Время Лилии. Глава 1

Я никогда не изменял своей жене. Даже когда мог, на корпоративах, например. Не потому, что принципиальный или однолюб. Просто не хотелось усложнять себе жизнь.

С Лилей мы познакомились на форуме. «Разговоры о сексе и не только». Ушли в приват. И там болтали какое-то время. Я узнал, что она тоже замужем и у нее тоже двое детей, как у меня.

Она была восхитительной собеседницей. Умной, начитанной, с юмором. И не стеснительной. Совсем. Ну, форум-то о сексе, а не о фиалках. Спросила меня о сексе с женой. Я отшутился, что отдаем друг другу супружеский долг. Она подколола, что, мол, так и не нашел ключик к желаниям жены. Я фыркнул и был задет.

Через полгода нашей болтовни на 90% безопасной, я пригласил ее в ресторан. Член я ей не слал. И она мне свои сиськи тоже. Решил, что просто подружимся. Ну, не верил я, что мы перейдем в горизонтальную плоскость.

Я думал, она будет не похожа на свою аватарку. Ну, обычно люди используют фильтры или старые фото. Но она была очень красива. Я потерял дар речи, когда ее увидел.

Она пришла первая и ждала меня за столиком у окна. Я сел напротив. Повисло молчание, я разглядывал ее. Очень бледная, фарфоровая кожа, такая нежная, что мне захотелось провести по ней не пальцем, а губами, ощутить ее пульс в основании шеи, вдохнуть чистый, согретый теплом тела аромат. Длинные темные волосы, пахнувшие дорогим шампунем и чем-то еще, женственным и диким, и я уже представлял, как они рассыпаются по подушке. Голубые глаза с темными зрачками, в которых плавали обещания, пухлые, чувственные губы, приоткрывшиеся в полуулыбке, и я вдруг с абсолютной ясностью представил, как они, влажные и мягкие, скользят по моему животу, ниже, гораздо ниже... Не тощая. Ненавижу костлявых женщин. Она не была худой или толстой. Она была то, что надо, — пышная, соблазнительная, с грудью, обтянутой платьем, и бедрами, которых хотелось коснуться губами.

— Тебя в детстве Стасик звали? — спросила она.

И это сняло все напряжение. Я расхохотался, вспомнив свой ник на форуме.

— Да, — выдохнул я, чувствуя, как камень падает с души, а по всему телу разливается тяжелая, густая волна желания, от которой стало душно. — А тебя — Лиличка-киса?

Она скривила гримаску, но в глазах заплясали чертики, а кончик языка на мгновение коснулся верхней губы, оставив влажный блеск. — Лучше просто Лиля.

И понеслось. Как будто не было этой неловкой паузы, как будто мы не впервые встретились, а просто продолжили вчерашний разговор. Официант принес меню, мы пробормотали что-то про стейки и красное вино, не отрываясь друг от друга. Мир сузился до нашего столика, до мягкого света свечи, отражавшегося в ее глазах, до этого напряженного электричества, что вибрировало в воздухе между нами.

Я не помню, что именно мы ели. Помню, как она рассказывала о прочитанной книге, жестикулируя длинными пальцами с темным лаком, и я думал, как эти пальцы будут впиваться в мои плечи, как они будут скользить по моей спине. Капля соуса от стейка чуть не упала на ее блузку, и я представил, как слизываю ее с обтягивающей шелком груди, чувствуя под губами напрягшийся сосок. Я поймал себя на мысли, что смотрю на ее губы, когда она говорит, и хочу накрыть их своими губами, захватить ее рот в безжалостный, голодный поцелуй, в котором уже не будет места словам.

Она смеялась над моими шутками, настоящим, грудным смехом, от которого сотрясалась ее грудь, а по моему телу разливалась пьяная радость, и в паху все туже закручивалась горячая петля. И под столом она нечаянно задела мою ногу. Не отдернула сразу. Секунда, вторая… Я замер, боясь спугнуть это мимолетное прикосновение. Оно было электричеством, жаром, который прожигал ткань брюк и кожу, ударил прямо в солнечное сплетение, а потом пульсирующей волной докатился до паха, заставив меня непроизвольно выгнуться на стуле, чтобы скрыть внезапную, мощную эрекцию.

Мы пили вино. Она пригубила, и на ее фарфоровой щеке проступил легкий румянец. Я смотрел, как исчезает след ее помады на бокале, и думал о том, как бы хотел стереть его не пальцем, а своим ртом, прикусить ее припухшую от вина губу, ощутить ее вкус — терпкий, сладкий и пьянящий. О том, каково это — прикоснуться к этой коже, прижать ее к стене в темном углу, слышать, как ее дыхание срывается, а ее тело изгибается, прижимаясь к моему, чувствуя мое желание через тонкую ткань ее платья.

Разговор тек легко и глубоко, как река. Мы говорили о детях, о работе, об абсурде жизни, о том, что в сорок лет только начинаешь понимать, кто ты на самом деле. И между делом, вплетаясь в серьезные темы, проскальзывали наши старые шутки с форума, наши «а помнишь?.. ». Это было невыносимо интимно. Как если бы кто-то взял и соединил две параллельные вселенные — виртуальную и реальную, — и они сошлись без единого шва.

Ее слова текли сквозь меня, касаясь самых потаенных струн, а ее взгляд, тяжелый и обещающий, словно прикасался ко мне физически, оставляя на коже мурашки. В какой-то момент, слушая ее, я поймал себя на мысли, что представляю, как этот низкий, бархатный голос звучит у меня в ухе, на грани стона, когда ее пальцы впиваются в мои волосы.

Когда ужин подошел к концу, и мы остались допивать кофе, я вдруг с ужасом осознал, что не хочу, чтобы этот вечер заканчивался. Что завтрашний день, обязанности, семья — все это существует где-то там, за стенами этого ресторана, в другой, призрачной реальности. А здесь, сейчас, есть только она, вкус красного вина на ее губах, который я так и не попробовал, но уже чувствовал на своем языке, и тихий, сокрушительный трепет от того, что ее нога так и упиралась в мою, и это простое прикосновение прожигало ткань брюк, как раскаленный металл.

Ее нога слегка покачивалась, и это едва уловимое движение было похоже на тайный массаж, на ласку, от которой кровь пульсировала в висках и тяжело струилась вниз, к паху, наполняя его тугой, болезненной тяжестью. Она смотрела на меня, попивая кофе, и в уголках ее губ играла та самая улыбка, что витала на форуме, когда разговор заходил в откровенно опасную зону.

Я чувствовал, как с каждым ее вдохом, приподнимающим грудь, во мне закипает что-то дикое и неконтролируемое, желание перегнуться через стол, смахнуть эту чашку и притянуть ее к себе, чтобы наконец ощутить, как ее пышное тело прижимается ко мне, как ее бедра ищут опору.

Это был не просто ужин. Это было падение. Медленное, осознанное и безнадежное, в омут, из которого я уже не хотел выбираться.

Когда кофе остыл, а десерт остался нетронутым, она облокотилась на стол, подперев подбородок, и ее взгляд стал серьезным.

— А теперь расскажи мне о себе. Настоящем. Не то, что в анкете пишут. Начни с самого начала. Каким ты был, Стас?

Я хмыкнул, отодвигая бокал.

— С самого начала? Ну... Рослым и нескладным. Вечно в царапинах и синяках. Мама называла меня «сорванец с грустными глазами».

— Почему грустными? — она действительно слушала, впитывая каждое слово.

— Не знаю. Наверное, чувствовал мир острее, чем нужно. Помню, в шесть лет нашел дохлого воробья во дворе. Не бросил, а отнес в дальний угол сада, сделал из спичечного коробка гроб и устроил похороны. Стоял над ним и ревел. А потом пошел домой, и все думали, что я с мальчишками подрался.

Она улыбнулась, и в ее улыбке не было насмешки. Было понимание.

— Маленький трагик. А родители?

— Отец — инженер. Сухой, строгий. Любовь у него нужно было заслужить пятеркой или выигранной олимпиадой. Мама... она всегда между нами мирила. Я ее безумно любил. Боялся расстроить. До сих пор, когда она звонит, у меня сердце замирает: «Мам, все хорошо? »

— Ты и сейчас ее маленький мальчик, — прошептала Лиля.

— Да. Наверное. И до сих пор пытаюсь заслужить любовь. Даже если понимаю, что это бессмысленно.

Я говорил, а она смотрела на меня так, словно видела насквозь — того долговязого пацана с велосипедом и разбитыми коленками, который мечтал, чтобы его просто обняли без всякой причины.

— А первая любовь? — спросила она, запуская пальцы в свои темные волосы.

— Катя. Десятый класс. Она занималась балетом. Хрупкая, как фарфоровая куколка. Я писал ей стихи. Плохие, честно говоря. Она сказала, что я слишком «серьезный» и «сложный». Бросила меня за неделю до выпускного. Я тогда впервые напился. Отец нашел меня спящим в подъезде. Не ругал. Просто посмотрел с таким... разочарованием. Это было хуже любого крика.

Я замолчал, внезапно осознав, что говорю вещи, о которых не рассказывал никому — даже жене. Возможно, именно потому, что не рассказывал жене. Здесь, с ней, в этом уютном полумраке, не было страха быть непонятым.

— А потом институт, — продолжил я, подхватив ее взгляд. — Первая серьезная работа. Женитьба. Дети... Все как у всех. Бег по кругу. Иногда мне кажется, что я до сих пор тот самый пацан, который боится сделать что-то не так и вечно кому-то что-то должен. Просто теперь у меня костюм и ипотека.

Она протянула руку через стол и на мгновение коснулась моей. Ее прикосновение было прохладным и легким, как крыло бабочки.

— Знаешь, что я сейчас вижу? — ее голос был тихим, но твердым. — Я вижу человека. Не мужа, не отца, не сотрудника. Просто человека. Со всеми его шрамами, страхами и тем мальчиком, который хоронил воробьев. И знаешь что? Он мне нравится. Весь. Без купюр.

В тот момент мир перевернулся. Кто-то увидел меня. Не мою роль, не мою функцию. Меня. И в этом было что-то пугающее и освобождающее одновременно. Я был голым перед ней. И впервые за долгие годы мне не было стыдно.

— А помнишь свой самый счастливый день в детстве? — спросила Лиля, и в ее глазах плясали огоньки свечи.

Я задумался, крутя ножку бокала.

— Лето. Девять лет. Мы с отцом поехали на рыбалку, только вдвоем. Он был неразговорчив, как всегда. Но... он показал мне, как насаживать червяка, не проткнув его насквозь. Как забрасывать удочку, чтобы не распугать рыбу. Мы просидели в лодке до самого вечера, в полном молчании, и я не чувствовал себя неудачником. Потом пошел дождь. Мелкий, теплый. Мы промокли до нитки, и отец вдруг рассмеялся. Настоящим, громким смехом. Разделил бутерброд пополам и дал мне свою половину с колбасой. В тот день я поймал свою первую рыбу. Маленького окунька. И отец похлопал меня по плечу. Всего один раз. Но этого хватило.

Я умолк, снова ощущая тот давний восторг и гордость.

— Я потом этого окуня в банке из-под варенья держал, пока он не... к сожалению, не умер. Устроил ему еще одни похороны. — я криво улыбнулся.

Лиля смотрела на меня с такой нежностью, что у меня защемило в груди.

— Ты всегда так все остро переживаешь? Даже рыбку?

— Наверное, — вздохнул я. — В школе я не мог смотреть фильмы, где гибли животные. Прямо плакал в подушку. Однажды, в четырнадцать, из-за «Белого Бима» проплакал всю ночь. Утром пришел в школу с красными глазами, и ребята надо мной смеялись. С тех пор научился прятать. Стараться быть «как все». Но внутри... внутри все равно тот сопляк.

— Не сопляк, — поправила она тихо. — Человек с живой душой. Это редкое качество. Дорогое.

Ее слова были бальзамом на старую, незаживающую рану.

— А первая драка? — сменила она тему, давая мне передохнуть от нахлынувших чувств.

— Из-за книги, — усмехнулся я. — Представляешь? Пятый класс. Одноклассник отобрал у девочки книгу и стал рвать. Я вступился. Меня побили, конечно. Синяк под глазом был гордостью. Мама ругалась, а я чувствовал себя рыцарем. Правда, девочка эта на следующий день сделала вид, что не знает меня. Видимо, стыдно было за свою слабость.

— Рыцарь печального образа, — улыбнулась Лиля.

— Именно. С тех пор не особо рвусь в герои. Стараюсь решать словами. Хотя... — я посмотрел на свои руки. — Иногда кажется, что где-то глубоко внутри все еще сидит тот мальчишка, готовый броситься на амбразуру за правду. Просто амбразуры стали другими. И правда стала какая-то... размытая.

Официант принес счет, но мы проигнорировали его. Весь ресторан давно опустел, но для нас время остановилось.

— А что тебя бесит? По-настоящему? — спросила она, как будто мы только начали разговор.

— Фальшь. — ответил я, не задумываясь. — Когда люди говорят не то, что думают. Улыбаются в лицо, а за спиной... И еще... чувство долга. Этот вечный, сосущий под ложечкой комок: «ты должен», «тебе надо». Иногда мне хочется все бросить и уехать одним билетом в никуда. Просто сесть на первый попавшийся поезд и смотреть в окно, пока не надоест.

Я сказал это и испугался собственной откровенности. Но она кивнула, как будто это была самая естественная вещь на свете.

— А я бы с тобой поехала, — сказала она просто. — Смотреть в окно.

В ее словах не было ни капли кокетства. Была лишь тихая, безрассудная правда. И в этот момент я понял, что пропал. Окончательно и бесповоротно. Потому что она видела не успешного мужчину, отца семейства. Она видела того самого мальчика с разбитыми коленками и живой, незащищенной душой. И принимала его. Таким. Совершенно таким.

Она допила последний глоток вина, поставила бокал и посмотрела на меня с вызовом, облизнув губы так медленно и чувственно, будто пробовала меня на вкус. Ее язык скользнул по верхней губе, оставляя влажный блеск, и у меня перехватило дыхание.

— Знаешь, что нам сейчас нужно?

— Кофе покрепче? — пробормотал я, чувствуя, как горит не только лицо, но и все тело.

— Нет. Нам нужно двигаться. Я не хочу, чтобы этот вечер закончился. Пойдем танцевать.

В ее глазах плескалась азартная искорка, та самая, что мелькала в наших самых рискованных чатах, где слова становились почти физическими прикосновениями. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок — смесь страха и предвкушения, а внизу живота зажглось плотское, нестерпимое тепло, пульсирующее в такт ускоренному сердцебиению.

— Лиль. Я... я же не танцую. В последний раз это было на собственной свадьбе, и то под угрозой расстрела.

Она рассмеялась, ее смех звенел в почти пустом зале, и она наклонилась ко мне так близко, что я почувствовал тепло ее дыхания на своей коже.

— Прекрасно! Значит, я увижу что-то эксклюзивное. Только для меня. — Она встала, отодвинув стул, и протянула мне руку, проводя кончиками пальцев по моему запястью, оставляя на коже огненный след. — Давай, Стас. Побудь сегодня не тем, кем должен. А тем, кем хочешь.

Ее рука была удивительно маленькой и хрупкой в моей. Я поднялся, чувствуя себя неповоротливым медведем рядом с ней, и моя ладонь ощутила жар ее кожи, ее пульс, бившийся в унисон с моим.

Мы вышли на ночную улицу. Воздух был прохладным и свежим после ресторанной духоты, но он не охладил пыла, разливавшегося по моим жилам. Она, не отпуская моей руки, повела меня по освещенным огнями тротуарам, и ее бедро при каждом шаге намеренно терлось о мою ногу, посылая электрические разряды по всему телу, прямо в пах. Музыка из какого-то клуба нарастала с каждым шагом — глухой, упругий бас, бивший прямо в грудь, в такт учащенному сердцебиению, будто призыв к первобытному ритуалу.

Внутри было темно, густо и жарко, как в тропических джунглях. Мигающие разноцветные лучи резали дымную мглу, выхватывая из толпы то смеющееся лицо, то взмах руки, то сомкнутые в танце тела. Я замер у входа, оглушенный грохотом и этой плотной, почти осязаемой энергией, что висела в воздухе.

Лиля обернулась ко мне. В проблесках света ее лицо казалось загадочным и незнакомым.

— Не думай, — прошептала она мне прямо в ухо, ее губы коснулись мочки, влажные и горячие, а язык слегка обжег кожу, и по спине побежали мурашки. — Просто чувствуй! Дай телу говорить.

И она потянула меня за собой в самую гущу танцпола. Сначала я стоял как вкопанный, нелепо переминаясь с ноги на ногу, чувствуя себя полным идиотом. Но она танцевала. Закрыв глаза, отдавшись музыке всецело. Ее тело плавно изгибалось в сладострастном ритме, волосы развевались темным облаком, а на губах играла легкая, счастливая улыбка. Каждое движение ее бедер было откровенным приглашением, настойчивым намеком, от которого кружилась голова и напрягалось все тело. Она не пыталась соблазнять или выглядеть сексуально. Она была просто свободной. И в этой свободе была такая красота, что у меня перехватило дыхание, а в паху заныла тугая, болезненная пульсация.

Она открыла глаза, поймала мой растерянный взгляд и улыбнулась еще шире. Потом взяла мои руки и положила их себе на талию, и я почувствовал изгиб ее позвоночника, тепло, исходящее от ее кожи через тонкую ткань платья, и дрожь, пробежавшую по ее коже.

— Вот так, — прошептала она, и ее голос был едва слышен под музыку, но губы снова коснулись моего уха, заставляя меня вздрогнуть. — А теперь просто... двигайся со мной. Хочу чувствовать тебя.

И я начал двигаться. Сначала скованно, неуклюже. Но ритм, жара, ее близость и темнота, скрывавшая мою неловкость, сделали свое дело. Постепенно я перестал контролировать каждое движение. Мое тело начало вспоминать забытые импульсы. Мои ладони скользнули ниже, на ее округлые, пышные бедра, и она прижалась ко мне еще сильнее, так что я почувствовал каждый изгиб ее тела, каждую мышцу, упругость ее груди, впивающейся в мою грудную клетку. Ее дыхание стало чаще, горячие струйки воздуха обжигали мою шею, ее ноги втиснулись между моих, создавая невыносимое, возбуждающее трение. Я уже не танцевал для кого-то или для чего-то. Я просто существовал здесь и сейчас, в этом грохоте, в этом море людей, с этой женщиной в моих руках, с твердым, пульсирующим желанием, разрывающим меня изнутри.

Она прижалась ко мне всей грудью, положила голову мне на плечо, и ее губы касались моей шеи. Мы почти не двигались, просто покачивались в такт медленной, чувственной композиции, которая сменила зажигательный трек. Ее волосы пахли дорогим шампунем, потом и чем-то еще, неуловимо ее собственным, диким и манящим. Я чувствовал тепло ее тела через тонкую ткань платья, каждый ее вдох, и ее рука медленно скользнула по моей спине, заставляя меня содрогнуться, а потом опустилась ниже, легонько сжав меня за ягодицу, утверждая свое право на меня.

— Видишь? — ее шепот был горячим в моем ухе. — Ты умеешь. Просто боялся себе позволить.

Ее бедра плавно, но настойчиво двигались в такт музыке, создавая сладостное, нестерпимое трение, от которого у меня потемнело в глазах и перехватило дыхание. Я притянул ее еще ближе, вжав в себя, и она издала тихий, одобрительный стон, впиваясь пальцами в мои плечи, а своей ногой зацепив мою, прижимаясь к моей напряженной плоти всем своим существом.

В этот момент я понял, что это был не просто танец. Это был акт доверия. Я позволил ей увидеть себя неуклюжим, сбитым с толку, уязвимым. И она не отвернулась. Она приняла это, растворила мою скованность в своем собственном, безудержном полете.

Когда мы вышли обратно на прохладную улицу, у меня звенело в ушах, а сердце вырывалось из груди. Все мое тело горело, как в лихорадке, одежда казалась невыносимо тесной, а в памяти стоял образ ее глаз, полных не обещаний, а требований, и жгучее ощущение ее бедер, ее груди, ее губ на моей коже.

Я был другим человеком. Всего на пару часов. Но этого хватило, чтобы понять — та жизнь, что была до этого вечера, уже никогда не будет прежней. Потому что теперь я знал, что значит быть по-настоящему живым, желанным и готовым на все. И это знание жгло изнутри, требуя продолжения, требуя ее.

Мы шли к ее дому в густой, спящей тишине, нарушаемой лишь нашими шагами. Разговор иссяк, уступив место тяжелому, сладкому и тревожному молчанию. Воздух между нами был густым, как мед, и таким же липким. Каждый случайный взгляд, каждое мимолетное прикосновение плечом отзывалось электрическим разрядом, заставляя кровь приливать к коже. Я чувствовал исходящее от нее тепло и едва уловимую дрожь, пробегавшую по ее телу, когда наши руки случайно соприкасались.

Вот и ее дом. Приземистый, кирпичный, с темными окнами. Одно из них — на втором этаже — было ее спальней? Спальней, которую она делила с мужем? Мой желудок сжался в холодный комок, но ниже живота все горело огненным шаром.

— Ну, вот мы и дошли, — тихо сказала она, останавливаясь у подъезда. Ее голос был хриплым, с заметной дрожью.

Она повернулась ко мне. В свете уличного фонаря ее фарфоровая кожа казалась почти прозрачной, а глаза — бездонными, темными от расширенных зрачков. Мы стояли так, в нескольких сантиметрах друг от друга, и весь не сказанный за вечер, весь накопленный, заряженный током воздух висел между нами. Я видел, как быстро бьется пульс в основании ее шеи, как поднимается и опускается ее грудь.

— Спасибо, — прошептала она. — За... за все.

Она не стала ждать ответа. Легко, на цыпочках, поднялась и поцеловала меня в щеку. Ее губы были прохладными и мягкими, но в этом мимолетном прикосновении была такая чувственность, что все мое тело напряглось. Это длилось меньше секунды. Пахло ее духами, вином и ночью.

Потом она обернулась и скрылась в темном проеме подъезда. Щелкнул замок. И ее не стало.

Я не ушел. Я не смог. Я опустился на холодную железную скамейку напротив ее дома, достал сигарету — первую за вечер — руки дрожали. Я затянулся, и горький дым ударил в легкие.

Идиот. Полный, беспросветный идиот. У тебя есть все: жена, которая тебя ждет, дети, дом, карьера. А ты сидишь на какой-то скамейке, как несчастный подросток, и трясешься из-за женщины, которую видел первый раз в жизни. У нее своя жизнь. Муж, который, наверное, спит сейчас в той самой спальне. Дети... ее дети. Они спят, не зная, что их мама только что танцевала в ночном клубе с чужим мужчиной. С тобой.

Я сжал голову руками, но перед глазами стояла только она. Я представил, как она сейчас поднимается по лестнице, ее пальцы скользят по перилам, как раньше скользили по моей спине.

Как она входит в спальню, где в темноте спит ее муж, и начинает раздеваться. Вот она снимает платье — ткань скользит с ее плеч, обнажая ту самую фарфоровую кожу, которую я так хотел коснуться. Вот расстегивает бюстгальтер, и ее грудь, упругая и тяжелая, высвобождается, и я представляю, как она дышит теперь свободнее.

Вот она стягивает колготки, обнажая те самые бедра, что так плавно двигались в танце, и я чувствую их тепло на своих ладонях. Она стоит перед зеркалом в одних трусиках, ее волосы растрепаны, губы еще припухли от вина, а на шее, может быть, остался след моей щетины. Она проводит рукой по своему телу точно так же, как водила моей рукой по своей талии, и закусывает губу, вспоминая наши движения, наше дыхание, то, как ее тело отзывалось на каждое мое прикосновение.

Надо встать и уйти. Просто встать, выбросить эту дурацкую сигарету, дойти до угла, поймать машину и уехать. Вернуться в свою правильную, предсказуемую жизнь. Но я продолжал сидеть, все еще чувствуя на своей коже жар ее тела и представляя, как она сейчас ложится в постель, вся обнаженная, и прикрывает глаза, думая обо мне.

Сообщение пришло среди белого дня, в разгар скучного совещания.

«Скучаю. Хочешь кино? Как в старые добрые времена. С колой, попкорном и слезами от мелодрам. Только тсс... »

Телефон обжег ладонь. «Старые добрые времена» — код нашего тайного прошлого, которого не было, но которое мы придумали в шепотах и взглядах. Кровь ударила в виски, представив ее губы, прикушенные в темноте, ее руки, скользящие по моей спине.

Мы встретились в маленьком кинотеатре. Она была в джинсах и свитере, но свитер облегал грудь так, что я слышал стук собственного сердца. Волосы собраны в небрежный хвост, открывая шею — ту самую, по которой я мечтал провести губами, ощущая пульс под кожей. Без макияжа. Она выглядела... своей. Еще опаснее. Как будто уже принадлежала мне.

— Вот, — она протянула стакан колы. Пальцы коснулись моих, и по руке пробежали мурашки. — А это — попкорн. Соленый. Я знаю, что ты не любишь сладкий.

Ее взгляд скользнул по моим губам. Я взял пакет, чувствуя, как нагревается воздух между нами. Не было прежней нервозности — только тревожная, обреченная легкость и тяжелое желание, сжимающее низ живота.

Мы сели в задних рядах, в почти пустом зале. Темнота сгустилась, пахло пылью и ее духами.

На экране началась какая-то скандинавская драма — медленная, меланхоличная, вся в полутонах. История о несложившейся любви, о тихом отчаянии и о том, как жизнь незаметно утекает сквозь пальцы.

Я почти не следил за сюжетом. Я смотрел на нее. На то, как свет от экрана играет на ее лице, выхватывая то скулу, то линию губ. Она увлеченно ела попкорн, как ребенок, а я ловил себя на мысли, что хочу запомнить этот звук — хруст у нее во рту, представляя, как эти губы...

Она повернулась, и ее колено коснулось моего. Случайно? Намеренно? Жар прошел через джинсы, ударив в пах. Я сжал подлокотник, чтобы не коснуться ее, не провести рукой по бедру, не вцепиться в ее хрупкие запястья и не притянуть к себе. Ее дыхание было ровным, но я видел, как быстро бьется пульс на ее шее. Мой собственный стук в висках заглушал диалоги на экране.

Она откинулась на спинку кресла, и ее рука упала на подлокотник. Всего в сантиметре от моей. Я чувствовал исходящее от нее тепло, представлял, как будет ощущаться ее кожа под моими пальцами — горячая, шелковистая. Как она вздохнет, если я коснусь... Как ее тело откликнется, если я разверну ее к себе и найду ее губы в полумраке...

И вот тогда, в самый разгар моих фантазий, она начала плакать.

Сначала это были просто блестящие глаза. Потом одна слеза скатилась по щеке и упала на свитер. Она даже не заметила. Потом вторая. Она не рыдала, не всхлипывала. Она просто молча плакала, глядя на экран, по которому текли чужие, выдуманные трагедии.

Я не знал, что делать. Протянуть салфетку, которой у меня не было? Обнять? Сделать вид, что не вижу?

В итоге я просто тихо положил свою руку поверх ее руки, лежавшей на подлокотнике. Она вздрогнула от прикосновения, но не убрала свою. Наоборот, развернула ладонь и переплела свои пальцы с моими. Ее пальцы были липкими от колы, и это было до боли реально.

Она плакала, а я сидел и держал ее за руку, чувствуя, как по моей собственной спине разливается ледяной жар. Я хотел быть тем, кто сотрет эти слезы. Кто защитит ее от всех грустных фильмов в мире. И в то же время я с ужасом понимал, что, возможно, однажды я и буду причиной этих слез.

Когда фильм кончился и зажегся свет, она быстро вытерла лицо рукавом, смущенно хмыкнув.

— Извини. Я всегда такая. Дура.

— Не дура, — тихо сказал я, все еще не отпуская ее руку. — Настоящая.

Мы вышли на улицу. Было сыро и ветрено.

— Ну что, — она посмотрела на меня, и ее глаза, промытые слезами, были еще более бездонными. — Проводишь до дома? Только... давай пешком. Подольше.

Идея пришла мне ночью, в бессонницу, когда я в сотый раз прокручивал в голове кадры нашего кино. Тело помнило каждое ее случайное прикосновение, а низ живота сводило от напряженного, невысказанного желания.

«Хочешь увидеть настоящее море? Без билетов в Сочи? » — написал я ей утром, еще до первого кофе, сразу представив, как ее кожа будет пахнуть соленым воздухом, а губы — на вкус морем.

Ее ответ был мгновенным: «Да. Очень».

Мы встретились у входа в океанариум. Она была в платье цвета морской волны, и это казалось мне самым изощренным совпадением. Тонкая ткань платья облегала ее бедра с такой соблазнительной точностью, что у меня перехватило дыхание. Когда она повернулась, чтобы поправить прядь волос, я увидел, как материал натянулся на ее груди, и мне захотелось прикоснуться к ней губами прямо здесь, на пороге. Мы купили билеты и вошли в полумрак, где пахло водой, солью и тайной.

Сначала было просто любопытно. Мы смотрели на маленьких разноцветных рыбок, суетящихся в коралловых рифах. Она смеялась, указывая на рыбку-клоуна, прячущуюся в актинии.

— Смотри, это же Немо! Наш Немо.

Ее смех, низкий и грудной, отзывался во мне вибрацией, будто ее пальцы уже скользили по моей коже. Я стоял сзади, чувствуя исходящее от нее тепло, и представлял, как это тепло будет ощущаться под моими ладонями, когда я буду медленно стягивать с ее плеч тонкие бретельки платья.

Потом пошли тоннели. Стеклянные арки, над которыми и под которыми проплывает целый мир. Скаты, похожие на инопланетные корабли, лениво взмахивающие крыльями. Косяки серебристой сельди, движущиеся как единый сверкающий организм. И тут нас накрыло.

Над нами проплыла акула. Огромная, серая, совершенная в своем безразличии. Ее холодный, пустой глаз скользнул по нам, не видя. Мы были просто тенями за стеклом. Призраками.

Мы стояли, запрокинув головы, в зеленоватой, мерцающей тишине. Ее плечо касалось моего плеча. Этот легкий, почти невесомый контакт прожигал ткань рубашки, как раскаленное железо. Я слышал ее дыхание, чувствовал, как поднимается и опускается ее грудь, и мое собственное тело отвечало на эту близость резкой, тугой пульсацией в паху. Каждый мускул был напряжен, каждая мысль сводилась к одному — как бы прикоснуться к ней, прижать ее к этой холодной стеклянной стене и вдохнуть ее запах, смешанный с запахом океана. И в этом подводном соборе, под сводами, где царили древние, как сам мир, хищники, все наши слова, наши шутки, наши «привет-как-дела» показались вдруг невыразимо мелкими и ненужными.

Здесь, в этом вечном полумраке, под взглядом существ из другого измерения, не было ни ее мужа, ни моей жены, ни детей, ни ипотек, ни долгов. Были только мы двое, затерянные в самом сердце океана, за стеклом, которое защищало нас от чужой, безразличной стихии и в то же время позволяло нам стать ее частью.

Она молча взяла меня за руку. Не для поцелуя, не для страсти. А как тонущий хватается за спасательный круг. Ее пальцы были холодными. Но в ту же секунду, как наши ладони соприкоснулись, по моей руке пробежал электрический разряд, ударивший прямо в солнечное сплетение. Я сжал ее пальцы, чувствуя их хрупкость, и представил, как эти же пальцы будут впиваться в мои плечи, в мои волосы, когда мы однажды останемся наедине.

— Жутковато, да? — прошептала она, не отрывая взгляда от проплывающей мимо гигантской черепахи. — Они такие... древние. Они видели динозавров. А мы тут со своими проблемами... Кажется, что все это не имеет никакого значения.

— Имеет, — так же типо ответил я, сжимая ее руку, чувствуя, как мое сердце колотится в унисон с ее пульсом, а в низу живота закручивается сладкий, мучительный спазм. — Для нас имеет.

Мы дошли до самого большого акрилового окна, где плавали две огромные, величественные манты. Они летали в толще воды, как темные ангелы, грациозные и печальные. Свет в этом зале был особенно таинственным, сине-зеленым, словно мы находились на самой глубине. Кроме нас, здесь никого не было.

Она прислонилась лбом к прохладному стеклу, завороженная зрелищем.

— Какая красота... — прошептала она. — И какое одиночество.

Я смотрел не на мант, а на ее отражение в стекле. На ее профиль, очерченный призрачным светом, на темные ресницы, на полуоткрытые губы, изгиб ее шеи, на линию плеча, на то, как ткань платья обтягивает ее спину, и мне дико захотелось провести по ней губами от самого затылка до этой соблазнительной впадинки в основании позвоночника. Мое дыхание сбилось, кровь гудела в ушах, а все тело стало одним сплошным, напряженным до боли желанием. И что-то во мне перевернулось. Осторожность, страх, все те рациональные доводы, что удерживали меня все эти недели, — рухнули, словно хлипкая плотина. Их снесла эта тихая, вселенская грусть и невыносимая близость ее в этот момент.

Я сделал шаг. Не думая. Просто повинуясь импульсу, сильнее себя.

— Лиля, — тихо сказал я, и мой голос прозвучал чужим, хриплым от накопившегося желания.

Она обернулась. Ее глаза были огромными, в них плавали те же самые отражения, что и за стеклом. Она смотрела на меня с вопросом, но без страха.

Я больше не говорил. Я прикоснулся пальцами к ее щеке, и кожа под моими подушечками оказалась такой нежной и горячей, будто горела изнутри. Она замерла, не дыша. Ее веки медленно сомкнулись, и ее губы, влажные и полуоткрытые, призывно дрогнули.

И я поцеловал ее.

Это был не страстный, не жадный поцелуй. Он был медленным, тихим, почти невесомым. Исследующим. Я чувствовал текстуру ее губ, их податливую мягкость, их вкус — сладковатый от помады и солоноватый, будто от морского бриза. Но под этой внешней нежностью бушевала буря. Мое тело напряглось, как струна, кровь пульсировала в висках, а рука сама собой обвила ее талию, притягивая так близко, что я почувствовал каждый изгиб ее тела, каждую линию, от груди, прижатой к моей, до бедер, упершихся в меня с такой ясной, неоспоримой силой. Как будто я пил из нее ту самую тишину и ту грусть, что витали в воздухе.

Она ответила мне. Сначала несмело, едва заметным движением. Потом ее рука поднялась и легла мне на грудь, не отталкивая, а просто находя опору. Пальцы ее впились в ткань моей рубашки, и этот жест был полон такой невысказанной жажды, что у меня потемнело в глазах. Мы стояли так, в синеватом мраке, за спиной у нас проплывали гигантские тени, а весь мир сузился до точки соприкосновения наших губ, до жара наших тел, до нарастающего, оглушительного гула в ушах.

Это длилось вечность. Или всего мгновение.

Когда мы наконец разомкнулись, она не отпрянула. Она просто открыла глаза и посмотрела на меня. И в ее взгляде не было ни ужаса, ни радости. Было потрясение. И еще — темный, бездонный огонь, который отвечал моему собственному. Ее щеки пылали. Она тяжело дышала, и ее грудь вздымалась в такт моему собственному учащенному дыханию. Потому что это случилось. Случилось по-настоящему. Стекло было разбито. Пути назад не существовало.

— Вот и все, — тихо выдохнула она. Не «что мы наделали», не «прости». А «вот и все». Кончилась одна жизнь и началась другая.

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Мои пальцы все еще касались ее лица, и я чувствовал, как под кожей бешено стучит ее пульс — тот же безумный ритм, что и у меня.

Из динамиков послышалось объявление о скором закрытии. Мы вздрогнули, как лунатики, внезапно разбуженные. Реальность, грубая и неумолимая, ворвалась в нашу хрустальную скорлупу.

Мы молча пошли к выходу, не держась за руки. Но между нами теперь висела не просто нить, а раскаленная, плотная струна желания. Каждый шаг отдавался в моем теле ноющей пустотой, воспоминанием о ее прикосновении, о ее вкусе. Поцелуй изменил все. Теперь мы были не просто двумя людьми, которым интересно вместе. Мы стали сообщниками. Поделившимися самым большим секретом на свете — секретом себя. И теперь это знание жгло изнутри, требуя продолжения, требуя новой встречи, где не будет ни стекла, ни одежды, ни условностей между нами.

После того поцелуя мир разделился на «до» и «после». И в мире «после» я был безнадежно болен. Ее ДНК, как вирус, встроилась в меня и переписала код. Ее запах, прилипший к моей коже, сводил с ума — томные ноты жасмина, смешанные с соленым дыханием океана и чем-то неуловимо женственным, что заставляло кровь приливать к паху всякий раз, когда память возвращала меня к тому моменту.

Я не целовал других женщин двадцать лет. Забыл, что это вообще может быть так. Не поцелуй супружеского долга, быстрый и привычный, как чистка зубов. А поцелуй как открытие. Как падение в другую атмосферу. Ее вкус — сладковатый от бальзама для губ с ароматом вишни и какой-то прохладной, глубинной горечи, будто от морской воды — стал навязчивой мелодией, которую я не мог выбросить из головы. Я просыпался ночью с сухими губами, все еще чувствуя на них ее влажную мягкость, и мне хотелось кричать от желания прижать ее к стене и целовать ее снова и снова.

Я думал о ней нон-стоп. Это было похоже на помешательство.

За рулем машины я вдруг чувствовал призрак ее прикосновения к своей щеке и на секунду терял концентрацию. Внезапно я снова ощущал, как ее бедро прижимается к моему, как ее грудь касается моей руки, и мне приходилось с силой сжимать руль, чтобы заглушить внезапную волну желания, накатывающую с такой силой, что темнело в глазах. На совещании, глядя на графики, я видел не цифры, а отражение ее глаз в стекле океанариума. Я вспоминал ее пальцы, и по спине пробегал огненный трепет. Я ловил себя на том, что вожу языком по собственным губам, пытаясь снова ощутить ту самую мягкость, тот самый вкус.

Она была повсюду. В песне, звучавшей из радиоприемника в супермаркете. В запахе дождя, который шел всю неделю. В узоре на пенке моего утреннего капучино. Мой мозг, предатель, находил ее черты в незнакомках на улице — вот так же взметнулись волосы, вот такой же изгиб шеи. Сердце замирало на секунду, а потом сжималось от разочарования.

Я проверял телефон с маниакальной частотой. Ждал ее сообщения. Любого знака. Смешного мема, грустного стикера, простого «как ты? ». Каждое уведомление заставляло меня вздрагивать. Каждый раз, когда экран загорался, по телу пробегала короткая электрическая вспышка надежды. А если сообщения не было, я погружался в унылую, тягучую апатию, проверяя, не пропустил ли я звонок, не слетели ли настройки уведомлений. В эти моменты я злился на себя за свою слабость, но стоило мне снова представить ее губы, ее дыхание у моего уха, как все аргументы рассыпались в прах, оставляя лишь тупую, ноющую боль желания внизу живота.

Это было унизительно. Взрослый мужчина, глава семьи, солидный специалист — и он, как подросток, трясется над телефоном и выискивает в памяти ощущения от поцелуя женщины, которая ему не принадлежит. Я погружался в фантазии, как срываю с нее одежду, как впиваюсь губами в ту самую точку на шее, от которой она вздрагивала, как слышу ее стоны, и меня охватывала волна радостного предвкушения.

Я ловил на себе взгляд жены за ужином и отводил глаза, чувствуя жгучий стыд. Я обнимал детей, а в голове крутилось: «А она сейчас что делает? Читает своим детям сказку? Смотрит с мужем сериал? » И тут же, предательски, возникала другая картина: она лежит в постели, ее кожа горит, ее пальцы скользят по своему телу, и она шепчет мое имя.

Ночь стала самым тяжелым временем. В темноте, когда стихали все внешние шумы, ее образ всплывал с пугающей четкостью. Я снова переживал те несколько секунд у стеклянной стены. Ее закрытые глаза. Ее руку на моей груди. Шепот: «Вот и все». Мое тело помнило все: как напряглись ее мышцы, когда я притянул ее ближе, как отозвался ее стон на движение моих губ, как дрожала ее рука, лежавшая на моей груди. Я лежал без сна, чувствуя, как по мне расползается жар, представляя, как было бы, если бы мы не остановились тогда, если бы я повел ее в самую глухую тень и позволил рукам скользить под ее платьем, а губам — исследовать каждую новую территорию ее кожи.

Это «все» теперь было моим проклятием и моим наркотиком. Ее ДНК была во мне. Ее призрак — со мной. И я понимал, что единственное лекарство от этой болезни — это она. И понимал, что это же и есть яд, который меня убьет. Но я был готов пить его снова и снова. Потому что ни один трезвый довод, ни одна крупица здравого смысла не могли сравниться с тем опьянением, которое я испытывал, вспоминая, как ее тело откликалось на мое прикосновение. Потому что в этом странном, болезненном существовании я чувствовал себя по-настоящему живым. И это было страшнее всего.

Жена как-то спросила меня за ужином, разглядывая кусок рыбы на вилке:

— С тобой все в порядке? Ты какой-то странный. Витаешь где-то.

Дети в это время спорили из-за телевизора, и ее вопрос прозвучал тихо, почти в пространство, но попал точно в цель.

Я вздрогнул, оторвавшись от тарелки, где тоже лежал кусок рыбы. На секунду мне показалось, что она все знает. Что видит на мне отпечаток чужих губ, чувствует запах океанариума и чужих духов.

— Проблемы на работе, — выдохнул я, и голос мой прозвучал хрипло. Я откашлялся. — Новый проект. Голову сломать можно.

Она кивнула, не глядя на меня, и доела свой гарнир.

— Понятно. Устал, наверное. Иди отдохни.

И я пошел. В гостиную. Сел в кресло и уставился в темный экран телефона. Вру. Я ей вру. Прямо в лицо, глядя в ее усталые, добрые глаза. И самое ужасное, что это получилось так легко. Словно во мне уже была готовая, отлаженная система лжи, которая активировалась сама собой.

«Проблемы на работе». Универсальная, серая, безликая отмазка. Она купилась. Почему-то от этого стало еще горше. Если бы она заподозрила, пристала, устроила сцену — это дало бы мне хоть какое-то, пусть и извращенное, оправдание. Мол, она сама виновата, не понимает, давит. Но она просто приняла мою ложь и пошла мыть посуду. Доверяла мне. Как доверяла все эти годы.

Я сидел и слушал, как на кухне шумит вода, звенят тарелки, как дети о чем-то спорят. Это был звук моей жизни. Прочной, налаженной, предсказуемой. А в груди у меня сидело что-то чужое, горячее и тревожное. Мысль о Лиле. Ее образ, яркий и ядовитый, как тропический цветок, пророс сквозь все это благополучие и точил его изнутри.

Я встал, подошел к окну. Напротив, в таких же окнах, горели чужие жизни. Кто-то смотрел телевизор, кто-то проходил по комнате с ребенком на руках. Я поймал себя на мысли, что завидую им. Их простоте. Их незнанию.

Потом телефон все же вибрировал в кармане. Одно короткое сообщение.

«Не могу перестать думать о том моменте».

И все. Мир снова перевернулся. Стыд, угрызения совести, страх — все это было сметено одной этой фразой. Она думала обо мне. Так же, как я о ней.

Я обернулся, посмотрел на дверь на кухню, за которой была моя жена. Потом снова на экран.

И я начал печатать ответ. Зная, что с каждым словом закапываю свою прежнюю жизнь все глубже. И не в силах остановиться.

Это прозрение накатило на меня не как внезапная вспышка, а как медленный, тошнотворный рассвет. Оно витало в воздухе все эти недели, а теперь село на грудь холодным, неоспоримым фактом.

Я сидел в гостиной, смотрел на жену, которая вязала на диване, и вдруг все сложилось в единую, безрадостную картину.

Я не любил ее. Никогда не любил.

Я женился на дочери друзей моих родителей. Умной, спокойной, порядочной девушке. На ней «надо» было жениться. Это было логично, удобно, правильно. Она была идеальной кандидатурой: из хорошей семьи, с добрым сердцем, не конфликтная. Все одобрили. Все сказали: «Тебе повезло». И я сам себе это сказал. Я убедил себя, что это и есть счастье — тихое, предсказуемое, безбурное.

Я старался. Честно старался. Дарил цветы на праздники, помнил о годовщинах, заботился. Мы построили дом. Родили детей. Я думал, что так и должна выглядеть любовь — как ровная, прямая дорога без ухабов и резких поворотов.

А потом появилась Лиля. И с ней мир перевернулся.

С ней я понял, что любовь — это не ровная дорога. Это ураган. Это землетрясение. Это боль в груди, когда ее нет, и головокружение, когда она рядом. Это желание рассказать ей о дохлом воробье и о том, как пахнет дождь на асфальте в пять утра. Это поцелуй в океанариуме, от которого перехватывает дыхание и рушится все вокруг.

Я смотрел на жену и чувствовал страшную, леденящую пустоту. Я уважал ее. Ценил. Но я не сходил с ума от запаха ее шампуня. Не трясся от ожидания ее сообщения. Не чувствовал, что готов бросить все ради одной ее улыбки.

Вся моя жизнь, мой брак, мой «счастливый» союз оказались грандиозной, красивой подделкой. Я прожил двадцать лет в аквариуме с идеально отфильтрованной водой, думая, что это и есть океан. А потом мне показали настоящее море. С его бурями, глубинами, опасностями и невероятной, дикой красотой.

И назад пути не было.

Я понял, что обманывал не только ее. Я обманывал самого себя. Я играл роль примерного мужа, и играл так убедительно, что сам поверил в эту роль.

А теперь спектакль окончен. Занавес упал. И я остался на сцене один, с оголенными проводами и грубой, неприкрашенной правдой.

Я не любил ее. Я построил жизнь на лжи. И самое ужасное было в том, что, глядя на ее спокойное, доверчивое лицо, я не чувствовал вины. Я чувствовал лишь леденящее душу отчаяние и сожаление о двадцати безнадежно прожитых не своих годах.

Эта мысль вползла в сознание тихо, как ядовитая змея, и ужалила с неожиданной силой. Сидя напротив нее, наблюдая, как она аккуратно нарезает салат, я вдруг почувствовал не вину, а приступ глухой, бессильной ярости. На нее.

Она ведь знала. Должна была знать.

Она вышла за меня, прекрасно видя, что между нами нет этой безумной искры, этого сумасшествия, о котором пишут в книгах. Наши свидания были приятными, беседы — интересными, но не более. Не было поцелуев, от которых подкашиваются ноги.

Не было ночей, когда не можешь уснуть, потому что ее образ жжет изнутри. Не было. И она согласилась. Надела это белое платье, произнесла эти клятвы. Зачем?

Я злился на нее за ее доверчивость. За ее готовность принять то, что я ей давал — какую-то жалкую, обесцвеченную копию любви. За ее «понятно» в ответ на мою ложь о проблемах на работе. Почему она не потребовала правды? Почему не вгляделась в меня пристальнее и не увидела, что я — пустая скорлупа?

Мне казалось, что она — соучастница этого гигантского обмана под названием «наша семья». Она согласилась играть по этим скучным, предсказуемым правилам. И теперь, когда я вдруг захотел сжечь все эти правила дотла, ее спокойствие, ее укорененность в этой лживой реальности вызывали во мне почти ненависть.

Она была живым воплощением того выбора, который я сделал из трусости и удобства. И теперь, осознав всю глубину этой ошибки, я не мог смотреть на нее без раздражения. Каждый ее спокойный взгляд, каждое ее обыденное движение — «что приготовить на ужин? », «отвезешь сына на тренировку? » — было укором. Укором за мою слабость. За то, что я не нашел в себе сил тогда, двадцать лет назад, сказать «нет». Нет этому благополучию, нет этой правильности, нет этой безжизненной пустоте.

Я злился на нее, потому что был слишком труслив, чтобы злиться на самого себя. На того молодого идиота, который променял возможность на настоящую, пусть и опасную, страсть — на вот это вот. На тихий вечер с вязанием на диване.

И теперь, когда в мою жизнь ворвалась эта самая страсть, я смотрел на жену и думал: «Почему ты не остановила меня? Почему не увидела, что я не гожусь для этой роли? Почему позволила нам обоим прожить эту чужую жизнь? »

Это была чудовищная, несправедливая злость. Но она была. И она жгла изнутри, делая каждый момент в нашем доме невыносимым. Я был в ловушке. И виноватой в этой ловушке мне проще было считать ее.

Сообщение пришло глубокой ночью, когда я лежал без сна, глядя в потолок и видя отражение мант в ее глазах. Тело горело от воспоминаний о ее губах, о том, как ее грудь прижималась ко мне, и я снова чувствовал ту же пьянящую слабость в коленях.

«Мне нужен тот клуб. И тот танец. Сейчас».

Словно прочитала мои мысли. Я не стал ничего отвечать. Просто встал, оделся в темноте, на цыпочках вышел из спальни, где тихо посапывала жена. Каждый звук — шуршание одежды, щелчок замка — казался оглушительным предательством, и от этого в горле стоял комок, а в паху — тупая, настойчивая пульсация.

Мы встретились у того же входа. Она стояла, кутаясь в легкое пальто, и курила. В свете неона ее лицо было бледным и решительным. Она увидела меня, бросила окурок, раздавила его каблуком. Ее движения были резкими, почти злыми, и это лишь сильнее возбуждало.

— Пошли, — было все, что она сказала. Ее голос звучал хрипло, и в этом хрипе была обещающая опасность.

Внутри все было так же: грохот, темнота, мигающие огни, но на этот раз не было и тени нашей первой, неловкой легкости. Мы пробились к тому же месту на танцполе, и она сразу же повернулась ко мне, прижалась всем телом, обвила руками мою шею. Ее бедра врезались в мои с такой силой, что у меня перехватило дыхание. Сквозь тонкую ткань ее платья я чувствовал жар ее кожи, каждый изгиб ее тела. Мои руки сами собой скользнули вниз, сжали ее за талию, притянули еще ближе, и я услышал, как она тихо ахнула. Не было никаких игр, никаких слов. Только тяжелое, отчаянное знание того, что мы перешли грань.

Мы танцевали, почти не двигаясь. Просто покачивались в такт музыке, и это было похоже на один долгий, непрерывный поцелуй. Ее нога проскользнула между моих, создавая невыносимое, сладкое трение. Каждое движение ее бедер было медленной, манящей пыткой. Я чувствовал, как ее грудь прижимается к моей груди с каждым вдохом, как ее пальцы впиваются в мои волосы, и мне хотелось застонать от этого мучительного наслаждения. Ее бедра прижимались к моим, ее дыхание было горячим у меня на шее. Я чувствовал каждую клеточку ее тела через тонкую ткань платья, вдыхал запах ее духов, ее волос, ее кожи — тот самый, что сводил меня с ума все эти дни.

Она подняла на меня глаза. В них не было улыбки. Была та же вселенская грусть, что и в океанариуме, смешанная с такой же вселенской жаждой. Ее зрачки были расширены, губы влажными и приоткрытыми. Она смотрела на меня так, будто хотела, чтобы я разорвал на ней это платье прямо здесь, на танцполе.

— Я не могу так больше, — прошептала она, и ее голос был едва слышен под бит, но я почувствовал эти слова всем существом. — Я схожу с ума. — Ее губы почти коснулись моего уха, и ее горячее дыхание обожгло кожу.

Я не ответил. Я просто притянул ее еще ближе, почти до боли, и прижал лицо к ее волосам. Мое тело было одним сплошным напряженным мускулом, желание пульсировало в висках и жгло низ живота. Я чувствовал, как она вся дрожит, прижимаясь ко мне, и ее дрожь лишь распаляла меня сильнее. Мы стояли, замершие в самом центре бушующего вокруг нас безумия, два островка обреченной нежности. Этот танец был не бегством от реальности, как в прошлый раз. Это было наше падение. Медленное, прекрасное и необратимое.

Мы не пили. Мы не разговаривали. Мы просто танцевали, пока ноги не онемели, а музыка не стала одним сплошным гулом в ушах. Каждое прикосновение ее руки, каждый вздох, каждый намеренный жест бедрами вгонял меня в исступление. Я сжимал ее так сильно, что, казалось, вот-вот сломаю, но она лишь прижималась ко мне еще теснее, и ее тихие стоны тонули в грохоте басов. Мы танцевали, как будто это был последний танец в нашей жизни. И, возможно, так оно и было. Потому что танец должен был закончиться. А что должно было начаться после — мы боялись даже подумать.

Это было спонтанно. Я написал ей: «Хочу покататься на каруселях. С тобой». Она ответила через три секунды: «Буду через двадцать минут. Займи мне место на колесе обозрения».

Парк встретил нас оглушительной какофонией — музыкой, криками, смехом, запахом сладкой ваты и жареных орехов. Мы стояли у входа, два взрослых человека в деловых пальто, и глупо улыбались друг другу. Ее глаза блестели, а на щеках играл румянец от ветра, и мне захотелось прикоснуться к ее коже, ощутить ее тепло сквозь тонкую ткань пальто.

— Ну что, Стас, — сказала она, скидывая с меня мрачное настроение последних дней, как змея старую кожу. — Готов снова стать ребенком?

— С тобой хоть на край света, — улыбнулся я, чувствуя, как знакомое напряжение разливается по низу живота от одного только ее взгляда.

Мы побежали к самым безумным аттракционам. К тем, что выворачивают душу наизнанку. Мы кричали в лицо ветру на «американских горках», и она впивалась пальцами в мою руку, и каждый раз, когда ее нога случайно касалась моей, по мне пробегал электрический разряд, заставляя кровь пульсировать в висках.

Я заливался счастливым, идиотским смехом. Потом были бамперные машинки. Мы устроили настоящее сражение, она отчаянно рулила, пытаясь таранить меня, а я уворачивался, и мы смеялись до слез, до боли в животе.

— Сдавайся! — кричала она, ее волосы развевались безумным облаком.

— Ни за что! — орал я в ответ, чувствуя, как двадцатилетний груз ответственности слетает с моих плеч где-то на втором вираже, а его место занимает только одно — жгучее, навязчивое желание дотронуться до нее, обнять ее, прижать к себе так, чтобы между нами не осталось ни миллиметра свободного пространства.

Потом мы, запыхавшиеся и растрепанные, пошли есть ту самую сладкую вату. Она оторвала огромный клочок розовой сахарной паутины и попыталась затолкать его мне в рот. Я увернулся, она не отстала, и в итоге мы оба были в липких розовых нитях, и она, смеясь, пыталась стряхнуть их с моей одежды. Ее пальцы скользили по ткани, и сквозь нее я чувствовал прикосновение их кончиков, такое легкое и в то же время такое обжигающее, что мне пришлось сжать кулаки, чтобы не схватить ее за запястье и не прижать ее ладонь к своей груди, чтобы она почувствовала, как бешено бьется мое сердце.

— Ты похож на огромного розового медведя! — сказала она, и в ее глазах плясали огоньки аттракционов.

— А ты — на конфетку, которую я сейчас съем, — парировал я, и на секунду ее смех затих, а взгляд стал серьезным и глубоким. Она облизала губы, смахивая сахарную нить, и это простое движение заставило мое дыхание остановиться. Я представил, как эти губы, липкие и сладкие, прижимаются к моим, как ее язык скользит по моей коже, оставляя за собой сахарный след.

Мы шли по аллее, ели безвкусные, но такие прекрасные вафли и болтали обо всем на свете. Наш разговор тек легко, но под ним бушевало море невысказанного. Каждый ее смех, каждый взгляд, каждый жест рукой — все это было частью сложного, невероятно эротичного танца, в котором мы двигались навстречу друг другу. Мы смеялись над воспоминаниями, которых у нас не было вместе, но которые казались такими общими.

И вот мы добрались до колеса обозрения. Наша кабинка медленно поползла вверх, и шум парка остался внизу, превратившись в далекий, убаюкивающий гул. Мы сидели рядом, прижавшись друг к другу, и смотрели, как город зажигает огни. Ее бедро плотно прижималось к моему, и через слои одежды я чувствовал исходящий от нее жар. Ее рука лежала на моей ладони, и я водил большим пальцем по ее нежной коже запястья, чувствуя, как под ней бьется учащенный пульс. Ее дыхание было ровным, но я слышал его легкую прерывистость, и это сводило меня с ума. Внизу остались все наши проблемы, мужья, жены, долги. Осталась только эта кабинка, плывущая в небе, и мы вдвоем.

— Я не хочу, чтобы мы спускались, — тихо сказала она, глядя в окно. — Пусть это длится вечно.

Я обнял ее за плечи, и она прижалась ко мне. Ее голова устроилась в углублении между моим плечом и шеей, ее волосы пахли ветром, сладкой ватой и ею — только ею. Я чувствовал, как ее грудь поднимается и опускается в такт моему собственному дыханию. Мое тело напряглось, отвечая на ее близость, кровь загудела, как рой пчел. Я хотел развернуть ее к себе, найти ее губы, снять с нее это пальто, прикоснуться к теплой коже под ним, ощутить ее целиком. Мы молчали. Не было поцелуев, не было страсти. Было невыносимое, хрупкое счастье. Мы были просто двумя детьми, забравшимися на самое высокое дерево, с которого виден весь мир, и боялись, что нас позовут домой к ужину.

Когда кабинка тронулась вниз, она вздохнула, и ее плечи под моей рукой обмякли. Возвращение было неминуемым. Но сейчас, пока мы плыли над огнями, я был счастлив. Безнадежно и совершенно. И я знал, что ради этого чувства — снова стать ребенком с розовой ватой на щеке, с ее головой на моем плече, с этим сладким, томительным напряжением, сжимающим низ живота — я готов на все. Даже на то, чтобы разбить вдребезги свою взрослую, правильную жизнь.

После парка, еще пахнущие сахарной ватой и ветром, мы не могли просто расстаться.

Возвращение в реальность казалось слишком жестоким. Я поймал ее взгляд — такой же потерянный и жаждущий, как мой собственный, — и слово «прощай» застряло в горле, перекрытое тяжелым, горячим комком желания.

— Пошли, — выдохнул я, и голос прозвучал настолько низко и хрипло, что, казалось, вибрировал в плотном ночном воздухе. — В одно место.

Я привел ее в маленький, почти подпольный бар, погруженный в густой, бархатный полумрак, где свет едва скользил по поверхностям, выхватывая из тьмы лишь отсветы бокалов и влажный блеск глаз. Здесь не играла громкая музыка, лишь приглушенный, томный джаз, саксофон стонал где-то вдалеке, и каждый столик был уединенным гнездышком, местом для тайн и пороков. Мы забились в самый дальний угол, в кожаную полукруглую будку, где нас скрывала от чужих глаз не просто тень, а сама тьма, густая и сладкая, как патока.

Мы заказали бутылку вина. Пить было не нужно, мы и так пьянели друг от друга, от одного лишь воздуха, которым дышали. Воздух между нами снова наэлектризовался, но на этот раз это было другое напряжение — не трепетное и робкое, а тяжелое, густое, зрелое, как запах зрелого плода, готового лопнуть от собственного сока. Моя рука лежала на ее бедре, и я чувствовал сквозь тонкую ткань платья не просто жар ее кожи, а саму ее плоть, упругую и готовую отозваться на любое прикосновение. Каждый мой палец горел, словно прикасался к открытому огню, и я водил ими по ее бедру, ощущая, как под тканью пробегает мелкая дрожь.

Она отпила из бокала, и ее губы, влажные и пухлые, оставили на стекле мокрый, соблазнительный след. Я смотрел на этот след, и мое дыхание перехватило, в горле пересохло. Мне дико, до боли, захотелось прикоснуться языком к тому месту на бокале, где только что были ее губы, а потом провести губами по ее шее, ощущая пульсацию крови под тонкой кожей, уловить аромат ее духов, смешанный с ее собственным запахом.

— Знаешь, о чем я думала, когда мы поднимались на том колесе? — ее шепот был горячим у моего уха, он плыл над джазом,   сокровенный и раздирающе интимный. Ее дыхание, пахнущее вином и чем-то неуловимо женственным, обжигало кожу, и по спине пробежали мурашки, а в паху заныло тупой, настойчивой болью. Ее язык слегка коснулся мочки моего уха, и все мое тело содрогнулось.

Я покачал головой, не в силах вымолвить ни слова. Все мое существо, каждая клетка, сосредоточилось на точке, где ее губы и язык жгли мою кожу.

— Я думала о том, как бы хотела, чтобы эта кабинка вдруг остановилась. На самом верху. И чтобы погас свет во всем городе. И остались бы только мы. И чтобы ты... — ее губы снова коснулись моей мочки, а зубы слегка прикусили ее, и по телу пробежала судорога, сладкая и мучительная, — ... чтобы ты раздел меня. И мы бы занимались любовью под салют, который видели только мы одни. Я бы сидела на тебе сверху, вцепившись ногтями в твои плечи, а ты... а ты бы держал меня за бедра и смотрел, как я теряю над собой контроль.

От ее слов, от горячего шепота в кромешной темноте, от этого откровенного, развратного образа у меня потемнело в глазах. Кровь ударила в голову, а в низу живота закрутилась тугая, сладкая боль, и я почувствовал, как вся кровь отливает от головы, приливая к одной-единственной точке, напряженной и пульсирующей. Это была не та романтичная, застенчивая девочка из океанариума. Это была женщина. Желанная и жаждущая, готовая на все. Моя рука сжала ее бедро так сильно, что на ткани платья, наверное, останутся заломы, и она тихо ахнула, но не отодвинулась, а, наоборот, прижалась ко мне сильнее.

Я наклонился к ее уху, чувствуя, как горит не только щека, но и все тело. Мой собственный шепот прозвучал чужим, низким и хриплым, пропитанным развратными образами, которые рождались в моей голове.

— А я думал о том, как буду целовать каждый сантиметр на твоей спине. Сначала медленно. Проведу языком по каждому позвонку. Потом все быстрее. Буду кусать тебя за плечи, оставляя следы, пока ты не начнешь молить меня о пощаде. А я не стану ее давать. Я хочу слышать, как ты кричишь, когда я вхожу в тебя. Хочу чувствовать, как ты вся сжимаешься внутри. И знать, что это я свел тебя с ума.

Она тихо ахнула, и ее пальцы впились в мое бедро, ее ногти впивались в плоть даже сквозь ткань брюк. Мы сидели, почти не двигаясь, и наш шепот в темноте был опаснее, откровеннее и развратнее, чем любая физическая близость. Я чувствовал, как дрожит ее тело под моей рукой, как учащенно бьется ее сердце, слышал ее сбивчивое, горячее дыхание. Мое собственное тело было одним сплошным напряженным мускулом, желание пульсировало в висках и жгло изнутри, как раскаленная лава.

— Я хочу, чтобы ты кусал меня, — прошептала она, и ее голос дрожал, срывался на высокой ноте. — Хочу, чтобы на моей коже оставались следы. Чтобы завтра, когда я буду одеваться, я смотрела на них в зеркало и вспоминала тебя и твои руки. Вспоминала, как ты раздвигаешь мои ноги...

— Я сведу тебя с ума, — прошептал я, и мои губы скользнули по ее шее, ощущая соленый вкус ее кожи, чувствуя, как бьется ее пульс. — Я буду пить тебя, как самый изысканный напиток. Каждую каплю. С языка. С кожи. Отсюда... — мой палец провел линию по внутренней стороне ее бедра, и она резко вздохнула, ее бедра непроизвольно сжались.

Ее рука нашла мою и прижала ее к своему животу. Сквозь ткань я чувствовал мышечное напряжение, дрожь, исходящий из самой глубины ее тела жар. Мы рисовали друг для друга картины того, что могло бы быть, обменивались не просто фразами, а целыми порнофильмами, которые разворачивались у нас в головах. Мы делились самыми темными, самыми запретными уголками своих фантазий, которые годами прятали ото всех, стыдясь их и лелея.

Мы не пили вино. Мы пили яд собственного вожделения, и он был пьянее любого алкоголя, сильнее любого наркотика. Мы говорили обо всем — о том, как, где, сколько раз, в каких позах, с какой силой. Слова были грубыми, а желание, которое они выражали, — бесконечно нежным и всепоглощающим. Мы создавали свой собственный, параллельный мир, сотканный из тьмы, шепота и обещаний, которые, мы знали, уже не сможем не сдержать. Наши тела уже не принадлежали нам, они стали инструментом, готовым к исполнению этих темных, сладких обетов.

Этот бар стал нашей исповедальней. И нашим приговором. Когда мы вышли на улицу, воздух между нами гудел от страсти. Мы не касались друг друга, но каждый наш нерв был оголен, каждая частица кричала о необходимости прикосновения. Мы знали — следующее прикосновение будет началом конца. И начала. И от этой мысли перехватывало дыхание и темнело в глазах.

Мы вышли из бара, и ночной воздух обжег легкие, как чистый кислород. Еще пару часов назад я бы испугался собственного отражения в витринах — такого опустошенного и одержимого. Но сейчас мне было все равно.

Я достал телефон. Экран ослепил меня. Последнее сообщение от жены: «Во сколько ждать? » Я не стал ничего придумывать, не стал искать оправданий. Пальцы сами вывели короткую, безжалостную ложь:

«Извини, аврал. Срочный вылет в Москву. Не жди. Спи».

Я не стал ждать ответа. Просто выключил телефон и сунул его в карман. Это был акт символического самоубийства. Я отрезал себя от прошлой жизни одним махом.

Я повернулся к Лиле. Она стояла, кутаясь в пальто, и смотрела на меня. Не с испугом, не с осуждением. С тем же самым обреченным спокойствием, что было и у меня.

— Пошли, — сказал я, и в этом слове было все. И приглашение, и признание, и приговор.

Мы шли по ночным улицам, не скрываясь, не опуская головы. Я вел ее за руку, и моя ладонь была сухой и твердой. Я не оглядывался по сторонам. Мне было все равно, кто нас увидит. Все равно, если мой сосед, мой коллега или сам черт возьмет и пройдет мимо. Пусть. Пусть видят. Пусть знают.

Я вел ее в отель. Не в какой-то тайный, подпольный, а в приличную, дорогую гостиницу в центре города. Я выбрал ее нарочно. Как вызов. Как плевок в лицо той правильной жизни, которую я вел до этого.

Портье за стойкой кивнул мне с безразличной вежливостью. Он видел тысячи таких пар. Мужчина и женщина, пришедшие ночью без багажа. В их глазах — та самая история. Ему было все равно. И мне тоже.

Мы вошли в лифт. Дверь закрылась с тихим шипением. Мы стояли молча, глядя на светящиеся цифры над дверью. Я чувствовал жар ее тела рядом. Слышал ее учащенное дыхание.

Лифт лязгнул. Мы вышли в тихий, устланный ковром коридор. Я провел ключ-картой, щелкнул замок.

Дверь закрылась. И вот мы остались одни. В номере. В полной тишине. За этой дверью остался весь мир с его правилами, долгами и последствиями.

Я посмотрел на нее. Она сбросила пальто на пол. Ее глаза горели в полумраке.

Мне было все равно, что будет завтра. Все равно, если нас поймают. Все равно, если этот шаг разрушит все, что у меня было. Потому что то, что было — было ложью. А это... это было единственной правдой, которую я знал.

Я сделал шаг к ней. И все кончилось. И все началось.

Дверь закрылась, и мир снаружи перестал существовать. Не было ни прошлого, ни будущего. Только эта комната, залитая приглушенным светом уличных фонарей, пробивающимся сквозь жалюзи.

Я не бросился на нее.   Здесь, в этой тишине и уединении, все было иначе.

Я подвел ее к большому креслу у окна и усадил. Я опустился перед ней на колени, чтобы быть с ней на одном уровне.

Она сидела, положив руки на подлокотники, и смотрела на меня. Мы молчали. Мы изучали друг друга, как будто впервые. При свете дня, в суматохе парка, в полумраке бара — мы всегда были немного в масках. Теперь мы сняли и их.

Я видел все. Легкую усталость под ее глазами. Едва заметную родинку у уголка губ. Как трепещет пульс на ее шее. Как темные зрачки расширяются, вбирая в себя мое отражение. Она была не идеальной картинкой. Она была живой. И от этого мое сердце билось с такой силой, что, казалось, вот-вот разорвет грудную клетку.

Потом она медленно подняла руку. Ее пальцы коснулись моего виска, провели по линии щеки, обрисовали контур скулы. Ее прикосновение было невесомым, почти неосязаемым, но каждый нерв в моем теле кричал от него. Она гладила мое лицо, как слепой, запоминая его форму. Ее пальцы скользнули ко лбу, провели по бровям, коснулись уголков глаз.

— Вот ты какой, — прошептала она, и в ее голосе не было ни страсти, ни игры. Было бесконечное, почти невыносимое удивление и нежность. — Настоящий.

Ее пальцы спустились к моим губам. Она провела по ним подушечкой большого пальца, и я почувствовал, как все мое тело содрогнулось. Это было более интимно, чем любой поцелуй. Более откровенно, чем все те слова, что мы шептали в баре.

Я закрыл глаза, позволив этому прикосновению стать всем моим миром. Я чувствовал ее взгляд на себе. Чувствовал легкое дрожание ее пальцев. Чувствовал, как стены, которые я выстраивал двадцать лет, рушатся беззвучно, превращаясь в пыль.

Она изучала меня. И я позволял ей это делать. Позволял видеть все шрамы, все трещины, всю ту боль и ту пустоту, что копились во мне годами. И в этом молчаливом прикосновении было больше любви, чем во всех словах, что я слышал за всю свою жизнь.

Она не торопилась. И я тоже. Потому что мы оба знали — за этой дверью нас ждал приговор. А здесь, сейчас, в этой тишине, с ее рукой на моем лице, мы были свободны. И мы растягивали эту свободу на вечность, зная, что она продлится всего несколько часов.

Она продолжала изучать мое лицо, а я наконец позволил себе прикоснуться к ней.

Я провел пальцами по ее волосам, распустил небрежный хвост, и они темным водопадом рассыпались по ее плечам. Она закрыла глаза и вздохнула, когда я провел тыльной стороной ладони по ее щеке, по линии шеи, до ключицы.

— Расскажи мне, — ее шепот был горячим в тишине комнаты. — Все. С чего все началось? Твой самый первый раз.

Я улыбнулся. Это был не тот вопрос, который можно было задать в постели. Но эта комната была не просто постелью. Это была наша вселенная.

—Неуклюже. В семнадцать. В подвале у друга, пока его родители смотрели телевизор наверху. Пахло картошкой и старыми вещами. Мы боялись, что нас услышат.

Она рассмеялась в ответ, и в этом смехе было полное понимание

Мы говорили. Говорили обо всем. О нелепых провалах, о смешных моментах, о первых разочарованиях. Она вытягивала из меня истории, которые я давно похоронил, а я слушал ее признания, и каждый новый штрих делал ее образ объемнее, реальнее.

Потом я поднял ее на руки и отнес к кровати. Ее тело было удивительно легким и податливым. Она обвила мою шею, и ее губы прильнули к моей коже. Но мы не спешили. Мы продолжали играть. Я расстегивал пуговицы с мучительной медлительностью. Губы скользили по обнажающейся коже, а под ними отдавалось бешеное биение ее сердца. Я чувствовал под своими губами упругость ее груди, слышал, как учащается ее дыхание. Мой язык скользил по ключицам, ощущая соленый вкус ее кожи, и это чередовалось с легкими укусами, от которых она вздрагивала и тихо стонала.

Она в ответ расстёгивала молнию на моих брюках, и ее пальцы скользили по животу, заставляя меня вздрагивать. Ее прикосновения были настолько легкими и мастерскими, что мурашки бежали по всему телу, а в низу живота все сильнее закручивалось сладкое напряжение. Ее ногти оставляли едва заметные следы на моей коже, и каждый из них был подобен маленькому удару тока.

— А что тебе нравится больше всего? — спросила она, уже лежа рядом, касаясь меня лишь кончиками пальцев. — Не то, что принято. А по-настоящему.

Я сказал ей. Шепотом, прямо в ухо, срываясь на хрип. То, в чем никогда и никому не признавался. Мои слова были откровенными, они описывали самые потаенные фантазии, о которых я боялся говорить вслух. Я чувствовал, как горячее дыхание вырывается из моей груди, а ее пальцы все сильнее впиваются в мою кожу. Она замерла, а потом ее губы тронули мое плечо и она начала целовать меня. Медленно лаская меня своим языком. Ее язык был влажным и горячим, он скользил по моей коже, как будто хотел впитать каждое мое слово, каждую дрожь. Она исследовала мое тело с такой тщательностью, будто хотела запомнить каждую его реакцию, каждый мускул, каждое биение пульса.

Это была ночь не просто секса. Это была ночь разоблачения. Мы освобождали друг друга не только от одежды, но и от всех условностей, страхов и запретов. Мы пробовали все, о чем говорили. Наши тела сливались в темноте, подчиняясь шепоту и желанию. Каждое движение, каждый жест был наполнен смыслом и страстью. Я чувствовал, как ее бедра прижимаются к моим, как ее грудь трется о мою кожу, и каждый звук, который она издавала, был музыкой, опьяняющей сильнее любого алкоголя.

Шептали инструкции, смеялись над неудачами, замирали от открытий. Мои пальцы скользили по ее спине, ощущая каждый изгиб, каждую впадинку, а ее руки изучали мое тело, находя самые чувствительные места, которые заставляли меня содрогаться и терять контроль.

Она спрашивала: «А вот так? » — и голос ее звучал то любопытно, то властно. Я отвечал: «Да, вот так... ». Ее прикосновения становились то нежными, то требовательными, и я отвечал ей тем же, находя те ритмы и движения, что застав-ляли ее кричать от наслаждения. Мы исследовали карту друг друга, как первооткрыватели, не боясь казаться смешными или неловкими. Каждый новый эксперимент становился открытием, и мы наслаждались каждым мгновением, каждым вздохом, каждым стоном.

Когда за окном посветлело, мы лежали, сплетенные в один клубок, покрытые испариной и рассказами, которые стали нашими общими секретами. Наша кожа была влажной от пота, дыхание — тяжелым и прерывистым, а тела — уставшими, но все еще жаждущими продолжения.

Не было стыда. Не было сожалений. Была только усталость и странное, горькое счастье. Мы подарили друг другу не просто ночь. Мы подарили друг другу свои самые потаенные истории, сделавшись сообщниками не только в страсти, но и в самой своей сути. В этом единстве, в этой полной откровенности, мы нашли что-то большее, чем просто физическое наслаждение — мы нашли часть себя, которую давно потеряли. По крайней мере, я нашел.

Свет за окном из черного стал темно-синим, потом серым, прорисовывая контуры мебели в номере. Мы лежали, прижавшись друг к другу, слушая, как город за стенами начинает медленно просыпаться. Эта ночь заканчивалась.

Я провел пальцами по ее плечу, чувствуя под кожей хрупкость.

— Лиль, — тихо сказал я. Вопрос зрел во мне с той самой первой переписки. — Скажи мне честно. Зачем тебе тот форум? «Разговоры о сексе и не только». Зачем тебе... все это?

Она не ответила сразу. Ее дыхание было ровным, но я чувствовал, как напряглись мышцы на ее спине.

— Ты думаешь, я искала приключений? — наконец произнесла она, и в голосе не было обиды, лишь усталая правда.

— Не знаю. Может.

Она перевернулась на спину, уставилась в потолок.

— Я искала... слов. — она выдохнула. — Дома мы с мужем давно перестали разговаривать. Вернее, разговариваем о счетах, о детях, о том, что к ужину. А о главном — молчим. Словно живем в параллельных вселенных, которые иногда сталкиваются на кухне, чтобы обсудить, кто поедет за сыном на тренировку. Мне было одиноко. Не физически... душевно. Мне казалось, я задыхаюсь в этой тишине.

Она повернула ко мне лицо. В полумраке ее глаза были огромными и печальными.

— А на форуме... там были люди, которые не боялись говорить. О страхе, о желании, о глупостях, о высоком. Там были настоящие разговоры. Я шла туда, как в спасательную шлюпку. Не для того, чтобы изменять. А для того, чтобы снова почувствовать, что я живая. Что кто-то готов услышать не только «курица в духовке», но и «я боюсь старости» или «мне снятся сны, где я летаю».

Она помолчала, а потом добавила уже почти шепотом:

— А потом я нашла тебя. И ты спросил про моего дохлого хомяка в детстве. И я поняла, что нашла не просто слова. Я нашла человека.

Я слушал ее, и ком вставал у меня в горле. Я пришел на форум из скуки, из легкого любопытства. А она — от отчаяния. Чтобы не задохнуться.

— Прости, — прошептал я, прижимаясь губами к ее виску.

— Не за что, — она слабо улыбнулась. — Ты дал мне глоток воздуха. И... все это. — она обвела рукой комнату. — Это было неизбежно. Потому что ты был единственным, кто видел не просто «жену и маму», а ту самую девочку, которая хоронила хомяков и мечтала летать.

Рассвет за окном стал размывать очертания наших тел. Волшебство ночи таяло с каждым лучом света. Мы лежали и молчали, понимая, что нашли друг в друге именно то, чего так отчаянно не хватало каждому. И именно это открытие делало наше положение невыносимо трагичным. Мы были спасением друг для друга и ядом для всех остальных.

Она закурила в постели, резко, почти с вызовом, словно бросая вызов тем призракам, что поднялись в памяти вместе с дымом. Свет зажигалки на мгновение осветил ее лицо — оно было напряженным и горьким.

— Ты спрашиваешь, зачем мне форум? — она горько усмехнулась, выпуская струйку дыма в предрассветную синеву. — Мне было пятнадцать. Мои родители... они воспитывали меня в стерильной чистоте. Секса не существовало. Он был как невидимый, грязный монстр, о котором все знали, но не говорили.

Она затянулась, ее рука дрожала.

— А мне было интересно. Я тайком покупала на вокзале «Спид-Инфо». Прятала под матрас. Читала с фонариком. Для меня это был не разврат. Это была... энциклопедия другой, взрослой жизни. Я пыталась понять, что это вообще такое.

Она замолчала, глядя в окно, но видя совсем другое.

— А потом они нашли. Мать перетряхивала мою комнату. Она нашла пачку газет. Я никогда не видела ее такой. Не злой. А... оскверненной. Как будто я принесла в дом труп. Отец... он не бил меня. Он сел напротив, положил эти газеты на стол и начал их читать. Вслух. Самые грязные, самые пошлые статьи. А мама стояла рядом и плакала. Потом он посмотрел на меня и сказал: «Мы растили дочь, а ты оказалась грязной шлюхой. У тебя в голове одна похабщина».

Я лежал, не дыша, чувствуя, как сжимается мое сердце от боли за ту девочку.

— Они не били меня, — ее голос стал безжизненным. — Они меня... заклеймили. Назвали испорченной. Говорили, что теперь обо мне все так и будут думать. Что я сама все испортила. Они заставили меня выбросить эти газеты в мусорный бак на моих глазах. А потом неделю со мной никто не разговаривал. Я была пустым местом. Невидимкой, несущей на себе клеймо.

Она потушила сигарету, резко, раздавив ее в пепельнице.

— После этого я лет десять не могла нормально относиться к своему телу. Мне казалось, что любое желание, любой интерес — это грязь. Это клеймо, которое они поставили у меня на лбу. Я вышла замуж, потому что это было «правильно». Но внутри... внутри все равно сидела та пятнадцатилетняя девочка, которая боялась, что ее снова назовут шлюхой, если она попросит мужа о чем-то, чего ей хочется.

Она повернулась ко мне, и в ее глазах стояла та самая, давнишняя, незаживающая боль.

— А на форуме... там я могла говорить об этом. Без стыда. Там не было людей, которые бросались бы словами «шлюха» или «грязная». Там были слова. Просто слова. Которые помогали мне залечивать те раны. И когда я познакомилась с тобой... ты был первым мужчиной, который смотрел на меня и не видел этого клейма. Ты видел просто меня.

Она замолчала, и в тишине комнаты висел крик той униженной девочки. И я понял, что наша связь — это не просто страсть или бегство от скуки. Это было спасение. Я давал ей то, чего ее лишили в пятнадцать — право на ее собственное желание, на ее тело, на ее мысли. Без стыда. Без осуждения.

И в этом осознании была не только нежность. Была страшная, давящая ответственность. Потому что я стал для нее тем, кто снял с нее это клеймо. И если я сейчас уйду, я поставлю его обратно. Только на этот раз — навсегда.

Она рассказывала, свернувшись калачиком, и голос ее был плоским, отстраненным, будто она говорила о ком-то постороннем.

— Они ругали меня. Долго. Неделю. Я ходила по дому как призрак. Мне было мерзко от себя. Я мылась по три раза на дню, пытаясь смыть с себя это ощущение грязи. И у меня ничего не... не шевелилось. Никаких чувств. Я думала, они выжгли это во мне. И я была почти благодарна.

Она сделала паузу, ее пальцы бессознательно сжали край простыни.

— А потом, через месяц, была школьная дискотека. Ко мне подошел мальчик из параллельного класса. Симпатичный такой, робкий. Мы танцевали, а потом в темноте, под медленную песню, он поцеловал меня. Просто прикоснулся губами. И у меня... — она резко выдохнула, — внутри все провалилось. И зажглось. Стало горячо и влажно. Так, как никогда раньше.

Она зажмурилась, словно от боли.

— И в ту же секунду в голове ударило: «ОНИ БЫЛИ ПРАВЫ». Это была не радость. Это был ужас. Паника. Я понеслась в туалет. Меня вырвало тут же, в туалете. Я смотрела на свое отражение в зеркале, бледное, в слезах, и ненавидела себя. Потому что они оказались правы. Одно прикосновение мальчика — и я стала той самой «шлюхой», которой они меня называли. Мое тело предало меня. Оно подтвердило все их слова.

Она повернула ко мне искаженное мукой лицо.

— Понимаешь? Я возненавидела себя не за газеты. Я возненавидела себя за тот поцелуй. За то, что мое тело отозвалось. Что оно захотело. С тех пор любое возбуждение, любое желание для меня... оно отравлено. В нем всегда есть этот привкус их слов: «ШЛЮХА». И с тобой... с тобой это впервые не больно. Это... освобождение. Потому что ты не осуждаешь меня за это. Ты принимаешь. И ту девочку с газетами, и ту, которую вырвало от первого поцелуя. Ты принимаешь всю меня. Грязную. Испорченную. И... желающую.

Ее голос сорвался, и она разрыдалась. Но это были не слезы горя. Это были слезы очищения. Она плакала над той девочкой, которую заклеймили двадцать лет назад. И в моих объятиях, возможно, впервые за все эти годы, она позволяла себе чувствовать то, что чувствовала, не ненавидя себя за это.

Она вытерла слезы тыльной стороной ладони, и ее взгляд снова стал отстраненным, уходящим в прошлое.

— А потом... потом нужно было исправляться. Искупать вину. Стать «нормальной». — она горько усмехнулась. — Мой муж... он был идеальным кандидатом. Из хорошей семьи, порядочный, тихий. Родители были в восторге. Я думала, он спасет меня. От меня самой.

Она замолчала, собираясь с мыслями, чтобы выговорить самую горькую правду.

— На нашу свадьбу мама плакала от счастья. Говорила: «Мы ее исправили». А я смотрела на него и думала: «Вот он, мой приговор. Моя пожизненная тюрьма за ту пачку газет и за тот поцелуй на дискотеке».

Я лежал, не дыша, слушая эту исповедь, и мне хотелось кричать от ярости за нее.

— Секс? — она произнесла это слово с такой ледяной пустотой, что по моей коже пробежали мурашки. — Для него это была гигиеническая процедура. Раз в месяц. В полной темноте. Пять минут. Без поцелуев. Как будто мы не любовники, а два механика, обслуживающих сломанный механизм под названием «брак». Я лежала и ждала, когда это кончится. И чувствовала... ничего. Пустоту. И страшное, горькое облегчение. Потому что если я ничего не чувствую, значит, во мне нет той «грязи». Значит, я исправилась. Я стала той, кем они хотели меня видеть.

Она посмотрела на меня, и в ее глазах была бездонная, выстраданная усталость.

— А потом я просто умерла. Не физически. Внутри. Ходила на работу, растила детей, улыбалась в ответ. А внутри была тишина. Могильная тишина. И этот форум... ты... — ее голос дрогнул, — ты был первым, кто услышал не тишину, а крик. Крик той девчонки, которую они убили двадцать лет назад. И ты ответил.

Она сказала это, и комната снова наполнилась не просто страстью или влечением, а чем-то гораздо более важным. Это было воскрешение. Я был не просто любовником. Я был свидетельством того, что та девчонка — живая, желающая, страстная — не умерла. Она просто ждала, когда кто-то даст ей право снова дышать.

И в этом не было ничего грешного. В этом было что-то священное. И чудовищно трагичное. Потому что цена этого воскрешения была разрушением двух жизней, которые и так уже были руинами.

Исповедь будто истощила ее. Она лежала, глядя в потолок, и какое-то время мы просто молчали, прислушиваясь к нашим сердцам, которые, казалось, стучали в унисон — тяжело и тревожно.

Потом она снова заговорила, но уже тише, как будто признаваясь в чем-то еще более постыдном, чем все предыдущее.

— Год назад... у меня начались жуткие боли в шее. Врач сказал — зажимы на нервной почве. Отправил на массаж. — Она сделала паузу, ее пальцы нервно теребили край простыни. — Я ходила к нему раз в неделю. Он был... безликий. Старше меня. Говорил только «расслабьтесь» и «дышите глубже».

Она перевернулась на живот, как будто вновь чувствуя на себе те прикосновения.

— Его руки были сильными. Горячими. И когда он разминал затвердевшие мышцы... сначала было больно. А потом... — ее голос стал прерывистым, — ... потом появлялось тепло. Оно растекалось по спине, опускалось ниже... и превращалось в тот самый жар. Тот самый, что я почувствовала в пятнадцать лет и за который возненавидела себя.

Я слушал, затаив дыхание, представляя эту сцену: она, лежащая на массажном столе, закутанная в простыню, ее тело, годами дремавшее в анабиозе стыда, начинает оживать под профессиональными, безличными прикосновениями.

— Мне было дико стыдно, — прошептала она, и ее уши покраснели. — Я лежала и молилась, чтобы он ничего не заметил. Чтобы мое тело не выдало меня. Я снова чувствовала себя той самой «шлюхой» — ведь мне было приятно от прикосновений чужого мужчины. Я пыталась думать о счетах, о списке покупок, о чем угодно... но тело не слушалось. Оно помнило. Оно хотело.

Она обернулась ко мне, и в ее глазах стояла та же смесь стыда и изумления, что должна была быть тогда.

— И я поняла, что не умерла. Во мне все еще тлеют угли. Их просто засыпали пеплом. А его руки... они раздули их. Нечаянно. И я испугалась. Потому что если это проснется... я не знала, что с этим делать. Я перестала ходить на массаж. Снова заморозила все. Но было уже поздно. Дверь была приоткрыта. И тогда... тогда я нашла форум. Потому что поняла — если я не научусь управлять этим огнем, он сожжет меня изнутри.

И вот теперь она горела. Горела в моих объятиях. И ее стыд, ее страх и ее желание были частью этого пламени. Я был не массажистом, чьи прикосновения были безликой процедурой. Я был тем, кто видел этот огонь, кто звал его по имени и кто не осуждал его за то, что он горит.

Она продолжила говорить со странным смешением стыда и торжества, как будто признавалась в преступлении, которое наконец-то дало ей ключ к свободе.

— Племянник моего мужа, — начала она, и в углу ее рта дрогнул подобие улыбки. — Студент. Приехал на неделю. Ему было двадцать. — Она посмотрела на меня, проверяя мою реакцию. — И он... смотрел на меня. Не как на тетку. А как на женщину. Я ловила его взгляд на своих ногах, на изгибе спины, когда я наклонялась. Сначала мне было неловко. А потом... Потом это стало согревать меня. Изнутри.

Она замолчала, вспоминая.

— Муж попросил отвезти его на вокзал. Мы ехали в машине, почти не разговаривали. Я чувствовала его взгляд на своем профиле. Как будто он меня... сканировал. И внутри у меня все сжималось от этого странного, запретного напряжения.

Ее голос стал тише, интимнее.

— На вокзале, он уже с билетом в руке, вдруг обернулся и обнял меня на прощание. Обычно так. Но в этот раз... он притянул меня сильно, почти грубо, и его губы на секунду прижались к моим. Это был не нежный поцелуй. Это был жест. Жест мужчины, который хочет женщину.

Она выдохнула, и ее грудь высоко поднялась.

— И знаешь что? В тот миг... я впервые не возненавидела себя. Не подумала «шлюха». Я почувствовала... силу. Дикую, первобытную силу. Потому что я была желанна. Молодым, красивым парнем. И мое тело, мое проклятое тело, отозвалось на это не стыдом, а ликующим трепетом. Оно сказало: «ДА».

Она посмотрела на меня, и в ее глазах горел новый огонь — не стыда, а осознания своей власти.

— Я села в машину и смотрела на свое отражение в зеркале заднего вида. У меня горели щеки, а на губах был вкус его поцелуя. И я не стирала его. Я водила по ним языком и улыбалась. Потому что это был не яд. Это было лекарство. Оно лечило меня от всех тех лет, когда я заставляла себя верить, что я — ничего. Никто.

Этот случай с племянником стал для нее щелчком. Той последней каплей, которая переполнила чашу терпения. Он показал ей, что она все еще может быть объектом желания. Что ее тело не ошиблось тогда, в пятнадцать лет. Оно было живым. И оно имело право на этот отклик.

И теперь, лежа со мной, она проживала это право сполна. Без ненависти. Без саморазрушения. Впервые принимая свою силу и свою страсть как неотъемлемую часть себя.

Мы стояли в дверях номера, уже одетые, причесанные, снова закованные в доспехи своих социальных ролей. Воздух был густым от невысказанного, от понимания, что за этой дверью наш рай закончится.

Она поправила воротник моего пиджака, ее пальцы дрожали.

— Ну, все, — тихо сказала она, не поднимая на меня глаз. — Я... я не буду звонить первой. Ты решай.

Она сделала шаг к выходу, но я поймал ее за руку. Мне было невыносимо думать, что это конец.

— Лиля... — начал я, но слова застряли в горле. Что я мог сказать? «Я люблю тебя»? Это было бы и правдой, и ложью одновременно. Это была бы правда о том, что я чувствую здесь, с ней. И ложь в той жизни, что ждала меня за порогом.

Она обернулась, и в ее глазах была такая бездонная, спокойная печаль, что у меня сжалось сердце.

— Слушай, — ее голос был ровным, но в нем слышалась сталь. — Пусть твоя жена будет спокойна. Я не буду разрушать вашу семью. И уводить тебя.

Она произнесла это как приговор. Как единственно возможный в наших обстоятельствах исход. Она, с ее израненной душой, оказалась сильнее. Она отпускала меня, чтобы не усугублять боль, которую мы оба причинили.

Она повернулась и пошла по коридору, не оглядываясь. Ее шаги были быстрыми и решительными.

Я закрыл дверь и прислонился к ней лбом. В ушах звенело. В груди была черная, безвоздушная пустота.

И тогда, в этой пустоте, родилась мысль. Тихая, отчаянная, стыдная и единственно честная. Мысль, которую я никогда не произнесу вслух.

«Пожалуйста, уведи меня».

Уведи. Спаси от этой жизни, которая стала мне тюрьмой. От этого брака, который был ошибкой. От этого человека, которым я притворяюсь. Сделай меня своим. Разрушь все к чертям, но только не оставляй меня здесь одного.

Но я знал, что она этого не сделает. Потому что она была чище и лучше меня. Она приняла на себя всю тяжесть этого решения, оставив мне лишь горькое послевкусие счастья и леденящее душу одиночество.

Я так и остался стоять у двери, повторяя в себе эту немую мольбу, которую она никогда не услышит. Пожалуйста, уведи меня. Но единственным ответом была тишина опустевшего номера и наступающее утро, которое не сулило ничего, кроме возвращения в клетку.