ПРОВИНИВШИЙСЯ РЫЦАРЬ

Зал королевского дворца пылал от тысяч свечей, а воздух был густ от аромата роз, дорогих вин и амбиций. Рыцарь Артур, герой недавней войны с северянами, чувствовал себя хозяином этого бала. Его грудь украшал новый орден, а под рукой шла его супруга, госпожа Эльвира, — женщина с волосами цвета воронова крыла и столь же холодным, пронзительным взглядом. Она была его главной наградой, и он не уставал этим гордиться.

Но хмель ударил Артуру в голову, а лесть придворных вскружила ее. Увидев, как юная герцогиня Алиса роняет платок, он, подобно галантному трубадуру, склонился перед ней в изысканном реверансе. Под смех и одобрительные возгласы окружения, он поднял платок и, в порыве глупого рыцарского романтизма, коснулся губами не только шелка, но и ее изящной туфельки.

Мгновение стояла оглушительная тишина. А потом лед тронулся.

— Артур! — прозвучал голос Эльвиры. Он был тихим, как шипение стали по шелку, но его услышал весь зал.

Смех сменился напряженным молчанием. Артур, подняв голову, встретил взгляд жены и понял всю глубину своей ошибки. Это был не просто флирт; это было публичное унижение, плевок в сторону их брака и ее чести.

На следующее утро в тронном зале собрался уже не праздный бал, а судилище. Король и королева молчаливо одобрили право Эльвиры вершить свой собственный суд. Артура в простой холщовой рубахе поставили на колени.

— Ты посмел при всех отдать почести другой даме, поправ мою честь, — голос Эльвиры был чист и ясен. — Рыцарь, забывший о покорности своей госпоже, заслуживает не просто пощёчины, а розог.

После оглашения приказа воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факелов в железных обручах на стенах. Двум стражникам в ливреях королевского дома было приказано привести приговор в исполнение. Их движения были выверенными и лишенными всякой эмоции — они были лишь орудиями воли леди Эльвиры.

Артура, с которого уже сняли рыцарский плащ и знаки отличия, подвели к массивной дубовой скамье, специально принесенной в тронный зал. Ее дерево было темным от времени, а на поверхности угадывались смутные пятна, происхождение которых не вызывало сомнений. Его заставили наклониться, уперевшись руками в сиденье. Холщовая рубаха, выданная ему для этого унизительного дня, была короткой и грубой. Один из стражников медленно, с демонстративной церемониальностью, задрал ее подол до поясницы, обнажив мускулистые, бледные ягодицы рыцаря перед всем двором. Воздух, холодный и неподвижный, коснулся обнаженной кожи, заставив Артура содрогнуться не столько от холода, сколько от осознания своего позора. Он зажмурился, пытаясь найти опору в темноте под веками, но сознание всё равно рисовало насмешливые и жадные взгляды придворных.

Тем временем, другой стражник принес пучок длинных, гибких ивовых прутьев, вымоченных в соленой воде для тяжести и гибкости. Они свисали с его руки, словно живое, опасное существо. Звенящая тишина была настолько громкой, что был слышен каждый шорох. Леди Эльвира, не двигаясь с места, кивнула.

Первый удар всегда самый неожиданный. Розга со свистом рассекла воздух и с громким, влажным шлепком обожгла кожу. Боль была острой, жгучей и мгновенной. Артур непроизвольно вскрикнул, сглотнув звук в самом конце, и его пальцы впились в дерево скамьи. На коже осталась алая полоса, быстро наливающаяся кровью.

Второй удар последовал почти сразу, наслаиваясь на первый. Третий, четвертый... Стражники били методично, чередуя стороны, покрывая всю поверхность от поясницы до середины бедер. Сначала боль была четкой и локализованной — каждый новый удар был отдельным актом агонии. Но вскоре они слились в сплошной ковер огня, пульсирующий в такт бешено колотившемуся сердцу. Артур стиснул зубы до хруста, пытаясь загнать крики обратно в глотку. Слезы, против его воли, выступили на глазах и заструились по щекам, капая на каменные плиты пола. Он слышал собственные предательские всхлипы, смешанные с тяжелым дыханием и мерным свистом розог.

Он видел впереди себя ноги придворных, их богато украшенную обувь. Одни стояли неподвижно, другие переминались с ноги на ногу. Он улавливал шепот, сдержанный смешок, чье-то одобрительное бормотание. Этот стыд был больнее любой физической боли. Он, герой, сражавшийся с десятками врагов, был теперь раздет, беспомощен и выставлен на посмешище, как последний провинившийся паж. Его рыцарское достоинство, его гордость — все было принесено в жертву этим гибким прутьям и холодному взгляду жены.

— Довольно, — прозвучал ледяной голос Эльвиры.

Удары прекратились так же внезапно, как и начались. Тело Артура била мелкая дрожь, он едва мог дышать. Кожа на его ягодицах и бедрах представляла собой сплошное багровое полотнище, испещренное темно-фиолетовыми кровоподтеками и ссадинами. Малейшее движение отзывалось в мозгу новой волной жгучего стыда и боли.

Стражи отошли. Артур, двигаясь скованно, как старик, с трудом поднялся. Рубаха грубо упала на израненную плоть, и он снова сдержал стон. Каждый мускул требовал, чтобы он согнулся, скрылся, убежал. Но он стоял, встречая взгляды зала, чувствуя, как жар от его позора поднимается к потолку.

— А теперь, — повторила Эльвира, протягивая ногу в изящной атласной туфельке, — прояви должное уважение к своей госпоже.

Преодолевая головокружение и всепоглощающее унижение, Артур опустился на колени. Каждый сантиметр движения отзывался огненной болью в засеченном теле. Он склонился, и его губы, соленые от слез, коснулись прохладного, гладкого атласа. В этот момент он окончательно понял: война с северянами была лишь игрой. Истинное сражение за его честь, душу и место рядом с этой женщиной только что началось. И это сражение он проиграл.

В тот вечер на его теле защелкнулся тяжелый пояс верности, а ключ Эльвира носила на шее, рядом с фамильным бриллиантом.

Так начался долгий год искупления. Артур умолял о прощении, клялся в вечной верности, но Эльвира была непреклонна. Каждый вечер заканчивался одной и той же церемонией: он укладывался на лавку, а она с новой силой, с холодной яростью в глазах, принималась за порку. А после он благодарил её, целуя её ноги. Ежевечернее обязательное унижение.

Но странное дело. С течением месяцев боль от прутьев стала привычной, ритуальной. А в сердце Артура, сквозь стыд и отчаяние, стала пробиваться иная понимание. Он видел не просто жестокость в глазах жены, а глубокую, вывернутую наизнанку боль. Ту самую боль, которую он причинил ей своим легкомыслием. Он понял, что ее строгость — это оборотная сторона ее любви, любви, которую он оскорбил публично.

Он перестал просто терпеть и начал служить. Не из страха, а из искреннего желания загладить вину. Он стал внимателен к ее словам, предупредителен в мелочах. Он искал не прощения, а возможности доказать, что он снова тот рыцарь, который выбрал ее когда-то своей дамой сердца.

И однажды вечером, когда он, как обычно, приготовился к наказанию, Эльвира не подняла розги. Она долго смотрела на него, а в ее глазах не было гнева. Была усталость.

— Год минул, Артур, — тихо сказала она. — Ты научился повиновению. Я прощаю тебя.

Облегчение затопило его, сладкое и горькое одновременно.

— Однако, — добавила она, и в уголке ее рта дрогнул подобие улыбки, — порядок есть порядок. Чтобы ты не забывал о нем никогда, суббота отныне будет днем напоминания.

И с тех пор каждую субботу в их покоях звучал свист розог. Но для Артура это уже не было наказанием. Это был суровый, болезненный, но необходимый обряд, который напоминал ему о цене верности и силе любви его госпожи.

Он больше никогда не позволял себе ни малейшей вольности в отношении других дам. Повиновение Эльвире стало не рабством, а доспехами его новой чести. И когда на следующем королевском балу он стоял рядом с женой, его взгляд был ясен и спокоен. Он был идеальным рыцарем, и сердце его госпожи, леди Эльвиры, наконец, оттаяло.