Под обломками

Глава 1.

Настоящее время. 14

октября.

Я сжимаю руль, пока дождь хлещет по лобовому стеклу. Санкт-Петербург встречает меня хмуро: серые улицы, тусклые фонари, прохожие, прячущиеся под зонтами. Неделю назад я переехала сюда из своего маленького городка на юге — тихого, душного места, где все знают друг друга, а возможности заканчиваются на местной фабрике или в кафе у реки. Я хотела двигаться дальше, расти, видеть мир за пределами тех же лиц и улиц. Редакция "Городского вестника" предложила мне место ведущего репортера — шанс, от которого не отказываются. Но родители были против: мама плакала, говорила, что большой город меня сломает, папа молчал, но его взгляд был тяжелым, как будто я предаю семью. А я? Я не хотела оставлять подругу Аню, с которой мы делили секреты с детства, и маленькую сестру Катю, которая смотрит на меня как на героя. "Ты нас бросаешь", — сказала она, и это кольнуло сильнее, чем я ожидала. Но я не могла остаться. Там я задыхалась, чувствовала себя в ловушке, как будто жизнь проходит мимо. Здесь, в Питере, я надеюсь найти себя — или хотя бы притвориться, что нашла.

Утро начинается сумбурно. Я опаздываю на встречу с источником — каким-то чиновником, обещающим сдать компромат на строительную компанию. Мой редактор назвал это "билетом в большой репортаж". Я включаю радио, чтобы отвлечься от мыслей о семье, но вместо музыки слышу предупреждение: "Сильный дождь, осторожнее на дорогах". Фыркаю. Как будто я не умею водить.

Перекресток впереди переключается на зеленый. Я жму на газ, но из ниоткуда вылетает грузовик. Его фары слепят меня сквозь пелену дождя, он слишком близко, слишком быстро. Я резко кручу руль влево, но поздно — металл скрежещет о металл, моя машина подпрыгивает, как будто ее подбросили, стекло водительской двери трескается паутиной трещин, а кузов сминается с оглушительным грохотом. Мир вертится: небо, асфальт, вспышки фар — все сливается в вихрь. Голова ударяется о подголовник, подушка безопасности хлопает, как взрыв, и на миг все темнеет. Я чувствую толчок, запах жженой резины и бензина, но боли нет — только оглушающий шум в ушах и вкус крови на губе от прикушенного языка.

Когда прихожу в себя, я уже в больнице. Яркий свет ламп режет глаза, вокруг суета: белые халаты, тележки с инструментами, запах антисептика. Сижу на кушетке в приемном покое, кто-то сует мне под нос фонарик.

— В порядке, — бормочу я, отмахиваясь. — Я в порядке.

Шок еще держит меня, адреналин пульсирует в венах, и я не чувствую ничего, кроме раздражения. Все обошлось — царапины, синяки, ничего серьезного. Нужно просто уйти, вернуться к работе, не тратить время на эту ерунду.

Я встаю, ноги слегка дрожат, но держат. Медсестра хватает меня за руку:

— Подождите, вы ранены! Нужно осмотреть.

— Я сказала, я в порядке! — кричу, выдергивая руку. Голос срывается, эхом отдается в коридоре. — Отпустите меня, мне некогда! У меня встреча!

Она смотрит на меня как на сумасшедшую, зовет коллегу — парня в форме, который пытается усадить меня обратно.

— Да сядьте же, у вас может быть сотрясение. И ногу, скорее всего нужно зашивать.

— Какая нога? — огрызаюсь, но когда смотрю вниз, вижу: джинсы на бедре порваны, и сквозь ткань проступает кровь. Я не замечала ее раньше — шок заглушил боль, но теперь она накатывает волной, острая, как нож. Я морщусь, но упрямо продолжаю вырываться. — Это ерунда, я сама разберусь!

И тут я слышу его голос. Низкий, спокойный, но с той властной ноткой, которая врезается в память, как нож.

— Что за крики? – говорит он и ширма открывается.

Я замираю. Поднимаю глаза. Господи. Быть этого не может. Он стоит передо мной, в белом халате, с мокрыми от дождя волосами. Артём Волков. Его глаза, серые, как грозовые тучи, смотрят на меня так, будто я — единственное, что имеет значение. Я не видела его два года, но его лицо — как старая рана, которая никогда не заживает.

— Ты... — шепчу я, голос срывается, но он буддто этого не слышит.

— Что у нас тут? – говорит он и наклоняется ко мне.

Его пальцы, прохладные и точные, касаются моей головы, проверяя, нет ли ушибов. Я вздрагиваю — не от боли, а от того, что это

он

. Артём Волков. Его лицо, его голос — всё как тогда, два года назад, врезается в память, как осколок стекла. Я смотрю на него, ожидая хоть малейшего признака узнавания, но его глаза, серые и холодные, как петербургское небо, остаются бесстрастными. Он осматривает меня так, будто я просто очередной пациент, случай в его смене. Неужели он не помнит? Или я для него — никто, просто имя в истории болезни?

— Голова цела, — говорит он ровным, профессиональным тоном, словно зачитывает диагноз. — А вот нога... — Он опускается на одно колено, осматривая мое бедро. Его движения быстрые, отточенные, без тени эмоций. — Рана глубокая. Нужно зашить. Немедленно.

Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но слова вязнут в горле. Его равнодушие бьёт сильнее, чем боль в ноге. Два года назад он смотрел на меня так, будто я была центром его мира. Или мне это привиделось? Может, всё, что я помню — его голос, его руки, его обещания, — было лишь моим воображением, рожденным отчаянием? Я сглатываю, пытаясь взять себя в руки.

— Я справлюсь, — выдавливаю, но голос дрожит. — Это не так серьёзно.

— Не серьёзно? — Он поднимает взгляд, но в нём нет ничего, кроме холодной оценки. — Вы теряете кровь. Сядьте и не усложняйте работу иначе я вам вколю успокоительное.

Медсестра, стоящая рядом, кивает, будто он озвучил приказ. Я стискиваю зубы, но сажусь обратно на кушетку. Не потому, что согласна, а потому, что ноги подкашиваются, а боль в бедре теперь жжёт, как раскалённый металл. Артём делает знак медсестре, и она приносит набор для швов. Он надевает перчатки, и я невольно слежу за его движениями — такими же уверенными, как тогда, когда я видела его в последний раз. Но теперь в них нет тепла, нет того, что я чувствовала раньше. Только холодная точность хирурга.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Как вас зовут? — спрашивает он, разрезая мои джинсы.

Я смотрю на него, ошеломлённая. Он не знает? Или притворяется?

— Елена, — отвечаю тихо, надеясь, что он не услышит дрожь в моём голосе.

Он кивает, не глядя на меня, и начинает обрабатывать рану антисептиком. Холод жидкости обжигает кожу, и я морщусь, но молчу. Его руки двигаются быстро, игла входит в кожу, и я закусываю губу, чтобы не вскрикнуть. Он работает молча, сосредоточенно, и я не могу отвести от него взгляд. Неужели он правда меня не помнит? Или это я запомнила его слишком хорошо, а он забыл ту неделю, те слова, тот подвал?

— Почему вы здесь? — вырывается у меня. — В Питере?

Он не смотрит на меня, продолжая сою работу.

— Работаю, — отвечает он тем же ровным тоном. — А вы? Что привело вас сюда?

Я не хочу отвечать. Не хочу говорить, как сбежала из маленького городка, где всё напоминало мне о моей неполноценности. О том, как задыхалась там, среди знакомых улиц, где каждый знал мою историю. Я уехала, чтобы доказать себе, что могу быть больше, чем мои страхи. Но теперь, сидя здесь, под его взглядом, я чувствую себя той же потерянной девушкой.

— Работа, — коротко бросаю я. — Репортер. "Городской вестник".

Он кивает, заканчивая швы.

— Работа опасная, — говорит, снимая перчатки. — Никаких репортажей пару дней. Отдыхайте.

Я хочу возразить, но его тон, холодный и властный, заставляет меня замолчать. Он встаёт, отходит к раковине, моет руки. Никаких намёков на узнавание, никакого тепла. Я смотрю на него, и в груди что-то сжимается. Неужели я для него — никто? Просто пациентка с разодранной ногой? Или он играет со мной, скрывая что-то за этой маской профессионализма?

— Я могу идти? — спрашиваю, стараясь звучать твёрже.

— После осмотра невролога, — отвечает он, не оборачиваясь. — Я распоряжусь.

Он уходит, не взглянув на меня, и я остаюсь сидеть, чувствуя, как боль в ноге смешивается с чем-то более глубоким. Он не помнит меня.

Глава 2

17 сентября 2021 года

Я стою в кабинете своего босса, сжимая кулаки так сильно, что ногти впиваются в ладони. Редакция "Южного вестника" — тесная комната с обшарпанными стенами, пропитанная запахом старой бумаги и кофе. За окном — пыльный городок, где время замерло, а жизнь проходит мимо. Передо мной — Виктор Лебедев, мой начальник, мой бывший, человек, которого я две недели назад вычеркнула из своей жизни. Он сидит за столом, небрежно откинувшись на стуле, и его тёмные глаза смотрят на меня с той ленивой уверенностью, которая когда-то казалась мне притягательной. Виктор красив — слишком красив для этого захолустья. Высокий, с резкими скулами, густыми чёрными волосами, слегка растрёпанными, и лёгкой щетиной, подчёркивающей его наглую привлекательность. Его белая рубашка расстёгнута на верхнюю пуговицу, и я ненавижу себя за то, что всё ещё замечаю это. Он знает, как действует на людей, и использует это как оружие. Но я больше не поддаюсь.

— Ты серьёзно, Виктор? — мой голос дрожит от ярости. — Отправить меня в зону землетрясения? Это не репортаж, это самоубийство!

Он пожимает плечами, и его губы кривятся в той ухмылке, которую я теперь ненавижу.

— Елена, не драматизируй, — говорит он, постукивая ручкой по столу. — Это твой шанс. Большая история. Спасатели, волонтёры, разрушенный город. Ты же хотела чего-то серьёзного, да?

— Серьёзного, а не смертельного! — я шагаю ближе, упираясь руками в его стол. — Там дома рушатся, люди гибнут, а ты хочешь, чтобы я снимала это для твоих поганых новостей?

Он наклоняется вперёд, и его взгляд становится острым, как лезвие.

— А ты думала, наша работа — это ярмарки и свадьбы? — его голос понижается, становится почти интимным, и я чувствую, как внутри всё сжимается. — Ты сама хотела быть в центре событий, Елена. Вот тебе центр.

Я отшатываюсь, будто он ударил меня. Он знает, как задеть. Знает, потому что я позволила ему узнать меня слишком хорошо. Два месяца назад я думала, что у нас что-то есть — настоящие чувства, связь. Но для Виктора я была не девушкой, а игрушкой. Он звонил мне посреди ночи, приезжал, когда ему было удобно, и исчезал, когда я начинала говорить о чём-то большем. "Не усложняй, Лена", — говорил он, целуя меня так, будто это могло всё исправить. Я бросила его две недели назад, когда поняла, что для него я — не больше, чем тело, которое он использует, пока оно ему интересно. И самое больное — я ненавижу себя за это. За то, что не могу чувствовать так, как другие. За то, что моё тело молчит там, где должно петь.

— Это не о репортаже, — цежу я сквозь зубы, глядя ему прямо в глаза. — Это месть, да? Ты злишься, потому что я тебя бросила, и теперь отправляешь меня в эту мясорубку!

Его улыбка становится шире, но в ней нет тепла, только холодная насмешка. Он откидывается на стуле, скрестив руки.

— Месть? — он смеётся, коротко и резко. — Елена, не переоценивай себя. Это просто работа. Ты лучшая, вот и едешь. Не всё крутится вокруг тебя.

Но я знаю, что он лжёт. Я вижу это в его глазах — в том, как они темнеют, когда он говорит. Он хочет наказать меня. За то, что я посмела уйти. За то, что отказалась быть его игрушкой. Я сжимаю кулаки сильнее, чувствуя, как гнев кипит в груди.

— Не ври мне, Виктор, — говорю я, и мой голос становится тише, но твёрже. — Ты делаешь это назло. Потому что я сказала тебе "нет".

Он встаёт, обходит стол и подходит слишком близко. Я чувствую запах его одеколона — тот же, что преследовал меня в те ночи, когда я ещё верила в нас.

— Думай, что хочешь, — говорит он, и его голос становится мягче, но в нём нет искренности. — Но ты поедешь, Елена. Потому что ты не можешь отказаться. Это твой билет из этой дыры, разве не так?

Я отступаю, чувствуя, как щёки горят от злости и унижения. Он прав, и я ненавижу его за это. Я хочу вырваться из этого городка, где каждый день напоминает мне о моей неполноценности. Где мама смотрит на меня с жалостью, папа — с молчаливым укором, а Катя, моя младшая сестра, всё ещё верит, что я могу всё. Где Аня, моя лучшая подруга, обнимает меня и говорит, что я должна идти за мечтой, даже если это разрывает мне сердце. Я хочу доказать им всем — и себе, — что я больше, чем мои страхи. Но Виктор использует это, как рычаг, и я ненавижу его ещё сильнее за это.

— Я не твоя марионетка, — говорю я, стараясь держать голос ровным. — Найди кого-нибудь другого.

— Никого другого нет, — отвечает он, и его тон становится холодным, как сталь. — Ты едешь, Елена. Завтра утром. Билеты на твоём столе.

Я смотрю на него, и в груди кипит смесь ярости и бессилия. Он знает, что я не откажусь. Не потому, что он мне приказал, а потому, что я не могу позволить себе остаться здесь, в этой ловушке. Но я клянусь себе: если я вернусь из этой поездки, я уеду из этого города навсегда. И от Виктора. И от всего, что напоминает мне о том, кем я не хочу быть.

Я разворачиваюсь и иду к двери, чувствуя его взгляд на своей спине.

— Удачи, Лена, — бросает он мне вслед, и я слышу в его голосе насмешку.

Сижу у иллюминатора, прижавшись лбом к холодному стеклу. Самолёт гудит, готовясь к взлёту, а мои пальцы сжимают ремень безопасности, будто он может удержать не только моё тело, но и мои мысли. Аэропорт Ростова-на-Дону остался позади, и я лечу в Кахраманмараш, Турция — город, который вчера разорвало землетрясением. Вчерашние сводки всё ещё крутятся в голове: магнитуда 7.8, тысячи погибших, целые кварталы в руинах. Самое разрушительное землетрясение в Турции за последние десятилетия. А я, Елена Морозова, репортер из захолустного городка, лечу туда, чтобы показать историю — о спасателях, о выживших, о боли. Виктор, конечно, знал, куда меня отправить. Назло. Его ухмылка до сих пор стоит перед глазами, и я стискиваю зубы, чтобы не дать гневу вырваться наружу.

Я смотрю на облака за окном, но вижу другое — мамины слёзы вчера вечером. Она стояла на кухне, сжимая полотенце, пока я собирала сумку. "Лена, зачем тебе это? — повторяла она, её голос дрожал. — Это опасно, ты же знаешь!" Папа молчал, как всегда, но его тяжёлый взгляд говорил больше слов.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Самолёт вздрагивает, выруливая на взлётную полосу, и моё сердце сжимается. Я не боюсь полётов, но этот — другой. Я лечу в место, где земля буквально пожирает людей, где дома рушатся, как карточные домики. Я представляю себе Кахраманмараш — город, который я видела только на фотографиях: узкие улочки, мечети, шумные рынки. Теперь там хаос, крики, пыль. И я должна идти туда с блокнотом и камерой, искать истории, которые тронут сердца, пока другие ищут своих близких под обломками. Виктор знал, что это опасно. Он хотел, чтобы я сломалась. Чтобы доказать, что я не могу без него. Но я не сломаюсь. Не ради него.

Я закрываю глаза, и воспоминания накатывают, как волны. Тот вечер, когда я сказала Виктору, что всё кончено. Его лицо — смесь удивления и злости, будто я посмела нарушить его правила. "Ты не знаешь, чего хочешь, Лена", — бросил он, и я ушла, не обернувшись. Но он был прав в одном: я не знаю, чего хочу. Я хочу быть нормальной, чувствовать то, что чувствуют другие женщины, когда их любят. Но моё тело молчит, и это молчание — как стена между мной и миром. Я пыталась рассказать об этом Виктору однажды, но он лишь отмахнулся, сказал, что мне просто нужно расслабиться. Как будто это так просто. Как будто я не пробовала.

Самолёт набирает высоту, и мои уши закладывает. Я открываю глаза, глядя на пустое небо. Почему я согласилась на эту поездку? Потому что Виктор прав — это мой шанс вырваться. Не только из городка, но и из той Елены, которая боится, что никогда не будет целой. Я хочу доказать себе, что могу больше. Что я не просто девушка, которую он использовал, пока она ему не надоела. Но страх всё равно грызёт меня изнутри. Что, если я не справлюсь? Что, если Кахраманмараш станет не началом, а концом?

Я достаю из сумки блокнот и перечитываю заметки, которые наспех накидала перед вылетом. Имена местных волонтёров, контакты спасателей, вопросы для интервью. Я должна найти историю, которая заставит людей плакать, думать, чувствовать. Но всё, о чём я могу думать, — это как не дать страху победить. Я представляю, как стою среди развалин, как слышу крики, как пыль оседает на моём лице.

Стюардесса проходит мимо, предлагая воду, но я качаю головой. Я не хочу воды. Я хочу, чтобы этот самолёт развернулся и унёс меня обратно. Но я знаю, что не могу вернуться. Не сейчас. Не после того, как я пообещала себе, что докажу — я сильнее, чем они думают. Сильнее, чем я сама думаю.

Я прижимаюсь лбом к иллюминатору и шепчу, почти неслышно:

— Я справлюсь.

Но в глубине души я не уверена, кому я это говорю — себе или тому, кто ждёт меня там, в разрушенном городе.

Глава 3

Настоящее время. 14

октября.

Я сижу в своём кабинете, тёмном, кроме света настольной лампы, который режет глаза. Пальцы трут переносицу, пытаясь унять пульсирующую боль в висках. Больница затихла, только где-то вдалеке гудит оборудование да слышны шаги медсестёр. Но тишина не помогает. Она здесь. Елена. Её лицо, её голос — всё, что я думал, что похоронил два года назад, снова передо мной. Я узнал её мгновенно, как только отодвинул ширму в приёмном покое. И всё же сделал вид, что она — никто. Просто пациентка. Просто ещё одна рана, которую нужно зашить.

Когда я вошёл туда, шум её криков резанул слух. Она спорила с медсестрой, её голос срывался от шока и упрямства. Я замер на пороге, не веря своим глазам. Елена Морозова. Она сидела на кушетке, растрёпанная, с пятнами грязи на щеках, но всё та же. Те же длинные тёмные волосы, которые она всегда заправляла за ухо, когда нервничала. Те же острые скулы, бледная кожа, будто выточенная из фарфора, и глаза — зелёные, как лес после дождя, полные огня, даже когда она напугана. Её джинсы были разорваны, кровь пропитала ткань на бедре, но она всё равно пыталась встать, упрямо отмахиваясь от помощи. Та же Елена, которая два года назад смотрела на меня так, будто видела насквозь. И я чуть не выдал себя. Чуть не назвал её по имени, не схватив её за плечи, чтобы убедиться, что она реальна.

Но я не мог. Не мог показать, что её лицо всё ещё живёт в моей голове, что её голос до сих пор эхом звучит в моих снах. Я заставил себя говорить ровно, холодно, как с любым пациентом. "Что у нас тут?" — сказал я, и мой голос не дрогнул, хотя внутри всё горело. Я осматривал её голову, её бедро, накладывал швы, а пальцы едва не дрожали. Она смотрела на меня, и я знал, что она ждёт — ждёт, что я узнаю её. Но я не мог. Не сейчас. Не после всего.

Я откидываюсь на стуле, закрывая глаза. Её образ всё ещё стоит передо мной. Она изменилась, но не сильно. Похудела, кажется, стала резче, угловатее. Её глаза всё такие же — они всегда были её оружием, острые, как ножи, но полные уязвимости, которую она так отчаянно прячет. Я видел эту уязвимость тогда, в том подвале, где мы были ближе, чем я мог себе позволить. И сегодня, когда она шепнула "Ты...", я чуть не сломался. Чуть не сказал ей, что помню каждое слово, каждый взгляд. Но вместо этого я спросил её имя. Как будто она — чужая. Как будто она не та, кто перевернул мою жизнь.

Я открываю глаза и смотрю на свои руки. Они всё ещё пахнут антисептиком, но я чувствую её — тепло её кожи, когда я касался её бедра, накладывая швы. Это было профессионально, конечно. Я хирург, я делаю это каждый день. Но с ней всё иначе. С ней всё всегда было иначе. Я не должен был её встретить снова. Не здесь, не в Питере, не после того, как я пытался забыть. Но она здесь, и я не знаю, что с этим делать.

Почему она в Питере? Она сказала — работа, репортер. Та же упрямая Елена, которая лезет туда, где опасно. Я сказал ей, что её работа опасна, и это была не просто фраза. Я знаю, на что она способна. Знаю, как она бросается в огонь, чтобы доказать что-то — себе, другим. И я ненавижу это. Ненавижу, что она снова может исчезнуть, как тогда. Ненавижу, что не могу просто уйти и оставить её в прошлом.

Я тру переносицу сильнее, будто это может выгнать её из моей головы. Но она там, въелась в мои мысли, как пыль в лёгкие. Я притворился, что не помню её, потому что иначе... иначе я не знаю, что бы сделал. Сказал бы ей всё? Схватил бы её и не отпустил? Нет, я не могу. Не сейчас. Не пока я не разберусь, что она значит для меня. И что я значу для неё.

Я встаю, подхожу к окну. За стеклом — мокрый Петербург, дождь стучит по карнизу. Где-то там она, Елена. Может, уже дома, может, всё ещё в больнице, ждёт осмотра невролога. Я сказал, что распоряжусь. И я распорядился. Я прослежу, чтобы она была в порядке. Но я не могу подойти к ней. Не могу показать, что узнал её. Потому что если я это сделаю, я не смогу остановиться.

Дверь кабинета скрипит, и я оборачиваюсь. Входит Макс, мой друг и коллега, с привычной лёгкой ухмылкой. Он выглядит, как всегда, чуть растрёпанный, будто только что выскочил из операционной: светлые волосы торчат в разные стороны, голубые глаза блестят, а белый халат слегка помят. Высокий, худощавый, с той мальчишеской энергией, которая делает его похожим на студента, хотя он давно перевалил за тридцать. Макс — из тех, кто всегда знает, как разрядить обстановку, но сегодня я не в настроении.

— Артём, ты смену закончил? — спрашивает он, прислонившись к косяку и скрестив руки. Его голос лёгкий, но в глазах мелькает любопытство.

Я киваю, возвращаясь к столу и опускаясь в кресло.

— Да, закончил, — отвечаю коротко, стараясь звучать ровно.

Он хмурится, оглядывая меня.

— Что-то ты не в себе, — говорит он, шагнув ближе. — Что случилось? Пациент какой-то сложный?

Я качаю головой, отмахиваясь.

— Просто устал. Длинный день.

Макс смотрит на меня пару секунд, будто пытается поймать ложь, но потом пожимает плечами.

— Ну, раз устал, пошли пропустим по стаканчику, — говорит он, ухмыляясь шире. — В "Тёмной лошадке" сегодня не так шумно. Сбросишь напряжение.

Я колеблюсь. В голове всё ещё её глаза, голос, упрямство. Но сидеть здесь, в этом кабинете, где этот образ преследует меня, ещё хуже. Может, пара глотков виски заглушат этот шум в моей голове. Хотя бы на час.

— Ладно, — говорю, вставая и хватая пальто с вешалки. — Пошли.

Макс хлопает меня по плечу, и мы выходим из кабинета. Дождь за окном не прекращается, и я знаю, что она где-то там, в этом городе. Но я не могу думать об этом. Не сейчас. Я должен держать себя в руках.

18 сентября 2021 года

Я стою в импровизированной операционной, которую мы соорудили в холле больницы Кахраманмараша. Воздух тяжёлый, пропитан запахом пыли, крови и антисептика. Землетрясение разорвало этот город пару дней назад, и всё вокруг — как поле боя. Стены больницы покрыты трещинами, в некоторых коридорах потолок обвалился, а свет мигает, потому что генераторы на последнем издыхании. Снаружи доносятся крики, вой сирен и скрежет экскаваторов, роющих завалы. Внутри — хаос: медсёстры снуют с носилками, пациенты стонут, кто-то плачет, кто-то молчит, уставившись в пустоту. Я на ногах уже шестнадцать часов, руки липкие от крови, несмотря на перчатки. Но останавливаться нельзя. Не здесь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я заканчиваю зашивать разорванную артерию на ноге мужчины, которого только что вытащили из-под обломков. Его лицо серое, глаза закрыты, но пульс есть — слабый, неровный. "Живи" — бормочу я, хотя он не слышит. Передаю его медсестре, она уводит носилки, освобождая место для следующего. Их слишком много — раненых, умирающих, тех, кого мы не успеем спасти. Я стягиваю перчатки, бросаю их в переполненный контейнер и беру новые. Пальцы дрожат от усталости, которая въелась в кости, но я стискиваю зубы и заставляю себя двигаться дальше. Слабость — не вариант. Не сейчас, когда каждая секунда — это чья-то жизнь.

Оглядываюсь. Холл больницы больше похож на склад развалин. Пол усыпан осколками стекла и штукатурки, в углу свалены мешки с медикаментами, которые утром привезли волонтёры. Врачи перекрикиваются, их голоса тонут в общем гуле. Где-то рядом женщина зовёт своего ребёнка, её голос срывается на хрип, и я заставляю себя не слушать. Не думать. Моя работа — резать, зашивать, спасать. Эмоции только мешают.

Волонтёр кричит моё имя: "Доктор Волков, перелом бедра, срочно в операционную!" Я киваю, не оборачиваясь, и иду к новому пациенту. Голова гудит, мысли путаются, но я сжимаю скальпель крепче, чтобы руки не подвели. Свет лампы над головой мигает, тени пляшут на стенах, а кровь на моём халате уже засохла коркой. Я делаю первый надрез, и мир сужается до этой раны, этого момента. Завтра не существует. Есть только сейчас — этот пациент, этот шов, этот бой за жизнь.

Я не знаю, сколько ещё смогу выдержать. Усталость тянет вниз, как свинец, но я не могу остановиться. Не могу позволить себе думать о том, как этот город будет вставать из руин. Или о том, что я сам, может, уже давно в руинах. Я просто делаю свою работу. И молюсь, чтобы мои руки не дрогнули.

Глава 4

Настоящее время. 15

октября.

Я сижу на краю продавленного дивана в своей съёмной квартире, маленькой и тесной, где пахнет сыростью и дешёвым кофе. За окном Петербург всё ещё тонет в дожде, капли стучат по подоконнику, как будто хотят пробить его насквозь. Прошёл день с аварии, но я всё ещё слышу скрежет металла, чувствую вкус крови на губе. И вижу его — Артёма Волкова. Его серые глаза, холодные, как этот город, его голос, режущий, как скальпель. Он не узнал меня. И это мучает меня больше, чем боль в бедре.

Вчера в больнице было как в тумане. После того, как Артём зашил мне рану и ушёл, не обернувшись, я просидела в приёмном покое ещё часа два. Невролог светил мне в глаза, задавал вопросы, проверял рефлексы. "Вам повезло, — сказал он, подписывая бумаги. — Ни сотрясения, ни переломов. Только рана на бедре, но за ней нужно следить. Приходите на перевязки каждые два дня, пока не снимем швы." Я кивнула, едва слушая. Повезло. Слово звучит как насмешка. Повезло, что я жива, что грузовик не раздавил меня, что я отделалась царапинами и синяками. Но тогда почему я чувствую себя так, будто меня всё-таки раздавило?

Полиция приехала в больницу ближе к вечеру. Допрос тянулся бесконечно: вопросы о том, как всё случилось, кто был за рулём, видела ли я грузовик. Я отвечала механически, перебирая в голове каждую секунду перед столкновением. Они сказали, что водитель грузовика был трезв, но превысил скорость. Дело передадут в суд, но меня это не волнует. Машина разбита, страховка, может, покроет ремонт, но я не могу думать об этом. Я могу думать только о нём. О том, как он смотрел на меня, будто я — никто. Как спросил моё имя, будто мы никогда не встречались.

Я встаю, хромая, иду к маленькому столу, где лежит мой телефон. Экран мигает уведомлением от редактора: "Елена, ты на больничном до конца недели. Твоё дело передали Ковалёву. Отдыхай, не рискуй." Я фыркаю, но в груди что-то сжимается. Дело, ради которого я мчалась вчера, — компромат на строительную компанию — теперь у другого. Ковалёв, этот выскочка с идеальной улыбкой, наверняка уже звонит моему источнику, присваивая себе мою работу. Я должна быть в ярости, но вместо этого чувствую только пустоту. Работа была моим спасением, моим способом доказать, что я чего-то стою. А теперь я сижу здесь, в этой убогой квартире, с зашитой ногой и мыслями, которые не дают покоя.

Я опускаюсь обратно на диван, глядя на бинт, выглядывающий из-под спортивных шорт. Рана ноет, но терпимо. В больнице сказали, что швы наложены аккуратно, инфекции нет, но нужно следить, чтобы всё зажило без осложнений. Я должна вернуться завтра на перевязку. И мысль об этом заставляет моё сердце биться быстрее. Потому что я могу снова увидеть его. И я не знаю, хочу ли этого или боюсь.

Я закрываю глаза, и его лицо всплывает передо мной, как два года назад. Тогда, в Кахраманмараше, он был другим — или мне так казалось? Его голос был тёплым, его руки — уверенными, но не такими холодными, как вчера. Или это я всё придумала? Я сжимаю кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Почему он притворился, что не знает меня? Или он правда забыл? Два года — долгий срок, но не настолько, чтобы стереть всё. Не те слова, не те взгляды, не тот подвал. Я трясу головой, пытаясь отогнать воспоминания. Но они липкие, как этот дождь, и не отпускают.

Я встаю, чтобы налить себе воды, но каждый шаг отдаётся болью в бедре. Это напоминает мне о нём — о том, как он разрезал мои джинсы, как его пальцы касались моей кожи, холодные, профессиональные. Я хотела крикнуть ему: "Ты помнишь меня, Артём! Не притворяйся!" Но я молчала. Потому что, может, он прав. Может, я для него — просто пациентка. Просто имя, которое он забыл, как только вышел из приёмного покоя.

Утро начинается с того же дождя, той же сырости в квартире, но я больше не могу сидеть и перебирать воспоминания, как старые фотографии. Мне нужно знать. Нужно увидеть его, услышать его голос, понять, притворяется ли он или я для него правда ничего не значу. Я вызываю такси, игнорируя ноющую боль в бедре, натягиваю джинсы, осторожно, чтобы не задеть бинт, и беру куртку. В зеркале мелькает моё отражение — бледное лицо, тёмные круги под глазами, волосы, собранные в небрежный хвост. Я выгляжу так, будто не спала неделю. Может, так и есть.

Такси везёт меня через серые улицы, мимо мокрых зданий и зонтов. Я смотрю в окно, но вижу только его лицо — его холодные глаза, его точные движения, когда он накладывал швы. Я сжимаю телефон в руке, будто он может дать мне ответы. Что я ему скажу? "Ты помнишь меня, Артём? Помнишь Кахраманмараш?" Или просто промолчу, как в прошлый раз, и буду ненавидеть себя за это?

В больнице пахнет всё тем же антисептиком, и суета в приёмном покое не утихает. Я хромаю к стойке регистрации, где сидит медсестра с усталым лицом.

— Мне нужна перевязка, — говорю я, стараясь звучать уверенно. — Рана болит. И я хочу, чтобы её делал доктор Волков.

Она поднимает брови, смотрит на меня, как будто я прошу что-то невозможное.

— Доктор Волков занят, — отвечает она, листая какие-то бумаги. — С перевязкой справится медсестра. Это стандартная процедура.

— Нет, — перебиваю я, и мой голос звучит резче, чем я ожидала. — Я хочу, чтобы это сделал он. Пожалуйста.

Медсестра вздыхает, но, видимо, решает не спорить.

— Хорошо, я передам. Но вам придётся подождать. Пройдите в третий кабинет.

Она указывает на коридор, и я иду туда, стараясь не хромать слишком заметно. Третий кабинет — маленькая комната с белыми стенами, кушеткой и запахом дезинфицирующего средства. Я сажусь на стул, и время тянется, как резина. Проходит полчаса, потом час. Я нервно тереблю край куртки, смотрю на часы, на дверь, на свои руки. Что я делаю? Зачем я здесь? Я представляю, как он войдёт, как посмотрит на меня тем же холодным взглядом. Что я скажу?

Я встаю, хожу по комнате, но боль в бедре заставляет меня сесть обратно. Я пытаюсь придумать слова, но они путаются в голове. "Артём, ты не можешь меня не помнить." Нет, это звучит отчаянно. "Почему ты притворяешься?" — слишком обвиняюще. Я не знаю, как начать. Не знаю, хочу ли я знать правду. Но я не могу уйти. Не теперь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Дверь открывается, и я замираю. Это он. Его серые глаза встречаются с моими, и на долю секунды мне кажется, что он замирает, как будто что-то мелькнуло в его взгляде — узнавание, может быть? Но тут же его лицо становится холодным, непроницаемым, как в тот день в приёмном покое.

— Мне передали, что вы хотели именно меня, — говорит он, и его голос ровный, профессиональный, без намёка на тепло. Он закрывает дверь, подходит к кушетке и указывает на неё. — Садитесь, посмотрим, что у вас так сильно болит.

Я открываю рот, но слова застревают. Его холодность бьёт, как пощёчина, и я не знаю, как начать. Не знаю, как спросить. Я просто киваю и сажусь на кушетку, чувствуя, как моё сердце колотится так, будто хочет вырваться из груди. Он улыбается и заглядывает мне в глаза, от чего у меня перехватывает дыхание.

— Штаны, Елена. Сквозь них я ничего не увижу.

Я замираю, чувствуя, как жар заливает щёки. Проклинаю себя за то, что не надела юбку — что угодно, что было бы проще снять, что не заставило бы меня чувствовать себя такой уязвимой. Мои пальцы мнут край джинсов, я медлю, и неловкость накрывает меня, как волна. Я не могу заставить себя двигаться, не могу встретить его взгляд. Зачем я здесь? Зачем я вообще подумала, что смогу с ним говорить?

Он замечает моё замешательство, и его бровь слегка приподнимается. Но вместо того, чтобы сказать что-то резкое, он наклоняется чуть ближе, и его голос становится ниже, увереннее, с мягкой, почти успокаивающей интонацией, которая всё равно звучит, как будто он полностью контролирует ситуацию.

— Елена, я в первую очередь врач, — говорит он, и в его тоне есть твёрдая убеждённость, но без осуждения. — Не стесняйтесь. Мне нужно осмотреть рану, и это всё. Ничего нового для меня.

Я сглатываю, чувствуя, как его слова одновременно успокаивают и заставляют меня чувствовать себя ещё более обнажённой. Его самоуверенность — как стена, за которой я не могу разглядеть, что он думает. Но она же даёт мне странное чувство безопасности, будто он знает, что делает, и не позволит мне утонуть в этом неловком моменте. Я киваю, всё ещё избегая его взгляда, и медленно расстёгиваю джинсы, приспуская их ровно настолько, чтобы открыть бинт на бедре. Кожа холодеет от воздуха, и я чувствую себя голой, несмотря на то, что это всего лишь нога. Он придвигает стул и садится. Его пальцы, как и в тот день, холодные и точные, касаются края бинта, и я вздрагиваю — не от боли, а от того, что это он.

— Болит сильно? — спрашивает он, не поднимая глаз, сосредоточившись на ране. Его голос всё ещё ровный, профессиональный, но я цепляюсь за каждое слово, ища в нём хоть намёк на что-то, кроме равнодушия.

— Терпимо, — выдавливаю я, и мой голос звучит тише, чем я хотела. — Ночью хуже.

Он кивает, аккуратно снимая старый бинт. Я смотрю на его руки, на то, как они двигаются — быстро, уверенно, без лишних движений.

— Если терпимо, зачем надо было пугать девушку в регистратуре? – спрашивает и поднимает на меня свои серые глаза.

Я сглатываю.

— Потому... — запинаюсь и чувствую, как во рту пересыхает, облизываю и закусываю нижнюю губу, и его взгляд тут же падает на этот невинный жест, а зрачки сужаются. Господи. Я сейчас умру.

— По... поговорить хотела.

Его глаза поднимаются, а брови взлетают.

— Поговорить? О чём же?

— Ты... Вы... не помните меня?

Артём вздыхает и опускает голову, снова возвращая взгляд к моей ноге.

— Помню, Лен, — отвечает он, и моё тело покрывается мурашками. — Никогда не забывал.

Он быстро осматривает рану, обрабатывает и снова накладывает повязку.

— Одевайся, — говорит и встаёт, направляясь к раковине.

— Тогда... почему...? — боже, как же я ненавижу себя за то, что не могу связно говорить. Репортёр называется.

Он усмехается и начинает мыть руки. Звук воды отдаётся у меня в голове, заглушая все мысли, а взгляд устремлён только на него. Кажется, я даже не моргаю. И не дышу.

Он молчит, а когда заканчивает, вытирает руки и поворачивается ко мне.

— Одевайся, Лен.

Я сижу, замерев, всё ещё на кушетке, и вдруг осознаю, что мои джинсы до сих пор спущены до колен. Господи, какая же я дура! Жар заливает лицо, и я чувствую себя полной идиоткой, сидя тут, полураздетая, пока он стоит у раковины, спокойный, как будто ничего не происходит. Его слова — "Помню, Лен. Никогда не забывал" — всё ещё гудят в голове, но теперь к ним примешивается стыд, острый, как боль в бедре. Я должна была натянуть джинсы сразу, а вместо этого сижу, как будто парализованная, и позволяю этому моменту тянуться, обнажая не только мою ногу, но и мою слабость.

Я торопливо хватаюсь за джинсы, натягивая их, морщась от боли, которая вспыхивает в бедре при движении. Ткань цепляется за бинт, и я тихо шиплю, но продолжаю, стараясь не смотреть на него. Как я могла забыть? Репортёр, который должен быть смелым, уверенным, а я — жалкая, запинающаяся, неспособная даже вовремя одеться.

— Почему ты притворялся? — выдавливаю, наконец застегнув пуговицу, но мой голос дрожит, и я чувствую, как слёзы жгут глаза. Я ненавижу это. Ненавижу, что он видит меня такой — слабой, растерянной, всё ещё цепляющейся за прошлое, которое, может, существует только в моей голове.

Артём поворачивается, всё ещё держа полотенце. Его серые глаза смотрят на меня, и на секунду мне кажется, что в них мелькает что-то — сожаление, может быть? Но потом его лицо снова становится холодным, как стерильные стены этого кабинета.

— Притворялся? — переспрашивает он, и в его голосе есть лёгкая насмешка, но она не злая, скорее усталая. Он бросает полотенце на стол и скрещивает руки. — Лен, я врач. У меня тут десятки пациентов в день. Ты правда думаешь, что я могу остановиться и... что? Придаться воспоминаниям?

Его слова режут, как скальпель, и я чувствую, как что-то внутри меня сжимается. Он помнит, но говорит так, будто это ничего не значит. Будто я — просто пациентка, а тот подвал, те слова, те взгляды — всё это было мелочью, которую он давно выбросил из головы. Я открываю рот, чтобы возразить, но он опережает меня.

— Рана заживает нормально, — говорит он, беря планшет со стола и листая записи, будто наш разговор уже окончен. — Приходи через два дня. Если боль усилится, звони в регистратуру. И не нагружай ногу.

Я смотрю на него, не веря. Он уходит от ответа. Опять. Мои кулаки сжимаются, ногти впиваются в ладони, и я хочу закричать, потребовать, чтобы он объяснил, что значили те дни, что значила я для него. Но вместо этого я молчу, потому что чувствую себя дурой — дурой, которая забыла натянуть джинсы, дурой, которая приехала сюда за ответами, которых он не хочет давать.

— Артём, — шепчу я, и мой голос срывается. — Почему ты не хочешь говорить со мной?

Он замирает, всё ещё держа планшет. Его плечи напрягаются, и я вижу, как он сжимает челюсть. На миг мне кажется, что он сейчас ответит, скажет что-то, что прояснит всё. Но потом он поворачивается ко мне, и его взгляд холодный, отстранённый, как этот проклятый дождь за окном.

— Это было два года назад, Лен, — говорит он тихо, но твёрдо. — Прошлое остаётся в прошлом. Делай свою работу, а я буду делать свою.

Он открывает дверь и выходит, оставляя меня одну. Звук его шагов затихает в коридоре, а я сижу, глядя на закрытую дверь, чувствуя, как стыд и боль смешиваются в груди. Я встаю, хромая, и иду к выходу, но каждый шаг отдаётся не только в ноге, но и где-то глубже, там, где я не могу себя простить.

Глава 5

18 сентября 2021 года

Я выхожу из самолёта, и жара бьёт в лицо, липкая, несмотря на сентябрь. Аэропорт Кахраманмараша — маленький, с трещинами на стенах, как будто он сам едва пережил катастрофу. Пыль витает в воздухе, оседая на коже, и я чувствую, как она скрипит на зубах. Мой рюкзак тяжёлый, но я тащу его через толпу — волонтёры, журналисты, местные, все смешались в хаотичном потоке. Я щурюсь от солнца, пытаясь разглядеть город за пределами аэропорта. Разрушенные здания, как скелеты, торчат на горизонте, улицы завалены обломками, а между ними — палатки, растянутые, как временные заплатки на ранах города. Дети бегают, их голоса режут воздух, но смех звучит неуместно, как будто он не принадлежит этому месту.

У выхода меня ждёт водитель — мужчина лет сорока, с усталым лицом и выцветшей кепкой. Он держит табличку с моим именем, написанным кривым почерком: "Елена Морозова". Я киваю, называю себя, и он молча указывает на старый внедорожник, пахнущий бензином и сигаретами. Ни слова, ни улыбки — только короткий взгляд, будто я для него просто очередной груз. Я сажусь на заднее сиденье, прижимаюсь к окну и достаю блокнот, но руки дрожат. Не от страха, а от чего-то большего — от осознания, что я здесь, в этом разорванном городе, где каждая история может стать моим шансом.

Мы едем через город, и я вижу, как Кахраманмараш истекает ранами. Дома — расколотые, как орехи, с вырванными окнами и стенами. Люди сидят на обочинах, их лица пустые, будто жизнь вытекла из них вместе с их домами. Вдалеке дым — кто-то жжёт мусор, или, может, что-то горит само по себе. Я сжимаю ручку, но не пишу. Не могу. Слова кажутся слишком мелкими для этого.

— Куда едем? — спрашиваю водителя, стараясь звучать уверенно, как настоящий репортёр.

— Лагерь, — бурчит он, не отрывая глаз от дороги. — Гуманитарный. Там волонтёры, врачи. Вам туда.

Я киваю, глядя на палатки, которые мелькают за окном. Гуманитарный лагерь — это то, что мне нужно. Там будут люди, истории, боль, которую я должна поймать.

Я киваю, глядя на палатки, которые мелькают за окном. Мы подъезжаем к окраине города, где раскинулся лагерь — десятки палаток, растянутых на пустыре, окружённом обломками. Внедорожник останавливается, и я выхожу, чувствуя, как пыль хрустит под кроссовками. Вокруг — хаос: люди несут коробки с водой, волонтёры в оранжевых жилетах раздают еду, кто-то кричит на турецком, указывая на грузовик с медикаментами. А за палатками, среди руин, стоит здание — больница, чудом уцелевшая. Её стены потрёпаны, но целы, окна блестят на солнце, как будто бросают вызов разрухе вокруг. Это единственное, что кажется живым в этом мёртвом пейзаже.

Я стою, замерев, и вдруг чувствую, как горло сжимается. Всё слишком много — разрушенные дома, пустые глаза людей, дети, которые играют в пыли, как будто не знают, что потеряли. Я медленно поворачиваюсь на месте, оглядывая лагерь, палатки, дым вдалеке, и слёзы жгут глаза. Я не могу остановиться — кружюсь, глядя на всех, на их лица, их боль, и слёзы текут по щекам. Я приехала за историями, но теперь не уверена, что смогу их написать. Как уместить это в слова? Как описать этот пепел, который оседает не только на коже, но и в душе? Я вытираю лицо рукавом, но слёзы не останавливаются, и я ненавижу себя за это — за слабость, за то, что моё тело снова предаёт меня, молчит там, где я хочу кричать.

— Елена Морозова? — голос за спиной заставляет меня вздрогнуть. Я оборачиваюсь и вижу женщину лет пятидесяти, с короткими седыми волосами и усталыми глазами. На ней оранжевый жилет с надписью "Координатор", а лицо покрыто тонким слоем пыли. — Я Айше, главная по лагерю. Нам сообщили, что вы приедете. Журналистка, да?

Я киваю, пытаясь проглотить ком в горле. Мои щёки всё ещё влажные, и я чувствую себя дурой за то, что расплакалась прямо посреди лагеря.

— Да, — выдавливаю я, стараясь звучать профессионально. — "Городской вестник". Хочу написать о людях, о том, как вы помогаете.

Айше кивает, её взгляд тёплый, но строгий, как будто она видела слишком много слёз, чтобы удивляться моим.

— Идёмте, — говорит она, указывая на одну из палаток. — Мы приготовили вам место.

Я иду за ней, таща рюкзак, и чувствую, как взгляды волонтёров скользят по мне. Палатка маленькая, из плотного серого брезента, внутри — раскладушка с тонким матрасом, ящик с бутылками воды и металлический столик. Айше указывает на раскладушку.

— Располагайтесь, — говорит она. — Сейчас принесут еду и воду. Отдохните. Завтра утром начнёте, я покажу, где работают врачи и волонтёры. Они вам расскажут, что нужно.

Я киваю, опуская рюкзак на пол. Через минуту волонтёр, молодой парень с усталым лицом, приносит мне миску с горячим супом и лепёшку, а рядом ставит пластиковую бутылку воды. Запах еды простой, но тёплый, и я вдруг понимаю, как сильно проголодалась.

— Спасибо, — шепчу я, и парень молча уходит. Айше смотрит на меня, её лицо смягчается.

— Отдыхайте, Елена, — говорит она. — Здесь тяжело. Но вы справитесь.

Она выходит, и я остаюсь одна в палатке, глядя на миску с супом. За брезентовыми стенами слышен гул лагеря — голоса, шаги, скрип тележек. Я сжимаю бутылку воды, чувствуя, как дрожат руки. Это мой шанс, моя история. Но глядя на уцелевшую больницу вдалеке, на её окна, которые блестят, как маяк в этом море руин, я не могу отделаться от чувства, что этот город изменит меня.

19 сентября 2021 года

Утро в лагере начинается с шума — голоса, скрип тележек, далёкий гул генератора. Я просыпаюсь на раскладушке, тело ноет от жёсткого матраса, а в горле всё ещё стоит пыль вчерашнего дня. Свет пробивается сквозь брезент, и я щурюсь, пытаясь понять, сколько времени. Мой телефон показывает шесть утра. Я лежу, глядя на серый потолок палатки, и собираю себя по кусочкам. Вчера я расплакалась посреди лагеря, как ребёнок, но сегодня не могу позволить себе слабость. Я здесь за историями, за репортажем, который докажет, что я могу. Это мой шанс, и я не упущу его.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я встаю, натягиваю джинсы и футболку, проверяю диктофон в кармане. Снаружи лагерь уже бурлит — волонтёры таскают коробки, кто-то кричит, указывая на грузовик с водой. Я иду к центру лагеря, где вчера видела Айше, и замечаю её у большой палатки, где раздают завтрак. Она замечает меня и машет рукой, подзывая.

— Доброе утро, Елена, — говорит она, её голос хриплый, но тёплый. — Выспались?

— Немного, — отвечаю я, стараясь улыбнуться, хотя усталость тянет плечи вниз. — Когда можно начать?

Айше смотрит на меня, её глаза прищуриваются, как будто она оценивает мою решимость. Потом кивает.

— Сейчас покажу, где работают волонтёры, — говорит она, указывая на палатки впереди. — Но сначала вам нужно поговорить с врачами. Они — сердце этого лагеря. Особенно один, Артём Волков, хирург из России. Приехал почти сразу после землетрясения, спасает жизни, работает без остановки. Если хотите сильную историю, начните с него.

— Хорошо, — говорю, голос чуть дрожит. — Где его найти?

— В больнице, — отвечает Айше, указывая на уцелевшее здание. — Он почти живёт там. Но предупреждаю, он не любит журналистов. Говорит, они мешают. Так что… удачи.

Она улыбается, но в её улыбке есть усталость, как будто она знает, что я иду на непростой разговор. Я киваю, чувствуя, как внутри всё сжимается. Артём Волков. Хирург, который спасает жизни. Моя первая история. Я поправляю рюкзак и иду к больнице.

Я шагаю через лагерь, пыль хрустит под ногами, а воздух тяжёлый, пропитанный запахом дыма и пота. Больница возвышается впереди, её потрёпанные стены кажутся слишком прочными среди обломков, как будто она отказалась умирать вместе с городом. Я толкаю тяжёлую стеклянную дверь, и она скрипит, пропуская меня внутрь. Запах ударяет мгновенно — едкий, металлический, смесь антисептика, крови и чего-то гниющего, что цепляется за горло. Я замираю на пороге, и тошнота подкатывает, горячая, липкая, как будто хочет вывернуть меня наизнанку. Я сглатываю, прижимая ладонь к губам, и заставляю себя дышать через нос.

Внутри — хаос, как будто ад вырвался наружу. Коридор переполнен: люди лежат на каталках, на полу, на старых матрасах, брошенных прямо на плитку. Кровь пятнами расползается по бинтам, по простыням, по рукам медсестёр, которые бегают от одного пациента к другому. Кто-то кричит — резкий, рвущий вопль, от которого волосы встают дыбом. Мужчина в углу, с забинтованной ногой, стонет, его лицо искажено болью, а рядом женщина, вся в пыли, шепчет что-то на турецком, сжимая руку ребёнка с окровавленной повязкой на голове. Я вижу, как медбрат тащит тележку с инструментами, и на ней — лоток, полный красных тампонов, пропитанных кровью, которая капает на пол, оставляя тёмные следы. Ещё один крик — высокий, почти нечеловеческий — раздаётся из-за занавески, и я слышу, как кто-то орёт: "Держите его, держите!" Мой желудок сжимается, тошнота подступает сильнее, и я прислоняюсь к стене, чувствуя, как холодный бетон врезается в ладонь. Я не могу это видеть, не могу это слышать, но я должна. Я репортёр. Я здесь за историей.

Я делаю шаг вперёд, стараясь не смотреть на лужу крови под каталкой, где лежит старик с серым лицом. Запах становится невыносимым — сладковатый, тошнотворный, как будто сама смерть пропитала воздух. Я сглатываю снова, мои пальцы дрожат, сжимая диктофон, но я заставляю себя идти.

Где-то впереди, за гулом голосов и стонов, я снова слышу русскую речь — резкую, отрывистую, как команда. Мужской голос, низкий, с лёгкой хрипотцой. Это он? Артём Волков? Мой пульс ускоряется, я поправляю рюкзак и иду на звук, пробираясь мимо каталки, где лежит женщина с забинтованным лицом, её пальцы дрожат, сжимая край простыни. Русские слова доносятся из-за зелёной занавески, натянутой в конце коридора. Я слышу обрывки: "…быстрее, чёрт возьми, держи крепче!" Голос звучит устало, но твёрдо, как будто его обладатель не знает, что такое сомнения. Это должен быть он. Кто ещё здесь, в этом хаосе, говорит по-русски?

Я подхожу к занавеске, её ткань мятая, с тёмными пятнами, которые я стараюсь не разглядывать. За ней — крики, нечеловеческие, рвущие, как будто кто-то разрывает себя изнутри. Я замираю, моя рука тянется к занавеске, но пальцы дрожат, отказываясь коснуться ткани. Крик становится громче, переходит в хрип, и я слышу звук, похожий на треск кости. Мой желудок сжимается, тошнота подкатывает горячей волной, и я прижимаю ладонь к губам, чтобы сдержать её. Что там происходит? Я должна войти, должна найти его, но эти крики… они как ножи, вонзающиеся в голову. Я стою, парализованная, и ненавижу себя за это. Репортёр не должен бояться. Репортёр должен идти вперёд.

Внезапно занавеска резко отлетает в сторону, и из-за неё вылетает девушка — молодая, в заляпанном кровью халате, её лицо бледное, как мел, глаза широко раскрыты, волосы прилипли к потному лбу. В руках у неё — лоток, а на нём… Господи. Нога. Человеческая нога, чёрная, обугленная, с рваными краями, где плоть свисает, как тряпки. Кровь капает с лотка на пол, тёмная, густая, и я слышу, как она шлёпается, оставляя пятна. Девушка чуть не врезается в меня, её плечо задевает моё, и я отшатываюсь, спотыкаясь о каталку позади. Тошнота взрывается внутри, я не успеваю её сдержать — меня выворачивает прямо на пол, жёлчь обжигает горло, и я падаю на колени, кашляя, задыхаясь, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Лоток с ногой мелькает передо мной, пока девушка пробегает мимо, не замечая меня, её шаги эхом отдаются в коридоре.

— Зачем же они прутся сюда, такие слабые? — голос низкий, хриплый, с лёгкой насмешкой, доносится из-за занавески. Я поднимаю голову, всё ещё задыхаясь, вытирая рот рукавом. Мужчина стоит в проёме, где только что была девушка. Высокий, широкоплечий, в хирургическом халате, покрытом пятнами крови — свежей и засохшей, смешавшихся в тёмно-красные разводы. Его лицо — резкое, с острыми скулами, тёмные волосы прилипли к вискам от пота, а серые глаза смотрят на меня с холодным раздражением, как будто я — лишняя деталь в его мире. Руки в перчатках, тоже в крови, сжимают скальпель, и я вижу, как капля стекает с его пальцев на пол. Он выглядит измождённым, но в его осанке — стальная твёрдость, как будто он держит этот хаос на своих плечах.

Я открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают. Он вдруг говорит что-то на турецком, быстро, резко, обращаясь ко мне. Я не понимаю ни слова, но его тон — как удар хлыста.

— Я русская, — выдавливаю, мой голос дрожит, слабый, как будто принадлежит кому-то другому. Я всё ещё сижу на коленях, пол подо мной липкий от моей собственной рвоты, и стыд жжёт сильнее, чем запах крови.

Он хмыкает, его губы кривятся в лёгкой усмешке, но в ней нет тепла — только усталость и что-то ещё, что я не могу уловить.

— Русская, — повторяет он, будто пробуя слово на вкус, и его серые глаза задерживаются на мне на секунду дольше, чем нужно. — Тогда зачем здесь? Зрелища ищешь? Или славы?

Его слова режут, как скальпель в его руке, и я чувствую, как кровь приливает к щекам. Я встаю, шатаясь, цепляясь за каталку, чтобы не упасть. Мой рюкзак сполз с плеча, диктофон всё ещё в руке, и я сжимаю его, как спасательный круг.

— Я журналистка, — говорю я, стараясь звучать твёрже, но голос всё ещё дрожит. — Из "Городского вестника". Приехала писать о людях. О тех, кто здесь помогает.

Он смотрит на меня, его взгляд тяжёлый, как будто он видит меня насквозь. Потом отворачивается, бросая через плечо:

— Помогаешь, когда можешь держать себя в руках. А не когда блюёшь на пол, добавляя работы другим, которой здесь хоть отбавляй. Не забудь за собой убрать.

Я открываю рот, чтобы возразить, но он уже поворачивается к занавеске, его фигура скрывается за ней, и я слышу, как он снова что-то говорит на турецком, резко, командно. Крик за занавеской возобновляется, ещё громче, и я чувствую, как мои колени подгибаются. Я хочу бежать, хочу вырваться из этого ада, где кровь, крики и эта чёрная нога всё ещё стоят перед глазами. Но я не могу. Я должна с ним поговорить. Должна взять это интервью. Даже если этот мужчина, с его хриплым голосом и холодными глазами, прав, и я слишком слабая для этого места. Я вытираю лицо рукавом, сжимаю диктофон и делаю шаг к занавеске, не зная, хватит ли мне сил отодвинуть её.

Глава 6

Настоящее время. 17

октября.

Бар воняет пивом, сигаретами и чем-то кислым, что я не хочу даже пытаться опознать. Тусклые лампы над стойкой отбрасывают пятна света на потёртые столы, и из угла хрипит старый динамик — какая-то тоскливая мелодия, которую я уже слышал тысячу раз. Я сижу в углу, сжимая стакан с виски, и чувствую, как смена в больнице всё ещё давит на плечи, как бетонная плита. Десять часов в операционной, запах крови, крики, которые не заглушить, и её лицо. Вчера она настояла, чтобы я делал ей перевязку. Её глаза, полные упрямства и чего-то ещё, что я не могу разгадать, не дают мне покоя.

Макс сидит напротив, лениво крутит бутылку пива, сдирая этикетку ногтем. Он всегда так делает, когда думает. Гинеколог, а ведёт себя, как будто тащит на себе весь мир. Мы с ним встречаемся здесь почти каждый вечер после работы — ритуал, чтобы вытряхнуть из головы больничный ад. Виски обжигает горло, но не прогоняет холод внутри. Я откидываюсь на спинку стула, деревянный скрип режет уши, и думаю о ней. Елена. Вчера, когда я снимал её бинты, она смотрела на меня, как будто искала что-то в моём лице.

— Дерьмовый день? — Макс кивает на мой стакан, его голос хриплый от сигарет.

— Как обычно, — бурчу, отпивая глоток. — Ещё один не вытянул. Слишком поздно привезли.

Он качает головой, не отвечая. Мы оба знаем, что слова тут бесполезны. Я смотрю на его пальцы, которые всё ещё теребят этикетку, и внезапно выпаливаю:

— Слушай, если девушка ничего не чувствует во время секса, это к тебе или к сексологу?

Он замирает, бутылка замирает в его руке, и я чувствую, как его взгляд буравит меня. Чёрт, я сказал это слишком резко. Его губы растягиваются в ухмылке, но не в той, что обычно, а в какой-то любопытной, как будто я выдал секрет.

— Это ты о ком? — спрашивает он, прищурившись. — Пациентка? Или кто-то ближе?

— Не твоё дело, — огрызаюсь я, но голос звучит слабее, чем хотелось бы. — Просто ответь.

Макс отпивает пива, ставит бутылку на стол и откидывается назад, скрестив руки. Его лицо становится серьёзным, как будто он в кабинете, а не в этом вонючем баре.

— Зависит, — говорит он, его голос ровный, профессиональный. — Если физически всё в порядке, но она ничего не чувствует, причин может быть куча. Начнём с гинекологии: повреждение тазовых нервов, например, после травмы, аварии или операции. Это может блокировать ощущения. Проблемы с кровоснабжением тоже — если кровоток к органам малого таза слабый, чувствительность падает. Гормоны — ещё один вариант. Низкий эстроген, тестостерон или проблемы со щитовидкой могут всё притупить. Я бы сделал УЗИ, проверил гормоны, осмотрел. Если там всё чисто, тогда неврология — проверить проводимость нервов, нет ли нейропатии или защемлений. Но чаще всего, — он делает паузу, глядя на меня, как будто знает, что я скрываю, — дело в психологии. Стресс, травма, депрессия, плохой опыт в прошлом. Тогда да, сексолог или психотерапевт. Но без обследования не скажешь. Так кто она, Волков?

Я хмыкаю, отводя взгляд. Его вопрос бьёт точно, и я ненавижу себя за это. Почему я вообще об этом думаю? Она — просто пациентка, журналистка, которая влезла мне в голову два года назад в Кахраманмараше и теперь снова появилась, как призрак. Я вспоминаю её вчера — бледную, с синяками под глазами, но всё ещё упрямую.

— Никто, — говорю, допивая виски. Жидкость обжигает, но не заглушает её образ. — Просто любопытно.

Макс ухмыляется, его глаза блестят в тусклом свете.

— Любопытно, значит, — тянет он, как будто знает, что я вру. — Ну, если эта твоя "никто" захочет провериться, пусть ко мне. А потом, если надо, к психам. Но ты, Волков, не заливай про любопытство. Я тебя знаю.

Я закатываю глаза, но внутри всё сжимается. Он прав. Это не просто любопытство. Я не хочу думать о ней, о её глазах, о том, как она пыталась казаться сильной, даже когда её руки дрожали. Но я думаю. И это бесит. Я отталкиваю стакан, жестом подзывая бармена за ещё одним.

— Заткнись, Макс, — говорю, без злобы, просто устало. — Пей своё пиво.

Он смеётся, поднимая бутылку, как будто салютуя, и я чувствую, как его взгляд всё ещё цепляется ко мне. Мы сидели не долго, как в принципе и всегда, а после разошлись по домам.

Утро в больнице начинается с привычного ритма: звяканье инструментов, торопливые шаги, обрывки разговоров за дверью. Я толкаю дверь своего кабинета, вешаю пальто на крючок и переодеваюсь в белый медицинский халат, завязывая пояс быстрым движением. За окном Петербург заливает дождём, капли стучат по стеклу, но я не отвлекаюсь. Проверяю карманы — ручка, стетоскоп, блокнот. Всё на месте. Пора работать.

Дверь скрипит, и в кабинет входит Лариса, моя медсестра. Ей за сорок, но она всё ещё выглядит моложе своего возраста: русые волосы стянуты в аккуратный пучок, голубые глаза цепкие, с лёгкими морщинками в уголках. На ней тёмно-зелёный медицинский костюм, поверх которого накинут белый халат, а на шее висит стетоскоп. Лариса — человек, на которого можно положиться: в операционной она как машина, всё делает чётко и без лишних слов.

— Доброе утро, Артём Сергеевич, — говорит она, листая планшет с расписанием. Её голос спокойный, с лёгкой хрипотцой от утреннего кофе. — Плановая операция в двенадцать, аппендэктомия, ничего сложного. Если без эксцессов, до обеда вы свободны.

Я киваю, поправляя воротник халата.

— Понял. Что в приёмном покое?

— Пока тихо, — отвечает она, не отрываясь от планшета. — Пара ушибов, один с подозрением на трещину в запястье. Ничего срочного.

Она замолкает, её пальцы замирают на экране, и я вижу, как она хмурится, будто хочет что-то добавить. Я прищуриваюсь.

— Что там, Лариса? Говори.

Она вздыхает, качая головой, и её губы кривятся в лёгкой усмешке.

— Опять эта сумасшедшая заявилась, — говорит она, понизив голос. — Та, что вчера требовала вас на перевязку. Сидит в третьем кабинете, говорит, без вас не уйдёт. Упёртая, как танк.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я невольно улыбаюсь. Елена. Конечно, это она. Кто ещё будет так настойчиво требовать меня, игнорируя медсестёр и расписание? Лариса замечает мою улыбку, но не комментирует, только смотрит с лёгким любопытством.

— Где, говоришь? — спрашиваю, стараясь звучать нейтрально.

— Третий кабинет, — отвечает она, кивая в сторону коридора. — Но если это не срочно, я могу отправить её к медсестре.

— Не надо, — говорю, направляясь к двери. — Я разберусь.

Коридор встречает запахом антисептика и гулом голосов. Я толкаю дверь третьего кабинета и вижу её — Елена сидит на кушетке, чуть сгорбившись, пальцы теребят край одежды. На ней тёмно-синяя юбка-карандаш, до колен, с аккуратным разрезом сбоку, через который виднеется край бинта на бедре. И я усмехаюсь. Юбка, конечно, так удобнее. Поверх — светло-голубая блузка с длинными рукавами, слегка приталенная, но натянутая на ее идеальной груди. Тёмные волосы собраны в низкий хвост, несколько прядей выбиваются, падая на бледное лицо. Она выглядит уставшей, но её зелёные глаза горят упрямством.

Поднимает голову, замечая меня, и её пальцы замирают.

— Артём, — говорит она тихо, но твёрдо. — Мне нужна перевязка.

Я закрываю дверь, подхожу к кушетке и сажусь на стул напротив, ставя на стол набор для перевязки. Мой голос смягчается, хотя я стараюсь держать его профессиональным.

— Лен, — говорю, глядя на неё. — Ты могла бы просто пойти к медсестре. Зачем опять меня дёргать?

Она сглатывает, её щёки чуть розовеют, но она не отводит взгляд.

— Я не только за перевязкой, — отвечает она, её голос дрожит, но в нём есть решимость. — Мне нужно… спросить кое-что. Не о ране.

Я киваю, надевая перчатки, и беру антисептик, чтобы снять старый бинт.

— Спрашивай, — говорю я, мой тон становится теплее, почти нежным. — Но сначала давай с раной разберёмся. Подними юбку, Лен, мне нужно посмотреть.

Она краснеет, но не спорит, осторожно приподнимая край юбки, чтобы открыть бинт. Разрез на юбке чуть разъезжается, и я сосредоточиваюсь на ране, стараясь не замечать, как близко она сидит. Мои пальцы касаются её кожи, снимая старый бинт, и я чувствую, как она вздрагивает, от чего мое сердце делает кульбит.

— Болит? — спрашиваю, осматривая рану. Она заживает нормально, без признаков воспаления.

— Терпимо, — отвечает она тихо. — Артем, ты меня ненавидишь?

Я улыбаюсь, но головы не поднимаю.

— С чего ты это взяла?

Она вздыхает и ее нога слегка дергается, когда я начинаю обрабатывать швы.

— Чувствую так. – запинается, но тут же берет себя в руки – Кажется.

— Если кажется креститься надо – говорю и она тут же перекрещивается, от чего вызывает у меня смешок.

— Серьезно? – говорю и вглядываюсь в ее глаза, она пожимает плечами и улыбается.

— Раз ты так сказал.

Я заканчиваю обрабатывать швы, стараясь сосредоточиться на ране, но её слова всё ещё звучат в голове. Её голос, тихий, с лёгкой дрожью, пробивает мою защиту, как пуля. Я накладываю новый бинт, аккуратно разглаживая края, и чувствую, как её взгляд прожигает мне затылок.

— Я не ненавижу тебя, Лен, — говорю, наконец поднимая глаза. Мой голос мягкий, но твёрдый, как будто я сам себя убеждаю. — Как можно ненавидеть человека, который тебя спас?

Она замирает, её зелёные глаза расширяются, и я вижу, как её пальцы сильнее сжимают край кушетки. Её щёки всё ещё розовые, но теперь в её взгляде появляется что-то новое — смесь удивления и осторожной надежды.

— Я… не знаю, — отвечает она тихо, её голос едва слышен. Она отводит взгляд, теребя край юбки. — В прошлую нашу встречу мне показалось, что ты злишься на меня. Будто...

— Лен, послушай, — перебиваю я, снимая перчатки и бросая их на стол. — Я хирург. У меня бывают паршивые дни. Усталость, крики, кровь — это всё накапливается. В такие моменты я хочу одного: сделать свою работу как можно лучше, быстрее и пойти отдыхать. Это не про тебя. Это про меня.

Она смотрит на меня, её губы чуть приоткрываются, как будто она хочет что-то сказать, но не решается. Я киваю, стараясь смягчить тон.

— А сегодня ты… отдохнувший? — спрашивает, и в её голосе появляется лёгкая, почти игривая нотка. — В хорошем настроении?

Я невольно улыбаюсь, глядя на неё. Её глаза блестят, и в них мелькает что-то тёплое, что я не видел с Кахраманмараша. Это обезоруживает, и я чувствую, как напряжение в груди чуть отпускает.

— Да, — отвечаю, и моя улыбка становится шире. — Сегодня я в порядке.

Она кивает, её пальцы перестают теребить юбку, и она выпрямляется, будто решившись на что-то. Её взгляд встречается с моим, и в нём — решимость, смешанная с чем-то уязвимым.

— Тогда… может, выпьем кофе? — говорит она, и её голос звучит тише, но увереннее. — После твоей смены?

Я замираю, её предложение застаёт меня врасплох. Кофе? Я смотрю на неё, пытаясь понять, что кроется за этими словами. Её лицо открытое, но в глазах — лёгкая тревога, как будто она боится, что я откажусь. Часть меня хочет сказать "нет", захлопнуть эту дверь, не дать прошлому снова ворваться в мою жизнь. Но другая часть — та, что помнит её голос в том подвале, её руки, её упрямство — не даёт мне отвернуться.

— Кофе? — переспрашиваю я, поднимая бровь, но уголки губ всё ещё тянутся вверх. — Хорошо. После смены, в шесть. Если планы не поменяются.

Её лицо озаряется лёгкой улыбкой, почти незаметной, но от неё в груди становится теплее.

— Я буду ждать, — говорит она, и её голос звучит твёрже, чем раньше. — У больницы, в шесть.

Я киваю, встаю и отхожу к раковине, чтобы вымыть руки. Вода шумит, давая мне секунду, чтобы собраться с мыслями. Кофе с Еленой. Это просто кофе, ничего больше. Но почему тогда моё сердце бьётся быстрее, чем должно? Я вытираю руки, бросаю взгляд на неё — она всё ещё сидит на кушетке, поправляя юбку, её движения чуть неловкие, но в них есть что-то знакомое, что-то, что я не могу забыть. И, чёрт возьми, я не уверен, хочу ли забывать.

— Не опаздывай, — говорю, уже у двери, и мой голос звучит легче, чем я ожидал.

Она улыбается, на этот раз шире, и кивает.

— Не опоздаю.

Дорогие друзья!

С огромной радостью представляю вам свой новый роман «Под обломками» — историю, которая родилась из самых глубоких переживаний и размышлений о силе человеческого духа, о любви, способной преодолеть любые преграды, и о том, как прошлое может неожиданно ворваться в настоящее.

Это не просто роман — это крик души, попытка понять, что значит быть живым в мире, где каждый день может стать последним. Здесь нет места поверхностным сюжетам и пустым диалогам. Каждая страница пропитана реальными эмоциями, болью и надеждой тех, кто сталкивался с испытаниями лицом к лицу.

Я знаю, что эта книга найдёт отклик в ваших сердцах. Знаю, потому что писала её для вас — для тех, кто не боится заглядывать в глубину, кто готов сопереживать героям, кто способен увидеть в их историях частичку себя.

Что ждёт вас в этой книге:

Глубокий психологический сюжет

Реалистичные персонажи с их болью и страстями

Неожиданные повороты судьбы

История о том, как прошлое влияет на настоящее

Искренние эмоции и живые диалоги

Я хочу услышать ваше мнение!

Как вы воспринимаете историю Елены и Артёма?

Какие моменты затронули вас больше всего?

Нашли ли вы в героях себя?

Ваши отзывы — это не просто слова благодарности или критики. Это возможность сделать следующую книгу ещё лучше, ещё глубже, ещё ближе к вашему сердцу.

Благодарю каждого, кто откроет эту книгу. Благодарю за доверие, за время, которое вы готовы подарить моим героям. Ваше мнение невероятно важно для меня.

С любовью и надеждой на встречу с вами на страницах этой истории, Katie Andres.

P.S. Пишите! Делитесь своими мыслями в комментариях. Вместе мы создадим живое обсуждение этой непростой, но важной истории.

Глава 7

Настоящее время. 17 октября

.

Я сижу на краю кровати, сжимая в руках кружку с остывшим чаем. В квартире тихо, только дождь за окном шуршит, как старый радиоприёмник, который не ловит волну. Петербург не даёт мне передышки — серый, мокрый, холодный, как будто хочет, чтобы я пожалела о переезде. Но сейчас мои мысли не о городе. Они об Артёме. Через пару часов я встречусь с ним. Кофе. Просто кофе. Тогда почему моё сердце колотится так, будто я бегу марафон?

Я ставлю кружку на тумбочку, но руки дрожат, и она чуть не падает. Чёрт. Я встаю, хожу по комнате, стараясь не задеть бинт на бедре. Юбка, которую я надела в больнице, аккуратно сложена на стуле — я выбрала её специально, чтобы было проще с перевязкой, чтобы не чувствовать себя такой уязвимой, как в тот первый раз. Но сейчас я жалею, что вообще упомянула кофе. Нужно было позвать выпить, или поужинать. Кофе? Господи, ну кто пьет кофе вечером? Дура.

Я смотрю на своё отражение в зеркале. Бледная, с тёмными кругами под глазами, волосы падают на плечи, потому что я так и не собрала их в хвост. Я выгляжу ужасно. Может все отменить? А как? У меня даже номера его нет.

Телефон на кровати оживает, вибрируя так громко, что я вздрагиваю. Экран светится — Аня. Моя лучшая подруга, мой якорь, которая всегда знает, когда мне нужно вытащить из собственной головы. Я хватаю телефон, как спасательный круг, и отвечаю, прижимая его к уху.

— Лен, ты жива? — её голос, тёплый, с лёгкой хрипотцой, звучит так, будто она улыбается. — Я уже третий день тебе пишу, а ты молчишь, как партизан. Что там у тебя в этом Питере творится?

Я выдыхаю, опускаясь обратно на кровать. Её голос — как глоток воздуха после долгого погружения.

— Ань, я… в агонии, — говорю, и мой голос звучит тише, чем я хотела.

— Что случилось, мышонок? — спрашивает она, и в её голосе появляется тревога. У меня сжимается горло.

Мышонок. Только Аня меня так называет. Это прозвище родилось ещё в школе, на первом уроке биологии в седьмом классе. Мы сидели за одной партой, и я, как обычно, теребила в руках карандаш, пока учительница рассказывала про пищевые цепочки. Аня тогда шепнула, что я похожа на мышку — вечно копошусь, что-то жую или кручу в руках, но при этом такая тихая, что никто не замечает, пока я не "прогрызу" себе путь к чему-то большому. А потом, когда я случайно уронила учебник и весь класс обернулся, она хихикнула и сказала: "Вот, мышонок шухер поднял!" С тех пор это прилипло ко мне — прикольное, но такое тёплое, как её улыбка. Даже сейчас, когда я сижу в этой холодной квартире, это слово греет, как старое одеяло.

— Артем Волков – произношу я и подруга на том конце охает.

— Твою мать – протягивает она – Ты нашла его.

Я киваю, хотя она меня не видит, и тереблю край одеяла.

— Да, Ань. Он здесь, в Питере. Хирург в больнице. Я попала в аварию, и он… он меня зашивал.

— Стоп. Чего? Какая авария? — её голос взлетает, и я слышу, как она шлёпает ладонью по столу, будто требуя объяснений.

— Успокойся, всё хорошо, ничего серьёзного, просто ногу поранила немного, — я стараюсь звучать небрежно, но внутри всё сжимается. — Но я сейчас не об этом.

— Ну и как? Вы… — она запинается, тщательно подбирая слова. — Он рад был тебя видеть?

Я замираю, её вопрос бьёт прямо в сердце. Рад ли он? Я вспоминаю его холодные серые глаза, его ровный голос, когда он спрашивал моё имя, будто мы чужие.

— Не знаю, — шепчу я, и мой голос дрожит. — Он… он был такой холодный. Я предложила ему выпить кофе сегодня вечером, и он согласился. Чувствую себя как школьница, которая готовится к первому свиданию с парнем.

— А это свидание? — Аня спрашивает с лукавой ноткой, и я слышу, как она сдерживает смех.

— Нет, — говорю резче, чем хотела. — Просто кофе.

— Ну-ну, мышонок, лишь бы это вечернее кофе не переросло в утреннее, — хихикает она, и я представляю, как она подмигивает, сидя на своём старом диване.

Я снова вздыхаю, чувствуя, как жар заливает щёки.

— Ну а какой смысл? Чтобы снова разочароваться?

Аня перестаёт смеяться, и её голос становится серьёзнее.

— Не надо всех мужиков под одну гребёнку. Если с одним не получилось, это не значит, что и с другими будет то же самое. Просто это был не твой человечек.

— С одним? — переспрашиваю я, и в горле снова ком.

Она хмыкает.

— Ну, ты поняла меня.

И я действительно её поняла, но это не значит, что она права.

В динамике раздаётся звук, предупреждающий о второй линии, и я перевожу взгляд на экран. Незнакомый номер. Сердце пропускает удар.

— Ань, у меня вторая линия, подожди пару минут, — говорю я и переключаюсь, не давая ей возразить.

— Лен, перенесём встречу на восемь, у меня операция, — голос Артёма, низкий, резкий, как скальпель, врывается в мои мысли, и у меня моментально перехватывает дыхание.

Я замираю, пальцы стискивают телефон так сильно, что костяшки белеют.

— Ты тут? — его голос звучит чуть мягче, но всё ещё деловой, как будто он в операционной, а не говорит со мной.

— Откуда у тебя мой номер? — спрашиваю, наконец выйдя из оцепенения, и мой голос звучит выше, чем я хотела.

— В твоей истории болезни был, — отвечает он спокойно. — Не хотел, чтобы ты лишние два часа ждала, поэтому пришлось поискать.

— Хорошо, — выдыхаю я, пытаясь собраться. Мой мозг кричит: "Он смотрел мою историю болезни? Он думал обо мне?"

— И да, кофе отменяется, — добавляет он, и моё сердце падает. — Выпьем чего-нибудь покрепче. Ты же всё ещё пьёшь, или всё-таки бросила? — в его голосе появляется лёгкая усмешка, и я представляю, как уголок его губ приподнимается.

— Я в процессе, — бурчу, нахмурившись, и чувствую, как щёки горят. Почему он всегда заставляет меня чувствовать себя так, будто я снова в том подвале, растерянная и уязвимая?

Он смеётся, коротко, но тепло, и этот звук пробирает меня до мурашек.

— Отлично. Я заеду за тобой, не приходи сама, могу задержаться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я молча киваю, хотя он меня не видит, и он отключается. Гудки бьют по ушам, как метроном, и я сижу, глядя на телефон, пытаясь понять, что только что произошло. Не кофе. Это… что? Свидание?

Мои мысли мечутся, как мышка в лабиринте, и я переключаюсь обратно на Аню.

— Кто звонил? — её голос звучит встревоженно.

— Артём, — говорю тихо, всё ещё в прострации. — Перенёс встречу на восемь. У него операция.

— О, — тянет Аня, и я слышу, как она вскакивает с дивана. — Что наденешь?

Я закатываю глаза и подхожу к своему небольшому гардеробу, в котором пара юбок, джинсы и футболки. Я не фанатка шопинга, и моя одежда всегда удобная и практичная. Я перебираю вешалки, но всё кажется каким-то… не тем. Тёмно-зелёный свитер, который я выбрала раньше, теперь выглядит слишком простым. Джинсы? Слишком буднично. Юбка? Слишком старательно. Я вздыхаю, чувствуя, как паника снова подбирается к горлу.

— Ань, у меня ничего нет, — жалуюсь я, бросая взгляд на кучу одежды на кровати. — Всё какое-то… обычное. А он сказал, что кофе отменяется, будем пить что-то покрепче. И он заедет за мной. Это вообще что значит?

— Мышонок, это значит, что он хочет произвести впечатление, — хихикает Аня, и я слышу, как она делает глоток чего то. — Слушай, не парься. Ты же не из тех, кто наряжается, как на подиум. Надень что-то, в чём ты чувствуешь себя собой. Тот свитер, который ты всегда таскаешь, зелёный, да? Он тебе идёт, делает глаза ярче. И джинсы, те, что облегающие. Простенько, но со вкусом. И не забудь свои кеды — они твоя фишка.

Я смотрю на свитер, который уже вытащила, и улыбаюсь. Аня права — я не из тех, кто тратит часы на макияж и платья.

— Думаю, ты права. Это же просто встреча старых знакомых, ничего более, — говорю я и улыбаюсь отражению в зеркале.

— Ну-ну, — хмыкает она. — Ладно, я побежала. Завтра позвоню, расскажешь, как всё прошло.

— Хорошо, — киваю и отключаюсь.

Я кладу телефон на кровать и смотрю на своё отражение. Улыбка всё ещё держится, но внутри всё равно дрожит. Просто встреча старых знакомых. Тогда почему я чувствую себя так, будто стою на краю пропасти?

Беру тёмно-зелёный свитер и облегающие джинсы, как советовала Аня, и достаю свои старые чёрные кеды — потёртые, но любимые. Это моё. Это я. Я не буду притворяться кем-то другим, даже ради Артёма. Я смотрю на часы — полшестого. Два с половиной часа до встречи. Я поправляю волосы, собирая их в небрежный пучок, и делаю глубокий вдох. Артём заедет за мной. И, чёрт возьми, я не буду бояться.

Глава 8

20 сентября 2021 года. Кахраманмараш, Турция.

Я стою в импровизированной операционной, пропахшей кровью, потом и антисептиком. Свет ламп над головой мигает, будто готов вот-вот погаснуть, но я не могу позволить себе отвлекаться. Скальпель в моих руках движется чётко, несмотря на то, что пальцы дрожат от усталости. Пациент — молодой парень, лет двадцати, с раздробленной ногой, которую уже не спасти. Ампутация. Я ненавижу это слово, но здесь, среди обломков Кахраманмараша, оно звучит слишком часто. Землетрясение не щадит никого — ни дома, ни людей, ни надежды. Я стискиваю зубы, делая последний надрез, и передаю инструменты медсестре. Она кивает, её лицо под маской серое от усталости, но руки работают быстро. Турецкие коллеги, Ахмет и Фатма, берутся за завершение процедуры — зашивать, обрабатывать, стабилизировать. Я отхожу назад, снимая перчатки, и чувствую, как спина ноет, будто по ней прошлись катком.

— Артём, иди, — говорит Ахмет, не поднимая глаз от пациента. Его голос хриплый, как у человека, который не спал столько же, сколько я. — У тебя двадцать минут, пока следующего не привезли.

Я киваю, хотя он этого не видит, и выхожу. Воздух снаружи тяжёлый, пропитанный пылью и запахом горелого. Кругом хаос: крики, плач, гул генераторов, шаги спасателей, которые таскают носилки. Люди всё прибывают и прибывают — из-под завалов, из разрушенных домов, из соседних деревень. Обещали прислать ещё врачей, но их всё нет, и мы, те, кто здесь, работаем на последнем издыхании. Мои турецкие коллеги держатся, как машины, хотя я вижу, как их глаза стекленеют от усталости. Они работают даже больше меня — это их страна, их люди, их боль. Но я не могу остановиться. Если я остановлюсь, я подведу их. И себя.

Я пробираюсь через толпу, чувствуя, как ноги подкашиваются. Голова гудит, веки тяжёлые, как свинец. Три дня без сна, только короткие перерывы на кофе и пару глотков воды. Еда? Я почти забыл, как она пахнет. В желудке пустота, но усталость сильнее голода. Я нахожу пустую кушетку в углу медицинского лагеря, рядом с ящиками медикаментов. Она скрипит под моим весом, но мне плевать. Поесть или поспать? Еда подождёт. Сон — нет. Я ложусь, затылок касается жёсткой поверхности, и закрываю глаза. Двадцать минут. Если повезёт, я успею провалиться в забытьё, прежде чем кто-то снова позовёт.

— Артём Волков? — женский голос, тихий, но настойчивый, врезается в мои мысли, как гвоздь.

Я стискиваю зубы, не открывая глаз. Раздражение накатывает волной, горячей и тяжёлой. Только не сейчас. Неужели нельзя оставить меня в покое на эти чёртовы двадцать минут?

— Нет, — рявкаю, надеясь, что она уйдёт.

Она не уходит. Я слышу, как она делает шаг ближе, и её голос становится твёрже.

— Я знаю, что это вы, — говорит она. — Не могли бы вы…

— Не могу, — рычу, всё ещё не открывая глаз. Я чувствую, как кровь стучит в висках, как усталость превращается в злость. — Вы, стервятники сенсаций, хоть имеете каплю совести? Я не спал трое суток, у меня пара свободных минут, а ты тут как тут. Исчезни. И не появляйся у меня на глазах.

Я жду, что она ответит что-то резкое или начнёт спорить, как делают журналисты, которые лезут сюда за своими историями. Но она молчит. Тишина становится такой тяжёлой, что я всё-таки открываю глаза. Она стоит передо мной — молодая, с длинными тёмными волосами, заправленными за ухо, и зелёными глазами, которые смотрят на меня с какой-то странной смесью обиды и упрямства. На ней пыльная куртка, джинсы в грязи, в руках блокнот и ручка. Конечно. Ещё одна, кто хочет "человеческую историю" для своей газеты, пока мы тут рвёмся на части, чтобы спасти хоть кого-то.

— Я не… — начинает она, но её голос дрожит, и она замолкает, сжимая блокнот сильнее. Её глаза блестят, но не от слёз — от чего-то другого. Упрямства? Злости? Я не знаю, и мне, честно говоря, плевать. Я слишком устал, чтобы разбираться.

— Уходи, — повторяю я, уже тише, но с той же сталью в голосе. — Найди кого-нибудь другого.

Она смотрит на меня ещё секунду, её губы сжимаются в тонкую линию, и я вижу, как её пальцы дрожат. Но она не спорит. Разворачивается и уходит, её шаги растворяются в гуле лагеря. Я откидываюсь назад, закрывая глаза, но облегчения нет. Её лицо — эти зелёные глаза, этот упрямый взгляд — впечатывается в мою голову, как фотография. Сука. Вскакиваю и всматриваюсь в оживленный коридор. Ушла. Ну и отлично.

Сон накрывает меня моментально.

21 сентября 2021 года. Кахраманмараш, Турция.

Я стою в операционной, где воздух пропитан кровью, антисептиком и чем-то тяжёлым, гниющим, что оседает в горле. Свет лампы над головой мигает, отбрасывая рваные тени на потрескавшиеся стены. Мои руки, в перчатках, липких от крови, двигаются автоматически: скальпель, зажим, тампон. Пациент — женщина лет пятидесяти, с рваной раной на животе, куда вонзился кусок арматуры, когда её дом рухнул. Её дыхание слабое, глаза закрыты, но пульс ещё держится. Я стискиваю зубы, делая надрез, чтобы вытащить осколок. Кровь сочится, заливая перчатки, и Фатма, медсестра, молча подставляет лоток. Её лицо — маска усталости, но руки не дрожат. Мы все здесь на пределе, но останавливаться нельзя. Здесь каждая секунда — чья-то жизнь.

За разбитым окном слышен гул вертолётов, вывозящих самых тяжёлых. Их лопасти режут воздух, как крик города, молящего о спасении. Спасатели перекрикиваются на турецком, их голоса тонут в рёве экскаваторов, роющих завалы. Но здесь, в операционной, мир сужается до этой раны, этого осколка, этого боя за жизнь.

— Тампон, — говорю, не поднимая глаз. Фатма подаёт, её движения чёткие, отточенные. Арматура выходит с влажным звуком, кровь хлещет, но я успеваю зажать сосуд. Сердце колотится, руки не подводят. Никогда не подводят. Я зашиваю, стежок за стежком, пока женщина не стабилизируется. Её лицо серое, но она дышит. Жива. Пока жива.

— Следующий, — бормочу, сбрасывая перчатки в переполненный контейнер и надевая новые. Но Фатма качает головой, её тёмные глаза встречаются с моими.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Пока всё, Артём, — говорит она хрипло, как будто кричала весь день. — Тяжёлых забрали вертолёты. Остальные в коридорах, но… тише стало.

Я киваю, чувствуя, как напряжение в плечах чуть отпускает. Тише. Слово звучит чуждо в этом аду, но она права. Коридоры, вчера забитые телами и криками, пустеют. Вертолёты увезли тех, у кого ещё есть шанс, в Стамбул или Анкару. Остальные ждут — на матрасах, в палатках, на голом полу. Ждут врачей, лекарств, надежды. Я выхожу из операционной, вытирая пот рукавом халата. Кровь на нём засохла коркой, её запах стал частью меня, как вторая кожа.

Коридор встречает непривычной тишиной. Нет криков, нет топота, только далёкий гул вертолётов и шёпот медсестёр, проверяющих пациентов. Я иду вдоль стены, ноги подкашиваются от усталости. Пять дней без сна, без еды, без жизни. Но эта тишина — как глоток воздуха. Впервые за дни я могу вдохнуть, не чувствуя, как пыль и смерть оседают в лёгких. Я прислоняюсь к стене, закрывая глаза, и позволяю себе это хрупкое облегчение.

— Доктор Волков? — голос Айше, хриплый, с мягким акцентом, выдергивает меня из полудрёмы. Я открываю глаза. Она стоит передо мной, её седые волосы выбились из-под платка, лицо покрыто пылью, глаза усталые, но цепкие. На ней оранжевый жилет координатора, потрёпанный, с пятнами грязи. — Надо посмотреть девушку. Рука.

Я хмурюсь, выпрямляясь. Из-за её спины выглядывает она. Та самая журналистка, которую я вчера отшил. Её лицо бледное, тёмные волосы растрёпаны, правая рука перетянута окровавленным полотенцем. Кровь пропитала ткань, тёмная, густая, капает на пол, оставляя пятна. Её зелёные глаза встречаются с моими — в них боль, но и то же упрямство, которое я видел вчера. Она стоит, чуть покачиваясь, но не отводит взгляд.

— Что случилось? — спрашиваю, кивая ей, чтобы подошла. Голос выходит резче, чем хотел, усталость делает меня грубее.

Айше пожимает плечами, её взгляд тёплый, но строгий, как будто она привыкла видеть боль и не удивляется ей.

— Она помогала разгружать воду, — говорит Айше, её русский ломаный, но понятный. — Споткнулась и порезалось о стекло.

Я фыркаю, не сдержавшись.

— Мужчин не хватает разгружать? — бросаю, глядя на женщину, но мой взгляд цепляется за журналистку. Её щёки чуть розовеют, но она не отводит глаз, хотя пальцы сильнее сжимают блокнот.

— Артём, ты знаешь, — отвечает Айше, качая головой. — Любая помощь не лишняя. Она старалась.

Хмыкаю, но спорить не хочу. Она права. Здесь каждая пара рук на вес золота, даже если это руки журналистки, которая вчера не выдержала вида крови. Я киваю, указывая на кушетку в углу коридора.

— Садись, — говорю, смягчая тон. — Посмотрим.

Она опускается на кушетку, движения осторожные, будто боится пошевелить рукой. Я присаживаюсь рядом, снимая окровавленное полотенце. Рана на ладони глубокая, рваная, края неровные — стекло, чёрт возьми. Кровь сочится, но не сильно. Я беру антисептик из ящика, надеваю свежие перчатки и начинаю обрабатывать. Она морщится, но молчит, губы сжаты в тонкую линию. Её глаза следят за моими руками, и я чувствую этот взгляд, как тепло на коже.

Мои пальцы работают быстро, очищая рану от грязи и осколков.

Они шипит и я бросаю взгляд — лицо бледное, но глаза горят упрямством. Она не сдаётся, даже когда больно. Это раздражает. И, чёрт возьми, впечатляет.

— Зачем полезла разгружать? — спрашиваю, не скрывая раздражения. — Ты журналистка, не грузчик. Сидела бы в палатке, писала свои истории.

Она сглатывает, пальцы на здоровой руке сжимают кушетку.

— Хотела помочь, — говорит она, голос твёрже. — Не могу просто смотреть, как люди… — она замолкает, глядя на окровавленное полотенце. — Я должна что-то делать.

Снова хмыкаю, но внутри что-то шевелится. Я заканчиваю очищать рану, беру иглу и нить. Нужно зашивать.

— Будет больно, — предупреждаю, глядя в её глаза. — Обезбаливающий почти нет, так что... держись.

Она кивает, губы сжимаются сильнее, но взгляд не отводит. Я начинаю шить, игла входит в кожу, и её лицо искажается от боли, но она не издаёт ни звука. Только пальцы впиваются в кушетку, костяшки белеют. Я работаю быстро, стежок за стежком, стараясь не думать, как близко она сидит, как её прерывистое дыхание звучит в тишине. И твою ж... как вкусно она пахнет.

— Почему ты здесь? — спрашиваю вдруг, не отрываясь от работы. — Это место не для хрупкой девушки.

Она молчит, и я думаю, что не ответит. Но потом её голос, тихий, но твёрдый, нарушает тишину.

— Я и сама не рада тут быть — начинает и запинается. — Но меня ни кто не спрашивал. Так что я тут и ни куда не денусь пока не сделаю свою работу.

Поднимаю взгляд, встречаясь с её глазами. Они блестят — не от слёз, а от чего-то другого.

— Глупо, — бурчу, возвращаясь к швам.

Она слабо улыбается, уголок губ приподнимается, несмотря на боль.

— А ты? — спрашивает она. — Зачем ты здесь?

Я замираю, игла зависает над её ладонью. Почему я здесь? Потому что это моя работа? Потому что не могу иначе?

— Потому то могу и хочу.

— И тебе не страшно?

Я поднимаю глаза и вижу в них то от чего становится тошно. Это не просто любопытсво, это работа.

— Не лезь больше в разгрузку, — говорю, снимая перчатки и вставая. — И держи руку в чистоте, инфекция здесь — последнее, что тебе нужно.

Она смотрит на меня, её глаза ищут что-то в моём лице, но я отворачиваюсь. Айше стоит рядом, наблюдая, и я киваю ей, чтобы ушла. Она уходит, бросив на девушку тёплый взгляд.

— Поговори со мной пожалуйста. — говорит она, и я слышу, как она встаёт с кушетки, её шаги лёгкие, но решительные. — Мир должен знать своих героев.

Останавливаюсь и резко оборачиваюсь, чувствуя как гневн закипает внутри. Она стоит в нескольких шагах, всё ещё сжимая свой дурацкий блокнот, как будто он её щит. Её рука, теперь забинтованная, слегка дрожит, но она держится прямо, подбородок вздёрнут.

— Я же сказал, — цежу, не скрывая злости. — Не герой я. Вали отсюда, пока я добрый.

Её глаза вспыхивают, но не страхом, а чем-то другим. Дерзостью? Она делает шаг ближе, и я невольно напрягаюсь. Она не боится. Чёрт, она должна бояться.

— А если нет, то что? — её голос режет, как нож, с вызовом, с той самой наглостью, которая заставляет кровь кипеть. Она стоит так близко, что я чувствую её запах — цветочный, неуместный в этом аду, пропахшем кровью и пылью.

Я теряю контроль. Усталость, злость, её проклятые глаза — всё сливается в одно, и я делаю шаг вперёд, сокращая расстояние между нами до нуля. Моя рука сама тянется к её волосам, пальцы цепляются за тёмные пряди, не сильно, но достаточно, чтобы оттянуть её голову назад. Она ахает, её рот приоткрывается, и её дыхание, горячее, обжигает мои губы. Её зелёные глаза расширяются, но в них нет страха — только удивление и что-то ещё, что я не могу разобрать. Моя кровь стучит в висках, и я чувствую, как моё тело, несмотря на усталость, отзывается. Член напрягается, и я мысленно ругаюсь. Нихера себе, завелся. Это не то, что мне нужно. Не здесь, не с ней.

— Лучше бы тебе этого никогда не узнать, — цежу я, мой голос низкий, хриплый, почти угрожающий. Я смотрю в её глаза, и на секунду кажется, что она видит меня насквозь — мою злость, мою усталость, моё желание, которое я ненавижу в себе прямо сейчас.

Я собираю всю свою волю в кулак, отпускаю её волосы и отхожу назад, разрывая этот момент. Мои руки дрожат, но я сжимаю их в кулаки, чтобы она не заметила. Она стоит неподвижно, её грудь вздымается от учащённого дыхания, глаза всё ещё прикованы ко мне. Вот теперь она испугалась. Или нет? Я не знаю, и мне плевать. Я разворачиваюсь и ухожу, мои шаги тяжёлые, как будто я тащу за собой весь этот чёртов лагерь.

Глава 9.

Настоящее время. 17 октября.

Я сижу в машине, припаркованной у её дома, пальцы постукивают по рулю, пока двигатель тихо гудит. Петербург всё ещё сырой, воздух тяжёлый, пропитанный влагой, хотя дождь прекратился. Фары выхватывают кусок тротуара, где лужи блестят, как осколки стекла. Я достаю телефон и набираю её номер, тот самый, что вытащил из её истории болезни. Да, я знаю, это не совсем по правилам, но мне было плевать. Её голос в трубке звучит торопливо, слова смазываются, как будто она бежит или роется в сумке.

— Лен, я у подъезда, — говорю, стараясь, чтобы голос звучал ровно, хотя внутри что-то сжимается. Чёрт, я не должен так волноваться из-за какой-то встречи.

— Ага… сейчас… секунду… — бормочет она, её голос обрывается каким-то шорохом, и связь прерывается. Она бросила трубку. Я усмехаюсь, качая головой. Типичная Елена — всегда в движении, всегда чуть-чуть неуклюжая, но, чёрт возьми, это почему-то цепляет.

Я выключаю двигатель, выхожу из машины и встаю напротив её подъезда, засунув руки в карманы брюк. Вечерний холод пробирается под пальто, но я не обращаю внимания. Мои мысли заняты ею. Какого чёрта я вообще согласился? Это не просто кофе, не просто встреча. Это она — Елена, с её упрямым взглядом и голосом, который я не могу выкинуть из головы с Кахраманмараша. Я думал, что похоронил это, запер в ящике, который не открываю. Но вот она снова, как будто судьба смеётся мне в лицо.

Дверь подъезда хлопает, и она выходит. Я замираю. На ней кожаная куртка, тёмные джинсы и тот самый тёмно-зелёный свитер, который делает её глаза ярче, как лес после дождя. Чёрные кеды, потёртые, но ей идут. Прекрасна, как всегда. Я ловлю себя на этой мысли и тут же ругаю. Она не из тех, кто часами крутится у зеркала, подбирая платье и шпильки. Помню, как она говорила в Турции, что ей плевать на одежду, лишь бы было удобно. Тогда я подумал, что она просто выпендривается, что дома у неё шкаф ломится от шмоток. Но теперь вижу — нет, это правда она. И, чёрт возьми, я был уверен, что она наденет платье, уложит волосы, накрасит губы, решив, что это свидание. А она — вот, в джинсах и кедах, как вызов моим ожиданиям.

Её взгляд скользит по мне, и я чувствую, как он цепляет, как будто ощупывает. На мне чёрные брюки, белая рубашка, слегка расстёгнутая у ворота, и тёмное пальто — мой обычный стиль, ничего особенного. Но её глаза задерживаются чуть дольше, чем нужно, и уголок её губ приподнимается в лёгкой усмешке.

— Ты же не в ресторан меня повезёшь? — говорит она, останавливаясь в паре шагов от меня. Её голос лёгкий, но с поддёвкой, как будто она проверяет, что я задумал.

Я приподнимаю бровь, не сдерживая улыбки.

— А ты хотела бы в ресторан? — спрашиваю, чуть наклоняясь к ней, чтобы поймать её взгляд.

— Точно нет, — отвечает она быстро, и её усмешка становится шире. Она снова оглядывает меня, скользит взглядом по рубашке, пальто, и я почти слышу, как она хмыкает про себя. — Для приличия мог бы тоже надеть джинсы и футболку. Не смущать меня своим видом.

Я смеюсь, коротко, но тепло, и чувствую, как напряжение в груди чуть отпускает. Её дерзость — как искра, и я не могу не ответить.

— Я всегда так хожу, Лен, — говорю, пожимая плечами, и делаю шаг к машине, открывая пассажирскую дверь. — Привыкай.

Она фыркает, но идёт к машине, её кеды тихо шлёпают по мокрому асфальту. Я смотрю, как она садится, как поправляет волосы, заправляя прядь за ухо — тот же жест, что я запомнил два года назад. Чёрт, она даже не понимает, как это выглядит. Или понимает? Я захлопываю дверь, обхожу машину и сажусь за руль. Её запах — что-то цветочное, лёгкое, но цепляющее — заполняет салон, и я стискиваю руль чуть сильнее, чтобы не отвлекаться.

— Куда едем? — спрашивает она, глядя в окно, но я слышу в её голосе лёгкую дрожь. Нервничает? Или это мне кажется?

— В бар, — отвечаю, заводя двигатель. — Небольшой, в центре. Там тихо, можно поговорить. Не ресторан, не переживай.

Она кивает, но не смотрит на меня, её пальцы теребят ремень безопасности. Я выруливаю на дорогу, и мы едем молча, только шорох шин по мокрому асфальту нарушает тишину. Я краем глаза замечаю, как она сидит — чуть сгорбившись, но с прямым подбородком, как будто готовится к бою. Её профиль — острые скулы, бледная кожа, зелёные глаза, которые ловят свет фонарей, — врезается в меня, как осколок. Почему она всё ещё так действует на меня? Я думал, два года — достаточно, чтобы забыть. Но вот она, рядом, и я снова чувствую себя так, будто стою на краю.

Мы сидим за угловым столиком в баре, где тусклый свет ламп едва разгоняет полумрак. Запах виски и старого дерева смешивается с её цветочным ароматом, который всё ещё витает рядом, даже здесь. Елена сидит напротив, её пальцы обхватывают стакан с чем-то тёмным — ром, кажется. Она делает маленький глоток, и я замечаю, как её губы чуть кривятся, будто она не привыкла к крепкому. Её зелёные глаза ловят моё лицо, и в них мелькает что-то — любопытство, тревога, или, может, что-то ещё, что я не хочу разгадывать.

— Давно здесь работаешь? — вдруг спрашивает она, её голос звучит легко, но с лёгкой дрожью, как будто она боится ответа. — В Питере?

Я откидываюсь на спинку стула, крутя стакан в руке. Виски плещется, отражая свет лампы.

— Полгода, — отвечаю, глядя на жидкость в стакане, чтобы не встречаться с её глазами. — Сразу после того, как вернулся...

Я замолкаю. Не хочу говорить дальше, но её взгляд, этот проклятый взгляд, тянет слова из меня, как магнит.

— Снова был на войне? — её голос тише, почти шёпот, но в нём столько веса, что я невольно поднимаю глаза.

Я киваю, коротко, неохотно. Мой взгляд скользит по её лицу — бледному, с лёгкими тенями под глазами. Она ждёт, что я скажу больше, но я молчу. Прошлое — это минное поле, и я не хочу туда лезть. Не с ней. Не сейчас.

— Вернулся, как только встал на ноги, — добавляю, и мой голос звучит ровнее, чем я чувствую.

Она тяжело вздыхает, и я вижу, как её плечи чуть опускаются. Её пальцы сильнее сжимают стакан, и когда она снова смотрит на меня, в её глазах блестят слёзы. Чёрт. Это бьёт сильнее, чем я ожидал.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Зачем? — спрашивает она, и её голос дрожит, как натянутая струна. — Зачем ты туда возвращаешься?

Я усмехаюсь, но в этом нет веселья. Её вопрос — как укол, точный и болезненный. Я отпиваю виски, давая себе секунду, чтобы собраться. Её глаза всё ещё на мне, и я вижу в них что-то знакомое — ту же уязвимость, что была в Кахраманмараше, когда она стояла передо мной с окровавленной рукой, но не отступала.

— А ты всё такая же впечатлительная, — говорю, пытаясь смягчить момент, но моя усмешка выходит кривой. — Потому что могу, Лен. Я лучше в экстремальных условиях. Вся эта... тишина, не по мне.

Она моргает, и слеза, которую она пыталась сдержать, всё-таки срывается, скользит по её щеке. Она быстро вытирает её рукавом свитера, будто не хочет, чтобы я заметил. Но я замечаю. И это, чёрт возьми, цепляет сильнее, чем должно.

— Но ты всё равно тут, — говорит она, её голос твёрже, но всё ещё дрожит, как будто она борется с собой. — В Питере. В этой тишине.

Я смотрю на неё, и на секунду мне хочется сказать правду — всю, без уловок. Но вместо этого я пожимаю плечами, отпивая ещё глоток.

— Да, ранение, — говорю коротко, почти грубо. — Пришлось уволиться.

Её глаза расширяются, и я вижу, как она хочет спросить больше, но что-то в моём взгляде её останавливает. Она сглатывает, опускает взгляд на свой стакан и крутит его в руках, будто ищет в нём ответы. Тишина между нами становится тяжёлой, как этот сырой воздух за окном. Я хочу сменить тему, увести её от этого разговора, но её голос снова режет тишину.

— Это из-за ранения ты такой... холодный? — спрашивает она тихо, почти шёпотом, но её глаза поднимаются, и в них — вызов.

Я хмыкаю, отставляя стакан. Её слова бьют точно, и я ненавижу её за это. И себя — за то, что не могу ответить так, как она хочет.

— Холодный? — переспрашиваю, приподнимая бровь. — Лен, я хирург. Если я начну переживать за каждого, кто ложится на мой стол, я не смогу работать. Это не холодность. Это выживание.

Она смотрит на меня, её губы сжимаются, как будто она хочет возразить, но вместо этого кивает, едва заметно. Её пальцы перестают теребить стакан, и она выпрямляется, будто решившись на что-то.

— Я искала тебя – вдруг говорит она и мои брови взлетают. – Но не смогла.

— Зачем? — спрашиваю, и мой голос звучит спокойнее, чем я чувствую. Я откидываюсь на спинку стула, скрестив руки, чтобы не выдать, как её признание бьёт по мне.

— Не будь таким козлом, Артём, — бросает она, её зелёные глаза вспыхивают, как искры. Она хватает свой стакан и выпивает ром залпом, морщась от крепости. Стакан стукается о стол с глухим звуком, и она вытирает губы тыльной стороной ладони, не отводя от меня взгляда. — Я искала тебя, потому что… — она запинается, её щёки слегка розовеют, но она не отступает. — Потому что потеряла человека, который стал мне другом.

Я улыбаюсь, но улыбка выходит кривой, почти насмешливой. Наклоняюсь к ней, упираясь локтями о стол, и мой взгляд ловит её, не отпуская.

— Другом, говоришь? — переспрашиваю, и в моём голосе сквозит лёгкая ирония, но я стараюсь держать себя в руках.

Она кивает, её подбородок вздёрнут, как будто она готова защищаться. Её пальцы всё ещё сжимают пустой стакан, и я вижу, как она старается не отвести взгляд, хотя её щёки горят чуть ярче.

— Ладно, зачтено, — говорю я, поднимая руку и жестом подзывая Левона, бармена, который уже знает мои привычки. — Ещё два, — бросаю, и он кивает, без лишних слов наполняя два бокала виски. Я встаю, забираю их, чувствуя, как дерево стула скрипит подо мной. Один бокал ставлю перед ней, другой беру себе, опускаясь обратно на стул. — Рассказывай, друг, как поживала?

Мой тон лёгкий, почти шутливый, но под ним — что-то острое, как лезвие. Я хочу услышать её, хочу понять, что было с ней эти два года, почему она искала меня, почему её глаза до сих пор смотрят так, будто я — ответ на какой-то её вопрос. Я отпиваю виски, чувствуя, как оно обжигает горло, и жду, пока она заговорит.

Елена смотрит на бокал, её пальцы скользят по его краю, будто она собирается с мыслями. Она делает глубокий вдох, и её голос, когда она наконец говорит, звучит тише, но твёрже, чем я ожидал.

— Поживала… — она запинается, её взгляд падает на стол, но потом она поднимает глаза, — Жила, как могла. После Кахраманмараша вернулась в свой городок. Долгая реабелитация, психологи, психиатры. - она усмехается и опускает глаза – Тяжело приходилось первое время.

Я молчу, а она продолжает.

— Родители, подруга помогали как могли, но любой грохот, шум, заставлял вздрагивать и снова впадать в истерику. В общем год выдался тяжелым, но потом все же вышла на работу, и оказалось это то что мне было нужно, а когда поняла что топчусь на месте, переехала сюда, решение совпало с переводом.

— Ты всё это время только работала? — спрашиваю, и мой голос звучит удивлённее, чем я ожидал. Я наклоняюсь чуть ближе, и смотрю на неё, пытаясь поймать её взгляд. — Я ожидал услышать, что встретила любимого человека, вышла замуж, родила ребёнка.

Она пожимает плечами, её губы кривятся в лёгкой усмешке, но в глазах мелькает что-то — то ли раздражение, то ли усталость.

— Два года прошло, а не десять лет, Волков, — бросает она, и её голос становится чуть резче, но в нём всё ещё есть тепло, как будто она не хочет ссориться. Она отпивает виски, морщась, и ставит бокал на стол с лёгким стуком.

Я усмехаюсь, не сдержавшись, и откидываюсь на спинку стула, крутя свой бокал в руке.

— Ну так тебе и не восемнадцать, чтобы тянуть с этим, — говорю, и мой тон лёгкий, почти поддразнивающий, но я внимательно слежу за её реакцией. — Часики-то тикают.

Её глаза вспыхивают, и на секунду мне кажется, что она сейчас запустит в меня чем-нибудь — бокалом, например. Но вместо этого она фыркает, качая головой, и её губы растягиваются в настоящей улыбке, той, что я помню ещё с Турции — чуть дерзкой, но тёплой.

— Серьёзно? — говорит и приподнимает бровь. — Часики? Это ты мне сейчас про возраст решил напомнить? — Она наклоняется ближе, её зелёные глаза блестят в полумраке бара, и я чувствую, как её взгляд цепляет меня, как крючок. — А ты сам-то что? Где твоя жена, дети, уютный домик с собакой?

— Я не создан для уютных домиков, Лен, — отвечаю, и мой голос звучит спокойно — Собаки, дети, ипотека — это не моё. Ты же знаешь.

Она смотрит на меня, её улыбка медленно угасает, и в её глазах появляется что-то серьёзное, почти печальное. Она откидывается на спинку стула, скрестив руки, и её взгляд скользит по моему лицу, будто она пытается найти в нём ответы.

— Знаю, — говорит она тихо, почти шёпотом. – А еще знаю, что не каждая женщина захочет ждать того кто постоянно на грани жизни и смерти живет. Я бы не смогла.

— Это одна из причин, почему у меня никого нет.

Я отпиваю виски, чтобы прогнать ком в горле, и ставлю бокал на стол, глядя на неё.

Она хмыкает, её губы кривятся в лёгкой усмешке, но в глазах мелькает что-то — то ли сочувствие, то ли вызов.

— Ладно, нет мужа, — продолжаю я, и мой тон становится чуть легче, почти поддразнивающий, хотя внутри всё напряжено. — Но парень-то быть должен.

Я не знаю, почему говорю это, но слова вырываются сами. В груди кольнул укол ревности, острый и неожиданный, как осколок. Если она сейчас скажет, что у неё кто-то есть, я не уверен, что смогу сидеть тут, как ни в чём не бывало, попивая виски и делая вид, что мне плевать. Я стискиваю бокал чуть сильнее, ожидая её ответа, и чувствую, как пульс бьёт в висках.

— В моём случае — бесполезная трата времени, — говорит она, и её голос звучит ровно, почти равнодушно, но в нём есть лёгкая дрожь, как будто она выбирает слова с осторожностью. — Замуж я не хочу, секс мне не нужен, тогда и в парне необходимости нет.

Я мысленно выдыхаю, чувствуя, как напряжение в груди чуть отпускает. Она одна. И, чёрт возьми, я не должен так радоваться этому, но радуюсь. Мой взгляд скользит по её лицу — по её бледной коже, по лёгкому румянцу, который проступает на щеках, — и я понимаю, что она говорит правду. Елена не из тех, кто играет или врёт, чтобы казаться лучше. Она всегда была слишком настоящей.

— Не одиноко? — спрашиваю, и мой голос становится тише, почти мягким, хотя я стараюсь держать дистанцию.

Она замолкает, опуская глаза. Её пальцы перестают теребить край свитера, и я вижу, как её щёки начинают краснеть — медленно, почти незаметно, но я замечаю. Она закусывает нижнюю губу, и этот жест, такой простой и невинный, бьёт по мне, как молния. Я чувствую, как кровь приливает вниз, как член моментально твердеет, упираясь в брюки, и мысленно ругаю себя. Чёрт. Не время и не место. Я сжимаю челюсть, стараясь взять себя в руки, и отпиваю ещё виски, надеясь, что холод стекла и вкус алкоголя вернут меня в реальность.

— Иногда да, — говорит она наконец, её голос тихий, почти шёпот, и она всё ещё не поднимает глаз. — Но… я привыкла. Работа, переезд, новые люди — это заполняет пустоту. А остальное… — она пожимает плечами, но её движения резкие, как будто она пытается отмахнуться от чего-то большего. — Остальное просто не так важно.

Я смотрю на неё, и её слова, её поза, её покрасневшие щёки — всё это врезается в меня, как осколки. Она говорит, что привыкла, но я вижу, что это не вся правда. Елена, с её упрямством и огнём, не из тех, кто легко сдаётся одиночеству. Но она здесь, сидит напротив меня, и её взгляд, когда она наконец поднимает глаза, цепляет меня так, что я почти забываю, как дышать.

— Иди сюда – говорю еще слышно и она хмурит брови будто не понимает, что я от нее хочу – Сядь рядом Лен.

— Я и так сижу рядом с тобой.

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и шумно выдыхаю, пытаясь прогнать напряжение, которое сжимает грудь. Чёрт, она всегда умела выводить меня из равновесия. Я открываю глаза и смотрю на неё, не отводя взгляд, чтобы она поняла — я серьёзен.

— Ты сидишь напротив, — говорю медленно, почти по слогам, и мой голос становится твёрже. — А я прошу сесть рядом со мной.

Её глаза расширяются, и на секунду мне кажется, что она сейчас фыркнет или скажет что-нибудь резкое, чтобы отмахнуться. Но она молчит, её губы чуть приоткрываются, и я вижу, как её щёки снова розовеют, почти незаметно в тусклом свете бара. Она отводит взгляд, её пальцы теребят край свитера, и я чувствую, как моё сердце бьётся быстрее, ожидая её реакции.

— Артём, — начинает она, и её голос дрожит, но она быстро сглатывает, будто берёт себя в руки. — Что ты задумал?

— Ничего не задумал, — отвечаю я, и это почти правда. Я сам не до конца понимаю, что делаю, но знаю, что не хочу больше держать дистанцию. — Просто хочу, чтобы ты была ближе. Это так сложно?

Она смотрит на меня, и её взгляд — смесь вызова, любопытства и чего-то ещё, что я не могу разобрать. Она делает глубокий вдох, как будто решается, и наконец кивает, едва заметно. Елена встаёт, её кеды тихо скрипят по деревянному полу, и обходит стол, садясь рядом со мной на стул. Её плечо почти касается моего, и я чувствую тепло её тела, лёгкий запах её духов — цветочный, с едва уловимой сладостью. Чёрт, это слишком. Я сжимаю челюсть, чтобы не выдать, как её близость действует на меня.

— Доволен? — спрашивает она, её голос лёгкий, но с лёгкой дрожью, и она бросает на меня быстрый взгляд, прежде чем отвернуться к своему бокалу. Её пальцы снова теребят край свитера, и я вижу, как она старается выглядеть спокойной, хотя её щёки всё ещё горят.

— Пока да, — отвечаю я, и мой голос звучит мягче, чем я ожидал. Я наклоняюсь чуть ближе, так, чтобы мои слова были только для неё. — Но ты всё ещё слишком далеко, Лен.

Она фыркает, но её губы кривятся в улыбке, и она наконец поворачивается ко мне, её зелёные глаза ловят мой взгляд.

— Ты невыносим, Волков, — говорит она, но её голос тёплый, почти ласковый, и она слегка толкает меня плечом, как будто хочет разрядить напряжение. Но её прикосновение, даже такое лёгкое, только подливает масла в огонь.

Я усмехаюсь, отпивая виски, чтобы скрыть, как сильно её близость меня цепляет. Мой взгляд скользит по её лицу — по её скулам, по губам, которые она снова закусывает, и я чувствую, как пульс бьёт в висках. Чёрт, она даже не понимает, что делает со мной. Я ставлю бокал на стол, чуть сильнее, чем нужно, и поворачиваюсь к ней, сокращая расстояние ещё больше.

— Ты так и не решила свою проблему? — спрашиваю я, и мой голос звучит ниже, с хрипотцой, которая выдаёт больше, чем я хотел бы.

Елена замирает, её зелёные глаза вспыхивают, и она поворачивается ко мне так резко, что почти врезается в моё лицо. Наши взгляды сталкиваются, и я вижу, как её дыхание сбивается, как её щёки вспыхивают румянцем. Она пытается отстраниться, инстинктивно отодвигаясь назад, но я не даю ей. Моя рука находит её талию, пальцы сжимают ткань её свитера, твёрдо, но не грубо, удерживая её на месте. Её тело напрягается под моим прикосновением, но она не отталкивает, не убегает. И это, чёрт возьми, бьёт по мне сильнее, чем я ожидал. Я завелся не на шутку и если она не оттолкнет... Ох, каких делов могу натворить.

— Ты помнишь, — шепчет она, её голос еле слышен, почти теряется в шуме бара, но я ловлю каждое слово. Её глаза блестят, и в них — смесь удивления, уязвимости и чего-то ещё, что я не могу разобрать.

Я наклоняюсь чуть ближе, так, что наши лица теперь в паре сантиметров друг от друга. Её дыхание касается моей кожи, и я чувствую, как внутри всё сжимается. Я не должен этого делать, не должен так близко подпускать её, но я уже не могу остановиться.

— Я не помнил твоей фамилии, только имя, — говорю тихо, и мой голос звучит мягче, чем обычно, почти интимно. — Но всё, что ты говорила, о чём рассказывала… я никогда не забывал, мышонок.

Её губы растягиваются в лёгкой улыбке, и я вижу, как её глаза теплеют, как напряжение в её плечах чуть отпускает.

— Так тебя называет твоя подруга? — спрашиваю я, и мой тон становится чуть легче, почти поддразнивающий, но моя рука всё ещё на её талии, и я не убираю её.

Она кивает, её улыбка становится шире, но в ней есть что-то застенчивое, почти детское. Её щёки всё ещё горят, и она опускает взгляд, будто пытается скрыть, как моё прикосновение её волнует.

— Да, — говорит она тихо, и её голос дрожит, но не от страха.

Её застенчивая улыбка, её пылающие щёки, её опущенные глаза — всё это тянет меня к ней, как магнит. Я не могу отвести взгляд, не могу остановить себя. Её голос, дрожащий, но тёплый, звучит в моих ушах, и я чувствую, как напряжение между нами становится почти осязаемым, как воздух перед грозой. Она сидит так близко, что я ощущаю тепло её тела, её запах — цветочный, с лёгкой сладостью, — и это сводит с ума. Моя рука, всё ещё лежащая на её талии, медленно скользит вниз, касаясь её бедра, а затем ложится на её колено, твёрдо, но осторожно. Я чувствую ткань её джинсов под пальцами, но это не останавливает меня — я слишком далеко зашёл, чтобы отступить.

Медленно, почти неосознанно, моя рука начинает подниматься выше, скользя по её бедру. Её дыхание учащается, я слышу его — быстрое, неровное, как будто она пытается сдержаться, но не может. Когда мои пальцы достигают внутренней стороны её бедра, она вздрагивает, её тело напрягается под моим прикосновением, и я чувствую, как её колено чуть сдвигается, словно она не знает, хочет ли отстраниться или придвинуться ближе. Но она не отталкивает меня, и это, чёрт возьми, всё, что мне нужно.

Я наклоняюсь к её уху, так близко, что мои губы почти касаются её кожи. Её волосы щекочут моё лицо, и я вдыхаю её запах, чувствуя, как пульс бьёт в висках.

— Что ты чувствуешь? — шепчу я, и мой голос низкий, хриплый, почти ломается от напряжения.

Её глаза закрываются, ресницы дрожат, и я вижу, как её губы чуть приоткрываются, как будто она борется с собой, с тем, что происходит между нами. Её щёки горят, и я чувствую, как её бедро напрягается под моей рукой, но она не отстраняется. Она делает глубокий вдох, и когда наконец говорит, её голос — едва слышный шёпот, но он бьёт по мне, как молния.

— Я чувствую… — она запинается, её дыхание сбивается, и она прикусывает нижнюю губу, будто пытается удержать слова. — Чувствую твою руку, у меня между ног. – А потом ее лицо озаряет улыбка. – Я говорила что ни чего не чувствую, во время самого секса, но не говорила что я не могу возбуждаться. Могу. Это все что я могу.

Затем она убирает мою руку, её пальцы твёрдо, но мягко отстраняют мои, и она отодвигается, создавая между нами расстояние. Я чувствую, как её тепло исчезает, и это почти физически больно. Её движение — как граница, которую она проводит, и я уважаю это, хотя всё внутри протестует.

Я молчу, пытаясь собраться, прогнать хаос в голове. Моя рука всё ещё помнит тепло её бедра, её запах всё ещё витает рядом, но я заставляю себя сосредоточиться. Она не просто женщина, которую я хочу. Она та, кем я был одержим после Турции, та по кому я сходил с ума. И когда уже подумал что остыл, она вернулась и вернулся зверь, который хочет обладать ей, но только после того когда она сможет по настоящему чувствавать. Чувствовать все то что я хочу ей дать.

Достаю телефон, мои пальцы быстро находят нужный контакт. Я набираю номер, имя, короткое сообщение и отправляю ей. Мой голос, когда я наконец говорю, звучит спокойнее, чем я чувствую.

— Позвони завтра и запишись на приём. Макс — лучший специалист, которого я знаю. Если проблема по его части, он сделает всё, что в его силах.

Её глаза расширяются, и на секунду мне кажется, что она сейчас возмутится или скажет что-то резкое, но вместо этого она кивает, её губы сжимаются в тонкую линию. Она достаёт свой телефон, проверяет сообщение, и её пальцы замирают на экране. Её взгляд поднимается ко мне, и в нём — смесь благодарности и чего-то ещё, что я не могу разобрать. Может, смущение. Может, облегчение.

— Спасибо, — говорит она тихо, и её голос мягче, чем раньше, почти ломкий. — Я… не ожидала, что ты… — она запинается, опуская глаза, и её щёки снова розовеют. — Неважно. Я позвоню.

Киваю, отпивая виски, чтобы скрыть, как её реакция задевает меня. Она благодарит, но я вижу, что ей неловко, что она не привыкла быть такой открытой, такой уязвимой. И я, чёрт возьми, тоже не привык. Но с ней всё иначе. Всегда было иначе.

— Лен, — начинаю я, и мой голос звучит хрипло, но твёрдо. — Это не просто так. Если я сказал, что помогу, я помогу. Ты не должна проходить через это одна.

Она смотрит на меня, её глаза блестят, и я не уверен, слёзы это или просто свет лампы. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но потом закрывает его, качая головой. Её рука тянется к бокалу, но вместо того, чтобы пить, она просто крутит его в пальцах, будто ищет, за что ухватиться.

— Ты всегда такой… правильный, Волков? — спрашивает она наконец, и её голос лёгкий, с лёгкой насмешкой, но в нём есть тепло. — Или это только со мной?

Я усмехаюсь, чувствуя, как напряжение между нами чуть отпускает. Её поддёвка — как спасательный круг, и я цепляюсь за него, чтобы не утонуть в её взгляде.

— Только с тобой, мышонок, — отвечаю я, и мой тон становится легче, но мой взгляд не отрывается от её. — Ты умеешь вытаскиваешь из меня что-то… чего я сам не жду.

Её губы кривятся в улыбке, и она откидывается на спинку стула, скрестив руки. Глаза всё ещё блестят, но теперь в них больше жизни, больше того огня, который я помню с Кахраманмараша.

— Зачем тебе это?

Я наклоняюсь к ней, так близко, что мои губы почти касаются её, и мой голос становится низким, почти рычанием, вырываясь из груди с какой-то первобытной силой.

— Я бы мог тебя соблазнить прямо сейчас, — говорю я, и каждое слово звучит как обещание, как угроза, как правда. — Увести к себе, и знаю, что ты не сможешь сопротивляться. А ещё я знаю, что трахнул бы тебя, Лен, но ты всё равно останешься разочарованной. И я этого не хочу.

Она сглатывает, её глаза расширяются, и я вижу, как её щёки вспыхивают ещё ярче. Её дыхание сбивается, и на секунду мне кажется, что она сейчас оттолкнёт меня или встанет и уйдёт. Но она остаётся, её взгляд прикован к моему, и в нём — смесь шока, желания и чего-то ещё, что я не могу разобрать. Её губы чуть приоткрываются, но она молчит, и эта тишина громче любых слов.

Я откидываюсь назад, давая ей пространство, хотя всё во мне кричит, чтобы придвинуться ближе, чтобы забрать её прямо сейчас. Но я не могу. Не так. Не с ней. Я беру бокал, делаю глоток виски, чтобы прогнать жар, который она разожгла во мне, и продолжаю, мой голос становится тише, но твёрже.

— Возможно, это прозвучит эгоистично, — говорю, глядя ей в глаза, — но я больше это делаю для себя. Потому что, Лен, если я позволю себе… если я позволю нам зайти так далеко, а ты потом посмотришь на меня с разочарованием — это меня убьёт.

Глава 10

22 сентября 2021 года. Кахраманмараш, Турция.

Я сижу в своей палатке, скрестив ноги на тонком спальном мешке, который пахнет пылью и потом. Сквозь тонкую ткань стен доносится далёкий гул вертолётов и редкие выкрики спасателей. Лагерь затихает — большинство выживших уже эвакуировали, и теперь здесь только те, кто всё ещё роется в обломках, да волонтёры, которые не могут остановиться. Моя рука, забинтованная Артёмом вчера, ноет, особенно когда я пытаюсь держать ручку. Блокнот лежит на коленях, но я не пишу. Вместо этого я смотрю на пустую страницу и злюсь. Злюсь так, что хочется кричать, но я стискиваю зубы, чтобы не разбудить тех, кто спит в соседних палатках.

Артём Волков. Чёрт возьми, что за человек? Занозчивый, высокомерный, отвратительный тип. Думает, что может рычать на всех, будто он тут царь и бог, только потому, что умеет держать скальпель. Его грубость вчера — этот взгляд, эти слова, "вали отсюда, пока я добрый" — до сих пор жгут меня, как раскалённый уголь. И этот момент, когда он схватил меня за волосы, этот его взгляд, от которого всё внутри перевернулось… Я сжимаю кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони, даже через бинт. Какого чёрта? Он не имеет права так себя вести. Не имеет права смотреть на меня так, будто я — что-то, что он хочет, но не позволяет себе. И я ненавижу себя за то, что до сих пор думаю об этом. За то, что его запах — смесь антисептика и чего-то тёплого, мужского — всё ещё в моей голове.

— Самодовольный придурок, — бормочу, царапая ручкой по бумаге, выводя бессмысленные линии. — Думает, что весь мир крутится вокруг него. Спаситель, герой, да? А на деле просто грубиян с комплексом бога.

Я фыркаю, откидываясь назад, и тут же морщусь — рука отзывается резкой болью. Проклятье. Я смотрю на бинт, аккуратно наложенный его руками. Даже это бесит. Он сделал это так уверенно, так профессионально, будто я — просто ещё одна задача в его списке. А потом этот его вопрос: "Зачем ты здесь?" Как будто я не имею права быть тут, помогать, делать свою работу. Да кто он такой, чтобы судить меня? Я сжимаю ручку сильнее, почти ломая её, и в груди кипит смесь злости и чего-то ещё, чему я не хочу давать имя.

Я бросаю блокнот на спальник и встаю, чувствуя, как кровь стучит в висках. Хватит. Я не могу сидеть здесь и пережёвывать его слова, его взгляд, его проклятые руки. У меня есть работа. История, которую я должна рассказать. Люди, которые ждут, чтобы их услышали. Я хватаю свою сумку, проверяю, что камера и диктофон на месте, и выхожу из палатки. Утро в лагере серое, воздух тяжёлый от пыли и сырости. Несколько волонтёров сидят у костра, их лица усталые, но в глазах ещё горит искра. Я направляюсь к ним, решая, что начну с их историй. Артём Волков подождёт. Пусть катится к чёрту.

Я сижу на перевёрнутом ящике, напротив пожилого мужчины в оранжевом жилете. Его зовут Мехмет, он местный, бывший учитель, который теперь разносит воду и еду выжившим. Его руки дрожат, когда он говорит, но голос твёрдый, полный боли и гордости. Я записываю каждое его слово, кивая, пока он рассказывает, как потерял дом, но не потерял веру. Рядом с ним — молодая девушка, Айлин, волонтёрка, которая приехала из Анкары. Её глаза покраснели от слёз, но она улыбается, когда говорит о том, как спасла ребёнка из-под обломков. Их истории — это то, ради чего я здесь. Не ради какого-то самодовольного хирурга, который думает, что может прогнать меня одним взглядом.

Я заканчиваю интервью, благодарю их и встаю, чувствуя, как усталость накатывает волной. Но злость всё ещё бурлит внутри, и я знаю, что не успокоюсь, пока не добью его. Артём Волков. Он думает, что может отмахнуться от меня, как от назойливой мухи? Ошибается. Я репортер, чёрт возьми. Я умею добывать истории, даже из самых упрямых людей. И я заставлю его говорить. Хочу я того или нет, его история — часть этой катастрофы, часть того, что я должна показать миру. А ещё, если быть честной с собой, я хочу доказать ему, что я не просто "хрупкая девушка", как он сказал. Я сильнее, чем он думает.

Я сжимаю ремень сумки и иду к больнице. Лагерь почти опустел — вертолёты увезли последних раненых, и теперь здесь только те, кто заканчивает работу. Пыль оседает на моих кедах, воздух пахнет гарью и антисептиком. Я стискиваю зубы, собирая всю свою решимость. Он не прогонит меня снова. Не сегодня.

Внутри больницы тишина почти оглушает. Коридоры, ещё вчера забитые людьми, теперь пусты, только редкие шаги медсестёр нарушают тишину. Я подхожу к одной из них — молодой женщине с усталым лицом и тёмными кругами под глазами. Её платок чуть сбился, открывая прядь чёрных волос.

— Артём Волков — спрашиваю я, стараясь звучать уверенно. — Где могу его найти?

Она смотрит на меня, хмурится, качает головой. Я понимаю, что она не говорит по-русски. Проклятье. Я перехожу на английский, повторяя вопрос, но её взгляд остаётся пустым. Она пожимает плечами, бормоча что-то на турецком, и я чувствую, как раздражение снова подступает к горлу. Неужели так сложно найти одного человека?

— Доктор Волков? — раздаётся тонкий голос за моей спиной, и я оборачиваюсь. Передо мной стоит девочка, лет двенадцати, худенькая, с большими тёмными глазами и длинной косой, которая спускается до пояса. На ней потрёпанный свитер, слишком большой для неё, и джинсы, покрытые пылью. Её лицо бледное, но глаза яркие, живые, будто она не замечает хаоса вокруг. Она говорит по-русски с лёгким акцентом, и я невольно удивляюсь.

— Да, — киваю я, стараясь скрыть растерянность. — Ты знаешь, где он?

Она улыбается, чуть застенчиво, и указывает в конец коридора.

— Он там, в кабинете. Последняя дверь. Но… он, наверное, спит. Он почти не спал, — добавляет она тихо, и в её голосе мелькает что-то вроде восхищения.

Я киваю, чувствуя, как внутри что-то сжимается. Даже эта девочка говорит о нём с уважением. Конечно, он же герой. Спаситель. Фыркаю про себя, но благодарю её и иду в указанном направлении. Мои шаги гулко отдаются в пустом коридоре, и я чувствую, как решимость начинает дрожать, как тонкая нить. Что я вообще собираюсь ему сказать? "Расскажи мне свою историю, или я не отстану"? Или просто кинуть в него этот проклятый блокнот и уйти?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я толкаю дверь в конце коридора, и она открывается с тихим скрипом. Внутри полумрак, только слабый свет от разбитого окна падает на три стула, составленные вместе в подобие кровати. На них лежит он — Артём Волков. Его глаза закрыты, дыхание ровное, глубокое. Он спит. Его тёмные волосы растрепались, одна прядь упала на лоб, и я невольно замираю, глядя на него. Чёрт возьми, он красив. Даже сейчас, в этом хаосе, в грязном халате, с пятнами крови на рукавах. Его лицо, резкое, холодное, сейчас смягчено сном. Высокие скулы, тёмные брови, лёгкая щетина, которая делает его ещё более… настоящим. Я ненавижу себя за то, что замечаю это. За то, что моё сердце сбивается с ритма, пока я смотрю на него.

Я тихо опускаюсь на пол, прислонившись к стене, и достаю блокнот. Не буду его будить. Не сейчас. Он выглядит таким уставшим, таким… человеческим. Я усмехаюсь про себя. Молчит, наконец-то. Без его язвительного тона, без этого взгляда, который режет, как нож. Я открываю блокнот и начинаю писать вопросы, которые хочу ему задать. "Почему ты здесь?" — пишу я, повторяя его собственные слова. "Что тобой движет? Ты правда такой холодный, каким хочешь казаться? Или это просто маска?" Ручка скользит по бумаге, но я то и дело поднимаю глаза, глядя на него. Его грудь медленно поднимается и опускается, и я ловлю себя на том, что слежу за этим, как заворожённая. Господи, Елена, соберись.

Я не знаю, сколько проходит времени — минут десять, может, полчаса. Мои пальцы ноют от бинта, но я продолжаю писать, пока не чувствую на себе взгляд. Тяжёлый, почти осязаемый. Я замираю, медленно поднимая глаза. Он смотрит на меня. Его серые глаза, даже в полумраке, острые, как лезвия, но в них нет той злости, что была вчера. Вместо этого — что-то мягкое, почти ласковое, от чего моё сердце снова сбивается с ритма.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает он тихо, его голос хриплый от сна, но спокойный, без привычной резкости. Он не двигается, только слегка поворачивает голову, чтобы лучше видеть меня.

Я открываю рот, но слова застревают. Его взгляд, его голос — всё это сбивает меня с толку. Я сжимаю блокнот, будто он может спасти меня от этого момента.

— Я… — начинаю, но мой голос дрожит, и я ненавижу себя за это. — Хотела поговорить. О тебе. Для репортажа.

Он смотрит на меня ещё секунду, потом медленно садится, стулья скрипят под его весом. Его глаза не отрываются от моих, и я чувствую, как жар заливает щёки. Почему он так смотрит? Почему я не могу просто встать и уйти?

— Репортаж, — повторяет он, и в его голосе мелькает лёгкая усмешка, но она не злая. — Ты не сдаёшься, да?

Я сглатываю, пытаясь собрать остатки решимости.

— Нет, — отвечаю , и мой голос звучит твёрже, чем я ожидала. — Не сдаюсь.

Он кивает, будто ожидал этого, и в его глазах мелькает что-то — уважение? Интерес? Я не знаю. Но он не прогоняет меня. И это, чёрт возьми, уже победа.

— Встань, бетон холодный, — говорит он, его голос всё ещё хриплый, но с лёгкой заботой, которая сбивает меня с толку. — Провизии и так мало, чтобы ещё и тебя лечить.

Я фыркаю, закатывая глаза, но встаю, оглядываясь в поисках, куда бы сесть. Пустой кабинет — только эти три стула, на которых он спал, и старый стол, заваленный бумагами. Мой взгляд возвращается к нему, и он хлопает по стулу рядом с собой, будто это само собой разумеющееся. Я замираю, чувствуя, как внутри что-то сжимается. Сесть рядом с ним? Так близко? Мои щёки начинают гореть, но я стискиваю зубы, прогоняя неловкость, и иду к нему. Сажусь, стараясь не смотреть в его сторону, но чувствую его тепло, его присутствие, как что-то тяжёлое, осязаемое. Мой блокнот лежит на коленях, пальцы сжимают ручку чуть сильнее, чем нужно.

Он откидывается назад, скрестив руки, и смотрит на меня, его серые глаза чуть прищурены, как будто он оценивает меня. Тишина между нами тянется, и я уже готова сказать что-нибудь резкое, чтобы разрядить напряжение, но он опережает меня.

— Я отвечу на твои вопросы, — говорит он спокойно, но в его голосе есть твёрдость, как будто он уже решил всё за нас двоих. — Но без видео и фотографий. И без упоминания моего имени. Если согласна — задавай свои вопросы.

Я открываю рот, чтобы возразить. Без имени? Без фото? Какой тогда смысл? Моя работа — показывать людей, их лица, их истории. Но его взгляд, этот холодный, но твёрдый взгляд, заставляет меня замолчать. Я вижу, что он не шутит. Это его условие, и он не отступит. Я сглатываю, чувствуя, как злость борется с любопытством. Мне нужна его история. Даже без имени, даже без фото — его слова могут стать той самой искрой, которая сделает мой репортаж живым. Я киваю, неохотно, но решительно.

— Ладно, — говорю, стараясь звучать уверенно. — Согласна.

Открываю блокнот, пальцы слегка дрожат, когда я листаю страницы, ищу те вопросы, что нацарапала полчаса назад. Достаю диктофон из сумки, проверяю, что он работает, и нажимаю кнопку записи. Красный огонёк мигает, и я чувствую, как моё сердце бьётся быстрее. Это мой шанс. Я смотрю на него, его лицо всё ещё спокойное, но в глазах мелькает что-то — ожидание? Я глубоко вдыхаю и задаю первый вопрос.

— Почему ты здесь, Артём? — мой голос звучит тише, чем я хотела, но я продолжаю. — Что заставляет тебя работать в таком месте, где всё рушится?

Он открывает рот, чтобы ответить, но в этот момент пол под нами вздрагивает. Лёгкая дрожь, почти незаметная, но она отдаётся в моих костях, как далёкий гул. Я замираю, не понимая, что это. Мои глаза встречаются с его, и я вижу, как его лицо меняется — спокойствие исчезает, заменяется резкой, почти звериной настороженностью. Пол дрожит снова, сильнее, и теперь я слышу низкий рокот, как будто земля под нами оживает.

— На улицу живо — кричит Артём, вскакивая со стула. Его голос режет воздух, как нож, и он бросается к окну, распахивая его с такой силой, что стекло звенит. — Бегом.

Я сижу, парализованная, мой блокнот падает на пол, диктофон всё ещё мигает красным. Землетрясение? Нет, это не может быть. Не снова. Мой разум отказывается верить, но тело уже реагирует — сердце колотится, кровь стучит в висках, и я вскакиваю к окну, к его голосу, который кажется единственным якорем в этом хаосе. И только я собираюсь выпрогнуть как Артем выбегает из кабинета, его шаги тяжёлые, быстрые, как будто он знает, что делать, даже когда мир рушится.

— Куда ты?! — кричу, но мой голос теряется в нарастающем гуле. Я ругаю себя — дура, какого чёрта ты стоишь? — и бегу за ним, спотыкаясь о разбросанные бумаги, которые падают со стола. Коридор уже оживает: медсёстры, волонтёры, несколько оставшихся пациентов — все бегут, кричат, толкаются. Артём впереди, его голос гремит, перекрывая шум.

— На выход! Hızlı! Get out now! — он кричит на трёх языках, его фигура мелькает в полумраке коридора, и я пытаюсь не потерять его из виду. Пол под ногами трясётся, стены скрипят, где-то вдалеке раздаётся треск, как будто ломаются кости земли. Мой страх — липкий, холодный, как пот на спине — захлёстывает меня, но я бегу, потому что он бежит, потому что я не могу остановиться.

Мы почти у выхода, когда здание издаёт низкий, ужасающий стон. Потолок над нами трескается, штукатурка сыпется, как снег, и я слышу, как кто-то кричит — высокий, пронзительный звук, полный ужаса. Я спотыкаюсь, моя нога цепляется за трещину в полу, которая раскрывается, как пасть. Пол уходит из-под ног, и я падаю, мои ладони скользят по бетону, бинт на руке намокает от крови, но я не чувствую боли — только панику, которая сжимает горло. Вокруг хаос: люди кричат, что-то рушится, пыль забивает лёгкие, и я кашляю, задыхаясь, пытаясь встать.

Я поднимаю глаза, и в этом месиве пыли и падающих обломков вижу его. Артём стоит в нескольких метрах, его серые глаза находят мои, и в них — не страх, не паника, а что-то другое. Решимость? Отчаяние? Я не знаю. Он делает шаг ко мне, его губы шевелятся, но я не слышу слов — только рёв земли и треск потолка, который рушится над нами. Последнее, что я вижу, — его взгляд, прикованный ко мне, полный чего-то, что я не успеваю понять. А потом потолок обрушивается, и мир становится чёрным.

Глава 11

Настоящее время. 16 октября.

Я сижу на том же продавленном диване в своей съёмной квартире, утро серое, как и вчера, дождь за окном всё ещё барабанит по подоконнику. В руках телефон, экран светится, но я не могу заставить себя нажать на кнопку вызова. Имя «Максим Валерьевич» смотрит на меня из сообщения, которое Артём отправил вчера в баре. «Лучший специалист, которого я знаю», — сказал он. Я сжимаю телефон так сильно, что пальцы начинают ныть, а в груди будто ком застрял — тяжёлый, липкий, мешающий дышать. Позвонить. Просто позвонить. Это же не сложно, Елена, ты репортер, ты берёшь интервью у чиновников и спасателей, ты была в эпицентре землетрясения. Но сейчас я сижу, уставившись на экран, и чувствую себя той же девчонкой, которая боялась сказать Виктору «нет».

Вчерашний вечер в баре всё ещё крутится в голове, как заевшая пластинка. Его голос, низкий, хриплый. Его рука на моём бедре, твёрдая, но осторожная, и то, как моё тело отреагировало — жар, дрожь, что-то, чего я не ожидала. И потом его слова, резкие, как пощёчина: «Если ты посмотришь на меня с разочарованием — это меня убьёт». Я до сих пор не знаю, что чувствую — злость, смущение, благодарность? Он видит меня, видит мою проблему, и вместо того, чтобы отмахнуться, как Виктор, он хочет помочь. Но я не знаю, готова ли я к этому. К тому, чтобы снова копаться в себе, в том, что я так старательно прятала.

Я откидываюсь на спинку дивана, закрывая глаза. Дождь за окном звучит как белый шум, но он не заглушает мысли. Я вспоминаю, как Артём смотрел на меня в баре — его серые глаза, в которых мелькало что-то тёплое, несмотря на его холодную маску. Он помнит меня. Помнит Кахраманмараш, помнит тот подвал, те слова, которые я шептала в темноте, когда думала, что мы не выберемся. И теперь он здесь, в Питере, и предлагает мне помощь. Но что, если это ничего не изменит? Что, если я снова почувствую себя пустой, сломанной, как тогда, с Виктором? Или, хуже, что, если я начну чувствовать

слишком много

с Артёмом, и это раздавит меня?

Телефон в моих руках кажется тяжёлым, как кирпич. Я открываю глаза, заставляю себя разблокировать экран. Номер Максима всё ещё там, ждёт. Я прокручиваю в голове все отговорки: «Я слишком занята», «Это не так важно», «Я справлюсь сама». Но я знаю, что это ложь. Работа не спасёт меня от этого. Переезд в Питер не спас. И Артём, с его проклятым взглядом, который видит меня насквозь, тоже не спасёт, если я сама не сделаю шаг.

Я сглатываю, горло сухое, как наждачка. Мои пальцы дрожат, когда я нажимаю на номер. Гудки звучат, как удары сердца, и я почти надеюсь, что никто не ответит. Но на третьем гудке раздаётся голос — лёгкий, чуть насмешливый, но тёплый.

— Клиника «Северная», Лебедев Максим Валерьевич, — говорит он, и я замираю, не ожидая, что он сам ответит. — Кто это?

Я открываю рот, но слова застревают. Господи, Елена, соберись. Ты же репортер.

— Это… Елена, — выдавливаю я, и мой голос звучит тише, чем хотелось бы. — Артём… доктор Волков дал мне ваш номер. Сказал, вы можете помочь.

На том конце линии короткая пауза, и я слышу, как он хмыкает, будто улыбается.

— А, ты та самая Елена, — говорит он, и в его голосе мелькает что-то игривое, как будто он знает больше, чем я хотела бы. — Артём предупреждал, что ты можешь позвонить. Что ж, давай запишу тебя. Сегодня в обед, в 13:00, устроит?

Моё сердце сжимается. Сегодня? Так скоро? Я ожидала, что мне дадут пару дней, чтобы подготовиться, собраться с духом. Но я не могу отступить, не теперь, когда Артём уже всё устроил.

— Да, — говорю, стараясь звучать уверенно. — Устроит.

— Отлично, — отвечает он, и я слышу, как он что-то печатает. — Приходи в клинику на Невском, третий этаж, кабинет 312. И не опаздывай, я не люблю ждать.

— Не опоздаю, — отвечаю, и мой голос звучит твёрже, чем я чувствую. — Спасибо.

— Пока не за что, — говорит он, и я почти вижу его ухмылку. — До встречи, Елена.

Он кладёт трубку, а я сижу, уставившись на телефон, будто он может мне объяснить, что я только что сделала. Я записалась. На приём. К врачу, которого мне порекомендовал Артём. Мои руки дрожат, и я кладу телефон на диван, чтобы не уронить его. В груди смесь страха и облегчения, как будто я только что прыгнула с обрыва и ещё не знаю, приземлюсь ли.

Встаю, хромая к окну. Рана на бедре всё ещё ноет, но терпимо. Я смотрю на серый город, на прохожих, прячущихся под зонтами, и пытаюсь представить, что будет дальше. Что я скажу этому Максиму? Как объясню то, что сама не до конца понимаю? И что, если Артём будет там, в клинике, со своим холодным взглядом и тёплыми руками, которые я до сих пор чувствую на своей коже?

Я прижимаюсь лбом к холодному стеклу, закрывая глаза. «Ты не должна проходить через это одна», — сказал он вчера. И я хочу верить ему. Хочу верить, что он не просто врач, не просто человек из моего прошлого. Но я боюсь. Боюсь, что откроюсь, а он снова уйдёт, оставив меня с пустотой, которую я так старательно заполняла работой, переездами, ложью самой себе.

Отхожу от окна, беру телефон и пишу короткое сообщение Артёму: «Записалась. Сегодня в 13:00. Спасибо». Я нажимаю «отправить», прежде чем успеваю передумать, и чувствую, как что-то внутри меня ломается — но не больно, а как будто освобождающе. Может, это первый шаг. Может, я справлюсь. Или хотя бы попробую.

И вот я сижу на жёстком стуле в коридоре клиники, воздух пахнет антисептиком и чем-то сладковатым, вроде освежителя. Мои пальцы теребят край свитера, пока нога невольно дёргается в ритме, который я не могу контролировать. Кусаю ноготь на большом пальце, хотя уже давно отучила себя от этой привычки. Но сейчас нервы сильнее меня. Коридор кажется слишком узким, стены слишком белыми, а тишина — оглушающей, несмотря на приглушённые голоса из соседних кабинетов. Часы на стене показывают 12:57. Ещё три минуты. Или меньше. Я сглатываю, чувствуя, как горло сжимается, будто кто-то затягивает невидимую петлю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я пытаюсь отвлечься, разглядывая трещину на кафельном полу, но мысли всё равно возвращаются к Артёму. Почему он так сказал? Почему он вообще заботится? И что я скажу этому Максиму? Как объяснить, что моё тело молчит там, где должно петь, и что я устала притворяться, что меня это не ломает? Я кусаю ноготь сильнее, пока не чувствую лёгкую боль, и заставляю себя опустить руку. Хватит, Елена. Ты не ребёнок.

Дверь кабинета открывается, и я вздрагиваю, словно меня застали врасплох. Из кабинета выходит молодая девушка, лет двадцати пяти, с длинными светлыми волосами, собранными в небрежный пучок. Её лицо спокойное, даже довольное, и она обменивается с кем-то внутри лёгкой улыбкой, прежде чем уйти по коридору. Её шаги лёгкие, почти танцующие, и я невольно завидую этой непринуждённости. Она выглядит так, будто только что сбросила с плеч тяжёлый груз. А я сижу здесь, будто перед прыжком в пропасть.

Из кабинета выходит мужчина, и я замираю, вглядываясь в него. Это, должно быть, Максим Валерьевич. Он высокий, худощавый, с растрёпанными светлыми волосами, которые торчат в разные стороны. Его голубые глаза блестят, а на лице играет лёгкая, почти мальчишеская улыбка, которая делает его похожим на студента, а не на врача. Белый халат слегка помят, верхняя пуговица расстёгнута, открывая краешек голубой рубашки. Он выглядит… расслабленным, но в то же время уверенным, как человек, который знает, что делает, и не боится шутить в любой ситуации. Его энергия — полная противоположность холодной собранности Артёма, и это сбивает меня с толку. Я ожидала кого-то более строгого, похожего на него, но Максим — как солнечный луч в этом стерильном коридоре.

Он замечает меня, и его улыбка становится шире, почти озорной. Он делает шаг вперёд, держа в руках планшет, и наклоняется чуть ближе, чтобы поймать мой взгляд.

— Елена, верно? — спрашивает, и его голос такой же лёгкий и тёплый, как его улыбка, но с лёгкой насмешливой ноткой, как будто он уже знает обо мне больше, чем мне хотелось бы. — Максим Валерьевич, твой спаситель на ближайшее время. — Он подмигивает, и я чувствую, как щёки начинают гореть. — Проходи, не будем заставлять твои нервы страдать дольше, чем нужно.

Я открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают. Его непринуждённость обезоруживает, и я не знаю, как реагировать. Моя нога перестаёт дёргаться, но пальцы всё ещё сжимают край свитера, как будто это может удержать меня на месте. Я киваю, вставая, и чувствую, как рана на бедре отзывается лёгкой болью. Максим отступает в сторону, жестом приглашая меня войти, и его глаза скользят по мне — не оценивающе, а скорее с любопытством, как будто он пытается понять, кто я такая.

— Не бойся, — добавляет он, пока я прохожу мимо него в кабинет. — Я не кусаюсь. Ну, разве что в крайнем случае. — Он ухмыляется, и я невольно фыркаю, хотя внутри всё ещё бурлит.

Вхожу в кабинет, и дверь за мной тихо закрывается. Сердце колотится так, будто я бегу марафон, но я заставляю себя сделать глубокий вдох. Максим указывает на стул напротив небольшого стола, заваленного бумагами и парой кофейных кружек. Сажусь, стараясь не выглядеть такой потерянной, какой себя чувствую, и жду, что он скажет дальше. Его взгляд, тёплый, но внимательный, не отпускает меня, и я понимаю, что этот разговор будет не таким простым, как его улыбка.

Я сижу на жёстком стуле в кабинете, сжимая край свитера, пока Максим Лебедев обходит стол и садится напротив. Как только он опускается в кресло, его лицо меняется. Лёгкая, почти мальчишеская улыбка, которая светилась в коридоре, исчезает, сменяясь холодной, сосредоточенной маской профессионала. Его голубые глаза, всё ещё яркие, теперь смотрят на меня с острой внимательностью, как будто он сканирует каждую мою реакцию. Он кладёт планшет на стол, пальцы быстро пробегают по экрану, и его поза становится деловой, собранной. Никакой расслабленности, только чёткость и контроль — как у врача, который знает, что делает, и не тратит время на лишние эмоции. Это заставляет меня чувствовать себя одновременно спокойнее и напряжённее. Я перестаю теребить свитер, кладу руки на колени, но пальцы всё равно слегка дрожат.

— Рассказывайте, Елена, — говорит он, и его голос ровный, бесстрастный, с той профессиональной твёрдостью, которая не допускает возражений. — Что вас беспокоит? Опишите проблему максимально подробно. Когда началось, какие обстоятельства, что вы чувствуете или не чувствуете.

Я сглатываю, горло кажется сухим, как бумага. Его взгляд, холодный и прямой, будто придавливает меня к стулу. Я ожидала чего-то более мягкого, может, сочувствия, но Максим — это машина, настроенная на решение задач. Мои пальцы сжимаются в кулаки, я заставляю себя посмотреть на него. Это просто разговор. Просто врач. Я могу это сделать.

— Я… не чувствую ничего, — начинаю, и мой голос звучит тише, чем хотелось бы, но я продолжаю. — В интимной жизни. Вообще ничего. Не во время…, не до, не после. Как будто моё тело просто… не реагирует.

Максим кивает, его лицо остаётся неподвижным, только пальцы быстро делают пометку на планшете. Он не отводит взгляд, и это заставляет меня чувствовать себя голой, хотя я сижу в свитере и джинсах.

— Хорошо, — говорит он, его голос всё такой же ровный. — Когда это началось? Были ли какие-то изменения в вашем состоянии со временем? Например, были ли моменты, когда вы чувствовали иначе, или это всегда было так?

Я качаю головой, стараясь собрать мысли. Его вопросы такие точные, такие… клинические, что мне почти легче отвечать, как будто я просто пациент, а не женщина, которая боится признаться в своей «неполноценности».

— Всегда, — говорю я, и мой голос становится чуть твёрже. — Я думала, может, это нормально, но… с первой любви, с первого раза, ничего не было. Я ходила к врачу как то. Они проверили всё — анализы, осмотр. Сказали, что всё в порядке, никаких отклонений. Но я всё равно ничего не чувствую.

Максим делает ещё одну пометку, его глаза на секунду опускаются к планшету, но потом снова возвращаются ко мне. Его взгляд не осуждающий, не любопытный — просто внимательный, как будто он собирает пазл.

— Понял. В каком возрасте вы лишились девственности? — спрашивает он, и его тон остаётся таким же нейтральным, как будто он спрашивает о температуре или пульсе.

— В девятнадцать, — отвечаю я, стараясь не дать голосу дрогнуть. — Это было… с парнем, с которым я встречалась. Первая любовь, всё как у всех. Ничего необычного, никакого давления. Он был… нормальный. Не принуждал, не заставлял. Просто… ничего не сработало.

Максим кивает, его пальцы снова бегают по экрану планшета. Он не улыбается, не пытается смягчить момент — он полностью в роли врача, и это странным образом успокаивает. Я ожидала неловкости, но его холодный профессионализм даёт мне ощущение, что я просто случай, который можно разобрать и решить.

— Были ли какие-то травмы, физические или психологические, в тот период? — продолжает он, его голос всё такой же ровный. — Может, стресс, сложные отношения, что-то, что могло повлиять на ваше восприятие?

Я качаю головой, чувствуя, как внутри что-то сжимается.

— Ничего такого, — говорю я, и мой голос звучит тише, чем хотелось бы. — Всё было нормально. Как у всех. Школа, потом институт, друзья, парень. Никаких драм. Просто… я такая, наверное.

Максим смотрит на меня, и на секунду мне кажется, что он сейчас скажет что-то личное, но его лицо остаётся непроницаемым. Он делает ещё одну пометку, потом откладывает планшет, скрестив руки на столе.

— Хорошо, Елена, — говорит он, и его голос всё ещё холодный, но в нём появляется лёгкая твёрдость, как будто он хочет, чтобы я услышала каждое слово. — Отсутствие ощущений во время сексуальной активности может быть связано с разными факторами — физиологическими, гормональными, неврологическими или психологическими. Мы начнём с базового обследования: анализы крови на гормоны, УЗИ, возможно, МРТ, чтобы исключить физические причины. Также я рекомендую консультацию с психологом, так как эмоциональное состояние может играть большую роль. Готовы ли вы пройти эти обследования?

Я киваю, чувствуя, как напряжение в груди чуть отпускает. Его подход — чёткий, деловой, без лишних эмоций — делает всё проще. Это не допрос, не осуждение, а просто план действий. Я не знаю, найдёт ли он ответы, но его уверенность даёт мне ощущение, что я не зря здесь.

— Готова.

Максим кивает, и уголок его губ едва заметно приподнимается, возвращая тень той лёгкой улыбки, что была в коридоре, но его глаза остаются серьёзными.

— Отлично. Тогда давай приступим. — Он встаёт, указывая на ширму в углу кабинета. — Пройдём для осмотра, и я составлю список анализов. Не волнуйтесь, Елена, мы разберёмся.

Я встаю, всё ещё ощущая лёгкую дрожь в ногах, но его холодная профессиональность, лишённая намёков на жалость или неловкость, даёт мне странное чувство уверенности. Я делаю шаг к ширме, и в голове мелькает мысль об Артёме — его серых глазах, его словах в баре. Он хотел, чтобы я была здесь. И, может быть, это действительно первый шаг к тому, чтобы понять себя.

Глава 12

Настоящее время. 30 октября.

Я стягиваю хирургическую маску, чувствуя, как она цепляется за щетину на подбородке, и бросаю её в контейнер для отходов. Пять часов в операционной — пять часов, где мир сужается до скальпеля, мониторов и ритма дыхания пациента. Мои плечи ноют, пальцы в перчатках слегка дрожат от усталости, но я привык. Адреналин отступает, оставляя пустоту, которая въелась в меня за эти годы. Коридор клиники тихий, только гудение ламп и далёкие голоса медсестёр. Я иду к комнате отдыха, мечтая о кофе, но не успеваю сделать и пары шагов, как слышу голос за спиной.

— Артём, — зовёт Макс, его шаги отдаются по кафельному полу. — Не хочешь ассистировать на следующей операции?

Я останавливаюсь, поворачиваюсь. Он стоит, скрестив руки, с растрёпанной светлой шевелюрой и помятым халатом. Его голос лёгкий, с привычной насмешливой искрой, но глаза выжидающие, будто он знает что-то, чего не знаю я. Ассистировать? Макс редко просит меня о таком — у него своя команда, а я не лезу в чужие операции без причины. Мои брови приподнимаются, но я молчу, не находя слов. Что-то в его тоне заставляет меня напрячься.

Он делает шаг ближе, и его губы растягиваются в лёгкой ухмылке.

— Думал, ты захочешь присутствовать на операции той, кого привёл, — добавляет он, и его голос становится тише, будто он проверяет мою реакцию. — Видимо, ошибся.

Он разворачивается, собираясь уйти, но я успеваю схватить его за локоть.

— Елена? — вырывается у меня, хрипло, тяжелее, чем я хотел.

Макс останавливается, смотрит через плечо и кивает, его ухмылка становится шире, почти дразнящей.

— Ага, она самая,

— Что с ней? — спрашиваю, и в груди сжимается что-то тяжёлое. Я стараюсь держать голос ровным, но внутри всё бурлит. Елена. Я не видел её толком уже две недели. С того вечера в баре, когда она сидела напротив, сжимая стакан, и её тёмные глаза, полные страха и решимости, смотрели на меня так, будто я мог всё исправить.

Мы сталкивались пару раз в коридорах клиники, когда она приходила на перевязки — уже не ко мне, к другому хирургу — или на приёмы к Максу. Её взгляд, быстрый, почти случайный, каждый раз ускользал. Мы обменивались парой фраз — «Как нога?», «Заживает», «Погода дерьмо, да?» — и всё. Она держалась на расстоянии, как будто не хотела, чтобы я приближался. И я понимал. Видел этот страх в ней, эту стену, которую она выстраивала, и не хотел давить. Не хотел быть ещё одним, кто заставляет её чувствовать себя уязвимой. Но, чёрт возьми, это было тяжело. Каждый раз, когда она проходила мимо, хромая чуть меньше, чем в прошлый раз, я чувствовал, как что-то во мне рвётся. Хотел спросить, как она, что сказал Макс, но останавливал себя. Она не готова.

Друг смотрит на меня, его ухмылка смягчается, но он не спешит отвечать. Он опускает взгляд к планшету в руках, будто проверяет что-то, и я чувствую, как моё терпение трещит.

— Ну? — выдавливаю я, резче, чем нужно. — Что с ней?

Он вздыхает, проводит рукой по волосам, и его лицо становится серьёзнее.

— Мы разобрались, — говорит он, и его тон теперь профессиональный — Провели обследования, анализы, нейрофизиологические тесты. У неё повреждение нервных окончаний во влагалище — вероятно, из-за старой травмы или хронического воспаления, которое никто раньше не заметил. Это влияет на чувствительность, полностью блокирует сигналы. Психологический фактор, конечно, тоже есть, но основная проблема — в нервах. Это можно исправить. Операция, довольно тонкая, но выполнимая. Восстановим проводимость нервов, уберём рубцовую ткань. Запланировал на следующую неделю.

Я замираю, чувствуя, как кровь стучит в висках. Повреждение нервов. Операция. Мои кулаки сжимаются, и я заставляю себя разжать их, чтобы Макс не заметил.

— Она знает?

— Да, — кивает он. — Объяснил ей всё вчера. Она… держится. Но, знаешь, она не из тех, кто легко открывается. — Он смотрит на меня, и его глаза снова выжидающие. — Поэтому я подумал, что ты захочешь быть в операционной. Но, похоже, ты не в деле.

Я молчу, глядя на него. В голове крутится слишком много. Елена. Операция. Она согласилась, значит, решилась. Хочет бороться. Но почему не сказала мне? Почему я узнаю от Макса?

— Я буду, — говорю, и голос звучит твёрже, чем я чувствую.

Максим приподнимает бровь, но его ухмылка возвращается, теперь без насмешки, с чем-то похожим на одобрение.

— Вот это другой разговор, — говорит он, хлопая меня по плечу. — Вторник, семь утра. И, Артём… — он делает паузу, глядя мне в глаза. — Вы же не...

— Нет – опережаю его – Просто старые знакомые. Как то давно обещал помочь, и на долгое время потеряли контакт друг с другом, недавно вот встретились снова.

Он кивает.

— Понял. Ну тогда проблем нет. Увидимся.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 13.

22 сентября 2021 года. Кахраманмараш, Турция.

Я умерла. Это первое, что приходит в голову, когда сознание вспыхивает, как слабая искра в темноте. Ничего нет — ни звуков, ни света, только пустота, тяжёлая, как бетон, придавивший грудь. Я пытаюсь вдохнуть, но воздух вязкий, пыльный, он царапает горло, как наждачка. Мои веки дрожат, но открыть их — как поднять каменную плиту. Я умерла. Иначе почему всё так тихо, так темно, так… неправильно?

Голова пульсирует, боль раскалывает виски, будто кто-то вбивает гвозди прямо в череп. Я стону, и звук моего собственного голоса — хриплый, чужой — возвращает меня к реальности. Или это не реальность? Может, это ад? Или что-то между? Я пытаюсь пошевелиться, но тело не слушается, оно тяжёлое, как будто налито свинцом. Нога… Господи, нога. Она горит, боль острая, рвущая, будто кость раскололась и режет мышцы изнутри. Я пытаюсь дотянуться до неё, но рука цепляется за что-то холодное, шершавое. Бетон? Камень? Я не понимаю.

Глаза наконец открываются, но темнота почти не отступает. Тусклые лучи света, тонкие, как нитки, пробиваются где-то сверху, разрезая мрак. Пыль витает в воздухе, оседает на губах, забивает ноздри. Я кашляю, и каждый спазм отдаётся болью в рёбрах, в голове, в ноге. Где я? Что это за место? Я моргаю, пытаясь разобрать хоть что-то в этом полумраке. Очертания — неровные, угловатые. Обломки. Куски бетона, торчащие прутья арматуры, что-то, похожее на разбитую мебель. Потолок… или то, что от него осталось, висит низко, угрожающе, как будто готов рухнуть в любой момент. Я всё ещё в больнице. Или под ней.

Паника накатывает, как волна. Сердце колотится так сильно, что кажется, оно сейчас разорвёт грудь. Я не умерла. Но, может, было бы лучше, если бы умерла? Я пытаюсь вдохнуть глубже, но пыль забивает лёгкие, и я снова кашляю, хватаясь за горло. Боль в ноге становится невыносимой, и я наконец смотрю вниз. Джинсыintre: Джинсы порваны, ткань пропитана пылью и кровью. Моя нога… она выглядит неправильно. Опухшая, кожа натянута, багровая, как будто готова лопнуть. Я касаюсь её пальцами, и боль пронзает, как удар током. Перелом. Точно перелом. Я стону, прижимая руку к бедру, но это не помогает — боль пульсирует, заглушая всё остальное.

— Помогите, — шепчу я, но голос слабый, теряется в тишине. Никто не слышит. Никто не придёт. Я одна. Или… не одна? Я замираю, прислушиваясь. Где-то вдалеке — звуки. Крики? Нет, не крики. Гул, низкий, механический. Экскаваторы? Спасатели? Надежда вспыхивает, но тут же гаснет. Сколько времени я здесь? Минуты? Часы? Я не знаю. Голова кружится, мысли путаются, как будто я тону в этой темноте. Я пытаюсь пошевелиться, но каждый дюйм движения отзывается болью. Что-то тёплое течёт по руке — кровь? Я не вижу, но чувствую липкость на пальцах. Бинт, который наложил Артём, наверное, разошёлся. Или это новая рана? Я не знаю. Я ничего не знаю.

— Артём, — шепчу, и имя звучит как мольба. Где он? Он бежал впереди, кричал, чтобы все выходили. Он успел выбраться? Или он тоже здесь, под этими обломками, где-то в темноте? Я пытаюсь позвать громче, но горло сжимает спазм, и выходит только хрип. Пыль оседает на языке, горькая, как смерть. Я закрываю глаза, потому что смотреть на эти тени, на эти куски бетона, слишком страшно. Что, если это всё? Что, если я останусь здесь навсегда?

Я умерла. Эта мысль возвращается, липкая, как кровь на моей руке. Но если я умерла, почему так больно? Почему я всё ещё чувствую, как нога пульсирует, как голова раскалывается, как сердце бьётся, будто хочет вырваться? Я пытаюсь вспомнить, что было до того, как всё стало чёрным. Больница. Коридор. Артём. Его голос, резкий, как нож: «На улицу, живо!» Пол, дрожащий под ногами. Треск потолка. Его глаза, серые, полные чего-то, что я не успела понять. А потом — тьма.

Я стону, и звук моего голоса эхом отскакивает от стен, от обломков. Я жива. Но это не приносит облегчения. Жива — значит, я заперта здесь, в этой могиле из бетона и пыли. Я пытаюсь двигаться, но нога не даёт — боль вспыхивает, как молния, и я кричу, не сдерживаясь. Никто не слышит. Или слышит? Где-то вдалеке — шорох. Шаги? Нет, это просто моё воображение. Или нет? Я моргаю, вглядываясь в тонкие лучи света. Что-то шевелится в темноте? Тень? Человек? Я не знаю. Мои глаза щиплет от пыли, от слёз, которые я не замечаю, пока они не катятся по щекам.

— Не кричи, — голос, слабый, хриплый, едва пробивается сквозь гул в ушах, но я узнаю его мгновенно. Артём. Он где-то рядом, но темнота глушит всё. Мое сердце замирает, потом бьётся быстрее, будто цепляясь за этот звук, как за спасательный круг.

— Артём? — шепчу я, и голос дрожит, ломается от пыли и страха. — Где ты?

— Здесь, — отвечает он, так же тихо, как будто боится, что громкий звук обрушит на нас остатки потолка. — Ты ранена?

Я сглатываю, пытаясь собраться. Боль в ноге пульсирует, как живое существо, но его голос — он держит меня, не даёт соскользнуть обратно в панику. Я касаюсь бедра, пальцы скользят по липкой ткани, и я морщусь, чувствуя, как кожа горит под пальцами.

— Нога, — выдавливаю я. — Кажется, сломала.

Он молчит, и в этой тишине я слышу его тяжёлое дыхание, прерывистое, как будто каждый вдох даётся ему с трудом. Мой желудок сжимается от нового страха — не за себя, за него.

— Добраться до меня можешь? — спрашивает он, и в его голосе нет привычной властности, только усталость и что-то ещё, что я не могу разобрать. Надежда? Боль?

Я оглядываюсь, хотя в темноте почти ничего не видно. Лучи света сверху дрожат, пыль плавает в воздухе, как туман. Я пытаюсь пошевелиться, опираюсь на руки, но нога взрывается болью, и я шиплю, закусывая губу. Могу ли я? Я не знаю. Всё тело ноет, голова кружится, а бетон вокруг кажется живым, готовым сомкнуться и раздавить меня. Но его голос — он как маяк, и я не могу просто сидеть и ждать.

— Не знаю, — шепчу я, и мой голос звучит жалко, почти по-детски. — А ты?

Он кашляет, звук резкий, сдавленный, а потом стонет — низко, глухо. Мое сердце сжимается сильнее.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Я точно нет, — говорит он, и я слышу, как он силится держать голос ровным. — Поранился… немного.

— Немного? — переспрашиваю я, и в моём голосе больше паники, чем я хочу показать. — Артём, что с тобой?

Он снова кашляет, и я слышу, как он дышит — медленно, тяжело, будто каждый вдох — это борьба.

— Ничего страшного, — отвечает он, но я слышу ложь в его словах.

Я стискиваю зубы, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Он ранен. Хуже, чем я. Но он всё ещё говорит со мной, всё ещё пытается держать себя в руках.

— Я попробую, — говорю, и мой голос дрожит, но я заставляю себя звучать решительно. — Говори со мной, Артём. Я найду тебя.

— Хорошо, — отвечает он, и в его голосе мелькает что-то тёплое, несмотря на боль. — Просто… не торопись. Осторожно. Здесь всё может рухнуть.

Я киваю, хотя он меня не видит, и опираюсь на руки, стараясь не думать о боли в ноге. Я ползу, медленно, цепляясь пальцами за шершавый бетон, обходя куски арматуры, которые торчат, как ловушки. Каждый дюйм — это борьба, каждый рывок отзывается болью, но я заставляю себя двигаться. Его голос — мой единственный ориентир в этой тьме.

— Говори, — шепчу я, когда тишина становится слишком тяжёлой. — Артём, говори, пожалуйста.

— Я здесь, — отвечает он, и его голос ближе, но всё ещё слабый. — Ты спрашивала, почему я здесь. Потому что я лучший, и если кто и мог справиться со всем этим дерьмом, то это только я.

Я фыркаю, несмотря на боль, и это почти похоже на смех.

— А ты самоуверенный, да?

Он хмыкает, и я слышу, как он пытается сдержать стон.

— Что есть, то есть.

Я ползу дальше, ориентируясь на его голос. Пыль забивает горло, кровь течёт по руке, но я не останавливаюсь. Лучи света становятся чуть ярче, и я вижу тень — нечёткую, но реальную. Это он? Я щурюсь, пытаясь разглядеть, но пыль и темнота мешают.

— Артём, — зову я, и мой голос ломается.

— Да, — отвечает он, и теперь я слышу его яснее. — Я вижу тебя.

Моё сердце сжимается от того, как он произносит моё имя — мягко, почти нежно, несмотря на боль. Я стискиваю зубы и ползу дальше, игнорируя, как нога кричит от каждого движения. Бетон царапает ладони, пыль щиплет глаза, но я вижу его — тень становится чётче, и я наконец различаю его фигуру. Он сидит, облокотившись о стену из обломков, и то, что я вижу, заставляет моё сердце остановиться.

Артём выглядит как призрак. Из его правой ноги торчит ржавый прут арматуры, пробивший бедро насквозь, кровь пропитала ткань его брюк, тёмная, почти чёрная в тусклом свете. Его лицо бледное, покрытое пылью, кровь течёт из раны на лбу, стекая по виску и щеке, заливая его серые глаза, которые теперь кажутся ещё более тусклыми. Его левая рука прижата к боку, пальцы сжимают ткань рубашки, где проступает тёмное пятно — ещё одна кровоточащая рана. Он дышит тяжело, каждый вдох — как борьба, но его глаза, несмотря на всё, находят мои, и в них нет паники, только усталое упрямство.

Я ахаю, горло сжимается, и я подползаю ближе, игнорируя боль в своей ноге. Мои руки дрожат, когда я касаюсь его плеча, пытаясь убедиться, что он реальный, что он всё ещё здесь.

— Немного? — вырывается у меня, голос дрожит от ужаса и гнева. — Ничего страшного?

Он смотрит на меня, и уголок его губ едва заметно приподнимается, как будто он пытается улыбнуться, несмотря на всё.

— Покажи ногу, — говорит он, игнорируя мои слова, его голос хриплый, но всё ещё властный, как будто он всё ещё хирург, а не человек, истекающий кровью.

Я фыркаю, почти истерически, и сажусь рядом, опираясь на ту же стену, что и он. Моя нога пульсирует, опухшая, багровая, но я не могу отвести взгляд от него — от арматуры, от крови, от его бледного лица.

— Ногу покажи, — повторяет он, и в его голосе появляется раздражение, как будто я пациент, который спорит с врачом.

Я качаю головой, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Его раны — они хуже, намного хуже, чем мои. Но он сидит, смотрит на меня, и его глаза требуют, чтобы я подчинилась. Я сглатываю, отворачиваю взгляд и вытягиваю ногу, морщась от боли. Джинсы разорваны, кожа вокруг раны натянута, багровая, и я знаю, что это плохо, но рядом с ним мои травмы кажутся пустяком.

Он наклоняется чуть ближе, насколько может, и осматривает мою ногу, его взгляд становится холодным, профессиональным, несмотря на кровь, текущую по его лицу. Он морщится, и я вижу, как его рука, сжимающая бок, дрожит.

— Это плохо, — говорит он, и его голос твёрдый, несмотря на слабость. — Если срочно не снизить давление, ты потеряешь ногу. А учитывая, что мы тут… — он делает паузу, кашляет, и я вижу, как его лицо искажается от боли, — ты умрёшь раньше, чем тебе её отрежут.

Я замираю, его слова бьют, как молот. Умру? Я смотрю на него, на его раны, на арматуру, торчащую из его ноги, и чувствую, как паника снова накатывает. Он говорит о моей смерти, но сам выглядит так, будто в шаге от неё.

— Артём, — шепчу я, и мой голос ломается. — А ты? Что с тобой?

Он откидывается обратно на стену, закрывает глаза на секунду, как будто собирает силы.

— Не о том думаешь, — отвечает он, и его голос тише, но всё ещё твёрдый. — Сосредоточься. Нам нужно продержаться, пока нас не найдут.

Я хочу кричать, хочу сказать ему, что он врёт, что он не в порядке, что я не могу потерять его, но его взгляд заставляет меня замолчать. Он смотрит на меня, и в его глазах — не страх, не боль, а что-то, что я не могу разобрать. Решимость? Надежда? Я не знаю. Но я киваю, потому что другого выбора нет. Мы здесь, под обломками, и всё, что у нас есть, — это мы, друг у друга.

Глава 14

Настоящее время. 29 октября.

Я снова сижу на том же жёстком стуле в кабинете Максима, вцепившись пальцами в край свитера, будто это может удержать меня от того, чтобы не развалиться на части. Воздух в комнате тяжёлый, несмотря на открытое окно, через которое врывается влажный петербургский холод. Пахнет антисептиком и чем-то сладковатым, как будто кто-то разлил сироп. Мужчина сидит напротив, его голубые глаза, обычно искрящие лёгкой насмешкой, сейчас серьёзны, почти неподвижны. Его пальцы лежат на планшете, но он не смотрит на экран — смотрит на меня, и этот взгляд, прямой и внимательный, заставляет моё сердце колотиться быстрее, чем я хочу.

— Елена, — начинает он, и его голос, обычно лёгкий, с оттенком шутки, теперь твёрдый, как будто он хочет, чтобы я услышала каждое слово. — Мы закончили обследования. Я знаю, почему ты ничего не чувствуешь.

Я замираю. Его слова повисают в воздухе, тяжёлые, как бетон, под которым я когда-то лежала. Знает? Мои пальцы сильнее сжимают свитер, и я чувствую, как ногти впиваются в ладони даже через ткань. Я ждала этого момента с того дня, как вошла сюда две недели назад, но теперь, когда он наступил, я не уверена, хочу ли слышать дальше. Что, если это что-то, что я не смогу исправить? Что, если это я сама — сломанная, неправильная, как я всегда боялась?

— Что… — мой голос срывается, и я кашляю, пытаясь скрыть дрожь. — Что это значит?

Максим откидывается на спинку кресла, его лицо остаётся спокойным, но в глазах мелькает что-то — не жалость, а скорее понимание, как будто он знает, как сильно я боюсь. Он кладёт планшет на стол, скрещивает руки и начинает говорить, его голос ровный, профессиональный, но с лёгкой теплотой, которая не даёт мне утнуть в панике.

— У тебя повреждение нервных окончаний, — говорит он, и каждое слово звучит как приговор, но он продолжает, не давая мне времени провалиться в свои страхи. — Скорее всего, из-за старой травмы или хронического воспаления, которое не заметили раньше. Это влияет на чувствительность в области таза, блокирует сигналы от нервов к мозгу. Поэтому ты ничего не чувствуешь — физически. Но это не психологическое, Елена, и не что-то, что делает тебя "неправильной". Это физиология, и мы можем это исправить.

Я моргаю, пытаясь осознать его слова. Повреждение нервов. Исправить. Мой разум цепляется за эти слова, но они скользят, как вода сквозь пальцы. Я открываю рот, чтобы спросить что-то, но вместо этого шепчу:

— Травма? Какая травма?

Максим смотрит на меня, и его бровь слегка приподнимается, как будто он ожидал этого вопроса.

— Не обязательно что-то очевидное, — отвечает он, его голос всё ещё спокойный, но теперь чуть мягче. — Это могла быть микротравма, которая со временем усугубилась. Иногда это случается из-за воспалений, инфекций, даже неправильного лечения в прошлом. Ты упоминала, что была у врачей, но они ничего не нашли. Скорее всего, они просто не копали достаточно глубоко. У нас есть результаты нейрофизиологических тестов и МРТ — всё подтверждает диагноз.

Я киваю, хотя в голове пусто. МРТ, тесты, нервы — всё это звучит как что-то из медицинского сериала, а не из моей жизни. Я вспоминаю, как ходила к гинекологу в своём городке, как сидела в холодном кабинете, пока женщина в белом халате равнодушно листала мои анализы и говорила: «Всё в порядке, просто расслабьтесь». Расслабьтесь. Как будто это было так просто. Я сжимаю кулаки сильнее, чувствуя, как злость — на тех врачей, на себя, на Виктора, который отмахнулся от моих слов — смешивается с облегчением. Это не я. Не моя вина. Это то, что можно починить.

— Исправить… как? — спрашиваю, и мой голос звучит тише, чем хотелось бы. Я поднимаю глаза на Максима, и он отвечает сразу, без паузы, как будто ждал этого вопроса.

— Операция, — говорит он, и его тон становится ещё твёрже, но не пугающим, а уверенным. — Довольно тонкая, но выполнимая. Мы удалим рубцовую ткань, которая сдавливает нервы, и восстановим их проводимость. Это не гарантирует мгновенного результата — восстановление может занять время, и потребуется реабилитация. Но шансы высоки. Очень высоки.

Операция. Слово бьёт, как молот, и я невольно касаюсь своего бедра, где всё ещё ноет рана от аварии. Ещё одна операция. Ещё один шов. А теперь — это. Я смотрю на свои руки, на пальцы, которые всё ещё дрожат, и пытаюсь представить, каково это — чувствовать. Не просто боль, страх или гнев, а

что-то ещё

. То, чего у меня никогда не было. То, что, может быть, сделает меня целой.

— А если… не сработает? — выдавливаю, и мой голос дрожит, выдавая страх, который я так старалась спрятать.

Максим смотрит на меня, и на секунду его лицо смягчается, уголок губ едва заметно приподнимается, возвращая тень той мальчишеской улыбки, которую я видела в наш первый день.

— Елена, — говорит он, и его голос теперь тёплый, почти успокаивающий. — Я не обещаю чудес. Но я хороший врач, и я видел достаточно, чтобы знать: шансы у тебя есть. И они хорошие. Мы сделаем всё, что нужно, чтобы ты получила свой результат. А дальше — дело времени и твоей работы над собой. Психолог тоже поможет, потому что, знаешь, тело и разум — они работают вместе.

Я киваю, чувствуя, как ком в горле становится чуть меньше. Его уверенность заразительна, и, хотя страх всё ещё грызёт меня изнутри, я цепляюсь за его слова, как за спасательный круг. Есть шансы. Это не конец. Это не приговор. Я сглатываю, пытаясь собрать мысли.

— Когда?

— На следующей неделе, — отвечает Максим, беря планшет и делая пометку. — Я запланирую операцию на вторник, утром. Мы проведём ещё пару тестов перед этим, чтобы всё перепроверить. И, Елена… — он делает паузу, глядя мне прямо в глаза, — ты не одна в этом. Мы разберёмся.

Я киваю, чувствуя, как слёзы жгут глаза, но я не позволяю им пролиться. Не здесь, не перед ним. Его слова — «ты не одна» — эхом отдаются в голове, и я невольно вспоминаю Артёма, его хриплый голос в баре: «Ты не должна проходить через это одна». Я сжимаю губы, чтобы не дать эмоциям вырваться наружу. Максим прав. Артём прав. Но я всё равно боюсь — не операции, не боли, а того, что будет после. Что, если я всё равно останусь пустой? Или, хуже, что, если я начну чувствовать слишком много, и это раздавит меня?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Спасибо, — шепчу, и мой голос дрожит, но я заставляю себя посмотреть на него. — За… всё.

Максим улыбается, теперь уже шире, и в его глазах снова мелькает та озорная искра.

— Не за что, — говорит он, вставая и указывая на дверь. — Иди домой, Елена. Отдыхай. И не гугли симптомы, ладно? Это только хуже делает.

Я фыркаю, почти невольно, и встаю. Я иду к двери, но перед тем, как выйти, оборачиваюсь.

— Максим Валерьевич… Артём будет там? На операции? — спрашиваю, и моё сердце замирает, ожидая ответа.

Он смотрит на меня, и его улыбка становится чуть хитрее, как будто он знает больше, чем говорит.

— А ты хочешь, что бы был?

Я чувствую, как щёки начинают гореть, и быстро отворачиваюсь, чтобы он не заметил.

— Ни чего не подумайте Максим Валерьевич, я уверена вы прекрасный специалист, но... – запинаюсь и сглатываю, а после поварачиваюсь к нему – Я ему доверяю, как ни кому другому.

Максим кивает и улыбается.

— Если тебе будет так спокойнее, то да, он будет.

4 ноября. День операции.

Я лежу в операционной, где свет такой яркий, что кажется, он выжигает всё внутри. Тонкая простыня холодит кожу, а запах антисептика такой резкий, что перехватывает дыхание. Мои руки дрожат, и я сцепляю их, чтобы медсестра, возящаяся с капельницей, не заметила. Сердце бьётся так, будто хочет выпрыгнуть из груди, и я не могу его успокоить. Я готова — я повторяла себе это всю ночь, лёжа в темноте своей квартиры, глядя в потолок, пытаясь убедить себя, что всё будет хорошо. Но здесь, в этой стерильной комнате, страх накатывает, как цунами, и я тону в нём. Что, если операция не поможет? Что, если я останусь такой же — пустой, неполной? Или хуже — что, если я не проснусь? Я закрываю глаза, пытаясь дышать ровно, как учил психолог, но вместо этого вижу Кахраманмараш: тьму, пыль, Артёма, его голос, который держал меня, не давал упасть в пропасть. Тогда я выжила. Но сейчас всё кажется таким хрупким.

Дверь операционной с хлопком открывается, и я вздрагиваю, открывая глаза. Максим входит, в зелёном хирургическом костюме, маске и шапочке, но его голубые глаза над маской искрятся той же насмешливой энергией, что всегда. Он останавливается, упирает руки в бока и оглядывает комнату, как будто это его личная сцена.

— Ну что, Елена, готова стать звездой нашей операционной? — говорит он, и его голос, даже через маску, звучит с лёгкой насмешкой, но доброй, почти дружеской. — Не волнуйся, я сегодня в ударе. Даже кофе успел выпить, так что руки не дрожат.

Я невольно фыркаю, хотя страх всё ещё сжимает горло. Его лёгкость, его шутки — они как спасательный круг, вытаскивают меня из паники, пусть и на секунду. Я хочу ответить что-то остроумное, но губы дрожат, и выходит только слабое:

— Постарайтесь не напортачить, ладно?

Он смеётся, коротко и звонко, и его глаза прищуриваются.

— Обижаешь, Морозова, — говорит он, подмигивая. — Я, между прочим, мастер своего дела. А теперь расслабься, пока я тут готовлю свой шедевр.

Он отходит к столику с инструментами, перебрасываясь парой слов с медсестрой, и я чувствую, как его энергия немного успокаивает меня, хотя страх всё ещё грызёт изнутри. Я сжимаю простыню, пытаясь сосредоточиться на дыхании, но мысли путаются, возвращаясь к тому, что ждёт меня после. Смогу ли я? Изменится ли что-то? Или я останусь такой же — сломанной?

Дверь открывается снова, и моё сердце пропускает удар. Артём. Он входит, тоже в хирургическом костюме, высокий, с той же уверенной осанкой, но его движения медленнее, чем у Максима, будто он несёт что-то тяжёлое. Его глаза, серые, как петербургское небо перед грозой, находят мои, и я замираю. В них нет холодной отстранённости, как в тот первый день в приёмном покое. Есть что-то тёплое, почти осязаемое, и я чувствую, как жар поднимается к щекам, несмотря на холод операционной.

Он подходит, его шаги мягкие, но решительные, и наклоняется ко мне, так близко, что я чувствую тепло его дыхания через маску. Его глаза не отрываются от моих, и я вижу в них что-то, от чего моё сердце бьётся ещё быстрее — не страх, не жалость, а что-то личное, интимное, как будто он видит меня всю, до самого дна.

— Елена, — шепчет он, его голос низкий, хрипловатый, предназначенный только для меня, и он наклоняется ещё ближе, так что он почти касается моего уха. — После этого я хочу почувствовать, как твоя киска дрожит под моими пальцами, когда ты наконец-то ощутишь всё, что я могу с тобой сделать. Мне остаться тут или уйти?

Я замираю, его слова бьют, как разряд, и жар заливает меня от макушки до кончиков пальцев. Мои щёки горят, дыхание сбивается, и я чувствую, как моё тело, несмотря на страх, отзывается на его голос, на его близость. Это пошло, дерзко, но в его тоне нет насмешки — только желание, которое обжигает, как огонь. Я сглатываю, пытаясь найти голос, и шепчу, так тихо, что только он может услышать:

— Нет… останься.

Он отстраняется чуть-чуть, и я вижу, как уголки его глаз прищуриваются — он улыбается под маской, и эта улыбка обещает больше, чем я готова осознать. Он наклоняется снова, его голос становится ещё ниже, почти рычащим:

— Хорошо. Тогда, когда ты проснёшься, я буду рядом, а когда поправишься, покажу тебе, каково это — чувствовать.

Я ахаю, тихо, почти неслышно, и жар в груди становится невыносимым. Его слова — они как обещание, как вызов, и я не знаю, хочу ли я кричать от страха или от того, что его голос делает со мной. Мои пальцы сжимают простыню сильнее, и я не могу отвести взгляд от его глаз, которые смотрят на меня с такой интенсивностью, что кажется, он уже сейчас раздевает меня взглядом.

Артём отстраняется, но его взгляд задерживается на мне ещё на секунду, прежде чем он отходит к Максиму, и я слышу, как они тихо переговариваются, но слов не разбираю. Медсестра наклоняется ко мне, её голос мягкий:

— Сейчас введём анестезию, Елена. Считай до десяти, хорошо?

Я киваю, но мой взгляд всё ещё прикован к Артёму. Я закрываю глаза, чувствуя, как холодная жидкость течёт по венам, и начинаю считать.

— Раз… два…

Мир плывёт, голоса затихают, но последнее, что я ощущаю, — это жар его слов, как обещание, которое я несу с собой в темноту.

Глава 15

18 сентября 2021 года

Холодная стена из обломков, холодит кожу и каждый вдох — как нож, вонзающийся в бок. Арматура, пробившая моё бедро, пульсирует болью, но хуже всего — рана в боку. Я чувствую, как кровь сочится под пальцами, тёплая и липкая, несмотря на то, что я прижимаю руку к рубашке, пытаясь остановить её. Пять часов. Может, меньше. Я знаю это не как человек, а как хирург — холодно, трезво, без иллюзий. Моя жизнь утекает с каждой каплей, но я не могу позволить себе думать об этом. Не сейчас. Не когда она сидит рядом, её нога сломана, а глаза полны страха, который она пытается спрятать за упрямством. Она жива. И я сделаю всё, чтобы она осталась живой, даже если это будет последнее, что я сделаю.

— Артём, — её голос дрожит, разрезая тишину, как лезвие. — Где мы вообще?

Я кашляю, и боль в боку вспыхивает, как молния. Я стискиваю зубы, чтобы не застонать, и заставляю себя говорить ровно, как будто это обычный день в операционной.

— В подвале больницы. Мы здесь хранили еду, воду, медикаменты. Прохладно, так что не всё так плохо. Мы могли оказаться под кучей бетона без воздуха. А тут… тут у нас есть шанс.

Она смотрит на меня, и её зелёные глаза блестят в тусклом свете, пробивающемся сверху. Пыль оседает на её щеках, смешиваясь с грязью и кровью, и я вижу, как её дыхание учащается. Она сжимает кулаки, и я знаю, что паника уже вцепилась в неё, как зверь.

— Шанс? — её голос срывается, становится выше, почти истеричным. — Артём, мы под землёй! Потолок может рухнуть, мы истекаем кровью, никто не знает, где мы! Какой, к чёрту, шанс?

Её слова бьют, но я не позволяю себе дрогнуть. Я наклоняюсь чуть ближе, насколько позволяет боль, и ловлю её взгляд. Мои глаза, наверное, выглядят так же тускло, как этот подвал, но я вкладываю в них всю силу, что у меня осталась.

— Как тебя зовут?

— Лена – отвечает тихо всхлипывая.

—Лен, — говорю, и мой голос твёрдый, несмотря на то, что каждый слог даётся с трудом. — Послушай меня. Ты не умрёшь здесь. Я не позволю. Мы выберемся. Но тебе нужно держать себя в руках. Паника убьёт нас быстрее, чем этот бетон. Дыши. Со мной. Вдох. Выдох.

Она смотрит на меня, её губы дрожат, но она кивает, делает глубокий вдох, потом ещё один. Я вижу, как её плечи опускаются, как паника отступает, хотя страх всё ещё цепляется за её глаза. Она сильная. Сильнее, чем думает.

— Хорошо, — шепчет она, и её голос всё ещё дрожит, но уже не ломается. — Что… что нам делать?

Я откидываюсь назад, и смотрю на её ногу. Опухоль становится хуже, кожа багровая, натянутая, как барабан. Давление в тканях растёт, и если его не сбросить, она потеряет ногу. Или хуже. Я знаю, что здесь есть инструменты — подвал использовался как склад. Скальпели, жгуты, бинты — всё это где-то рядом. Но я не могу двигаться. Арматура в моём бедре держит меня, как якорь, а рана в боку… я знаю, что она глубокая. Слишком глубокая. Я не доберусь до инструментов. Но она сможет.

— Лен, — говорю я, и мой голос становится тише, но твёрже. — Здесь есть всё, что нужно, чтобы сбросить давление в твоей ноге. Скальпели, жгуты, антисептик. Я не могу их найти — не могу двигаться. Но ты можешь. Тебе нужно.

Её глаза расширяются, и я вижу, как страх снова вспыхивает, но она сжимает губы и кивает. Она не спорит, не кричит, хотя я знаю, как ей страшно, как больно.

— Что искать? — спрашивает она, и её голос дрожит, но она старается держать его ровным.

Я кашляю, и боль в боку заставляет меня зажмуриться на секунду. Я заставляю себя открыть глаза, сосредоточиться на ней.

— Коробки, — говорю я. — Металлические или пластиковые, с красным крестом или надписью «медикаменты». Ищи скальпель — маленький, в стерильной упаковке. Жгут — резиновый, вроде толстого шнура. Бинты, антисептик — бутылка с прозрачной жидкостью или спрей. Обезболивающее — ампулы или таблетки, что угодно. И фонарик, если найдёшь. Он нам нужен.

Она кивает, её лицо бледное, но глаза горят. Она опирается на руки, морщась от боли в ноге, и начинает ползти в темноту, туда, где куски света падают на груды обломков и коробок. Я смотрю, как её силуэт растворяется в полумраке, и чувствую, как что-то сжимается в груди. Она справится. Она должна.

Тишина давит, только её шорохи и редкие стоны от боли доносятся из темноты. Я прижимаю руку к боку сильнее, чувствуя, как кровь просачивается сквозь пальцы. Пять часов. Может, четыре. Я знаю, что не выберусь. Но она — она выберется. Я стискиваю зубы, чтобы не застонать, и шепчу, почти неслышно:

— Давай, Лена. Ты можешь.

Вдруг темнота взрывается светом — ярким, режущим глаза. Я щурюсь, а её голос, дрожащий, но полный облегчения, раздаётся из мрака:

— Артём! Я нашла фонарик! Три фонарика!

Я невольно улыбаюсь, несмотря на боль. Её голос — как глоток воздуха в этой могиле.

— Молодец, — говорю, и мой голос хрипит, но я вкладываю в него всё тепло, что могу. — Ты чертовски хороша. Один, оставь себе, остальные тащи сюда.

Она появляется из темноты, её лицо освещено лучом фонарика, который она держит в дрожащей руке. Пыль покрывает её волосы, её щёки, но её глаза блестят — не от слёз, а от упрямства. В другой руке она с сжимает два фонарика, бутылку воды и свёрток бинтов. Она подползает ближе, и я вижу, как её лицо меняется, когда она смотрит на меня — на арматуру в моей ноге, на кровь, которая пропитала мою рубашку.

— Вода, — говорит она, протягивая бутылку. — бинты и все осталное, как ты сказал. Но… — она замирает, её голос становится тише. — Обезболивающего нет. Я искала, Артём, правда искала, но его нет.

Я киваю, хотя она не видит, как моё лицо напрягается. Я знал, что обезболивающего нет. Оно закончилось ещё пару дней назад, когда мы выгребли последние запасы для пациентов наверху. Я не сказал ей, потому что не хотел, чтобы она запаниковала. Не хотел, чтобы она думала, что всё безнадёжно.

— Всё нормально, — говорю, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно. — Мы справимся без него. Ты нашла главное.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Она смотрит на меня, и её глаза сужаются, как будто она чувствует мою ложь. Но она не спорит. Вместо этого она подползает ближе, её пальцы дрожат, когда она кладёт фонарики и бинты рядом со мной.

— Что нужно тебе? Артём, скажи. Я найду.

Я вздыхаю, и этот вдох отзывается болью в боку, острой, как раскалённый металл. Я опускаю взгляд на свою рану — тёмное пятно на рубашке, которое становится больше с каждой минутой. Я знаю, что это. Разрыв селезёнки, может, печени. Внутреннее кровотечение. Без операционной, без оборудования, без команды — я не выкарабкаюсь. Но я не скажу ей этого. Не сейчас.

— Лен, — говорю я, и мой голос тише, чем я хочу. — Сосредоточься на себе. Я… я в порядке. Нам нужно сбросить давление в твоей ноге. Это важнее.

Она качает головой, её глаза блестят, и я вижу, как слёзы собираются в уголках, но она сжимает губы, не давая им пролиться.

— Не ври мне, — шепчет она, и её голос ломается. — Я вижу, Артём. Ты… ты выглядишь плохо. Скажи, что тебе нужно.

Я закрываю глаза на секунду, потому что её голос, её страх за меня — это слишком. Я не привык, чтобы кто-то смотрел на меня так, будто я не просто хирург, не просто машина для спасения жизней. Но я не могу позволить ей тратить силы на меня. Не когда её собственная жизнь висит на волоске.

— Лен, — говорю я, открывая глаза и глядя прямо на неё. — Нужно сбросить давление в твоей ноге. Это главное. Я… я продержусь. Обещаю.

Она смотрит на меня, и я вижу, как она борется с собой — хочет спорить, хочет кричать, но вместо этого кивает, луч фонарика дрожит в её руке, и я чувствую, как что-то внутри меня ломается. Я лгу ей. Но это единственный способ дать ей шанс.

— Будет больно, да? — её голос тихий, почти детский, и в нём столько страха, что моё сердце сжимается.

Я молчу, не в силах лгать ещё больше. Мои пальцы, липкие от собственной крови, сжимают край рубашки, прижатой к боку. Боль в моём теле — как раскалённый металл, но её страх бьёт сильнее. Я опускаю взгляд на её ногу, потом снова встречаюсь с её глазами.

— Очень, — говорю наконец, и мой голос хрипит, выдавая мою слабость. — Но ты справишься, Лен. Ты сильнее, чем думаешь.

Она сглатывает. Её глаза блестят — слёзы или пыль на ресницах, я не уверен. Я оглядываюсь, ищу что-то, что поможет ей пережить это. В куче обломков замечаю обрывок ткани — кусок бинта, не стерильного, но чистого. Я тянусь за ним, морщась от боли в боку, и сворачиваю его в плотный комок.

— Положи это в рот, — говорю, протягивая ей ткань. — Между зубов. Зажми крепко. Это поможет.

Она смотрит на меня, её глаза расширяются, но она берёт ткань дрожащими пальцами и послушно кладёт её в рот, стиснув зубы. Её взгляд не отрывается от моего, и я вижу, как она пытается собрать всю свою храбрость.

— Теперь положи ногу ближе ко мне. Как можно ближе. И не двигайся.

Она подчиняется, медленно, морщась от боли, вытягивая повреждённую ногу. Её джинсы разорваны, кожа вокруг раны натянута, багровая. Она дрожит — от холода подвала и от страха. Я беру два фонарика, которые она принесла, и кладу их на бетон, направив лучи так, чтобы они освещали её ногу. Свет режет глаза, высвечивая опухоль, синяки, запёкшуюся кровь. Нога выглядит хуже, чем я думал, и времени мало.

— Хорошо, — бормочу, больше для себя. Я беру бутылку с антисептиком, отвинчиваю крышку. Запах спирта режет нос. Я лью жидкость на свои руки, затем на её ногу, и она шипит сквозь ткань, её тело напрягается. — Потерпи, Лен. Это нужно.

Она кивает, её пальцы впиваются в бетон. Я беру скальпель, разрываю стерильную упаковку. Лезвие блестит в свете фонариков, холодное и острое. Мои руки действуют почти автоматически, несмотря на боль в боку. Но когда я подношу скальпель к её ноге, её рука хватает моё запястье. Хватка холодная, дрожащая, но крепкая, как будто она цепляется за жизнь.

— Артём, — шепчет она сквозь ткань, голос приглушённый, но полный ужаса. — Я… я не могу.

Я замираю, глядя в её глаза. В них страх, но под ним — решимость, которая заставила её ползти в темноте за фонариками. Я кладу свободную руку поверх её, сжимая её пальцы, и заставляю себя улыбнуться.

— Лен, — говорю я тихо, но твёрдо. — Ты можешь. Я здесь. Я не оставлю тебя. Доверься мне. Дыши.

Она смотрит на меня, её дыхание рваное, но она медленно разжимает пальцы. Её рука опускается, но я вижу, как она дрожит, как её тело напряжено. Я сжимаю её руку ещё раз, затем отпускаю и возвращаюсь к её ноге. Свет фонариков дрожит, отбрасывая тени на стены.

— Я начну, — говорю, стараясь звучать спокойнее, чем чувствую. — Считай в голове, если хочешь. Или думай о чём-то хорошем. Только не о боли.

Она кивает, её губы сжимают ткань так сильно, что побелели. Я делаю глубокий вдох, игнорируя боль в своём теле, и подношу скальпель к её ноге. Выбираю место чуть выше самой опухшей области, где фасция сдавливает мышцы. Лезвие касается кожи, и я слышу, как Елена ахает сквозь ткань. Я делаю первый надрез — быстрый, неглубокий, чтобы разрезать кожу. Кровь выступает сразу, тёмная и густая. Елена кричит — звук приглушён тканью, но острый, режущий, как нож. Её тело дёргается, но она не отстраняется, её пальцы скребут по бетону.

— Держись, Лен, — шепчу, не отрывая глаз от её ноги. Я продолжаю, расширяя разрез, добираясь до фасции. Кровь течёт сильнее, смешиваясь с антисептиком, и я слышу, как её крик становится громче, срываясь в сдавленный стон. Она бьётся в конвульсиях, её дыхание — как всхлипы, но она не просит остановиться. Я режу дальше, освобождая сдавленные ткани, чувствуя, как мышцы расслабляются. Её крики эхом отдаются в подвале, смешиваясь с моим тяжёлым дыханием и звуком капающей крови — моей и её.

— Почти всё.

Я делаю последний надрез, и давление спадает, мышцы под кожей расслабляются. Кровь течёт по её ноге, но это нормально — я сделал всё правильно. Я хватаю бинты, обматываю её ногу, стараясь не затягивать слишком сильно. Мои руки дрожат — от боли в моём теле, от её криков, которые всё ещё звучат в ушах.

— Всё, Лен, — говорю я, завязывая бинт. — Ты сделала это. Ты молодец. Чертовски сильная.

Я поднимаю взгляд, и её глаза встречаются с моими. Она бледная, пот и пыль смешались на её лице, ткань всё ещё зажата между зубами. Но она смотрит на меня, и уголки её губ медленно поднимаются в слабой, дрожащей улыбке. Она выплёвывает ткань, её дыхание рваное, но в её глазах — облегчение, смешанное с болью.

— Я… я справилась.

— Ты невероятная, Лен.

Её улыбка становится чуть шире, но вдруг её глаза закатываются, голова откидывается назад, и она оседает на бетон, теряя сознание. Мое сердце пропускает удар. Я тянусь к ней, игнорируя боль в своём теле, и проверяю её пульс — слабый, но ровный. Она жива. Просто шок и боль забрали все её силы. Я прижимаю руку к своему боку, чувствуя, как кровь продолжает сочиться, и шепчу, почти неслышно:

— Держись, Лен. Помощь близко.

Но я знаю, что времени у меня всё меньше. Я смотрю на её неподвижное лицо, и единственное, что держит меня в сознании, — это мысль, что я должен дождаться, пока её найдут.

Глава 16

Настоящее время. 4 ноября. Операционная.

Елена лежит передо мной, её лицо бледное, почти прозрачное под резким светом ламп. Её грудь медленно поднимается под действием анестезии, и я не могу отвести взгляд. Это она. Елена. Её голос из подвала Кахраманмараша — хриплый, дрожащий, полный жизни — звучит в моей голове, как рана, которая не заживает. Мои руки дрожат, хотя я сжимаю ретрактор, готовый ассистировать. Макс сам позвал меня в команду. Но теперь я сомневаюсь, был ли он прав. Хирургу нельзя работать с близкими — это правило вдолбили мне ещё в университете. Эмоции мешают, эмоции убивают. А Елена — не просто пациентка. Она — та, кто перевернул мою жизнь, чей взгляд я не могу забыть.

Ольга Сергеевна, нейрохирург, стоит у стола, её фигура в стерильном халате неподвижна, как гранит. Её глаза над маской — холодные, как скальпель, без намёка на эмоции. Я знаю её годы, с ординатуры, когда она отчитывала меня за малейшую ошибку. Она — мастер своего дела, её руки спасают там, где другие сдаются, но её холодность сегодня усиливает моё беспокойство. Она бросает на меня взгляд, и я вижу в нём предупреждение.

— Артём, сосредоточься, — говорит она, её голос ровный, но с лёгкой резкостью. — Держи ретрактор ровно.

Я киваю, но мои руки дрожат, и пот стекает по спине. Я пытаюсь сосредоточиться, но взгляд возвращается к Елене. Её лицо — бледное, неподвижное — тянет меня, как магнит. Я хочу, чтобы она была в безопасности, чтобы она проснулась, и это желание пугает меня своей силой. Я хирург, я должен быть холодным, но вместо этого я тону в своих чувствах.

Макс стоит слева, его голубые глаза над маской поблёскивают привычной насмешкой. Он всегда был таким — лёгким, разряжающим напряжение, даже когда всё вокруг трещит по швам. Но сейчас его ухмылка кажется почти издевательской.

— Волков, ты на неё смотришь, как будто она тебе жизнь спасла, а не ты ей, — говорит он, подавая Ольге инструмент, и его голос лёгкий, но с подтекстом, как будто он пытается вывести меня из равновесия. — Кто она тебе? Давай, колись, пока мы тут нервы спасаем.

Я сглатываю, чувствуя, как горло сжимается. Мои руки дрожат, и я сильнее сжимаю ретрактор, стараясь не выдать себя.

— Кахраманмараш – говорю я – Два года назад. Ольга Сергеевна, осторожнее справа, там артерия близко.

Она замирает на долю секунды, её глаза над маской сужаются. Она не отвечает, но я вижу, как её плечи напрягаются. Максим хмыкает, подавая ей следующий инструмент, и бросает на меня взгляд, в котором мелькает раздражение.

— Волков, расслабься, — говорит он, и его голос уже не такой лёгкий. — Ольга Сергеевна знает своё дело. Мы все знаем.

Я киваю, но не могу остановиться. Страх за Елену сжимает меня.

— Так она тоже там была – продолжает Макс. – А вы больше похожи чем я думал - усмехается – Оба безрассудно долбанутые. Ее то чего понесло туда?

— Она репортер, приехала за историей. Лиза, проверь давление ещё раз, — говорю, уже обращаясь к операционной медсестре. — Оно может упасть, если…

— Артём, — обрывает меня Лиза, её голос твёрдый, с ноткой усталости. — Я слежу. Всё под контролем.

Я стискиваю зубы, чувствуя, как напряжение в комнате растёт. Ольга Сергеевна бросает на меня ещё один взгляд, и я знаю, что она терпит меня только из уважения к моему опыту и потому, что Максим меня позвал.

— Макс, сосуды, — говорю, и мой голос звучит почти как приказ. — Если заденете что-то крупное, мы не успеем.

Максим замирает, его глаза над маской темнеют. Он подаёт Ольге инструмент, но его голос становится холоднее.

— Артём, хватит. Ты ассистируешь, а не командуешь. Делай свою работу.

Ольга Сергеевна поднимает руку, останавливая меня. Её голос режет воздух, как лезвие.

— Артём, ты мешаешь, — говорит, и её тон не допускает возражений. — Ещё одно замечание, и я попрошу тебя уйти.

Мне бы стоило ее послушать, но тут я вижу, как она допускает ошибку и не выдерживаю.

— Ольга Сергеевна, угол. Если заденете, она…

— Достаточно! — рявкает Ольга, её голос холодный, как стерильные стены. Она выпрямляется, её глаза над маской пылают. — Артём, ты нарушаешь правила. Ты слишком близко к пациентке, и твои замечания мешают. Уходи. Сейчас.

Я замираю, ретрактор дрожит в моих руках. Я смотрю на Елену, на её неподвижное лицо, и чувствую, как что-то внутри меня ломается. Я хочу возразить, хочу сказать, что не уйду, что должен быть здесь. Но Максим смотрит на меня, его ухмылка исчезла, в глазах — смесь сочувствия и раздражения.

— Она не просто знакомая, да? — говорит он тихо, почти шёпотом, чтобы не отвлекать Ольгу.

Я молчу, мои губы сжимаются в тонкую линию. Я не могу ответить. Не могу сказать, что она — всё для меня, что мысль о ней живёт во мне, как тень, которую я не могу прогнать. Мое молчание только усиливает напряжение, и я вижу, как Лиза отводит взгляд, а Олег, анестезиолог, качает головой, будто соглашаясь с Ольгой.

— Артём, — говорит Ольга Сергеевна, и её голос становится тише, но твёрже. — Ты хороший хирург, но сейчас ты угроза. Для неё. Уходи, или я вызову охрану.

— Хорошо, — шепчу я, и мой голос едва слышен. Я отпускаю ретрактор, передавая его Максиму, и делаю шаг назад. — Я уйду.

Максим смотрит на меня, его глаза смягчаются, но он ничего не говорит. Я поворачиваюсь к двери и выхожу. Они правы, сейчас я угроза.

Прислоняюсь к стене в коридоре, чувствуя, как сердце бьётся в горле. Холодный кафель под спиной не успокаивает, а только усиливает дрожь. Я стою, уставившись в пол, и жду. Каждый звук из-за двери операционной — шаги, приглушённые голоса, писк оборудования — заставляет моё сердце сжиматься. Я представляю Елену там, на столе, под руками Ольги, и страх, что она не проснётся, грызёт меня изнутри. Операция длится три с половиной часа — бесконечные, тягучие, как вечность. Я считаю минуты, пытаясь унять панику, но она только нарастает.

Дверь операционной наконец распахивается, и оттуда выходит Ольга Сергеевна. Она срывает маску, и её лицо пылает такой яростью, что кажется, она спалит всё вокруг. За ней идёт Максим, его взгляд тяжёлый, осуждающий. Ольга подходит ко мне, её шаги быстрые, почти угрожающие. Она тыкает пальцем мне в грудь, её глаза горят.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты чуть не угробил её, Артём! — рявкает она, её голос режет, как скальпель. — Твои эмоции — это не операционная, это катастрофа! Ещё раз такое выкинешь, и я лично прослежу, чтобы ты больше не приближался к столу!

Я открываю рот, чтобы возразить, но слова застревают. Она права, и я это знаю. Ольга разворачивается и уходит, её шаги гулко отдаются в коридоре. Максим остаётся, его взгляд всё ещё тяжёлый, как бетон. Он качает головой, и в его голосе сквозит разочарование.

— Что ты рычишь, Артём? — говорит он, и его тон острый, почти обвиняющий. — Я же спросил тебя, есть ли у вас что-то.

— А я и сказал, что нет,

Максим прищуривается, его взгляд пронзает насквозь.

— А я тебе не верю. Что с тобой, друг? Ты же всегда был спокойным, хладнокровным в операционной. Что у вас было в Турции?

— Ничего, — повторяю, и мой голос звучит пусто, как эхо. — Реально ничего.

Он качает головой, его глаза полны недоверия.

— После смены ты мне всё расскажешь. За бутылкой пива. И без возражений, — говорит он, и его тон не допускает отговорок. — Я серьёзно, Артём.

Он разворачивается и уходит, оставляя меня одного в коридоре. Я стою, прислонившись к стене, чувствуя, как холод проникает в кости. Проходит ещё полчаса, и наконец двери операционной снова открываются. Елену вывозят на каталке, её лицо всё ещё бледное, но она дышит. Я делаю шаг вперёд, но останавливаюсь, понимая, что не могу подойти. Не сейчас. Я смотрю, как её увозят в реанимацию, и шепчу, почти неслышно:

— Пока, ничего.

Глава 17

Прошлое. Кахраманмараш, Турция. Февраль 2023 года.

Я открываю глаза, и темнота подвала душит, как бетон над головой. Голова тяжёлая, будто налита песком, горло пересохло, пыль скрипит на зубах. Луч фонарика дрожит, высвечивая обломки, разбросанные коробки и ржавую арматуру, торчащую из стены. Боль в ноге пульсирует, но уже не раздирает, как раньше — тугая повязка, которую наложил Артём, держит. Он спас мою ногу, резал её, пока я кричала, несмотря на свою боль, несмотря на кровь, которая текла из него самого. Но теперь я смотрю на него, и сердце замирает.

Артём привалился к стене, бледный, как смерть. Его губы посинели, глаза полузакрыты, серые, как грозовые тучи, но тусклые, будто свет в них гаснет. Его рука, холодная и липкая от крови, слабо сжимает мою. Дыхание рваное, едва слышное, каждый вдох — как борьба. Кровь пропитала его рубашку, тёмное пятно на боку расползается, как чернила, и арматура в его бедре торчит, как ржавый гвоздь, пригвоздивший его к этому аду. Он умирает. Я вижу это. Он уже потерял слишком много крови, и продолжает терять. Я не могу позволить ему уйти.

— Артём, — шепчу я, и голос срывается, хрипит. — Артём, держись. Пожалуйста, не оставляй меня.

Его глаза медленно открываются, фокусируются на мне с трудом. Он пытается улыбнуться, но это больше похоже на гримасу боли. Его пальцы слабо сжимают мои, и я чувствую, как дрожь проходит по его телу.

— Лен, — хрипит он, голос тонкий, как шёпот ветра. — Ты... очнулась. Хорошо.

— Хорошо?! — кричу я, и слёзы жгут глаза, текут по щекам. — Ты умираешь! Артём, скажи, что делать! Что мне сделать?

Он кашляет, и его лицо искажается, рука сильнее прижимается к боку, но кровь сочится между пальцами, капает на бетон. Паника сдавливает моё горло, как тогда, когда потолок рухнул. Но я не могу поддаться. Не теперь. Не когда он смотрит на меня так, будто я — его единственный шанс.

— Лен, — говорит он, и его голос, слабый, всё ещё твёрдый, как хирургический скальпель. — У меня... у меня похоже внутреннее кровотечение. Я потерял... слишком много крови. Без... переливания... я не протяну долго.

— Возьми мою — мой голос дрожит.

Он закрывает глаза, собираясь с силами, потом смотрит на меня. Его взгляд цепкий, несмотря на слабость, и я вижу в нём ту решимость, что была, когда он резал мою ногу.

— У меня первая, резус плюс. Какая у тебя?

Я замираю, сердце колотится. Я знаю свою группу — мама заставляла меня запомнить её ещё в детстве, когда я попала в больницу с аппендицитом.

— Первая, резус плюс, — шепчу, и мои глаза расширяются. — Такая же.

Он кивает, слабо, но в его глазах вспыхивает искра надежды.

— Черт — шепчет он и издает звук подобие смеха — Проделки дьявола или бога?

— Вот, вообще не до шуток Артем – цежу сквозь зубы.

— Тогда... можем попробовать. Прямое переливание. Найди... катетеры. Две иглы. Трубку. Антисептик. И... жгут.

Я киваю, хотя страх сковывает меня, как лёд. Переливание крови? Здесь, в подвале, среди пыли и обломков? Я не врач, я репортер, я пишу истории, а не втыкаю иглы в вены! Но я смотрю на него — на его бледное лицо, на кровь, которая не останавливается, — и понимаю: у меня нет выбора. Я должна. Ради него.

— Держись, Артём, — шепчу я, сжимая его руку. — Я найду. Я сделаю.

Я выпускаю его руку, и это кажется предательством. Моя нога горит при каждом движении, но я ползу, цепляясь за бетон, луч фонарика дрожит в моей руке. Пыль забивает горло, я кашляю, но роюсь в обломках, среди коробок с красными крестами. Я нахожу два катетера в стерильных упаковках, две иглы, гибкую пластиковую трубку — тонкую, как для капельницы. Жгут — резиновый, потрёпанный, но целый — лежит рядом с бутылкой антисептика и одеяло. Я хватаю всё, возвращаюсь к нему, мои руки дрожат, когда я раскладываю находки на бетоне.

— Артём, — говорю я, и мой голос дрожит. — Я нашла. Катетеры, иглы, трубку, жгут, антисептик. Что дальше?

Он смотрит на меня, его глаза полузакрыты, дыхание ещё слабее, но он всё ещё здесь. Он кивает, едва заметно.

— Молодец, — шепчет он. — Теперь... соедини иглы с трубкой. Туго. Антисептик... на всё. На иглы, на трубку, на мою руку... на свою. Вена... на сгибе локтя.

Я киваю, укрываю его одеялом и разрываю упаковки катетеров. Мои пальцы дрожат, но я заставляю их двигаться. Я соединяю иглы с трубкой, проверяю, чтобы ничего не протекало. Лью антисептик на иглы, на трубку, на его руку, на свою. Жидкость холодит кожу, запах режет нос. Артём морщится, когда я обрабатываю его руку, но не издаёт ни звука. Я смотрю на его бок — кровь всё ещё сочится, несмотря на повязку, и на арматуру в бедре, которая не даёт ему двигаться.

— Теперь, Лен, — хрипит он, и его голос слабеет. — Жгут... на свою руку. Выше локтя. Туго. Чтобы вена... выступила. Потом... игла в твою вену. Потом в мою. Прямо... в сгиб локтя. Глубоко, но аккуратно.

Я киваю, хотя страх сжимает горло. Я беру жгут, обматываю его вокруг своей руки, затягиваю, пока кожа не начинает покалывать. Вена на сгибе локтя набухает, и я вижу её, тёмную под кожей. Я беру иглу, соединённую с трубкой, и мои руки дрожат так, что я едва не роняю её. Я не могу. Я не врач. Но я смотрю на Артёма, на его угасающие глаза, и понимаю: я должна.

— Прости, Артём, — шепчу я, и слёзы текут по щекам. — Если я... если я сделаю что-то не так...

— Ты сделаешь всё правильно, Лен, — шепчет он, и его голос, хоть и слабый, твёрдый. — Я верю в тебя. Дыши. Ты можешь.

Я делаю глубокий вдох, стараясь унять дрожь. Свет фонарика дрожит, освещая мою руку. Я приставляю иглу к вене, как он сказал, и нажимаю. Боль резкая, но я стискиваю зубы, проталкивая иглу глубже.

— Слишком глубоко – говорит он. – Еще раз.

И я пытаюсь еще. И еще. Незнаю сколько раз я тыкала, сколько раз промахивалась и вот...

Кровь появляется в трубке, тёмная, живая. Я выдыхаю, а Артем кивает. Закрепляю иглу, как могу, куском бинта. Затем беру вторую иглу, соединённую с трубкой, и наклоняюсь к Артёму. Его рука холодная, вена едва видна под бледной кожей. Я обрабатываю её антисептиком, мои пальцы дрожат, но я нахожу вену и вставляю иглу, медленно, аккуратно, как он сказал и попадаю с первого раза.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Почти профессионально — хрипит он. — Теперь... сними жгут. Пусть... течёт.

Я развязываю жгут на своей руке, и кровь начинает течь по трубке, от меня к нему. Я вижу, как она движется, тёмная, густая, и моё сердце колотится. Я сделала это. Я даю ему свою кровь. Но страх не уходит — что, если я сделала что-то не так? Что, если этого не хватит?

— Артём, — шепчу я, держа трубку, чтобы она не выскользнула. — Скажи, что это работает. Пожалуйста.

Он смотрит на меня, и его глаза чуть ярче, хотя всё ещё тусклые.

— Работает, Лен, — шепчет он. — Ты... даёшь мне время.

Я улыбаюсь сквозь слёзы, но замечаю, что его дыхание всё ещё слабое, его рука дрожит в моей. Кровь течёт, но я знаю, что это не панацея. Он потерял слишком много. Я наклоняюсь ближе, держа его руку, и начинаю говорить, чтобы он не закрывал глаза.

— Артём, помнишь, как ты сказал, что мы выберемся? — шепчу я. — Ты был прав. Мы выберемся. Вместе. Расскажи мне... почему ты стал хирургом?

Он смотрит на меня, и уголок его рта дёргается в слабой улыбке.

— Хотел... спасать, — хрипит он. — Как мой отец. Он... тоже военный хирург. Всегда говорил... что жизнь — это борьба. А я... не хотел проигрывать.

— Ты военный хирург? — переспрашиваю я, и мой голос дрожит, не только от страха, но и от удивления.

Он кивает, слабо, почти незаметно. Его дыхание рваное, каждый вдох — как борьба, но он заставляет себя говорить, и я цепляюсь за его голос, как за спасательный круг.

— Был, — хрипит он, и уголок его рта дёргается в горькой улыбке. — Сирия... три года. Полевые госпитали. Там... я был полезнее, чем в больнице. Там я... чувствовал себя живее.

Я сглатываю, держа трубку с кровью, чтобы она не выскользнула. Мои руки дрожат, но я не отпускаю. Его слова — о том, как он чувствовал себя живее в хаосе войны, — бьют, как молния. Я хочу, чтобы он продолжал говорить, чтобы его глаза не закрывались, чтобы он остался со мной.

— Живее? — шепчу я, наклоняясь ближе. — Как это? Расскажи, Артём. Почему ты... пошёл туда?

Он кашляет, и его лицо искажается от боли. Его рука, холодная и липкая, слабо сжимает мою, и я сжимаю её в ответ, как будто могу передать ему свою силу.

— В больнице... всё рутина, — хрипит он, и его голос слабый, но в нём есть огонь, который не гаснет. — Чёткие протоколы, чистые операционные, всё под контролем. А там... там хаос. Взрывы, крики, кровь. Нельзя паниковать. Нельзя... терять голову. Я умел... держать эмоции. Не каждый может. Там я спасал людей, которые... умирали у меня на руках. И я чувствовал... что это моё место. Что я... нужен.

Я смотрю на него, и слёзы жгут глаза. Его слова — о хаосе, о спасении, о том, как он чувствовал себя нужным, — эхом отдаются в этом подвале. Он здесь, истекая кровью, но всё ещё тот же человек, который резал мою ногу, чтобы спасти меня, который держал меня, когда я кричала от страха. Я хочу, чтобы он продолжал говорить, чтобы он не отключался.

— Артём, — шепчу я, сжимая его руку сильнее. — Ты нужен. Здесь. Мне. Не смей закрывать глаза. Расскажи... почему ты ушёл из Сирии? Почему приехал сюда?

Его глаза полузакрыты, но он заставляет себя смотреть на меня.

— Устал, Лен, — шепчет он. — Слишком много смертей. Детей, солдат... я не мог... смотреть на это вечно. Вернулся домой. Думал... найду покой. А потом... землетрясение. Я не мог остаться в стороне. Здесь... тот же хаос. И я... снова жив.

Его голос затихает, и я чувствую, как паника сдавливает горло. Его дыхание становится ещё слабее, и я кричу, не в силах сдержаться:

— Артём! Не смей! Открывай глаза! Говори со мной!

Его глаза медленно открываются, и он смотрит на меня, слабо улыбаясь.

— Упрямая, — шепчет он. — Лен... я давно не спал толком, дай поспать.

— А если не проснёшься? А если ты... — мой голос ломается, слёзы текут по щекам, и я сжимаю его руку так сильно, что боюсь сделать ему больно. Его лицо бледное, почти прозрачное, глаза полузакрыты, дыхание такое слабое, что я едва различаю движение его груди. Трубка, по которой моя кровь течёт к нему, дрожит в моих руках, жгут на его бедре туго сдавливает кожу выше арматуры, а одеяло, которым я укрыла его, кажется таким тонким против холода, что пробирает его тело. Я не могу потерять его. Не теперь, когда он заставил меня поверить, что мы выберемся. Вместе.

Артём смотрит на меня, и его слабая улыбка, почти незаметная, разрывает мне сердце.

— Лен, — хрипит он, голос тонкий, как нить, готовая оборваться. — Я... не уйду. Просто... устал. Но ты... не давай мне спать. Будешь... моим командиром, да?

Я киваю, глотая слёзы, и сжимаю его руку ещё сильнее. Его шутка, слабая, как его дыхание, заставляет меня улыбнуться сквозь страх. Командир. Я, которая боится собственной тени, должна держать его в сознании, держать его жизнь. Моя кровь, питательный раствор, жгут — всё это даёт ему время, но я вижу, как он угасает.

— Хорошо, солдат, — шепчу я, стараясь звучать твёрже, чем чувствую. — Никакого сна. Расскажи мне... про Сирию. Ты сказал, там ты чувствовал себя живее. Что ты имел в виду? Почему там?

Он кашляет, и его лицо искажается от боли, но он заставляет себя говорить. Его рука, холодная и липкая, слабо сжимает мою, и я держу её, как будто могу удержать его жизнь.

— Там... всё на грани, — хрипит он. — Взрывы, пули, кровь. Нет времени думать. Только действовать. Я... умел держать эмоции. Не паниковать. Видел парня... с оторванной ногой, кричал, а я... сшивал его. Спас. Видел мать... с ребёнком на руках, оба ранены. Спас... её. Ребёнок... не выжил. Но я... был нужен. Там я... чувствовал себя живым. Здесь... то же самое, Лен. Хаос. Но я... полезен.

Его слова бьют, как осколки. Он прав: не каждый может. Я бы сломалась. Но он — нет. И теперь он здесь, в этом подвале, и я должна быть такой же сильной для него.

— Ты полезен, Артём, — шепчу я, наклоняясь ближе, чтобы он видел мои глаза. — Мне. Ты нужен мне. Не смей засыпать. Слышишь? Расскажи... что было самое трудное там?

Его глаза полузакрыты, но он кивает, слабо, и продолжает, голос едва слышный.

— Самое трудное... выбор. Кого спасать первым. Был день... двое солдат. Один... без руки, кричал. Другой... тихо умирал, внутреннее кровотечение. Я выбрал... второго. Первый... не простил. Кричал, что я... предатель. Но я... сделал, что мог.

Я сглатываю, чувствуя, как его слова врезаются в меня. Выбор. Он жил с этим, а теперь я выбираю — держать его здесь, с собой. Я проверяю трубку с кровью — она всё ещё на месте, моя кровь течёт к нему, но я чувствую, как моё тело слабеет. Жгут на его бедре держит, но кровь всё ещё сочится из-под повязки на боку. Я поправляю одеяло, но он дрожит, и я понимаю: этого мало.

— Артём, — шепчу я, и мой голос дрожит. — Ты холодный. И... кровь всё ещё идёт. Что ещё? Скажи, что мне делать!

Он смотрит на меня, и его взгляд, хоть и тусклый, цепкий.

— Мои ноги... подними их. На коробку, на что угодно. Выше... сердца. Это... улучшит кровоток. И... бок. Проверь повязку. Если... течёт сильно, прижми сама, сильно, как будто хочешь сломать мне ребра. И... говори со мной. Не давай мне... отключиться.

Я киваю, чувствуя, как страх и решимость сливаются в одно. Я оглядываюсь, нахожу пластиковую коробку среди обломков, подтаскиваю её ближе. Моя нога горит, но я игнорирую боль, осторожно приподнимаю его ноги — стараясь не задеть арматуру — и кладу их на коробку. Он шипит от боли, но кивает. Затем я проверяю повязку на его боку — она пропиталась кровью, тёмной, почти чёрной. Складываю остатки бинтов в ком, прижимаю к ране и наваливаюсь всем весом. Он стонет, и этот звук режет меня, как нож, но я не отпускаю.

— Прости, Артём, — шепчу, слёзы текут по щекам. — Я знаю, это больно. Но ты должен держаться.

— Всё... нормально, — хрипит он, и его рука слабо касается моей. — Ты... делаешь правильно. Лен... расскажи... про себя. Почему... репортер?

Я улыбаюсь сквозь слёзы, держа бинты, держа трубку, держа его жизнь. Я начинаю говорить, чтобы он не закрывал глаза.

Глава 18

Настоящее время. 4 ноября.

Я просыпаюсь, и мир кажется чуть чётче, хотя всё ещё будто подёрнуто дымкой. Свет в палате мягкий, не режет глаза, но запах антисептика всё ещё витает, въедаясь в лёгкие. Писк монитора — ровный, монотонный — звучит как метроном, отсчитывающий мою жизнь. Моя голова тяжёлая, но мысли яснее, чем раньше. Я чувствую своё тело — не полностью. Получилось ли?

Я поворачиваю голову, и шея отзывается лёгкой болью, но терпимой. Палата почти пустая: белые стены, капельница у кровати, монитор, который следит за моим сердцем. За окном — серое петербургское небо, дождь стучит по стеклу, как будто хочет пробиться внутрь. Я слышу шаги в коридоре — быстрые, уверенные, и приглушённые голоса. Кто-то говорит: «Пациентка в четвёртой стабильна, проверь через час». Другой голос, женский, отвечает: «Я займусь, скажи Волкову, что она очнулась». Его имя бьёт, как разряд, и я чувствую, как сердце ускоряется. Артём. Он был здесь, я помню его голос, его руку, сжимающую мою, его слова перед тем, как я провалилась в темноту анестезии. «Я хочу почувствовать, как твоя киска дрожит под моими пальцами…» Эти слова жгут, и я чувствую, как щёки горят, несмотря на слабость.

Дверь тихо скрипит, и я открываю глаза. Это он.

Артём входит, его фигура в белом халате кажется слишком большой для этой маленькой палаты. Его волосы всё ещё растрёпаны, тени под глазами глубже, чем я помню, но его взгляд — серый, как петербургский дождь — цепляет меня, как крючок. Он смотрит так, будто видит меня всю, до самых костей, до тех страхов, которые я прячу даже от себя.

— Елена — говорит он, и его голос — низкий, чуть хриплый — обволакивает, как тёплое одеяло. Он подходит ближе, садится на стул у кровати, и я замечаю, как его пальцы сжимаются, будто он сдерживает себя. — Как ты?

Я пытаюсь улыбнуться, но губы дрожат.

— Как будто после операции. Все получилось?

Его глаза смягчаются, и уголок рта дёргается в лёгкой улыбке.

— Да. Ольга Сергеевна сделала все что могла и даже больше. Так что... дальше дело времени.

Я киваю, и слеза скатывается по щеке. Я не хочу плакать, но не могу остановиться. Это не просто про нервы, не просто про операцию. Это про то, что я, возможно, смогу стать целой. Смогу почувствовать то, что он обещал, то, от чего моё тело горело, несмотря на страх перед операцией. Я смотрю на него, и его слова из операционной снова всплывают, дерзкие, обжигающие, и я чувствую, как жар поднимается к лицу.

— Ты… сказал, — начинаю и мой голос дрожит, — перед операцией… про то, что хочешь… Это было… чтобы отвлечь?

Он замирает, его глаза сужаются, но в них мелькает что-то тёмное, почти хищное, и я чувствую, как моё сердце пропускает удар. Он наклоняется ближе, так близко, что я чувствую тепло его дыхания, и его голос становится ниже, почти рычащим.

— Отвлечь? — повторяет он, и его улыбка — острая, как лезвие. — Лен, я сказал это, потому что хочу. Я это говорил тогда и говорю сейчас. Я хочу тебя, так сильно, что это сводит меня с ума. – он на секунду закрывает глаза, - Но тебе нужно поправиться. А потом… — он замолкает, его взгляд скользит по моему лицу, и я чувствую, как моё тело, несмотря на слабость, отзывается.

Я сглатываю, не в силах отвести взгляд.

— Артём, — шепчу я, и мой голос ломается. — Что я тогда ответила?

Он усмехается, его глаза темнеют, но он не отстраняется.

— Отдыхай. Тебе нужно стать сильнее, чтобы я мог выполнить это обещание.

— Мечтай Волков.

Он отстранился и рассмеялся.

— Два года Лен прошло, а ты все такая же – говорит он смеясь, – Но ни чего страшного, я терпеливый, очень терпеливый.

Настоящее время. 28 ноября.

Я сижу за маленьким деревянным столом в своей съёмной квартире, окружённая запахом свежесваренного кофе и лёгкой сырости, которая, кажется, навсегда пропитала стены этого петербургского дома. Окно открыто, несмотря на холод, — мне нужно чувствовать воздух, пусть даже он сырой и колючий. Прошло три недели с операции, и моё тело постепенно возвращается ко мне, хотя всё ещё кажется чужим. Я могу ходить без костылей, но каждый шаг напоминает о шрамах — не только на теле, но и где-то глубже.

Мой ноутбук открыт, экран светится текстом недописанного репортажа. "Городской вестник" дал мне второй шанс после той злополучной аварии — я снова в деле, хотя пока работаю из дома. Ковалёв, конечно, пытался присвоить мой материал о строительной компании, но редактор настоял, чтобы я вернулась к нему, как только смогу. "Ты не из тех, кто сдаётся, Елена", — сказал он, и я цепляюсь за эти слова, как за спасательный круг. Пишу о коррупции, о тендерах, о том, как городские власти закрывают глаза на нарушения.

Телефон вибрирует на столе, и я вздрагиваю. На экране сообщение от Артёма. Он уехал две недели назад — в Южный Судан, в какой-то полевой госпиталь в рамках миссии "Врачей без границ". Когда он сказал мне об этом перед отъездом, я почувствовала, как сердце сжалось. "Опять в пекло?" — спросила я, стараясь скрыть страх за лёгкой насмешкой. Он улыбнулся, той самой улыбкой, от которой у меня до сих пор перехватывает дыхание, и ответил: "Не совсем пекло, Лен. Там нет войны, только жара, болезни и дети, которым нужна помощь. Я справлюсь". Его слова успокоили меня, но не до конца. Я знаю, что он создан для этого — для хаоса, для спасения жизней в самых экстремальных условиях. Но когда он уехал, я стала ловить себя на том, что проверяю телефон чаще, чем нужно.

Открываю сообщение. Это фотография: Артём, в выцветшей футболке и с усталой улыбкой, стоит рядом с группой детей. Их лица светятся, несмотря на пыль и худобу, а один мальчик, лет семи, держит его за руку и показывает в камеру кривую улыбку с выбитым зубом. Подпись гласит: "Малышу зашили рану на ноге. Он уже бегает. Напоминает мне о тебе — такой же упрямый". Я невольно улыбаюсь, чувствуя, как тепло разливается в груди. Гордость. За него. За то, что он там, среди пыли и жары, делает то, что умеет лучше всего — спасает. Я представляю, как он склоняется над пациентом, его руки, такие уверенные, несмотря на усталость, сшивают чью-то жизнь. И я горжусь им так сильно, что это почти больно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я пишу в ответ: "Ты герой, Волков. Но не забывай про себя. И про меня". Отправляю и тут же жалею, что добавила последнее — звучит слишком отчаянно. Но он отвечает почти сразу: "Как забудешь? Ты в моей голове 24/7, Лен. Созвонимся, когда будет связь". Я перечитываю его слова, и моё сердце бьётся быстрее. Мы переписываемся почти каждый день, когда у него есть интернет, и иногда созваниваемся. Его голос, хриплый от усталости, но тёплый, как будто он рядом, — это то, что держит меня в самые тяжёлые моменты.

Сегодня у меня очередной приём у врача. Реабилитация идёт медленно, но уверенно. В больнице мне сказали, что операция прошла успешно, но восстановление нервов — дело кропотливое. Вчера на осмотре доктор, пожилая женщина с добрыми глазами, похвалила меня: "Елена, вы молодец. Чувствительность возвращается быстрее, чем мы ожидали. Продолжайте упражнения, не перегружайте себя, и через пару месяцев сможете жить полной жизнью".

Я беру пальто и выхожу из дома, направляясь в клинику. На улице всё тот же дождь, но он уже не кажется таким угнетающим. Петербург, с его серыми улицами и мокрыми зонтами, начинает чувствоваться как дом. Я иду медленно, чувствуя, как ноги слушаются лучше, чем неделю назад. Врач прав — я иду на поправку. И это ощущение — как будто я заново учусь доверять своему телу.

Вернувшись домой, я только успеваю снять пальто, как телефон снова звонит. На экране высвечивается имя — Аня. Моя лучшая подруга из того самого маленького городка, где я задыхалась, но где остались люди, которых я люблю. Я улыбаюсь и беру трубку.

— Ленка! — её голос, звонкий и тёплый, заполняет всю квартиру, и я чувствую, как внутри всё светлеет. — Ну, как ты там, звезда репортажей? Всё ещё штурмуешь Питер?

Я смеюсь, падая на диван.

— Ань, я тут скорее выживаю, чем штурмую. Как ты? Что нового?

— Ой, да всё то же, — она хихикает, и я слышу, как она шуршит чем-то — наверное, опять ест свои любимые чипсы. — У нас тут новостей ноль, кроме того, что твоего бывшего, Виктора. Помнишь?

Я молча киваю, как будто она может увидеть.

— Уволили с позором, аж в новостях показывали.

— Серьезно? – спрашиваю и чувствую как внутри почему то все ликует. – Доигрался все таки.

— Ага. Но я не об этом! Я приеду к тебе!

Я замираю, улыбка застывает на лице.

— Приедешь? Серьёзно?

— Ага! — её голос звенит от восторга. — Хочу посмотреть на твой Питер, на твою новую жизнь. Назови адрес, я скоро буду!

— Скоро? — я хмурюсь, чувствуя, как сердце пропускает удар. — Погоди, ты уже в Питере?

Она хихикает, и я прямо вижу, как она закатывает глаза.

— Ну, скажем, я в поезде. Через пару часов буду. Так что готовь кофе и рассказы про своего загадочного хирурга!

Я смеюсь, но внутри всё замирает от шока и радости. Аня здесь. Или почти здесь. Моя Аня, которая знает все мои страхи, все мои тайны, и всё равно любит меня. Я называю ей адрес, и она обещает быть скоро, бросая трубку с привычным: "Не скучай, мышонок!" Я сижу, глядя на телефон, и чувствую, как слёзы наворачиваются на глаза — не от грусти, а от того, что я не одна. Даже здесь, в этом холодном городе, у меня есть люди. Аня, которая едет ко мне, Артём, который пишет мне из Южного Судана, и я сама — та, которая учится быть сильнее, чем вчера.

Я встаю, чтобы поставить чайник, и замечаю новое сообщение от Артёма. Ещё одна фотография: он с девочкой лет десяти, её рука в гипсе, но она улыбается, держа в здоровой руке мандарин. Подпись: "Она сказала, что хочет стать врачом, как я.". Улыбаюсь и отвечаю: "Скажи ей, что она сделает это лучше, чем ты. И возвращайся скорее, Волков".

Я отправляю сообщение и иду готовить кофе для Ани, чувствуя, как жизнь, несмотря на шрамы и дождь, начинает казаться чуть светлее.

Глава 19

18 сентября 2021 года.

Кахраманмараш, Турция.

Я привалился к холодной стене подвала, бетон впивается в спину, но это ощущение — единственное, что держит меня в сознании. Тело дрожит, несмотря на тонкое одеяло, которое Лена накинула на меня. Холод пробирает до костей, не тот, что от сырости, а глубокий, внутренний, как будто сама жизнь вытекает из меня. Кровь, что она дала мне через эту самодельную систему переливания, дала мне время, но его мало. Слишком мало. Моя рубашка пропитана кровью — моей, липкой и тёплой, — а арматура в бедре, как ржавый клинок, не даёт мне двигаться. Боль в боку — как раскалённый металл, но хуже всего дрожь. Она приходит волнами, сотрясает тело, и я знаю, что это не просто потеря крови. Сепсис. Инфекция, должно быть, уже началась — ржавчина с арматуры, грязь, пыль, всё, что попало в рану. Я хирург, я знаю, как это работает. Если не потеря крови, то заражение добьёт меня. Но я не могу показать ей этого. Не ей. Не Лене.

Она сидит рядом, её лицо бледное, покрытое пылью, но глаза — зелёные, как лес после дождя — горят, несмотря на страх. Её рука сжимает мою, холодную, дрожащую, и я цепляюсь за это тепло, как за спасательный круг. Трубка, по которой течёт её кровь, всё ещё на месте, и я чувствую, как она отдаёт мне свои силы. Она говорит, её голос — хриплый, но упрямый — пробивается сквозь гул в моих ушах. Я пытаюсь слушать, впитывать каждое её слово, но мысли путаются, как будто кто-то заливает их смолой.

— ...Мама хотела, чтобы я стала учительницей, — говорит она, её голос дрожит, но она продолжает, будто боится замолчать. — Говорила, это стабильная работа, для женщины самое то. Учила бы детей, жила бы спокойно в нашем городке... Маленький, знаешь, где все друг друга знают. Папа тоже был за, он вообще мечтал, чтобы я осталась дома, вышла замуж, родила кучу детей. Но я... я не могла. Я задыхалась там. Хотела видеть мир, писать истории, быть там, где что-то происходит. Репортёром стать — это было моё. Хоть и страшно.

Я киваю, или мне кажется, что киваю. Её слова доходят до меня обрывками, но я цепляюсь за них. Название ее города мелькает и тонет в тумане. Гул в ушах нарастает, заглушая её голос, но я заставляю себя слушать. Она говорит, чтобы держать меня здесь, чтобы я не отключился, и я не могу её подвести. Не могу позволить ей увидеть, как я сдаюсь. Мои пальцы сжимают её руку, слабо, но это всё, что я могу. Дрожь пробегает по телу, и я стискиваю зубы, чтобы не застонать. Холодно. Чертовски холодно.

— Ну а парень-то у тебя есть? — выдавливаю я, когда она замолкает, и мой голос хрипит, как ржавый механизм. Я хочу, чтобы она продолжала говорить. Хочу слышать её, даже если каждое слово — как борьба.

Она смотрит на меня, её глаза сужаются, но уголки губ дёргаются в слабой усмешке. Она красивая, очень красивая.

— Был, — отвечает она, и её голос становится тише, почти горьким. — Расстались пару недель назад.

— Почему? — спрашиваю, хотя каждое слово даётся с трудом. Голова тяжёлая, но я держу взгляд на ней, на её лице, на пыли, прилипшей к её щеке. Это отвлекает меня от боли, от дрожи, от чувства, что я ускользаю.

Она усмехается, но в этом звуке нет веселья.

— У нас были... кое-какие проблемы с пониманием друг друга, — говорит она, отводя взгляд, будто стыдится. — Я хотела одного, он этого не хотел.

— Чего ты хотела?

Она смотрит на меня, её глаза блестят в свете фонарика — то ли слёзы, то ли пыль.

— Ты думаешь, я буду откровенничать с тобой? — говорит она, и в её голосе смесь вызова и уязвимости. — Я знать тебя не знаю.

— Лен, — хриплю я, и уголок моего рта дёргается в попытке улыбнуться, несмотря на боль. — Мы заперты тут. Пока нас не вытащат, нужно же о чём-то говорить. А о чём, если не узнавать друг друга?

Она фыркает, но её взгляд смягчается.

— К чёрту, — бурчит она и заглядывает мне в глаза, будто проверяя, можно ли мне доверять. Её голос становится тише, почти шёпотом. — Я... ничего не чувствую. Вообще. Во время секса. Ни с кем, никогда.

Я замираю, её слова бьют, как пощёчина, но не из-за их смысла, а из-за того, как она их говорит — с такой болью, с такой незащищённостью, что мне хочется обнять её, несмотря на арматуру, впивающуюся в моё бедро. Но я не могу. Могу только слушать.

— С Виктором... это были мои первые серьёзные отношения, — продолжает она, её голос дрожит, и она смотрит в сторону, будто боится встретиться с моими глазами. — Я рассказала ему об этом. Думала, он поймёт. Но он... он просто рассмеялся. Сказал, что мне нужно расслабиться, что я сама виновата. А потом он стал... странным. Приходил, когда ему было нужно... потрахаться. И уходил. Всё стало... однообразным. Без разговоров, без... чего-то настоящего. Пришёл, вставил, ушёл. Решил, наверное, если я ничего не чувствую, то со мной можно так.

Её голос ломается, и она замолкает, сжимая мою руку сильнее. Я вижу, как её плечи напрягаются, как она пытается проглотить ком в горле. Мои пальцы, холодные и слабые, сжимают её в ответ, и я заставляю себя говорить, хотя каждый звук — как борьба с самим собой.

— Лен, — шепчу я, и мой голос хрипит, выдавая мою слабость. — Он идиот. Ты... ты не должна чувствовать себя виноватой за это.

— Ты не понимаешь, — говорит она тихо, почти шёпотом. — Я хочу чувствовать. Хочу, как все. Но... моё тело молчит. И я думала, может, это моя вина. Может, я... сломана.

Я качаю головой, хотя это движение отзывается болью в шее.

— Ты не сломана, Лен, — говорю, и мой голос твёрже, чем я ожидал. — Ты просто, больна. Когда мы выберемся, я покажу тебя одному моему хорошему другу. Уверен он разберется во всем и сможет тебе помочь. Но при одном условии.

Я поворачиваюсь к ней и улыбаюсь, ее бровь взлетает.

— Страшно спросить, но что за условие?

— Я буду первым с кем ты кончишь по настоящему.

Её смех — резкий, звонкий, почти неуместный в этом сыром подвале — разрывает тишину, как луч света в темноте. Она откидывает голову назад, и её тёмные волосы, слипшиеся от пыли, падают на плечи. Я смотрю на неё, и, несмотря на боль, несмотря на холод, что пробирает до костей, внутри что-то тёплое шевелится. Она мне нравится. Не просто как человек, которого я должен вытащить из этого ада, а как женщина — упрямая, с острым языком, с глазами, которые горят, даже когда она напугана до смерти. Её смех, её дерзость, то, как она не сдаётся, — всё это цепляет меня, как крючок, и я понимаю, что хочу видеть её такой: живой, настоящей, смеющейся, несмотря ни на что.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ты серьёзно? — говорит она, всё ещё хихикая, её голос дрожит от смеха, но в нём есть что-то дерзкое, почти вызывающее. Она наклоняется ближе, её зелёные глаза блестят в свете фонарика, и я чувствую, как моё сердце, несмотря на слабость, бьётся быстрее. — Волков, ты тут кровью истекаешь, а думаешь о «таком»? Может, тебе голову проверить, а не мою... проблему?

Я ухмыляюсь, хотя каждое движение лица отзывается болью в висках. Её дерзость — как глоток воздуха, как что-то, что заставляет меня держаться, несмотря на жар, который начинает гореть под кожей, и дрожь, которую я не могу остановить. Я хочу ответить ей так же остро, но слова даются с трудом, и я просто смотрю на неё, на её губы, которые всё ещё подрагивают от смеха, на её скулы, покрытые пылью, но такие чёткие, будто вырезанные из камня. Она красива. Даже здесь, среди обломков, с кровью на джинсах и страхом в глазах. И я не могу не думать, что хотел бы увидеть её вне этого подвала — в своей квартире, в своей постели, на мне, подо мной. Стонущую, выкрикивающую мое имя, когда я буду доводить ее до оргазма, которого она ни когда не испытывала.

— Лен, — хриплю я, стараясь, чтобы мой голос звучал легче, чем я себя чувствую. — Я хирург. Могу... многозадачно думать. Даже... истекая кровью.

Она фыркает, закатывая глаза, но её улыбка становится шире, и я вижу, как она пытается скрыть смущение.

— Ну, знаешь, — говорит она, наклоняясь ещё ближе, так, что я чувствую тепло её дыхания, несмотря на холод подвала. — Если ты думаешь, что я соглашусь на твои дурацкие условия, то ты явно переоцениваешь своё обаяние, солдат. Сначала выберись отсюда живым, а потом уже мечтай о своих... подвигах.

— Ох, Лена, — шепчу я, и мой голос хрипит, но я стараюсь, чтобы он звучал игриво. — Ты... недооцениваешь меня. Я... упрямый. И терпеливый. Дождусь... твоего согласия.

Она смеётся снова, но на этот раз тише, почти нежно, и её глаза смягчаются, хотя в них всё ещё пляшут искры вызова.

— Мечтай, Волков, — говорит она, и её голос становится ниже, почти заговорщическим. — Но если ты правда хочешь меня впечатлить, то держи глаза открытыми и не смей отключаться. Потому что я не собираюсь тут одна болтать с твоим бессознательным телом.

— Договорились, — хриплю я, и уголок моего рта дёргается в улыбке. — Но, обещай что подумаешь.

Она хмыкает, но её пальцы сжимают мои в ответ, и я чувствую, как её тепло, её упрямство, её жизнь держат меня здесь.

— Я подумаю.

Глава 20

Настоящее время. 28 ноября.

Я стою у плиты, помешивая кофе в турке, пока его горьковатый аромат заполняет мою тесную кухню. За окном — всё тот же петербургский дождь, серый, как настроение этого города, но сегодня он меня не бесит. Аня едет ко мне. Моя Аня, моя подруга, с которой мы прошли через всё — от подростковых слёз по первому парню до ночных посиделок с вином, где мы клялись, что никогда не дадим мужикам сломать нас. Мысль о её приезде заставляет моё сердце колотиться, как будто я снова тинейджер, ждущий её у подъезда перед очередной глупой выходкой. Я проверяю телефон — пока тишина, но поезд должен вот-вот прибыть. Выключаю плиту, разливаю кофе по двум чашкам, ставлю их на стол рядом с пачкой шоколадного печенья, которое схватила утром в магазине. Хочу, чтобы всё было по-настоящему, как дома.

Стук в дверь — резкий, нетерпеливый — заставляет меня вздрогнуть, и я чуть не роняю ложку. Хромаю к двери, стараясь не напрягать ногу, хотя она уже почти не ноет. Распахиваю дверь, и вот она — Аня, во всей своей красе. Её рыжие волосы, как чёртов пожар, сияют даже в тусклом свете подъезда. Веснушки рассыпаны по её лицу, будто кто-то щедро плеснул золотой краской, но это только делает её ещё красивее. Её зелёные глаза, большие, дерзкие, искрятся от радости, а губы растянуты в той самой улыбке, которая всегда заставляла парней оборачиваться. Высокая, на полголовы выше меня, в узких джинсах и ярко-зелёной куртке, она выглядит, как будто сбежала с какого-то модного показа, но при этом остаётся той же Аней, которая в детстве тырила у меня конфеты и ржала, когда нас ловили. Её волосы чуть растрёпаны от ветра, щёки раскраснелись, и я не могу сдержать улыбку — она как глоток воздуха в этом сером городе.

— Ленка, мать твою! — орёт она, бросая сумку на пол с таким грохотом, будто там кирпичи, и кидается ко мне. Её объятия — как удавка, но я обнимаю её в ответ, и мы визжим, как две идиотки, прыгая на месте. Её волосы пахнут чем-то цветочным, с ноткой дождя, и я чувствую, как слёзы жгут глаза — не от грусти, а от того, что она здесь, реальная, живая.

— Анька, ты приехала, чёрт возьми! — кричу я, и голос срывается от радости. — Я думала, ты шутишь, что уже в поезде!

— А я тебе что, врать буду? — хохочет она, отскакивая, но всё ещё держа меня за руки. Её смех — как колокольчики, заполняет весь подъезд, и я вижу, как соседская дверь приоткрывается, но мне плевать. — Питер, трепещи, я здесь! Ну, показывай свою берлогу, звезда хренова!

Я смеюсь, тащу её в квартиру, захлопывая дверь. Она скидывает куртку, бросает её на стул, как будто уже сто раз тут была, и оглядывает мою убогую съёмную хату. Её взгляд скользит по облупившейся краске, по стопке книг на подоконнике, по ноутбуку, где открыт мой недописанный репортаж. Она поворачивается, упирает руки в бёдра, и её брови взлетают в той самой насмешливой манере, от которой я всегда хохочу.

— Ну, Лен, это что, твой дворец? — тянет она, прищуриваясь. — Я думала, ты уже в лофте на Невском, с панорамными окнами и барменом в углу!

— Иди ты, — фыркаю, толкая её к дивану. — Садись, пей кофе, пока горячий. Это Питер, тут сырость — это как мебель, привыкай.

Она хихикает, плюхается на диван, который скрипит под ней, и хватает чашку. Её длинные пальцы с ярко-оранжевым маникюром обхватывают чашку, и она делает глоток, закатывая глаза от кайфа.

— Боже, Лен, ты варишь кофе, как чертов бариста, — говорит она, открывая один глаз и глядя на меня с хитрецой. — Но это не то. – и ставит ее обратно, а после встает и достает из сумки две бутылки вина. – Бокалы найдутся?

Я улыбаюсь и киваю.

— А теперь колись. Всё. Как нога? Как ты? И, главное, что там с твоим хирургом? Без вранья, я же вижу, когда ты юлишь!

С Аней я всегда могу быть собой — без фильтров, без страха, что она осудит. Мы никогда не держали секретов, даже самых стыдных. Я делаю глоток вина, собираясь с духом, и начинаю.

— Нога почти зажила и после операции иду на поправку. Врачи говорят быстрее, чем они думали.

— Я до сих пор поверить не могу, что ты на это решилась – сказала она, взяв меня за руку – Ты такая молодец.

— Надеюсь что не зря.

Она фыркает и выпивает бокал залпом.

— Уверена будешь кончать как кролик. Дай себе время.

Я смеюсь, но щёки горят. Аня знает про мою проблему — про то, как моё тело "молчало", как я боялась, что никогда не почувствую того, что чувствуют другие женщины. Я рассказала ей об этом ещё в колледже, когда мы сидели на крыше её дома, пили дешёвое вино из бутылки и говорили о жизни. Я тогда призналась, что боюсь быть "бракованной", а она обняла меня и сказала, что я не сломана, а просто другая, и что всё будет окей. И теперь, когда я начинаю верить, что она была права, её реакция — как бальзам.

— Это ещё не всё, — говорю, опуская взгляд на бокал, потому что чувствую, как лицо пылает. — Операция была сложной, но Артём... он был там. Перед тем, как меня увезли в операционную, он сказал... — я запинаюсь, и голос становится тише, — сказал, что хочет почувствовать, как моя киска дрожит под его пальцами. Чёрт, Ань, он сказал это прямо перед тем, как меня вырубили наркозом!

Подруга замирает, её рот приоткрывается, а потом она взрывается хохотом, откидываясь на спинку дивана так, что её рыжие волосы разлетаются, как пламя. Она ржёт так, что слёзы текут по её щекам, и я не могу не хохотать в ответ, хотя чувствую себя полной идиоткой.

— Охренеть! — орёт она, вытирая глаза. — Да он псих, в хорошем смысле! Сказать такое перед операцией? Да он либо гений, либо безбашенный! И что ты? Что ответила?

Я отворачиваюсь, теребя край рукава, и бормочу:

— Ни чего. Я была в шоке, Ань! Он сказал это так... уверенно, как будто знает, что я смогу. И, знаешь, кажется я хочу.

Аня перестаёт смеяться, и её взгляд становится серьёзным, но тёплым. Она хватает мою руку и сжимает её так крепко, что я чувствую её тепло через кожу.

— Лен, — говорит она, и её голос твёрдый, но мягкий, как будто она хочет, чтобы я услышала каждое слово. — Ты заслуживаешь этого. Ты заслуживаешь чувствовать всё — страсть, оргазмы, любовь, чёрт возьми! И если этот Артём — тот, кто может тебе это дать, то я за него двумя руками. Но, знаешь, — тебе надо окрепнуть. А потом... — она ухмыляется, и её глаза загораются озорством, — потом ты ему покажешь, что такое Лена Морозова в деле. Дай ему жару, подруга!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я снова смеюсь, чувствуя, как напряжение отпускает. С Аней всегда так — она может взять мой страх, разломать его на куски и превратить в шутку, но при этом дать понять, что она со мной на сто процентов. Я сжимаю её руку в ответ и продолжаю.

— Он сейчас в Южном Судане, — говорю, и голос становится тише, потому что внутри всё сжимается. — Врачи без границ. Пишет почти каждый день, присылает фотки. Там дети, жара, пыль... Он спасает людей, Ань, а я смотрю на эти фотки и горжусь им так, что аж больно. Но иногда мне страшно. Что, если он не вернётся? Или вернётся, а мы... не сойдёмся? Что, если я опять не почувствую ничего?

Аня качает головой, и её рыжие волосы подпрыгивают, как языки пламени.

— Лен, хорош накручивать, — говорит она, и её голос резкий, но полный тепла. — Ты всегда так — придумываешь худший расклад. Он вернётся, я тебе говорю. И если он такой, как ты описываешь, то он не из тех, кто бросает начатое. А ты — ты, мать твою, выжила в подвале, где потолок чуть не раздавил вас обоих! Вы выжили там и теперь судьба дает вам второй шанс, начать все заново, так что хватай его за яйца и держи как можно крепче.

— Хватать судьбу или Артема? – спрашиваю усмехаясь.

— Ты меня поняла – бурчит она и наливает себе еще. – За тебя подруга.

— За нас.

Глава 21.

Настоящее время. 20 декабря.

Я сижу за угловым столиком в ресторане «Северный модерн», где пахнет свежим хлебом и ванилью, а свет от хрустальных люстр мягко ложится на белые скатерти. За окном Петербург утопает в снежной дымке — первый настоящий снег в этом году, пушистый, как в детских книжках, а не та мокрая каша, что обычно заливает город. Я поправляю диктофон на столе, проверяю, что он включён, и бросаю взгляд на своего собеседника — Антона Рябинина, молодого, но уже одиозного застройщика, чья компания «Гранд-Проект» то и дело мелькает в скандальных заголовках. Высокий, с идеально уложенными тёмными волосами и дорогим костюмом, он сидит напротив, потягивая вино, и его улыбка — как маска, отполированная до блеска. Он знает, что я здесь не для светской болтовни. Мой репортаж для «Городского вестника» должен вскрыть, как его фирма обходит строительные нормы, чтобы втиснуть очередную высотку в исторический центр города.

— Антон Сергеевич, — начинаю я, наклоняясь чуть ближе, чтобы мой голос звучал твёрже, чем я себя чувствую. — Ваша компания получила разрешение на строительство на Лиговском, несмотря на протесты местных жителей. Говорят, что вы обошли экологические экспертизы. Это правда?

Его улыбка не дрогнула, но я замечаю, как его пальцы чуть сильнее сжимают бокал.

— Елена, — отвечает он, и его голос скользкий, как лёд. — Все наши проекты проходят строгую проверку. Протесты — это нормально, всегда найдутся те, кто против прогресса. Но мы действуем строго по закону.

Я киваю, делая пометку в блокноте, хотя знаю, что он лжёт. У меня есть документы, которые мой источник — тот самый чиновник, с которым я так и не встретилась из-за аварии, — всё-таки передал через другого репортера. Там чёрным по белому: подделанные подписи, сомнительные заключения, круглые суммы на счетах нужных людей. Но я не спешу раскрывать карты.

— Интересно, — говорю я, прищурившись. — А как вы объясните переводы на счета офшорной компании, связанной с вашим заместителем? Наши источники утверждают, что это плата за «ускорение» разрешений. Совпадение?

Его глаза на долю секунды темнеют, но он быстро берёт себя в руки, откидывается на стуле и смеётся — слишком громко, слишком театрально.

— Елена, вы же журналист, а не следователь, — говорит он, и в его тоне сквозит снисхождение. — Офшоры, переводы — это всё домыслы. У нас прозрачный бизнес. Хотите, я организую экскурсию на объект? Увидите всё своими глазами.

— Обязательно, — отвечаю я, и моя улыбка острая, как его собственная. — Но, знаете, Антон Сергеевич, слухи ведь не из воздуха берутся. Тот же источник упомянул, что на вашем объекте на Лиговском уже дважды находили трещины в фундаменте. Это тоже домыслы?

Он напрягается, его пальцы замирают на бокале, и я знаю, что попала в точку. Он открывает рот, чтобы ответить, но я не даю ему перехватить инициативу.

— И ещё, — продолжаю я, наклоняясь ближе, мой голос становится ниже, почти заговорщическим. — Говорят, что вы лично встречались с заместителем главы комитета по градостроительству за ужином в этом самом ресторане. Неделю назад. Зачем, если всё так прозрачно?

Теперь он молчит, его улыбка гаснет, как свеча на ветру. Я вижу, как он пытается собраться, придумать ответ, который не выдаст его. Но я не отпускаю взгляд, и он это чувствует.

— Елена, — наконец говорит он, и его голос теперь холоднее, чем снег за окном. — Вы задаёте вопросы, которые могут дорого вам стоить. Репутация, знаете ли, хрупкая вещь.

— Угрожаете? — спрашиваю я, и мой голос твёрдый, хотя внутри всё сжимается. — Это тоже запишем.

Он смотрит на меня ещё секунду, потом встаёт, поправляет пиджак и бросает:

— Интервью окончено. Удачи с вашим репортажем.

Он уходит, не оглядываясь, его шаги гулко звучат по деревянному полу. Я выключаю диктофон, откидываюсь на спинку стула и выдыхаю. Сердце колотится, но я улыбаюсь. Это победа. Не полная, но я знаю, что он нервничает. И это значит, что я на верном пути.

Не успеваю я допить свой остывший чай, как ко мне подлетает Аня. Она сидела за соседним столиком, притворяясь, что читает меню, пока я работала, но теперь её рыжие волосы мелькают, как факел, и она плюхается на стул напротив меня с такой энергией, что столик чуть не подпрыгивает.

— Ленка, ты просто зверь! — шепчет она, её зелёные глаза сияют от восторга. — Ты видела, как он побледнел? Да он чуть штаны не намочил, когда ты про офшоры заговорила!

Я смеюсь, чувствуя, как напряжение отпускает.

— Ань, тише, а то весь ресторан услышит, — говорю я, но сама не могу перестать улыбаться. — Он явно не ожидал, что у меня есть козыри.

— Козыри? Да ты его размазала! — хохочет она, откидывая волосы назад. — Ну что, теперь поужинаем, как нормальные люди? Я умираю с голоду, а ты обещала, что после твоих разборок мы закажем что-нибудь вкусное.

Я киваю, и мы машем официанту. Он подходит, молодой парень с лёгкой щетиной и усталой улыбкой, и мы заказываем пасту с трюфелями и бутылку белого вина. Аня, конечно, тут же начинает флиртовать с ним, подмигивая и спрашивая, какой соус он бы порекомендовал, хотя ей явно плевать на соус. Я закатываю глаза, но внутри всё тёплое — с ней всегда так, как будто мир становится ярче.

Мы переехали в новую квартиру пару недель назад — просторную Stuart, с большими окнами и без запаха сырости, в отличие от моей старой берлоги. Она в старом доме на Петроградской стороне, с высокими потолками, паркетом и видом на канал. Аня настояла, чтобы мы жили вместе, и нашла работу в модном стартапе, который разрабатывает приложения для путешественников. Её зарплата — неприлично высокая для нашего городка, где мы выросли, — позволяет оплачивать эту квартиру, хотя я была против, чтобы она тянула всё на себя. Но Аня, как всегда, настояла на своём, заявив: «Лен, я зарабатываю, как королева, так что расслабься. Но холодильник заполняешь ты, договорились?» Я согласилась, и теперь наш холодильник ломится от сыров, фруктов и всяких вкусностей, которые я покупаю на рынке, чтобы её порадовать. Квартира стала нашим маленьким убежищем — уютным, с мягкими пледами, горшками с фикусами и кофеваркой, которая теперь работает без перерыва.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Пока мы ждём еду, я проверяю телефон. Ничего. Артём не писал уже неделю, и это гложет меня, как заноза. Его звонки из Южного Судана стали редкими — раз в неделю, если повезёт. Последний раз, когда мы созвонились его голос, хриплый от усталости, но всё такой же тёплый, звучал в моих ушах ещё долго после разговора. Он рассказывал про жару, про детей, которые бегают за ним и зовут «доктор Артём», про то, как он зашил руку мальчишке, который упал с дерева. Но связь там плохая, и я знаю, что он занят спасением жизней. И всё равно мне неспокойно. Что, если он отдаляется? Что, если этот хаос, в котором он чувствует себя живым, затягивает его сильнее, чем я? Я отгоняю эти мысли, но они возвращаются, как этот чёртов снег, который засыпает всё вокруг.

Официант приносит вино, и Аня поднимает бокал, её глаза блестят, как будто она задумала очередную авантюру.

— За тебя, Лен, — говорит она, чокаясь со мной. — За то, что ты рвёшь всех, как тузик грелку. И за нас — за то, что мы вместе в этом мокром городе!

Я смеюсь, и мы пьём, но мои мысли всё ещё где-то там, в Южном Судане, с ним. Я хочу написать ему, но останавливаю себя — он ответит, когда сможет. Он всегда отвечает. Просто нужно подождать.

Отпиваю ещё глоток вина, чувствуя, как тепло разливается по груди, но мысли всё ещё цепляются за Артёма, за его молчание. Аня, сидя напротив, болтает о чём-то — кажется, о том, как её босс в стартапе пытался уговорить её работать в выходные, а она ответила, что её выходные принадлежат только вину и мне. Я киваю, улыбаюсь, но моё внимание рассеянно, пока дверь ресторана не распахивается, впуская порыв холодного воздуха и высокую фигуру в тёмном пальто.

Максим Валерьевич. Я узнаю его сразу — мой гинеколог, у которого я наблюдалась последние месяцы, тот самый Макс, с его вечной мальчишеской ухмылкой и светлыми волосами, торчащими во все стороны, будто он только что выскочил из кабинета после долгого приёма. Он шагает, прижимая телефон к уху, его голос громкий, с лёгкой хрипотцой, перекрывает гул ресторана.

— Да, Сань, я тебе говорю, эта пациентка — просто анекдот! Приходит и требует, чтобы я ей УЗИ сделал, потому что "в интернете написано"! — он смеётся, коротко и заразительно, и я невольно улыбаюсь, хотя он меня ещё не заметил.

Аня замолкает на полуслове, её брови взлетают, и она наклоняется ко мне, шепча:

— Ты его знаешь?

Я шикаю на неё, но не успеваю ответить — Макс замечает меня. Его голубые глаза загораются, как у ребёнка, который нашёл конфету, и он резко обрывает разговор, бросая в трубку:

— Сань, всё, отбой, я занят! — и, не дожидаясь ответа, суёт телефон в карман пальто.

Он шагает к нашему столику, его походка лёгкая, почти танцующая. Его улыбка — широкая, чуть нахальная — растягивается ещё больше, когда он останавливается рядом и упирает руки в бёдра.

— Елена Морозова, звезда репортажей и моя любимая пациентка, которая больше не боится гинекологического кресла! — объявляет он, его голос громкий, как будто он выступает перед залом. — Что ж ты творишь, а? Я тут по Питеру гуляю, а ты, говорят, застройщиков в угол загоняешь, как котят!

Я закатываю глаза, но не могу сдержать смех. Макс всегда такой — как ураган с шутками, который врывается и сносит всё напряжение. Его лёгкость помогала мне пережить неловкие осмотры и бесконечные анализы, пока мы разбирались с моим лечением. И вот, пару недель назад он объявил, что мы закончили — операция и восстановление позади, я иду на поправку быстрее, чем он ожидал.

— Ни чего подобного, я делаю свою работу — отвечаю, стараясь звучать строго, но улыбка выдаёт. — И вообще, садись, не маячь над столом, а то официант подумает, что ты пристаешь к нам.

— Пристаю? — он хохочет, плюхаясь на свободный стул рядом с Аней, которая смотрит на него с любопытством, как на диковинного зверя. — Лен, не придумывай — Он поворачивается к Ане, протягивая руку с той же мальчишеской энергией. — Максим, гинеколог Лены и, судя по всему, новый герой её питерских приключений. А ты кто, рыжая королева?

Аня фыркает, но её глаза загораются, и она пожимает его руку, чуть дольше, чем нужно.

— Аня, подруга и, похоже, твоя новая головная боль, — отвечает она с той же дерзкой интонацией, и я уже знаю, что эти двое найдут общий язык за пять секунд. — И да, я не королева, я — императрица, так что давай без фамильярностей, доктор.

Макс хохочет, откидываясь на спинку стула так, что тот скрипит.

— Ох, Лен, где ты таких находишь? — он поворачивается ко мне, его глаза блестят. — Императрица, значит? Ну, ладно, ваше величество, держите корону покрепче, а то я могу её ненароком задеть.

Аня закатывает глаза, но её улыбка шире, чем обычно, и я вижу, как она уже готовит ответный выпад. Я вмешиваюсь, пока они не устроили здесь словесный пинг-понг.

— Макс, ты вообще как здесь оказался? — спрашиваю, отпивая вино, чтобы скрыть любопытство. — Ты же говорил, что до ночи в клинике будешь.

Он машет рукой, будто отмахивается от назойливой мухи.

— Да ладно, Лен, я же не железный. Приём закончился, решил проветриться. А тут ты — как знак судьбы! — он подмигивает, и я чувствую, как щёки слегка теплеют. — Серьёзно, я видел в новостях твое имя, кого ты кошмаришь в это раз?

Я фыркаю, но внутри всё ликует. Значит, слухи уже поползли — это хорошо, значит, Рябинин и правда нервничает.

— Не преувеличивай, — говорю я, но улыбка выдаёт. — Ни кого не кошмарю, работу работаю.

— Скромняга! — Макс хлопает по столу, и бокалы звякают. — Лен, ты как в репортажах, так и на осмотрах — раз, и всё, пациент без шансов! Кстати, как там твоё восстановление? Не балуешься – он поперхнулся - лишними нагрузками?

Я улыбаюсь, тронутая его заботой, хотя он, как всегда, прячет её за шутками.

— Всё по плану, доктор, — отвечаю я, подмигивая. — Хожу, пишу, ем пасту. Ничего лишнего.

— Вот и умница, — кивает он, но его взгляд становится чуть серьёзнее. — А то знаю я тебя, Морозова. Вечно лезешь туда, где жарко. Кстати, о жаре... — он наклоняется ближе, его голос становится тише, будто делится секретом. — Слышала, твой Артём в Южном Судане опять геройствует?

Дыхание перехватило, но я тут же взяла себя в руки.

— Нет. Неделю уже молчит, — говорю тихо, стараясь звучать небрежно, но голос выдаёт. — Последний раз писал, что зашил руку какому-то мальчишке. И фотку прислал с детьми. А потом — тишина.

Макс хмурится, но тут же возвращает свою ухмылку, как будто не хочет, чтобы я заметила его беспокойство.

— Операцию какую то там сделал, двое суток от стола не отходил, вытянули ребенка с того света.

— А ты от куда знаешь? Он связывался с тобой? – чувствую как ком подбирается к горлу и я сглатываю.

Лицо Макса меркнет и он смотрит на Аню будто ждет от нее помощи, но она лишь прищуривается.

— Не совсем – наконец говорит он – Мне Лизок звонила, рассказывала что у них там происходит, это медсестра из нашей клиники, тоже туда поехала с ним.

— Ну и что там происходит?

— Слушай, а давай я тебе историю расскажу, чтобы ты не грустила? Про то, как я однажды пациентке вместо «всё в порядке» сказал «поздравляю, вы чемпион по здоровью»! А она такая...

— Макс – цежу сквозь зубы – Что там происходит?

— Лен, – умоляюще произносит мое имя, будто прося не продолжать, но я лишь наклоняю голову на бок, требуя объяснений. – Ну... заболел он. Так был увлечен работой, что не уделил должного внимания своему здоровью. – он замолчал, но я всем своим видом заставила его продолжать.

Он закрыл глаза, а после открыл их, полных сожаления.

– Его привезли три дня назад.

Я замираю, чувствуя, как сердце пропускает удар. Макс смотрит на меня, его голубые глаза, обычно полные мальчишеской беспечности, теперь серьёзны, почти виноваты. Я сжимаю бокал так сильно, что пальцы белеют, и мой голос, когда я наконец заставляю себя говорить, звучит хрипло, почти чуждо.

— Куда привезли, Макс? — спрашиваю, наклоняясь ближе, будто это может вытрясти из него ответ. — Куда его привезли? Он в Южном Судане? Или... здесь?

Макс молчит. Его губы сжимаются в тонкую линию, он отводит взгляд, глядя куда-то в сторону, на хрустальную люстру, которая бросает блики на белую скатерть. Его молчание — как удар, острый и холодный, и я чувствую, как внутри всё сжимается, как будто кто-то выдернул из меня воздух.

— Макс, — повторяю я, и мой голос дрожит, несмотря на попытку звучать твёрже. — Говори. Где он? Что с ним?

Он вздыхает, проводит рукой по волосам, которые и без того торчат во все стороны, и наконец смотрит на меня. В его глазах — смесь сожаления и чего-то, что я не могу разобрать, может, страха за друга или неуверенности, как сказать мне правду.

— Лен, — начинает он тихо, и его голос, обычно лёгкий и насмешливый, теперь тяжёлый, как будто он несёт на плечах груз. — Я не знаю всех деталей. Лизок звонила, сказала, что Артём заболел. Сильно. Там, в Судане, условия... сам понимаешь, жара, инфекции, переутомление. Он, как всегда, гнал себя в хлам, спасал всех, кроме себя. — Макс делает паузу, его пальцы нервно теребят край скатерти. — Три дня назад его состояние ухудшилось. Они... они эвакуировали его. Но я не знаю, куда точно. Лизок сказала, что связь пропала, и она сама ждёт новостей.

Я чувствую, как кровь отливает от лица, и в ушах начинает звенеть. Эвакуировали. Это слово бьёт, как молоток, раскалывая все мои попытки держаться. Я представляю Артёма — его серые глаза, его тёплую улыбку, его руки, которые спасали жизни, а теперь, может быть, не могут даже держать телефон. Он там, где-то, больной, возможно, умирающий, а я сижу здесь, в этом уютном ресторане, с вином и пастой, и ничего не могу сделать.

— Почему ты не сказал сразу? — выдавливаю я, и мой голос срывается, звуча резче, чем я хотела. — Почему ты молчал, Макс? Неделю! Он не писал неделю, а ты знал и молчал?

Макс вздрагивает, как будто я ударила его, но его взгляд не отводится. Он наклоняется ближе, его голос становится тише, но твёрже.

— Лен, я не хотел тебя пугать, пока не узнаю точно, — говорит он, и в его тоне есть что-то, что заставляет меня замолчать. — Лизок обещала связаться, как только будут новости. Я ждал. Думал, он уже в порядке, что это просто переутомление, как всегда. Артём — он же как танк, ты знаешь. Но... — он замолкает, сглатывая, и я вижу, как его челюсть напрягается. — Я не хотел, чтобы ты сходила с ума, пока мы не знаем, что происходит.

Аня кладёт руку на мою, её пальцы тёплые, но я едва это чувствую. Мой взгляд прикован к Максу, к его лицу, которое теперь кажется старше, чем несколько минут назад. Я хочу кричать, требовать, чтобы он нашёл Артёма, чтобы позвонил кому-то, сделал что-то, но я знаю, что он и так делает всё, что может. Я знаю, потому что Макс — друг Артёма, и я видела, как он переживает за него, даже когда прячет это за своими шутками.

— Где он может быть? — спрашиваю я, и мой голос теперь почти шёпот, потому что я боюсь услышать ответ. — Если его эвакуировали... это в какую-то больницу? Здесь, в Питере? Или... за границей?

Макс качает головой, и его глаза полны беспомощности, которую он так старается скрыть.

— Не знаю, Лен, — говорит он, и его голос ломается. — Лизок сказала, что его отправили в ближайший крупный госпиталь, но где это — в Найроби, в Стамбуле, или, может, они успели довезти его до Европы — она не уточнила. Связь там рвётся, ты же знаешь, как это бывает в таких местах. Я пытаюсь выяснить, но... — он замолкает, сжимая кулаки. — Я пытаюсь.

Я киваю, хотя внутри всё рушится. Мои пальцы дрожат, и я ставлю бокал на стол, чтобы не уронить. Аня сжимает мою руку сильнее, и я слышу её голос, мягкий, но настойчивый.

— Лен, — говорит она, и её зелёные глаза смотрят прямо в мои. — Он сильный. Ты сама рассказывала, какой он. Он выкарабкается. А мы найдём его, слышишь? Мы с тобой, и Макс тоже. Мы выясним, где он, и всё будет в порядке.

Я хочу верить ей, хочу цепляться за её слова, как за спасательный круг, но страх — липкий, холодный — заползает под кожу. Я вспоминаю Артёма в том подвале в Кахраманмараше, его бледное лицо, его слабую улыбку, его слова, которые держали меня, даже когда я думала, что мы не выберемся. Он тогда не сдался. Он не может сдаться и сейчас. Но что, если он слишком устал? Что, если он отдал всё, что у него было, тем детям, тем людям, которых спасал?

— Макс, — говорю я, и мой голос звучит твёрже, чем я ожидала. — Найди его слышишь. Я его уже раз потеряла, на два года. Найди его.

Он смотрит на меня, и в его глазах мелькает что-то — решимость, может быть, или чувство вины за то, что не сказал раньше. Он кивает, коротко, но уверенно.

— Обещаю, Лен, — говорит он, и его голос теперь твёрдый, как будто он сам себе даёт приказ. — Я свяжусь с Лизок, с координаторами «Врачей без границ», с кем угодно.

Я киваю, но внутри всё ещё буря. Я представляю Артёма где-то в больничной палате, под капельницей, с его серыми глазами, которые, может, сейчас закрыты. Или он всё ещё в Южном Судане, в какой-то палатке, где нет даже нормального света? Я не знаю, и это незнание разрывает меня на части.

Глава 22.

18 сентября 2021 года. Кахраманмараш, Турция.

Я боюсь пошевелиться, боюсь, что всё оборвётся. Его рука холодная, липкая от пота, но я сжимаю её, чтобы он не отключился, чтобы не оставил меня одну.

Мой голос дрожит, но я продолжаю говорить. Только что я рассказала про Виктора, про свою сломанность, про тело, которое молчит, когда должно кричать. Слова вырвались, и теперь я чувствую себя обнажённой, будто содрала кожу. Но его дерзкое условие, слабая улыбка — они не дают мне утонуть в стыде. Он держится, несмотря на боль, и я не могу быть слабее.

Я сглатываю, наклоняюсь ближе, чтобы видеть его глаза в тусклом свете. Он дышит тяжело, грудь вздымается рвано, но он здесь, со мной. Надо держать его здесь.

— Артём, — мой голос хриплый, чужой. — А ты? Расскажи что-нибудь. У тебя... есть кто-то? Девушка? Жена? — пытаюсь улыбнуться, чтобы это звучало легко, но внутри всё сжимается. Зачем я спрашиваю? Может, чтобы отвлечь его. Может, потому что хочу знать, кто он, этот человек, который шутит, истекая кровью.

Он смотрит на меня, и его глаза темнеют, как будто я задела что-то запретное. Губы дёргаются в горькой усмешке, и он отводит взгляд в темноту.

— Никого. Ни девушки, ни жены. Никого.

Я жду продолжения, но он молчит, и тишина становится тяжёлой, как этот воздух.

— Почему? — спрашиваю мягче, чем хотела. — Сложно представить, что такой как ты может оказаться один.

Он тихо усмехается.

— Это какой Лен?

— Ну... – протянула я, чувствуя как лицо заливается краской и если бы не темнота вокруг, сгорела бы со стыда. – Ну ты, симпатичный, веселый, добрый и уверенный в себе.

Он закрывает глаза, и я пугаюсь, что он отключится, но его пальцы всё ещё держат мои. Когда он открывает глаза, в них что-то новое — не холод, не насмешка, а старая боль, которую он не хочет трогать.

— Была одна, много лет назад, я тогда только начинал работать. Ее звали Маша. Мы были вместе два года. Я думал, это серьёзно. Она была... яркая, живая. Всегда смеялась, даже в самые паршивые дни. Работала в той же больнице, медсестрой. Я думал, мы всё сделаем правильно — дом, семья, всё как надо.

Я молчу.

— А потом... — он сглатывает, сжимает мою руку так, что мне больно, но я не выдергиваю. — Потом узнал, что она врала. Постоянно. Встречалась с кем-то ещё, пока я был на сутках. Я думал, она только моя, а она... — он замолкает, и его челюсть дрожит. — А потом она забеременела. Сказала, что ребёнок мой. Я снова поверил. Хотел этого ребёнка, хотел всё исправить, а оказалось, что и это вранье.

Его голос ломается, и он отворачивается, глядя в темноту. Мои глаза жгут слёзы, но я не даю им вырваться. Его боль — как зеркало моей собственной, и я хочу сказать что-то, но слова кажутся пустыми.

— Артём, — шепчу, и мой голос дрожит. — Ты не заслужил этого.

Он качает головой, слабо, еле заметно.

— Никто не заслуживает, Лен. Плевать. У меня было всё, что мне нужно в этой жизни. И, знаешь... — он делает паузу, и его пальцы слабеют в моей руке, — если это всё, то я в порядке. Я... в порядке.

Его слова звучат как прощание, как будто он готовится отпустить не только меня, но и всё, что держало его здесь. Моя грудь сжимается, и я чувствую, как паника подступает к горлу. Он не может уйти. Не сейчас. Не так.

— Артём, — я сжимаю его руку сильнее, почти до боли, и мой голос становится резче. — Не смей. Ты не в порядке, и я не в порядке, пока ты не держишься. Ты понял? Продолжай говорить, шути, злись — что угодно, только не сдавайся.

Он открывает рот, чтобы ответить, но вдруг где-то вдалеке раздаётся шум — глухой, низкий скрежет, как будто камни трутся друг о друга. Я замираю, прислушиваясь, и моё сердце бьётся быстрее. Это не обвал, не новый удар, а что-то другое. Шаги? Техника? Я вглядываюсь в темноту, но вижу только тени. А потом — голоса. Далёкие, приглушённые, но живые. Кто-то кричит на турецком, слова сливаются в гул, но я различаю движение, шорох. Свет фонарей прорезает тьму, тонкие лучи пробиваются сквозь щели в завалах.

— Артём, — шепчу я, и мой голос дрожит от надежды. — Слышишь? Они здесь. Нас нашли.

Я поворачиваюсь к нему, и моё сердце замирает. Его глаза закрыты, голова слегка наклонена набок, а рука, которая только что сжимала мою, обмякла, пальцы безвольно лежат в моей ладони.

— Артём, — голос дрожит. — Артём! — громче, но он не реагирует.

Я трясу его руку, прижимаю пальцы к его запястью, ищу пульс, но он такой слабый, такой далёкий.

— Артём, держись, пожалуйста, — мой голос срывается в крик, и я не замечаю, как слёзы текут по щекам. — Они здесь, слышишь? Они пришли за нами!

Я поворачиваюсь к пробивающимся лучам света и кричу, надрывая горло:

— Мы здесь! Сюда! Помогите! — Мой голос эхом отскакивает от стен, и я кричу снова, пока горло не начинает гореть. — Сюда! Пожалуйста!

Свет становится ярче, голоса ближе, и я слышу, как камни отодвигают, как кто-то зовёт по-турецки, по-английски: «Есть кто живой?» Я кричу в ответ, не переставая, пока не вижу фигуры, их фонари ослепляют, и я щурюсь, но не отпускаю руку Артёма.

— Здесь! — кричу я. — Он ранен, ему нужна помощь, скорее!

Спасатели подходят ближе, я вижу, как они оценивают ситуацию, как один из них кричит что-то в рацию. Они подбираются к нам, отодвигая обломки, и я цепляюсь за Артёма, пока кто-то не кладёт руку мне на плечо.

— Девушка, мы заберём его, — говорит мужчина с сильным акцентом — Отпустите его руку, мы поможем.

Киваю, но пальцы не слушаются, я не могу разжать их.

Спасатели осторожно поднимают Артёма, его тело кажется таким хрупким, таким неподвижным. Вижу, как они проверяют его пульс, как один из них качает головой, и моё сердце падает.

Я молюсь, молюсь так, как никогда в жизни, без слов, без мыслей, только с одним отчаянным желанием: чтобы он жил. «Пожалуйста, — шепчу я про себя, — пожалуйста, пусть он выживет. Он должен жить. Он не может уйти».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Они закрепляют его на носилках, кровь всё ещё сочится из его бедра, и я вижу, как они торопятся, как их движения становятся резче, когда они понимают, сколько у него времени. Я хочу бежать за ними, но чьи-то руки держат меня, тянут назад.

— Нет! — кричу, вырываясь, мои ноги скользят по пыльному полу. — Пустите! Я должна быть с ним! Артём! — Мой голос срывается, и я бьюсь, как птица в клетке, пока спасатель не обхватывает меня крепче.

— Ему помогут. — говорит он. — Вам тоже нужна помощь. Идёмте.

Я вижу, как носилки с Артёмом исчезают в туннеле света, как его бледное лицо растворяется в пыли и тенях. Мои колени подгибаются, и я падаю, но меня подхватывают, уводят, а я всё ещё кричу его имя, будто могу докричаться до него, будто мой голос может удержать его в этом мире. Слёзы текут по моему лицу, смешиваясь с пылью, и я шепчу, молюсь, умоляю: «Живи, Артём. Пожалуйста, живи».

Солнце бьёт в глаза.

Меня кладут на носилки, и я сама не понимаю, почему сопротивляюсь. Мне же больно. Мне очень больно.

— Где он? — шепчу, задыхаясь. — Где Артём?

Мужчина, который нёс меня, что-то говорит на турецком девушке в белом халате. Она кивает, её движения быстрые, деловые, и я вижу, как она набирает шприц. «Они хотят усыпить меня?» — мысль бьёт, как молния, и паника захлёстывает снова.

— Скажите, пожалуйста, — хриплю, хватая мужчину за рукав. Он говорил со мной по-русски, я знаю, он понимает. — Только скажите, он жив? Он будет жить?

Он смотрит на меня какое то время и наконец кивает.Потом говорит что-то в рацию. Ответ приходит быстро.

— За его жизнь борются, — говорит тихо, и его слова — как тонкая нить надежды, за которую я цепляюсь.

Хочу спросить ещё, хочу кричать, но резкая боль пронзает плечо — укол. И мир начинает плыть.

Глава 23.

Настоящее время. 30 декабря

Открываю глаза, и мир кажется размытым. Свет режет, словно скальпель, и я щурюсь, пытаясь понять, где я. Лампы гудят тихо, но назойливо, как мухи. Запах — резкий, стерильный, с ноткой хлорки, которая въедается в ноздри. Больница. Но это не палатка в Южном Судане, не потрёпанный брезент, не гул генераторов и крики на арабском. Это что-то другое. Где я, чёрт возьми?

Пытаюсь вспомнить. Операция. Двое суток без сна, без еды, только кофе, который Лиза совала мне в руки. Девочка, лет десяти, с раздавленной ногой — обломки стены, кровь, её глаза, полные страха, но живые, цепкие. Я боролся за неё, пока сердце не начало колотиться в висках, а руки не дрожали от усталости. Помню, как закончил, как Лиза хлопнула меня по плечу и сказала: «Ты сделал это, Волков». А потом… жар. Липкий, обволакивающий, как будто кто-то поджёг меня изнутри. А потом… что?

Я моргаю, пытаясь сфокусировать взгляд. Трубки тянутся от моей руки к капельнице, стоящей у кровати. Пульс стучит в ушах. Пытаюсь пошевелиться, но тело словно налито свинцом. Что со мной?

Я поворачиваю голову, и тут чувствую давление. Чья-то рука сжимает мою. Тёплая, мягкая. Я медленно скольжу взглядом вниз и вижу её. Елена. Она сидит на стуле, привалившись головой к краю кровати, её тёмные волосы рассыпались по простыне. Её рука держит мою, пальцы переплетены с моими. Мое сердце сжимается, и я невольно улыбаюсь, несмотря на слабость, несмотря на боль, которая начинает проступать в теле.

Она шевелится, словно почувствовав мой взгляд, и медленно поднимает голову. Её зелёные глаза, усталые, но яркие, встречаются с моими. Она замирает на секунду, а потом вскакивает на ноги, чуть не опрокинув стул.

— Артём! — её голос дрожит, полный страха и облегчения. — Как ты?

Я хочу ответить, но горло сухое, как пустыня. Вместо этого я хриплю, пытаясь улыбнуться шире:

— Я умер?

Её лицо меняется — страх сменяется возмущением, и она наклоняется ближе, её глаза сверкают.

— Если бы ты умер, я бы тебя убила.

Я пытаюсь рассмеяться, но выходит только кашель. Боль простреливает грудь, и я морщусь. Елена тут же хватает стакан воды со столика, подносит к моим губам. Её руки дрожат, но она старается держаться. Делаю глоток, холодная вода обжигает горло, и я наконец могу говорить.

— Где я?

— В Москве — говорит она тихо, садясь обратно, но не отпуская мою руку. — Перевезли сюда четыре дня назад. Инфекция… какая-то тропическая лихорадка. Врачи сказали, ты был на грани. — Её голос срывается, и она отводит взгляд, сжимая губы.

Я смотрю на неё, и в груди что-то сжимается. Её лицо бледное, под глазами тёмные круги, но она здесь. Она держит мою руку. Воспоминания о Кахраманмараше всплывают, как обломки: её голос, её тепло, её упрямство, которое не дало мне отключиться в том подвале. И вот она снова здесь, как будто судьба не может нас разлучить.

— Ты… приехала за мной?

— Дурак. Думаешь, я бы тебя отпустила? После всего?

Я сжимаю её руку.

— Лен… — начинаю, но она перебивает, наклоняясь ближе.

— Молчи. Ты должен жить. Я не для того тебя вытаскивала из того подвала, чтобы ты вот так… — Она замолкает, сглатывая, и я вижу, как её губы дрожат.

Я хочу сказать ей всё — как она снилась мне в лихорадочном бреду, как её лицо держало меня, когда я думал, что не выкарабкаюсь. Но вместо этого я просто смотрю на неё, на её острые скулы, на её зелёные глаза, которые горят, как тогда, в темноте.

— Я не собираюсь умирать, — хриплю и уголок моего рта дёргается в улыбке. — Слишком упрямый. И… я обещал тебе кое-что.

Её брови взлетают, и я вижу, как она краснеет, но не отводит взгляд.

— Ты невыносим, Волков. Сначала поправишься. А потом… посмотрим.

Я улыбаюсь шире, хотя это отнимает силы. Она здесь. Я жив. И, чёрт возьми, я сделаю всё, чтобы выполнить то обещание.

— Еще думаешь?

— Еще думаю.

31 декабря. Москва.

Лежу на больничной койке, и свет в палате кажется слишком ярким, несмотря на то, что за окном уже темнеет. Москва засыпает под снегом, и где-то там, за этими белыми стенами, люди готовятся к Новому году — шампанское, гирлянды, смех. А я здесь, с трубкой капельницы в руке, но живой. Чёрт возьми, живой. «Вам повезло, Артём Сергеевич. Очень повезло». – качает головой доктор, поправляя очки. Он говорил о лихорадке, о том, как инфекция чуть не сожрала меня изнутри, о том, как вовремя меня эвакуировали из Южного Судана. Но я не слушаю его, не совсем. Мои глаза прикованы к ней — к Лене, которая стоит у окна, скрестив руки на груди, её тёмные волосы падают на плечи, а зелёные глаза смотрят куда-то в заснеженную ночь.

«Ох, как повезло», — думаю я, глядя на неё, и уголок моего рта сам собой тянется в улыбке. Не потому, что я выжил — хотя это, конечно, тоже неплохо, — а потому, что она здесь. Она, упрямая, острая, как лезвие, но такая живая, такая моя.

— Артём, вы меня слушаете? — голос седовласого врача в очках возвращает меня в реальность. Он стоит у двери, поправляя очки, его лицо серьёзное, но с лёгкой усталой улыбкой.

— Слушает он, — отвечает за меня Елена, и её голос резкий, с той самой насмешливой ноткой, которую я обожаю. Она поворачивается ко мне, её брови приподняты. — Правда, Волков?

Я киваю, не в силах отвести от неё взгляд.

— Думаю, вы у нас задержитесь ещё ненадолго, — продолжает доктор, листая планшет с моими анализами. — Ещё пара дней наблюдения, и, если всё будет в порядке, выпишем вас. Лечение продолжите дома.

— На больничном, — добавляет Елена, — На «долгом» больничном.

— Согласен.

Доктор кивает, делает ещё пару пометок и уходит, тихо прикрыв дверь. Но не успевает тишина осесть, как дверь снова распахивается, и в палату врывается Макс — мой вечный спаситель и головная боль в одном лице. За ним следует рыжеволосая девушка, высокая, с ярко-зеленым маникюром и энергией, которая, кажется, может разнести эту больницу. Они спорят, не замечая нас, или, может, им просто плевать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Ань, я тебе говорил, это не просто кофе! — Макс размахивает руками, его голос громкий, как будто он выступает перед толпой. — Он был с ликёром, и я не виноват, что ты решила, что это просто эспрессо!

— Макс, ты серьёзно? — девушка закатывает глаза. — Ты налил мне ликёр в семь утра. Кто так делает?

— Кто? Я! И, между прочим, ты выпила всё до капли, императрица!

Я переглядываюсь с Еленой, и она фыркает, пряча улыбку. Макс и Аня наконец замечают нас, и их спор обрывается, как будто кто-то выключил звук.

— О, Волков! — Макс шагает к кровати, его ухмылка шире, чем обычно. — Живой, чертяка! Я уж думал, придётся тебя из Судана в чемодане тащить!

Аня подходит следом, её зелёные глаза прищуриваются, когда она смотрит на меня, будто оценивая.

— А он и правда красавчик, – ухмыляется она – Я думала ты опять преувеличиваешь, как это любишь делать, но... – она наклоняется ко мне ближе – Черт, просто...

— Ну все – вклинивается Макс и оттаскивает от меня девушку – Хватит, слюной его затопишь.

Аня бросает в него злобный взгляд и отпихивает от себя руку.

— Я знал, что ты от меня без ума – говорю и Лена фыркает, отворачиваясь.

— Без ума это мягко сказано – начинает Макс и садится на мою кровать, – Она весь Питер на уши поставила, что бы найти людей, которые тебя туда отправили, а потом полетела в Судан. Лизок ели что до сих пор в себя придти не может...

— Макс – перебивает она его, а после тихо говорит – Заткнись.

Он смеется.

— И не подумаю, он должен знать. Друг, она сумасшедшая...– я нахмурился – ... в хорошем смысле этого слова. Нашла тебя за сутки, а потом всех заставила тебя перевести сюда. Им проще было согласится с ней, чем спорить, так она всех там напугала.

— Почему в Москву? — спрашиваю.

Но прежде чем она успевает ответить, дверь открывается, и в палату входит мужчина в медицинском халате. Лет тридцати пяти, высокий, с тёмными волосами и спокойной, уверенной манерой держаться. Он молча подходит к Елене и кладёт руку ей на плечо, слегка сжимая, почти интимно. Мой желудок сжимается, как от удара, когда он наклоняется и целует её в макушку.

— Выглядишь уставшей, — говорит он тихо, будто нас здесь нет. — Ты вообще спала? Дома была?

Дома?

Я перевожу взгляд на Макса, который ухмыляется и подмигивает мне.

Этот мужчина, с его улыбкой и собственническим жестом, стоит рядом с ней. Предательство, старое, как рана, вспыхивает во мне снова, как тогда, с Машей. Она не говорила. Она не упоминала никого. А теперь он здесь, и её молчание режет глубже, чем любая лихорадка.

— Я в порядке, Саш, — отвечает Елена, её голос мягкий, но твёрдый. Она поворачивается ко мне, её глаза встречаются с моими, и я вижу в них что-то — извинение, может быть? — но я уже не могу разобрать. — Артём, это...

— Александр Морозов. – говорит он и протягивает мне руку.

— Это его клиника. – шепчет Макс, а я беру и пожимаю ему руку.

Александр Морозов. Её муж? Владелец клиники, где я оказался. Это из-за него меня перевезли в Москву, а не в Питер? Мои пальцы сжимаются в кулак под одеялом, но я заставляю себя дышать ровно. Макс всё ещё ухмыляется, Аня прищуривается, глядя на меня, будто видит, как во мне всё кипит.

— Приятно познакомиться, — говорю и мой голос холоднее, чем я хотел. — Спасибо за… гостеприимство.

Александр кивает, его улыбка спокойная, профессиональная. Он поворачивается к Елене, его рука снова ложиться к ней на плечо.

— Лен, тебе нужно отдохнуть. Я серьёзно. Ты не спала двое суток.

— Он прав – говорю, чувствуя как раздражение закипает – Иди. Отдохни.

— А меня кто нибудь спросил, чего хочу я? – взрывается она, глядя сначала на меня потом на него – А ты чего вообще приперся? Новый год на носу, Настюха с тебя ори шкуры сдерет и права будет.

Я смотрю на все это и вообще перестаю что либо понимать.

— Сестренка не кипятись, ты же знаешь, я очень любопытный, очень хотелось взглянуть на твоего... – она замолчал и перевел взгляд на меня – Ну, на него.

— Сестрёнка?

Я смотрю на Елену, ища в её лице ответ, но она отворачивается, её щёки слегка розовеют, и я понимаю, что она злится не только на него, но и на меня за мою холодность секунду назад.

— Да, — отвечает Александр, его тон лёгкий, но с той же властной ноткой, которая, видимо, у них семейная. Он убирает руку с её плеча и делает шаг к моей кровати, его тёмные глаза оценивающе скользят по мне. — Артём Волков. Слышал о вас. Два года, слышал. И теперь, когда сестра весь Питер подняла на уши, чтобы вытащить вас из той дыры. Рад наконец то с вами познакомиться лично. И, честно, я впечатлён — не каждый удостаивается такой операции по спасению.

Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но слова застревают. Мой взгляд возвращается к Елене, и я вижу, как она закатывает глаза, но её губы подрагивают, будто она пытается скрыть улыбку. Она всё ещё злится, но теперь я понимаю, что её раздражение — это не про меня, а про брата, который, похоже, обожает её дразнить.

— Саш, — цедит она сквозь зубы, — ещё одно слово, и я расскажу Насте, как ты в прошлом году спрятал её новогодние подарки, чтобы по дольше подразнить. Иди домой.

Александр смеётся. Он явно знает, как довести её до белого каления, и, судя по всему, делает это с удовольствием.

— Ладно, ладно, — говорит он, поднимая руки в притворной капитуляции. — Ухожу. Но, Лен, серьёзно — поспи. Ты похожа на привидение, а Настя и без того меня заругает, если узнает, что я тебя тут оставил. — Он поворачивается ко мне, его улыбка становится чуть шире. — А вы, Волков, поправляйтесь. И не зря же сестрёнка за вас так дралась. — Он подмигивает, и я чувствую, как во мне закипает что-то — не злость, а скорее неловкость за то, что я вообще мог подумать, что он её муж.

Он уходит, закрывая дверь за собой, и в палате наступает тишина, но она тут же разрывается Максом, который, не сдерживаясь, хохочет, хлопая себя по колену.

— Ох, ты бы видел своё лицо! Ты же решил, что он её муж, да? Признайся, ты уже прикидывал, как будешь его скальпелем шинковать!

Аня фыркает, а Лена тяжело вздыхает.

— Артём. Саша — мой старший брат. Он помог мне перевезти тебя сюда, потому что у него своя клиника, и я знала, что здесь тебе окажут лучшую помощь.

Я смотрю на неё, и стыд накатывает, как волна. Я был готов обвинить её, готов был снова закрыться, как тогда, после Маши, когда предательство казалось единственной правдой. Но она не Маша. Она та, кто перевернула мир, чтобы найти меня, та, кто сидела у моей кровати, пока я был на грани.

— Прости, Лен. Я… дурак. Решил, что… — замолкаю, качая головой. — Неважно. Спасибо. За всё.

— Серьезно, ты бы видел свое лицо – на этот раз смеется она.

Макс хмыкает, вставая со стула и потягиваясь, как кот.

— Ну всё, голубки, — говорит он, подмигивая Ане. — Пойдём, императрица, найдём шампанское. Новый год всё-таки, а эти двое, похоже, разберутся без нас.

Аня ухмыляется, встаёт и театрально поправляет волосы.

— Только если ты не нальёшь мне опять свой ликёр, — бросает она, но её глаза смеются. – Лен держи его, если еще раз пропадет, я лично его найду что бы оторвать голову.

Они выходят, их голоса затихают в коридоре, и мы с Еленой остаёмся одни.

— Лен, — говорю тихо, — Я не пропаду. Не снова. Обещаю.

Она наклоняется ближе и её улыбка — как свет в этой палате.

— Держи слово, Волков. Потому что я найду тебя. Везде.

И я знаю, что она не шутит.

Глава 24.

25 сентября 2021 года. Турция.

Я лежу в больничной палате, где всё слишком белое, слишком стерильное, слишком чужое. Игла в вене тянет кожу, но я уже привыкла к этому дискомфорту. Моя нога, закованная в гипс, лежит на подушке, и я стараюсь не смотреть на неё, потому что каждый взгляд напоминает мне, как близко я была к тому, чтобы её потерять. Врачи сказали, что Артём спас мне ногу. Его разрез, его точность, его упрямство, когда он не дал мне встать и уйти тогда, в подвале, — всё это удержало меня в одном куске. А теперь он сам в реанимации, подключённый к аппаратам, и я не знаю, услышу ли его голос снова.

Рядом сидят Александр и Виктор. Александр — мой брат, высокий, с тёмными глазами, которые сейчас кажутся ещё темнее от усталости и беспокойства. Он сидит, скрестив руки, и смотрит на меня так, будто я вот-вот развалюсь. Виктор сидит на другом стуле, небрежно закинув ногу на ногу, и его взгляд, как всегда, режет, как лезвие. Я уже трижды просила их уйти, кричала даже, когда силы были, но они не слушают. Никто из них не слушает.

— Лен, ты должна ехать домой, — говорит Александр, его голос мягкий, но с той властной ноткой, которую он всегда включает, когда хочет, чтобы я подчинилась. — Ты про оперирована, тебе нужно восстановление. Здесь ты только себя угробишь.

— Я не уеду, — цежу я сквозь зубы, глядя в потолок, чтобы не видеть его лица. — Не уеду, пока не увижу, что он в порядке.

— Он в реанимации, Елена, — вмешивается Виктор, и его голос, как всегда, пропитан ядом. — Ты думаешь, твоё сидение у его кровати что-то изменит? Ты едва ходишь, точнее, не ходишь — тебя возят. Это не героизм, это глупость.

Я поворачиваю голову, и мой взгляд, наверное, мог бы испепелить его, если бы я умела. Виктор сидит, откинувшись на спинку стула, его волосы слегка растрёпаны, а рубашка, как всегда, расстёгнута на верхнюю пуговицу. Он выглядит так, будто приехал сюда прямо из офиса, чтобы лишний раз напомнить мне, кто он такой. Я ненавижу его за это. Ненавижу, что он здесь, что он вообще посмел приехать.

— А ты какого чёрта здесь? Это ты меня сюда отправил, помнишь? Хотел большой репортаж? Вот он, твой репортаж — я в гипсе, а Артём... — я замолкаю, потому что горло сжимается.

Виктор наклоняется ближе, его глаза сужаются, и я вижу в них ту же холодную насмешку, что была тогда, в его кабинете.

— Елена, не начинай, — говорит он, и его тон почти ласковый, но я знаю, что это ложь. — Я приехал, потому что ты моя сотрудница. И, да, я чувствую ответственность. Но ты не в том состоянии, чтобы играть в спасительницу. Поехали домой. Я дам тебе отпуск.

— Вот спасибо — я почти смеюсь, но смех выходит горьким. — Ты отправил меня сюда, чтобы наказать, за то что я посмела тебя бросить. Наказал? Доволен? Я не поеду никуда, пока не увижу Артёма. Пока не буду знать, что он в порядке.

Александр вздыхает, проводит рукой по лицу. Он выглядит старше, чем обычно, — тёмные круги под глазами, щетина, которой он обычно не допускает. Он организовал мой перевод в эту больницу, одну из лучших в Турции, хотя, как сказал врач, нас бы и так сюда привезли — спасатели знали, куда везти пострадавших из Кахраманмараша. Но Александр не был бы собой, если бы не вмешался, не проконтролировал, не убедился, что всё под его контролем.

— Лен, послушай, — говорит он, и его голос становится мягче, почти умоляющим. — Я знаю, что он тебе важен. Я вижу, как ты к нему ходишь каждый день. Но ты сама едва держишься. Нога, операция, стресс — тебе нужно время. Ты не поможешь ему, если сама свалишься.

Я качаю головой, чувствуя, как слёзы жгут глаза. Я не могу. Не перед ними. Не перед Виктором, который смотрит на меня, как на сломанную игрушку, и не перед Александром, который, несмотря на всю свою заботу, никогда не поймёт, что значит сидеть в том подвале, держа руку человека, который, может быть, умирает ради тебя.

— Он спас меня Саш, — говорю я тихо, и мой голос дрожит, несмотря на все усилия. — Если бы не он, я бы... А теперь он там, подключённый к этим чёртовым трубкам, и я не могу просто уехать. Не могу.

Александр открывает рот, чтобы что-то сказать, но замолкает, потому что знает — спорить бесполезно. Виктор, однако, не молчит. Он наклоняется ещё ближе, и его голос становится тише, но от этого только острее.

— Елена, ты репортер, а не медсестра. Ты сделала свою работу. Теперь дай врачам делать их дело. Этот твой Артём — кто бы он там ни был, сам выбрал свой путь. Не делай из этого трагедию.

Я сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в ладони. Хочу закричать, ударить его, но сил нет. Вместо этого я отворачиваюсь к окну, где солнце всё ещё слепит, и шепчу:

— Уйди. Просто уйди.

Он не двигается, и я чувствую его взгляд на своей спине, но потом слышу скрип стула — он встаёт. Александр тоже поднимается, его рука ложится мне на плечо.

— Лен, я еще приду, — говорит он тихо. — Но подумай. Пожалуйста.

Я не отвечаю. Дверь за ними закрывается, и я остаюсь одна. Наконец-то.

Я закрываю глаза, и передо мной — его лицо. Артём. Его серые глаза, его слабая улыбка, его голос.

Я должна увидеть его.

Должна быть рядом, как был рядом он.

Каждый день я езжу к нему. Медсестра, молодая девушка с усталыми глазами, везёт меня по коридорам, пахнущим антисептиком и чем-то металлическим. Я сижу, сжимая подлокотники, и смотрю на двери реанимации, за которыми он лежит. Они не пускают меня внутрь — говорят, что его состояние тяжёлое, что он всё ещё не пришёл в себя. Но я сижу у стеклянной стены, смотрю на тени за ней и говорю. Говорю, будто он может меня услышать.

— Знаешь, мой первый поцелуй был в шестнадцать, с мальчиком из соседнего двора. Его звали Дима, он был такой неуклюжий, и я потом неделю избегала его, потому что не знала, как себя вести.

Я рассказываю Артёму всё — о своей работе, о том, как я боялась, что не справлюсь, о том, как ненавидела себя за слабость. Я не знаю, слышит ли он, но я должна говорить. Должна верить, что он там, что он борется.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Прошла неделя с тех пор, как нас вытащили из-под завалов. Я просыпаюсь утром, и моё сердце сжимается от предчувствия. Сегодня я снова поеду к нему. Медсестра, уже знакомая, с тёмными волосами и усталой улыбкой, везёт меня по коридору. Я сжимаю подлокотники каталки, готовясь увидеть стеклянную стену, за которой он лежит. Но когда мы подъезжаем, я замираю. Его кровать пуста. Трубки, мониторы, всё отключено. Пустота бьёт, как пощёчина, и я чувствую, как кровь отливает от лица.

— Где он? — шепчу я, и мой голос дрожит. Медсестра останавливает каталку, её лицо становится растерянным.

— Я... я уточню, — говорит она, но её тон не внушает надежды. Она отходит к стойке, где другая медсестра, постарше, листает бумаги. Я слышу их приглушённый разговор, но не могу разобрать слов. Моя грудь сжимается, я не могу дышать. Где он? Он не мог... нет, он не мог умереть.

Медсестра возвращается, её лицо напряжённое.

— Его забрали вчера вечером, — говорит она тихо, избегая моего взгляда. — Я не знаю подробностей. Сказали, какой-то генерал приехал, военный. Они увезли его. Больше ничего не сообщили.

— Генерал? — мой голос срывается, и я наклоняюсь вперёд, будто могу вытрясти из неё ответы. — Какой генерал? Куда его увезли? Он жив? Скажите, он жив?

Она качает головой, её глаза полны сочувствия, но это сочувствие только сильнее меня душит.

— Я не знаю, — повторяет она. — Мне сказали только, что за ним приехали. Он был в тяжёлом состоянии, но... жив. Это всё, что я знаю.

Жив. Он жив. Но где? Почему его увезли? Мой разум мечется, как загнанный зверь. Я представляю Артёма, его бледное лицо, его закрытые глаза, и какого-то человека в форме, который забирает его, как будто он не человек, а груз. Генерал? Какой генерал? Что происходит?

— Отвезите меня к главврачу, — говорю и мой голос звучит твёрже, чем я чувствую. — Сейчас же.

Медсестра колеблется, но, увидев моё лицо, кивает. Она везёт меня по коридору, к кабинету с табличкой на турецком и английском. Я стучу в дверь, не дожидаясь, пока она откроет.

Главврач, пожилой мужчина с седыми висками, поднимает взгляд от бумаг. Его лицо усталое, но спокойное.

— Мне нужно знать, куда увезли Артёма Волкова, — говорю я без предисловий, — Он был в реанимации. Его забрали вчера. Кто? Куда?

Врач смотрит на меня, его глаза сужаются, но он не кажется удивлённым. Он откладывает ручку и говорит с лёгким акцентом:

— Мисс Морозова, я понимаю ваше беспокойство. Но я не могу разглашать информацию. Его забрали по приказу военного представителя. Это всё, что я могу сказать.

— Военного представителя? — я почти кричу, и медсестра кладёт руку мне на плечо, но я сбрасываю её. — Почему его забрали? Куда? Он жив?

Врач вздыхает, его взгляд становится тяжелее.

— Он был жив, когда его забирали, — говорит он медленно, будто каждое слово даётся ему с трудом. — Но я не знаю, куда его увезли. Это не в моей юрисдикции. Приказ пришёл сверху, и я не могу его оспаривать.

— Сверху? Кто сверху? Какой генерал? Назовите имя!

— Я не знаю имени, — отвечает он, и его тон становится резче. — Это всё, мисс Морозова. Пожалуйста, возвращайтесь в палату. Вам нужно отдыхать.

Я открываю рот, чтобы закричать, но медсестра уже разворачивает каталку.

— Найдите его, — шепчу я, когда медсестра везёт меня обратно. — Пожалуйста, найдите его.

Она не отвечает, но её рука ложится на моё плечо, мягко, успокаивающе. Я закрываю глаза, и передо мной — его лицо, его слабая улыбка, его слова: «Я в порядке, Лен». Я цепляюсь за них, как за спасательный круг, но страх, холодный и липкий, заползает под кожу. Куда его увезли? И почему я снова его теряю?

Глава 25

Ноябрь 2021 года. Санкт-Петербург.

Я открываю глаза, и свет бьёт, как молния. Голова тяжёлая, будто кто-то налил в неё свинец, а тело кажется чужим, словно я в нём гость. Запах антисептика режет ноздри, но он какой-то мягче, чем в той больнице в Кахраманмараше, где всё пропахло пылью и кровью. Тишина вокруг давит, нарушаемая только слабым писком монитора рядом с кроватью. Я моргаю, пытаясь понять, где я. Потолок высокий, белый, с лепниной, как в каком-то дворце. Стены покрыты светло-серыми панелями, а кровать — широкая, с мягким матрасом и хрустящими простынями, совсем не похожа на больничную койку. Это не обычная палата. Это что-то вроде VIP-люкса, как их называют — палата повышенного комфорта, для тех, у кого денег больше, чем у половины города. Шторы из плотного бархата закрывают огромное окно, но сквозь щель пробивается холодный свет, серый, как небо над Невой. На тумбочке — ваза с цветами, белыми, пахучими, и графин с водой, а не пластиковая бутылка, как везде. Даже капельница, торчащая из моей руки, выглядит дороже, чем всё, что я видел в турецкой больнице.

Я пытаюсь пошевелиться, но мышцы ноют, как после марафона, а грудь сдавливает, будто кто-то сидит на ней. Что со мной? Последнее, что я помню, — подвал, Лена, её голос, её рука, сжимающая мою. Её глаза, зелёные, как лес, полные страха и упрямства. А потом — темнота. Сколько я был без сознания? Дни? Недели? Я пытаюсь вдохнуть глубже, но лёгкие протестуют, и я морщусь от боли.

Рядом раздаётся шорох. Медсестра, молодая, с короткими светлыми волосами, вскидывает голову от планшета, который она листала, сидя в кресле у стены. Её глаза расширяются, и она вскакивает, чуть не опрокинув стул.

— Вы очнулись! — её голос дрожит от удивления. — Я… я сейчас врача позову!

Она выбегает из палаты, хлопнув дверью, и я остаюсь один. Пульс в висках стучит, как барабан, а мысли путаются. Где я? Где Лена? Я пытаюсь сесть, но игла в вене тянет, и я шиплю от боли. Чёрт, я же хирург, я знаю, что нельзя так дёргаться, но мне нужно знать. Нужно понять, что с ней, с нами.

Дверь открывается снова, и входит врач — мужчина лет пятидесяти, с сединой на висках и усталым, но спокойным взглядом. За ним — та же медсестра, теперь с подносом, на котором звякают инструменты. Врач подходит к кровати, его глаза скользят по монитору, потом по мне.

— Артём Сергеевич, — говорит он, и его голос ровный, профессиональный. — Рад видеть вас в сознании. Меня зовут Игорь Павлович, я ваш лечащий врач. Вы в больнице имени Пирогова, Санкт-Петербург. Палата повышенного комфорта, как видите, — он слегка улыбается, но я не в настроении для шуток.

— Что со мной? — хриплю я, и мой голос звучит, как наждачка. — Сколько я был… без сознания?

Врач садится на стул, который только что освободила медсестра, и листает планшет.

— Вы были в коме почти семь недель, — говорит он, и его слова бьют, как молот. Семь недель. — У вас была тяжёлая травма бедра, массивная кровопотеря. В Турции вас стабилизировали, но инфекция дала осложнения. Вас эвакуировали сюда, в Питер, по настоянию… — он делает паузу, будто подбирает слова, — некоего военного представителя. Вы были в критическом состоянии, но мы вас вытащили. Лихорадка отступила, но вам предстоит долгая реабилитация.

Я киваю, пытаясь осмыслить, но в голове только один вопрос. Только одно имя.

— Девушка, — говорю я, и мой голос дрожит, несмотря на попытку звучать твёрдо. — Елена. Она была со мной. В подвале. Где она?

Врач хмурится, его взгляд становится растерянным. Он переглядывается с медсестрой, которая пожимает плечами.

— Простите, Артём Сергеевич, — говорит он, — но я не знаю о никакой девушке. Вас доставили одного. В документах нет упоминаний о ком-либо ещё.

Моё сердце сжимается, как будто кто-то сдавил его кулаком. Один? Это невозможно. Я помню её голос, её руку, её слова: «Держись, Артём». Она была там. Она не могла просто исчезнуть.

— Елена, фамилии не помню, она репортер — настаиваю я, и мой голос становится громче, хотя горло болит. — Она была ранена. Она не могла просто уйти!

Врач качает головой, его лицо остаётся спокойным, но я вижу в его глазах сочувствие, которое только сильнее меня бесит.

— Я уточню, — говорит он, делая пометку в планшете. — Но, честно говоря, у нас нет информации. Возможно, она была в другой больнице. В Кахраманмараше было много пострадавших.

Я хочу кричать, но сил нет. Вместо этого я откидываюсь на подушку, закрывая глаза. Она жива. Она должна быть жива. Но где? Почему её нет? Я пытаюсь вспомнить что-то ещё, но память — как разбитое стекло, осколки режут, но не складываются в картинку.

Следующий час проходит в тумане. Медсестра проверяет мои показатели, врач светит мне в глаза, задаёт вопросы, проверяет рефлексы. Я отвечаю механически, но мои мысли где-то там, в подвале, с ней. Они берут кровь, делают какие-то уколы, говорят о физиотерапии, о том, что мне нужно время. Я киваю, но не слушаю. Мне плевать на физиотерапию. Мне нужно знать, где Лена.

Когда они наконец заканчивают, врач встаёт, собираясь уйти. Медсестра убирает поднос, и я слышу, как она шепчет что-то врачу, но не разбираю слов. Дверь открывается снова, и я поднимаю взгляд, ожидая увидеть ещё одного врача или сестру. Но вместо этого в палату входит мужчина в военной форме. Высокий, с жёсткими чертами лица, седыми висками и глазами, которые смотрят так, будто видят тебя насквозь. Его погоны блестят, а шаг твёрдый, как будто он привык, что все вокруг подчиняются. Я узнаю его сразу. Дядя Игорь. Генерал-майор Игорь Волков, брат моего отца. Человек, которого я не видел годами, но чьё присутствие всегда ощущалось, как тень.

— Ну что, жив? — говорит он, останавливаясь у кровати. Его голос низкий, с хрипотцой, и в нём нет тепла, только холодная констатация. Он смотрит на меня, как на солдата, который провалил задание.

Я стискиваю зубы, чувствуя, как старое раздражение поднимается в груди. Отношения с дядей всегда были натянутыми. Он считал, что я не должен идти по стопам отца, что должен оставаться в больничке и лечить людей, как обычный человек. Хотя это больше навязала ему моя мать, которая вышла за него спустя год, как похоронила мужа. Я ненавидел его, ненавидел за то, что он пытался контролировать мою жизнь. Пытался быть тем, кого он никогда заменить не сможет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Жив, — отвечаю, и мой голос холоднее, чем хотел бы. — А ты тут что делаешь?

Он хмыкает, скрещивает руки, и его взгляд становится ещё жёстче.

— Я давал обещание твоему отцу, — говорит он, и его голос становится тише, но в нём всё ещё сталь. — Обещал присмотреть за тобой, если с ним что-то случится. Но ты, чёртов упрямец, только и ищешь, где тебя прикончат. Сирия, Африка, Турция, землетрясение, — ты серьёзно, Артём? Я вытащил тебя оттуда, а ты даже спасибо не скажешь?

Я сжимаю кулаки под одеялом, чувствуя, как кровь стучит в висках. Он вытащил меня. Значит, это он.

— Где девушка? — спрашиваю я, и мой голос дрожит, несмотря на попытку звучать твёрдо. — Елена. Она была со мной в подвале. Где она?

Дядя пожимает плечами, его лицо остаётся непроницаемым, как бетонная стена.

— Елена? — переспрашивает он, и его брови слегка приподнимаются. — Слышал о такой. Вас вместе привезли в больницу. Насколько знаю, с ней всё в порядке. Её прооперировали, поставили на ноги. А потом она уехала. С женихом, кажется. Виктор, так его зовут.

Его слова бьют, как молот, и я чувствую, как что-то внутри меня рушится. Жених? Виктор? Лена не говорила ни о каком женихе. В подвале она рассказывала о нём, но это было прошлое, боль, от которой она хотела убежать. Или я всё придумал? Мой разум цепляется за её голос, за её руку, за её слова: «Держись, Артём». Она не могла просто уехать. Не могла оставить меня.

— Ты врёшь, — говорю я, и мой голос хрипит, как будто горло сдавило. — Она не уехала бы. Не так.

Дядя смотрит на меня, и в его глазах мелькает что-то — не сочувствие, а скорее усталость, как будто он видел таких, как я, тысячу раз.

— Артём, — говорит он, и его голос становится чуть мягче, но всё ещё режет. — Она уехала. Я сам видел документы. Этот Виктор, или как его там, забрал её. Она в России, жива, здорова. Забудь. У тебя свои проблемы.

Я отворачиваюсь, глядя в окно, где серый свет Питера тонет в облаках. Мои пальцы сжимают простыню, и я чувствую, как слёзы жгут глаза, но я не даю им вырваться. Она уехала. С женихом. С Виктором. Я представляю её, как она садится в машину, как он обнимает её, как она уезжает, не оглянувшись. И это больнее, чем любая рана, которую я зашивал. Больнее, чем предательство Маши. Потому что Лена была другой. Или я так думал.

— Где она сейчас? — спрашиваю я, не глядя на него. — Где она?

Он вздыхает, и я слышу, как он шагает к двери.

— Не знаю, Артём, — говорит он, и его голос звучит устало. — И тебе не советую искать. Ты выжил. Сосредоточься на этом.

Дверь закрывается за ним, и я остаюсь один. Свет в палате кажется холоднее, а тишина — тяжелее. Я закрываю глаза, но передо мной — её лицо, её зелёные глаза, её голос. «Держись, Артём». Я держался. А она уехала. И я не знаю, как с этим жить.

Глава 26

Настоящее время. 4 января Санкт-Петербург.

Я сижу за рулём арендованного внедорожника, который пахнет кожей и слегка перегаром от новогоднего шампанского, явно разлитого кем-то на заднем сиденье. За окном Петербург тонет в снегу, фонари мигают, будто подмигивают, а дорога скользкая, как мои нервы. Артём сидит рядом, на пассажирском, и я краем глаза вижу, как он сжимает подлокотник, когда машина подпрыгивает на яме. Его только что выписали из больницы в Москве, где он чудом выкарабкался после лихорадки, и я, как последняя идиотка, вызвалась везти его домой в Питер. Врачи сказали: «Долгий больничный, отдых, никаких геройств». Как будто Артёма Волкова можно заставить сидеть спокойно.

— Лен, ты уверена, что знаешь, куда едешь? — его голос хриплый, слабый, но в нём уже проскальзывает та насмешливая нотка, которая меня бесит и радует одновременно.

Я фыркаю, не отрывая глаз от дороги. Снегопад усиливается, и дворники еле справляются с налипающим снегом.

— Я репортер, а не таксист, — бросаю, поворачивая на набережную. — Но если ты хочешь выйти и ловить попутку, я не держу. Только учти, с твоей бледной физиономией тебя примут за призрака.

Он хмыкает, и я слышу, как он откидывается на сиденье, явно пытаясь скрыть, что ему тяжело даже сидеть. Его лицо всё ещё белее снега, под глазами тёмные круги, как будто лихорадка высосала из него все силы. Но он жив. И это главное. Я сжимаю руль чуть сильнее, чтобы не дать рукам дрожать от воспоминаний о том, как я сидела у его кровати в Москве, боясь, что он не очнётся.

— Призрак, говоришь? — он поворачивает голову, и я чувствую его взгляд. — А ты тогда кто? Мой персональный охотник за привидениями?

Я закатываю глаза, но уголки губ предательски ползут вверх.

— Ой, не начинай, — говорю я, тормозя на светофоре. — Ты мне лучше скажи, где этот твой дом. Ты же не в общаге для врачей живёшь, надеюсь?

Он молчит пару секунд, и я бросаю на него быстрый взгляд. Его губы кривятся в лёгкой ухмылке, но в глазах мелькает что-то странное — то ли неловкость, то ли предвкушение.

— Сворачивай на Каменноостровский, — говорит он наконец. — Дом тринадцать. Не промахнёшься.

Я киваю, но внутри что-то ёкает. Каменноостровский проспект? Это же не просто район, это, чёрт возьми, элитка Питера. Я ожидала увидеть что-то вроде типовой панельки с обшарпанным подъездом, где Артём, как типичный хирург, живёт между сменами, питаясь пельменями и кофе. Но Каменноостровский? Это уже интересно.

Мы подъезжаем к дому, и я невольно притормаживаю, чтобы рассмотреть. Высокое здание в стиле модерн, с лепниной на фасаде, огромными окнами и парадным входом, который выглядит так, будто сюда должны заходить только люди в смокингах. Я паркуюсь у тротуара, чувствуя себя так, будто случайно заехала на съёмочную площадку какого-то фильма про богачей.

— Серьёзно, Волков? — я поворачиваюсь к нему, не скрывая удивления. — Ты что, тайный олигарх? Это твой дом?

Он хмыкает, открывая дверь машины, но его движения медленные, как будто каждый шаг отнимает у него силы. Я вылезаю следом, обхожу машину и подставляю плечо, хотя он, конечно, пытается идти сам. Упрямый, как всегда. Его рука ложится мне на плечо, и я чувствую, как он опирается чуть сильнее, чем хочет показать.

— Не олигарх, Лен, — говорит он, и его голос дрожит от усталости. — Просто удачно вложился. Идём, поможешь мне дотащиться до лифта, охотница за привидениями.

Мы заходим в подъезд, и я чуть не открываю рот от удивления. Мраморный пол, зеркала в позолоченных рамах, лифт с деревянной отделкой и кнопками, которые выглядят так, будто их полируют каждый день. Это не просто дом, это какой-то дворец.

— Артём, — шепчу я, пока мы ждём лифт. — Ты точно врач, а не наркобарон?

Он ухмыляется, и его серые глаза блестят, как будто он наслаждается моим шоком.

— Завидуешь, Морозова? — подмигивает он. — Не переживай, я всё ещё пью растворимый кофе, как простой смертный.

Лифт звякает, и мы заходим внутрь. Он нажимает на кнопку десятого этажа, и я не могу удержаться от вопроса:

— Откуда у тебя деньги на это всё? Ты же не в частной клинике работаешь, а в государственной больнице. Или ты там взятки скальпелями берёшь?

Он качает головой, но его улыбка становится чуть тише, как будто я задела что-то личное.

— Дядя Игорь, — говорит он коротко, и я чувствую, как его пальцы на моём плече слегка напрягаются. — Он… скажем так, помог. После смерти отца. Это всё, что я скажу.

Я киваю, понимая, что лучше не давить. Ясно, что тут какая-то семейная история, и я не собираюсь лезть в неё. Пока.

Двери лифта открываются, и мы выходим в коридор с мягким ковром и светильниками, которые, клянусь, стоят больше, чем моя месячная зарплата. Артём достаёт ключи, открывает дверь квартиры, и я вхожу следом за ним, всё ещё поддерживая его. И вот тут моё сердце делает кульбит.

Квартира огромная. Нет, не так — ОГРОМНАЯ. Высокие потолки, панорамные окна от пола до потолка, через которые открывается вид на заснеженный Петербург — река, мосты, огни города, как на открытке. Полы из тёмного дерева, стены светлые, с парой современных картин, которые выглядят так, будто их выбирал кто-то с очень дорогим вкусом. Гостиная плавно перетекает в кухню с мраморной столешницей и барной стойкой, а диван — кожаный, серый, такой мягкий на вид, что я уже хочу упасть на него и не вставать. Всё выглядит минималистично, но чертовски стильно — ни одной лишней детали, но каждая вещь кричит: «Я стою целое состояние». На полке у окна — пара книг по хирургии, рядом — стеклянная статуэтка в форме сердца, явно какой-то медицинский трофей. И запах — лёгкий, свежий, с ноткой цитруса, как будто тут убирают каждый день.

Я замираю, всё ещё держа Артёма под руку, и не могу сдержать возглас:

— Волков, это что, правда твоя квартира? Я думала, ты живёшь в какой-нибудь берлоге с матрасом на полу и пирамидой из коробок от пиццы!

Он смеётся, коротко, но тут же замолкает, закрывая глаза. Я хмурюсь, но он отмахивается.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Осторожнее, герой, — говорю, помогая ему дойти до дивана. — Если ты сейчас вырубишься, я не буду вызывать скорую. Сам будешь себе жаропонижающее колоть.

Он опускается на диван, откидываясь на спинку, и смотрит на меня с той своей фирменной ухмылкой.

— Не переживай, мышонок я крепкий, — говорит он, но его голос всё ещё слабый, как будто лихорадка выжала из него всё, кроме его упрямства. — И да, это моя квартира. Не впечатляет?

— Не впечатляет? — я ставлю руки в боки, оглядывая гостиную. — Артём, я сейчас пойду проверю, нет ли у тебя в ванной золотого унитаза! Это не квартира, это… музей какой-то! Как ты вообще здесь живёшь? Не боишься чашку уронить и разорить себя?

Он хмыкает, но его глаза блестят, как будто ему нравится мой восторг.

— Привыкаешь, — говорит он, пожимая плечами. — Хотя, если честно, я тут почти не бываю. Работа, знаешь ли. Иногда сплю в ординаторской, чтобы не тратить время на дорогу.

Я закатываю глаза, но внутри что-то сжимается. Он живёт в этой роскоши, но, похоже, она ему почти не нужна. Типичный Артём — весь в своей работе, в своих пациентах, в своём вечном беге от чего-то. Или к чему-то.

— Ну, теперь будешь бывать, — говорю я, подходя к кухне и открывая холодильник. Пусто, конечно, кроме бутылки воды и какого-то йогурта с истёкшим сроком годности. — Господи, Волков, ты серьёзно? У тебя кухня, как из журнала, а в холодильнике мышь повесилась!

— Я же сказал, не бываю дома, — он ухмыляется, но я вижу, как он устало трёт виски. — Закажи что-нибудь, охотница. Я плачу.

Я фыркаю, доставая телефон.

— О, ты теперь мой спонсор? — подмигиваю, открывая приложение доставки. — Тогда я закажу суши, пиццу и, может, ещё торт. Раз ты такой богач.

— Только не торт, — он поднимает руку, как будто сдаётся. — Я от сахара отвык. Лучше пиццу. С анчоусами.

— Анчоусы? — я кривлюсь, глядя на него. — Ты точно врач, а не маньяк? Кто вообще ест пиццу с анчоусами?

— Я, — говорит он с такой серьёзностью, что я не могу сдержать смех. — И не спорь. Ты у меня в гостях, так что терпи.

Я качаю голову, но заказываю пиццу — с анчоусами для него и нормальную, с сыром, для себя. Пока ждём доставку, я сажусь на диван рядом с ним, стараясь не задеть его. Он выглядит измотанным, но его серые глаза всё ещё горят, как будто лихорадка не смогла их потушить. Я замечаю, как он смотрит на меня — не холодно, как в больнице, а с чем-то тёплым, почти уязвимым.

— Спасибо, Лен, — говорит он тихо, и в его голосе нет насмешки, только искренность. — За всё. За то, что нашла меня. За то, что привезла сюда.

Я чувствую, как щёки начинают гореть, и отворачиваюсь, делая вид, что изучаю его статуэтку на полке.

— Да ладно, Волков, — бормочу я, стараясь звучать небрежно. — Просто я не хотела, чтобы ты опять свалился в какую-нибудь дыру. Кто тогда будет спасать мир?

Он улыбается, но не отвечает. Мы сидим в тишине, и я слышу, как снег стучит по окнам, как гудит город за стеклом. Его квартира — как другой мир, слишком идеальный, слишком чужой для меня, но он здесь, рядом, и это важнее. Я украдкой смотрю на него, на его усталое лицо, на его серые глаза, которые, кажется, видят меня насквозь. И я знаю, что, несмотря на все его шуточки и мою болтовню, мы оба чувствуем это — то, что началось в том подвале, и что, чёрт возьми, ещё не закончилось.

— Лен, — говорит он вдруг, и его голос тише, почти шёпот. — Ты останешься? Ну, хотя бы на сегодня?

Я замираю, глядя на него. Его глаза серьёзные, без тени насмешки, и я чувствую, как моё сердце делает лишний удар.

— Только если ты не заставишь меня есть анчоусы, — отвечаю, и моя улыбка дрожит, но я не отвожу взгляд.

Он смеётся, тихо, хрипло, и я знаю, что останусь. Не только на сегодня.

Глава 27.

Настоящее время. 4 января. Санкт-Петербург.

Я лежу в темноте, и подвал снова хватает меня за горло, как чёртова удавка. Пыль забивает лёгкие, в воздухе вонь сырости и крови, а её фонарик дрожит, едва выхватывая её лицо из мрака. Елена сидит рядом, бледная, но её зелёные глаза горят, как будто она готова драться с самой смертью. Её пальцы сжимают мою руку, холодные, но цепкие, будто она боится, что я сдохну прямо здесь. Я хочу сказать ей, что не сдамся, но горло как наждачкой прошлись, и я только хриплю:

— Ну а друзья у тебя есть, Лен?

Она слабо улыбается, и эта улыбка бьёт прямо в грудь, как выстрел.

— Есть, — говорит она, заправляя волосы за ухо. — Аня. Моя лучшая подруга. Она зовёт меня Мышонок.

— Мышонок? — переспрашиваю, глядя на её острые скулы, на этот её упрямый взгляд, который пробивает насквозь. — Почему Мышонок?

Она отворачивается, будто стесняется, и её глаза блестят в полумраке. Я жду, что она расскажет какую-нибудь историю, но вместо этого я чувствую, как внутри всё сжимается. Не от боли, а от того, как она смотрит — будто я для неё весь мир. Её уязвимость, её тепло, её голос — всё это вгрызается в меня, как осколок. Я хочу схватить её, прижать к себе, но руки тяжёлые, как бетон. Вместо этого я ухмыляюсь, чтобы скрыть, как она меня разносит.

— Мышонок, значит? — поддразниваю я, и голос хрипит. — Что, сыр воруешь по углам? Или просто мелкая и шустрая?

Она фыркает, закатывая глаза, но её губы дрожат, сдерживая улыбку. Я хочу продолжать, дразнить её, чтобы видеть этот огонь в её глазах, но она вдруг встаёт. Её силуэт темнеет, и она идёт к выходу, туда, где груда обломков, как стена.

— Лен! — ору я, и голос срывается. — Не уходи! Останься со мной!

Она оборачивается, её глаза блестят, но она молчит. И тут потолок рушится. Бетон трещит, пыль душит, и всё проваливается в чёрную дыру.

Я распахиваю глаза. Дыхание рвётся, как будто я вынырнул из-под воды. Футболка липнет к телу, мокрая от пота, сердце колотится, как будто хочет выломать рёбра. Я смотрю в потолок своей квартиры, пытаясь отдышаться. Этот грёбаный подвал не отпускает. Давно мне не снился этот кошмар, но он всё ещё вгрызается в мозг, как ржавый гвоздь. Я заставляю себя вдохнуть глубже, чтобы прогнать его.

Поворачиваю голову. Лена лежит рядом, тихо сопит, уткнувшись в подушку. Её тёмные волосы разметались, одна рука на одеяле, которое она зажала между ног — её «стена», как она объявила вчера, укладываясь. «Не пересекай черту, Волков», — сказала она, прищурившись, как маленький ребенок. Чёрт, это так мило, что я невольно улыбаюсь. Она такая беззащитная, такая настоящая, что хочется просто смотреть на неё и не шевелиться, чтобы не спугнуть.

Тихо встаю. Стягиваю мокрую футболку, кидаю её в корзину по пути на кухню. Лунный свет льётся через окна, заливая кухню холодным сиянием. Холодильник пустой, как я и говорил, но бутылка воды есть. Отвинчиваю крышку, глотаю жадно, холод обжигает горло, но это отрезвляет. Кошмар всё ещё цепляется за меня, но я отмахиваюсь, слушая гул Питера за окном — редкие машины, далёкие сигналы.

Сзади шаги. Лёгкие, почти неслышные, но я знаю, что это она.

— Почему встал? — её голос сонный, хрипловатый, и я оглядываюсь через плечо. Она стоит в дверях, в моей футболке, которая ей велика и сползает с плеча. Волосы растрёпаны, глаза полузакрыты, но, чёрт возьми, она выглядит так, что я забываю, как дышать.

— В горле пересохло, — вру, отворачиваясь.

Не хочу, чтобы она видела, как этот сон всё ещё держит меня за яйца.

Она подходит ближе, её босые ноги шлёпают по полу. Останавливается за моей спиной, и вдруг её холодные пальцы касаются моей кожи — мягко, осторожно, будто я стеклянный. Я замираю, как будто меня током шарахнуло. Её ладонь скользит по спине, по шрамам, которые пересекают кожу, как чёртова карта.

— Как много шрамов, — шепчет она, почти неслышно, и её голос дрожит. — Откуда они?

Я поворачиваюсь, и её глаза блестят в полумраке — слёзы, которые она пытается спрятать, опуская взгляд. Её пальцы замирают на шраме у бока, длинном, рваном, который я получил в Кахраманмараше.

— Этот знаю, — говорит она тихо, проводя по нему. Её прикосновение лёгкое, но оно как спичка — поджигает всё внутри. Я чувствую, как кровь приливает вниз, как член твердеет, натягивая ткань боксеров, и я стискиваю зубы, чтобы не зарычать.

Она так близко, её запах — цитрус и что-то тёплое — ввинчивается в мозг. Я хочу её, прямо сейчас, на этой чёртовой столешнице, на полу, у стены — во всех позах, какие только могу вообразить.

Я представляю, как срываю с неё эту футболку, как вжимаю её в себя, как она стонет подо мной, пока я беру её жёстко, глубоко, пока не вытрахаю из неё все эти её «подумаю».

Мой член стоит колом, и я знаю, что если она опустит взгляд, то всё поймёт.

— А этот откуда? — она касается шрама на груди, тонкого, почти незаметного, и её пальцы дрожат. Я вижу, как её щёки розовеют, как её дыхание учащается. Она чувствует это, я знаю.

— Сирия, — рычу и мой голос грубый, хриплый.

Её пальцы скользят ниже, к шраму у ключицы, и я уже на грани.

Её близость, её прикосновения — это как бензин на огонь. Я наклоняюсь ближе, так, что её дыхание обжигает мне кожу, и хриплю:

— Лен, если ты не остановишься, я, возьму тебя, прямо тут, на этой кухне.

Она замирает, её глаза расширяются, и я вижу, как её лицо заливает краска — от щёк до шеи. Губы приоткрываются, она сглатывает, и её пальцы дрожат на моей груди, но не убираются. Она отводит взгляд, кусает губу, и я, чёрт возьми, хочу укусить её сам.

— Артём… — её голос срывается, и она смотрит вбок, будто боится встретиться с моими глазами.

Я не даю ей договорить.

Моя рука взлетает к её шее, пальцы сжимают её затылок, не грубо, но твёрдо, и я притягиваю её к себе. Мои губы впиваются в её, жёстко, голодно, как будто я хочу выпить её всю. Она ахает, её дыхание ломается, и я чувствую, как она подаётся ко мне, как её тело дрожит под моими руками.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Я кусаю её нижнюю губу, не сильно, но достаточно, чтобы она застонала — тихо, хрипло, и этот звук бьёт по мне, как разряд. Мой язык скользит в её рот, углубляя поцелуй, и она отвечает, цепляясь пальцами за мои плечи, её ногти впиваются в кожу.

Я не сдерживаюсь.

Мои руки опускаются к её бёдрам, сжимают их, и я поднимаю её одним рывком. Она инстинктивно обхватывает меня ногами, её бёдра стискивают мои, и я чувствую, как её тепло прижимается ко мне через тонкую ткань.

Я шагаю к столешнице, усаживаю её на холодный гранит, не разрывая поцелуя. Её стоны заглушаются моими губами, и я кусаю её ещё раз, жёстче, чувствуя, как она выгибается подо мной.

Моя рука скользит по её бедру, подол футболки задирается, открывая её кожу — мягкую, горячую, несмотря на холод кухни. Сжимаю её бедро, мои пальцы впиваются в её плоть, и я провожу ладонью выше, к кромке её белья, чувствуя, как она дрожит под моим прикосновением.

Её дыхание рвётся, она отстраняется на миг, губы припухли, глаза затуманены, но в них горит тот же огонь, что сжигает меня.

— Артём… — шепчет она, её голос дрожит, и я вижу, как она пытается собраться, но я не даю ей шанса. Моя рука всё ещё на её бедре, ласкает её кожу, медленно, но с напором, и я наклоняюсь, чтобы снова поймать её губы.

Она сглатывает, её грудь вздымается, и я вижу, как она борется с собой.

— Никаких нагрузок, предупреждал тебя твой врач, — говорит она, и на её лице появляется улыбка — хитрая, но тёплая, как будто она пытается вернуть контроль. — Я уже подумала, Артём, но сначала тебе нужно поправиться. Ты горячий, у тебя снова температура.

Я замираю, её слова как ведро холодной воды, но эта её улыбка, этот её голос — они только подливают масла в огонь. Я наклоняюсь ближе, мои губы почти касаются её уха, и я хриплю:

— Горячий, говоришь? Это не температура, Мышонок. Это ты меня так завела, что я готов разнести эту кухню.

Она фыркает, но её глаза блестят, и я чувствую, как её пальцы на моих плечах сжимаются чуть сильнее. Моя рука всё ещё на её бедре, и я медленно провожу большим пальцем по внутренней стороне, чувствуя, как она вздрагивает. Чёрт, я хочу её так сильно, что зубы скрипят.

Я знаю, она права. Я всё ещё не в форме, тело ноет, и жар в голове, может, и правда не только от неё. Но, блин, как же тяжело остановиться, когда она сидит передо мной, с этими припухшими губами и глазами, которые говорят больше, чем её слова.

— Ладно, — рычу, отстраняясь ровно настолько, чтобы не сорваться снова. Моя рука нехотя убирается с её бедра, но я всё ещё стою близко, чувствуя её тепло. — Но ты, Мышонок, не дразни меня так, если не готова. Я не святой.

Она смеётся, тихо, но звонко, и этот звук как нож — режет и лечит одновременно. Она сползает со столешницы, поправляя футболку, её движения чуть неловкие, но я вижу, как она старается держать себя в руках. Её щёки всё ещё горят, и она отводит взгляд, но её улыбка не исчезает.

— Тогда веди себя прилично, Волков, — говорит она, прищурившись, но её голос дрожит от смеха. — И пей таблетки, а не воду из холодильника. А то я за себя тоже не ручаюсь.

Глава 28

Настоящее время. 5 января. Санкт-Петербург.

Я просыпаюсь от мягкого света, который пробивается сквозь тяжёлые бархатные шторы, заливая комнату холодным серебром. Петербург за окном всё ещё спит под снежным покрывалом, и тишина в квартире кажется почти осязаемой, нарушаемой только слабым дыханием Артёма. Он лежит рядом, на спине, одна рука закинута за голову, другая покоится на груди, которая медленно поднимается и опускается. Его лицо спокойное, почти мальчишеское, без той привычной маски холодной уверенности, которую он носит днём. Волосы растрёпаны, тёмные пряди падают на лоб, и я ловлю себя на том, что хочу протянуть руку и убрать их. Но я не двигаюсь. Не хочу его разбудить.

Тихо приподнимаюсь. Вчерашняя ночь всё ещё гудит в голове, как эхо. Его руки, его губы, его хриплый голос, когда он шептал. Чувствую, как щёки начинают гореть, и быстро отворачиваюсь.

Господи, Лена, соберись.

Я сглатываю, осторожно сползаю с кровати и босиком шагаю к двери. Его футболка, в которой я спала, сползает с плеча, слишком большая для меня, и пахнет им, что заставляет моё сердце биться быстрее. Я поправляю её, будто это может скрыть то, что творится у меня внутри.

На кухне всё ещё царит тот же холодный лунный свет, что и ночью, только теперь он смешался с серым утренним туманом. Я включаю кофеварку, стараясь двигаться тихо, чтобы не разбудить Артёма. Пока вода нагревается, я прислоняюсь к столешнице, и воспоминания накатывают снова. Его пальцы на моём бедре, его дыхание у моего уха, его слова: «Это не температура, Мышонок. Это ты меня так завела». Я закрываю глаза, пытаясь прогнать жар, который снова поднимается в груди. Я хотела его не меньше, чем он меня, но остановила, потому что он едва держится на ногах после лихорадки.

И всё же этот поцелуй, этот его взгляд...

Кофеварка тихо шипит, и я тянусь за кружкой, когда в дверь раздаётся резкий стук.

Я замираю, сердце подпрыгивает.

Кто, чёрт возьми, может прийти в такую рань? Артём только вчера выписался, и вряд ли кто-то знает, что он уже дома. Я бросаю взгляд на спальню — дверь закрыта.

Стук повторяется, настойчивый и я, стиснув зубы, иду к двери. Наверное, курьер с какой-нибудь доставкой или сосед, решивший проверить, кто шумел ночью. Я поправляю футболку, чтобы выглядеть хоть немного приличнее, и открываю дверь.

И моё сердце останавливается.

На пороге стоит он.

Мужчина в военной форме, высокий, с жёсткими чертами лица и седыми висками. Его глаза — холодные, как сталь, — смотрят на меня так, будто он уже знает всё, что я могу сказать. Я узнаю его мгновенно, хотя прошло больше трёх лет. Игорь Васильевич. Тот самый человек, которого я видела в своём городке, когда копалась в деле о коррупции в местной администрации. Я тогда была молодой, глупой, думала, что смогу раскопать что-то большое, что сделает моё имя. Но вместо этого получила звонки с угрозами, тёмные машины у дома и его — этого человека, который смотрел на меня так же, как сейчас, и сказал: «Прекрати копать, девочка, или пожалеешь». Я прекратила. Не потому, что испугалась — хотя, чёрт возьми, я боялась до дрожи, — а потому, что Виктор, мой тогдашний босс и любовник, сказал, что это не моя война.

Я ненавидела себя за то, что послушалась. И теперь он стоит здесь, в дверях квартиры Артёма, и смотрит на меня, как на насекомое.

— Вы… — шепчу я, и мой голос дрожит. — Зачем вы здесь?

Его брови слегка приподнимаются, но лицо остаётся непроницаемым. Он оглядывает меня с ног до головы, и я вдруг остро чувствую, что стою в одной футболке Артёма, босая, с растрёпанными волосами. Его взгляд задерживается на моих ногах, потом возвращается к моему лицу, и в нём нет ни тени удивления, только холодная оценка.

— Я пришёл к племяннику, — говорит он, и его голос низкий, с той же хрипотцой, что я запомнила. — А ты, Елена, похоже, гостья.

Я чувствую, как кровь отливает от лица. Племянник? Артём — его племянник? Мир вокруг меня сжимается, как будто стены квартиры начинают давить. Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но слова вязнут в горле. Он знает моё имя. Конечно, знает — он тогда знал всё: кто я, где живу, чем дышу. И теперь он здесь, в квартире Артёма, и я не могу понять, как эти два мира — мой и его — пересеклись.

— Он спит, — выдавливаю, стараясь звучать твёрже, но голос всё равно срывается. — Его вчера выписали. Он… ему нужен покой.

Игорь хмыкает, и его губы кривятся в едва заметной усмешке. Не дожидаясь приглашения, он делает шаг вперёд, и я инстинктивно отступаю, пропуская его в квартиру.

Он проходит мимо, как будто это его дом, и направляется прямо на кухню. Я стою, замерев, чувствуя, как сердце колотится в груди. Его уверенность, его наглость — всё это как пощёчина. Он останавливается у барной стойки, оглядывает кухню, будто проверяет, всё ли на месте, и говорит, не оборачиваясь:

— Я ненадолго. А тебе, Елена, думаю, пора идти.

Я открываю рот, чтобы возразить, но голос заставляет меня вздрогнуть.

— Никуда она не пойдёт, — говорит Артём, и его тон твёрдый, несмотря на хрипотцу. Я оборачиваюсь. Он стоит в дверях спальни, в серой футболке и спортивных штанах, бледный, но глаза горят, как угли. Его волосы растрёпаны, под глазами тёмные круги, но он выглядит так, будто готов драться. — А вот ты, уходи.

Игорь Васильевич поворачивается, и его взгляд скользит от меня к Артёму. На секунду в его глазах мелькает что-то — раздражение, может быть, или усталость, — но тут же исчезает, сменяясь холодной маской.

— Артём, — говорит он, и его голос ровный, но с той властной ноткой, от которой у меня мурашки по коже. — Упрямый сукин сын, ты чего добиваешься? Ну почему тебе не сидится в своей клинике? Какого черта тебя постоянно несет, туда, где всё пытается тебя убить?

Артём делает шаг вперёд, его кулаки сжимаются, и я вижу, как его плечи напрягаются.

— Я сказал, уходи.

Я стою, замерев, чувствуя, как воздух в комнате становится тяжёлым, как перед грозой. Игорь смотрит на Артёма, и я вижу, как его челюсть напрягается, но он не двигается. Его глаза скользят ко мне, и я чувствую, как холод пробирает до костей. Он знает, кто я. Знает, что я копалась в его дела. И теперь я здесь, в квартире его племянника, в одной футболке, и это явно не то, что он ожидал увидеть.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Елена Морозова, — произносит он, растягивая моё имя.

Я сглатываю, но страх, который когда-то заставил меня отступить, теперь смешивается с яростью. Осознание обрушивается, как удар: это он.

— Это вы забрали его из больницы два года назад, — говорю я, и мой голос звучит твёрже, чем я ожидала. Это не вопрос, это утверждение. — Это вы сделали так, чтобы я не смогла его найти.

Лицо Игоря искажается в лёгкой гримасе — не то раздражение, не то насмешка. Он открывает рот, чтобы ответить, но Артём опережает его. Его брови сходятся, глаза темнеют.

— Ты не уехала?

— Я? Уехала? Я была с тобой каждую минуту, после того как меня про оперировали. Несмотря на боль, я часами сидела у реанимации, у двери, куда меня не пускали. А в один день я пришла, как всегда, но тебя уже не было. Мне сказали, что тебя забрал какой-то генерал и что информация о тебе засекречена. Я… я сходила с ума, пытаясь тебя найти!

Он переводит взгляд на дядю, и его кулаки сжимаются так, что костяшки белеют.

— Ты сказал, она уехала сразу. Уехала с женихом?

— С кем? – спрашиваю, громче с чем собиралась. – Это поэтому ты был ко мне так холоден?

Артем молчит, не разрывая зрительного контакта с дядей.

Игорь Васильевич стоит неподвижно, его лицо — как маска, но я вижу, как его глаза сужаются. Он не торопится отвечать, будто взвешивает каждое слово. Наконец, он пожимает плечами, и его голос звучит холодно, почти равнодушно.

— Я сделал то, что считал нужным. Ты был в коме, Артём. Едва живой. Я вытащил тебя из той дыры, потому что это было моим долгом перед твоим отцом. А она, — он кивает на меня, и его взгляд снова режет, как лезвие, — она была репортером, который лезет туда, куда не следует. Я не хотел, чтобы ты путался с кем-то, кто приносит проблемы.

Я чувствую, как гнев вспыхивает во мне, как пожар. Мои кулаки сжимаются, и я делаю шаг вперёд, забывая о своей босой неловкости.

— Проблемы? — цежу я сквозь зубы. — Вы угрожали мне три года назад, заставили бросить расследование, а теперь решили, что можете решать, с кем Артёму... – я запинаюсь, не зная как продолжить, то что начала – Общаться.

Краем глаза, я заметила как он слегка улыбнулся.

Дура. Вот дура.

Мужчина смотрит на меня, и его губы кривятся в той же холодной улыбке, что я видела тогда, в своём городке. Он делает шаг ближе, и я невольно напрягаюсь, но Артём тут же становится между нами, его рука вытянута, как барьер.

— Хватит, — рычит он, — Ты уже достаточно натворил. Ты солгал мне, заставил думать, что она просто уехала, бросила меня. Два года, дядя. Два года я жил с этим. А теперь вон из моего дома.

— Ты всегда был упрямым. Как твой отец. Я устал. Делай, что хочешь, Артём. Но не говори, что я не предупреждал.

Он разворачивается и идёт к двери, его шаги гулко отдаются в тишине квартиры. Дверь хлопает за ним, и я чувствую, как воздух становится легче, будто гроза прошла стороной. Но напряжение всё ещё висит между нами, и я поворачиваюсь к Артёму. Его лицо бледнее обычного, глаза горят, но он выглядит так, будто вот-вот рухнет.

— Артём, — шепчу я, подходя ближе и осторожно касаясь его руки. — Ты в порядке?

Он смотрит на меня, и его взгляд смягчается. Его пальцы находят мои и сжимают их, будто он боится, что я исчезну.

— Так мы просто общаемся? — вдруг спрашивает.

Его пальцы неожиданно скользят в мои волосы, мягко, но с напором, и он резко притягивает меня к себе.

Я замираю, чувствуя, как его дыхание касается моей кожи, как его тепло обволакивает меня, и моё сердце колотится так, будто хочет вырваться из груди.

— Я не чистила зубы, — выдавливаю дрожащим голосом, и мои щёки вспыхивают от неловкости.

Господи, Лена, серьёзно? Это всё, что ты можешь сказать?

Артём усмехается, и его глаза блестят, как у мальчишки, который только что поймал меня на чём-то смешном. Он чуть отстраняется, но его рука всё ещё в моих волосах, пальцы слегка теребят прядь, и я чувствую, как мурашки бегут по спине.

— Это многое меняет, Мышонок.

Он отпускает мои волосы, но его взгляд не отрывается от моего лица, и я вижу, как уголки его губ дрожат, сдерживая улыбку.

— Расскажешь что было три года назад?

Я молча киваю.

— А ты, о чем думал последние два года.

— Договорились.

Глава 29

Настоящее время. 25 января. Санкт-Петербург.

Валяюсь на своём диване и пялюсь в телек, где очередной сериал про врачей доводит меня до нервного тика. Какой-то доктор с причёской, будто он только что из барбершопа, делает разрез, держа скальпель, как вилку для салата. Медсестра рядом томно вздыхает, подавая ему инструменты, будто они снимают не операцию, а рекламу духов. "Скальпель!" — орёт он, и я не выдерживаю.

— Да вы издеваетесь? — рычу, швыряя пульт в подушку. — Это что, в мединституте теперь учат резать, как картошку на даче? Хоть бы с хирургом поговорили, прежде чем снимать этот цирк!

Вырубаю телек и тру виски, пытаясь прогнать раздражение. Последние пару недель я как зомби в этой квартире. После того, как мы с Леной выложили друг другу всё — про подвал, про дядю Игоря, про её расследование, про мои кошмары, — стало легче. Будто кто-то вытащил ржавый гвоздь из груди. Но легче — не значит, что я в порядке.

Лена ушла в тот же вечер, оставив меня одного в этой чёртовой хоромине, где каждый угол пахнет её цитрусовым шампунем.

Она заходит почти каждый вечер, готовит ужин, суетится на кухне, а я сижу, как придурок, и пялюсь на неё, будто она восьмое чудо света. Её тёмные волосы, которые она вечно заправляет за ухо, её хмурый взгляд, когда она пытается порезать лук ровно, её смех, когда я подкалываю её за то, что она опять пересолила суп, — это всё как доза, от которой не могу отказаться.

Я, конечно, мог бы и сам мог приготовить, но, чёрт возьми, как я могу упустить шанс смотреть, как она орудует на моей кухне, будто это её сцена?

Но вот в чём засада: каждый раз после ужина она уходит.

Один раз я всё-таки её поймал — поцеловал, и, господи, чуть не затащил в спальню.

Её губы, её дыхание, её пальцы, вцепившиеся в мою футболку, — я был готов разнести стены. Но эта женщина, эта невыносимая женщина, оттолкнула меня с этой своей улыбкой: "Волков, держи себя в руках". И улетела, как бабочка, оставив меня с… ну, скажем, с явным напряжением в штанах.

Я начинаю думать, что со мной что-то не так.

Как, ну как можно бросить мужика в таком состоянии?

Я же вижу, что она сама хочет — её щёки горят, глаза блестят, но нет, она разворачивается и уходит, будто я какой-то школьник, а не мужик, который знает, чего хочет.

Она подрывает всё моё мужское эго одним взглядом! Я уже начинаю подозревать, что она специально меня мучает, наслаждается этим, как кошка, которая играет с мышью.

И, чёрт возьми, я готов быть этой мышью, лишь бы она не останавливалась.

Пробовал отвлечься. Даже брал книгу — какой-то триллер, который Лена оставила на журнальном столике. Прочитал три страницы и бросил. Скучно, да и мысли всё равно лезут к ней.

Пытался смотреть эти идиотские сериалы, но там всё так тупо, что я только злюсь. Даже статьи по хирургии, которые обычно затягивают, как чёрная дыра, не спасают — я читаю строчку, а перед глазами её лицо, её зелёные глаза, её голос, когда она называет меня "Волков" с этой своей насмешкой.

Сегодня Лена написала, что не придёт.

Её родители приехали в Питер, и она будет с ними. Я, конечно, понимаю, но всё равно сижу, как пришибленный, заказав доставку.

Пялюсь в телек, где идёт какой-то дебильный ситком, где все ржут над шутками, которые не смешные. Звонок в дверь выдергивает меня из этого уныния. Я встаю, потирая шею, и иду открывать, думая, что это курьер. Но на пороге — Макс.

— Здорово, братан, — ухмыляется он. Волосы торчат во все стороны, голубые глаза блестят, будто он уже где-то приложился к бутылке. — Жив-здоров?

— Пока не сдох, — бурчу, пропуская его внутрь. Только сейчас замечаю, что он держит бутылку виски.

О, это уже любопытно.

— Мне нужен совет, друг, — говорит он, не теряя времени, и топает на кухню. Хватает два бокала из шкафа, ставит их на столешницу и начинает разливать виски с таким видом, будто мы сейчас будем решать судьбу мира. — Готов слушать?

Плюхаюсь на стул за барной стойкой, глядя на него с лёгким подозрением.

Макс — тот ещё балабол, но советы он обычно раздаёт, а не просит. А тут он какой-то… дёрганый. Постукивает пальцами по бокалу, будто не знает, с чего начать.

— Ну, давай, выкладывай, — говорю, беря бокал и делая глоток. Виски жжёт горло, но это приятное тепло, которое хоть немного глушит мысли о Лене. — Что за беда? Пациент сложный или в ординаторской кофе опять спёрли?

Он хмыкает, проводит рукой по волосам, отчего они становятся ещё более лохматыми.

— Хуже, — вздыхает он. — Влюбился я, Артём. Как пацан сопливый. А эта рыжая бестия держит меня за шкирку, как котёнка, и это бесит до чёртиков. Я уже и цветы, и ужины, и комплименты — всё, что в арсенале, а она только фыркает и нос воротит, будто я ей в подмётки не гожусь.

Я чуть не поперхнулся виски. Рыжая бестия? Мозг тут же выдаёт картинку: Аня.

Я видел её, когда валялся в больнице. Рыжая, с зелёными глазами, которые смотрят так, будто она уже знает все твои слабости и готова тебя ими ткнуть. Симпатичная, но с таким характером, что, похоже, может вывести из себя даже святого.

— Погоди, — говорю, ставя бокал на стол и прищуриваясь. — Ты про Аню, что ли? Подругу Лены?

Макс кивает, и его лицо становится таким несчастным, что я чуть не ржу.

— Она самая, — стонет он, делая большой глоток. — Эта её ухмылка, этот её взгляд — я как идиот, Артём. Пытался её на каток затащить, думал, романтика, всё такое. А она мне: "Максим, я не люблю мёрзнуть, иди катайся с кем-нибудь другим". И ушла пить глинтвейн с какой-то подругой! Я уже не знаю, что делать. Она то подкалывает, то вообще делает вид, что я пустое место.

Я хмыкаю, откидываясь на спинку стула. Ситуация до боли знакомая. Я делаю ещё глоток.

— Ну, брат, раньше я бы, может, и выдал тебе какой-нибудь совет. Но сейчас я сам в такой же жопе.

Макс вскидывает голову, его глаза округляются, как будто я только что признался, что угнал танк.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Серьёзно? А Ленка-то что? Я думал у вас уже все, дело близится к свадьбе.

Я криво ухмыляюсь, крутя бокал в руке.

— Она меня добивает, Макс, — говорю я, качая головой. — Я начинаю думать, что со мной что-то не так. На стены уже лезу, а она...

Макс ржёт, чуть не разливая виски, и хлопает ладонью по столу.

— Ох, Артём, мы с тобой в одном болоте! — говорит он, отсмеявшись. — Эти бабы — они как будто сговорились! Аня тоже — то подмигнёт, то подколет, а потом делает вид, что я ей сто лет не нужен. Я уже начинаю подозревать, что она просто развлекается, глядя, как я бегаю за ней, как щенок.

— Может, они просто садистки, — ухмыляюсь, поднимая бокал. — Любят смотреть, как мы корчимся.

— Точно, — кивает Макс, чокаясь со мной. — С Новым годом — полным сил и синергии! За наших мучительниц, брат. И дай бог нам сил, с ними справится.

Мы смеемся и продолжаем травить байки. Макс рассказывает, как пытался впечатлить Аню, подарив ей билеты на какой-то модный концерт, а она сказала, что не любит толпу, и ушла смотреть сериалы с кошкой. Я рассказываю, как Лена чуть не подожгла мою кухню, пытаясь сделать пасту, и как я всё равно не мог отвести от неё взгляд, даже когда она орала на сковородку, будто та её лично оскорбила.

— Знаешь, — говорит Макс, когда виски в бутылке почти кончился, — может, мы с тобой просто лохи. Нормальный мужик бы плюнул и нашёл кого попроще. Без этих их игр.

— Может, — хмыкаю, но мы оба знаем, что это брехня. Ни он, ни я не плюнем.

— Слушай, Артём, а ведь есть идея! У меня же домик за городом. Ну, помнишь, тот, что я от деда унаследовал? Баня там, бассейн, джакузи — всё как в лучших домах. Может, рванём туда? Пригласим наших мучительниц, а? У меня через неделю отпуск, а ты и так на больничном, всё равно дома киснешь. Заберём Лену с Аней, закинем в машину, пока они не успели придумать отмазки, и устроим выезд на природу. Глядишь, в бане или в джакузи они подобреют.

Я хмыкаю, представляя Лену в джакузи. Чёрт, да я бы сам себя в бане запер, лишь бы она туда пошла. Но потом вспоминаю, как она ускользает каждый раз, как я пытаюсь её удержать, и качаю головой.

— Бери выше, брат, — говорю я, ухмыляясь. — Лена скорее меня в этом джакузи утопит, чем согласится туда лезть. А Аня твоя, судя по всему, вообще тебе каток в лицо запустит, если ты её туда потащишь.

Макс ржёт, откидываясь на спинку стула, и его смех такой заразительный, что я не могу не улыбнуться.

— Ну и пусть! — говорит он, размахивая бокалом. — Утопят — так хоть весело будет! Слушай, Тём, я серьёзно. Давай попробуем. Смотри, за городом, в тепле, с вином, с шашлыками — они же не железные. Растают, как мороженое на солнце. А если нет, то хоть напьёмся в хорошей компании, а не вот так, как два лоха, на твоей кухне.

Я прищуриваюсь, обдумывая.

— Ладно. Давай попробуем. Но если они нас там прикончат, я запишу в завещании, что это была твоя идея.

— Договорились! Я займусь Аней, ты — Леной. Уломаем их, как пить дать.– задумывается – А вообще то нет. Давай ты поговоришь со своей и пусть она берет с собой Аньку, а про меня ни слова.

— И как ты себе это представляешь?

— Нормально представляю. Серьезно брат, если сам спрошу, ответ будет один «Нет». А Ленка адекватная девчонка, тебя послушает.

Мы ещё какое-то время болтаем, строим планы, как заманить девчонок в этот загородный рай. Макс, разошедшись, начинает расписывать, как он уже видит Аню в бане, с её рыжими волосами, которые, по его словам, «будут гореть, как огонь, в этом пару». Я подкалываю его, что он скорее сам сгорит, чем она на него посмотрит, а он в ответ обещает, что если Лена опять меня отшёт, то он лично напоит меня до беспамятства, чтобы я забыл своё горе. Виски течёт рекой, и к концу бутылки мы уже не просто ржём, а орём, вспоминая, как однажды в ординаторской разлили кофе на важные документы и пытались их сушить феном, пока не спалили розетку.

— Слушай, — говорит Макс, когда смех стихает, а его глаза уже стеклянные от виски. — Мы же не совсем пропащие, а? Ну, в смысле, мы с тобой — нормальные мужики, да? Хирурги, блин, жизни спасаем, квартиры у нас, тачки, всё как надо. Чего им еще нужно?

Я хмыкаю, чувствуя, как виски делает мои мысли мутными, но смешными.

— Помимо, всего тобой сказанного, что у тебя есть грешки, что у меня. Может они боятся обжечься?

— И не поспоришь брат.

Макс хлопает меня по плечу, чуть не промахнувшись.

— Непреодолимое желание есть, написать ей. Что делать?

— Не писать – язык уже не слушается.

— Поздно – отвечает тот и я поднимаю голву, видя как он держит телефон в руках.

— Тебе кранты – бурчу и встаю, направляясь в ванную.

— Как пить дать.

Глава 30.

Настоящее время. 25 января. Санкт-Петербург.

Мы стоим в дверях квартиры Артёма, скрестив руки на груди, как две строгие училки на родительском собрании, и пялимся на этот цирк с двумя пьяными идиотами. Аня слева от меня, её рыжие волосы торчат из-под шапки, как языки пламени, а губы кривятся в той ухмылке, которая значит: "Я знала, что так будет".

Час назад, когда Ане пришло то сообщение от Макса — "Ты рыжая бестия и... единственная, кто может меня спасти. Я тут с Артёмом виски глушим, как два лузера, и строим планы, как тебя уломать. Приезжай, а?

— Я ему такое «спасение» устрою.

И вот мы здесь, в этой роскошной хоромине с видом на Неву, а перед нами — сплошной бардак.

Артём и Макс развалились на диване, который выглядит так, будто его только что переехал грузовик. Артём, чёрт его дери — с гитарой на коленях (откуда она взялась, этот дом — сплошные сюрпризы?), пытается выдать "Звезду по имени Солнце", но струны не слушаются, и выходит что-то среднее между кошачьим воем и похоронным маршем.

Макс рядом орёт в подпевку, размахивая бутылкой пива, как дирижёрской палочкой. Пиво плещется через край, оставляя мокрые пятна на ковре, и Макс хохочет так, что аж краснеет, хлопая Артёма по плечу. Тот спотыкается в аккорде, гитара взвизгивает, и они оба валятся в кучу, как два щенка, которые переигрались.

— Ну и что вы тут устроили? — наконец говорит Аня, качая головой. Её голос режет тишину, как лезвие.

Макс замирает с бутылкой на весу, моргает, будто пытается сфокусироваться на реальности. Артём медленно поднимает голову; гитара со скрипом сползает с его колен и едва не падает на пол.

— Ань… — тянет Макс, растягивая гласные. — Мы… мы страдаем.

— Страдаете? — переспрашиваю я, приподнимая бровь. — Выглядит скорее как «развлекаемся, пока мир горит».

Артём пытается сесть прямо, но теряет равновесие и снова валится на бок, цепляясь за подлокотник.

— Ну… в общем, да, — бормочет он, неловко поправляя гитару. — Страдаем. От одиночества. От бессмысленности бытия. И из‑за вас.

— Вот так новость, — усмехаюсь я, — И как это мы умудрились стать причиной вашего экзистенциального кризиса?

Аня лишь закатывает глаза, но в её взгляде уже нет прежней строгости — скорее усталое понимание.

— Хватит, Ань, бери своего, а я… В общем, всем спать, — продолжаю, делая шаг к дивану и приподнимая бровь. — Или вы собираетесь и дальше изображать из себя философов‑алкоголиков?

Макс пытается что‑то возразить, но вместо этого лишь икает и хватается за подлокотник, чтобы не свалиться.

— Мы… мы не алкоголики. Мы… поэты. В душе.

Артём кивает, словно это самое логичное объяснение на свете.

— Поэты. Только вдохновение приходит… в нестандартное время.

Аня наконец подходит к Максу, хватает его за рукав и тянет вверх.

— Вдохновение придёт завтра. А сейчас — спать. И желательно не на этом диване, который вы превратили в поле боя.

Макс сопротивляется, но скорее для вида.

— Но мы же… хотели поговорить. О важном. О жизни. О звёздах…

— О звёздах поговорим завтра, — отрезает Аня. — Когда ты будешь в состоянии связать два слова.

Я тем временем подхожу к Артёму, протягиваю ему руку.

— Давай, философ, поднимайся. Помогу добраться до постели.

Артём смотрит на мою руку, потом на меня, потом снова на руку. Наконец, с трудом опираясь, встаёт, чуть покачиваясь

Аня уже тащит Макса к двери, тот что‑то бубнит про «незаконченное дело» и «ещё один аккорд», но она не обращает внимания.

— Завтра, Макс. Всё завтра.

Мы с Артёмом медленно движемся в сторону спальни. Он то и дело спотыкается, но упорно держится на ногах.

— Знаешь, — вдруг говорит он, когда мы почти доходим до двери, — может, это и к лучшему. Что вы пришли.

— Почему?

— Потому что… — он замолкает, будто подбирая слова. — Потому что когда ты здесь, всё как‑то… осмысленнее.

Я останавливаюсь, смотрю на него. В его глазах — ни капли притворства. Только усталость и странная, почти детская искренность.

— Ладно, — говорю я, слегка толкая его в плечо. — Сначала спать. Потом будем разбираться с осмысленностью.

Он кивает, улыбается — криво, но искренне — и наконец переступает порог спальни.

***

Я сижу на краю кровати, подтянув колени к груди, и смотрю на него. Артём спит беспокойно — даже во сне он не может расслабиться полностью. Его брови хмурятся, губы сжимаются в тонкую линию, а рука, закинутая за голову, то и дело подрагивает, будто он пытается отмахнуться от невидимого противника. Комната залита мягким утренним светом, который пробивается сквозь шторы, окрашивая всё в бледно-серые тона — типичный питерский январь, где солнце кажется скорее воспоминанием, чем реальностью. Я не спала почти всю ночь. После того, как уложила его (с немалым трудом, потому что он бормотал что-то про "ещё один аккорд" и пытался обнять подушку, приняв её за гитару), я просто лежала рядом, слушая его дыхание. Оно было тяжёлым, прерывистым, как будто даже во сне он бежит от чего-то.

Я осталась. Не потому, что Аня уговорила ("Лен, они же как дети, не бросай своего хирурга одного"), и не потому, что жалела его — хотя, чёрт возьми, жалость была. Нет, я осталась, потому что вчера, когда он посмотрел на меня этими стеклянными от виски глазами и сказал, что со мной "всё осмысленнее", что-то внутри меня сдвинулось. Как будто все эти недели танцев на грани — поцелуи, которые обрываются в последний момент, ужины, за которыми следуют прощания у двери, — наконец-то привели к этому моменту. К тишине, где нет нужды притворяться сильной. Я просто сижу здесь, в его постели, в его футболке, которая пахнет им — смесью виски, одеколона и чего-то тёплого, мужского, — и думаю: а что дальше? Что, если это не игра, а правда? Что, если я готова шагнуть за эту черту, которую сама же нарисовала?

Артём вдруг дёргается — резко, как от удара. Его тело напрягается, дыхание сбивается, и он бормочет что-то неразборчивое, полное боли: "Лен... не... держись...". Кошмар. Я знаю этот взгляд — видела его в Кахраманмараше, когда вытаскивали нас из-под обломков. Его глаза под веками мечутся, кулаки сжимаются на простыне, и я инстинктивно тянусь к нему, касаясь его плеча. Лёгко, чтобы не напугать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Артём, — шепчу я, пальцы дрожат. — Это сон. Всё хорошо.

Он вздрагивает сильнее, и вдруг — резко открывает глаза. Серые, затуманенные, полные той дикой паники, которая не уходит даже после пробуждения. Он моргает, фокусируясь на мне, и на миг кажется, что он не здесь — всё ещё там, в пыли и тьме подвала. Его грудь вздымается, как после бега, и он резко садится, оглядываясь по сторонам, будто проверяя, не рухнет ли потолок.

— Ты... когда пришла? — спрашивает он, голос хриплый, удивлённый. Он протирает лицо ладонями, пытаясь стряхнуть остатки сна, и смотрит на меня так, будто я — галлюцинация, которую нужно разогнать.

— Ночью. – говорю серьезно, с наигранной злостью.

— Зачем?

Усмехаюсь.

— Так ты не помнишь?

— Мы с Максом... выпили и... Блин – он зватился за голову – Он же Аньке написал.

Я кивнула.

— Ага, просил помощи и вот мы приехали.

Он тяжело вздохнул и сел, но потом застонал и лег обратно.

— Извини. Правда, я не... господи как голова болит.

Я взяла приготовленный заранее бокал с водой и бросила туда таблетку аспирина. Протянула и он взял его дрожащей рукой. Вода с шипением растворила таблетку.

Артём сделал глоток, поморщился, но проглотил, и я увидела, как его плечи чуть расслабляются. Не много — ровно столько, чтобы не рухнуть окончательно.

— Пей до дна. И не извиняйся. Ты не первый, кто напивается и пишет глупости подруге своей... ну, подруги.

Он фыркнул — коротко, безрадостно — и откинул голову на подушку, уставившись в потолок. Его серые глаза, обычно такие острые, сейчас были мутными.

— Ты мне не подруга.

мутными.

— Даже так? – я толкнула его в плечо.

Он повернул голову, и в его взгляде вспыхнуло то самое — пламя, всегда тлевшее под слоем привычной холодности. Ни тени шутки, ни привычной защитной ухмылки, которой он обычно отгораживался от мира. Только абсолютная, пугающая искренность.

А потом — резкое движение. Он вскочил и навалился на меня, прижимая к матрасу. Его вес — тёплый, ощутимый — придавил меня к постели; руки упёрлись в матрас по обе стороны от моей головы, замыкая в клетке из мускулов и прерывистого дыхания.

Я ахнула, инстинктивно выгнувшись, но не от страха — от жара его близости, от электрического покалывания, пробежавшего по коже.

— Артём… — прошептала я, и голос дрогнул, стал хриплым. Его лицо было так близко, что я чувствовала колючую щекотку щетины в пространстве между нами. Губы — в сантиметре от моих. А глаза… глаза пылали, как тогда, на кухне, в тот самый момент, когда всё начало меняться.

— Не подруга, Лен, — произнёс он низким, почти рычащим голосом. — Ты… ты моя. С того подвала. С той аварии. С каждого чёртового «до завтра», когда ты уходила и оставляла меня здесь одного. И если ты ещё раз скажешь что‑то подобное, я докажу тебе обратное. Прямо сейчас.

Я на мгновение замерла, впитывая тяжесть его слов, тепло его тела, бешеный ритм его дыхания. А потом тихо, почти шёпотом:

— От тебя ужасно несёт перегаром.

Он усмехнулся.

Наклонился и мягко коснулся губами моего лба. Лёгкое, почти невесомое прикосновение, от которого по спине пробежала тёплая волна.

Отстранился, поднялся с кровати одним плавным движением.

— Приготовишь завтрак? — спросил он уже у двери в ванную, оборачиваясь через плечо.

— Конечно.

Глава 31

Шесть месяцев спустя... 13 июля. Санкт-Петербург.

— Ты, твою мать, меня опозорил! — кричала Лена, метаясь по комнате, как разъярённая тигрица. В этот момент мне даже становилось немного страшно: глаза горят, кулаки сжаты, каждая черта лица — воплощение ярости. — Какое ты право имеешь лезть в мою работу? Тебе своей мало?

Я встаю с дивана и подхожу к ней вплотную. Она не отступает — стоит упрямо, подбородок вздёрнут, взгляд не отводит.

— Если бы ты хоть немного головой своей думала, то не лезла бы туда, куда не следует, — говорю тихо, но твёрдо. — Тебе жить надоело?

Она резко вскидывает руку, будто хочет толкнуть меня, но замирает на полпути. Дышит тяжело, грудь вздымается, а в глазах — не только злость. Там что‑то ещё: страх, обида, отчаяние.

— Ты не имеешь права решать за меня, — шепчет она, и голос дрожит. — Не имеешь.

Делаю ещё шаг, сокращая последние сантиметры между нами.

— Имею. Потому что знаю, чем это кончается. Потому что видел. Потому что… — замолкаю, подбирая слова, но она перебивает:

— Потому что что? Потому что он твой дядя? Или потому что…

Не даю ей закончить. Хватаю за плечи, слегка встряхиваю.

— Потому что я не могу смотреть, как ты себя гробишь! — вырывается наконец. — Ты хоть понимаешь, во что ввязалась? Эти люди — не шутки. Они не играют по правилам. А ты лезешь прямо в пасть льву, даже не подумав, как оттуда выбираться.

Она молчит. Только ресницы дрожат, а пальцы сжимаются в кулаки так, что побелели костяшки.

— Я знаю, что делаю, — говорит наконец, но уже тише. — Я не ребёнок.

— Да, не ребёнок, — соглашаюсь. — Но и не бессмертная.

Тишина. Где‑то за окном гудит машина, кто‑то смеётся на улице — обычная жизнь, которая идёт своим чередом, пока мы стоим здесь, разделённые сантиметрами и горами невысказанных слов.

Лена опускает взгляд, потом медленно поднимает его снова. В глазах — уже не ярость, а что‑то другое. Уязвимое.

— Ты не можешь меня остановить, — шепчет. — Он за все ответит.

— Могу, — отвечаю, не отводя взгляда. — И остановлю. Потому что ты мне нужна. И я не потеряю тебя снова.

Она усмехается, но в этой усмешке ни капли веселья — только горькая ирония и упрямая решимость.

— И как? Запрёшь меня дома? Поставишь охрану?

— Если понадобится — да.

Снова молчание. Она смотрит на меня долго, будто пытается прочесть в моих глазах то, что я не решаюсь сказать вслух. Потом делает шаг назад, разрывая хрупкую нить контакта.

— Я туда еду. И точка.

Подхожу ближе, беру её за руку. Пальцы холодные, дрожащие. Сжимаю осторожно, но твёрдо.

— Бля, Лен, ты меня вообще слышишь? Там людей убивают на каждом шагу. Ты думаешь, эту инфу тебе просто так слили? Да всё специально подстроено, чтобы вывезти тебя в зону боевых действий и грохнуть там — лишь бы лишний раз рот не разевала. Ты хоть понимаешь это?

Она резко выдергивает руку, отступает на шаг, вскидывает подбородок. В глазах — сталь.

— Ни что со мной не случится. Я вернусь.

Смотрю на неё, чувствую, как внутри всё сжимается от тревоги. Но знаю: спорить бесполезно. Она уже приняла решение.

— Тогда я с тобой, — говорю твёрдо.

Она смеется.

— Ну вот мы и плавно пришли к тому, что тебе было нужно. Снова война, риск, опасность.

— Не перекидывай всю вину на меня, это ты собралась меня бросить.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 32

Настоящее время. 1 февраля. За городом, под Петербургом.

Артём держит меня за руку, наши пальцы переплетаются. Машина мягко скользит по снежной дороге, фары выхватывают сугробы, и тишина внутри — не тяжёлая, а такая, что можно услышать своё дыхание.

Я смотрю в окно, на сосны, которые проносятся мимо, как тени, и думаю: зачем я согласилась?

Несколько дней назад он предложил эту поездку

— Лен, давай отдохнём. От города, от всего. Разберёмся.

И я прекрасно понимаю, о чём он. Сегодня у нас будет секс. Боюсь? До чёртиков.

Сразу после того, как Артём сказал про домик, я позвонила психологу. "Идея хорошая, Елена, — сказала она, её голос ровный, как всегда. — Отдых, близость — это шаг. Но если не готова к интиму, значит, не время. Не дави на себя".

Господи, иногда я чувствую себя девственницей, которая боится первого раза. Сексолог — да, к нему я тоже хожу, — предложил проще: "Сначала полюби себя". Красиво сказала. Это про мастурбацию, если кто не понял.

Ну и конечно, я попробовала. Если то, что я делала, можно назвать самоублажением. Раньше никогда этим не занималась — ну а смысл? Только рука устаёт, и ничего.

А тут — лежу в постели, рука на промежности, а в голове... каша.

В итоге все бросила, так и не начав.

А теперь — еду с ним, пальцы в пальцах, и думаю: сегодня. Или нет?

— Лен? — зовет Артём, его большой палец гладит мою тыльную сторону ладони. — Если хочешь повернуть назад...

— Нет, — перебиваю, сжимая его руку. — Все в порядке. Просто недавно мне поручили кое что, и вот я думаю браться или нет.

Он молчит секунду, потом кивает.

— Мы едем на природу, что бы не думать о работе.

Я улыбаюсь.

— Но мы же еще не приехали.

Домик мелькает в фарах — свет в окнах, дым. Мы выходим, мороз кусает.

— Блин, холодина! — Аня визжит, хватаясь за Макса. — Спаси меня, мой герой!

— С удовольствием, — он подхватывает её, и они хохочут, вваливаясь в дверь.

Внутри нас встречает какой то мужчина лет лет пятидесяти. Он улыбается и о чем то говорит с Максом в стороне, пока мы раздеваемся и раскрадываем продукты в холодильник. А после мужчина уходит, оставляя нас одних.

— Баня через пятнадцать минут! — кричит Макс — Кто первый?

— Мы с Ленкой, — Аня хватает меня за руку — Девчачий заговор.

Я сижу в предбаннике, тереблю край полотенца. Аня уже вовсю щебечет, распахивает дверь в парную — оттуда валит густой пар, пахнет берёзовым веником и чем‑то сладковатым, вроде мяты.

— Ну что, заходим? — она хватает меня за руку, тянет вперёд.

Тепло обнимает сразу, как только переступаем порог. Кожа мгновенно становится горячей, капли пота выступают на лбу. Аня скидывает полотенце как всегда такая решительная. Я медлю, оглядываюсь: деревянные лавки, тусклый свет, зеркало в лёгкой дымке.

— Расслабься. Тут только мы.

Усаживаемся на верхнюю полку. Жар постепенно проникает вглубь, расслабляет мышцы, но внутри всё равно какое‑то напряжение. Аня поворачивается ко мне, глаза горят.

— Ну что, сегодня ты станешь счастливее?

Я хмурюсь:

— О чём ты?

Она смеется.

— Я про секс Лен, про секс.

Щеки вспыхивают.

— Господи, перестань.

— Да брось ты, что такого? — она ухмыляется. — Мы все прекрасно понимаем, зачем вы сюда приехали.

Я отворачиваюсь, смотрю на пар, клубящийся у потолка.

— Ты тоже здесь ради секса с Максом? — вырывается у меня.

Аня резко отстраняется, будто я её ударила.

— Ну уж нет. Он конечно, классный, веселый, но не надежный.

Наступает пауза. Слышно только, как тихо шипит печь и капли воды падают на горячие камни.

— Тогда зачем? — я поворачиваюсь к ней, пытаюсь поймать взгляд. – Видно же парень без ума от тебя, зачем мурыжить?

Она вздыхает, проводит рукой по влажным волосам.

— Затем, что это… весело. Интересно. Не надо всё сводить к постели. Можно просто наслаждаться моментом, понимаешь?

Я киваю, но внутри всё ещё неспокойно. Жар бани начинает давить, и я спускаюсь на полку пониже. Аня остаётся наверху, подтягивает колени к груди.

— Ты просто не думай об этом, — говорит она вдруг. — Доверься ему, уверена он сделает все как надо.

Я молчу, потому что ответить нечего. Она права.

— Слушай, — Аня наклоняется вперёд. — Не надо думать. Просто чувствуй.

Через полчаса мы с Анькой вываливаемся из бани — обе красные, взъерошенные, заливаемся хохотом. На мне длинный белый халат, голова замотана полотенцем, капли воды стекают по шее. Собираюсь прошмыгнуть в спальню — переодеться и спуститься к ужину. Но у Артёма, видимо, совсем другие планы.

Я даже не сразу понимаю, что происходит. Вот мы смеёмся с Анькой над её очередной шуткой, а в следующую секунду уже прижата спиной к стене. Дыхание перехватывает.

— Вообще‑то

я

хотел пойти с тобой в баню, — шепчет он, почти касаясь губами моих губ. — А ты убежала.

Сердце колотится где‑то в горле. Сглатываю, пытаюсь собраться с мыслями.

— Это даже к лучшему, — выдыхаю. — Не уверена, что у меня получилось бы с тобой помыться.

Он улыбается — медленно, с хитринкой. Его ладонь скользит по стене рядом с моей головой, пальцы едва касаются волос, выбившихся из полотенца.

— А мне кажется, получилось бы отлично, — голос низкий, обволакивающий. — Ты всегда такая серьёзная, когда дело доходит до… экспериментов.

Я пытаюсь отвести взгляд, но он мягко берёт меня за подбородок, заставляет смотреть в глаза.

— Знаешь, что самое смешное? — шепчу, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Я ведь правда боюсь.

— Чего? — его дыхание щекочет кожу.

— Что ты окажешься прав. Что это будет… слишком хорошо.

Он тихо смеётся, наклоняется ближе.

— А что в этом плохого?

Молчу.Ответа нет. Потому что его пальцы уже скользят по моей щеке, а в голове — ни одной связной мысли. Только жар, оставшийся от бани, и этот невыносимо медленный, мучительный момент, когда всё вокруг перестаёт существовать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Где‑то вдалеке слышится голос Аньки — она зовёт меня, но я не могу пошевелиться. Артём медленно проводит большим пальцем по моей нижней губе.

— Так что, — его голос звучит почти нежно, — дашь мне шанс доказать, что я не ошибаюсь?

Я закрываю глаза. И киваю.

***

Мы снова сливаемся в поцелуе — жадном, нетерпеливом, таком, от которого колени подкашиваются. Я цепляюсь за его плечи, чувствуя, как внутри всё плавится, как каждая клеточка тела отзывается на его прикосновения.

Вот‑вот я узнаю — подействовала операция или нет. Мысль проносится искрой, но тут же гаснет: его руки скользят по моей спине, прижимают крепче, и думать становится невозможно.

Я прерываю поцелуй, задыхаясь. Вся горю, кожа пылает, сердце колотится где‑то в висках.

— Ты в баню не пойдёшь? — выдыхаю, пытаясь собраться с мыслями.

Он усмехается, проводит тыльной стороной ладони по моей щеке.

— Я принял душ, Лен, если ты об этом.

Его взгляд скользит по моему халату, задерживается на мокрых прядях, выбившихся из полотенца. Я невольно ёжусь — не от холода, а от этого взгляда, от того, как он меня

видит

.

— Тогда… зачем ты… — я запинаюсь, потому что он снова наклоняется, касается губами мочки уха.

— Затем, что не мог ждать, — шепчет, и его дыхание обжигает. — Ты вышла из бани — вся розовая, смеющаяся, с этими каплями на шее… Я чуть с ума не сошёл.

Я закрываю глаза, чувствуя, как волна жара прокатывается по телу.

— Ты подумала? — спрашивает тихо.

Я киваю, не в силах произнести ни слова. Потому что да — я уверена. Потому что сейчас, в этом полумраке комнаты, где пахнет паром и его одеколоном, нет ничего важнее, чем его руки, его губы, его шёпот:

— Наконец‑то…

Он подхватывает меня под ягодицы и прижимает к себе. Рассмеявшись я обнимаю его за шею, скрещиваю ноги на пояснице.

Артем держит как то совсем легко, будто я совсем ни чего не вешу и направляется на верх.

— Эй, а шашлык? – кричит Макс, но мы его не слушаем. Поднимаемся и заходим в комнату.

Я смотрю в его глаза и просто таю. Сердце колотится все быстрее, я запускаю руку ему в волосы, ощущая буквально физическое наслаждение.

Артем спускает меня ниже, перехватывает по удобнее и целует в губы.

Медленно отстраняется, но не отпускает — его руки по‑прежнему крепко держат, а взгляд словно ищет что‑то в моих глазах. В комнате тихо, лишь далёкие голоса с террасы долетают сквозь приоткрытое окно, напоминая, что внизу нас ждут друзья.

— Ты не представляешь, как же долго я этого ждал. — шепчет он, и его дыхание щекочет мне губы.

Я не отвечаю. Вместо этого прижимаюсь ближе, провожу пальцами по его щеке, чувствуя лёгкую щетину. Моё сердце по‑прежнему колотится, но теперь к волнению примешивается что‑то ещё — тёплое, всепоглощающее чувство, от которого кружится голова.

Касание его губ, горячего языка. Закрываю глаза, позволяя уложить меня на кровать и накрыть собой. Ни когда бы не подумала что может быть так приятно чувствовать вес мужчины на себе. Жадно вдыхаю его запах, пока он целует меня, трогает.

— Если сейчас оттолкнешь меня и попросишь уйти, я сойду с ума.

— Не оттолкну.

Он рывком стягивает с себя футболку, его взгляд скользит по моему лицу, задерживается на губах, а потом опускается ниже. Его пальцы невесомо касаются края халата, будто спрашивают без слов. Я едва заметно киваю, и он делает глубокий вдох, словно набирается решимости.

Плавным движением он распахивает халат, обнажая плечи. Ткань скользит по коже, оставляя за собой след едва уловимого холода, который тут же сменяется теплом его ладоней. Его руки осторожно ложатся на мои плечи, медленно спуская халат вниз по рукам. Он не торопится — каждое движение выверено, почти ритуально.

Халат падает с тихим шорохом, оставаясь где‑то у моих локтей, но мне уже нет до него дела. Всё внимание приковано к его взгляду, который скользит по моей коже, словно осязает каждый сантиметр. Я чувствую, как краснею под этим изучающим, восхищённым взглядом, но не отвожу глаз.

Его пальцы вновь касаются моей кожи — на этот раз у ключицы, осторожно очерчивая линию. От этого прикосновения по телу пробегает дрожь, и я невольно выдыхаю. Он улыбается краешком губ, будто отмечая про себя мою реакцию.

— Ты прекрасна, — шепчет, наклоняясь ближе.

Его губы касаются моей шеи, оставляя дорожку невесомых поцелуев, пока руки окончательно освобождают меня от халата.

Язык Артёма медленно скользит по коже, оставляя влажный след, от которого по всему телу рассыпаются мурашки. Когда он достигает яремной впадины, я невольно задерживаю дыхание — прикосновение настолько острое, что кажется почти невыносимым.

Он опускается ниже, к груди, и его пальцы уверенно находят сосок. Лёгкое, почти невесомое прикосновение — а затем чуть более сильное сжатие. Я выгибаюсь, словно от очередного разряда тока, и из горла вырывается непроизвольный стон.

Артём улыбается, не отрываясь от своего занятия. Его губы следуют за пальцами, чередуя нежные поцелуи с едва заметными укусами. Каждое новое прикосновение выбивает из меня очередной вздох, заставляет сжимать пальцами покрывало под собой.

Его рука скользит ниже, очерчивая линию талии, а затем снова поднимается, на этот раз — к другому соску. Он повторяет движение, и я вновь выгибаюсь навстречу, теряя последние остатки самоконтроля.

— Приятно?

— Очень.

Его влажный язык очерчивает соски, поцелуи становятся требовательнее, дыхание частым. Его рука медленно скользит ниже, очерчивая линию бедра. Я задерживаю дыхание, чувствуя, как нарастает напряжение в каждой клеточке тела. Он замирает на миг — и вдруг его пальцы нежно касаются моей промежности.

Мокро, там очень мокро.

Улыбается.

Медленно опускается ниже, его губы скользят по моему животу, оставляя горячие следы.

Он замирает, смотрит на меня — в глазах огонь желания. А потом его губы касаются

там

, и я невольно сжимаюсь от острого прилива ощущений.

Его язык движется осторожно, исследуя, пробуя на вкус. Я вскрикиваю — прикосновения, одновременно нежные и требовательные. Он повторяет движение, теперь увереннее, и я выгибаюсь, впиваясь пальцами в простыни.

— Артём… — голос дрожит.

Он не отвечает — просто продолжает, чередуя лёгкие касания с более настойчивыми движениями. Его руки мягко удерживают мои бёдра, не позволяя отстраниться — да я и не хочу. Всё тело горит, пульсирует, жаждет большего.

Дыхание становится рваным, мысли рассыпаются. Есть только его губы, его язык, эти невероятные ощущения, от которых кружится голова.

Волна накрывает внезапно — сперва лёгкая дрожь пробегает по телу, затем всё сжимается в тугой узел где‑то внизу живота.

Тело выгибается дугой, дыхание сбивается в прерывистые всхлипы. Внутри всё сжимается, а потом — взрыв. Волны наслаждения накатывают одна за другой, заставляя дрожать, задыхаться, терять связь с реальностью.

Я закрываю глаза, позволяя себе утонуть в этом чувстве. Всё тело пульсирует, каждая клеточка горит, а внутри — невесомость, лёгкость, будто я вот‑вот растворюсь в воздухе.

Приоткрываю глаза — Артём смотрит на меня, в его взгляде смесь нежности и восхищения.

— Ого – наконец говорю я и Артем смеется, поднимаясь.

— Лучший комплимент в моей жизни.

Глава 33

Настоящее время. 1 февраля. За городом, под Петербургом.

Я лежу на ней, кожа к коже, пот к поту, и чувствую, как её сердце колотится под моим. Ещё минуту назад я боялся дышать слишком глубоко, боялся, что одно лишнее движение сломает этот хрупкий мост, который мы строили месяцами. Но сейчас всё ясно. Её глаза, полуоткрытые, влажные, не от страха, а от переполняющего её чувства. Её руки, обхватившие мою спину, не отталкивают, тянут ближе. Её бёдра, раздвинуты, принимающие меня без остатка.

Она стонет, шепчет моё имя, и этот звук окончательно выбивает из меня последние тормоза.

Я вхожу глубже, медленно, но уверенно, чувствуя, как она сжимается вокруг меня, как её тело отвечает на каждое моё движение. Её дыхание сбивается, губы приоткрываются, и я не выдерживаю, наклоняюсь, целую её жадно, как будто это последний раз. Язык врывается в её рот, и она отвечает с той же яростью, ногти впиваются в мою спину, оставляя жгучие следы.

Я отстраняюсь на секунду, чтобы взглянуть на неё. Лицо раскраснелось, волосы растрепались по подушке, грудь поднимается в такт тяжёлому дыханию. Она прекрасна. Не как картинка из журнала, а как женщина, которая наконец-то позволила себе быть.

К черту.

Мои движения становятся резче, глубже. Я чувствую, как её тело подаётся навстречу, как она выгибается, подстраиваясь под мой ритм. Руки скользят по её бёдрам, поднимают их выше, и она вскрикивает, громче, чем раньше. Звук отдаётся в груди, как удар молота. Я ускоряюсь, не могу остановиться, не хочу. Её стоны становятся выше, прерывистыми, и я знаю, она близко.

Наклоняюсь к её уху, голос хриплый, почти рычащий:

— Давай малыш, кончи еще раз для меня

Она замирает на миг, а потом всё ее тело содрогается. Я чувствую, как она сжимается вокруг меня, как волна оргазма накрывает её, и это запускает что-то внутри меня. Я врываюсь в неё ещё пару раз, глубоко, до упора, и взрываюсь сам. Горячая волна прокатывается по позвоночнику, мышцы сводит судорогой, и я рычу ей в шею, прижимаясь всем телом.

Кайф, сука какой же кайф.

Я не двигаюсь, не хочу выходить. Её руки всё ещё обнимают меня, пальцы гладят спину.

Поднимаю голову, смотрю на неё. Она улыбается, не открывая глаз.

— Всегда так будет?

Я смеюсь, тихо, в её шею. Целую кожу, солёную от пота.

— Еще лучше, просто ты меня долго мариновала.

Она открывает глаза, зелёные, ясные, и в них нет больше страха. Только тепло. Только мы.

Я медленно выхожу из неё, ложусь рядом, притягиваю к себе. Она кладёт голову мне на грудь, пальцы рисуют круги на коже.

— Я хочу есть.

Целую ее в макушку.

— Ну тогда пошли?

***

Не могу на неё насмотреться. Такая красивая. Такая моя. Лена сидела рядом с подругой, жевала шашлык и смеялась. Не получается отвести от неё глаз, не хочу.

Она откидывает голову назад, когда Аня что-то шепчет ей на ухо, и смех вырывается звонкий, настоящий, без всяких фильтров. Волосы рассыпаются по плечам, в свете фонарей на террасе они отливают тёмным золотом. На ней мой свитер, слишком большой, рукава закатаны до локтей, и она то и дело тянет воротник к носу, вдыхая мой запах. И каждый раз, когда делает это, у меня внутри всё переворачивается.

Макс поднимает бутылку пива, громко объявляет тост за «наконец-то случившееся чудо», и все ржут. Аня тычет его локтем в бок, но сама хохочет до слёз. Лена поворачивается ко мне, глаза блестят, щёки розовые от мороза и вина, и тихо, чтобы только я слышал:

— Волков, ты опять пялишься.

— Не могу иначе, — отвечаю, не отводя взгляда. — Привыкай.

Она фыркает, но тут же кусает губу, чтобы скрыть улыбку, и отворачивается к Ане. Я вижу, как её пальцы под столом находят мою ладонь, переплетаются. Тёплые. Чуть дрожат. Мои.

— Эй, влюблённые, — кричит Макс, — Давайте за нас! За то, что мы, суки, выжили!

Мы чокаемся. Пластиковые стаканы стукаются с треском. Лена поднимает свой, смотрит на меня поверх края, и в этом взгляде всё: подвал, авария, швы, ночи, когда она уходила, ночи, когда я не спал. И то, что теперь всё это позади.

— За то, что больше не «до завтра», — тихо говорит она.

Я киваю. Глоток пива горчит, но внутри сладко.

Аня встаёт, тянет Лену за руку:

— Пошли, подруга, пока эти двое не начали снова ныть про свои страдания. У меня есть идея.

Они отходят, оставляя нас с Максом. Он хлопает меня по плечу, ухмыляется до ушей:

— Ну что, брат, все работает как часы?

— Работает, — отвечаю, не отрывая глаз от её спины. Она оборачивается через плечо, ловит мой взгляд и подмигивает. Один раз. Быстро. Но этого хватает, чтобы я снова забыл, как дышать.

— Ты пропал, Тём, — хохочет Макс.

— Давно, — соглашаюсь. — И, чёрт возьми, как же это охрененно.

— Когда свадьба?

Я резко перевожу на него взгляд.

— Что? Уверен, она не откажется. Вы, считай, два года любите друг друга.

— Из этих двух только сейчас по‑настоящему вместе.

— Да пофиг. Если бы Анька… — он оборачивается. — Если бы Анька отвечала мне такой же взаимностью, я тут же сделал бы ей предложение.

Я смеюсь:

— Гонишь.

— Да ни в жизнь, брат. Серьёзен как никогда. Только вот я для неё — враг номер один.

— Для врага ты слишком уж часто попадаешься ей на глаза. Она на тебя и так немало смотрит.

И тут я не соврал. Аня действительно несколько раз засматривалась на Макса, пока тот в очередной раз расписывал, какой он гений, — на этот раз из‑за какой‑то операции. Понимаю: всё это он говорит лишь затем, чтобы впечатлить её. По‑моему, она уже давно впечатлена. Только вот он — тормоз.

— Ань – кричу и девушка оборачивается – Замуж за Макса пойдешь?

Макс буквально застывает на месте, будто его парализовало.

— Ты… ты чего?! — наконец выдавливает Макс, резко поворачиваясь ко мне. Его лицо заливается краской.

Я лишь ухмыляюсь, разводя руками.

— Так что Ань? Да, нет?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— А он сам что, язык проглотил? – кричит в ответ, бросая на Макса лукавый взгляд.

Лена рядом заливается звонким смехом, прикрывая рот ладонью.

— Ни чего и не проглотил – вдруг вскакивает друг, опрокидывая свой стул – Пойдешь или нет? Больше спрашивать не буду.

— А пойду. Зарплата то у тебя нормальная? Комплексов не будет из-за того что я зарабатываю больше?

Макс на секунду замирает, будто переваривает услышанное, а потом выдаёт на одном дыхании:

— Зарплата? Да ты что, Ань, я же будущий миллионер! У меня план на пять лет — к пятидесяти стану владельцем сети клиник. А если не стану — буду твоим личным водителем. Или поваром. Или… ну, в общем, кем скажешь!

Он делает шаг вперёд, но спотыкается о ножку опрокинутого стула. Еле удерживает равновесие, хватаясь за край стола, и мы взрываемся хохотом. Аня прикрывает рот рукой, но глаза её сияют.

— Ну что, убедил? — пыхтит Макс, — Или ещё аргументы нужны? Могу станцевать. Или спеть. Хотя петь я не умею, но ради тебя попробую.

Аня качает головой, улыбаясь:

— Ладно, убедил. Но только из‑за того, что ты такой… нелепый.

Макс расплывается в широкой улыбке, делает ещё один шаг — и вдруг резко подхватывает Аню на руки. Она вскрикивает от неожиданности, а он, запрокинув её назад в эффектном киношном жесте, целует.

Лена улыбаясь возвращается и садится ко мне на колени. Делает это так просто, как будто делала это всегда. Обнимает за шею, прижимается щекой к моей щеке.

— Холодно, — шепчет.

— Сейчас согрею.

Она тихо смеётся мне в шею. Её дыхание тёплое, пахнет вином и дымом от мангала. Я обнимаю её крепче, прячу лицо в её волосах.

— Я люблю тебя.

Она отстраняется.

— И я тебя.

Глава 34

3 июля. *** зона боевых действий.

Я стою в полуподвале заброшенного пятиэтажного дома, где-то на «серой» линии, которую местные называют «нулевой». Воздух густой от пыли, пороха и сырости. Стены в трещинах, сквозь дыры в потолке свистит ветер, а где-то совсем рядом, километрах в трёх, глухо ухает «Град». Каждый удар отдаётся в грудной клетке, как будто кто-то бьёт по мне лично.

На мне бронежилет, который Артём буквально впихнул мне. («Если не наденешь — сам приду и привяжу»). Каска тяжёлая, ремешок врезается в подбородок. В кармане — диктофон, в рюкзаке — спутниковый телефон, который он же заставил взять. «Если пропадёшь больше чем на два часа — я найду тебя и убью», — сказал он тогда, и в его голосе не было ни капли шутки.

Я здесь уже четвёртые сутки. Официально — «командировка в зону СВО», по аккредитации «Городского вестника». Неофициально — встреча с человеком, который знает всё про дядю Артёма, генерал-майора Волкова. Того самого, который, по слухам, крышует схемы с гуманитаркой, оружием и «откатами» на миллиарды.

Информатор опаздывает на сорок минут. Я уже начинаю нервничать, когда в проёме двери появляется тень. Высокий, худой, в чёрной балаклаве, только глаза видны — серые, усталые. В руках — старый «Калаш» на ремне. Он делает шаг внутрь, оглядывается, потом тихо закрывает за собой дверь, подпирает её куском арматуры.

— Морозова? — голос хриплый, будто он неделю не пил.

— Да. Ты — «Крот»?

Он кивает, подходит ближе, но не садится. Остаётся у стены, держа оружие наготове.

— Говори быстро. У меня двадцать минут, потом меня сменят. Если поймают — мне конец.

Я достаю диктофон, кладу на ящик между нами. Он не возражает.

— Всё, что ты обещал. Про Волкова. Про схемы. Я готова платить.

Он криво усмехается, глаза блестят в полумраке.

— Деньги мне не нужны. Мне нужно, чтобы эта мразь сгорела. Он мой командир был. В 2014-м. Я ему жизнь спас, а он… Ладно, не важно.

Он делает шаг вперёд, опускает голос до шёпота.

— Слушай внимательно. Генерал-майор Волков Алексей Петрович, позывной «Волк-старший». С 2022 года — куратор всей логистики по «гуманитарке» в зоне боевых действий. Официально — герой, медали, интервью. На деле — крыша для трёх крупнейших схем.

Первая: «медицинский спирт». Через подконтрольные ему склады проходит до 40 тонн в месяц. Официально — для госпиталей. На деле — 80 % уходит налево. Перепродажа в Европу. Прибыль — около двух миллионов евро в месяц. Деньги оседают на счетах в Дубае. У меня есть номера счетов.

Вторая: «трофейное оружие». Всё, что захватывается на поле боя, должно идти на склады Минобороны. Волков забирает до 30 %. Продаёт обратно «добровольцам», ЧВК, даже на чёрный рынок в Африку. Через подставные фирмы в Сербии. За прошлый год — 18 миллионов долларов чистыми.

Третья… — он делает паузу, смотрит мне прямо в глаза. — Самая грязная. «Живой товар». Раненые, которых можно «списать». Кому-то органы, кому-то — донорская кровь на чёрный рынок. Кому-то просто «исчезнуть», чтобы не платить компенсации семьям. За 2023-й — 127 человек. Я сам видел списки.

У меня внутри всё холодеет. Я знала, что будет плохо. Но не настолько.

— Доказательства? — голос мой дрожит, но я держусь.

Он достаёт из внутреннего кармана флешку, кладёт рядом с диктофоном.

— Здесь всё. Документы, фото, переписка в Telegram, голосовые. Даже видео с одного из складов. Если опубликуешь — меня найдут через сутки. Поэтому я исчезаю сразу после этой встречи.

Я беру флешку. Пальцы не слушаются.

— Почему именно я?

Он смотрит в сторону, будто вспоминает.

— Потому что ты... Артём Волков — твой парень, да? Я служил с ним. Он мне жизнь спас. Дважды. А теперь его дядя… уничтожает всё, во что мы верили. Я не могу молчать.

Где-то совсем рядом раздаётся глухой хлопок — миномёт. Пыль сыпется с потолка. Он вздрагивает, хватает автомат.

— Время. Уходи. Через чёрный ход, направо, до «буханки» с номером 714. Водитель знает. Передашь Артёму… скажи, что я не предатель. Просто… устал.

Он уже у двери, когда я кричу ему вслед:

— Как тебя зовут? Настоящее имя!

Он оборачивается. Глаза грустные.

— Не важно. Меня уже нет.

Дверь скрипит, и он исчезает в темноте. Я стою ещё секунду, прижимая флешку к груди. Сердце колотится так, что кажется — сейчас выскочит.

Дверь, которую «Крот» только что подпер арматурой, с треском вылетает внутрь. Арматура отлетает, как спичка. И первое что я делаю, даже не успев подумать, это быстро засовываю флешку в рот. В проём вваливаются трое. Чёрные балаклавы, автоматы на изготовку. Не наши. И не те, кого я ждала.

Первый что то рявкает, голос глушит эхо подвала. Турецкий? Курдский? Я не успеваю разобрать. Только вижу, как стволы поднимаются в мою сторону.

Второй делает шаг вперёд, тычет пальцем в диктофон на ящике. Снова что то орет. Не понимаю, ни слова не понимаю.

Не дышу.

Первый делает ещё шаг. Автомат упирается мне в грудь, бронежилет трещит. Я медленно поднимаю руки — ладони открытые, будто сдаюсь. Глаза опускаю, чтобы не выдать панику.

Прижимаю флешку к нёбу. Солёный вкус пластика смешивается с кровью из прокушенной щеки. Глотаю. Раз. Ещё раз. Горло сжимается, но проглатываю целиком. Она царапает пищевод, но уходит вниз.

— Я журналист, — шепчу по-русски, потом по-английски: — Press. Press!

Слова тонут в их крике. Один хватает меня за волосы, рвёт голову назад. Второй тычет автоматом в живот так, что воздух вышибает. Третий хватает диктофон, разбивает о стену. Пластик разлетается, красный огонёк гаснет.

Я открываю рот, чтобы ещё что-то сказать, хоть слово, хоть «пожалуйста», но в этот момент приклад бьёт меня по виску.

Мир взрывается белым.

…тёмно.

…холодно.

…меня волокут. Руки под мышки, ноги скребут по бетону. Голова болтается, кровь течёт в глаз. Я пытаюсь открыть рот, но язык прилип к нёбу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

…свет.

…асфальт. Грязь.

…я падаю лицом вниз.

…и вижу его.

«Крот» лежит в двух метрах. Балаклава сбита, лицо серое. Горло — одна сплошная красная улыбка. Глаза открыты, смотрят прямо на меня.

Кто-то пинает меня в бок. Я переворачиваюсь на спину. Небо серое, низкое. Над головой — три тени. Один приставляет ствол к моему лбу.

…тёмно.

Глава 35

3 июля. Зона боевых действий.

Я стою в этом проклятом подвале, и мир вокруг меня рушится. Руки дрожат, кулаки сжаты так, что ногти впиваются в ладони, оставляя кровавые следы. Я рву и мечу, как зверь в клетке, потому что её нет. Только кровь. Много крови. На стенах, на полу, на том долбаном ящике, где валяются осколки диктофона. Кровь, которая может быть её. От одной мысли об этом меня тошнит, и я еле сдерживаюсь, чтобы не блевануть прямо здесь, в этой помойке.

Как это случилось? Я был недалеко. Всего в километре, мать его. Сидел в "буханке" с Максом и ещё одним парнем из нашей старой команды. Мы ждали. Следили за сигналом GPS-трекера, который я сунул ей в карман перед отъездом. Она полезла в пасть к волку, и я не смог её остановить. Только подстраховать.

Сигнал был стабильным. Она вошла в здание, как и планировала. Я видел точку на экране — мигает, всё ок. Мы ждали в укрытии, потому что ближе было опасно. Снайперы, мины, патрули — чёртова нулевая линия, где каждый метр может стать последним.

Сука, надо было ближе. Надо было рискнуть, подползти, встать у чёрного хода. Но нет, я послушал. Подождал.

И вот сигнал моргнул. Раз. Два. И пропал. Как будто выключили. Я замер, уставившись в экран.

— Что за херня? — прошептал Макс.

А я уже рвал дверь машины. Мы рванули бегом. Через кусты, через грязь, под свист далёких снарядов. Сердце колотилось, как молот, лёгкие горели, но я бежал, не чувствуя ничего, кроме паники.

Мы влетели в здание через пять минут. Дверь выломана, внутри — хаос. Я вбежал первым, автомат наготове, глаза шарят по углам. Подвал пуст. Только следы борьбы: перевернутый ящик, разбитый диктофон. И кровь. Лужи крови на полу, брызги на стенах. Свежая, ещё не засохла. Я упал на колени, тронул пальцами — липкая, тёплая.

— Никого, — сказал Макс, голос дрожит. — Ни тел, ни... ничего".

Я заорал. Не знаю, что именно — просто рев, как раненый зверь. Ударил кулаком в стену, костяшки разодрал в кровь, но боли не почувствовал. Только ярость. Только страх, который жрёт изнутри.

Где она? Кто её забрал? Мои мысли неслись вихрем. Дядя? Его люди? Или эти ублюдки с другой стороны?

Я схватил Макса за ворот.

— Звони всем! Поднимай связи! Найди её!

Он кивнул, белый как мел, и полез за телефоном. Саша стоял у выхода, караулил:

— Тём, надо валить.

***

Я вернулся в Питер через две недели. Две недели ада, где каждый день был как пытка: поиски, звонки, связи, которые вели в никуда. Макс и Саша держались рядом, но я чувствовал, как схожу с ума. Не ел, не спал, только рыскал по той проклятой зоне, как волк, потерявший след. А теперь — Питер. Холодный, дождливый, как всегда. Я мчался к дяде, не думая ни о чём, кроме одного: он знает. Он должен знать, где она. Если не он её забрал, то его люди. Или он покрывает тех, кто это сделал.

Поднимаюсь по лестнице в его офис — здание Минобороны, пропуск, охрана, всё как в тумане. В коридоре перед его дверью сидят люди: мужчина, женщина и подросток. Они рыдают. Мужчина — седой, сгорбленный, женщина — в платке, лицо опухшее от слёз, девчонка лет тринадцати прижимается к ней, всхлипывая. Я замер на секунду. Кто они? Почему здесь? Но времени нет. Я рву дверь, почти пинаю её ногой, вваливаюсь внутрь и сразу бросаюсь на дядю.

— Где она? — рычу я, хватая его за ворот рубашки. Он сидит за столом, в форме, с какими-то бумагами, и даже не дёргается. Только смотрит на меня спокойно, как на ребёнка.

Он молчит.

— Сука, где она? Я клянусь, я тебя убью! — ору я, прижимая его к спинке кресла. В глазах красная пелена, руки трясутся.

— Артём, тише, успокойся, — цедит он сквозь зубы, не сопротивляясь, но в голосе сталь.

— Где. Она.

Дядя отталкивает меня — резко, но не грубо, — встаёт, смотрит на дверь, а после спокойно идёт и закрывает её. Щелчок замка отдаётся в голове, как выстрел.

— Я не знаю, где она.

— Не ври, сука, не ври!

— Полегче на поворотах, сынок.

— Если ты её хоть пальцем тронешь, я клянусь...

Дядя тяжело вздыхает, подходит ближе, но не агрессивно. В его глазах что-то мелькает — жалость? Сожаление? Это бесит ещё больше.

— Артём, в коридоре сидят её мать, отец и сестра. Им... им и так тяжело.

Я оборачиваюсь на закрытую дверь, как будто могу увидеть сквозь неё. Те люди... Её семья? Мама, папа, Катя? Сердце сжимается. Они здесь. Рыдают. Почему?

— Они знают?

Дядя подходит к своему столу, открывает ноутбук. Пальцы стучат по клавишам, медленно, как будто он тянет время.

— Ты сегодня вернулся?

— Да, — прорычал я, подходя ближе, готовый снова схватить его.

— Артём, послушай. Я сейчас тебе кое-что покажу, но поверь мне, я ей ничего не делал. То, что ты увидишь, я к этому не имею никакого отношения. — Он говорит обрывисто, будто подбирает слова, взгляд избегает моего.

— Что там?

Дядя поворачивает ноутбук ко мне. Экран загорается новостным сайтом. Заголовок бьёт в глаза: "Убита российская журналистка Елена Морозова в зоне специальной военной операции. Она была отправлена редакцией 'Городского вестника' для подготовки репортажа о гуманитарной помощи и работе волонтёров на передовой". Дальше текст: детали, дата — три дня назад. И фото. Чёртово фото.

Лицо и кровь заблюрены, но... Одежда. Та же куртка, в которой она уехала, с потрёпанным карманом, где я прятал трекер. И подвеска. Та, что я сделал на заказ специально для неё. Серебряное сердце, разбитое на обломки, но склеенное золотыми прожилками — символ нашей любви, собранной из руин того землетрясения в Кахраманмараше. "Под обломками мы нашли друг друга", — сказал я, когда дарил её. Она всегда носила её под одеждой, близко к сердцу. На фото она видна — выбилась из-под воротника, блестит в вспышке камеры. Я узнал бы её из тысячи.

Мир остановился. В груди — пустота, как будто кто-то вырвал сердце. Я не дышу. Не моргаю. Только смотрю на экран, и всё внутри разрывается. Это не она. Не может быть. Но подвеска... Одежда... Кровь. Заблюренная, но слишком много. Слишком реальная.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Шок накрыл волной — холодной, парализующей. Потом отрицание: "Нет, это фейк. Подстава. Она жива". Я схватился за стол, чтобы не упасть, ноги подкосились. Ярость вспыхнула снова, но теперь смешанная с болью — острой, как нож в грудь. Я представил её там, одну, в той зоне, с этими ублюдками. Как она боролась? Кричала? Думала обо мне? Слёзы жгли глаза, но я не дал им вырваться. Только рык:

— Это не она. Скажи, что это не она!

— Я не мог до тебя дозвониться. Ждал, пока сам приедешь, знал, что придёшь ко мне, но, Артём… Я этого не делал.

— Это не она, — мотаю головой, хватаюсь за волосы. — Не она.

— Лицо было изуродовано до неузнаваемости, поэтому её родители здесь. — Он запнулся, и я перестал дышать. — Тест ДНК подтвердил… Это Елена. И ещё… думаю, ты должен знать, родители её наверняка тебе скажут.

— Что?

— Она была беременна.

Глава 36

Настоящее время. 10 июля.

Богучар (родина Елены)

Я стою у края могилы, ветер хлещет по лицу, но я не чувствую холода. Дождь моросит, как слёзы этого долбаного городка, но мои глаза сухие. Родители Лены настояли на похоронах. Отец молчал, только кивнул, сжимая кулаки. Они забрали тело из морга, не спросив меня. А кто я такой? В юридическом плане — никто. Не муж, не родственник. Просто парень, который спал с ней, ругался, мирился и снова всё повторял. Просто идиот, который думал, что это навсегда.

Гроб опускают в яму. Медленно, скрипят верёвки, земля осыпается комьями. Внутри — тело. То, что они называют Леной. Я смотрю на это, и внутри — пустота. Ни слёз, ни ярости, ни боли. Ничего. Как будто выключили выключатель. Люди вокруг плачут: Аня всхлипывает, уткнувшись в плечо Макса, он сам белый, как мел, глаза красные. Родители Лены стоят ближе всех, мать опирается на отца, её плечи трясутся. Журналисты толпятся поодаль, бывшие коллеги, с камерами, но без вспышек — уважение к мёртвым. А я стою в стороне, руки в карманах, и думаю: это не она. Не может быть.

Тот момент, когда я увидел видео... Боже, мой мир рухнул, но после слов о беременности...

Беременна? Я тогда рассмеялся. Громко, истерично, как сумасшедший. Дядя смотрел на меня, как на придурка, потом, молча ушёл. А вечером напился. Сильно, очень сильно. Сидел в баре, заливал в себя виски, пока бармен не выгнал.

Потому что нужно было. Иначе бы сошёл с ума. Иначе бы поверил, что это правда. Что Лена мертва. И беременна.

Но теперь я уверен: это была не она. Кто угодно, но не она.

Дядя показал мне документы из морга — отчёт патологоанатома, фото тела, анализы. Там всё: пулевое ранение в голову, опознание по ДНК (якобы совпадение 99,9%), и да — беременность, три недели. Но ни слова о спирали. Её просто не было. А я знаю: три месяца назад она была у Макса. Он сам поставил ей внутриматочную спираль. Никто, кроме меня, Лены и Макса, об этом не знал. Это было нашим с ней совместным решением. Ни я, ни она к детям готовы не были. Тем более наши отношения... они всегда были как на американских горках. То ругались до хрипоты, то трахались, как в последний раз. И нас обоих пока это устраивало.

А в отчёте — ничего. Как будто спирали никогда не было. Кто-то подменил тело. Лена жива. Может, в плену. Может, ранена. Но жива. Я чувствую это. Внутри, в той части, которая всегда знала, когда она в беде.

Гроб опустился. Священник бормочет молитву, люди кидают цветы. Аня подходит ко мне, обнимает, шепчет.

— Держись, Тём.

Я киваю, но не обнимаю в ответ.

Макс смотрит на меня странно, как будто знает, что я думаю. Он знает про спираль. Я рассказал ему вчера, в его кабинете.

— Ты уверен? — спросил он.

— На сто процентов.

Он кивнул.

— Тогда ищем. Тихо. Я помогу. Есть парочка знакомых.

Похороны заканчиваются. Люди расходятся. Родители Лены подходят, мать плачет.

— Артём, приходи к нам. Она бы хотела...

Я киваю, но не обещаю. Я не могу. Не теперь.

Я ухожу последним. Смотрю на могилу, на свежий холмик. Это не она. Не моя Лена. Я вернусь и найду её. Перерою весь мир. Потому что без неё... без неё ничего нет. Только пустота.

Сажусь в машину, завожу мотор. Пора начинать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 37

4 июля. Где-то...

Я открываю глаза, и мир плывет, как в тумане. Голова раскалывается, будто внутри молот бьет по вискам, а во рту — вкус металла и горечи.

Где я?

Пытаюсь сесть, но тело не слушается — мышцы ватные, руки дрожат. Оглядываюсь: деревянные стены, потемневшие от времени, с трещинами, через которые сочится слабый свет. Комната маленькая, как клетка. Кровать — жесткая, с тонким матрасом, простыня скомкана подо мной. В углу — столик с лампой и стул. Ни окон, ни дверей... нет, дверь есть, в противоположной стене, тяжелая, с железной ручкой.

Пахнет пылью, деревом и чем-то химическим, как в больнице.

Обрывки воспоминаний мелькают, как вспышки в темноте. Подвал... Крот... флешка во рту. Потом — люди в балаклавах, удар по виску, боль, кровь. Меня тащат, ноги волочатся по земле, кто-то рычит на чужом языке.

Самолет? Да, гул моторов, тесный грузовой отсек, руки связаны за спиной. Укол в шею и все гаснет. Просыпаюсь — машина, тряска по ухабам, запах бензина и пота. Снова укол, в руку на этот раз, и тьма.

Сколько раз? Два? Три? Время слилось в один бесконечный сон, полный кошмаров. Артем... его лицо мелькает, но ускользает. Где он?

Голова гудит сильнее, тошнота подкатывает к горлу. Я пытаюсь встать, но ноги подкашиваются, и я падаю обратно на кровать. Дышу глубоко, пытаясь собраться. Это не сон. Я жива. Но где? В плену? У кого?

Дверь скрипит, открываясь медленно. Я замираю, сердце колотится так, будто хочет вырваться. В проеме — силуэт, высокий, широкий в плечах. Он входит, закрывает дверь за собой. Свет лампы падает на лицо: седые виски, резкие черты, глаза — серые, как у Артема, но холоднее, без тепла. Алексей Петрович в гражданской одежде — простая рубашка, брюки, но осанка выдает военного. В руке — бокал с водой.

— Проснулась? — спрашивает он спокойно, как будто мы на светском приеме. Голос низкий, уверенный, без эмоций. Подходит ближе, садится на стул у кровати. Протягивает бокал. — Пей. Ты обезвожена.

Я смотрю на воду — прозрачная, искрится в свете лампы. Горло пересохло, губы потрескались, пить хочется так, что аж сводит челюсти. Но... что если там что-то? Яд? Снотворное? Я медлю, не беру. Смотрю ему в глаза, пытаясь прочитать хоть что-то.

— Не бойся, Елена. Это просто вода. Тебе нужно прийти в себя.

Его тон — как у врача, заботливый, но фальшивый. Я не верю. Но жажда сильнее. Пальцы дрожат, когда я беру бокал. Подношу к губам, делаю глоток — холодная, чистая. Еще один. И еще. Вода льется в горло, но вдруг все переворачивается: тошнота накатывает волной, желудок сжимается, и я кашляю, давлюсь. Вода выплескивается, смешанная с желчью, на простыню, на пол. Я согнулась пополам, рвота жжет горло, слезы текут по щекам.

— Осторожно, ты сутки ничего не ела, — говорит он, не двигаясь с места. Только ставит бокал на столик и достает платок, протягивает мне. — Организм отвык. Полежи, дыши. Скоро принесут бульон. Нам нужно поговорить.

Усмехаюсь.

— Поговорить? Не обязательно похищать и калечить человека, что бы поговорить.

— Ну, во первых калечил тебя не я, и не мои люди, а похищение... это скорее операция по спасению.

— Да что вы говорите? – снова смеюсь, хотя больше похоже на приступ.

— Елена, ты полезла не туда и не к тем людям.

— Кажется я это уже от вас слышала. Да, точно слышала.

Он потер переносицу, а потом продолжил.

— Только тогда ты послушала, а в этот раз... – вздохнул – Я помогу тебе, но ты должна мне доверится.

— Вам? Ни за что.

— Я понимаю, но что бы не случилось, я никогда не причиню вреда своему племяннику, ни когда, слышишь?

Не знаю почему, но я ему верила, несмотря на то, что мне о нем рассказали, то что я успела сама узнать, он никогда не вредил Артему.

— Я вас слушаю.

— Флешка у тебя?

Улыбнулась. Ну конечно, вот и пришли к тому что его так интересовало, собственная задница. Он будто понял, о чем я думаю и продолжил.

— Я обнародую ее, сделаю все что бы... обо всем узнали...

— И подставите себя? – перебила – Не верю.

— Да, именно так и сделаю.

— Допустим я верю, где гарантии что флешка попадет в нужные руки, а не потеряется?

Алексей Петрович наклонился вперёд, опершись ладонями о колени. В его взгляде мелькнуло что‑то почти человеческое — не сочувствие, нет, скорее усталое понимание.

— Гарантии… — он произнёс это слово так, словно оно было ему противно. — Гарантий в нашем мире не существует, Елена. Есть только расчёты, риски и ставки. Ты уже в игре, причём давно. Флешка — не начало и не конец. Это лишь ход.

Я сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Боль отрезвляла.

— Тогда объясните правила. Хоть раз скажите правду без полунамёков и «так надо»

Он вздохнул, откинулся на стуле, провёл рукой по седым вискам.

— Они считают, что Артём в курсе. Что он — часть цепочки. А раз ты его девушка… значит, и он мог получить доступ к информации.

Я сжала пальцами край простыни. Во рту снова появился металлический привкус.

— Он ни о чём не знает. Ни кто кроме меня.

— Это неважно. — голос стал жёстче. — В таких играх доказательства не нужны. Достаточно подозрений. Если они решат, что Артём опасен… его уберут. Тихо, без следов.

Тишина. Только стук сердца, отмеряющий секунды.

— Почему вы вообще помогаете? Вы же… вы сами часть этой системы.

Он усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья.

— Я никогда не был женат. Никогда не заводил семью. — Он посмотрел куда‑то сквозь стену, будто видел то, чего не было в этой комнате. — Артём — единственное, что у меня осталось. Единственное, что имеет значение. И если ради его спасения мне придётся сесть в тюрьму… я сяду. Но сначала я сделаю всё, чтобы он остался жив.

— Что конкретно вы предлагаете?

Алексей Петрович достал из кармана сложенный лист бумаги, положил на столик.

— Вот план. Детали — внутри. Но суть проста: ты «погибаешь». Тело найдут — не твоё, конечно. Я позаботился. В новостях — громкий заголовок, расследование, слёзы коллег. А ты исчезаешь. Навсегда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Почему я должна вам верить?

— Потому что у тебя нет другого выхода. — Его голос стал тише. — Если ты останешься — тебя найдут. Если попытаешься действовать в одиночку — погибнешь. А Артём… он последует за тобой. Он не отступит. И тогда всё будет напрасно.

Я посмотрела на лист бумаги. На его руки — старые, с заметными венами, но всё ещё сильные. На серые глаза, в которых впервые увидела не холод, а что‑то человеческое.

— А если я скажу «нет»?

— Тогда завтра в новостях появится сообщение о твоей гибели. Но это будет правдой. — Он встал. — У тебя 24 часа. Решай.

Дверь закрылась. Я осталась одна — с листом бумаги, в котором, возможно, был мой последний шанс спасти Артёма. И свою жизнь.

Глава 38

Настоящее время. 2 августа. Санкт-Петербург.

Я обыскал каждый уголок той проклятой зоны. Все эти дни, недели — как в аду: допрашивал всех, кого мог, платил за информацию, рыскал по развалинам, звонил связям в Минобороны и даже в ЧВК. Макс помогал, Саша тоже, но всё впустую. Ни следа, ни зацепки. Трекер молчал, информаторы разводили руками, а те, кто знал что-то, либо исчезали, либо отмалчивались. Я верил, что Лена жива — спираль, подмена тела, всё указывало на это. Но доказательств? Ноль. Ничего, кроме пустоты в груди и ярости, которая жгла изнутри. В больнице дали отпуск — "отдохни, Волков, ты на грани". Отдохни. Как будто я мог.

Теперь сижу в своей квартире, третьи сутки не просыхая. Бутылка виски наполовину пуста, стакан в руке, комната в полумраке. В голове — её лицо, смех, тот подвал в Кахраманмараше. А теперь её нет. И я не могу найти. Пью, чтобы заглушить боль, но она только усиливается. Ещё глоток — жжёт горло, но внутри всё равно холод.

Стук в дверь. Громкий, настойчивый. Я морщусь, ставлю стакан на стол, но не двигаюсь. Кого там принесло? Ещё раз стук — сильнее. Встаю на ноги, мир качается, как на волнах. Иду к двери, опираясь о стену, открываю. На пороге — Макс. В руках пакет с едой, лицо усталое, но решительное.

— Всё пьёшь? — говорит он, оглядывая меня с головы до ног. Не ждёт ответа, просто оттесняет плечом и проходит внутрь. — Блин, Тём, здесь как в склепе. Ты выглядишь как труп.

Я бурчу что-то нечленораздельное, закрываю дверь и плетусь обратно к дивану. Сажусь, беру бутылку.

— Ты хоть видел, что творится в мире? — спрашивает Макс, кидая пакет на стол и подходя к телевизору. — Включи новости, чёрт возьми.

— Пофиг, — рычу я, делая глоток прямо из горла. — Ничего не изменится.

Макс качает головой, хватает пульт и жмёт кнопку. Экран загорается, канал новостей. Ведущая — строгая женщина в костюме, на фоне кадры: люди в форме, наручники, машины с мигалками.

—— ...Сегодня Генеральная прокуратура Российской Федерации объявила о задержании группы высокопоставленных должностных лиц, в том числе военных чиновников, представителей бизнеса и посредников, по подозрению в крупномасштабной коррупции и преступлениях в зоне специальной военной операции. В числе арестованных — генерал-майор Алексей Петрович Волков, куратор логистики гуманитарной помощи, а также несколько его подчинённых, влиятельные бизнесмены, связанные с логистическими компаниями, и посредники, действовавшие через подставные фирмы. По данным следствия, группа организовала схемы по хищению и перепродаже медицинских материалов, включая спирт и медикаменты, предназначенные для госпиталей на передовой. Объём похищенного оценивается в десятки миллионов рублей ежемесячно. Кроме того, обвиняемые подозреваются в незаконном обороте трофейного оружия, которое вместо передачи на склады Минобороны реализовывалось через подставные фирмы на чёрном рынке, включая поставки в третьи страны. Самым тяжёлым обвинением стала организация "живого товара" — незаконного изъятия органов у раненых военнослужащих, а также их "списания" для сокрытия и избежания выплат компенсаций семьям. В ходе обысков изъяты документы, подтверждающие переводы на офшорные счета в Дубае и Сербии. Общая сумма ущерба превышает 2 миллиарда рублей. Следствие продолжается, арестованным грозит до 20 лет лишения свободы по статьям о коррупции, превышении должностных полномочий, мошенничестве в особо крупном размере и торговле людьми. Министр обороны уже дал поручение провести внутреннюю проверку...

Я замер, уставившись в экран. Макс смотрит на меня, ждёт реакции.

— Это то о чем я думаю? То, за чем она поехала?

Киваю, слов нет.

— Это она сделала?

Снова киваю.

— Но где она тогда?

Вскакиваю и тут же падаю обратно, проливая виски на одежду.

— Если бы я знал – рычу – Надо поговорить с дядей.

— Сначала просохни.

****

Охранник втолкнул дядю в комнату и буркнул:

«Десять минут. Без контакта. Сидеть на своих местах».

Дверь за ним захлопнулась с тяжёлым лязгом.

Мы остались за одним столом, разделённые лишь шириной доски, покрытой облупившейся краской. Дядя в наручниках, руки перед собой. Спину держит прямо, но глаза — усталые, под ними тёмные круги.

— Артём, — сказал он тихо, без приветствий. — Выглядишь, как после трёх суток в операционной без сна.

— Где она? — выпалил я, не давая ему договорить. Голос сорвался.

Он вздохнул.

— Ты должен понимать, искать ее нельзя.

Я вцепился в край стола. Жива. Радость и ярость смешались в один ком.

— Почему молчал? — зарычал я. — Я был на похоронах! Её родители...

— Потому что так надо было, — перебил он спокойно, но жёстко. — Это не просто коррупция. Это сеть. Верхи, низы. Если бы они узнали, что она выжила — дошли бы до тебя. До неё. Перестань в это лесть.

Я закрыл глаза.

— Где она? — спросил я, открывая глаза. — Я должен увидеть.

Дядя покачал головой.

— Нельзя. За границей. Новые документы, новая жизнь. Если поедешь — всё рухнет. Они следят. За тобой, за мной, за всеми. Флешку я пустил через свои каналы — анонимно, но с доказательствами. Скандал пошёл, аресты. Но это не конец. Дай время.

— К чёрту! — ударил кулаком по столу. Дерево задрожало. — Я не могу ждать!

— Артём, — голос как приказ. — Ты хирург. Спасаешь жизни. Она — журналистка. Выбрала бой. Уважай. Любишь — отпусти.

Слова жгли. Отпустить?

— Сколько?

— Год. Два. Дам знать. А пока — живи. Работай, и... не делай глупостей. Прошу, я слишком многое поставил на кон.

Я кивнул. Внутри — буря.

— Почему? — спросил напоследок. — Зачем тебе это?

Он улыбнулся — устало, но по-настоящему.

— Ты моя семья. Единственная. А она... она делает тебя человеком, не просто военным хирургом или солдатом, человеком. Не потеряй этого.

Охранник постучал. Время. Дядя встал, кивнул.

— Держись. И умоляю, жди когда станет можно.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Дверь захлопнулась.

Глава 39

Полтора года спустя. 15 февраля. Марракеш, Марокко.

Полтора года.

Полтора года в Марракеше — в тесной квартире над лавкой специй, где по утрам пахнет корицей и мятой, а по ночам я просыпаюсь от собственного крика. Новые документы, новое имя — Амина Хассан, — и новая жизнь, которую я ненавижу каждой клеткой. Я доверилась Алексею Петровичу тогда, в той деревянной клетке, и с тех пор не знаю, стоило ли. Мне не разрешают пользоваться интернетом, телефоном, и даже смотреть какие то новости. Ни чего.

Сегодня мы с Рашидом на Джемаа-эль-Фна. Он — мой вечный спутник, бывший военный со шрамом на щеке и вечной ухмылкой. Хотя мне кажется он не просто военный, а... не знаю наемник какой нибудь.

Несёт корзину, я выбираю фрукты.

— Рашид, смотри, эти гранаты красные, как твои щёки, когда та официантка вчера на тебя посмотрела, — поддразниваю, подбрасывая плод в руке.

— Амина, ты бы лучше фрукты выбирала, а не язык чесала, — бурчит, но глаза смеются. — А то вернёмся с пустой корзиной, и будешь жевать воздух.

— Всегда ты так — фыркаю, беря пакет фиников. — Хоть раз бы посмеялся от души, ты вообще человек?

— Когда то был, пока не продал душу дьяволу. - улыбается.

— Ого, это что шутка была?

И снова серьезное лицо.

— Нет.

Я смеюсь — тихо, но искренне. Редкий момент, когда можно забыть, что я призрак.

И вдруг — в толпе, метрах в двадцати, мелькает он.

Высокий, в лёгкой льняной рубашке, рукава засучены до локтей. Щетина ухоженная, аккуратная, как всегда — ни длиннее, ни короче, чем нужно. Волосы чуть длиннее, чем я помнила, но те же глаза, серые, как грозовые тучи. Он стоит у прилавка с орехами, будто выбирает миндаль, но смотрит прямо на меня.

Сердце замирает. Показалось. Зажмуриваюсь. Открываю глаза — он идёт. Прямо ко мне.

— У меня галлюцинации? – спрашиваю у Рашида, не свозя глаз от Артема.

— Мне его пристрелить?

— Плохая шутка.

Я стою как вкопанная, кажется даже дышать перестала.

Артём подходит, не говоря ни слова. Просто обнимает — крепко, до хруста в рёбрах. Его руки вокруг меня, запах — его, знакомый, с ноткой пота и пыли. Борода царапает щёку, но я не отстраняюсь. Внутри — хаос: радость, страх, паника.

— Ты... ты что тут делаешь? — шепчу, голос дрожит. Отталкиваю его слегка, смотрю в глаза. — Тебе нельзя... Они... они могут найти...

Он не даёт договорить. Наклоняется и целует — жадно, как утопающий хватает воздух. Мир вокруг исчезает — рынок, Рашид, толпа. Только мы. Полтора года ожидания, боли, сомнений — всё в этом поцелуе.

Но паника не уходит. Я отстраняюсь, хватая его за рубашку.

— Артём, уходи. Пожалуйста. Это опасно.

— Всё кончилось, Лен.Дядя в тюрьме. Сеть развалена. Последний суд был в декабре.

Я моргаю. Слёзы жгут глаза.

— То есть... я могу... домой?

— Домой, — кивает он. — Но сначала...

Он наклоняется и целует меня. Не как в последний раз — жадно, отчаянно. А спокойно, уверенно, как человек, который наконец-то нашёл то, что искал полтора года.

Я отвечаю. Прямо посреди рынка, среди криков торговцев и запаха специй.

Рашид отходит в сторону, бормочет что-то про «долбаных русских».

— Волков, — шепчу я, отрываясь на секунду. — Ты опоздал на полтора года.

— Мы по-другому не можем мышонок. — отвечает он и целует снова.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец