодня все по-настоящему, — прошептала она, ее губы коснулись моего уха, а язык обжег мочку. — Никуда не надо бежать.

Мы не пошли в спальню. Мы опустились на толстый ковер перед камином, в алом свете которого ее кожа казалась жидким золотом и тенями. На этот раз она была сверху, и ее волосы, как темный водопад, скрывали ее лицо, пока она медленно, с наслаждением исследовала мое тело губами и языком. Она спускалась все ниже, и ее горячее дыхание на моей коже было пыткой и блаженством. Когда ее язык нашел самую чувствительную точку, я не смог сдержать стон, и мои пальцы впились в ковер.

Но она не торопилась. Она играла, экспериментировала, заставляя меня терять рассудок, а потом отступала, целуя внутреннюю сторону бедер, оставляя на коже влажные, горячие следы. Она смотрела на меня снизу, и в ее глазах плясали отражения огня — дерзкие, властные, обещающие.

— Теперь моя очередь, — хрипло сказал я, переворачивая ее.

В свете огня я видел каждую деталь: как расширяются ее зрачки, как влажнеют губы, как поднимается и опускается грудь. Я целовал ее живот, чувствуя, как вздрагивают мышцы, провел языком по линии от пупка вниз, и она изогнулась, тихо застонав. Ее руки впились в мои волосы, не отталкивая, а притягивая.

Я вошел в нее медленно, не отрывая взгляда от ее глаз. Не было барьеров, ни физических, ни эмоциональных. Мы были обнажены полностью. Ее ноги обвились вокруг моей спины, и мы начали двигаться в ритме, который родился сам собой — неистовый и в то же время бесконечно нежный. Жар от камина палил кожу, смешиваясь с жаром наших тел.

Она кричала, но не глухими, приглушенными криками, как в отеле, а громко, открыто, и ее голос эхом разносился по пустому дому, сливаясь с треском огня. Я отвечал ей шепотом, полным самых грязных, самых честных слов, и она сжималась вокруг меня в ответ, заставляя меня видеть звезды.

Мы не следили за временем. Мы занимались любовью до изнеможения, потом лежали, сплетенные в один потный, дышащий клубок, пили вино прямо из бутылки, снова касались друг друга, открывая новые грани этого безумия. В ту ночь не было места стыду или условностям. Было только два тела, два голоса и огонь, который горел снаружи и внутри нас, освещая наше частное, совершенное падение.

А потом наступило утро. Я проснулся первым. Она спала, прижавшись ко мне, ее дыхание было ровным и спокойным. Я лежал и смотрел, как солнечные лучи пробиваются сквозь шторы и рисуют золотые полосы на ее плече. И в этот момент я понял, что эта ложь — командировка, отгул, все это — была единственным способом добыть для нас крупицу правды. Правды о том, какой могла бы быть наша жизнь.

Мы валялись в постели до полудня, и мне не нужно было никуда спешить. Мы снова играли в детей, но на этот раз — в счастливых детей, у которых есть свой собственный, ни от кого не зависящий мир.

Вечером второго дня она стояла у того самого большого окна, закутанная в мой свитер, и смотрела в окно. Я подошел сзади, обнял ее.

— Жаль, что это всего лишь игра, — тихо сказала она, положив свои руки поверх моих.

— Для меня это не игра, — ответил я, и это была чистая правда.

Мои слова повисли в воздухе, густые и тяжелые, как снег за окном. Она обернулась ко мне, и в ее глазах, отражавших падающие хлопья, было столько тоски и желания, что у меня перехватило дыхание.

— Докажи, — прошептала она, и ее голос был едва слышен. — Докажи, что это не игра.

Я не стал ничего говорить. Я поднял ее на руки — она была такой легкой в моем большом свитере, — и отнес к камину. Мы опустились на мягкий ковер, и в этот раз в наших движениях не было вчерашней неистовой радости. Теперь все было медленно, серьезно и пронзительно откровенно.

Я снял с нее свитер, и она осталась лежать в одном свете пламени, ее кожа мерцала в полумраке. Снег за окном создавал иллюзию, что мы в стеклянном шаре, в отдельном, застывшем мире. Я целовал ее не как любовник, а как человек, который запоминает навсегда. Каждую родинку на ее плече. Каждый изгиб ключицы. Тихое биение сердца под тонкой кожей груди.

Она не торопила меня. Ее руки скользили по моей спине, не требуя, а просто ощущая. Когда мои губы нашли ее грудь, она выгнулась с тихим стоном, и ее пальцы впились в мои волосы. Но это было не страстное вожделение, а что-то более глубокое — благодарность, доверие, боль от осознания хрупкости этого момента.

Я спускался ниже. Целовал ее живот, чувствуя, как вздрагивают мышцы. Раздвинул ее бедра и погрузился в нее лицом, как в святилище. Ее вкус был знакомым и новым одновременно — сладковатым, возбуждающим. Она не сдерживала звуков. Ее стоны были тихими, прерывистыми, почти плачущими. Ее бедра подрагивали, а руки бессильно лежали на ковре, сжимая его пальцами.

Когда она закричала, содрогаясь в оргазме, это не был крик наслаждения. Это было освобождение. Она плакала, а я, не отрываясь, пил ее слезы и ее соки, чувствуя, как ее тело бьется в конвульсиях под моими губами.

Только тогда я вошел в нее. Медленно, глядя прямо в ее затуманенные слезами глаза. Мы не двигались несколько секунд, просто чувствуя полное слияние. А потом она обвила меня ногами и руками, прижалась мокрым лицом к моей шее и прошептала:

— Не останавливайся.

И мы начали двигаться. Это не был страстный танец. Это был медленный, почти печальный ритуал. Каждое движение было наполнено смыслом, каждое прикосновение — обещанием. Мы искали в друг друге не просто удовольствие, а спасение. Отчетливость происходящего была почти невыносимой. Я видел каждую ресницу на ее влажных глазах, слышал каждый прерывистый вздох.

Она кончила во второй раз, беззвучно, закатив глаза и впившись ногтями мне в спину. А я, глядя на ее искаженное наслаждением и болью лицо, понял, что теряю себя. И отпустил себя в ней, с тихим стоном, заполняя ее теплом, как будто пытался оставить в ней часть своей души.

Мы лежали, не двигаясь, пока угли в камине не потухли окончательно. Тела наши были липкими, на ковре осталось мокрое пятно. Она все еще плакала, тихо, беззвучно. Я держал ее, понимая, что мы только что перешагнули какую-то последнюю черту. Мы больше не просто изменяли. Мы прожили кусочек другой жизни. И этот кусочек оказался настолько настоящим, что возвращение к прежнему грозило убить нас обоих.

Снег за окном все падал, засыпая наш хрупкий стеклянный шар. А мы боялись пошевелиться, чтобы не разбить его.

Эти три дня были самым жестоким и самым прекрасным подарком, который я мог себе представить. Они показали мне, чего я лишен. Они показали мне, что та жизнь, которую я считал настоящей, — всего лишь ее бледная, безжизненная копия. И когда мы уезжали обратно, в город, в наши «настоящие» жизни, я чувствовал, как снова надеваю на себя смирительную рубашку. И мне хотелось кричать от бессильной ярости.

Потому что я теперь точно знал, кто я в этой «игре». И не знал, кто я — в той, другой, которую все называют реальностью.

Это случилось спустя несколько недель после нашей поездки за город. Та поездка все изменила. Между нами больше не было просто страсти или бегства от реальности. Появилось что-то зрелое, почти домашнее, и от этого еще более опасное.

Мы сидели в баре, и она вдруг сказала, глядя на меня чуть исподлобья:

— Хочешь встретиться с моими подругами?

Я оторопел. Это был выход на новый уровень. Это уже не тайные встречи в номерах. Это — предъявление меня ее кругу. Ее реальности.

— Ты уверена? — осторожно спросил я.

Она кивнула, и в ее глазах читалась решимость.

— Да. Я устала прятать самое важное, что есть в моей жизни. Они... они меня знают. Настоящую. И я хочу, чтобы они узнали тебя.

И вот я сидел за столиком в шумном ресторане напротив двух ее подруг. Одна — едкая блондинка-журналистка, вторая — тихая психолог с внимательными глазами. Я чувствовал себя как на экзамене. Хуже. От результата этого экзамена зависело слишком многое.

Но Лиля была поразительна. Она не старалась представить меня «просто другом». Она смотрела на меня так, что сомнений в природе наших отношений не оставалось. Ее рука лежала на моей, ее смех был искренним и легким. Она была счастлива. И это счастье было моей лучшей характеристикой.

Подруги сначала изучали меня с холодноватым любопытством. Задавали каверзные вопросы, вроде «Чем увлекаетесь, кроме работы? » или «Как относитесь к современному искусству? ». Но потом, видя, как Лиля расцветает рядом со мной, как она, обычно сдержанная, сейчас жестикулирует и смеется, их лед тронулся.

Блондинка, Катя, в какой-то момент наклонилась ко мне и тихо сказала, пока Лиля о чем-то спорила с психологом:

— Вы знаете, я не видела ее такой... живой. Никогда. Спасибо вам за это.

И в этих словах не было одобрения нашего романа. Было что-то большее — признание. Признание того, что я делаю ее счастливой. Что я вернул к жизни ту женщину, которую они знали и любили, но которая долгие годы была лишь тенью самой себя.

Когда мы вышли из ресторана, одна из подруг обняла Лилю на прощание и шепнула ей что-то на ухо. Та покраснела и счастливо улыбнулась.

Мы пошли по ночному городу, и она крепко держала меня за руку.

— Ну что? — спросила она. — Прошел проверку?

— Думаю, да, — улыбнулся я. — Но меня волнует только твоя проверка.

Она остановилась, подняла на меня глаза. В них отражались огни города и что-то еще, очень глубокое и серьезное.

— Ты прошел ее в ту самую первую ночь, — сказала она тихо. — Когда не испугался моих слез и моих демонов.

В тот вечер я понял, что мы пересекли еще одну невидимую грань. Я был не просто ее тайным любовником. Я стал частью ее жизни. Настоящей жизни. И это было одновременно и потрясающе, и страшно. Потому что чем больше мы впускали друг друга в свои миры, тем невыносимее становилась мысль о том, чтобы когда-нибудь потерять это.

Произошло это случайно, и в то же время — совершенно закономерно. Мы гуляли в большом парке, в том самом, где когда-то катались на колесе обозрения. Она держала меня за руку, и мы смеялись, как два подростка, забыв об осторожности.

И вдруг она замерла. Ее пальцы резко сжали мои. Я посмотрел по направлению ее взгляда и увидел их. Мальчик и девочка, лет восьми и десяти, катались на роликах по аллее. За ними следом шла пожилая женщина, вероятно, няня.

— Мои... — выдохнула Лиля, и ее лицо побелело.

Она хотела отпрянуть, вырвать руку, но было уже поздно. Девочка, ее дочь, уже заметила нас. Ее глаза, такие же голубые, как у матери, широко раскрылись от удивления. Она что-то крикнула брату, и они оба подкатили к нам.

Я почувствовал, как по спине пробежал ледяной холод. Вот он, момент истины. Момент, где наша сказка сталкивается с ее самой большой правдой.

— Мама! А ты что здесь делаешь? — спросила девочка, удивленно глядя то на мать, то на наши сплетенные руки.

Лиля на секунду запаниковала, но потом ее взгляд стал твердым и нежным одновременно. Она не стала лгать. Не стала притворяться, что я «просто знакомый».

— Я гуляю с другом, — сказала она спокойно, и ее голос дрожал лишь чуть-чуть. — Это Стас. Стас, а это — Аня и Миша.

Я наклонился, чтобы быть с ними на одном уровне, чувствуя себя абсолютно фальшиво и при этом понимая, что это самый важный момент в наших с Лилей отношениях.

— Привет, — сказал я, и голос мой прозвучал хрипло. — Красиво катаетесь.

Мальчик, Миша, уставился на меня с нескрываемым любопытством.

— А вы мамин начальник?

Лиля рассмеялась, и этот смех снял напряжение.

— Нет, глупыш. Он мой... очень хороший друг.

Мы постояли еще минуту, поговорили о пустяках — о роликах, о школе. Дети, легко приняв мое присутствие, вскоре умчались дальше, увлеченные своей игрой. Няня, бросившая на нас оценивающий, но ничего не выражающий взгляд, последовала за ними.

Когда они скрылись из виду, Лиля выдохнула, словно пробежала марафон, и прислонилась лбом к моему плечу.

— Прости, я не знала... я не планировала...

— Все в порядке, — перебил я ее, обнимая. И это была правда.

Но в тот вечер, оставшись один, я думал только об этом. О том, как ее дочь смотрела на меня. Не с осуждением, а с простым детским любопытством. И я понял страшную вещь: я хочу этого. Хочу быть не тенью в ее жизни, а человеком, который может гулять с ней по парку и держать ее за руку. Которого она может представить своим детям без страха и стыда.

Она познакомила меня со своими детьми. Случайно. Но в этой случайности не было. Это был следующий, неизбежный шаг. Шаг в бездну. Потому что теперь в нашей игре были задействованы не только мы и наши несчастные супруги. Теперь в ней были ее дети. И мое сердце, которое уже не могло и не хотело отступать.

А тем временем моя жена ничего не замечала

Она жила в своем мире, состоящем из расписания детей, рабочих проектов и быта. Она видела, что я задерживаюсь, что стал более рассеянным, что иногда смотрю в одну точку. И она списывала это на усталость. На работу. На стресс.

«Тебе бы отдохнуть», — говорила она, ставя передо мной тарелку с ужином.

«С тобой все в порядке? »— спрашивала она, и в ее глазах искренняя, но какая-то отстраненная забота, как у медсестры у постели неопасного, но хлопотного больного.

И это бесило. Бесило дико, до белого каления.

Я приходил домой, весь еще под впечатлением от Лилиного смеха, от ее прикосновений, от тех слов, что она шептала мне на ухо всего пару часов назад. Я весь горел, во мне бушевал ураган. А она смотрела на меня и видела просто уставшего мужа. Она не видела, что во мне все перевернулось. Что я уже не тот человек, который уходил из дома утром.

Мне хотелось тряхнуть ее за плечи и закричать: «Да очнись! Посмотри на меня! Разве ты не видишь, что я живу двойной жизнью? Что я схожу с ума от другой женщины? Что наш брак — это фикция, и я уже не могу это выносить! »

Но я молчал. Потому что это было бы жестоко. И потому что в глубине души я понимал — ее невнимание -мое главное спасение. Оно давало мне возможность видеться с Лилей. Оно позволяло этой адской, прекрасной лжи продолжаться.

Но от этого понимания не легче. Ее спокойствие, ее уверенность в прочности нашего мира казались мне оскорбительными. Как будто все эти годы, все, что между нами было (или не было), не имели для нее такого значения, чтобы заметить, что я сбежал. Духом, телом, сердцем.

Она не ревновала. Не подозревала. Не рыскала в моих телефонах и карманах. Она просто... жила. И в этой ее нормальности было что-то чудовищное. Потому что это доказывало одну простую вещь: она не знает меня. И, похоже, не очень-то и хочет знать.

И самая ужасная мысль, которая приходила мне в голову: а может, она сама так же живет? Может, у нее тоже есть своя тайна, свой побег, и ей просто удобно, что я не лезу в ее душу? Мы как два корабля в тумане, давно разминувшиеся, но по инерции плывущие рядом, потому что так привычнее.

И эта мысль злила меня еще сильнее. Потому что если это так, то вся наша жизнь — это грандиозный, постыдный фарс. И наша с Лилей страсть — единственное, что в ней по-настоящему было реально.

Это случилось вечером. Мы с женой смотрели какой-то сериал, и между нами на диване лежала собака — живой символ нашего уютного, безжизненного брака. В голове у меня все еще звучал шепот Лили, ее смех, ее слова: «А знаешь, чего бы я хотела?.. »

И вдруг меня охватила дикая, почти мазохистская потребность проверить. Проверить эту реальность на прочность. Сделать последнюю попытку прорваться через стену, что выросла между нами.

Я повернулся к жене, положил руку ей на плечо. Она отвлеклась от телефона, где листала ленту соцсетей.

— Слушай, — начал я, и голос мой прозвучал хрипло. Я прошептал ей на ухо то самое, простое и откровенное желание, которое накануне вызвало у Лили лишь томный, понимающий взгляд и горячий ответный шепот.

Жена отстранилась. Не с испугом. Не с смущением. Ее лицо исказилось гримасой брезгливого недоумения.

— Ты чего это? — фыркнула она, и в ее голосе прозвучало ледяное презрение. — Насмотрелся порнухи своей? Или с мужиками на работе обсудили? Вырасти уже, в конце концов.

Она повернулась к телевизору, демонстративно показывая, что разговор окончен. Словно я только что предложил ей нечто грязное, пошлое, недостойное ее.

Во мне что-то оборвалось. Окончательно и бесповоротно.

В этот момент я увидел ее по-настоящему. Не как жену, не как мать моих детей. А как человека, который живет в параллельной вселенной, где любое проявление живой, не запланированной графиком страсти — это «порнуха» и «недостойное» поведение.

Я не стал спорить. Не стал оправдываться. Я просто встал и вышел из комнаты. Сердце колотилось не от обиды, а от какого-то странного, холодного спокойствия. Я получил ответ на свой последний, невысказанный вопрос.

Дверь между нами захлопнулась. Не просто дверь в спальню. Дверь в наши с ней отношения. В ту жизнь, которую я когда-то пытался считать своей.

Я подошел к окну, глядя на огни города, за которыми была Лиля. Та, которая не оттолкнула меня. Та, которая не назвала мои желания «грязными». Та, которая увидела в них меня.

И в тот момент я понял, что мой брак умер. Не сегодня. Он умер давно, много лет назад, от тихого удушья равнодушия. А сегодня я просто нашел в себе смелость перестать притворяться, что делаю ему искусственное дыхание.

Она высмеяла не мое желание. Она высмеяла последнюю попытку того мужчины, которым я когда-то был, достучаться до нее. И этот мужчина, получив свой ответ, навсегда развернулся и ушел. Оставив ей ее идеальный, стерильный мир. А себе — тот, единственный, где его принимают всего. Без условий. Без насмешек.

С того дня я стал чувствовать к жене лишь одно — физическое отторжение. Оно поднималось комом в горле, когда она брала мою чашку, чтобы помыть. Оно холодной волной накатывало, когда я слышал ее шаги в коридоре.

Но самое страшное было не это. Самое страшное — это то, что я начал видеть в ней не просто женщину, которая меня не понимает. Я начал видеть в ней всех, кто когда-либо смеялся надо мной. Всех, кто отвергал того маленького, нескладного мальчика с «грустными глазами», который хоронил воробьев и плакал над книжками.

Ее насмешливый взгляд, ее фраза «ты что, насмотрелся порнухи? » — они наложились на старые, детские обиды. На одноклассников, которые ржали над моими стихами Кате. На отца, который смотрел на меня с разочарованием, когда я не мог починить велосипед. На всех, кто говорил мне: «Будь как все. Не выделяйся. Не проявляй чувств».

Она посмеялась не над взрослым мужчиной. Она, сама того не зная, плюнула в душу тому самому мальчику, которым я был и которым отчасти оставался. Тому мальчику, который втайне мечтал о том, чтобы его приняли всего — со всеми его странностями, его «неправильными» желаниями, его грустью и его восторгом.

И Лиля... Лиля этого мальчика не просто приняла. Она его полюбила. Она слушала его истории про дохлых воробьев, и в ее глазах не было брезгливости. Она слышала его самые постыдные фантазии, и не отшатывалась. Она стала для него безопасной гаванью, где ему не нужно было притворяться «нормальным», сильным и правильным.

И теперь, глядя на жену, я видел не союзницу, не мать моих детей. Я видел тюремщика, который много лет держал в заточении того самого мальчика. И ее смех стал тем самым ключом, который навсегда захлопнул дверь его клетки. Снаружи.

Я не мог больше заставить себя прикасаться к ней. Каждое ее прикосновение вызывало во мне желание отпрянуть. Ее забота, ее бытовое «как прошел день? » — все это стало фальшивым и невыносимым. Потому что за этим я видел одно — она не знает меня. И не хочет знать. Ей удобнее видеть перед собой удобную, предсказуемую схему «муж», а не живого, сложного, ранимого человека.

И этот человек, вместе с тем мальчиком внутри, теперь навсегда принадлежал Лиле. Той, что не смеялась. Той, что приняла. Той, что спасла.

Наши встречи в отелях перестали быть просто свиданиями. Они превратились в некий священный ритуал, в лабораторию, где мы ставили эксперименты над собственными желаниями и границами. И эти границы стремительно рушились.

Мы больше не просто занимались любовью. Мы исследовали ее. Я приносил ноутбук, и мы смотрели порно. Но не как тайные подростки, а как вдумчивые критики. Мы ставили на паузу, смеялись над неудачными ракурсами, спорили о фальшивых стонах.

— Смотри, — говорила она, указывая на экран, ее пальцы в это время скользили по моему запястью, заставляя кровь пульсировать, — вот здесь она явно притворяется. А вот это... это почти красиво.

И мы пробовали. Не копировали, нет. Мы брали идею, ощущение и переиначивали его на свой лад. Она могла прижать мои руки к изголовью кровати, как это сделала актриса на экране, но ее взгляд при этом был не подчиненным, а властным, полным вызова. А я, вдохновившись сценой, мог развернуть ее и войти в нее сзади, но не молча, а шепча на ухо именно те слова, что сводили ее с ума, чувствуя, как в ответ ее тело сжимается вокруг меня в спазме наслаждения. Это было совместное творчество, где нашими кистями были тела, а красками — поцелуи, прикосновения, шепот.

Потом пришли истории. Сначала я читал ей вслух какие-то откровенные рассказы, найденные в сети. Ее это заводило невероятно — слушать грязный текст, глядя мне в глаза, зная, что сейчас, через минуту, мы воплотим это в жизнь. Я видел, как темнеют ее зрачки, как она непроизвольно прикусывает губу, как ее рука скользит вниз по своему животу, и мой собственный становился камнем от возбуждения. Потом она стала читать мне. Сначала смущенно, пряча лицо в страницы, потом — все смелее, глядя прямо на меня, ее голос становился низким, влажным, она растягивала слова, вкладывая в них обещание. «... а потом он развернул ее и прижал к холодному стеклу окна... », — читала она, и ее язык медленно проводил по губам, а мои пальцы уже впивались в ее бедра, готовые воплотить каждую строчку.

Вскоре мы начали писать их сами. Короткие, на полстранички, сценки наших собственных фантазий. Она писала, как я беру ее в раздевалке фитнес-клуба. В своем тексте она подробно описывала, как мои пальцы рвут с нее спортивные леггинсы, как ее лицо прижимается к прохладному металлу шкафчика, а мое дыхание обжигает ее шею. Я описывал, как она соблазняет меня в лифте небоскреба. В моем рассказе ее рука медленно расстегивала мои брюки, пока лифт поднимался, а ее губы, влажные и настойчивые, заставляли меня забыть обо всем на свете. Мы обменивались этими текстами заранее, как анонс грядущего спектакля, а потом разыгрывали его в номере отеля, добавляя импровизацию, доводя друг друга до исступления. Прочитав ее историю о раздевалке, я в следующий раз действительно привел ее в пустующую раздевалку спа-комплекса при отеле, и мы, едва сдерживая смех и страсть, воплотили каждую деталь, и ее крик, когда я вошел в нее, заглушался только стуком о металлической дверцы.

Мы сбросили все покровы. Не только физические. Мы обнажили друг перед другом самые потаенные уголки своей фантазии, самые темные, «неприличные» желания. Я признался, что меня заводит, когда она говорит пошлости, и она, краснея, но с горящими глазами, шептала их мне на ухо в самый неподходящий момент, от чего у меня подкашивались ноги. Она рассказала о своей фантазии быть связанной, и в следующий раз шелковый пояс моего халата обвил ее запястья, а ее глаза, полные доверия и возбуждения, были прекраснее любого порно. И ни одно из них не было высмеяно или отвергнуто. Каждое было встречено с пониманием, любопытством и готовностью разделить.

С ней я был абсолютно свободен. Я мог быть кем угодно — нежным или грубым, робким или доминирующим. Я мог, схватив ее за волосы, оттянуть ее голову назад и целовать ее шею, чувствуя, как бьется ее пульс, а она в ответ кусала мое плечо, оставляя следы. А в другой раз я мог часами ласкать ее языком, доводя до бесконечных, изматывающих оргазмов, пока она не умоляла меня остановиться. И она отвечала мне той же монетой, раскрываясь, как экзотический цветок, лепесток за лепестком, показывая такие глубины страсти, о которых я и не подозревал.

Мы не просто любили друг друга. Мы стали соавторами собственного, идеального мира, где не было места стыду, запретам и условностям. Мира, состоящего только из нас двоих, ноутбука с откровенными видео, исписанных листов и бесконечного, ненасытного желания, которое лишь разгоралось от этих игр. Мы были режиссерами и актерами в собственном порно, где каждый кадр был шедевром, рожденным из нашей взаимной, ненасытной одержимости друг другом.

И с каждой такой встречей я все больше понимал, что обратной дороги нет. Потому что как можно вернуться в черно-белый мир, попробовав все цвета радуги? Как можно снова надеть смирительную рубашку, узнав вкус абсолютной свободы?

И самое поразительное было в том, что она ничего от меня не просила. Ничего.

Ни дорогих подарков, чтобы откупиться от совести. Ни обещаний, которые я не мог сдержать. Ни гарантий светлого будущего, которого, мы оба знали, у нас, скорее всего, не будет.

Однажды, после особенно жаркой ночи, я, чувствуя вину и желание как-то ее компенсировать, попытался сунуть ей в сумочку конверт с деньгами. Она нашла его, когда я уже уходил. Я услышал, как она меня окликнула. Обернулся. Она стояла в дверях номера, бледная, с этим конвертом в дрожащей руке.

— Что это? — спросила она тихо, и в ее глазах было не оскорбление, а какая-то бесконечная усталость, будто я предал самое главное.

— Я просто хотел... помочь. На что-нибудь. Платье купить, — пробормотал я, чувствуя себя последним подлецом.

Она медленно, с преувеличенной четкостью, вернула мне конверт.

— Мне не нужно твое платье, — сказала она. — Мне нужен ты. Тот, который только что был здесь. А не тот, который сейчас пытается превратить это в товарно-денежные отношения.

И она захлопнула дверь. В тот вечер я чуть не разбил кулак о стену в подъезде от стыда и ясности, которая меня осенила.

Она была со мной ради меня самого. Ради того неуклюжего мальчика с грустными глазами. Ради того мужчины, который боялся своей тени в «правильной» жизни. Ради наших разговоров до рассвета, наших глупых шуток, нашего молчания, которое было красноречивее любых слов.

Она не пыталась привязать меня долгами или манипуляциями. Она просто любила. Без условий. Без требований. Принимая меня как данность, как стихийное бедствие, как дар. И в этой ее бескорыстности была такая сила, такая власть надо мной, какой не добиться ни деньгами, ни скандалами, ни угрозами.

Я знал, что она со мной только потому, что хочет этого. Не потому, что должна. Не потому, что я ее содержал или обещал золотые горы. А просто потому, что я — это я. И это знание было одновременно самым прекрасным и самым страшным чувством в моей жизни.

Потому что такую любовь нельзя было терять. Ее можно было только хранить. Как бесценный, хрупкий и единственный в своем роде дар. И я понимал, что ради этого дара я готов на все. Даже на то, чтобы в конце концов сжечь за собой все мосты и прийти к ней с пустыми руками, но с одним-единственным, самым главным, что у меня было — с самим собой.

Мы перестали прятаться. Вернее, прятаться перестал я. Какая-то внутренняя пружина, сжатая за годы примерного мужа и отца, разжалась с невероятной силой. Мне стало тесно в рамках нашей тайны.

Я стал водить ее не в темные бары на окраинах, а в рестораны в центре, где нас наверняка мог кто-то увидеть. Я шептал ей за столиком пошлости, глядя прямо в глаза, и мне было плевать, что подумает соседний столик. Я держал ее за руку на людной улице, обнимал за талию, и мое сердце колотилось не от страха, а от пьянящей дерзости.

Я начал желать, чтобы нас увидели.

Не просто так, случайно. А чтобы это был кто-то значимый. Коллега. Общий знакомый. Черт возьми, даже моя жена. В этом желании была странная, извращенная логика: если нас увидят вместе, если наш секрет станет известен, то эта новая, настоящая жизнь станет объективной реальностью. Она получит право на существование. Ее уже нельзя будет просто так взять и отменить, как сон.

Я ловил себя на том, что в людных местах оглядываюсь по сторонам, высматривая знакомые лица. Я почти разочарованно вздыхал, когда понимал, что вокруг одни незнакомцы. Мне хотелось встать посреди улицы и крикнуть: «Смотрите! Это она! Это моя Лиля! И я ее люблю! »

Это было безумием. Самоубийственным импульсом. Но я не мог с собой ничего поделать. Тайна, которая когда-то была сладкой, стала давить на меня. Она была последним бастионом, который отделял мою жизнь с Лилей от «настоящей» жизни. И я хотел разрушить этот бастион.

Я хотел, чтобы мир узнал, что я не тот человек, за которого себя выдаю. Что во мне живет кто-то другой — отчаянный, безрассудный и безумно влюбленный. И что причина этому превращению — она.

Однажды мы завтракали в кафе с панорамными окнами. Я сидел так, чтобы меня было хорошо видно с улицы, и поймал себя на мысли, что с надеждой вглядываюсь в прохожих. Лиля, словно читая мои мысли, положила свою руку поверх моей.

— Успокойся, — тихо сказала она. — Не торопи события.

Но я не хотел успокаиваться. Я горел. И я хотел, чтобы это пламя было видно всем. Даже если оно в итоге сожжет меня дотла.

Это произошло случайно. Я ужинал с коллегами по работе в неплохом ресторане. Мы праздновали удачное закрытие проекта, все были расслаблены, шумели. Я откинулся на спинку стула, потягивая вино, и мой взгляд бессознательно скользнул по залу.

И тогда я увидел их.

Они сидели у стены, за столиком на двоих. Ее муж — тот самый, «порядочный и тихий», — что-то говорил, глядя в тарелку. А она...

Она сидела с тем же отчужденным, каменным лицом, с каким, должно быть, слушала его все эти годы. В ее позе не было ни капли той гибкости, того оживления, которые я знал. Ее пальцы неподвижно лежали на столешнице. Взгляд был устремлен куда-то в пространство, пустой и безжизненный. Она была похожа на прекрасную восковую фигуру, изваяние печали.

И меня обожгла дикая, бешеная ревность.

Не к нему. Ни капли. Я ревновал ее к этому ее состоянию. К этой маске, которую она была вынуждена носить. К той жизни, которая крала у меня ее улыбки, ее смех, ее томные взгляды и ее жаркие объятия.

Меня бесило, что его рука лежит на столе так близко к ее руке, и она этого не замечает. Что он имеет право увести ее домой, в ту самую «пожизненную тюрьму», и уложить спать в той самой спальне, о которой она рассказывала с такой ледяной пустотой.

В тот момент я понял, что хочу не просто тайных встреч. Я хочу, чтобы она всегда была той — живой, сияющей, настоящей. Я хочу, чтобы этот свет в ее глазах никогда не гас. А он, этот ни в чем не повинный мужчина, своим простым присутствием, самой своей «правильностью» гасил его.

Я не мог отвести взгляд. Коллеги что-то говорили мне, а я кивал, не слыша. Я видел только ее. Ее грусть. Ее отчуждение. И мне хотелось встать, подойти к их столику и сказать ему все. Вырвать ее из этой картины, из этой роли несчастной жены.

Но я сидел. Стиснув зубы до боли, сжимая в пальцах ножку бокала. Я сидел и горел изнутри. Это была самая жестокая пытка — видеть ее такой и не иметь права подойти, чтобы развеять это облако печали, окутавшее ее.

Она вдруг подняла глаза, и наш взгляд встретился через весь зал. Всего на секунду. В ее глазах мелькнуло что-то — испуг, признание, боль? — и она тут же опустила их, покраснев. Ее муж ничего не заметил.

А я... я допил свое вино, ощущая во рту вкус пепла и ярости. В тот вечер я понял, что наша тайна стала для меня невыносима. Я больше не хотел делить ее с кем бы то ни было. Даже с призраком ее законного мужа.

Я не выдержал. Вид ее застывшего, несчастного лица за тем столиком свел меня с ума. Каждый ее вынужденный смех в ответ на шутку мужа отзывался во мне физической болью. Я не мог больше сидеть и просто смотреть. Под столом, украдкой, я набрал сообщение, не глядя на экран, почти на ощупь, чувствуя, как дрожат мои пальцы:

«Иди в туалет. Сейчас же. »

Я отправил его и поднял взгляд. Она сидела, не двигаясь, но я увидел, как напряглась ее шея. Потом ее рука медленно потянулась к сумочке. Она что-то сказала мужу — наверное, «мне нужно освежиться», — и встала. Ее походка была все такой же отчужденной, пока она не скрылась за углом, ведущим в дамскую комнату.

Я извинился перед коллегами, сказав, что нужно срочно позвонить, и пошел за ней, чувствуя, как жар разливается по всему телу, а в низу живота закручивается тугая пружина. В коридоре у туалетов было безлюдно. Я вошел в предбанник дамской комнаты — пусто. Сердце колотилось где-то в горле, кровь стучала в висках. Я толкнул дверь в саму комнату.

Она стояла у раковины, опершись о нее руками, и смотрела на свое бледное отражение в зеркале. Услышав меня, она обернулась. В ее глазах была буря — стыда, страха и чего-то еще, дикого и жаждущего. Ее грудь быстро вздымалась, а губы были влажными и приоткрытыми.

Я не сказал ни слова. Я просто притянул ее к себе, вжал в холодную кафельную стену и прижал к ней всем телом. И поцеловал. Это был не нежный поцелуй. Это был жест отчаяния, собственности, ярости и безумия. Я пил с ее губ вино, которое она пила с ним, я пытался стереть с них то оцепенение, в котором она только что пребывала. Мой язык грубо вторгся в ее рот, и она ответила мне с той же силой, впиваясь пальцами в мои плечи, как утопающая. Ее ноги раздвинулись, и мое бедро втиснулось между ними, создавая то самое давление, от которого у нас обоих перехватывало дыхание. Я чувствовал каждый изгиб ее тела, каждую линию, от груди, прижатой к моей, до бедер, в которые я впивался пальцами, прижимая ее еще ближе. Сквозь тонкую ткань ее платья я ощущал жар ее кожи, ее дрожь, ее готовность.

Когда мы наконец оторвались друг от друга, чтобы перевести дыхание, я прижал лоб к ее лбу. Мы дышали в унисон, тяжело и прерывисто. Ее губы были распухшими и ярко-красными от моих поцелуев. Мое тело было одним сплошным напряженным мускулом, а в паху стояла тупая, пульсирующая боль желания. Я чувствовал, как она вся горит, как ее сердце колотится в такт моему.

И тогда это сорвалось с моих губ. Без предупреждения. Без плана. Просто вырвалось, как единственно возможная правда в этом сумасшедшем мире, в этом пьяном от страха и похоти туалете.

— Бросай его. Уходи. Я не могу больше это видеть. Я не могу больше делить тебя.

Мои пальцы все еще впивались в ее бедра, а ее руки сжимали складки моей рубашки. Воздух вокруг нас сгустился, заряженный этим признанием, этим требованием, которое могло разрушить все.

— Я тебя люблю, — прошептал я, и голос мой был хриплым от нахлынувших чувств. — Я люблю тебя, понимаешь?

Она замерла. Ее глаза, широко раскрытые, смотрели на меня с изумлением и ужасом. Эти слова висели в воздухе, между нами, меняя все. Они ломали последние негласные правила нашей игры. Они превращали наш роман в нечто гораздо большее. В нечто настоящее, опасное и необратимое.

Она не сказала ничего в ответ. Она просто снова притянула меня к себе и снова поцеловала, и в этом поцелуе был и страх, и облегчение, и ответ, который пока что не решался прозвучать вслух.

Шаги за дверью заставили нас отпрянуть друг от друга. Она быстро провела рукой по волосам, вытерла пальцем размазавшуюся помаду у меня на губах. Ее взгляд говорил: «Иди. Быстро».

Я вышел, оставив ее одну. Возвращаясь к своему столику, я чувствовал вкус ее губ и жгучую тяжесть только что произнесенных слов на своем языке. Я сказал это. И назад пути не было. Теперь все было по-настоящему.