Власть Лилии. Глава 3

Я видела, как он сходит с ума. Раньше его ревность была игрой — острым перчиком, который щекотал нервы и подогревал страсть. Я сама ее культивировала, подбрасывая дров в этот огонь: шептала на ухо, как скучаю по его рукам, пока муж читает газету в двух шагах. Но теперь огонь вышел из-под контроля и грозил спалить все дотла.

Он начал выспрашивать. Сначала в шутку, с поцелуями в шею: «А он ревнует? Замечает, что ты стала другой? » Потом вопросы стали жестче, требовательнее, в них появилась стальная нотка, которую я раньше в нем не слышала.

— А он пытается тебя коснуться?

Его голос был хриплым, а взгляд — пристальным, как у следователя. Я пыталась отшутиться, уйти от ответа, но он не отступал.

— А что ты делаешь, когда он подходит?

В его глазах горел не просто интерес, а мука. Он истязал себя этими картинами, и мне стало страшно. Я видела, как он вживается в роль этого другого, как примеряет на себя его кожу, и это его разрушало.

— А ты... ты когда-нибудь закрываешь глаза и представляешь, что это я?

В этот момент у меня перехватило дыхание. Не от вопроса, а от боли в его голосе. Это была уже не игра. Это была агония. Он, сильный, властный Стас, вдруг стал уязвимым до неприличия, до дрожи в пальцах. И в этой его слабости была новая, опасная власть надо мной. Мне хотелось обнять его, прижать к себе и сказать: «Да, всегда. Только тебя». Но я молчала. Потому что правда была сложнее. В той жизни я не представляла никого. Я просто отсутствовала.

И я поняла, что создала монстра. Я так долго дразнила его, выстраивая образ Снежной Королевы, которую нужно завоевывать снова и снова, что он перестал видеть границу. Та Лиля, что могла в любой момент уйти, превратилась в его навязчивую идею. Его одержимость перестала быть лестной; она стала тяжелой, давящей. Он больше не просто хотел меня — он требовал меня целиком. Без остатка. Без той части, что по умолчанию принадлежала детям, дому, прежним обязательствам.

Я видела, как его гложет мысль о моем муже. Не о человеке, а о самом факте его существования. Для Стаса он был не просто мужем, а символом того, что я не полностью его. Что у меня есть жизнь, в которую ему вход воспрещен. И этот символ он возненавидел лютой, слепой ненавистью.

И самое страшное — я видела в его глазах решение. Ту самую «грубую, безжалостную силу инстинкта», о которой он, возможно, даже не догадывался, но которая уже управляла им. Он смотрел на меня иногда таким взглядом — оценивающим, почти хищным. Как будто просчитывал, какую стену нужно снести, чтобы добраться до меня. И я знала, что следующей стеной был мой муж.

Он еще ничего не предлагал, не говорил вслух о разоблачении. Но я чувствовала это желание, витавшее между нами, как запах грозы перед ураганом. Он устал быть тенью. Он хотел вытащить нашу связь на свет, чтобы она, как он думал, окрепла на солнце. Он не понимал, что на свету она может не окрепнуть, а сгореть, ослепнуть и умереть, погубив все на своем пути — его, меня, детей, хрупкий мир, который я так старательно выстраивала все эти годы.

Его ревность и одержимость вышли из-под контроля, и теперь это была не его личная демон, а наша общая угроза. Он хотел войны. А я понимала, что в любой войне есть проигравшие. И самыми беззащитными на этом поле боя были бы отнюдь не мы с ним.

Сначала в его укусах была только страсть. Дикая, щекочущая нервы игра, в которой я с удовольствием растворялась. Но постепенно в них проступил иной, металлический привкус — привкус намерения. Я почувствовала это, когда однажды, уже после, провела пальцами по темно-лиловому отпечатку на внутренней стороне бедра. Он был идеальной формы, как слепок его челюсти. И он болел. Не приятной болью-памятью, а тупым, назойливым напоминанием.

Я смотрела в зеркало на это клеймо и понимала: это уже не про нас. Это — послание. Он пишет его на моей коже, как на полотне, адресуя другому. Каждый новый синяк был не следствием исступления, а холодной, расчетливой меткой. Он метил территорию.

И в этот момент сквозь привычную дрожь желания ко мне впервые прокрался тонкий, ледяной страх.

Не страх перед ним как перед мужчиной — я все еще верила, что могу им управлять, что знаю все его струны. А страх перед той силой, что я в нем разбудила и которая теперь переставала меня слушаться. Его одержимость вышла из берегов и превратилась в нечто монструозное, слепое и опасное.

Я начала бояться его прикосновений. Не потому, что они были грубы — а потому, что в них читалось требование. Его руки, обнимавшие меня, не просто искали близости; они сжимали, как тиски, словно боялись, что я испарюсь. Его поцелуи были не только лаской, но и попыткой поглотить, присвоить, стереть с меня все следы другой жизни. В его объятиях я больше не чувствовала себя желанной женщиной — я чувствовала себя добычей. Вещью, на которую предъявили права.

И самое ужасное — я видела в его глазах ту же ярость, когда он смотрел на мои вечерние платья. Он видел не меня, а потенциального зрителя для своих меток. Он жаждал скандала, развязки, апокалипсиса, в огне которого должны были сгореть все условности, оставив только нас двоих. Он был готов сжечь наш хрупкий, выстраданный мир дотла, лишь бы ни с кем больше не делить.

И я поняла, что теряю контроль. Над ним. Над ситуацией. Над нашей игрой, правила которой я когда-то написала сама. Ледяная Королева таяла под жаром его слепой одержимости, обнажая внутри обычную женщину, которая вдруг осознала, что выпустила джинна из бутылки.

Теперь я выходила из отеля не только с его запахом на коже, но и с этим страхом — холодным, липким комом в горле. Я ловила себя на том, что в такси проверяю, не видны ли синяки под воротником, не проступают ли они через ткань блузки. Я вздрагивала от его звонков, потому что в каждом из них слышалась не любовь, а нетерпение и тот самый немой вопрос, на который я не могла ответить.

Его молчаливое ожидание слов «я тебя люблю» стало для меня ловушкой. Произнести их — значило дать ему окончательное право на себя, подписать капитуляцию и отдать ему бразды правления. Промолчать — значило подливать масла в огонь его ревности и одержимости, рискуя, что пламя вот-вот перекинется на мою реальную жизнь и спалит все дотла.

Я боялась его. Не того мальчика с грустными глазами, а взрослого, опасного мужчину, в которого он превратился. Мужчину, который уже не играл в наши игры, а вел свою собственную войну. И я с ужасом понимала, что из изящной шахматной партии наша связь превратилась в русскую рулетку, где он уже раскрутил барабан и теперь с горящими глазами ждал моего хода.

Его одержимость стала физической тюрьмой. Я чувствовала ее не в ласках, а в тисках его пальцев, впивающихся в мои запястья. Не в поцелуях, а в укусах, которые оставляли на коже не следы страсти, а сине-багровые клейма. Он не просто желал меня — он стремился поглотить, стереть мои границы, растворить мое «я» в своей жажде обладания.

Наши встречи превратились не в свидания, а в ритуальные битвы. Мы сходились в молчаливой, отчаянной схватке, где слова были бы кощунством. Только кожей, только зубами, только болью. Я отвечала ему той же монетой — мои ногти впивались в его спину, оставляя кровавые дорожки, мои ноги сжимали его с такой силой, что сводило мышцы. Это был не секс, а взаимное метение, попытка запечатлеть друг на друге шрамы, которые доказывали бы: мы здесь, мы реальны, и это боль — единственное, что принадлежит только нам.

В ту ночь, когда он перевернул меня и прижал к матрасу, в его глазах не было ни капли той нежности, что когда-то свела меня с ума. Там горел чистый, неразбавленный огонь одержимости. Он вошел в меня резко, почти жестоко, и это было не про наслаждение. Это был акт утверждения власти. Его тело стало орудием, а мое — полем боя, на котором он пытался отвоевать у призрака моего мужа свое право на меня.

— Ты только моя, — прошипел он, и его голос был похож на скрежет камня. — Слышишь? Только моя. Никто больше не почувствует, как ты сжимаешься.

В этих словах не было любви. Была ярость. Отчаяние. И мольба, спрятанная под маской приказа. И в этот момент, сквозь боль, сквозь дикое напряжение в каждой мышце, сквозь страх перед этой всепоглощающей силой, во мне что-то щелкнуло. Он не требовал слов любви. Он требовал признания его власти над моей плотью. И моя плоть была единственным, что я могла ему безоговорочно отдать.

— Да, — выдохнула я.

Это было не слово. Это был стон. Капитуляция. Белый флаг, выброшенный на окровавленное поле боя. В этом сдавленном звуке было все: и мое отчаяние от этой войны, и моя собственная, темная жажда быть завоеванной, стертой, освобожденной от необходимости выбирать, и страшное, унизительное облегчение от того, что можно просто перестать сопротивляться и признать — да, в эти минуты я вся твоя. До последней клетки. До последнего вздоха.

И когда это «да» сорвалось с моих губ, его ярость достигла апогея. Его движения стали еще беспощаднее, его хватка — еще железнее. Он не праздновал победу. Он пытался в этом акте уничтожения и утверждения найти подтверждение тому, что я не исчезну, не надену утром платье и не уйду к другому. Он оставлял на мне шрамы, которые невозможно скрыть, потому что слова, которые он так жаждал услышать, я все еще не могла ему дать.

И в этом безумном, болезненном единении не было ни капли той нежности, что когда-то была нашей самой большой тайной и самым страшным оружием. Была только плоть. Боль. И всепоглощающая, разрушительная правда: мы зашли слишком далеко, чтобы возвращаться. И единственное, что нам оставалось — это сжечь друг друга дотла в этом огне.

Я чувствовала его метки не только на коже. Они были глубже. Самая первая, самая опасная из них — невидимая. С самого начала, с той самой первой ночи, у него было это правило, о котором он не говорил, но которое я поняла без слов: он всегда кончал в меня.

Это не было просто актом страсти. Это был акт владения. Глубинного, биологического. Пока я возвращалась домой, его семя оставалось во мне, как тайный агент, как нестираемая печать на самом моем нутре. Он метил не только настоящее — он метил будущее.

Сначала я отмахивалась от этой мысли. Приписывала его порывы моменту, жажде, отсутствию предосторожностей в пылу нашей страсти. Но со временем я не могла не заметить особенной, почти ритуальной интенсивности в эти моменты. Он не просто отдавался наслаждению. Он вкладывал в это всего себя, с какой-то яростной, почти отчаянной концентрацией. Как будто пытался не просто заполнить меня, а оплодотворить, привязать к себе на клеточном уровне, оставить в моем теле часть своей сути, которая будет жить и расти.

И я начала бояться. Не сиюминутного страха, а глубокого, леденящего ужаса, прораставшего из самых потаенных уголков моего существа. Его одержимость вышла на новый, чудовищный уровень. Он хотел не просто меня. Он хотел ребенка.

Я видела это в его глазах в те секунды, когда он, весь напрягшись, изливал в меня свою жизнь. В его взгляде читалась не просто страсть, а молчаливое, неумолимое требование: «Прими. Позволь пустить корни. Стань моей землей».

Это был бы окончательный, бесповоротный акт собственности. Тот самый динамит, который разнесет в щепки мой хрупкий, двойной мир. Ребенок. Его ребенок. Это была бы не просто связь. Это были бы кандалы. Самый главный шрам, который невозможно скрыть. Точка невозврата, после которой все «но» и «как же так» потеряли бы смысл.

И я знала — он не просто надеялся на это. Он действовал. Каждый раз, заполняя меня собой, он вел осаду. Штурмовал последнюю крепость моей свободы. Это была не молитва, а диктат. Попытка силой выстроить наше общее будущее, вбить клин между мной и моей старой жизней и навсегда захлопнуть дверь за собой, выходя из своей собственной клетки.

И самое страшное было в том, что часть меня — темная, измученная этой войной, отчаявшаяся часть — откликалась на это. В минуты слабости мне казалось, что только такая тотальная катастрофа, такой неоспоримый, биологический факт может положить конец этим мукам выбора. Разрубить гордиев узел моей жизни одним ударом. Заставить меня, наконец, перестать быть двумя женщинами и стать одной. Его.

Но затем приходил холодный ужас. Потому что я понимала: это не будет нашим общим решением. Это будет его победой. Его трофеем, взятым с боя. Его самым веским аргументом в споре с целым миром. И я, и мой будущий ребенок, стали бы вечным доказательством его победы.

Я видела, как его одержимость мной подпитывала его в мире. Он зарабатывал с яростью человека, строящего новый мир — мир для нас. И в этом была чудовищная ирония: его любовь, дикая и собственническая, не делала его слабее. Она делала его безжалостным, неутомимым двигателем, готовым свернуть горы, чтобы купить для нас небо. И эта самая сила, что делала его таким могущественным, одновременно делала его и самым большим моим кошмаром.

И пока его семя таяло внутри меня, я лежала и чувствовала, как границы моего «я» растворяются под натиском его воли. Он был готов на все. И я с ужасом понимала, что скоро мне придется сделать свой выбор. Не между ним и мужем. А между тем, чтобы остаться собой, или позволить ему поглотить меня целиком, превратив в ту самую «землю», в которую он так отчаянно стремился пустить свои корни.

Тот мальчик исчез. Тот, с грустными глазами, что хоронил воробьев, чью голову мне так хотелось прижать к груди и гладить по волосам. Он растворился, как последний след утреннего тумана под палящим солнцем. Исчез безвозвратно.

На его месте остался Он. Взрослый. Бешеный. Неудержимый. Сила, которая могла остановить поезд, не моргнув глазом, и которая была направлена теперь исключительно на меня.

Исчезла нежность. Та самая, что прорывалась сквозь его броню после страсти, когда он, уставший и размякший, позволял себе быть просто мужчиной, а мне — быть для него просто женщиной. Теперь даже в эти минуты затишья его руки не ласкали — они владели. Его объятия не утешали — они удерживали. Его взгляд не искал во мне отклика — он фиксировал свою собственность.

Он больше не шептал «моя девочка». Теперь это было «ты только моя». Разница — пропасть. В первом была жалость, защита, принятие моей ранимой сути. Во втором — только голый, требовательный инстинкт.

Я ловила себя на том, что жду, когда же в его глазах снова мелькнет та самая, детская уязвимость. Жду и не нахожу. Вместо нее — ровный, горящий огонь одержимости. Он смотрел на меня, как на стратегически важный объект, который нужно взять штурмом, а не как на любимую женщину, с которой хочется разделить тишину.

Он перестал быть с ней нежным. Эти слова звучали в моей голове, как приговор. Он не просто забывал о нежности. Он будто намеренно выжигал ее в себе, как слабость. Каждое его прикосновение стало иметь цель: заявить, пометить, присвоить. Даже когда его пальцы скользили по моей щеке, в этом не было ласки — был жест проверки, подтверждения реальности моего присутствия. Как будто он боялся, что я исчезну, и ему нужно было постоянно ощущать под рукой твердость моей кости, теплоту моей кожи.

И я начала его бояться по-настоящему. Не так, как боятся потерять любовь, а так, как боятся стихии. Потому что он и стал стихией — слепой, нерассуждающей, всесокрушающей. В нем не осталось ничего человеческого, что могла бы его остановить. Тот мальчик был его тормозами, его совестью, его связью с обычным миром. А теперь он был просто бешеным мотором, несущимся на полной скорости к одной-единственной цели. И я была и этой целью, и дорогой, по которой он мчался, не разбирая ничего на своем пути.

С ним стало невозможно спорить, договариваться, играть. Исчезла та тонкая игра, наш танец, где я была Снежной Королевой, а он — рыцарем, пытающимся растопить мой лед. Теперь лед был не нужен. Он его просто раскалывал грубой силой. Он перестал быть моим партнером в сложном, изощренном ритуале соблазна. Он стал завоевателем. И завоевателям не нужна нежность. Им нужна покорность.

Он спросил об этом так, будто проверял прочность льда под нами. Словно боялся провалиться в ледяную воду правды, но не мог удержаться.

— А что ты говоришь мужу насчет ночевок не дома?

Я ответила автоматически. Отработанной, бытовой ложью, которая стала частью ритуала выживания. «Ночую у родителей. У подруги». Это был щит, который защищал мой хрупкий мир от разрушения.

И тогда я увидела, как что-то происходит с его лицом. Сначала — легкое недоумение, будто он не поверил своим ушам. Потом — тень, которая стремительно сгущалась в его глазах, превращаясь в нечто тяжелое и опасное.

— И он... верит? — его голос был тихим и острым, как лезвие.

Я не поняла тогда, в чем подвох. Для меня это была просто необходимая механика, скучная и неинтересная.

— Да. Конечно. А почему бы нет?

И в тот миг, когда эти слова сорвались с моих губ, я почувствовала, как воздух в номере стал густым и едким. Я увидела, как сжимаются его челюсти, как медный привкус ярости наполняет его изнутри. Он не смотрел на меня — он смотрел сквозь меня, на того другого, на мужа, и вся его могущественная, сокрушительная ревность, которая обычно была направлена на меня, внезапно нашла новую мишень.

И я все поняла. С ужасом поняла.

Для меня эта ложь была пылью. Рутиной. Для него она стала оскорблением святыни. Наша страсть, наши ночи, все, что было для него единственной религией, — для внешнего мира, для той жизни, оказывалось настолько незначительным, что его можно было легко скрыть за парой ничего не значащих фраз. То, что было для него всепоглощающим штормом, для моего мужа было просто «ночую у подруги». И его вера в эту ложь была для Стаса хуже, чем скандал. Это означало, что наше существование не оставило и царапины на лакированной поверхности ее жизни. Что он, Стас, со всей своей яростью и страстью, был просто... эпизодом. Легко скрываемым.

В его молчании бушевала буря. Я видела, как в нем борются два чудовища: одно — униженное, которое хотело молить о признании, и другое — темное, которое жаждало доказательств любой ценой. Он лежал рядом, а казалось, что он уже строит планы осады. Не моего сердца, а всей моей жизни. Он хотел не просто быть в ней — он хотел, чтобы его присутствие было таким оглушительным, таким очевидным, чтобы его уже невозможно было скрыть за словами «ночую у родителей».

И в этот момент я перестала быть его сообщницей. Я стала полем битвы. Его тихое, яростное молчание было страшнее любых сцен. Оно означало, что игра окончена. Он больше не будет довольствоваться ролью тайного любовника. Ложь, которая раньше нас связывала, теперь стала для него унижением. И он собирался ее уничтожить. Не меня — ее. Тот хрупкий мост, по которому я ходила между двумя мирами, он собирался сжечь, чтобы у меня не было пути назад.

И самое страшное было то, что в его молчании я не увидела ни капли того мальчика. Только взрослого, одержимого мужчину, который смотрел на мою жизнь как на вражескую крепость, и мое спокойствие было для него самым большим оскорблением.

Он думал, что я не понимаю. Что я просто легкомысленно бросила фразу. А я поняла все. Поняла, что своей бытовой, спокойной ложью я случайно ткнула пальцем в самую открытую рану его одержимости. И теперь эта рана будет кровоточить, пока не поглотит нас обоих.

Он не уйдет. После этого он уже никогда не уйдет по-хорошему. Потому что уйти — значит признать, что он всего лишь «ночую у подруги». А он скорее превратит нашу жизнь в руины, чем согласится с этим.

Это произошло за одно мгновение. Одно неверное движение, одно слово — и мир перевернулся. Он поднял меня с кровати не как любовник, а как тюремщик. Плавно, почти без усилий, но с такой железной решимостью, от которой кровь застыла в жилах. Холод стены впился в мою обнаженную спину, а его рука легла на мое горло.

Он не давил. Еще нет. Но его пальцы обхватили мою шею, и я почувствовала хрупкость собственных костей, биение крови под тонкой кожей. Его другая рука прижала мое запястье к стене, и в этом не было страсти — был жест собственника, проверяющего прочность своих цепей. Его дыхание было горячим и ровным, мое — сдавленным и рваным. В его глазах я не увидела ни капли того мальчика. Только зверя, загнанного в угол собственной одержимостью.

И в этот миг, сквозь туман страха, ко мне пришло леденящее, абсолютное знание: он готов меня убить. Прямо здесь, в этом номере. Не из ненависти, а из этой всепоглощающей, слепой жажды обладания, которая не знает границ. Если он не может получить меня целиком, он скорее уничтожит, чем отдаст.

— Я не буду тебя с ним делить. Слышишь? — прошипел он.

Голос его был низким, из самого нутра, и каждый слог отдавался в моем теле ледяной волной. Мой мозг кричал, требовал визжать, вырываться, царапаться. Но какая-то глубинная, инстинктивная часть понимала — любое резкое движение, любой звук паники могут стать той самой последней каплей. Это как стоять перед диким зверем — нельзя показывать страх, нельзя поворачиваться спиной.

Я заставила себя дышать. Глубоко. Заставила свои глаза встретиться с его взглядом, в котором бушевала буря. Моя свободная рука поднялась и сжала его пальцы на моей шее. Не чтобы оттолкнуть — чтобы ощутить их силу. Чтобы он видел, что я не отвожу взгляд.

— И это мне говорит, — мой голос прозвучал хрипло, ему мешало легкое давление на гортань, но я вложила в него всю оставшуюся волю, — женатый мужчина?

Это был удар наугад, отчаянная попытка поразить его в единственное уязвимое место — в его лицемерие. И он сработал. Я увидела, как на долю секунды в его глазах мелькнуло что-то вроде осознания, прежде чем его снова поглотила ярость.

Его крик оглушил меня. Он кричал о своей любви, о том, что ждал моих слов, что готов был сжечь свою жизнь. А я? Я просто напоминала ему, что он женат.

И пока он кричал, я собирала себя по кусочкам. Каждый его обвинительный вопль был кирпичиком в стене, которую я возводила между нами. Он требовал, чтобы я стала его единственным законом, его оправданием. Он хотел, чтобы я взяла на себя ответственность за его разрушение. Чтобы моя любовь стала разменной монетой в его войне с самим собой.

Когда он отступил, я почувствовала, как дрожь поднимается из самых пят, сжимая горло. Но я не позволила ей вырваться наружу. Я сделала шаг. Потом другой. Каждое движение было выверенным, медленным, как в замедленной съемке. Я не могла позволить ему увидеть, как я разваливаюсь.

Я надела пальто. Взяла сумочку. Рука на металлической ручке двери была ледяной.

— Не провожай, — сказала я, и мой голос прозвучал чужим, ровным и безжизненным. — И не звони мне эту неделю.

Я вышла в коридор, не оглядываясь. Только когда дверь захлопнулась, отсекая его от меня, ноги подкосились. Я прислонилась к стене, давя ладонью на рот, чтобы заглушить рыдания, которые рвались наружу. Это была не просто истерика. Это была реакция на только что пережитую смерть. Он не просто напугал меня. Он показал мне дно своей одержимости, и это дно было черным, холодным и безвозвратным.

Он был готов задушить меня. Ради любви. И этот ужас навсегда останется со мной, как шрам на душе, который уже никогда не исчезнет.

Я шла по ночному городу, и ветер высушивал слезы на моих щеках, но внутри все горело. Да, он едва не задушил меня. Да, от этого ужаса у меня до сих пор трясутся колени. Но сквозь страх и обиду пробивалась одна, ясная и жестокая мысль: я все еще безумно его люблю.

Я хочу, чтобы он стал моим. Не таким — диким, с помутневшим от одержимости взглядом. А тем сильным мужчиной, который выбрал меня сознательно, без оглядки, принеся свою старую жизнь в жертву не мне, а нашей общей правде.

И именно поэтому я должна была уйти. Сейчас. Оставить его одного в этой пустоте.

Он должен остыть. Он должен разобраться с собственной жизнью. Я никогда не хотела, чтобы он ушел от жены по моему приказу. Потому что это навсегда стало бы его главным козырем в наших будущих ссорах. Он смотрел бы на меня годами и мысленно, а может, и вслух, бросал бы: «Это ты сделала. Ты сломала мою жизнь. Ты заставила». Я не могу позволить, чтобы наша любовь была построена на этом долге и этой упреке.

Нет. Он должен принять решение сам. Осознанно. Взвесив все. Он должен выстроить свою новую реальность, отбросив старую не потому, что я этого потребовала, а потому, что без меня она для него превратилась в прах.

И я знаю, как это сделать. Мое недельное молчание — это не наказание. Это стратегический ход. Самая рискованная партия. Я отхожу в сторону, чтобы он, оставшись один на один с тишиной и потерей, осознал, что потерял. Чтобы его одержимость, лишенная своего привычного объекта — то есть меня, — нашла себе новую мишень. И этой мишенью должна стать не я, а его жена. Его брак. Его прежняя жизнь.

Пусть его ярость, его нетерпение, его бешеное желание обладать обрушатся на нее. Пусть он разрушает свой брак, а не меня. Пусть он сам, своими руками, разбирает ту клетку, в которой сидит, чтобы выйти из нее свободным и прийти ко мне не как беглый пленник, а как завоеватель, достойный своей добычи.

Я знаю, что он не откажется от меня. Его одержимость — моя гарантия. Но сейчас ему нужно пройти через это очищение гневом. Ему нужно сжечь мосты за собой, чтобы у него не осталось пути для отступления.

Так что пусть горит. Пусть его дом, его «законная» жизнь становятся полем боя. А я буду ждать. В тени. Восстанавливая свои силы и выстраивая новые границы. Чтобы когда он придет — а я знаю, что он придет, — я могла бы встретить его не напуганной жертвой, а равноправным партнером. Женщиной, которую он завоевал, пройдя через собственный ад, который он создал для себя сам.

Я очень его люблю. И поэтому сейчас я должна быть сильнее его. Я должна выдержать эту паузу и направить ураган его души в нужное русло. Пусть разрушает все, что нас разделяет. А я буду ждать на пепелище. Его императрица.