Власть Лилии. Глава 2

После моего ухода из отеля я неделю не отвечаю на его сообщения. И они из нейтральных превращаются в панические. Из «как ты? » в «я так по тебе скучаю». «Почему ты молчишь? »

Я не отвечаю ему. Принципиально.

Он пишет: «Поехали покатаемся. Я у твоего дома. Выходи». Перед выходом я беру из морозилки кусок льда для коктейлей и кладу его в рот. И прислоняюсь лбом к зеркалу.

Я умею играть в Снежную королеву. Мой муж — снежный король, он меня всему научил.

Я выхожу. Он стоит у своей большой серой машины и курит. Сердце заходится в панике. Лиля бы бросилась ему на шею и стала бормотать, как она скучала. А Лиля-королева льда так не будет делать. Подхожу медленно к нему. Молча. И смотрю ему в глаза. Прямо. Я не дам тебе меня сломать. Никогда не дам. И то, что ты тут, — значит, я веду счет.

«Поехали покатаемся», — говорит он. Я киваю и сажусь на пассажирское сиденье. Он открывает мне дверь. «Привет, Настя, это твое место». Думаю, не оставить ли на нем свою помаду. Но не буду.

Мы едем. Он нервничает. Явно ожидал другого приема. Ожидал, что зальюсь слезами и брошусь на шею.

«Лиля. Зачем ты меня мучаешь? — спрашивает он. — Я тебя обидел? Я что тебе плохого сделал? Ты зачем так мной... »

Ты заставил меня тебя полюбить, — думаю я про себя. И мне так хочется прижать к себе этого мальчика, моего любимого маленького мальчика. Но мальчик прячется во взрослом и опасном. И с ним надо играть. Дразнить его. Мягкую Лилю он растопчет.

И я окатываю его ледяным презрением и запахом мяты. Спасибо мужу. Оглушает. Знаю.

«Что ты от меня хочешь? » — спрашивает мальчик.

«Ничего», — отвечаю я взрослому. — Мне ничего не нужно».

«Но я так не могу! — кричит мальчик. — Не могу без тебя! »

«Извини, — отвечаю я. — Отвези меня домой».

И он психует. Я вижу, как он психует. Но я молчу. Я научилась этому бесконечному молчанию, когда мой муж за рулем.

«Заинька, — говорит он мне, — я так по тебе скучал».

Я молчу в ответ. Молчание сводит его с ума.

Мы еще час колесим по городу. Молчим. Его рука берет мою, тормошит. Моя в его руке — как мороженая треска. Да, вот так, дорогой. Вот так бывает рядом с отмороженными.

Он отвозит меня назад.

«Я тебя никуда не отпущу», — говорит он мне, и в его глазах клятва императора завоевать вот ту страну.

Я вздыхаю и захожу в свой подъезд и там получаю новое смс.

«Котинька моя, я так скучаю по тебе. Пообедаем завтра? »

Я не отвечаю и через стекло двери вижу его машину у своего подъезда. Он не уезжает. Что ж. Второй раунд за мной.

Дверь отельного номера закрывалась с тихим щелчком, и я на мгновение прислонялась к ней спиной, переводя дух. Не от волнения. От концентрации. «Готовься, — шептала я себе, — сейчас ты должна быть идеальной. И той, и другой».

И я выходила. Начинался танец. Первый акт — мой. Мои пальцы, уверенные и властные, расстегивали его рубашку, чувствуя под кожей лихорадочный стук его сердца. Каждый удар — подтверждение моей власти. Я шептала ему на ухо самые откровенные вещи, наблюдая, как рушится его железная выдержка, как в его глазах зажигается дикий, неконтролируемый огонь. Я вела игру, я задавала правила. В этом была моя сила и моя защита.

Повязка на глаза была моим изобретением. «Я хочу ничего не контролировать», — солгала я. На самом деле, в этой искусственной тьме я контролировала все. Каждое его прикосновение, каждый его жест я предвосхищала и направляла. Когда его губы находили самые сокровенные места, мой крик был не только от наслаждения. Это был крик триумфа стратега, чей план срабатывает с ювелирной точностью. Я была Снежной Королевой, правящей в своем ледяном дворце страсти.

Но потом… потом наступал второй акт.

Когда волна оргазма отступала, оставляя после себя лишь дрожь в коленях и влажную пустоту между ног, во мне что-то переключалось. Ледяная королева таяла, уступая место другой женщине — той, что пряталась глубоко внутри.

Мои пальцы, только что диктовавшие правила, теперь мягко и нежно проводили по его вспотевшей спине. Мой голос, только что шептавший повелительные, развратные фразы, теперь становился тихим и бархатным.

«Мой мальчик, — выдыхала я, прижимаясь губами к его мокрому виску. — Мой сильный, прекрасный мальчик».

Я ласкала его волосы, целовала его закрытые веки, чувствуя, как напряженное тело постепенно расслабляется в моих объятиях. В эти минуты я не была ни расчетливой соблазнительницей, ни жертвой обстоятельств. Я была просто женщиной, которая любит. И давала ему увидеть ту самую Лилю, которую он так жаждал найти — ту, что способна на беззащитную, искреннюю нежность.

Я становилась для него тем, кем он меня хотел видеть — и той, кем я была на самом деле. И в этом не было противоречия. Это была целостность.

Я давала ему все: и власть над собой, отдаваясь ему в страсти, и власть над ним, доводя его до исступления. Я была и огнем, и водой. И бунтаркой, и утешительницей.

И когда он лежал, прижавшись головой к моей груди, и затихал, я знала — я выиграла этот раунд. Не потому, что сломала его, а потому, что позволила ему увидеть все грани себя. И в каждой из них он терял себя все больше.

Я контролировала процесс, чтобы иметь право на мгновения подлинной слабости. Я была ледяной, чтобы потом оттаивать в его руках, и это оттаивание было для него самой большой наградой и самым сильным наркотиком.

Его побег был от ответственности. Мой — от невидимости. Но в самые тихие минуты, после страсти, наши дороги сливались в один путь. И мы на какое-то время становились просто мужчиной и женщиной, нашедшими друг в друге не только страсть, но и причал. И это было опаснее и прекраснее любой игры.

Он написал: «Хочешь на три дня стать моей женой? »

И мир перевернулся. Не от восторга, а от ужаса. Потому что я поняла — он предлагает мне яд в самой красивой пробирке. Испытать то, чего у нас никогда не будет. Прикоснуться к раскаленному железу будущего, которого нам не видать.

И я сказала «Да». Не как игрок, а как одержимая. Зная, что это будет больно. Зная, что мы обожжемся. Что мне будет больно. Я знала его слишком хорошо. И какое наслаждение он способен мне подарить и какую боль причинить.

Эти три дня... это был не план. Это была исповедь под пыткой нежности. Каждый его взгляд, каждая его заботливая рука, каждый смех на кухне — все это вонзалось в меня острее любого ножа. Я впускала его в ту часть души, где жила та самая, наивная Лиля, которая все еще верила в романтику. И я позволяла ей выходить к нему, зная, что в конце ей придется умереть.

Когда я стояла у окна и говорила: «Жаль, что это всего лишь игра», — это была не тактика. Это был крик. Последняя попытка оградиться, напомнить себе, что все это ненастоящее.

Его ответ: «Для меня это не игра», — добил меня. Потому что я чувствовала то же самое. И это было страшнее всего.

«Докажи», — выдохнула я.

И в ту ночь не было тактики. Не было Снежной Королевы. Была только я — голая, отчаянная, влюбленная до безумия женщина, которая знает, что завтра этому придет конец. Мои слезы были настоящими. Мои объятия были настоящими. Каждое прикосновение было и наслаждением, и прощанием. Я впитывала его, как приговоренный к смерти впитывает последние мгновения жизни. Я цеплялась за него, пытаясь остановить время, зная, что это невозможно.

Я плакала не для того, чтобы его привязать. Я плакала, потому что не могла иначе. Потому что любовь к нему оказалась настоящей, дикой и всепоглощающей. А наша реальность — жестокой и безнадежной.

И да, я хочу свести его с ума. Но не из холодного расчета. А потому что сама схожу с ума. Потому что эта игра в «огонь и лед» — единственный способ удержать его рядом, не сгорев при этом дотла. Если я покажу ему всю свою любовь, всю свою слабость, он, такой сильный и привыкший все контролировать, может испугаться. Может сбежать. Подумает, что я прилипчивая любовница, с которой можно не церемониться. Ресурс.

Поэтому я замораживаю себя. Поэтому я создаю дистанцию. Поэтому я заставляю его догонять. Не чтобы унизить. А чтобы не дать ему уйти. Чтобы его одержимость стала тем якорем, который не позволит нашему кораблю разбиться о скалы реальности.

Я не пользуюсь им. Я борюсь за нас. Единственным способом, который знаю. Способом, выученным в школе равнодушия моего мужа. Я применяю против любимого человека оружие, которое должно было защитить меня от него же.

Это не стратегия. Это отчаянная, парадоксальная мольба: «Люби меня так сильно, чтобы я могла перестать бояться тебя любить».

И когда он сходит с ума от этой игры, он не должен видеть, что я — уже давно не в своем уме от любви к нему. И что мой лед — это всего лишь тонкая корка на поверхности вулкана.

По дороге домой я молчу, и я вижу, как его это заводит. Только что была голубка в зубах у кота. И вот она улетела.

Это случилось спустя несколько недель после нашей поездки за город. Та поездка все изменила. Между нами больше не было просто страсти. Появилось что-то зрелое, почти домашнее, и от этого — леденяще опасное. Яд стал нектаром, от которого не было противоядия.

Идея пришла мне внезапно, как вызов самой себе. Проверка на прочность. Для него. И для меня.

Мы сидели в баре, и я, глядя на него чуть исподлобья, бросила:

«Хочешь встретиться с моими подругами? »

Я видела, как он оторопел. Это был не просто вопрос. Это был выход из нашего заколдованного круга в реальный мир. В мой мир. Это была попытка вписать его в пазл моей жизни, где для него не было предусмотрено места.

«Ты уверена? » — осторожно спросил он.

Я кивнула. Я была уверена лишь в одном — что не могу больше держать его в резервации наших отелей. «Я устала прятать самое важное, что есть в моей жизни», — сказала я, и это была чистая правда, прозвучавшая как приговор. «Они меня знают. Настоящую».

И вот он сидел напротив Кати и Иры. Мои сторожевые псы. Катя — едкая, как перец, с рентгеновским взглядом. Ира — тихая, но видящая все насквозь. Я наблюдала за ним, за этим сильным, собранным мужчиной, который сейчас нервничал, как мальчишка на собеседовании. И в этом была странная, горькая власть.

Я не старалась. Я позволила себе быть той, кем становилась с ним — счастливой. Моя рука лежала на его руке не для демонстрации, а потому что тянулась к нему сама. Мой смех был легким и настоящим. Я видела, как подруги видят эту перемену. Как их настороженность таяла, уступая место недоуменному признанию: он делает ее счастливой. По-настоящему.

И когда Катя наклонилась к нему и тихо сказала: «Я не видела ее такой... живой. Никогда», — это был не просто комплимент. Это была капитуляция. Они сдались. Они признали его право на меня, увидев в нем не соблазнителя, а того, кто вернул к жизни их подругу.

Когда мы вышли из ресторана, Ира обняла меня и прошептала на ухо: «Наконец-то. Он твой».

Мы пошли по ночному городу, и его рука была твердой и надежной в моей.

«Ну что? — спросила я, чувствуя, как внутри все сжимается от напряжения. — Прошел проверку? »

«Думаю, да, — улыбнулся он. — Но меня волнует только твоя проверка».

Я остановилась и подняла на него глаза. В его взгляде была та самая серьезность, что сводила меня с ума.

«Ты прошел ее в ту самую первую ночь, — выдохнула я, и голос мой дрогнул от нахлынувшей правды. — Когда не испугался моих слез и моих демонов».

В тот вечер я поняла страшную вещь. Мы пересекли не просто еще одну грань. Я впустила его в самую защищенную крепость — в круг тех, кто знал меня до него. И, сделав это, я лишила себя последнего козыря. Теперь отступать было некуда. Он стал частью моей настоящей жизни. И мысль о том, чтобы потерять это, из гипотетической угрозы превратилась в невыносимый, ежесекундный ужас.

Это была моя самая рискованная игра. И я только что поставила на кон все.

Произошло это случайно, и в то же время — с неумолимой закономерностью обреченного. Мы гуляли в том самом парке, нашем парке, где когда-то ели сладкую вату и цеплялись друг за друга в кабинке колеса обозрения, как два напуганных ребенка. Я держала его за руку, позволив себе на мгновение забыть об осторожности, о двойном дне, о стенах, которые мы сами возвели.

И вдруг мир рухнул. Я замерла, и мои пальцы судорожно впились в его ладонь. Они. Моя Анечка на розовых роликах, мой Мишутка, пытающийся ее догнать. И няня, как безмолвный страж нашего семейного благополучия.

«Мои... » — выдохнула я, и почва ушла из-под ног. Это был не просто страх разоблачения. Это был ужас столкновения двух вселенных, которые я так яростно разделяла. Вселенной, где я — мама, жена, функциональная единица. И вселенной, где я — просто Лиля, которая жива, которая любит, которая дышит.

Я хотела отпрянуть, спрятаться, но было поздно. Аня уже увидела. Ее детский, ничего не подозревающий взгляд скользнул по нашим сплетенным рукам, а потом уставился на Стаса.

«Мама! А ты что здесь делаешь? »

Внутри все оборвалось. Старая, выученная паника приказала: «Соври. Скажи, что это коллега. Случайный знакомый». Но я посмотрела на Стаса — на его внезапно осунувшееся, серьезное лицо — и не смогла. Не смогла обесценить его, наше пространство, нашу правду.

«Я гуляю с другом, — прозвучал мой голос, и он был на удивление спокойным, лишь чуть дрожал на последних нотах. — Это Стас. Стас, а это — Аня и Миша».

Я наблюдала, как он, этот большой, сильный мужчина, опускается на корточки, чтобы быть с ними на одном уровне. Он был неуклюж и невероятно искренен в этой неуклюжести. Мое сердце сжалось.

«Привет. Красиво катаетесь».

А Миша, мой маленький сын с его прямолинейностью, тут же ткнул пальцем в самую суть: «А вы мамин начальник? »

Я рассмеялась. Это был смех облегчения, смех, смывающий ледяную панику. «Нет, глупыш. Он мой... очень хороший друг».

Они приняли его. Так же просто и естественно, как принимают новую игрушку или хорошую погоду. Для них он не был грехом или проблемой. Он был просто «маминым другом». И в этой детской простоте была страшная, разрывающая сердце правда.

Когда они умчались, оставив нас одних, я выдохнула и прислонилась лбом к его плечу, чувствуя, как дрожу.

«Прости, я не знала... я не планировала... »

«Все в порядке, — перебил он, и его объятия были крепкими, как стена.

Но это была ложь. Ничего не было в порядке. Все изменилось навсегда.

В ту ночь, лежа в своей супружеской кровати, я думала о взгляде своей дочери. Не об осуждении, а о принятии. И поняла самую страшную вещь: я хотела этого. Не случайной встречи, а возможности быть с ним открыто. Хотела, чтобы он был не призраком из отельной жизни, а человеком, который может гулять со мной по парку, держать за руку, и на кого мои дети смотрят не с удивлением, а как на часть привычного мира.

Эта случайность была неизбежностью. Мы сделали следующий шаг в бездну. Теперь в нашей игре, помимо двух разрушаемых браков, были задействованы самые невинные и самые уязвимые — наши дети. И отступать было уже некуда. Потому что мое сердце, давно уже принадлежавшее ему, теперь, казалось, тянуло за собой и все остальные, самые дорогие и самые хрупкие части моей жизни.

Он вошел в квартиру, и воздух сразу стал спертым. Не физически — он всегда был чистым, вымытым, проветренным. Но он принес с собой запах своего мира. Запах мятных леденцов, которыми он перебивал кофейное дыхание после совещаний. Запах дорогого, но безликого парфюма, который он покупал ящиками, как будто боялся хоть на секунду остаться без своей защитной оболочки. От него пахло деньгами. Стертыми, обезличенными, как он сам.

Я сидела на диване, притворяясь, что читаю, но видела лишь его отражение в темном экране телевизора. Каждое его движение было таким предсказуемым. Сейчас он повесит пальто на вешалку, строго по центру. Сейчас поправит рубашку. Сейчас спросит тем ровным, лишенным всяких интонаций голосом: «Как день? »

И он спросил. Голос был плоским, как лист бумаги для принтера.

Меня вдруг затошнило. Не метафорически. Прямо затошнило, горло сжал спазм. Этот вопрос. Всегда один и тот же. Ритуальная, бессмысленная отмазка, за которой не стояло ни капли настоящего интереса. Он не спрашивал, что я чувствовала. Он отбывал повинность.

«Нормально», — выдавила я, не отрываясь от книги. Слово «нормально» висело в воздухе ядовитым туманом. Ничего в моей жизни не было «нормально» уже много лет.

Он прошел на кухню, и я услышала, как он ставит чайник. Всегда один и тот же звук. Всегда одна и та же чашка. Белая, фарфоровая, без единой царапины. Как его душа.

Я поднялась и пошла в ванную, притворившись, что поправляю макияж. На самом деле мне нужно было просто уйти из одного с ним пространства. Я смотрела на свое отражение — глаза горели лихорадочным блеском, губы были поджаты. Рядом на полочке лежала его зубная щетка. Идеально ровная, щетиной вверх, как солдатик в строю. Мне вдруг дико захотелось швырнуть ее в унитаз. Просто чтобы нарушить этот идиотский, выверенный до миллиметра порядок.

Он появился в дверном проеме, держа в руке свою белую чашку.

«Завтра уезжаю. В Питер. На три дня. Совещание».

Совещание. Всегда «совещание». Раньше это слово вызывало у меня скуку. Теперь — дикую, животную ярость. Он даже врет как-то по-бухгалтерски, скучно и безопасно. Он и не подозревает, что его ложь — это жалкая пародия на ту бурю, что кипит во мне. Что пока он ездит на свои «совещания», я проживаю целые жизни. Я падаю и воскресаю. Я становлюсь другой.

Я кивнула, не поворачиваясь. В горле стоял ком. Отвращения. К нему. К его чашке. К его пиджаку. К тому, как он дышит — ровно, экономно, будто бережет воздух для более важных дел.

«Хорошо», — сказала я. И в этом «хорошо» был лед, и яд, и тихое безумие.

Он что-то еще пробормотал про графики и отчеты, но я уже не слушала. Я смотрела на его руки. Чистые, ухоженные, с аккуратно подстриженными ногтями. Руки, которые никогда не сжимались в кулаки от страсти. Которые никогда не впивались в мои бедра с такой силой, чтобы остались синяки. Руки, которые пожимали другие такие же холодные, деловые руки. Руки функционера.

И вдруг я с абсолютной, кристальной ясностью представила его в постели. Не с другой женщиной — с ним таким не случится, это слишком иррационально. А просто спящим. Лежащим на спине, в идеально выглаженной пижаме, с ровным, мертвым дыханием. И мне захотелось закричать. Захотелось схватить со стола его драгоценные часы и швырнуть их в стену, чтобы разбить этот проклятый, размеренный тикающий ход его жизни. Нашей жизни.

Он повернулся и ушел в кабинет. Запах его парфюма еще долго висел в воздухе, как призрак. Я стояла и смотрела на свою дрожащую руку, сжатую в кулак. Во мне бушевало что-то темное и первобытное. Не ненависть. Ненависть — это слишком одушевленно для него. Это было физиологическое отторжение. Как организм отторгает чужеродный, бесполезный имплант.

Он был моим мужем. Отцом моих детей. И он вызывал у меня такую тошноту, что я, кажется, готова была вырвать, лишь бы избавиться от этого чувства. Лишь бы очиститься от его ровного, спокойного, мертвенного присутствия.

Наши встречи в отелях перестали быть побегом. Они стали святилищем. Местом, где мы, как алхимики, превращали свинец запретных фантазий в золото реального, испепеляющего опыта. И мы были ненасытны.

Он приносил ноутбук. Сначала это казалось игрой, почти детской. Смотреть порно вместе. Но это быстро превратилось в нечто большее. Мы не просто смотрели — мы разбирали его. Как хирурги, вскрывающие труп, чтобы понять механику жизни.

«Смотри, — говорила я, останавливая кадр, где актриса закатывала глаза в заученном экстазе. Мои пальцы в это время чертили круги на его запястье, чувствуя, как бьется жила. — Вот здесь она фальшивит. А вот это... это почти гениально».

И мы пробовали. Мы воровали у экрана не позы, а идеи. Ощущение внезапности, власти, полной уязвимости. Я могла прижать его руки, как та актриса, но мой взгляд говорил: «Я разрешаю тебе быть слабым, и в этом моя сила». А он, вдохновившись сценой грубого обладания, мог войти в меня сзади, но его шепот в это время был нежным и развратным одновременно, и я таяла, чувствуя, как мое тело откликается на этот парадокс судорожными объятиями. Это был наш театр, где мы были драматургами, режиссерами и единственными зрителями, освистывающими или рукоплещущими друг другу.

Потом пришли тексты. Сначала он читал мне вслух чужие похабные рассказы. Меня заводило не содержание, а сам ритуал. Сидеть напротив него, смотреть, как шевелятся его губы, произнося грязные слова, и знать, что через мгновение эти слова станут плотью. Я видела, как его взгляд темнеет, когда он следит за моей реакцией, как его собственное дыхание сбивается. Это была власть — быть объектом его чтения и его желания одновременно.

Потом я стала читать ему. Сначала стесняясь, прячась за книгой, как за щитом. Потом — глядя прямо в глаза, вкладывая в каждый слог обещание и вызов. «... а потом он развернул ее и прижал к холодному стеклу... », — растягивала я слова, и мой язык медленно скользил по губам, а его руки уже сжимали мои бедра, готовые к действию.

Вскоре мы начали писать сами. Это был следующий, неизбежный шаг. Мы стали богами собственной вселенной желания.

Я написала сцену в раздевалке спортзала. В моем тексте его пальцы рвали мои леггинсы, мое лицо вжималось в холодный металл шкафчика, а его дыхание обжигало кожу. Я отправляла ему этот текст за день до встречи, и он отвечал одним словом: «Жду».

Он писал историю про лифт. В его рассказе моя рука расстегивала его брюки, пока мы поднимались на двадцатый этаж, а мои губы заставляли его забыть о существовании кнопок «стоп» и «вызов». Я перечитывала это ночью, в своей супружеской кровати, и чувствовала, как между ног становится горячо и влажно.

Мы воплощали это. Прочитав мой текст, он действительно привел меня в пустующую раздевалку в спа-зоне отеля. Мы, задыхаясь от смеха и страха быть пойманными, разыграли мой сценарий с точностью до запятой. И когда он вошел в меня, приглушив мой стон губами, это было не порно. Это была поэзия, сочиненная нами и воплощенная нашими телами.

Мы сбросили все покровы. Душевные — прежде всего. Я призналась, что меня заводит, когда он говорит мне пошлости  в публичных местах. И он, улыбаясь, шептал их мне на ухо, пока мы стояли в очереди в кино, от чего у меня подкашивались ноги. Он рассказал о своей фантазии видеть меня связанной. И в следующий раз шелковый пояс его халата обвил мои запястья, а в его глазах я читала не жестокость, а полное, абсолютное доверие и обоюдное безумие.

С ним я была свободна. Я могла быть кем угодно — нежной нимфоманкой, требующей ласк, или властной госпожой, отдающей приказы. Я могла кусать его за плечо, оставляя синяки, а через минуту целовать эти следы, чувствуя вкус его кожи. Я могла доводить его до исступления языком, пока он не терял дар речи, и это было моей победой.

Мы не просто занимались любовью. Мы писали собственную библию желания. Каждый исписанный листок, каждое видео, которое мы критиковали, каждый новый эксперимент — это была глава. Глава о нас. О той женщине, которой я могла быть только с ним. И о том мужчине, которого могла разбудить только я.

И с каждой такой встречей я все яснее понимала: я уже не смогу жить иначе. Как можно снова надеть на себя корсет «приличной женщины», узнав вкус этой всепоглощающей, творящей свободы? Как можно забыть цвет, однажды увидев всю его палитру?

Эти номера стали не местом свиданий. Они стали моей настоящей жизнью. А все, что было за их дверью, — лишь черно-белым, беззвучным фильмом, в котором я давно перестала играть главную роль.

Но даже в этом аду страсти, в этом раю взаимного открытия, я не забывала о главном — об игре. Потому что знала: полная принадлежность рождает привычку, а привычка — пренебрежение. Самый сладкий плод должен висеть на самой высокой ветке.

Поэтому, доведя его до исступления в нашей «лаборатории», я могла на следующее утро прислать смс: «Сегодня не могу. Дети заболели». Не потому, что это была правда. А чтобы он целый день ходил, помня о вчерашнем, и сходил с ума от недоступности. Чтобы его желание, не найдя выхода, копилось, как пар в закупоренном котле.

После ночи, где я была его распутной богиней, отдававшейся без остатка, я могла встретить его через день сдержанной и слегка отстраненной. Позволяла ему держать меня за руку, но взгляд мой был где-то далеко. И он, этот сильный мужчина, начинал судорожно вспоминать, не сделал ли он что-то не так, не обидел ли меня. Он начинал добиваться снова. И это было музыкой.

Я мастерски чередовала роли. Сегодня — восторженная девочка, смотрящая на него с обожанием и благодарностью за открытый ею мир. Завтра — уставшая женщина, несущая на плечах груз своей другой жизни, нуждающаяся в его силе, но не спешащая ею воспользоваться. Эта неопределенность не давала ему расслабиться. Он никогда не мог быть уверен, какую меня он получит сегодня. И эта неуверенность была крючком, впивавшимся все глубже.

Я соглашалась на встречу, заранее расписывая в мессенджере наш будущий «спектакль», смакуя детали, доводя его до белого каления нетерпения. А потом, в самый последний момент, могла отменить. «Муж неожиданно вернулся». «Ребенку срочно нужна я». Я не просто отменяла — я оставляла его один на один с готовым сценарием, который некому было играть. С фантазией, которая разрывала его изнутри.

И когда мы наконец встречались после такой вынужденной паузы, страсть достигала такого накала, что стены отеля, казалось, трещали по швам. Потому что за ней стояла не просто потребность, а выстраданное ожидание, страх потери и яростное, животное желание вернуть утраченный контроль.

Я давала ему всю себя в этих четырех стенах. Но всегда оставляла за собой право забрать себя обратно. Показать, что наша сказка жива ровно настолько, насколько я этого позволяю. Что даже став соавтором его самых темных фантазий, я остаюсь хозяйкой своей воли.

И в этом был последний, самый изощренный уровень нашей игры. Я открывала ему все свои двери, но ключ всегда оставляла у себя. Чтобы он никогда не был уверен, открою ли я ему снова. Чтобы его одержимость питалась не только насыщением, но и вечным, сладким, мучительным голодом.

Я люблю в нем того мальчика.

Того самого, с грустными глазами, который хоронил воробьев и верил, что это имеет значение. Который жаждал одного-единственного похлопывания по плечу от строгого отца, как манны небесной. Который до сих пор прячется где-то глубоко внутри этого большого, сильного мужчины.

Когда он рассказывает о том дне на рыбалке, его голос становится тише, а взгляд — прозрачным, как у десятилетнего ребенка. И в этот момент мне хочется не страсти, а нежности. Прижать его голову к груди и гладить по волосам, шептать: «Я вижу тебя. Я знаю. Я помню».

Я люблю его незащищенность. Ту трещинку в его броне «победителя», через которую проглядывает что-то ранимое и настоящее. Он, этот могущественный мужчина, боится быть смешным. Боится, что его желания покажутся «грязными» или «неправильными». И когда он доверяет мне их, шепчет свои самые потаенные фантазии, это для меня дороже любого оргазма. Потому что это значит, он доверяет мне того самого мальчика.

Я люблю в нем его молчаливую грусть. То, как он иногда замолкает посреди разговора и смотрит в окно, словно видит там что-то, чего я не вижу. Какую-то свою, давнюю потерю. И мне не нужно спрашивать. Мне нужно просто быть рядом. Дать ему понять, что он может быть грустным. Что он может не быть сильным. Со мной — можно.

Этот мальчик — единственный мужчина, который видел меня настоящую. Не притворную Лилю, не удобную жену, не мать. А ту самую испуганную девочку с постыдными тайнами. И он не отвернулся. Он принял ее. И я в долгу перед ним за это навсегда.

Но этот мальчик живет внутри взрослого, опасного мужчины. Мужчины, который привык побеждать, владеть, контролировать. Который может раздавить меня одним неосторожным движением. Который принадлежит другой жизни, другой женщине.

И поэтому я играю. Моя холодность, мои отмененные встречи, моя непредсказуемость — это не стена против него. Это щит для того мальчика. Если я отдамся взрослому Стасу полностью, без остатка, он, привыкший все брать, возьмет и эту любовь, и, насытившись, бросит. И погибнет мой мальчик, затоптанный его же взрослой, циничной сущностью.

Я дразню взрослого, чтобы он не уснул, не заскучал, не решил, что уже завоевал все. Я заставляю его бежать, добиваться, сходить с ума — чтобы он, уставший от этой погони, наконец, сдался и позволил тому мальчику выйти вперед. Чтобы в изнеможении от страсти он позволял себе быть уязвимым. Чтобы в моменты после, лежа в тишине, он был не «победителем», а просто тем самым ребенком, который нашел, наконец, того, кто его не предаст.

Я играю с взрослым, чтобы защитить ребенка в нем. Чтобы дать ему то, чего он был лишен — безусловную любовь. Ту, что не купишь деньгами, не заслужишь успехом и не возьмешь силой. Ту, что можно только заслужить своим самым хрупким, самым настоящим «я».

И когда он, устав от игры, смотрит на меня взглядом, в котором нет ни власти, ни расчета, а только вопрос и надежда, я знаю — ради этого стоит жить. Ради этих секунд, когда побежден не он, а его броня. И на свет является тот, кого я люблю. Тот самый мальчик с грустными глазами, который просто хотел, чтобы его кто-то наконец увидел.

Он попытался дать мне денег.

После ночи, которая была шепотом, смехом и криком, сплетенными воедино, после часов, когда мы были не любовниками, а одним целым, он сунул в мою сумку конверт. Я нашла его, когда он уже был в дверях. Бумага была толстой, нарядной. Она обожгла мне пальцы, как раскаленное железо.

Я окликнула его. Голос мой не дрожал. Внутри все замерло и превратилось в лед. Он обернулся, и я увидела на его лице ту самую виноватую неловкость, которую я ненавидела больше всего на свете. Это было лицо человека, который пытается заплатить за оказанную услугу.

«Что это? » — спросила я тихо. И это был не вопрос. Это был приговор.

Он пробормотал что-то о платье. О «помощи». В его глазах читалось желание откупиться, снять с себя груз этой неудобной, не вписывающейся в его мир страсти. Он пытался превратить нашу вселенную в товарно-денежные отношения. В сделку.

Я медленно протянула ему конверт обратно. Каждое движение было выверенным и острым, как лезвие.

«Мне не нужно твое платье. Мне нужен ты. Тот, который только что был здесь».

Я захлопнула дверь. Не от злости. От боли. Он не понимал. Он так и не понял самого главного.

Для него этот конверт был попыткой быть щедрым, «сделать хорошо». Для меня это был плевок в душу. Это значило, что все наши ночи, наши разговоры по душам, наше взаимное распутывание клубков старой боли — все это он в глубине души измерял в денежном эквиваленте. Что он мысленно выставлял мне счет за каждую нежность, за каждую слезу, за каждую доверенную тайну.

Я знала его. Я знала, что для такого мужчины, как он, мир делится на то, что можно купить, и на то, что купить нельзя. И своими деньгами он пытался перевести нашу связь в первую, понятную ему категорию. Сделать ее безопасной. «Я ее купил, я за нее заплатил, значит, я контролирую ситуацию. Значит, я ничем не обязан».

Но я не подписывала этот контракт.

Моя сила была в том, что я была бесплатна. Я была даром. А дар, как известно, не подлежит возврату и не имеет цены. Его нельзя отработать, за него можно только благодарить. Или чувствовать вечный, невыносимый долг.

Отвергнув его деньги, я оставила его с этим долгом. С долгом чистой, ничем не обусловленной любви. Я превратила себя из потенциальной любовницы, которую содержат, в единственную женщину в его жизни, которая была с ним просто так. Ради его смеха. Ради его грустных глаз. Ради того мальчика, который прятался внутри.

И в этом была моя главная власть над ним. Пока другие женщины в его жизни что-то требовали — внимания, денег, статуса, — я не просила ничего. Только его. Настоящего. И это обезоруживало его сильнее любой манипуляции. Это заставляло его чувствовать себя одновременно и самым подлым человеком на свете за свою попытку заплатить, и самым благодарным — за то, что ему было позволено просто быть собой.

Он пытался купить нашу связь, чтобы обезопасить себя. А я, вернув ему его деньги, навсегда лишила его этой безопасности. Теперь он был обязан мне не деньгами, а кусочком своей души. И это был самый дорогой и самый опасный долг, который только можно было придумать.

Он стал выводить меня из тени. Из наших уютных, темных нор, где мы были никем, в ослепительный свет его мира. Он водил меня в рестораны, где цены были скрыты, а взгляды — нет. Он шептал мне на ухо пошлости, глядя прямо в глаза, и его взгляд горел вызовом всему миру. Он держал меня за руку на людной улице, и его пальцы сжимали мои с такой силой, будто он боялся, что я испарюсь.

И я видела, как он оглядывается. Не с опаской, как раньше, а с надеждой. Его взгляд скользил по лицам, выискивая кого-то — коллегу, знакомого, призрака своей жены. Он хотел, чтобы его узнали. Чтобы его поймали с поличным. В этом было отчаянное, мальчишеское желание сделать нашу тайну явью, придать ей вес и необратимость.

Он думал, я не замечаю. Думал, что я просто счастлива быть рядом. А я видела все. Видела, как он почти разочарованно вздыхает, когда вокруг одни чужие люди. Он жаждал скандала, как подтверждения нашей реальности. Ему было тесно в роли тайного любовника. Он хотел объявить войну своему старому миру, и я была его знаменем.

И в этом был его главный просчет. Потому что наша сила была именно в тайне. В этом зазоре между двумя реальностями, где мы были свободны быть кем угодно. В тот момент, когда нас увидят, когда его жена узнает, а мой муж получит неоспоримые доказательства, — мы станем просто еще одной парой адюльтера, со всеми вытекающими: скандалами, дележом имущества, слезами детей, грязными взглядами.

Он хотел все сжечь одним порывом. Я предпочитала медленный, контролируемый огонь.

В том кафе с панорамными окнами он снова сидел, как на иголках, его взгляд метался по улице, выискивая зрителей для нашего спектакля. Я положила свою руку поверх его. Его пальцы были горячими и напряженными.

«Успокойся, — тихо сказала я, и мой голос был ровным, как гладь озера перед бурей. — Не торопи события».

Я не просто успокаивала его. Я останавливала. Я давала ему понять, что дирижер в этом танце все еще я. Его порыв был искренним, прекрасным и смертельно опасным. Он хотел бросить нас обоих в омут, не подумав о последствиях. А я должна была думать за двоих.

Потому что, в отличие от него, я не хотела, чтобы нас видели. Наша тайна была моим главным козырем. Пока мы в тени, я — загадка, муза, единственное спасение. В тот миг, когда мы выйдем на свет, я стану просто «другой женщиной», которая разрушила семью. И его пылкое желание «узаконить» наши отношения может быстро испариться под грузом реальных проблем.

Пусть он жаждет этого. Пусть эта жажда делает его еще более одержимым. Но реализовывать ее буду я. Тогда и только тогда, когда буду уверена, что он сгорит дотла в своем старом мире и придет ко мне с пустыми руками, но с полным сердцем. А не в порыве минутной дерзости, за которым последует раскаяние.

Я сжала его пальцы. Мой мальчик, — подумала я. Ты так торопишься объявить о своем счастье, что не видишь, как можешь его разрушить. Но я не позволю. Я буду держать тебя на поводке, сколько потребуется. Ради тебя самого. Ради нас.

Я сидела напротив мужа в его любимом ресторане и притворялась человеком. Это была самая изнурительная работа — шевелить вилкой, подносить ко рту бокал, кивать в ответ на его ровный, монотонный голос.

А внутри меня бушевало море.

Я скучала по нему. Не по Стасу-любовнику, а по тому мальчику. По его смеху, такому заразительному и неловкому. По тому, как он, рассказывая что-то увлеченно, жестикулировал и мог нечаянно опрокинуть бокал. По его молчанию — не этому, гробовому, что было сейчас за нашим столом, а тому, нашему, насыщенному, когда мы просто лежали и слушали, как бьются наши сердца.

Я скучала по его руке на моей талии — не по этому ритуальному, холодному прикосновению, каким мой муж мог коснуться моей спины, ведя в ресторан. А по той его ладони, что обжигала кожу сквозь ткань, по его пальцам, которые впивались в меня с такой силой, что наутро оставались синяки — мои тайные, драгоценные трофеи.

Я скучала по его словам. Не по этим пустым, правильным фразам, что я сейчас слышала. А по тем, шепотом произнесенным, грязным, нежным, безумным словам, что заставляли меня краснеть и плакать от счастья одновременно.

Мой муж что-то говорил о выгодной инвестиции. А я в это время вспоминала, как вчера Стас, стоя на коленях, целовал внутреннюю сторону моего бедра, а его дыхание было горячим и прерывистым. Вспоминала, как мы смеялись, пытаясь повторить неудачную позу из порно, и как в итоге все равно оказались сплетены в единый, задыхающийся от наслаждения клубок.

Между мной и этим миром, между мной и мужем, выросла толстая, звуконепроницаемая стеклянная стена. Я видела его губы, двигающиеся в такт словам, слышала ровный гул его голоса, но смысл не доходил до меня. Он растворялся в оглушительном грохоте моего воспоминания.

И чтобы не выдать себя, чтобы не закричать от этого невыносимого контраста, мне пришлось надеть маску. Самую надежную из всех, что у меня были. Маску полного отсутствия. Я отключила все эмоции, погасила свет в глазах, заморозила каждую мышцу на лице. Я стала восковой куклой, потому что любая живая реакция — улыбка, вздох, взгляд — могла бы оказаться не той. Не той, что подобает жене. А той, что принадлежит другой, настоящей мне. Той, что принадлежит ему.

Я сидела в дорогом ресторане, и мое тело было облачено в щит из шелка и жемчуга, а внутри я была голая, вся в его поцелуях, вся в его следах, вся в его любви. И это было самое жестокое одиночество на свете — быть так близко к своему счастью и притворяться, что его не существует.

И тут я увидела его.

Сначала это был просто силуэт в другом конце зала, но сердце узнало его еще до того, как сознание успело сложить размытые черты в знакомое лицо. Оно не заколотилось — оно просто остановилось, замерло в ледяном ужасе. Потом рванулось с такой силой, что в ушах зазвенело, заглушая голос мужа.

Он сидел с компанией. Смеялся. Поднимал бокал. И в этот момент его взгляд, скользя по залу, нашел меня.

Время раскололось. Весь шум ресторана — звон бокалов, гул голосов — утонул в оглушительной тишине. Я видела, как его улыбка медленно сползает с лица. Как его глаза, только что светившиеся весельем, темнеют, превращаясь в две узкие, горящие щели. Он смотрел не на меня. Он смотрел сквозь меня — на моего мужа, на наш столик, на всю эту жалкую пародию на семейную идиллию.

И в его взгляде я прочитала все. Не ревность. Не гнев. Нечто худшее — физическую боль. Боль от того, что он видит меня здесь, застывшую, мертвую, в роли, которую он ненавидит. Боль от того, что я принадлежу этому миру, даже если только понарошку.

Мое «восковое» лицо вдруг стало невыносимой маской, под которой кожа пылала огнем стыда. Каждый нерв кричал, каждая клетка рвалась к нему. Мне хотелось сбросить это все — платье, жемчуг, приличную улыбку — и бежать через весь зал, чтобы просто прикоснуться к его руке. Чтобы стереть с его лица эту боль.

Я почувствовала, как по щекам ползут мурашки. Мое собственное дыхание стало прерывистым, губы задрожали. Я не могла отвести взгляд. Мы были как два сообщающихся сосуда, и его ярость, его боль, его отчаяние переливались в меня, наполняя до краев.

«Ты что-то не то съела? — услышала я голос мужа, будто издалека. — Ты вся побледнела».

Я качнула головой, не в силах вымолвить ни слова. Моя рука сама потянулась к бокалу с водой, и я с ужасом увидела, как пальцы трясутся.

А он все смотрел. Его взгляд был пыткой и исповедью одновременно. В нем было обещание и приговор. В этом молчаливом диалоге через весь зал он говорил мне все, что я сама чувствовала: «Я не могу это видеть. Я не могу это выносить. Это пытка — видеть тебя с ним».

И в этот момент я поняла, что моя маска — не защита. Она — предательство. Предательство по отношению к нему, к себе, к той правде, что жила между нами. Каждая секунда, проведенная здесь, была ударом по нему.

Я опустила глаза, не в силах больше выдержать этот взгляд. Но было поздно. Его боль уже жила во мне, жгла изнутри. И я знала — что-то сломалось. Наша тайная, отгороженная от мира вселенная дала трещину. И реальность, жестокая и безжалостная, ворвалась в нее, требуя выбора.

Я сидела с идеально прямой спиной, улыбаясь мужу, а внутри меня кричало, металась и рвалось на части одно-единственное слово, обращенное к тому, кто сидел в двадцати шагах от меня, но в другом измерении.

Прости.

Это случилось. Случилось то, чего я боялась и о чем тайно мечтала. Адреналин ударил в виски, когда его сообщение вспыхнуло на экране: «Иди в туалет. Сейчас же».

Я сказала что-то мужу. Голос прозвучал чужим, доносясь будто из-под воды. Я шла по залу, и каждый шаг отдавался в теле огненной пульсацией. Я знала, что это безумие. Самоубийство. Но ноги несли меня сами, повинуясь его приказу и моей собственной, темной жажде.

В туалете я оперлась о раковину, пытаясь отдышаться. В зеркале смотрела на меня бледная, чужая женщина с горящими глазами. Женщина на краю пропасти. И тогда дверь распахнулась.

Он вошел. Не вошел — ворвался. Заполнил собой все пространство, весь воздух. Его тело, большое, напряженное, прижало меня к холодной кафельной стене. И прежде чем я успела что-то сказать, его губы нашли мои.

Это не был поцелуй. Это было наказание и спасение. Поглощение. Его язык был грубым, требовательным, он стирал с моих губ вкус того вина, того ужина, той жизни. Я отвечала с той же яростью, впиваясь ногтями в его плечи, в его спину, пытаясь вцепиться в единственную реальность в этом кружащемся мире. Мое тело вспыхнуло, как сухой хворост. Его бедро впивалось между моих ног, создавая ту самую, мучительную и сладкую боль, от которой темнело в глазах. Я чувствовала каждым нервом его возбуждение, его жесткую, не скрываемую больше мощь. Он был яростью, плотью, огнем. И я горела.

Когда мы оторвались, чтобы глотнуть воздух, он прижал лоб к моему. Мы дышали в унисон, как звери после погони. Его слова прозвучали тихо, но для меня они грохнули, как взрыв.

«Бросай его. Уходи. Я не могу больше это видеть. Я не могу больше делить тебя».

Мир перевернулся. Все наши негласные правила, вся наша осторожная игра рухнули в одно мгновение. Он перешел черту. И в его глазах я увидела не страсть, не похоть, а настоящую, невыносимую боль. Боль от того, что видел меня с другим. Даже если этот другой был всего лишь тенью.

«Я тебя люблю».

От этих слов у меня подкосились ноги. Если бы он не держал меня, я бы рухнула. Это была не игра. Не часть нашего ритуала. Это была исповедь. Приговор. И освобождение.

Любовь. Он сказал это слово. Тот самый запретный плод, который мы оба так тщательно обходили, потому что знали — он отравлен. Он меняет все. Он требует всего.

Я не сказала ничего. Я не могла. В горле стоял ком из слез, страха и какого-то дикого, всепоглощающего ликования. Вместо слов я снова притянула его к себе и поцеловала. В этот раз мой поцелуй был ответом. В нем была и сдача, и обещание, и мое собственное, вырвавшееся из самых потаенных глубин признание: Да. И я. И я тебя люблю. И я тоже не могу больше.

Шаги за дверью заставили нас отпрянуть. Реальность ворвалась обратно, жесткая и безжалостная. Он вышел, оставив меня одну в комнате, пахнущей его парфюмом, нашей страстью и произнесенной правдой.

Я смотрела на свое отражение. Губы распухшие, глаза огромные, полные ужаса и счастья. Он сказал это. Теперь все было по-настоящему. Игры кончились. Началась война за нашу жизнь. И я понимала, что проиграть в ней — значит умереть.