Клуб наслаждений 2. Подчинение aka Инцест-клуб

Пролог

Он встал перед ней, и Ева ощутила его тепло — оно нависло, обдало, подавило. Она чувствовала, как каждый нерв в теле замирает в ожидании, как грудь, туго перетянутая ремнями, ноет в ритме сердца, а колени будто вросли в ковёр. Губы, стянутые кляпом, дрожали, дыхание хрипло вырывалось из носа. Он не касался её — ещё нет. Только стоял. И смотрел. Долго. Слишком долго. Будто изучал, любовался, разглядывал её, как вещь, как украшение, как то, что сейчас станет его.

Пальцы мужчины коснулись ремня на брюках — медленно, с ленивой точностью. Он расстегнул пряжку, затем пуговицу, молнию… Звук был тихим, но для Евы — громче выстрела. Он достал свой член — тяжёлый, возбуждённый, пульсирующий, как ответ её телу. Он не торопился. Держал его в ладони, поглаживал, будто проверял, готов ли. И смотрел при этом на неё. Сверху вниз. С холодным превосходством и нескрываемой жаждой.

Слюна скапливалась во рту, но она не могла глотать — кляп мешал, кляп напоминал: ей запрещено говорить, просить, контролировать. Только принимать. Только чувствовать. Он провёл головкой члена по её щеке — след остался, тёплый и влажный. Затем по губам, по ремешкам кляпа. Ева задрожала. Молча. Грудь вздымалась в тугом обхвате ремней, соски распухли, словно тоже хотели прикосновения.

Я на коленях. С ошейником. С завязанными руками. И он сейчас… он действительно собирается трахать меня прямо так? Без слов, без ласк, без разрешения?

— мысль ударила, как удар по лицу, но внутри неё разлилось сладкое, липкое возбуждение. Оно не пугало — оно подчиняло. Она чувствовала, как между ног становится влажно, как пульсация доходит до самого основания живота. Это было безумие. Это было прекрасно.

Он взял её за волосы, резко натянул, заставив запрокинуть голову. Его член оказался совсем рядом, у лица. Он был горячим, пах кожей и чем-то животным. И тогда она поняла — уже не мысленно, а телесно: она принадлежит. Здесь, сейчас. И ему достаточно одного движения, чтобы превратить её из женщины — в вещь. И она этого хочет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 1. Жизнь без пульса

Февраль начался тихо, без обещаний. Париж будто выдохся — серые улицы, уставшие крыши, витрины, где даже манекены выглядели замерзшими. Воздух пах мокрым камнем и дорогим парфюмом, который не возбуждал, а убаюкивал. Прошла неделя с окончания первого январского цикла PULSE, и город словно отражал её состояние — выжженное, беззвучное. Ева просыпалась поздно, без внутреннего толчка, к которому привыкла. Ни страха, ни предвкушения, ни напряжения — только ровное дыхание, как тишина между двумя оргазмами.

Она двигалась по вилле медленно, почти церемониально, в длинном белом халате, босиком. Пол из чёрно-белого мрамора был прохладен, и каждый шаг отдавался легким звоном в пустоте. На кухне Пьер уже готовил завтрак — свежие круассаны, чашку кофе без сахара, пару ломтиков дыни. Марианна всё ещё отсутствовала, и тишина без неё казалась чужой, как дом без запаха жизни. Молодая горничная Луиза убирала на втором этаже, бесшумно, стараясь не мешать. Всё в этом доме дышало богатством, но не блеском — контролем, вкусом, роскошью, доведённой до прозрачности.

В гостиной горела одна свеча, аромат ириса заполнял пространство. На рояле лежала раскрытая партитура, на столике — телефон. Ева подошла к окну, отодвинула штору и долго смотрела, как дождь стекает по стеклу ровными линиями. Париж был таким же — красивым, но отрешённым.

Я, наверное, тоже стала городом

, — подумала она.

После завтрака она вышла в сад. Воздух был плотным, влажным, в нём чувствовалась затаённая жизнь — как будто всё вокруг ждёт весны, чтобы снова дышать. Каменная фигура фонтана покрылась тонкой плёнкой воды, и каждая капля, падая, создавала ритм, похожий на пульс. Ева села в беседке, укрылась кашемировым пледом и смотрела на жасмин, чьи ветви медленно покачивались под дождём. В этом движении было больше жизни, чем в её дне.

Она взяла бокал вина, сделала короткий глоток. Вкус был тонкий, медовый, но не вызывал удовольствия. Даже алкоголь не мог согреть. Казалось, тело перестало быть телом — просто оболочка, дорогая, ухоженная, но без пульса. Она провела пальцем по ободу бокала, слушая, как тонко звенит стекло, и усмехнулась. Этот звук был единственным, что откликалось.

Где-то в глубине — тихо, осторожно — всё ещё билось сердце. Слабый, но настоящий ритм. Напоминание: март уже близко. И вместе с ним — возвращение Пульса.

* * * * *

Утро было серым, но мягким. Ворота виллы распахнулись, и в тишину двора въехало такси. Из него вышла Марианна — в красивом пальто, с потёртой сумкой, усталая, но с тем самым взглядом, где светится жизнь. В руках — маленький букет белых гиацинтов, неловко перевязанный лентой.

Ева стояла в дверях. Без макияжа, в светлом халате, она выглядела почти домашней, но всё равно — как королева на своём пороге. Они встретились взглядами, и слова оказались лишними. Ева шагнула вперёд и просто обняла её — крепко, по-настоящему. Марианна прижалась, зарылась лицом в её плечо, и на мгновение всё снова стало как прежде: запах чистоты, тёплые руки, ощущение, что дом вернулся к дыханию.

— Вы даже не представляете, мадам… — прошептала Марианна, когда они наконец разомкнули объятия. — Я думала, что больше не вернусь сюда. — Она улыбнулась, глаза блестели. — Спасибо вам… за отпуск, за всё. Я ведь так и не успела нормально поблагодарить.

— Не нужно, — спокойно ответила Ева, отступив на шаг. — Главное, что вы вернулись.

— Дочка… — Марианна выдохнула с облегчением. — Уже смеётся. Врачи говорят, пересадка прижилась. Представляете, она теперь мечтает стать медсестрой, как её сиделка. Я думала, не услышу её смеха больше никогда.

Ева слушала, не перебивая. В её взгляде мелькнула тень эмоции — тихая, едва уловимая.

— Это хорошо, — сказала она после короткой паузы. — Значит, всё не зря.

Марианна кивнула, сжала руки на груди.

— Я каждый день молилась, чтобы хоть поблагодарить вас лично, что Вы мне дали оплачиваемый отпуск. Вы дали мне время, дали надежду…

Ева мягко перебила:

— Я просто сделала то, что нужно было сделать.

— Всё равно, — прошептала Марианна. — Мир стал добрее, когда у него есть такие, как вы.

Ева отвела взгляд, будто эти слова ранили.

— Не идеализируйте, Марианна. Я просто не умею смотреть, когда кто-то страдает рядом.

— Иногда этого достаточно, мадам, — с лёгкой улыбкой ответила та.

Через несколько минут дом снова ожил. Вода закипала в чайнике, по кухне распространился аромат свежеотжатого лимона. Марианна привычно поправляла скатерти, шептала что-то Луизе, заглядывала в кладовку. Звуки возвращались — щёлканье дверцы шкафа, звон посуды, мягкий шорох щётки по полу. Всё это было музыкой порядка, которую Ева так любила.

Она стояла в дверях кухни и наблюдала. На губах появилась лёгкая улыбка.

Дом снова жив. И, кажется, я тоже.

* * * * *

Вечер был спокойным, почти уютным. За окнами моросил дождь, на камине играло пламя, а из старого проигрывателя лился медленный джаз — тот самый, что Ева любила слушать в январские ночи после клубных экспериментов. Она сидела за массивным письменным столом, на котором лежали документы фонда и несколько фотографий — проекты новой выставки, архитектурные макеты детского центра, отчёты по благотворительным программам. Бумаги были в идеальном порядке, как и всё в её жизни.

Когда дверь открылась, Ева даже не подняла голову.

— Добрый вечер, Антуан, — сказала она, усмехнувшись. — Вы пунктуальны, как всегда.

— Старые привычки, мадам, — ответил он, входя в кабинет. На нём был светлый костюм, тонкая папка под мышкой, в руке — перьевая ручка. Он выглядел так, будто мог управлять целым банком, но в его тоне всегда звучала лёгкая доброжелательность.

Он сел напротив, аккуратно разложил бумаги.

— У фонда сейчас отличный период. Доноры из Цюриха подтвердили финансирование арт-программы. И галерея в Лионе согласилась выставить вашу коллекцию писем. Это редкий случай — такие вещи редко выходят за пределы частных собраний.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ева кивнула, вглядываясь в огонь. — Мне нравится идея — искусство не должно пылиться. Пусть живёт.

— И приносит налоги, — с иронией добавил он, и оба тихо рассмеялись.

Он перевернул страницу.

— Есть предложение открыть новое направление — фонд стипендий для студентов-реставраторов. Поступили заявки от Сорбонны и Флоренции. Нужен только ваш финальный подпись и… одобрение названия.

— Название? — Ева чуть приподняла бровь. — Что вы придумали на этот раз?

—

Fondation L'âme et la main

— «Душа и рука». Мне кажется, оно вам подойдёт.

Она улыбнулась — мягко, почти нежно.

— Красиво. Душа и рука… Да, одобряю. Пусть будет так.

Антуан записал что-то в блокнот.

— Тогда всё. В марте начнём подготовку, а пока — можно позволить себе передышку. Вы ведь редко отдыхаете, мадам.

Ева откинулась в кресле.

— Я стараюсь, — ответила она. — Но даже отдых у меня — форма контроля.

Он усмехнулся. — Вы слишком требовательны к себе. Иногда можно просто позволить жизни течь.

— Возможно, — тихо сказала она, глядя на огонь. — Но если отпустить слишком сильно — можно утонуть.

Антуан кивнул, но промолчал. Джаз звучал ровно, пламя переливалось в бокале вина. Между ними стояла лёгкая, но тёплая тишина — редкая, настоящая.

Когда он поднялся, чтобы уйти, Ева сказала почти шёпотом:

— Спасибо, Антуан. За всё, что вы делаете.

Он улыбнулся — впервые за вечер по-настоящему.

— Это не работа, мадам. Это честь.

Дверь закрылась тихо. Ева осталась одна с огнём и звуками саксофона, чувствуя странное спокойствие. На секунду ей показалось, что в этой простой человеческой близости есть то, чего ей не хватало весь февраль.

* * * * *

Ресторан на Левом берегу был почти пуст — мягкий свет, тихая музыка, звон бокалов и редкие голоса. Габриэль всегда выбирал места без показного блеска, где можно говорить не торопясь и не оглядываться. Он сидел у окна, когда Ева вошла. На ней было тёмно-синее платье и короткое пальто из кашемира, волосы собраны небрежно, без макияжа — естественная роскошь, которую она могла себе позволить.

— Всё та же пунктуальность, — улыбнулся он, вставая. — Пять минут раньше, и я бы заподозрил, что ты скучала.

— Возможно, я действительно скучала, — ответила она спокойно, садясь напротив. — Но не по тебе. По тишине.

Он рассмеялся, легко, без укола. — Ты и тишина — опасная комбинация. От неё обычно рождаются катастрофы.

Официант принёс вино — белое, из Бургундии. Габриэль налил ей первым, потом себе. Они чокнулись, без тостов. Просто — как люди, которые уже всё сказали когда-то, и теперь им достаточно одного взгляда.

— В арт-мире скучно, — начал он. — Все обсуждают скандал с коллекцией Арно. Подделки, обвинения, суд. Я устал смотреть, как богатые люди пытаются купить вечность.

— Её нельзя купить, — тихо сказала Ева. — Только обменять на что-то живое.

— Например, на боль? — уточнил он с иронией.

— Или на опыт, — она отпила глоток. — Иногда одно и то же.

Они помолчали, слушая, как дождь за окном превращает город в отражение. Париж дышал медленно, как будто и он устал ждать весны.

— Ты стала спокойнее, — заметил Габриэль. — Или устала ждать?

Ева усмехнулась.

— Ждать — тоже часть ритуала. Иногда в ожидании больше удовольствия, чем в действии.

Он кивнул, задумчиво вертя бокал.

— В клубе сейчас тоже затишье. Февраль — месяц тишины. Все бродят, как призраки, будто их лишили кислорода. Я даже поймал себя на том, что скучаю по запаху ладана в Зале Тьмы.

Ева посмотрела на него чуть дольше, чем нужно.

— Значит, ты тоже не умеешь без ритма.

— Без ритма? — Он усмехнулся. — Без признания. Там хотя бы всё честно: или подчиняешься, или лжёшь. А здесь… — он развёл руками, — люди играют приличие, и это гораздо грязнее.

— В этом и разница, — сказала она. — Там всё обнажено. Даже ложь.

Он улыбнулся, взглянув на неё поверх бокала. — Моя королева без королевства. Тебе ведь не хватает трона, правда?

— Трона — нет, — ответила она спокойно. — Только арены.

Он тихо рассмеялся, откинувшись в кресле.

— В этом ты вся, Ева. Даже в тишине — спектакль.

Она улыбнулась в ответ, но не обиделась. Их взгляды пересеклись, тёплые, без тени прежней страсти. Между ними не было желания — только память о нём, как о старом вине, которое уже нельзя пить, но приятно держать на языке.

Они допили вино, обменялись коротким поцелуем в щёку и вышли на улицу. Париж был влажный, серебристый, тихий. Габриэль открыл ей дверь машины, задержал руку на мгновение.

— До марта, — сказал он.

— До пульса, — ответила она, глядя прямо в глаза.

И оба улыбнулись — одинаково устало и с ожиданием, которое не нужно было объяснять.

* * * * *

Ночь в Париже была мягкой и бархатной, с теми звуками, что всегда сопровождают роскошь — приглушённый джаз, шелест воды, аромат сандала и ванили. Ева лежала на массажной кушетке в частном спа, куда допускали только постоянных клиентов с фамилиями, написанными в истории банков и домов моды. Комната тонула в золотистом полумраке: стены отделаны ониксом, пол — тёплый мрамор, по углам горели свечи в хрустальных подставках. Воздух был насыщен влажностью, в нём чувствовался запах морской соли и распаренной кожи.

Массажистка — японка с лёгкими руками и безупречной осанкой — двигалась медленно, почти незаметно. Масло с ароматом белого мускуса скользило по телу, каждая капля оставляла след блеска на коже. Ева лежала лицом вниз, глядя в пол на котором играли отражения света. Она не думала о фонде, даже о Париже. Только о теле — своём теле, которое словно застывало в красоте, но не жило.

Я думала, что смогу вернуться в норму,

— пронеслось в голове. —

Что эта пауза даст дыхание, очистит. А оказалось, норма — это ожидание следующего удара.

Она чуть выдохнула, чувствуя, как пальцы массажистки проходят по линии спины.

Она закрыла глаза, и в темноте вспыхнуло лицо Виктора — его спокойный взгляд, низкий голос, паузы.

Без ритма я растворяюсь,

— подумала она. —

Мне нужно, чтобы кто-то снова очертил границы. Чтобы я почувствовала, где я заканчиваюсь.

Массажистка прошептала что-то по-японски, сменив масло. Аромат жасмина смешался с ладаном. Ева ощущала каждое прикосновение — как будто кожа снова училась чувствовать. В голове — пустота, но в груди начинала нарастать дрожь, лёгкая, едва заметная. Это не было покоем. Это было предчувствие.

Когда сеанс закончился, она осталась лежать, не двигаясь. В зале горели лишь свечи, за стеной журчал бассейн. Она открыла глаза и долго смотрела в потолок. Внутренняя тишина, которой она так жаждала, больше не казалась благом. Это была не пауза — это было затишье перед новым приливом.

Март близко,

— подумала она, и улыбнулась уголком губ. —

Пульс скоро вернётся.

Глава 2. Жажда после близости

Фитнес-клуб располагался в зелёной части шестнадцатого округа — за высоким живым забором из кипарисов, скрывавших от посторонних глаз всё, что происходило внутри. Снаружи здание напоминало старинную усадьбу, но внутри — это был храм тела, где каждая деталь продумана до идеала. Стекло, тёплое дерево, песчаный камень, мягкий свет и тишина, в которой даже дыхание казалось частью дизайна. Названия на фасаде не было — здесь знали своих по лицу и имени.

Ева имела пожизненный доступ. Личная карта, отпечаток пальца, отдельная раздевалка, шкаф из орехового дерева. Когда она въехала на территорию по чёрной дорожке, ведущей к подземному паркингу, система автоматически распознала номер машины. Через несколько секунд администратор — высокий молодой человек в чёрной форме — подошёл к ней, слегка поклонился и открыл дверь.

— Добро пожаловать, мадам Лоран. Всё, как всегда, готово.

— Благодарю, — ответила она, даже не взглянув.

Внутри пахло эвкалиптом и дорогим маслом с нотами кедра. Вода в бассейне мерцала мягким бирюзовым светом, а из хаммама доносился сладковатый аромат меда и соли. Здесь всё было продумано до мелочей: полотенца, сложенные в идеальные квадраты; приглушённая музыка без слов; зеркала без бликов. Клуб не напоминал спортивное заведение — скорее частный санктуарий для тех, кто превращал уход за телом в искусство.

У Евы была собственная зона — просторная комната с видом на внутренний сад. На стенах — панели из светлого дуба, в углу — деревянная скамья, зеркало в пол и душевая с паром, где можно было выбрать между тропическим ливнем и ароматным дождём из масел. Вода здесь не просто очищала — она успокаивала, настраивала на нужный ритм.

Когда она вошла в зал для индивидуальных тренировок, Луи уже ждал. Стоял у окна, потягиваясь, как человек, привыкший к своему телу. Высокий, сухощавый, но сильный; серый костюм облегал мышцы, подчеркивая рельеф спины. На запястье — тканевый браслет, тот же, что всегда. Он повернулся, усмехнулся.

— Опять без опоздания, мадам. Даже немного раньше.

— Я не люблю ждать. И не люблю, когда ждут меня, — ответила она спокойно, поставив бутылку с водой на пол.

Он кивнул, подошёл ближе, показал план тренировки на планшете.

— Сегодня работаем над растяжкой и дыханием. После января вы должны восстановиться, без перегрузок.

— Дыхание, — повторила она задумчиво. — С ним у меня всегда проблемы.

Он улыбнулся, не заметив скрытого смысла.

— Тогда начнём медленно. Лягте на коврик.

Она послушно опустилась, растянувшись на мягком покрытии. Он встал позади, помогая выпрямить спину, аккуратно прижимая ладонью её талию. Его рука двигалась уверенно, профессионально, но чуть дольше, чем требовалось. Она почувствовала, как под кожей проходит волна — лёгкая, но заметная.

— Так, — сказал он тихо. — Вы слишком напряжены. Расслабьтесь.

— Я стараюсь, — ответила она. — Просто не всегда получается.

Он наклонился ближе, почти касаясь её плечом. Их дыхания смешались.

— Попробуйте отпустить контроль. Вдох — через нос. Медленно.

Она сделала вдох, чувствуя его тепло рядом. Выдохнула.

— Лучше?

— Немного, — прошептала она. — Но, возможно, мне нужно больше практики.

Он улыбнулся, взглянув ей в глаза через зеркало.

— Практика — вопрос желания.

Эта фраза осталась между ними. Она не ответила, только чуть выгнула спину, словно проверяя, насколько близко он осмелится подойти. Луи опустился на колено, помогая ей вытянуть ногу. Его ладонь легла на её бедро, пальцы задержались, дыхание сбилось. Он отвёл взгляд, будто спохватился.

— Простите, — сказал он. — Случайно.

— Конечно, — произнесла она спокойно, но уголки губ дрогнули.

Они продолжили тренировку молча. Только звуки дыхания, скрип покрытия и редкие команды:

ещё, держите, вдох, выдох

. Когда она поднялась, на коже выступил лёгкий блеск, волосы прилипли к шее, глаза потемнели. Она чувствовала, как тело снова стало живым.

— Отлично, мадам Лоран, — сказал он, протирая ладони полотенцем. — На сегодня достаточно.

Она задержала взгляд на нём, чуть дольше, чем следовало. В её дыхании не было усталости — только что-то другое, тихое, но плотное, как электричество в воздухе перед грозой. Она провела рукой по шее, собирая влажные волосы, и ответила спокойно, будто между ними не случилось ничего особенного:

— Возможно. Но мне нужна ваша помощь, Луи.

Он обернулся, чуть приподняв брови.

— Сейчас?

— Да, — сказала она, легко, без тени кокетства. — В моей душевой.

Он замер. Несколько секунд стояла тишина — только звук фильтров из бассейна и ровное её дыхание.

— Мадам… — произнёс он осторожно, будто боялся нарушить границу.

— Без "мадам", — перебила она мягко. — Сегодня просто Ева.

Она уже шла по коридору, не оглядываясь, зная, что он пойдёт следом. Серые стены, аромат эвкалипта, свет приглушённый, как вечерний шёлк. Дверь её индивидуальной зоны открылась от прикосновения пальца. Внутри — мягкий пар, тёплый камень под ногами, зеркала, золотистая подсветка. Всё сияло влажным блеском.

Она остановилась у входа, повернулась к нему.

— Здесь я чувствую себя лучше, — сказала тихо. — Когда вода рядом.

Он стоял в дверях, будто не знал, куда деть руки. В его взгляде — смесь растерянности и притяжения. Он был слишком профессионален, чтобы позволить себе очевидное, но слишком живой, чтобы не понять, что происходит.

— Ева… я не уверен, что…

— Не нужно быть уверенным, — перебила она. — Просто останьтесь.

Она вошла под тропический душ, не оборачиваясь. Свет ложился на кожу мягкими бликами, вода стекала по плечам, по изгибу спины, по животу. Луи стоял у порога, прижатый к невидимой границе между долгом и желанием. И когда она обернулась — медленно, с мокрыми волосами, глядя прямо в глаза, — он сделал шаг. Только один, но решающий.

Он закрыл за собой дверь.

* * * * *

Когда Ева вернулась домой, Париж уже утопал в ночи. Улицы были пусты, только дождь мерно стучал по стеклу автомобиля. Вилла встретила её привычной тишиной, в которой звуки шагов казались мягче. Она сняла пальто, прошла в спальню и, не включая свет, налила себе бокал вина. На лице — лёгкая усталость, но в теле царило редкое состояние покоя. Не напряжение, не голод, а ровное, тёплое удовлетворение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Луи оказался на высоте — сдержанный, внимательный, чуть неуверенный в начале, но быстро потерявший контроль, когда она сама задала ритм. В этом не было хаоса — всё происходило под её темпом, её взглядом, её дыханием. Она направляла процесс, не словами — телом. Каждое её касание было знаком, а каждый его выдох — откликом на команду, которую он даже не осознал.

Она вспоминала, как губами прошлась по его животу, как пальцы мягко, но властно прижались к его шее. Его кожа дрожала под её касанием, но он не отстранялся. И когда она опустилась ниже, уже не спрашивая, а требуя — он сдался. Без слов. Только дыхание. Только стон, сдавленный, почти благодарный. Он не ожидал, что минет может быть именно таким — медленным, гипнотическим, как ритуал. Она смотрела на него снизу вверх, не теряя темпа, чувствуя, как его мышцы напрягались с каждым её движением.

Я могу довести мужчину до безумия одним взглядом, — подумала она. — И это уже не игра. Это привычка. Это я.

Она вернулась в спальню и сняла халат. Ткань соскользнула с плеч, оставляя тело обнажённым, тёплым, ещё живущим в воспоминании. Она опустилась на край кровати, откинулась назад, вытянула ноги. Кожа казалась слишком чувствительной — вино обжигало губы, холодный воздух ласкал соски, а внутри всё ещё звучал тот ритм. Ритм, который учили чувствовать в PULSE.

Даже когда я не там — я там,

— мелькнуло в голове. —

Я не просто прошла курс. Я стала его продолжением.

В комнате пахло солью и вином, за окном — шум дождя. Она прижала ноги друг к другу, чувствуя, как пульсация всё ещё отзывается внизу живота. Не оргазм. Но его отголосок — мягкий, неуловимый, как послевкусие греха.

— Март близко, — прошептала она в темноте. — А я, кажется, уже снова готова.

Её глаза медленно закрылись. На губах осталась едва заметная улыбка. Тело расслабилось. Но внутри — снова начинала жить жажда.

* * * * *

Прошло несколько дней. Ева прогуливалась по Парижу и не хотела возвращаться домой. Не потому что там было плохо — просто внутри всё ещё звучала дрожащая нотка желания, неоконченного аккорда. Она зашла в небольшой ресторан в Латинском квартале, где когда-то бывала с отцом. Интерьер почти не изменился: старое дерево, мягкий свет, тёплый запах масла и вина. Она села у окна, заказала устриц и бокал белого.

Официант был молод — лет двадцать, худощавый, с тонкими руками и нервной грацией. В его движениях не было сноровки, только стремление быть полезным. Он смотрел на неё слишком долго и тут же отводил взгляд, будто стыдился. Она заметила это. Как и то, как он чуть дрожащей рукой наполнял её бокал, как запинался на словах, как выпрямлял спину, когда подходил к её столику. Его неуверенность была почти трогательной — и возбуждающей.

Флирт вспыхнул случайно. Почти по инерции. Она подняла глаза, задержала взгляд, слегка улыбнулась. Он смутился, но не отступил. Отнёс заказ, вернулся с десертом, хотя она ничего не заказывала. «Это от заведения», — сказал он, почти шепча. Ева не стала отказываться. Когда он принёс счёт, она задержала его руку, заглянула в глаза — и на салфетке написала номер. Ровно. Спокойно. Словно просто подписывала чек.

Она не делала так раньше. Никогда. Ни в юности, ни позже. Не с незнакомцами, не в спонтанных импульсах. Но теперь, после PULSE, после прикосновений, от которых трясутся ноги, — она чувствовала себя иначе. Увереннее. Свободнее. И странным образом — жаднее. Она хотела не идеального вечера. А тела. Взгляда. Мгновения, которое ни к чему не обязывает. Позже он написал по смс свой адрес.

Он жил недалеко. Квартира — крошечная, с облупленными стенами и звуками чужих жизней сквозь тонкие перегородки. Он открыл дверь и застыл, будто не верил, что она действительно пришла. Но она вошла первой, не снимая пальто, и поцеловала его — быстро, уверенно, с той интонацией, которая не требует вопросов.

Секс был быстрым. Почти неуклюжим. На узкой кровати с мятой простынёй и тусклой лампой. Он прижимался к ней всем телом, как будто боялся, что она исчезнет. Его пальцы искали, как у школьника. Он целовал её грудь с такой искренностью, будто не верил, что имеет право. Ева чувствовала, как возбуждение нарастает от самой его неумелости — в этом не было техники, не было сценария, только честная, дерзкая жажда.

Она стонала негромко, но с нажимом — зная, как отзываются его мышцы, когда она выгибается под ним. Когда он вошёл в неё, она не подавила тихий выдох — долгий, почти театральный, но настоящий. Он двигался жадно, сбивчиво, иногда теряя ритм, но не останавливаясь. Ева позволила себе быть пассивной. Не вести. Не управлять. А просто чувствовать, принимать. Смотреть, как он теряет голову.

Оргазм пришёл к нему быстро. Он судорожно вдохнул, замер, прижался к её груди, будто искал там оправдание. Она гладила его по волосам. Не из нежности — из интереса. Как девушка, изучающая новый вкус. И всё же… в какой-то момент, когда он целовал её живот и шептал неуверенные слова, она ловила себя на том, что ждёт другое. Не его дыхания. А паузы. Не этих слов, а одного — «ещё». Сказанного чуть хриплым голосом.

Она осталась на несколько минут. Лежала на его кровати — обнажённая, с растрёпанными волосами, с едва заметной улыбкой. Он смотрел на неё так, как никто давно не смотрел. Как на женщину, не как на мечту. А она смотрела в потолок и думала:

Как легко быть телом. Как просто быть нужной, когда ты ничего не обещаешь.

Но даже в этом — в спонтанности, в живой плоти — она чувствовала отсутствие. Слов. Направления. Той невидимой руки, что ведёт тебя глубже. И потому, даже выходя в тёмный подъезд босиком, с пальто на голом теле, она знала: это было тело. Но не опыт. Не трансформация. Не PULSE.

А значит — не по-настоящему.

* * * * *

Февраль тянулся странно. После официанта было ещё двое — старые любовники, мужчины из её прежней жизни, богатые, ухоженные, с предсказуемыми жестами и хорошим вином. Не было страсти, но было удобство. Никакой импровизации, всё — по привычному сценарию: номера в отелях, шёлковое бельё, звон бокалов. Она принимала их ласки почти машинально, зная, как правильно откинуть голову, когда издать нужный звук, как сыграть желание, чтобы остаться в образе. Ни один из них не дотронулся до неё по-настоящему. Ни один не заметил, что она уже другая.

PULSE менял её изнутри. Она чувствовала, как начинает скучать по напряжению, по непредсказуемости, по тому ощущению, когда не ты ведёшь, а тебя ведут — точно, резко, мимо слов. Обычные мужчины больше не возбуждали. Они были слишком понятны. Слишком в её власти.

И именно тогда, 25 февраля вечером, пришло сообщение. Без имени, без подписи — только значок пульса и короткая фраза:

«Мы ждём вас завтра. 26 февраля. 20:00. Особняк.»

Она долго смотрела на экран, не двигаясь. Сердце сжалось, потом резко отпустило — словно кто-то потянул за внутреннюю струну. Она встала, обошла комнату, скинула платье прямо на пол. В груди разгорелся огонь. Не тревога. Не страх. А предвкушение. Наконец-то. PULSE звал её снова. И она была готова. Ещё как.

Глава 3. Согласие на подчинение

26 февраля. Париж за окнами был будто вымершим. Серый, вымокший, с блестящими улицами и тусклыми огнями витрин. Мотор глухо урчал — Bentley Mulsanne скользил по дороге, словно по маслу. Внутри было тепло, а в динамиках играла почти неслышная скрипка. Ева сидела, слегка откинувшись, в длинном пальто цвета антрацита. Пальцы — без украшений, губы — без помады. Её взгляд был прикован к окну, но мысли кружили внутри, как пар от вина.

Собственный водитель не задавал вопросов. Он знал маршрут — как всегда, чётко, без уточнений. Особняк находился в черте города, на тихой улице, скрытой от чужих глаз. Никаких указателей, никаких табличек. Только массивные ворота с коваными элементами, которые открывались сами, без стука, когда машина подъезжала.

Охрана вышла из тени почти беззвучно — двое мужчин в чёрной форме, с серьёзными лицами и такими же взглядами. Один кивнул, второй обошёл автомобиль, открыл дверь. Ева не произнесла ни слова. Просто вышла. Под каблуками — мягкий гравий, прохладный воздух, лёгкий запах сандала, впитавшийся в камень.

Она вошла в особняк, как будто возвращалась домой. Молчаливая служанка в чёрном кивнула и направилась вперёд. Шаги Евы глухо отдавались в коридоре. Здесь всё было знакомо: приглушённый свет, мраморная лестница, высокие потолки, старинные зеркала. Но маршрут был другой. Не к комнатам для подготовки, не в зону экспериментов. Её вели в глубину, туда, где располагались административные покои.

Она сразу поняла: будет разговор. И он будет важным.

Остановились у тёмной деревянной двери. Служанка постучала дважды и исчезла. Дверь открылась сама — будто её звали.

Внутри было прохладно. Кабинет Виктора отличался от остального пространства особняка — никаких роскошных деталей, только строгий минимализм: полки с книгами, тяжёлое кресло, стол из чёрного дерева, окно от пола до потолка с видом на каменную террасу. У окна стоял он. Чёрная рубашка, расстёгнутая на одну пуговицу, лёгкая седина у висков. Его взгляд скользнул по ней, медленно, как прикосновение, и вернулся к стеклу.

В кресле напротив сидела женщина. Статная, хищная, почти неподвижная. Светлые короткие волосы, прямой позвоночник, руки, сложенные на коленях. Мадам Вера Лансен. У неё было лицо женщины, которая не просит — она ждёт, когда к ней придут. В её спокойствии было больше власти, чем в любом приказе. От неё пахло ладаном, и этот запах вплелся в воздух, как обещание чего-то древнего.

Ева остановилась у входа. Ни один из них не предложил ей сесть.

— Добрый вечер, мадемуазель Лоран, — сказала Вера, не поднимая голоса. — Мы ждали вас.

* * * * *

— Проходи, — сказал Виктор, не оборачиваясь. Его голос был ровным, почти усталым, но в нём звучала знакомая нота — та самая, от которой внутри всё сжималось. — Мы не будем тянуть время. Осталось всего два дня до начала марта.

Ева вошла. Дверь за ней закрылась почти бесшумно. Вера подняла на неё глаза — серые, холодные, не колющие, а будто раздевающие. Она не улыбнулась, но в её лице было что-то, напоминающее принятие.

— Март будет… необычным, — сказала Вера, слегка сместив руки. — Это не о поиске удовольствия. И даже не о боли. Это месяц подчинения.

Ева нахмурилась.

— Моего подчинения?

— Да, — ответила Вера. — Ты станешь объектом. Сценарием. Женщиной, на которую смотрят как на возможность — не как на личность.

— Звучит… не как то, зачем я сюда пришла, — тихо произнесла Ева. Она чувствовала, как напряглись плечи, как внутри что-то протестует. — Я не рабыня.

Виктор подошёл ближе, облокотился на стол. Его лицо оставалось спокойным, но взгляд стал острее.

— Ты пришла за пределами. За правдой. За собой — настоящей. И чтобы найти это, нужно потерять роль. Даже роль женщины, которая управляет.

— Я умею управлять, — отрезала Ева.

— Именно поэтому тебе и предложен март, — вступила Вера. — Потому что ты не просто сильная. Ты боишься быть увиденной без силы. А мы хотим, чтобы тебя увидели…

раздев до души.

Виктор наклонил голову.

— Некоторые отказываются. Это нормально. Подчинение — пугающее слово. Оно будто стирает личность. Но на самом деле… оно возвращает тебя к истоку. Там, где нет защиты. Только желание. Только отклик. Только тело.

— И если я скажу «нет»?

— Ты не обязана участвовать, — сказала Вера. — Мы не караем отказ. Но поверь… те, кто прошли через март, не просто не жалеют. Они никогда уже не возвращаются к прежнему себе.

— И что именно будет? — голос Евы дрожал, но она старалась держать спину прямой. — Что значит «подчинение»?

Виктор посмотрел на неё в упор.

— Мужчины. Разные. Разные сценарии. Разные формы доминирования. От телесного до психологического. Ты будешь не выбирать. А проживать. Каждый раз — новую степень отсутствия контроля.

— Я не уверена, что способна… — начала она, но Вера перебила мягко, почти шёпотом:

— Женщина вроде тебя не нуждается в сексе. Она нуждается в том, чтобы кто-то перестал её бояться. И подошёл ближе, чем ты сама себе позволяешь.

Ева замолчала. Эти слова попали точно. Почти больно. Она отвернулась к окну.

— А если я не справлюсь?

Виктор пожал плечами.

— Ты можешь остановить любой эксперимент. В любой момент. Ты не заключённая. Ты — исследовательница. И только ты решаешь, где конец пути.

Тишина повисла между ними. Вера не смотрела на неё, но чувствовалось — ждёт. Не ответа. А дыхания, в котором будет решимость.

Ева выпрямилась.

— Мне нужно подумать.

— Конечно, — кивнул Виктор. — Ты знаешь, где нас найти. Но помни…

время пульсирует. Оно не ждёт.

* * * * *

На следующий день Париж был залит мягким, почти весенним светом. Солнце просачивалось сквозь белые занавески, играло на бокале с апельсиновым соком, но Ева не притрагивалась ни к еде, ни к телефону. Она почти весь день провела на втором этаже виллы — между спальней и кабинетом, в халате, босиком, с растрёпанными волосами. Снаружи всё было спокойно. Внутри — нет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Подчинение?

Она повторяла это слово про себя снова и снова. Оно не укладывалось в привычную логику. Она строила свою жизнь иначе. Не уступала. Не позволяла. Даже в сексе — особенно в сексе — она была той, кто управляет. Кто смотрит сверху. Кто определяет, когда, как, с кем. Не роль, а структура. Не наслаждение, а контроль, замаскированный под страсть.

Пропустить март — разумно.

Дождаться апреля. Или мая. Той темы, которая будет ближе. Комфортнее. Может быть, даже снова с исследованием тела. Она умела ждать. И никогда не торопилась.

Но именно это её и беспокоило.

Она подошла к окну, облокотилась на подоконник. Город за пределами сада жил своей жизнью — дети кричали где-то внизу, скрипели велосипеды, доносился лай собаки. А у неё в голове крутились только два голоса — Виктора и Веры.

"Ты боишься быть увиденной без силы."

"Ты ищешь не секс. Ты ищешь того, кто перестанет тебя бояться."

Она села на пол, обняв колени. Закрыла глаза. Вспоминала. Официант — молодой, пульсирующий азартом. Его квартира, запах кофе, неловкие прикосновения. Потом — те двое. Прежние любовники. Всё было правильно: постель, вино, их руки на её талии, их голоса в её ушах. И всё же… всё это оставило внутри пустоту. Не физическую. Глубже.

Почему я не могу забыть этот разговор? Почему, когда мне предлагают быть слабой — мне хочется убежать?

Ответ не приходил. Только дрожь. Только странное чувство, будто именно в этом — то, чего она боится сильнее всего. И потому — именно туда ей и надо.

Она встала. Прошла в гардеробную, оделась быстро — чёрные брюки, белая рубашка, плащ. Ни макияжа, ни украшений. На выходе нажала кнопку вызова на панели.

Водитель ответил сразу.

— Через десять минут, мадам.

Она коротко бросила:

— В Пульс.

* * * * *

На этот раз всё было иначе. Ни платья, ни высоких каблуков, ни рассеянной грации, за которой она прятала уязвимость. Только чёрные брюки, простая рубашка, тяжёлое пальто. Волосы собраны. Взгляд прямой. Снаружи — собранность. Внутри — дрожь, напряжённая, тонкая, будто струна под кожей.

Ворота открылись без звука. Охрана не задавала вопросов. Она знала дорогу. Лифт поднял её наверх, вглубь дома, где воздух всегда был прохладным, а свет — будто скользил по стенам. В холле её уже ждали.

Виктор стоял у колонны, как будто не двигался с момента их последней встречи. Его лицо не выражало удивления. Только внимание. Спокойное, пронизывающее, как и всегда.

Он не сказал ни слова. Только подошёл ближе и протянул лист.

Контракт.

Ева взяла ручку. Мгновение стояла, вчитываясь — не в текст, а в себя. Сердце билось глухо, но не от страха. От понимания.

Если я это пройду — я изменюсь навсегда.

Она подписала. Почерк — ровный, твёрдый, без паузы.

Виктор кивнул.

— Добро пожаловать в март, мадам Лоран.

И в этих словах не было ни тени торжества. Только признание. Как будто всё уже давно решено.

Он взял лист, убрал в папку и заговорил вновь — всё тем же спокойным тоном, но с оттенком строгости:

— С этого момента ты внутри процесса. В отличие от января, больше не будет ежедневного инструктажа, расписаний, формальностей. Только ты, сценарии и внутренние сигналы.

Она смотрела на него внимательно, не перебивая.

— Каждый эксперимент может быть прерван, — продолжил он. — Одним словом. Твоим. Мы не требуем повторять его трижды. Мы не настаиваем. Мы слышим сразу. Ты должна выбрать стоп-слово. Без объяснений. Если оно прозвучит — всё останавливается.

Молчание повисло на секунду. Ева опустила взгляд, словно прислушиваясь к себе. Затем произнесла:

—

Дым.

Виктор слегка приподнял бровь.

— Почему именно оно?

— Потому что дым — не всегда пожар, — ответила она. — Но он всегда сигнал.

Он одобрительно кивнул.

— Тогда с этого момента «дым» — твой якорь. Пусть он не понадобится. Но если понадобится — мы услышим.

Они больше не сказали ни слова. Всё было уже сказано.

* * * * *

Вечером она вернулась домой, но тишина виллы не принесла покоя. Служанки не тревожили, кухня осталась нетронутой. Ева переоделась в лёгкий халат, прошла через зимний сад и вышла к бассейну под стеклянным куполом. Вода была тёплой, почти шелковой. За куполом — звёзды, размытые каплями недавнего дождя. Внутри — пульсирующее напряжение, будто тело ещё не поверило, что она действительно согласилась.

Она вошла в воду и начала плавать — медленно, размеренно, стараясь найти в ритме хоть какое-то успокоение. Но каждое движение напоминало:

послезавтра — первый эксперимент

. 1 марта. День, с которого всё изменится. День, когда она перестанет выбирать.

Меня будут подчинять.

Эта мысль не отпускала. Она возвращалась в ней, как лёгкий ток под кожей. Не как угроза — как возбуждение. Страшное, дерзкое, неприличное. Она не знала, кто будет первым. Что сделают. Как далеко зайдут. И от этого возбуждение только росло.

Она всплыла на спину, глядя вверх. Вода обнимала, как вторая кожа. Сердце билось быстро. В груди не было страха — только острое, тягучее предчувствие. Как будто всё внутри готовилось к падению, которое она сама выбрала.

PULSE ждёт. И я — тоже.

Глава 4. Первые приказы

Париж к вечеру ныл и дышал тяжело, будто предчувствовал, куда она направляется. Март только начался, но в воздухе уже чувствовалась новая власть. Bentley остановился у ворот особняка, фары скользнули по влажной плитке, и Ева, не дожидаясь, как обычно, чтобы водитель обошёл и открыл ей дверь, сама вышла.

На ней было длинное тёмное пальто, подчёркивающее талию и скрывающее то, что под ним — гладкое платье цвета кожи, облегающее, почти невесомое. Под платьем — бельё: чёрное кружево, тонкие ленты на бёдрах, лиф с мягкими треугольниками, в которых грудь казалась более обнажённой, чем прикрытой. Она выбирала его долго. Хотела не просто быть готовой — а быть вкусной, если придётся раздеться.

Двери особняка открылись мгновенно. Без слов. Охранник уже стоял у входа. Высокий, молчаливый, с сильными руками. Её сердце било ровно — до того самого момента, пока он не шагнул к ней и не вынул из внутреннего кармана чёрный кожаный ошейник.

Она замерла. Он не спросил разрешения. Просто взял пальто за плечи, аккуратно стянул с неё — и тут же, ловко, как будто проделывал это не впервые, обхватил кожу на шее полосой кожи. Металл щёлкнул. Контакт произошёл — и что-то в ней перешло черту.

Дым. Дым. Дым

, — пронеслось в голове. Она знала, что может сказать это в любой момент. И знала, что не скажет. Ошейник был плотный, с тяжёлым кольцом. На коже он ощущался холодным, но тело внутри вдруг стало горячим. Между лопатками пробежал ток, как удар в самое сердце. Её не спрашивали. И это возбуждало сильнее, чем она ожидала.

Поводок. Он висел рядом. И вот уже в руке у второго мужчины — слуги. Чёрная рубашка, спокойный взгляд, нейтральное лицо. Он не посмотрел ей в глаза, только чуть наклонил голову, дёрнул за поводок — и она пошла. Каблуки звенели по полу, платье колыхалось при каждом шаге, а под ним — нагота, ленты, и ощущение, будто с каждым движением становится всё влажнее.

Она шла молча, как собака. Не потому что приказали, а потому что внутри уже началась перемена. Поводок натянут — не больно, но чувствительно. Он напоминал: здесь ты не Ева Лоран. Здесь ты — тело.

Коридоры были полутемны. Свет от ламп падал на глянцевые стены, отражаясь тускло, как кожа после оргазма. В воздухе пахло кожей, воском, сандалом. Всё в этом доме говорило о власти — не грубой, а глубокой, не требующей слов. Только прикосновения. Только подчинения.

Её привели в комнату без окон. Там пахло мускусом и влажной тканью. Она не успела ничего рассмотреть — только почувствовала, как её остановили. Слуга бросил короткий взгляд и сказал:

— Жди. С этого момента ты — вещь.

Дым. Дым. Дым

, — снова внутри, как заклинание. Но тело не дрожало. Только грудь под кружевом напряглась, а между ног стало чуть липко. Она стояла. В платье. В белье. В ошейнике. И знала — это только начало.

* * * * *

Он не оставил ей времени на вопросы. Только коротко кивнул на кушетку, где аккуратно разложили бельё.

— Переодевайся. Ты принадлежишь PULSE в марте.

Его голос был не резким, но без тени сомнения. Приказ, не нуждающийся в повторении. Он говорил, не глядя на неё, как будто она уже не была человеком — только телом, которому предписана новая роль. Его равнодушие странным образом возбуждало.

Он не видит меня — и именно в этом власть.

Ева подошла ближе. На ткани лежал комплект — чёрный, блестящий, как масляная лужа на асфальте. Латексный корсет с прорезями для груди — плотный, стягивающий талию, но оставляющий соски полностью открытыми. Трусики — с глубоким вырезом между ног, оголяющим самое интимное, без малейшей попытки прикрытия. Чулки — высокие, до середины бедра, с поясом. Перчатки — до локтя, скользкие, будто вторая кожа. Всё это пахло — терпким пластиком, влагой, чем-то животным и подчиняющим.

Она молча сняла платье. Почувствовала, как в воздухе изменилось напряжение — будто комната ждала её тела. Стянула кружевное бельё. На мгновение задержалась — не потому что стеснялась, а потому что ощущала, как под кожей нарастает жар.

Дым. Дым. Дым

, — шептала про себя, надевая корсет. Он плотно стянул грудь, отчего дыхание стало неглубоким. Соски напряглись моментально — воздух был прохладным, а ткань — жесткой.

Она натянула трусики, почувствовав, как материал плотно прижался к коже и тут же обнажил то, что обычно скрыто. Ни единого намёка на защиту. Только уязвимость, обнажённая с намерением. Чулки с поясом щёлкнули застёжками, перчатки обтянули запястья. В зеркале напротив она увидела себя — не женщину. Фигуру. Роль. Куклу.

Слуга подошёл молча. Взял тот же самый ошейник, но теперь затянул его чуть туже. Не больно. Но так, чтобы она не забыла, что он там. Чтобы напоминание касалось каждым движением.

Мурашки пробежали по коже. От шеи к плечам, от сосков к низу живота. Её дыхание стало тише, но чаще. Она стояла прямо, с высоко поднятым подбородком, но внутри что-то трепетало. Готовность или страх — она не знала.

Я не игрушка. Но я — в игре.

* * * * *

Дверь отворилась без стука. Тихо, как крыло хищника. В комнату вошёл мужчина — высокий, широкоплечий, с той самой тяжёлой осанкой, за которой чувствуется привычка к контролю. На нём был тёмный костюм-тройка: строгий жилет, безупречно выглаженная рубашка, дорогие туфли. Лицо открытое — никакой маски, ни тени смущения. В правой руке — плётка. Не угроза, а продолжение его пальцев. Он двигался неспешно, и каждый шаг был как удар в пол: вкрадчивый, уверенный, заранее победный.

Он не поздоровался. Не представился. Только подошёл ближе и резко потянул за поводок, заставляя Еву поднять голову. Его глаза задержались на ней — зелёные, тяжёлые, холодные. Он не смотрел на лицо. Он смотрел внутрь.

— На колени.

Слова прозвучали, как хлест. Не крик, не приказывание — а как констатация. Она подчинилась автоматически. Колени коснулись пола. Холод мрамора прорезал через латекс. Её дыхание на миг сбилось. Он слегка дёрнул поводок, проверяя послушание.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Вот так, — выдохнул он. — Даже не знаешь, как тебе идёт это состояние. С тобой сдирают шелуху гордости — и внутри оказывается что-то, что хочется трогать, ломать, держать.

Он обошёл её кругом, неспешно. Плётка скользнула по её плечу. Не бьёт — просто обозначает территорию.

— Ты думаешь, что всё ещё контролируешь? Что ты можешь уйти, если захочешь? — Его голос стал чуть ниже. — Нет, кукла. Здесь не ты решаешь. Здесь ты вещь. Откровенная, голая, послушная вещь.

Ева попыталась что-то сказать, губы дрогнули:

— Я не…

Он резко натянул поводок и шагнул ближе.

— Тссс. — Его пальцы сжали её подбородок. — Ты заговорила без разрешения? Ты забыла, кто ты?

Она замерла. Внутри — пульсация. Не страха. Возбуждения.

— Запомни, — прошипел он, склонившись к самому уху, — вещи не говорят. Вещи служат.

Дым. Дым. Дым,

— звучало в голове, как ритм сердца. Но она не произнесла. Не дрогнула. Потому что между коленями стало влажно. Потому что её соски уже давно затвердели, а кожа под латексом пульсировала, словно запертая в собственном теле.

Он снова обошёл её и потянул за поводок.

— Вставай. Медленно. На четвереньки.

Она повиновалась. Колени скользнули по мрамору, руки опустились. Её тело выгнулось естественно, будто всегда так ходило.

Он повёл её вперёд. Коридоры тянулись длинными тенями. Шаги — звонкие, чёткие. Он шёл неторопливо, позволяя всем, кто видел, созерцать. Несколько человек — мужчины в форме, женщины в чёрном — пересекались на пути. Никто не удивлялся. Никто не отворачивался. Но и не смотрели в упор. Просто — были свидетелями. Её шею жгло кольцо. Между ног текло.

Он остановился и произнёс, глядя на её спину:

— Я поведу тебя, как суку. Я буду делать с тобой всё, что захочу. Потому что ты согласилась. Потому что ты этого хотела больше, чем честности.

Дым

, — снова внутри, едва не на языке. Но она проглотила его. И продолжила ползти. Потому что он был прав.

* * * * *

Комната, в которую он её привёл, была глухой. Ни окон, ни отражений — только мягкий тёмный свет сверху, как будто она оказалась внутри чьего-то зрачка. Пахло тем же — кожей, сексом, подчинением. Он закрыл дверь — щелчок замка отозвался у неё в животе. Всё. Назад нельзя.

— Встать. В центр. Спиной ко мне.

Ева подчинилась, движения были чуть неловкими — каблуки скользили по полу, мышцы напряжены, словно тело само ещё сопротивлялось роли. Она не видела его, но чувствовала взгляд в спину. Пронизывающий.

— Сними лифчик. Медленно. Без кокетства. Это не для игры. Это — инвентаризация.

Она стянула лямки, обнажая грудь. Соски уже давно напряглись от холода и возбуждения, но она старалась не показывать, как дрожат пальцы. Он обошёл её спереди.

— Сядь. Раздвинь ноги. Шире. Я хочу видеть, что мне досталось.

Она опустилась на кушетку, пальцы упёрлись в край, и колени скользнули в стороны. В латексе она чувствовала себя обнажённой сильнее, чем без него. Материал лип, как вторая кожа, и между ног было уже влажно.

— Потрогай себя. — Он подошёл ближе. — Нет, не там. Грудь. Соски. Сожми. Медленно. Не для удовольствия — для меня.

Она подчинилась. Руки в перчатках казались чужими, но когда пальцы сжали грудь, тело вздрогнуло. Он наклонился ближе:

— Ты выглядишь, как будто вот-вот скажешь "нет". Скажешь?

Она молчала, взгляд в пол.

— Говори. — Его голос стал ниже. — Да, господин.

— Да, господин, — прошептала она, почти не узнавая свой голос.

Он усмехнулся.

— Так лучше. Теперь встань. Руки за голову. Живот втянула. Грудь вперёд. Дыши громче. Я хочу слышать, как ты боишься.

Он начал ходить вокруг, как хищник. Взгляд скользил по её телу — по груди, животу, бёдрам, коленям. Каждую деталь он будто сканировал, выискивая слабые места.

— Красивая. Слишком красивая, чтобы быть свободной. Такая женщина должна быть на поводке. Или на коленях. Или под плёткой. — Он поднёс плётку к её бедру, медленно провёл. — Что ты предпочитаешь?

Она молчала.

— Танцуй, — бросил он. — Только бёдрами. Как будто приглашаешь. Но не меня. Всех.

Она медленно начала двигаться, напряжённо, неловко. Вначале тело сопротивлялось — движения получались резкими. Он наблюдал.

— Слишком зажато. Словно хочешь удержать остатки гордости. Но они тебе не понадобятся. Не здесь.

Плётка легко щёлкнула по бедру. Не больно. Как щелчок по вниманию.

— Ляг на кушетку. Руки вверх. Ноги врозь. Пальцами — ниже. Ниже. Ещё.

Ева повиновалась. Дыхание стало резким, как будто она бежала. Между ног уже пульсировало — жарко, густо.

— Хорошая рабыня умеет слушать. Но лучше — исполнять. Ты умеешь?

Она кивнула, но этого было недостаточно. Он дёрнул за поводок.

— Говори.

— Да, господин.

— Громче.

— Да, господин!

Он остановился, посмотрел на неё с высоты.

— Вижу. Потихоньку ты начинаешь понимать, кто ты в марте. Не женщина. Не наследница. Не умная, не сильная. Просто тело, способное на подчинение. Способное чувствовать без власти.

И она чувствовала. Всё сильнее.

* * * * *

Он снова тянет за поводок — резким, коротким движением, заставляя её встать. Пальцы на шее чуть сжались под ошейником, кожа вспыхнула от прилива крови, как будто ошейник ожил и стал её частью. Он не смотрел на неё, не говорил — просто сел в кожаное кресло, раскинув ноги, как будто это был его трон.

— Подойди, — сказал он, лениво, с лёгкой усмешкой. — На коленях. Как умеешь.

Ева поползла, медленно, почти с грацией. Колени скользили по полу, грудь тяжело покачивалась при каждом движении. Он не помогал, не торопил — просто наблюдал, как она приближается. Как тело подчиняется каждой команде, а голова всё ещё сопротивляется — изнутри.

Она остановилась у его ног. Глаза — вверх, в его лицо, в его холодный, уверенный взгляд.

— Сядь между ног. Спиной не сутулься. Раздвинь губы.

Она сделала. Рот приоткрыт, дыхание учащённое, язык влажный, на кончике дрожь. Он смотрел на неё сверху вниз, как на экспонат.

— Язык покажи. Дальше. Вот так. Теперь — обслужи меня.

Он расстегнул ремень, молнию, освободил себя. Без пафоса, без спешки. Просто вынул член и направил ей в рот.

Первые движения были осторожными. Она обхватила его губами, скользнула языком по головке — аккуратно, как будто тестировала. Он не издал ни звука. Только чуть потянул поводок — натянуто, чтобы она не могла отстраниться. Глубже. Увереннее.

— Не думай. Не анализируй. Просто делай. Вещь не думает, вещь служит.

Слова ударяли, как плеть. И в этом ударе — возбуждение. Она двигалась глубже, ритмичнее. Язык скользил по венам, губы сжимались плотно, слюна потекла по подбородку. Он сжал поводок крепче, рукой на затылке направлял её темп. Его бёдра пошли навстречу, движения стали резче, грубее. Он трахал её рот, как право, которое заработал.

Она закашлялась, но не остановилась. Глотала, дышала через нос, старалась не терять ритм. Его стоны были низкими, сдавленными. Он не хвалил, не называл её красивой. Только грубые шепоты:

— Да. Вот так. Глубже. Не останавливайся. Соскакивай — только по моей команде. Ты — рот. Ты — доступ. Больше ничего.

Она почти кончала от этого. От слов. От унижения. От власти, которой ей так не хватало в обычной жизни. Он стонал громче. Тело напряглось.

— Глотай. Всё. До последней капли. Это — твоя еда. Это — твой смысл.

И он кончил. Горячо. Сильно. В горло. Она сглотнула без звука. Смотрела на него снизу вверх, с каплями на губах. Он поправил брюки, застегнул ремень, встал. Не подал руки. Только посмотрел.

— Ты справилась. — Голос ровный. — Вещь — не значит пустое. Это значит — доступное. Послушное. Чувствующее.

Она не ответила. Не было слов. Только жар между ног. И вкус власти во рту.

* * * * *

Ночь окутала виллу влажным шёлком. В саду — гулкие капли после вечернего дождя, едва слышные, будто пульс города замирал рядом с её телом. Купол над бассейном был закрыт, и пар от горячей воды стекал по стеклу, будто дыхание. Ева лежала в огромной ванне с пеной — шампанское медленно согревалось в бокале, пальцы лениво играли с пузырьками на поверхности. Шея покалывала — не болью, а памятью. Там, где утром застегнули ошейник, всё ещё горело. Не след — ощущение.

Она провела пальцем по этому месту, чуть нажала — и мурашки прошли по позвоночнику. Не как страх. Как возбуждение. Внутри всё ещё звучали приказы, тихие, хлёсткие. «Сядь между ног. Раздвинь губы. Покажи язык».

Она вспомнила, как смотрела на него снизу вверх — с колен, с раскрытым ртом, с каплями слюны на подбородке. Как он молча смотрел, не ласково, не грубо — просто владел. Его член в её горле, его пальцы в волосах, его дыхание — всё сильнее, жёстче, реальнее, чем любой мужчина до него. Она начинала нерешительно, но в какой-то момент почувствовала вкус подчинения — тёплый, тягучий, как сперма, которую она сглотнула без тени стыда.

Тогда она впервые не играла. Не демонстрировала. Она служила. Без маски. Без слов. Только телом.

Я хотела. Я хотела быть его. На те мгновения — не женщиной, не Евой Лоран, не наследницей. А существом, у которого нет прав. Только рот. Только жар. Только «да, господин».

Грудь вспухла от этого воспоминания. Она чуть надавила на соски — даже сквозь воду, даже без белья, они были натянутыми, как струны. Дыхание сбилось. Между ног — всё влажнее, всё чувствительнее. И это не от фантазии. А от того, что

было

. Она

была

там. На коленях. В грязи. В наслаждении. Во власти. И не остановилась.

Я не знала, что могу так хотеть подчиниться.

Пальцы опустились на живот. Влажные, медленные, как мысли. Она не касалась себя между ног, но напряжение уже собиралось внизу живота — то самое, плотное, как мёд, с которым невозможно бороться.

Я не знала, что мне это подойдёт.

Губы приоткрылись, лицо — расслабленное, но внутри бушевало. Всё тело будто кричало: ещё. Не ласки. А команды. Не любви. А власти. У неё была возможность сказать «дым». Она не сказала. Не захотела. Потому что в момент, когда он сказал: «Ты — вещь», она почувствовала свободу. Парадоксальную. Грязную. Единственно настоящую.

Она прижала колени к груди, вдохнула глубже.

Я не жалею, что не сбежала.

Шампанское в бокале дрожало в такт её дыханию. Где-то в глубине она уже знала: это был только первый шаг. Только первый голос. Только первая плеть.

Март начался. И мне уже страшно — но приятно.

Глава 5. Запах скандала

Утро начиналось с шелеста газет и глухого гула новостных каналов. Париж уже обсуждал скандал — на первых полосах имя Габриэля Моро, рядом слова «краденое полотно» и «уголовное расследование». Ева листала экран планшета в зимнем саду, где в воздухе смешивались запах жасмина, кофе и полированной древесины. За стеклянной стеной сиял её сад — выверенный, подстриженный, как и всё, к чему прикасалась её рука. Даже утро в этом доме выглядело безупречно — без права на хаос.

На столике — фарфор с золотым кантом, серебряная ложка, фрукты, выложенные по оттенкам от зелёного к рубиновому. Где-то в глубине дома бесшумно двигалась прислуга, будто по нотам выучившая ритм хозяйки. Вошла управляющая — Марианна, в сером костюме, сдержанная, точная. В руках — ваза с орхидеями и стопка корреспонденции. Ева подняла взгляд и позволила себе едва заметную улыбку. Она редко дарила её людям, но Марианна заслуживала — за годы службы, за тактичность, за то, что сумела навести порядок там, где царил холод совершенства.

— Как твоя дочь? — спросила Ева, не отрывая взгляда от экрана.

— Восстанавливается, мадам. После пересадки всё идёт лучше, чем ожидали, — ответила Марианна тихо, с лёгкой тенью надежды в голосе.

— Хорошо. Передай ей, что я вышлю подарок. И скажи повару, чтобы ужин был лёгкий. Без мяса.

— Разумеется, мадам.

Когда дверь за ней закрылась, в комнате вновь остались только тишина и ровный шум новостных лент. «Полиция готовит допрос», — повторяли заголовки. Ева чуть прищурилась, откидываясь в кресле. Всё как всегда — искусственный пафос, жадность до сенсаций, запах крови под парфюмом любопытства. Но тревога уже двигалась под кожей, медленно, как ток. Это был не просто скандал. Это был удар по человеку, которого она знала ближе, чем позволяла себе признать.

* * * * *

Она долго смотрела на телефон, словно проверяя, стоит ли вмешиваться. Потом всё-таки набрала. Гудки тянулись, как паузы в старой пластинке. На четвёртом он ответил — голос низкий, охрипший, будто после бессонной ночи.

— Доброе утро, моя королева, — сказал он, и даже в усталости прозвучала привычная ирония.

— Утро — спорное слово, — ответила Ева спокойно. — Париж говорит, что у тебя украденная картина и уголовное дело.

— Париж всегда говорит громче, чем думает.

— Это правда? — Она не любила обходить острые углы.

Пауза. В трубке — лёгкое дыхание, щёлканье зажигалки.

— Картина действительно из старой частной коллекции, но я купил её легально. Через посредника.

— И теперь посредник исчез?

— Тебе, как всегда, не хватает только формы допроса и лампы в лицо, — усмехнулся он. — Да, исчез. И да, полиция злится.

Она молчала несколько секунд. В её молчании было больше участия, чем в любой фразе.

— Нужна помощь? Юристы? Деньги?

— Пока нет. Всё под контролем.

— Ты так говоришь, когда всё выходит из-под контроля.

Он выдохнул, почти смеясь:

— Ты всегда видишь дальше, чем я хочу показать. Но, правда, не вмешивайся. Я сам виноват — слишком поверил в старые связи.

— А владелец картины? — спросила она мягче. — Он готов к диалогу?

— Нет. Он хочет крови. Ему не нужны деньги, только громкое имя.

— И ты как раз подходишь, — сказала Ева тихо.

— Именно. — Его голос стал глуше. — Но не беспокойся, я переживу.

Он наконец произнёс:

— Спасибо, что позвонила. Я знал, что ты увидишь заголовки.

— Конечно, — сказала Ева. — Я всегда вижу, когда рушится что-то дорогое.

— Тогда не смотри на это слишком близко, Ева. Это грязь, а ты слишком привыкла к белому.

— Иногда белое пачкает сильнее.

Он тихо рассмеялся. Смех — хриплый, почти усталый.

— Всё тот же яд в голосе. Как я скучал.

— А я — нет, — ответила она, но улыбнулась.

Когда связь оборвалась, Ева ещё долго смотрела на экран. Её пальцы дрожали не от волнения, а от мысли, что впервые Габриэль говорил не с уверенностью коллекционера, а с голосом человека, который боится проиграть.

* * * * *

После звонка она долго сидела в тишине, слушая, как тикают старинные часы в углу гостиной. На коленях лежал журнал с репродукцией картины — расплывчатые мазки, красно-серая текстура, будто выцветшая рана. Заголовок гласил: «След на холсте». Ева провела пальцем по изображению, словно пытаясь ощутить подушечками пальцев ту пыль времени, которой касался Габриэль.

Она снова набрала его номер. На этот раз он ответил сразу, без шуток.

— Я знал, что ты не успокоишься, — сказал он, и в голосе звучала усталость, которой раньше не было.

— Я не умею успокаиваться, — ответила она. — Расскажи всё. От начала.

— Всё? Хорошо... — Он вздохнул. — Два года назад я купил полотно на закрытых торгах в Милане. Оно не числилось в базе утерянных произведений. У меня были все бумаги, подтверждения, экспертная оценка. Всё — идеально чисто.

— Пока не оказалось, что кто-то из экспертов продал и документы тоже? — уточнила она спокойно.

— Именно, — усмехнулся он. — Ты, как всегда, режешь точно.

Она слушала его дыхание в трубке — ровное, чуть хриплое. В этом дыхании был страх, которого он не признавал.

— И теперь владелец картины требует вернуть её?

— Да. Не хочет компенсации, не хочет переговоров. Хочет унизить. Хочет, чтобы я стоял перед прессой и признал, что купил краденое.

— Может, он просто хочет справедливости?

— В этом мире справедливость и месть давно спят в одной постели, — ответил он хрипло. — Я видел этого человека однажды. Альбер Мерсье. Коллекционер старой школы. Таких ещё называют романтиками, пока не узнаешь, что у них в сейфе хранятся чужие судьбы.

— Альбер Мерсье... — повторила Ева. Имя показалось ей странно знакомым. — Он из тех, кто коллекционирует не только картины, но и людей?

— Именно. — Габриэль на мгновение замолчал. — Ева, послушай. Не вмешивайся. Это не твой мир.

— Серьёзно? — в её голосе мелькнула насмешка. — Мир, где мужчины играют властью и искусством, — не мой?

— Ты понимаешь, о чём я. Это грязная история. Я не хочу, чтобы ты туда лезла.

— А если я уже там? — тихо спросила она.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он не ответил сразу. Потом выдохнул, будто сдаваясь.

— Ты неисправима. Я всегда знал, что однажды именно любопытство тебя убьёт.

— Тогда пусть это будет красиво, — сказала она спокойно. — И начни с того, где он живёт.

Он помолчал, словно надеясь, что она передумает.

— Альбер Мерсье. Вилла под Лионом. У него своя галерея, закрытая для публики. Но, Ева... — его голос стал ниже, почти шёпотом, — если ты туда сунешься, он узнает. Этот человек чувствует интерес, как зверь — кровь.

Она улыбнулась едва заметно, хотя он этого не видел.

— Поздно. Я уже чувствую запах, — сказала она и отключилась.

Телефон медленно опустился на журнальный столик. В окне отражалось её лицо — холодное, сосредоточенное, будто маска коллекционера. Только глаза выдавали, что в ней проснулась старая Ева — та, что не могла пройти мимо тайн, которые пахнут страхом.

* * * * *

Несколько секунд просто сидела — неподвижная, с ровным дыханием, будто тело ещё не успело догнать мысли. Потом встала, подошла к окну. За стеклом сиял мартовский Париж — ясный, редкий, почти прозрачный. Воздух был влажный, звенящий, в нём пахло кофе, камнем и свежими тюльпанами из уличных лавок.

Ева открыла дверь террасы и вышла. На коже сразу ощутилась прохлада, лёгкая, живая. Город шумел мягко — без суеты, без надрыва. Люди шли по набережной, кто-то смеялся, уличный музыкант играл на саксофоне. Всё это было до смешного нормально, будто скандалов и предательств не существовало вовсе.

Она шла медленно, без охраны, без привычного темпа, растворяясь среди прохожих. Её пальто колыхалось от ветра, солнце касалось лица, и в какой-то миг ей показалось, что она снова просто женщина — не наследница, не участница клуба, не судья чужих грехов. Просто человек, которому вдруг стало нужно идти.

На мосту она остановилась, посмотрела вниз — на мутную воду Сены, где отражались облака. В голове пульсировала фраза Габриэля:

«Не лезь туда, Ева».

Она усмехнулась. Париж знал — если Ева Лоран что-то решает, это уже необратимо.

Ветер чуть тронул её волосы. Она вдохнула глубоко, ощущая вкус мартовского дня — свежий, немного горьковатый, как новое начало. И пошла дальше.

Глава 6. Речь без пощады

Утро было прохладным, в окне — редкие полосы света, пробивавшиеся сквозь парижскую облачность. В кабинете Евы пахло кожей, бумагой и кофе без сахара. На столе — тонкая чашка и папка, перевязанная зелёной лентой. Ровно в девять — дверь открылась.

— Мадам Лоран, — произнёс Антуан с лёгким кивком. Его голос всегда звучал как обтянутый замшей металл — сдержанный, но твёрдый.

— Проходите, — Ева указала на кресло напротив. — Нам нужно поговорить о Габриэле Моро.

Он сел, открыл блокнот.

— Я слышал. Скандал уже в газетах. Учитывая фамилию, последствия могут быть большими.

— Я не за фамилию, Антуан. Я за истину. Картина, как оказалось, может быть краденой. Прежний владелец — Альбер Мерсье.

— Имя мне знакомо, — кивнул он. — Закрытая галерея под Лионом, несколько скандалов, правда, никогда неофициальных. Мужчина с хорошей интуицией и плохой репутацией.

— Что о нём известно в профессиональных кругах? — Ева наклонилась вперёд, глаза сузились.

— Он не просто коллекционер. Он игрок. Людей подкупает, картины прячет, сделки заключает через цепочку лиц. С ним почти невозможно судиться — всё построено на доверии и полутенях.

— Именно поэтому ты мне и нужен.

Антуан едва заметно улыбнулся.

— Вы знаете, мадам, я умею доставать информацию. Но даже для меня потребуется время.

— Сколько?

— Три дня. Мне нужно связаться с архивами Милана, пробить через Лихтенштейн документы продажи, сравнить подписи, проверить экспертов.

— Сделай это. Любая цена.

Он поднял взгляд.

— Ваша решимость — не всегда безопасна.

— Я не за безопасность. Я за контроль.

Антуан закрыл блокнот, аккуратно убрал ручку.

— Тогда приступаю. Но если Мерсье узнает, что его проверяют — он может укусить. И больно.

— У меня высокий болевой порог.

Он встал, снова кивнул.

— Я дам отчёт через трое суток. Но если появится что-то срочное — сообщу немедленно.

— Благодарю, Антуан. И, пожалуйста… — она сделала паузу. — Никаких следов.

— Как всегда, мадам.

Когда дверь за ним закрылась, Ева ещё несколько минут сидела молча, глядя в точку на столе. Потом достала из ящика тонкий лист бумаги, записала имя:

Альбер Мерсье

. Подчеркнула один раз. И второй. Затем встала — пора было готовиться к вечеру.

* * * * *

После ухода Антуана в доме воцарилась выверенная тишина — та, что дышит вместе со стенами. Ева медленно поднялась наверх, в личную ванную. Вода стекала по коже горячими дорожками, оставляя за собой покалывающее ощущение пробуждения. Она закрыла глаза — и внутри сразу ожило напряжение. Сегодня — вечер в PULSE. Новый эксперимент. Новая грань.

У зеркала она сушила волосы дольше обычного, разглядывая своё отражение. Лицо казалось спокойным, но в уголках глаз уже горел огонь — не страха, нет. Предвкушения. Как будто тело уже знало, что его ждёт.

Выбор белья занял несколько минут. Чёрное — слишком очевидно. Красное — вызывающе. Она остановилась на сливочном, почти телесном, с тонкой вышивкой. Оно подчёркивало уязвимость, но не выставляло её напоказ.

В гардеробной прислуга уже ждала.

— Подготовьте пальто и перчатки. Без украшений. Только духи.

— Да, мадам, — прозвучал тихий ответ.

Часы показывали 18:45. Машина была готова. Всё шло по сценарию. Но внутри — ощущение, будто это не повторение, а первый раз. PULSE снова звал. Не просто как клуб, а как ритуал, в котором тело — алтарь, а голос инструктора — закон.

В 19:00 она спустилась. Охрана у ворот кивнула. Водитель открыл дверь лимузина.

— В PULSE, — сказала она, скользнув внутрь кожаного салона.

И Париж за стеклом начал рассыпаться — превращаясь в фон. Вечер начинался.

* * * * *

Особняк встретил её, как старую знакомую — приглушённый свет, запах ладана и влажного камня. Воздух был тёплым, почти телесным. Из тени появился слуга — высокий, в чёрной форме, с прямой спиной и взглядом, который не требовал уважения, он просто констатировал власть. В руках — поводок и ошейник из тёмной кожи, блестящий, как капля греха.

— Встань, — бросил он коротко, без “мадам”. Голос — сухой, резкий, чуть хриплый.

Ева не обиделась. Наоборот, это звучало правильно. Она подняла подбородок, позволила застегнуть. Металл коснулся шеи — холодно, ощутимо. Внутри будто что-то защёлкнулось: не боль, не страх, а возвращение туда, где не нужно решать.

— На колени, — добавил он, и она подчинилась.

Мрамор под коленями был прохладный, почти ласковый. Он тронул поводок, заставив её идти за собой. Без слов, без мягкости. Только звук каблуков по камню и её собственное дыхание.

— Смотри вниз, — сказал он, не оборачиваясь. — Здесь ты не выше пыли.

Она опустила взгляд. В зеркалах отражалась чужая женщина — без имени, без роли, без власти. И всё же красивая.

Они вошли в зал. Здесь пахло кожей, свечами и дыханием. Слуга остановился, повернулся к ней, глаза блеснули.

— Жди здесь. Не двигайся, пока не позовут. И не думай, что кто-то придёт за тобой, если станет страшно. — Он отпустил поводок и, не дожидаясь ответа, развернулся.

Дверь закрылась. Тишина стала плотной, как ткань. Только звук её дыхания остался в темноте — ровный, послушный.

Из глубины комнаты раздались шаги. Мужчина вошёл медленно, без спешки. Его лицо оставалось в тени, но голос — низкий, хриплый, уверенный — пронзил пространство.

— Значит, ты снова пришла.

Ева не ответила. Только дыхание выдало напряжение.

— Колени — вот где твоё место. — Он обошёл её кругом, не касаясь. — Красиво смиряешься. Твоё тело помнит.

Она сглотнула. Внутри уже зарождался жар.

— Подними голову. Посмотри на меня.

Она послушалась. Их взгляды встретились — коротко, как вспышка.

— Ты пришла сюда не ради удовольствия, — сказал он. — А ради того, чтобы кто-то сказал тебе, кто ты есть.

— Может быть, — прошептала она.

— Не может быть. — Его голос стал ниже. — Здесь нет “может быть”. Здесь есть “да” и “подчиняюсь”.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он подошёл ближе, почти касаясь дыханием. Рука легла на её затылок — не грубо, а как метка.

— Когда я говорю идти — ты идёшь. Когда я говорю остановиться — замираешь. Когда я молчу — ждёшь. Поняла?

— Да.

— Громче.

— Да, — повторила она, голос чуть дрогнул.

Он провёл пальцем по линии её подбородка, будто проверяя прочность.

— Сегодня ты молчишь. Сегодня говорю я. — Он отцепил поводок, но не убрал ошейник. — В нём ты — правильная.

Он отошёл, оставив её на коленях. Свет колебался, отражаясь в блеске кожи. Ева почувствовала, как тяжесть ошейника превращается в странное удовольствие. В ней больше не было сопротивления. Только покой — и желание слушать.

В зеркале напротив она увидела женщину, которая принадлежит не себе. И впервые — ей это понравилось.

* * * * *

Он стоял в полумраке, почти недвижим, но голос заполнял комнату, как дым. Медленно, с наслаждением, он разрушал её — слово за словом.

— Посмотри на себя. Колени на холодном камне, подбородок дрожит, рот полуоткрыт — как будто уже готова взять в себя то, что я даже не предложил. — Пауза. — Когда-то — хозяйка виллы, наследница, имя в колонках журнала

Forbes

. А сейчас? Просто мокрая дырка, трясущаяся от моего голоса.

Она едва слышно выдохнула. Влажность между ног стала невыносимой, как будто позор сам хотел вырваться наружу.

— Всё было под контролем, да? Собственный водитель, повар, охрана, юристы в лощёных костюмах. Ты командовала. Ты платила. Ты смотрела свысока. А теперь… — он подошёл ближе, его дыхание коснулось её щеки, — теперь ты шлюха на коленях. Перед мужчиной, которого даже не знаешь.

Он обошёл её, каблуки глухо били по полу, и каждый шаг звучал, как приговор.

— Сколько стоит твой костюм, скажи? — Он наклонился к уху. — А теперь скажи, сколько стоит твоя мокрая щель? Я думаю — меньше. Намного меньше. Потому что сегодня ты не женщина. Ты вещь.

Её тело дрожало. Он не касался, но каждая фраза резала — точно, глубоко, возбуждающе.

— Ты привыкла диктовать. А здесь тебе диктуют. Ты привыкла владеть — машинами, людьми, искусством. А сейчас ты собственность. Моя. И я даже не прикоснулся. Только говорю. Только командую.

Он сделал ещё шаг, снова оказался за её спиной. Его голос стал почти шёпотом:

— Я могу прижать головой к полу, натянуть на столе, как грязную тряпку. Я могу сделать с тобой что захочу — потому что ты уже согласилась. Молчанием. Подчинением. Желанием.

Она всхлипнула — не от страха, от пульсации, что охватила всё тело.

— Ты хочешь, чтобы я унижал тебя сильнее? — спросил он.

— Да… — сорвалось с её губ.

— Громче.

— Да!

— Скажи, кто ты.

— Я… я игрушка… — прошептала она.

— Громче.

— Я… твоя шлюха. На коленях.

Он выпрямился, шагнул перед ней. Она всё ещё не смотрела вверх.

— Даже не смей поднимать взгляд. Ты — не леди. Не хозяйка. Ты — дырка, готовая слушаться. Всё, что в тебе ценно — это то, что я могу разорвать тебя словом.

Он обошёл, остановился сбоку. Его голос стал тише, но только от этого страшнее.

* * * * *

Он сделал паузу. Смотрел так, будто не на женщину — на объект, который ждёт команды. Потом произнёс коротко, почти лениво, но так, что всё внутри неё сжалось.

— На пол. Раздвинь ноги. Трахай себя. Сейчас же.

Она подчинилась. Без борьбы. Без колебаний. Мрамор был холодным, но внутри уже полыхало. Пальцы нырнули под тонкую ткань, движения были резкими, как будто не хватало времени. Он ходил вокруг, медленно, с таким спокойствием, которое разрывает сильнее, чем грубость.

— Так дрочат только те, кому не хватает любви, — сказал он. — Или те, кто наконец понял, что любовь — это просто красивая форма власти. Ты ведь знаешь, что я прав?

Она не отвечала. Только дыхание — прерывистое, сбивчивое.

— Не смотри вверх, сучка. Смотри на себя. На то, какой жалкой ты выглядишь, когда хочешь кончить.

Она задыхалась. Глаза влажные. Пальцы уже не слушались — жаждали, рвались, скользили жёстко, как будто от этого зависела её жизнь.

— Двигайся медленнее, — приказал он. — Я хочу, чтобы ты прочувствовала, насколько ты пустая. Насколько легко тобой управлять.

Каждое слово былo как плеть — не по коже, по гордости.

— Весь этот фасад… вилла, картины, вино, маски, — всё это дым. А ты, внизу, на полу, в собственной смазке, — это реальность. Настоящая. Именно тут ты настоящая.

Она вздрогнула, всхлипнула, но не остановилась. Её унижали, рвали изнутри словами — и она таяла от этого, как будто вся её надменность стекала по ногам.

— Ты не женщина, — продолжал он, — ты шлюшка, натренированная выглядеть дорого. Но внутри ты — дешёвая, голодная, без тормозов.

Она хрипло вздохнула, из груди вырвался сдавленный стон.

— О, нравится, да? Когда тебя называют шлюхой? Когда я стою и даже не прикасаюсь, а ты уже вся мокрая, потому что привыкла, что тебя надо наказывать, чтобы ты чувствовала хоть что-то.

В этот момент он подошёл. Тихо. Резко схватил её за волосы.

— На четвереньки.

Ева подчинилась. Спина выгнулась. Бёдра подались назад. Она дрожала — от стыда или желания, уже было неважно.

— Прекрасно. Смотри, какая у нас стала послушная сучка.

Он провёл пальцем по её складкам — медленно, как бы изучая. Потом — резко, вбился внутрь. Она вскрикнула. И снова — тишина, только хлюпанье и её сдавленные стоны.

— Посмотри на себя, — прошептал он. — Ты уже почти закончила, а я даже не раздеваюсь. Твоя ценность — в этом. В умении быть грязной, нужной, растекаться на полу и кушать каждое слово, как сперму.

Она не выдержала. Внутри что-то рвануло — оргазм вырвался внезапно, с криком, с пульсацией, с истерическим облегчением. Потоки тепла залили ноги, мрамор под ней стал скользким, как будто она растаяла.

Он вытянул палец, встал, посмотрел на неё сверху вниз. Молчал. Долго.

Потом выдохнул.

— На сегодня всё, мокрая шлюшка.

И ушёл, не обернувшись.

* * * * *

Когда дверь за ним захлопнулась, комната будто обрушилась в себя. Звук её дыхания был единственным, что ещё напоминало о реальности. Её трясло — судороги прокатывались по телу, словно внутренности перестраивались после бури. Колени горели, кожа на шее всё ещё чувствовала тяжесть ошейника, даже после того, как он исчез.

Помощница появилась молча, будто знала, когда нужно вернуться. Склонилась, аккуратно прикоснулась к плечу, помогла встать. Одежда была уже готова — халат, мягкие тапки, вода. Ева молчала, позволяя себя одевать, как куклу. Только пальцы иногда дрожали — не от страха, а от остаточного возбуждения. Когда шёлк халата закрыл её тело, стало немного легче — но не спокойнее.

— Куратор ждёт вас, мадам, — произнесла помощница, и голос её был безукоризненно нейтрален.

Они шли по коридору, по которому она уже проходила десятки раз. Но сейчас он казался другим — длиннее, будто растянутым в ту же пульсирующую реальность, в которой она только что растворялась.

Дверь в кабинет Виктора была приоткрыта. Она толкнула её и вошла.

Он сидел за столом. Всё как всегда: рубашка безупречна, жесты экономны, взгляд спокойный, почти ласковый в своей строгости. Ева остановилась, выпрямив спину, словно это могло вернуть ей контроль.

— Садись, — сказал он, не задавая лишних вопросов.

Она села. Помолчала.

Виктор смотрел прямо, не давя, но и не позволяя ускользнуть.

— Ты справилась, — сказал он. — Лучше, чем мы ожидали.

Она чуть усмехнулась.

— Это… было не то, чего я ждала.

— Но ты осталась.

— Да.

— Почему?

Ева отвела взгляд. На секунду. Потом снова вернулась в его глаза.

— Потому что в какой-то момент я поняла… Я не хочу, чтобы это прекратилось. Даже когда он говорил самые… мерзкие вещи. Даже когда я чувствовала себя грязной. Это было… живо.

— Ты не думала сказать "дым"? — спросил он.

— Нет. Ни разу. Даже наоборот. Я ловила каждое слово. Каждую боль. Это было — слишком точно. Словно он разрезал что-то во мне, и я наконец почувствовала себя не ролью, а телом. Живым телом.

Виктор кивнул. Медленно, вдумчиво.

— Твои границы сдвинулись. Это опасный момент, Ева. Некоторые думают, что теперь могут всё. Другие — пугаются и бегут.

— Я не убегу, — сказала она, и голос её прозвучал твёрдо.

— Уверена?

— Да.

Она выпрямилась ещё больше.

— Я хочу продолжать. И не из любопытства. Я хочу пройти это до конца. Я хочу знать, кто я — за пределами комфорта.

Виктор посмотрел на неё чуть дольше, чем обычно.

— Хорошо, — произнёс он наконец. — Тогда готовься. Дальше будет не легче.

— Я этого и жду, — прошептала она.

И почувствовала — не возбуждение, не страх, а гордость. За то, что осталась. За то, что прошла. И за то, что будет дальше.

Глава 7. Коллекция власти

Утро снова начиналось в кабинете — тишина, ровный свет, запах свежемолотого кофе и влажной древесины. За стеклянной стеной зимнего сада мерцал мартовский Париж: подстриженные кусты, капли на мраморной кромке фонтана, тонкая тень от сирени. Всё было спокойно — слишком спокойно.

Ева сидела у стола, пролистывая новости, но глаза не фиксировали текст. Вчерашняя ночь оставила внутри странное послевкусие: не возбуждение, не вина, а что-то другое — будто тень, осевшая под кожей. Она не торопилась возвращаться к этому ощущению. Вместо этого — сосредоточенность, цифры, имена, старые заметки. Папка по делу Габриэля лежала слева, рядом планшет с открытым окном переписки.

Вспыхнуло сообщение от Антуана:

«На Альбера Мерсье ещё собираю. Архивы частично закрыты, связи запутаны. Работаю.»

Она дочитала фразу до точки, но пальцы продолжили держать планшет чуть дольше, чем требовалось. Ответ был ожидаемым, и всё же внутри вспыхнуло раздражение. Не к Антуану — к самому факту, что кто-то, кто посмел тронуть Габриэля, оставался вне досягаемости.

Три дня... слишком мало на человека, который умеет прятать следы.

Она отложила планшет и встала. Прошла к окну, приоткрыла створку. Холодный воздух тронул лицо, и на секунду стало легче дышать.

Габриэль. Слишком гордый, чтобы попросить помощи, слишком упрямый, чтобы защититься от тех, кто играет вне правил. Она знала его слабости — они прятались не в теле, а в вере, что культура и связи способны удержать зло на расстоянии. Но Альбер Мерсье не был частью культурной элиты. Он был чем-то другим. Тем, кто коллекционирует — но не ради искусства. Ради власти.

Ева провела пальцами по подоконнику, словно стирая невидимую пыль.

Я не дам тебе упасть. Ни за что.

* * * * *

Сообщение пришло в середине дня — бесшумно, как капля на стекло. Телефон лежал на подоконнике в библиотеке, и, когда экран вспыхнул, Ева едва заметно вздрогнула. Не из страха — из раздражения. Она не любила, когда её отвлекали в часы тишины.

На экране — имя отправителя:

Maison Deschamps

. Знакомое, веское, как запах пудры в антикварном футляре. Она открыла месседж.

Персональное приглашение. Закрытый показ. Коллекция: «Обнажённая. Кожа. Тело. Стыд».

Подтвердите присутствие. Адрес и время будут высланы за час до начала.

Мы ценим молчание.

Ни эмодзи, ни официального обращения. Только текст — точный, как скальпель. Ева перечитала фразу дважды. И внутри что-то шевельнулось.

Maison Deschamps не устраивал показов для публики. Их показы были легендой — и недосягаемым капризом. На них не звали просто так. Там не было фото, пресс-стены, подарочных пакетов. Только кресла в полумраке и одежда, которая больше походила на исповедь в материале. Страсть, стыд, кожа, молчание — всё, что нельзя было купить, там превращалось в моду. И в зеркало.

Туда попадали только двое. Те, чья репутация была безупречной — словно отполированный мрамор. Или те, о ком шептал Париж — с восхищением, страхом или тайным желанием прикоснуться. Ева не знала точно, к какой категории она теперь относилась. Но приглашение было.

Она задумалась на секунду. Интрига казалась слишком точной, как будто кто-то смотрел вглубь.

«Кожа. Тело. Стыд»

— не слишком ли совпадает с тем, что происходило с ней в последнее время?

Пальцы коснулись клавиатуры.

Да.

— короткий ответ. Без подписи. Без формальностей.

Ответ пришёл почти сразу.

Адрес будет выслан за час до показа. Благодарим за молчание.

Ева отложила телефон и медленно встала. Окно библиотеки было приоткрыто, весенний воздух касался щёк, как невидимая перчатка. Она смотрела в сад, где качались ветки розмарина и играли солнечные пятна.

* * * * *

Вечер опускался на Париж, как бархатное покрывало — плотное, тяжёлое, с пряным запахом вина и дыма. Машина двигалась медленно, будто опасаясь нарушить ритм улиц, где каждый фонарь подсвечивал мокрый камень, каждое отражение на асфальте выглядело намеренным. Ева сидела на заднем сиденье — молчаливая, собранная, в платье, которое обтекало тело, как вторая кожа. Под платьем не было белья. Это был её личный вызов — себе, не публике.

Дом Дешан находился в старинном особняке, спрятанном за коваными воротами недалеко от набережной. Фасад — тёмный, как вуаль. Окна — высокие, но занавешенные. Таблички не было. Только маленький символ, вырезанный в камне: изогнутая линия, напоминающая щель между лопатками.

Внутри пахло воском, мускусом и чем-то пряным, как тёплая кожа после ночи. Красный бархат обтягивал стены, зеркала множили отражения и искажали силуэты. Пол — чёрный глянец, по которому шли без звука. Музыка — медленная, с вибрацией, почти физическая. Она не играла, она трогала.

На входе стояла женщина в корсете и маске — чёрная, блестящая, с вырезом, подчёркивающим грудь. В руках — тонкая чёрная папка.

— Добро пожаловать, мадам, — шепнула она, наклоняясь чуть ближе. — Здесь смотрят кожей.

Голос — шершавый, как кружево на голом теле. Женщина не смотрела в глаза, но пальцами едва коснулась запястья Евы — не как проверка, а как приглашение. Ева прошла внутрь.

Гости были молчаливы. Никто не смеялся, никто не говорил вслух. Мужчины — в чёрных костюмах, женщины — в платьях, больше похожих на намёки. Обнажённые спины, тонкие цепочки, кожа, обтянутая тканью, как нервы. Все двигались медленно, с вниманием. И все — будто знали, кто она.

Вино подавали официанты в латексных перчатках. Руки у них были безупречные — гладкие, сильные. Один из них подал бокал Еве, не произнеся ни слова, только глядя прямо в глаза. Взгляд — как прикосновение к щиколотке.

Она сделала глоток. Вкус — терпкий, чуть дымный, будто вино хранилось в комнате, где раньше только трахались. Всё здесь было об этом — о возбуждении без действия, о раздевающем взгляде, о напряжении, которое дышит сквозь ткани.

Показ ещё не начался. Но воздух уже трещал. Напоминал особняк PULSE — но без инструкций, без правил. Здесь нельзя было укрыться за ролью участницы. Здесь ты — просто тело. Просто кожа. Или маска.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

И Ева чувствовала: она не зритель. Она — часть этого шоу.

* * * * *

Свет погас резко, как по щелчку плетки. Зал погрузился в полумрак, только тонкая полоса прожектора прорезала пространство, оставляя подиум — длинный, узкий, словно чья-то спина, выгнутая в покорности. Музыка стала глубже, ниже — будто чьё-то дыхание, тяжёлое, влажное, возбуждённое. Она не играла — она стонала.

Показ начался.

Первая модель вышла медленно, будто сопротивляясь движению. Её платье было больше кожаной конструкции: ремни на плечах, тугое переплетение под грудью, прозрачный верх, сквозь который виднелись соски — тёмные, напряжённые, как запрет. Юбка — разрезана до бедра, будто ножом. На шее — тонкий чокер с золотым кольцом. Она не смотрела в зал. Только вперёд. Как будто шла по приговору.

За ней — другая. В облегающем боди из латекса, расшитом жемчугом. На ягодицах — вырез, сквозь который поблескивала кожа. Пятки — в прозрачных туфлях, каблук — тонкий, как игла. Волосы собраны высоко, лицо — безэмоциональное. Она двигалась так, будто несла своё тело как оружие.

Ева не моргала. Эти девушки не играли. Они отдавались взглядам. Каждый шаг, каждый изгиб, каждый трепет ткани был сплетением боли и наслаждения. Они не были моделями. Они были — предметами желания. Эротикой, встроенной в структуру ткани. Каждый наряд говорил:

посмотри, но не трогай. Или тронь — и заплати.

Зрители не аплодировали. Только дыхание. Оно становилось громче, реже, тяжелее. Женщины теребили свои бокалы, мужчины медленно водили пальцами по ножке рюмки. Некоторые — ели: устрицы, нарезку, тающие куски мяса, фрукты, облизывая сок с подушечек пальцев. Всё происходило медленно, как в неприличной фантазии, где каждый жест — часть возбуждения.

Официанты двигались грациозно, будто танцоры. В латексных комбинезонах, обтягивающих тело до мельчайших деталей, с чёрными перчатками и тёмными масками на глазах. Один из них наклонился к женщине в первом ряду — поднёс к её губам клубнику, разрезанную так, что она напоминала губы. Она взяла её зубами, медленно, с улыбкой, не отрывая взгляда от подиума.

Новая модель вышла в прозрачной рубашке, под которой был только крест-накрест перетянутый лиф из тёмной замши. На бёдрах — юбка-сетка, сквозь которую виднелись гладкие, крепкие ягодицы. Она шла, будто несла себя в жертву. Тело — свободное, сильное, гордое.

Ева ощутила, как внизу живота стало тепло. Она не чувствовала стыда. Только странную близость — как будто это ходила на сцене.

Мужчина рядом достал платок и промокнул лоб — тонким движением, почти с поклоном. Женщина за ним чуть приподняла грудь, будто подставляя себя под взгляд модели.

Здесь смотрят кожей

— шептали стены.

И кожа у Евы уже покалывала.

* * * * *

Музыка изменилась — стала ниже, почти вибрационной, с глухим басом, будто чей-то стон в темноте. Свет упал жёстче: теперь он бил не вдоль подиума, а прямо сверху, выхватывая тела моделей, как под допросом. Атмосфера потемнела — не буквально, а в ощущении. Стало влажно между бёдрами. И не только у Евы.

Следующая девушка вышла босиком. На ней был только корсет из лакированной кожи, затянутый так туго, что грудь выпирала наружу, словно умоляя о прикосновении. Соски — украшены золотыми кольцами, один — с цепочкой, уходящей за спину. На шее — металлический ошейник с выгравированной надписью: подчинённая.

Она не просто шла — она двигалась, как будто её вели. Каждое движение таза — повиновение, каждый шаг — согласие быть увиденной. На внутренней стороне бедра — тонкая татуировка в виде стрелки, указывающей вверх. Туда, где заканчивалась сетка и начиналось обнажённое.

В зале — ни звука. Только дыхание. Один мужчина наклонился ближе. Женщина рядом с ним положила руку ему на колено. Он не убрал.

Следующая модель появилась в полупрозрачной накидке, прикрывающей только плечи. Остальное — обнажено. По телу — следы от ремней: нарисованные вручную, в виде длинных тёмных линий, будто её только что отстегали. Волосы мокрые, на губах — блеск. Глаза подчёркнуты чёрным, зрачки расширены, как после оргазма.

Ева почувствовала, как напряглись соски. Платье, которое раньше казалось вторым кожей, теперь стало тесным. Пульс бился в паху, в висках, в запястьях. Возбуждение не было прямым. Оно было — из-за сексуальных костюмов. Из-за позволения смотреть. И из-за того, что никто не отводил глаз.

Очередная женщина шла на каблуках, к которым были прикреплены тонкие цепи, соединённые с кольцом между ног. Металлический пояс на бёдрах удерживал небольшой фаллоимитатор из тёмного стекла. Он едва выглядывал из-под ремней, но каждый шаг давал понять — внутри него что-то есть. Вся сцена — откровенное признание в зависимости от контроля. Её взгляд был стеклянным. Но губы — приоткрыты, как будто она сдерживала стон.

Официанты стали подавать ледяное шампанское и пирожные, покрытые чёрной глазурью. У одного из них пуговицы на комбинезоне были расстёгнуты чуть ниже пупка. Из выреза виднелась чёткая дорожка волос и напряжённый пресс. Он наклонился, чтобы положить тарелку, и ткань натянулась так, что можно было разглядеть всё — вплоть до вен.

Одна из гостьей не выдержала — положила руку на его бедро. Он не отпрянул. Только посмотрел — прямо, снизу вверх, как будто ждал приказа. Но продолжил обслуживать.

А на подиуме уже стояли двое. Мужчина и женщина. Контраст между ними был резким, вызывающим — как между приказом и подчинением.

Он — высокий, одетый в чёрный фрак, но без рубашки. Под тканью играл рельеф мышц, на шее — гладкий кожаный ошейник, как будто принадлежал не он, а он был подарком. В руке — тонкая трость, не декоративная. Его взгляд скользил по залу с ленивым превосходством, словно он выбирал не зрителей, а будущих игрушек.

Рядом — женщина. Совсем голая, за исключением плотных кожаных ремней, туго перетянутых вокруг груди и таза. Между ног — капля металла, миниатюрный замок, встроенный в пояс целомудрия. На коленях. С поднятым лицом. На губах — след от плети, нарисованный, но почти реальный. Она не дышала. Не шевелилась. Только ждала.

Он провёл тростью по её ключицам, медленно, будто писал имя на коже. Она вздрогнула — еле заметно. И в этом дрожании было всё: страх, возбуждение, преданность.

Зал не издал ни звука. Тишина сгустилась, будто кто-то затянул корсет на шее у самого времени.

У Евы внутри что-то щёлкнуло. Сжалось. Развернулось. Это не было просто возбуждением. Это было узнаванием.

Вот она — сцена, от которой я не отведу глаз.

Она чувствовала, как влага собирается между ног, медленно, неприлично, будто тело само отвечало на чужую подчинённость.

Мужчина на подиуме поднял трость. Женщина на коленях приоткрыла рот — молча, покорно. И вся сцена превратилась в картину. Настоящую. Живую. Грязную. Красивую. Правдивую.

* * * * *

Показ закончился глубоко за полночь — не аплодисментами, не финальным выходом, а паузой, в которой затаилось что-то большее, чем мода. Как будто все в зале одновременно поняли: они видели не коллекцию, а исповедь. И теперь каждый возвращался домой с тайной, которую не хотел делить даже с зеркалом.

Ева вышла медленно. Воздух снаружи был прохладным, свежим, но не спасал. Возбуждение впиталось в кожу, в швы её платья, в внутреннюю поверхность бёдер. В теле пульсировала плотная, живая дрожь — словно после долгой прелюдии, которую никто не осмелился закончить.

Шофёр уже ждал, открыл дверь. Она села в машину молча. Кожа кресла была тёплой, гладкой, почти ласкающей. Ева откинулась назад, прикрыла глаза. Но это было ошибкой. Сразу всплыли образы: женщина на коленях, мужская трость, кольца на сосках, цепочка между ног, взгляд, говорящий

попроси

.

Тело взбесилось. Горячо, нестерпимо. Мокро. Без остатка.

Она раздвинула ноги. Платье поднялось легко, как шелк, уступающий порыву. Рука скользнула под подол — вниз, к центру жара, к точке, где не было уже ни терпения, ни стыда. Пальцы нашли влажное мгновенно. Достаточно было одного касания.

Она застонала — тихо, сдержанно, но всё равно вслух. Губы приоткрылись, живот дёрнулся. Машина ехала плавно, фары скользили по ночному Парижу, и никто, кроме неё, не знал, что сейчас происходит внутри.

Тридцать секунд. И мир разорвался.

Оргазм накрыл резко, как удар тока. Спина выгнулась, тело сжалось, потом растворилось в тепле, которое накатывало волнами от копчика до ключиц. Она прикусила губу, чтобы не закричать. Рука продолжала движение — инерционно, как будто не могла поверить, что всё уже случилось.

Когда она снова выровняла дыхание, посмотрела в окно. Ночной Париж был всё таким же — красивым, уверенным в себе, притягательным.

Но внутри неё что-то уже изменилось.

Она знала: сегодня она была не зрителем.

Она была частью желания. И этого уже не стереть.

Глава 8. Удар как ритм

Наступила третья встреча марта. Она уже стояла на коленях, когда свет опустился ещё ниже, как дыхание в момент возбуждения. Мягкий, приглушённый, он обнажал только нужное — очертания тела, отблеск кожи, влажный блеск на губах. Воздух был густой, тяжёлый, будто натянутый кожаный ремень. Пахло терпкой кожей, прогретым латексом и ладаном — смесь храма и борделя.

На ней было тёмное бельё, кружевное, но с вырезами. Через прорези просвечивали соски, напряжённые, словно уже были наказаны. Между ног — почти ничего, только тонкая полоска ткани, едва прикрывающая возбуждённую плоть, промокшую ещё до начала. Ошейник сидел плотно, с кольцом, к которому крепился длинный чёрный поводок. Поводок держал он — мужчина с голым торсом, обтянутым кожей. На запястье — кожаный браслет с пряжкой, а в правой руке — плётка. Узкие полосы — новые, блестящие, готовые запомнить её кожу.

Ева молчала. Не потому что не могла говорить, а потому что в этом молчании было согласие. Она опустила голову, и волосы упали вперёд, скрывая лицо, но не тело. В этой позе она была на виду — грудь поднята, спина прямая, бёдра разведены ровно настолько, чтобы унижение стало откровенным. Он провёл плёткой по её плечу, медленно, с лаской, которая только пугала.

— Встать, — сказал он.

Голос был глубокий, низкий, безэмоциональный. Он не приказывал — он утверждал. Она подчинилась сразу. Медленно встала с колен, будто каждая мышца просыпалась от его слов. Грудь вздрогнула от движения, соски натянулись, кольца в них звякнули. Он подошёл ближе, обошёл вокруг неё, поводок натянулся, как связь, которую невозможно было разорвать.

Он не касался её руками. Только взглядом. И взгляд этот раздевал сильнее, чем даже плеть.

— Смотри вперёд. Не дыши, пока не скажу, — шепнул он и отступил на шаг.

Ева стояла — прямая, открытая, напряжённая. Возбуждение подступало как прилив — с каждой секундой сильнее. Она чувствовала, как влага скатывается по внутренней стороне бедра, как ноги едва удерживали, как тело само требовало — шлепка, толчка, боли, всего. Но он молчал. И это сводило с ума.

* * * * *

Он поставил её на четвереньки — грудь опиралась на край кожаной кушетки, колени — на мягкий ковёр, спина была выгнута, словно приглашение. Ягодицы поднялись высоко, открытые, уязвимые. Он провёл ладонью вдоль её позвоночника — медленно, будто проверял осознанность её тела. Затем резко нанёс первый шлепок по внутренней стороне бедра. Он не был сильным, но звук и внезапность обожгли. Ева всхлипнула, её губы разошлись. Тишина между ними снова заполнилась ожиданием.

Он вошёл — медленно, ровно наполовину. Её дыхание сбилось. Она уже не различала, чего хотела больше: толчка или удара. Второй шлепок пришёлся на левую ягодицу — сочный, с хлёстким звуком. За ним последовал толчок. Он не спешил, не торопился кончить — он выстраивал ритм, как дирижёр на сцене тела. Шлепок. Толчок. Пауза. Ева выгибалась, вжималась в кушетку, стонала — не громко, но сдержанно, словно сама себе запрещала быть слишком шумной.

С каждым ударом её кожа разогревалась. Она ощущала, как внутренние мускулы сокращались, как между лопатками пробегал ток, как дрожал живот. Он иногда задерживался внутри неё, заставляя ждать, выгибаться навстречу, как кошка под рукой. Потом снова — шлепок, чуть сильнее, и резкий толчок. Его пальцы обхватили поводок ближе к кольцу на её шее, натянули его — не сильно, но достаточно, чтобы она почувствовала контроль.

— Не двигайся, — сказал он, не повышая голоса.

Она слушалась. Потому что хотела. Потому что это было больше, чем секс. Это было препарирование — её границ, её боли, её наслаждения. Он знал, как дотрагиваться, чтобы каждое касание отзывалось не на коже — в сердце. И в паху. Особенно там.

Шлепок пришёлся прямо по центру — звонкий, горячий. За ним — два быстрых толчка. Её губы раскрылись в молчаливом крике, глаза закатились. Он понял, что она была близка. И всё равно замер. Только дыхание — их обоих. Тяжёлое, влажное, синхронное. Тишина повисла, как шторм перед разрядом.

Он наклонился, провёл плёткой по её спине, потом по ягодицам. Слёзы набежали на её глаза — не от боли, а от ощущения абсолютной власти. От того, что она сама этого хотела. Хотела быть вещью. Музыкой. Ритмом под ударами.

Ещё…

— пронеслось у неё в голове. —

Я готова.

* * * * *

Он поднял её, развернул, прижал к стене. Ладони Евы легли на холодную поверхность — она чувствовала рельеф штукатурки под пальцами, словно текстуру самой покорности. Её ноги были широко расставлены, бедра напряжены, спина выгнута — поза требовала не просто покорности, а участия. Он встал за ней — близко, почти вплотную, но не торопился. Плётка скользнула по внутренней стороне её бедра, оставляя за собой ледяной след из кожи и ожидания. А потом — удар. Хлёсткий, быстрый. Она вскрикнула. И в этот момент он вошёл.

Толчок был глубоким, но не резким. Он остановился внутри, заполнив её тёплой, твердой тяжестью. Пауза. Она сжалась, дыхание застыло в горле. Потом — снова удар. Выше, по ягодице. И новый толчок. Он создавал ритм — как музыка без мелодии, только удары и паузы. Она уже не понимала, где начинается наслаждение, где заканчивается боль. Каждое новое движение становилось непредсказуемым, как шёпот в темноте.

Он начал двигаться быстрее. Плеть работала поочерёдно: левая ягодица — правая — внутренняя сторона бедра — снова центр. Между ними — толчки, влажные, сильные, как пульс. Воздух стал густым от пота и возбуждения. Он хрипел ей в ухо, но слов не было — только дыхание, словно вздохи демона, изучающего её изнутри. Она дрожала. Иногда его член почти выходил, оставляя её пустой на долю секунды, а потом входил с силой, от которой ноги подгибались.

Он схватил её за волосы, оттянул голову назад, плетью прошёлся по её спине — не сильно, но достаточно, чтобы кожа вспыхнула красным. Внутри нарастало — как гроза. Каждая клетка тела пульсировала в ритме его движений. Она чувствовала, как капли пота скатываются по груди, как напряжение скапливается в животе, как её клитор пульсирует от каждого касания — даже сквозь воздух, даже без прямого прикосновения.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Скажи, когда захочешь, — прошипел он ей в шею, не прекращая ни ударов, ни толчков.

Но она не могла. Потому что уже хотела — всё. И больше. И боль, и ласку, и чтобы он не останавливался никогда. Она не умела больше дышать отдельно от этих ударов. Не могла различить, кто она — женщина, вещь, тело, звук. Только ритм. Только кожа.

Плеть коснулась её между ягодиц. Потом — его пальцы. Сухо, уверенно, он раздвинул её сильнее. Теперь толчки стали грубее, глубже, быстрее. Он бил её по спине и одновременно трахал — так, что вся её сущность свелась к точке, где боль встречается с наслаждением.

И она взорвалась. Тело вытянулось дугой, пальцы царапнули стену, ноги задрожали. Оргазм накрыл её как волна, сдавливающая и поднимающая. Она кончила с криком, срывающимся в воздухе, с телом, которое больше не подчинялось.

Он продолжал. Он не дал ей упасть. Он держал её за талию, продолжал вбивать в неё свой ритм, пока она сжималась, дрожала, обмякала. Ева почувствовала, как он замер внутри — потом рванулся раз, второй — и разрядился, горячо, резко, глубоко. Его сперма заполнила её как подпись.

Они стояли так — слипшиеся телами, как одно существо, тяжёлое, плотное, пульсирующее. Потом он медленно вышел, плеть опустилась на пол.

Я — ритм. Я — кожа. Я — тело. Без стыда. Без мыслей.

* * * * *

— Иди в душ. Подмойся. Я не хочу чувствовать ничего внутри тебя, кроме себя.

Она не возразила. Лишь кивнула, медленно поднялась, тело дрожало. Но он не дал ей встать на ноги.

— На четвереньках, — добавил.

Ева подчинилась. Пошла, как велено — на четвереньках, через полумрак комнаты, обнажённая, в следах желания, с покрасневшей кожей. Колени скользили по ковру, локти подкашивались, но она ползла — униженно, молча, будто это было частью обряда. В душе она не задержалась. Только тёплая вода, быстрая струя между ног, короткие касания, чтобы смыть сперму, быть чистой. Для него.

Она вернулась так же — медленно, на четвереньках. Капли воды стекали по телу, волосы липли к лицу, кожа блестела. Он ждал. На лице не было ни улыбки, ни удивления — только спокойствие, как у скульптора, который знает, что следующий удар по мрамору будет самым точным.

Он опустил её на пол, поставил раком — грубо, с нажимом, как расставляют мебель. Лоб коснулся ковра, мягкого, тёплого, но сейчас — единственного, за что можно было зацепиться, чтобы не раствориться в ощущениях. Ягодицы высоко, спина выгнута, руки вытянуты вперёд. Поза абсолютной сдачи. Тишина между ними снова разрослась, но уже не давала покоя. Он присел сзади, провёл пальцами по её пояснице, по ягодицам, по влажной щели между ног.

— Скажи, чего ты хочешь, — прошептал он в упор, прямо к уху, низко, хищно.

Она молчала. Язык не слушался. Губы дрожали. Он ударил — не резко, но хлёстко, по самой уязвимой точке. Пауза. Медленный толчок — на половину. Ожидание. Потом снова. И снова. В голове — путаница, тело дергается вперёд от каждого удара, каждый толчок разрывает между унижением и восторгом. Она больше не знала, плачет ли или стонет. Влажность капала на ковёр, между ног горячо и безумно.

Он взял её за волосы, потянул голову вверх.

— Ещё раз. Скажи. Чего. Ты. Хочешь.

— Я не… знаю, — прохрипела она, но голос уже был сломан. Он отвечает ударами. Плеть работает по спине, по бокам, по ягодицам. Потом снова в неё — грубо, быстро. Как будто мстит за её упрямство.

Она потеряла счёт. Счёт времени, счёт ударам. Всё становилось пульсацией. И в какой-то момент, в крике, в всхлипе — ломалось:

— Не останавливайся… Пожалуйста… Трахай меня… как суку…

Он замер. Улыбка — короткая, теневая. Он услышал главное: мольбу. Капитуляцию. Жар её голоса был вкуснее любого прикосновения.

— Скажи, кто ты, — потребовал он, снова входя, не давая ей отдышаться.

— Шлюха… твоя… грязная… — голос хрипит, как у сломанной куклы. — Я… только для этого… для удара… для твоего члена…

Он схватил её за горло сзади, крепко, но не душил. Просто держал

— Громче.

— Я грязная сучка, — выкрикивает она, уже не стесняясь. — Я создана, чтобы ты бил… чтобы ты трахал… чтобы быть ничем…

Удары возвращались. Он бил по телу, одновременно двигаясь в ней — ритмично, безжалостно. Она плакала, но не от боли. От того, что нашла себя. Где-то между ковром, его членом и этим словом —

сучка

— она наконец исчезла. Всё лишнее ушло. Осталась только пульсация. Тело.

Она дрожиталаё так, как она просила — жёстко, без остановок, без пощады. Она только повторял:

— Ещё… ещё… не останавливайся… используй меня…

— Вот так ты мне нравишься, — говорил он, и голос звучит как ласка и приговор.

Он входил в неё до конца, держа за волосы, за бёдра, за горло. Всё сразу. И когда она снова кончала — дрожащая, вскрикнув, разорванная — он заливал её изнутри, жарко, мощно, с рычанием зверя. Она падаала, без сил, щекой к ковру.

В этот момент она не женщина. Она — место. Оболочка для желания. Но внутри — впервые за долгое время — тишина. Чистая. Без стыда. Без мыслей.

* * * * *

Он подошёл — спокойно, без суеты, уже не касаясь. Просто встал рядом, как будто оценивал результат. Его дыхание было тяжёлым, прерывистым, тело всё ещё вибрировало от напряжения. Он смотрел на неё — распластанную, изломанную, с раздвинутыми ногами, грудью прижатой к полу. Она не шевелилась. Не смотрела. Только лежала — раскрытая, теплая, почти бездыханная, как алтарь после жертвоприношения.

Он взял в руку член — влажный, твёрдый, готовый. Несколько резких движений рукой. Его ладонь скользила быстро, с силой. Он смотрел на её спину, на изгиб талии, на ягодицы с красными следами. Всё в ней сейчас было возбуждающим — даже неподвижность. Особенно она.

Он ускорился. На секунду задержал дыхание. И в следующее мгновение — кончил. Горячая сперма с силой ударила по её пояснице, потом — на ягодицы, по коже, уже разогретой, чувствительной. Капли ложились одна за другой — на спину, на бок, по бёдрам. Слизистые, тёплые, как точка в конце её капитуляции.

Ева вздрогнула, но не пошевелилась. Только глубже вдохнула. Тело приняло всё — как благодарность. Как печать. Она чувствовала, как сперма стекает по коже, смешивается с потом, с её влажностью, впитывается в ковёр. Но внутри было спокойно. Без стыда. Без мыслей. Без желания больше что-либо контролировать.

Он застёгивал брюки. Его взгляд был ровным, почти нежным — без слов, но с уважением. Он видел не просто женщину. Он видел суть.

— Спасибо, — сказал Ева. Просто. Без эмоций. Но в этих словах было больше близости, чем в любом поцелуе.

Он вышел, не оглядываясь.

А она осталась. Лежала. Тепло спермы на коже, покалывание внизу живота, покусывающая боль между ног. Всё это складывалось в странное ощущение… завершённости.

Я хотела быть ничем. И стала всем.

Глава 9. Компромат

Утро пахло кофе, топлёным молоком и цитрусами. В саду, за панорамным стеклом, играли солнечные полосы — редкий мартовский свет ложился на идеально подстриженные кусты и мокрую брусчатку. Ева сидела в зимнем зале — в халате из японского шёлка, с ногами, вытянутыми на бархатной оттоманке. На столике рядом — фарфоровая чашка с густым кофе, графин с апельсиновым соком, кремовый круассан с цедрой и мягкий козий сыр в тонкой стеклянной тарелке. Воздух был неподвижен, как в музее, где каждая вещь занимает своё место.

Прислуга двигалась бесшумно. Одна из девушек поправила подушку, другая принесла свежие цветы. Марианна появилась почти незаметно, в светло-сером костюме, с идеальной укладкой и планшетом в руках.

— Мадам, — сказала она спокойно. — Господин Антуан прибыл. Без предупреждения. Он настаивает на разговоре.

Ева не удивилась. Лишь слегка кивнула, сделав глоток кофе. Взгляд её был отрешённым, но не расслабленным — словно внутри уже зреет решение.

— Пусть войдёт.

Через минуту в зале появился Антуан. Его плащ был ещё влажным от утренней мороси, в руках — ноутбук и тонкая чёрная папка. Он прошёл без обычной паузы у входа, без приветствия — только сухой кивок и прямая походка.

— Нам удалось больше, чем мы рассчитывали, — произнёс он. Его голос был резким, глаза — твёрдыми. В это утро он не был помощником. Он был вестником войны.

* * * * *

Антуан разложил на столе папку и ноутбук, достал несколько тонких досье и разложил, как карты. На верхней — имя, напечатанное строго:

Alber Mercier

.

— Начнём с него, — сказал он, не поднимая глаз. — Альбер Мерсье. Шестьдесят четыре года. Наследник винодельни, которую продал в девяностых за крупную сумму, часть вложил в антиквариат, остальное — в закрытые фонды. Сегодня его личное состояние оценивается в пределах 220–250 миллионов евро. Он не афиширует богатство, но живёт как человек, который может купить молчание любого.

— Женат? — тихо спросила Ева, склонившись вперёд.

— Никогда. Но имел долгие связи. Чаще — с замужними. Не случайно. У него устойчивый паттерн — женщины, которых он может контролировать не деньгами, а страхом. Он не дарит подарки. Он записывает. Контроль — его форма наслаждения.

Антуан перелистнул страницу.

— Живёт на вилле под Лионом. Снаружи — как музей: строгая охрана, коллекция произведений с сомнительной историей, закрытая галерея на нижнем уровне. Но самое важное — в одной из внутренних комнат, замаскированной под архив. Там — сервера. Мы пока не знаем, сколько данных, но, судя по намёкам в переписке, там десятки часов видео: интимные сцены, разговоры, признания. Всё — с женщинами, с которыми он имел связь.

— Он сам их записывал? — спросила Ева, отставляя чашку. — Или использовал кого-то?

— Сам. Или через систему дистанционного наблюдения. Камеры — скрытые, с кодировкой. Он технически очень грамотен. Возможно, бывшие военные консультанты помогали с установкой. Всё сделано с умыслом: не ради памяти, а ради власти.

Антуан щёлкнул по ноутбуку.

— И вот последствия. Пять женщин, на которых он уже сыграл. И, скорее всего, это не предел.

Он разложил перед ней фотографии. Одну за другой.

— Вот — кураторша крупного музея. После поездки на виллу — увольнение «по личным причинам». Вот — актриса. После связи с ним исчезла с экранов, смена агента, полная изоляция от прессы. Вот — журналистка, вела резонансные расследования, затем резко сменила издание и город. Последние два — жёны галеристов. Обе замкнулись, ушли из публичного поля, одна — в Швейцарию.

— Он угрожал? — тихо, почти шёпотом.

— Да. Но без прямых слов. Ссылки на «материалы», «нежелательные утечки», «записи, которые не стоит видеть посторонним». Ультиматум прост: будь на моей стороне. Или я сливаю. Мужьям, продюсерам, прессе.

— А они? — Ева подняла взгляд. — Никто не пошёл в полицию?

Антуан вздохнул:

— Все они — не просто жертвы. Они женщины с репутацией, браками, бизнесами. Для них — скандал хуже смерти. Он знал, с кем работать. Он выбирал тех, кому есть что терять.

Ева медленно кивнула, пальцем провела по имени на обложке досье.

— Это не коллекционер. Это хищник в костюме куратора.

Антуан откинулся на спинку кресла:

— Вы просили истину, мадам. Но она не всегда изящна.

Она улыбнулась. Неглубоко, почти холодно.

— А ты — быстрее, чем я ожидала. За три дня?

— Мои контакты умеют работать в тени.

— Тогда знай — ты получишь премию. Крупную. Лично от меня.

Антуан ничего не ответил. Только коротко кивнул. Как солдат, которому вручили оружие.

— Что дальше? — спросила она.

Он открыл ещё одну папку и положил на стол. На обложке — женское имя.

— А дальше… у нас есть одна женщина, которая готова говорить. С условием. Встретиться с вами. Без огласки. В четверг.

* * * * *

Антуан аккуратно передвинул папку ближе к Еве. На обложке значилось имя, написанное от руки:

Мириэль

. Без фамилии.

— Это псевдоним, — пояснил он. — Настоящее имя она пока не называет. Боится. И, по правде сказать, есть чего.

Он развернул первую страницу. Внутри — фотография: женщина лет тридцати, с короткими каштановыми волосами, выразительным лицом и тенью упрямства во взгляде. Угол снимка срезан — как будто кадр был сделан тайно.

— Работала арт-директором в одном парижском агентстве, специализирующемся на запуске выставок молодых художников. Познакомилась с Мерсье на одном из закрытых показов в Лионе. Он проявил интерес к её работе, затем пригласил на виллу под предлогом покупки нескольких работ.

Ева молчала, только слегка кивнула — знак: продолжай.

— Сначала всё было как обычно. Вино, искусство, обсуждения. Он вел себя корректно, даже изысканно. Потом — настойчивость. Секс не был насилием. Но после этого она стала получать странные сигналы. Один знакомый куратор намекнул, что Мерсье «ценит её молчание». Другой — что она «хорошо себя проявила». Тогда она поняла: за ней следили. Что-то было записано.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Антуан перевернул страницу.

— В какой-то момент он перестал выходить с ней на связь, но вокруг начали закрываться двери. Выставки отменялись. Партнёры отказывались от контрактов. Она потеряла работу. Попыталась разобраться — получила анонимное сообщение: «не рыпайся». Через месяц — второе: «Ты знаешь, что у нас есть». Больше ничего. Она уехала в Брюссель, устроилась вне галерей, живёт тихо. Но… недавно появилась на одном закрытом форуме для женщин, подвергшихся манипуляциям в культурной сфере. Там и всплыла.

Ева смотрела на фотографию.

— И она готова говорить?

— Да. Но только с вами. Только лично. Без записи. Без прессы. Без имени.

— Почему?

Антуан сделал паузу.

— Потому что в вас она видит силу, которую можно не бояться. Не власть — силу. Говорит, если кто и может разрушить Мерсье, то вы. Но она хочет гарантии. Защиты. Анонимности. И, возможно, — выхода. Из этого круга.

— Мы встретимся в четверг? — спросила Ева.

— Да. Я договорился. Частный дом в Нёйи, вечер, полная конфиденциальность.

Она долго молчала, всё ещё глядя на фотографию. Потом сказала:

— Подготовь всё. Если она действительно готова говорить — я сделаю так, чтобы её голос услышали. Даже если он будет звучать шёпотом.

* * * * *

Дом погрузился в полумрак. В гостиной пахло жасминовым чаем, воском и влажной древесиной от свежих поленьев в камине. Ева сидела в глубоком кресле у окна, с планшетом на коленях, но не читала — только водила пальцем по краю экрана, как будто там был пульс.

Она взяла телефон, пролистала контакты, задержалась на имени. Нажала. Один гудок. Второй. На третьем — ответ.

— Ева, — голос был усталым, будто выжатым изнутри. — Ты умеешь звонить в нужный момент.

— Я умею чувствовать, когда ты уже не держишься, — ответила она мягко. — Как ты?

— Как человек, которому скоро предъявят официальное обвинение. Следователь уже звонил адвокату. Они хотят допрос — не «приглашение», а с формулировкой «в рамках уголовного производства».

— Они давят?

— Да. И страховая, и полиция. Им нужно шоу. А я — с удобной фамилией.

Он замолчал. Только дыхание — ровное, хрипловатое. И пауза между словами, как у человека, который не спал вторые сутки.

— Устал?

— Не физически. Внутри. — Он выдохнул. — Никогда не думал, что столько лет репутации могут рассыпаться за одну ночь.

— Они не рассыпались, Габриэль. Их просто пытаются раздавить. Это разное.

— Иногда я думаю: может, надо просто уехать. Всё бросить. Картины, галереи, всё это искусство с ядом внутри. — Он усмехнулся, но горько. — Может, виноградники были бы честнее.

— Ты не из тех, кто сбегает, — сказала она твёрдо. — Мы выкарабкаемся.

— «Мы»? — с лёгкой иронией, но без яда.

— Да. Не спрашивай как. Просто доверься.

Он замолчал на секунду.

— Ты странно звучишь. Уверенно.

— Я просто знаю, как играют такие люди. И знаю, как выигрывать у них. Особенно когда ставки высоки.

Он снова вздохнул. Но в этом выдохе было чуть меньше тяжести.

— Ты не изменилась, Ева. Всё та же. Холодная, но... надёжная.

— Я тёплая, когда нужно. Просто ты слишком редко был тем, ради кого стоило быть тёплой.

В трубке — тишина, потом негромкий смех.

— Скучаю по нашим разговорам. По этим уколам с бархатным наконечником.

— Отдохни, — мягко сказала она. — Скоро всё будет по-другому.

— Надеюсь, не хуже.

— Обещаю — не хуже.

Они замолчали почти одновременно, будто не хотели вешать трубку первыми. Но потом он сказал:

— Спасибо, что позвонила.

— Не за что. Пока, Габриэль.

— Пока, моя королева.

И связь оборвалась. Ева положила телефон на подлокотник и на мгновение прикрыла глаза. В теле было спокойствие. Потому что план уже начал работать.

Глава 10. Лед и пламя

Ева вышла из машины медленно, как из сновидения. Проблемы Габриэля будут решаться в четверг, а сегодня снова особняк. На ней — длинное пальто из чёрного кашемира, под которым не было ничего. Воздух обжигал кожу: мартовский Париж был холоден, но особняк уже знал её шаги. Охрана молча кивнула, двери открылись.

Внутри пахло амброй, горьким ладаном и чем-то свежим, почти ледяным — как будто кто-то разлил по полу растопленный лёд. Свет был глухой, рассеянный, будто сама ночь разлилась по стенам. Служанка в чёрной форме вышла из тени — молча, как тень с глазами. Поклонилась и жестом пригласила.

Они шли по коридору, босые ноги Евы касались мрамора, ледяного, как чужое равнодушие. Чем дальше — тем ниже становился свет, тем тише шаги. В конце — комната. Она была узкой, как гробница, но в ней горели свечи — десятки. На полу — гладкий камень, влажный от холода. На стенах — ничего. Ни зеркал. Ни картин. Ни отвлечений.

Это было не про красоту. Это было про то, что остаётся, когда отнимают всё лишнее.

Служанка жестом предложила снять пальто. Ева послушно расстегнула ремень, сбросила ткань на подставку. Оголённое тело вздрогнуло, но не от холода — от воспоминания. Мысленно она ещё держалась за голос Габриэля, за усталость в его голосе. Но тело... тело было уже здесь. Внутри PULSE. Где каждое касание значит больше, чем обещание.

Она стояла — обнажённая, открытая, с лёгким румянцем на сосках. Грудь чуть подрагивала от прохлады, между ног — едва заметная влага. Это был не страх. Это было ожидание.

Дверь открылась. Мужчина в чёрной рубашке вошёл без слов. На нём были перчатки — матовые, кожаные, гладкие, как грех. Он остановился напротив, не глядя в глаза.

— Ты пришла сюда не думать, — сказал он. — А чувствовать.

И в этой фразе было всё — приговор, приглашение, власть. Ева не ответила. Только выпрямилась. В теле уже начинался огонь.

* * * * *

Он подошёл молча. Внимательно осмотрел её тело — как скульптор перед касанием, будто проверял, не дрожит ли линия бёдер, не сбивается ли дыхание. Затем медленно провёл ладонями в чёрных перчатках по её плечам, ключицам, грудной клетке — не как мужчина, а как мастер, проверяющий материал. Она не шелохнулась. Только внутри всё сжалось от предвкушения.

Он направил её к кушетке — чёрная, узкая, из гладкой кожи, холодная как тьма. Она села, потом — по жесту — легла. Перчатки скользнули к запястьям, зафиксировали их кожаными лентами. Ева даже не вздрогнула. Лежала открытая, податливая, будто сама пригласила этот холод к себе под кожу.

Он подошёл к столу у стены, взял свечу — тонкую, красную, с чёрным основанием. Пламя колебалось, как её дыхание. Он поднял её взглядом, прижал свечу над её животом — и капнул. Огонь легонько обжёг низ живота, и Ева прикусила губу, но не застонала. Только чуть дёрнулась, но не до конца — как будто не себе принадлежала.

— Каждая капля — твоя искренность, — произнёс он, глядя в точку чуть выше пупка. — Не дрогнешь — солжёшь себе. Не мне. Себе.

Следующая капля — чуть выше лобка. Густая, плотная, обжигающая. Кожа тут же покраснела, но она сдержалась. Тело уже начало вибрировать — от боли, от тепла, от ощущения полной принадлежности моменту. Свеча продолжала своё движение — медленно, ритмично, с паузами между каплями, как дыхание между ударами сердца.

Потом — внутренняя сторона бедра. Сначала правая, потом левая. Он двигался почти зеркально, симметрично, как будто рисовал на ней алтарь страсти. Кожа вспыхивала от прикосновений воска, но она не позволяла себе стонать. Только глубоко вдыхала, сжимая пальцы на подставке. Между ног уже теплилась влага — не от страха, от пульса, от предчувствия.

— Ты привыкла к контролю, — шептал он, касаясь кончиком перчатки следов воска. — А это — обряд его потери.

Одна капля попала ближе к паху. Она дёрнулась. Он заметил, наклонился к уху:

— Первая ложь.

Она закрыла глаза.

Я не дрогнула. Я просто… отреагировала. Это не считается. Нет. Это считается.

Внутри что-то треснуло — не от боли, от стыда. За тело, которое всегда служило ей как броня, а теперь… сдавалось.

Он продолжал. Капля за каплей. Кожа становилась пунцовой, дыхание — сбивчивым. Между ног — уже влажно, едва ли не капало. Она чувствовала, как пахнет возбуждением, как воск смешивается с её ароматом, как будто всё в ней теперь говорит:

я готова

. Но он не касался. Только смотрел. И каждое это «некасание» разжигало её больше, чем пальцы.

В какой-то момент он наклонился ближе и прошептал:

— Когда ты перестанешь бояться боли — ты почувствуешь, что такое правда.

И в этот момент капля упала прямо на лобок — между волосками, на самую чувствительную зону. Ева вскрикнула. Глухо. Но не отдёрнулась. Он кивнул.

— Вторая ложь. Но уже ближе к истине.

Она смотрела на потолок, всё в ней дрожало. Тело горело, грудь набухла, между ног — лужица желания. Это было не просто больно. Это было откровенно. Больше, чем любая исповедь. Больше, чем любой оргазм.

Я не знала, что можно так чувствовать… только от воска.

* * * * *

Он отложил свечу. Пламя ещё колыхалось — как память о боли. Но в комнате стало будто тише. Воздух уплотнился. Он подошёл к стоящему сбоку деревянному ларю, открыл его — и достал оттуда маленькую шкатулку, выстланную чёрным бархатом. Внутри — кубики льда, ровные, как грани алмаза. Она не ожидала холода. Но уже знала — будет хуже, будет сильнее, будет прекраснее.

Он взял один кубик, обернул в кусочек плотной бархатной ткани и, не говоря ни слова, провёл по её соску. Резкий всхлип сорвался с её губ. Грудь дернулась, соски мгновенно напряглись, будто его прикосновение прорезало плоть. Она зажмурилась. Контраст между огнём и этим прикосновением был как удар.

Потом — второй сосок. Ещё медленнее, ещё точнее. Он не теребил, не щипал — он будто вырезал в ней новый центр чувствительности. Ткань тёрлась о кожу, ледяная грань обжигала. И всё её тело начало дрожать — от внутренней разницы температур, от возбуждения, от безысходности перед этим мужчиной, который не прикасался к ней по-настоящему, но владел каждым миллиметром.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он опустил ледяную ткань ниже — к ключицам, шее, медленно провёл по подбородку, потом — уголкам губ. Она чуть приоткрыла рот, губы стали мокрыми, лед холодил внутреннюю поверхность. Влажность между ног стала почти болезненной — настолько хотелось какого-либо прикосновения туда, хоть одного.

Он двинулся дальше — по внутренней стороне рук, чуть дольше задержался на локтевом сгибе, где кожа особенно тонкая. Потом — снова вниз, но не в пах, не в желаемое. Он кружил вокруг, вычерчивал холодом узоры, как палач с тонким вкусом.

— Ты либо чувствуешь всё, — прошептал он, наклоняясь к её уху, — либо ничего.

Он произнёс это ровным голосом, но слова вошли как приказ. Она кивнула. Не головой — телом. Всей кожей. Её спина выгнулась, живот втянулся, ноги дрожали.

Она проглотила вдох, будто дыхание стало чужим. И в этот миг — короткий, резкий — внутри всё взорвалось. Как будто от холода случился мини-оргазм, без касания, без разрешения, только от перепада ощущений. Ноги свело, соски горели, тело пульсировало.

Это было... это было безумие. Я кончила… от льда?

Он не улыбнулся. Только молча положил кубик обратно в ткань. И снова подошёл ближе. И всё в ней — сердце, дыхание, разум — молило:

ещё.

* * * * *

Он не дал ей отдышаться. Как только дыхание начало выравниваться, как только дрожь стала спадать — он снова взял ледяной кубик, теперь без ткани, голыми перчатками, и провёл им по её бедру. Быстро. Почти резко. Кожа взвыла, сжалась, но прежде чем она успела полностью осознать холод — он сменил его на горячее масло.

Тёплая капля упала ей на грудь — густая, ароматная, с запахом ладана и пряного перца. Потом вторая — на живот, у самой линии рёбер. Потом — медленно, с особым намерением — по направлению к лобку. Он не растирал сразу. Дал ей почувствовать, как тепло разливается само. Как тело отвечает.

И только потом — начал гладить. Перчатки скользили по груди, распределяя масло по соскам, между ними, вниз — по животу, по бокам. Он не избегал контакта с её самым уязвимым местом. Напротив — одной рукой раздвинул ей бёдра, а второй втер масло в лобок, не касаясь клитора. Почти. Почти.

Контраст с холодом был невыносим. Невыносимо прекрасен. Всё тело пульсировало, будто каждая клетка — это отдельный нерв, натянутый до предела. Он двигался без ритма, нарочно: быстрое прикосновение — потом медленное, ледяное — за ним горячее, словно он заново перезагружал её восприятие. Её тело теперь не подчинялось мозгу. Только коже.

Она выгибалась. Её бёдра то сжимались, то раздвигались. Соски были настолько напряжены, что почти болели. Масло стекало в ложбинку между грудей, к капельнице пупка, и вниз, где оно смешивалось с влагой — её собственной, естественной, уже не скрываемой.

Он провёл по внутренней стороне бедра ледяным кубиком — и тут же на это же место опустил горячую ладонь. Она вскрикнула. Почти застонала. Звук вырвался против воли. Слова последовали сами, с хрипотцой, между вдохом и выдохом:

— Ещё…

Он не ответил. Ни словом, ни взглядом. Но рука его осталась — двигаясь дальше. Масло достигло лобка, стекает вниз, на складки, не касаясь клитора, но соблазняя приближением. Лёд на другом бедре уже таял, вода стекала на кушетку, между ног. Она чувствовала, как влага от масла и льда смешивается с её собственной, образуя тонкую, влажную дорожку между ягодицами.

Всё тело стало

не её

. Оно двигалось, стонало, искрилось. Она теряла счёт времени. Не помнила, сколько это длилось. Только одно было ясно — кожа больше не принадлежала ей. Она жила сама. Реагировала. Вела. Просила. Требовала.

Каждый новый мазок масла был как удар сердца. Каждый ледяной след — как предательство логики. Всё, что она знала о себе — растворялось под руками этого мужчины, который не спрашивал, не уговаривал. Он просто

делал

.

И она снова прошептала:

— Пожалуйста… ещё…

Но ответа не было. Только руки. Только касания. Только новая волна, приближающаяся — без лица, без слов, без пощады.

* * * * *

Он замер. Ни движения, ни звука — только её дыхание, сбивчивое, хриплое, как после бега, и пульсация под кожей, тяжёлая, медленная, как тлеющее пламя. Потом он повернулся к ближайшей свече, наклонился и одним коротким выдохом погасил её. Остальные — одна за другой. Без суеты. С церемониальностью, которая только усиливала ощущение ритуала. Последняя свеча горела дольше, отражаясь в её зрачках. Потом — тьма.

Комната наполнилась прохладой. Без света, без прикосновений, без инструкций. Только запах масла и воска, только след от льда на коже, только жар между ног. Он не сказал ни слова. Не взглянул на неё напоследок. Просто вышел. Дверь за ним закрылась почти беззвучно, но для Евы это было громче любого хлопка.

Она осталась — связанная, голая, промасленная, в точках боли и жара. Тело дрожало. Не от страха. От напряжения. От невыносимо прекрасного недоконченного возбуждения. От того, что всё внутри пульсировало, как если бы каждая клетка требовала продолжения — но не получала. И в этом

неполучении

было нечто глубокое. Очищающее.

В голове — ни мыслей. Ни сожалений. Только тишина. Плотная, как бархат, как камень, как внутри церкви после службы. Только сердце — стучит. Только грудь — поднимается. И в этой тишине впервые не было пустоты. Только одно чувство:

Я живая.

Прошло несколько минут — или вечность. Время распалось, как масло на коже. И только когда дыхание стало ровнее, дверь снова открылась. Тихо, без звука. Вошла помощница — всё в той же чёрной форме, с опущенным взглядом, с движениями выученными и бережными. Ни вопроса, ни оценки — только действие.

Она подошла к кушетке, медленно и аккуратно развязала ремни на запястьях. Прикосновения были почти ласковыми, как послеоперационные. Ева не сопротивлялась. Не говорила. Просто смотрела вперёд, сквозь полумрак, не в силах ещё вернуться в обычное восприятие. Руки были чуть онемевшими, но внутри — всё кипело.

Помощница подала ей чёрный халат, мягкий, как дым, но Ева лишь кивнула — и встала без него. Голая, масляная, со следами воска на животе и лёгкой краснотой на груди, она направилась в сторону душа. Ступни мягко касались мрамора, оставляя влажные следы, как будто даже пол теперь знал её по имени.

Душ был тёплым, почти обволакивающим. Она встала под струи, запрокинула голову и закрыла глаза. Вода смывала воск, масло, пот, но не ощущения. Их нельзя было смыть. Они впитались в тело глубже, чем кожа.

Пальцы скользили по груди, по животу, между ног — но теперь не ради возбуждения. А ради закрепления. Как будто тело нужно было запомнить такой — открытую, настоящую, пропитанную чужой волей и своей собственной жаждой.

Она улыбнулась. Не отражению, не себе. Просто — улыбнулась. Тихо. Счастливо.

Сегодня я не получила полноценный оргазм. Но я получила гораздо больше.

Глава 11. Запись, что ломает стены

Четверг наступил быстро. Тело всё ещё помнило лед и пламя. Иногда ночью, когда она переворачивалась в постели, кожа отзывалась тонкой дрожью, будто под ней просыпался тот самый контраст: холод воска, горячее масло, дыхание, застывшее между болью и наслаждением.

Дверь автомобиля закрылась с мягким щелчком, и на мгновение вокруг стало абсолютно тихо. Нёйи был окутан вечерним туманом — плотным, как шаль, брошенная на плечи старого города. Лужайки по обе стороны улицы были безмолвны, окна домов — затемнены. Здесь не было суеты Парижа, не было спешки и назойливых звуков. Только ритм её шагов по гравийной дорожке. Ева остановилась у ворот. Дерево — тёплое, отполированное временем.

Особняк прятался в глубине участка. Невысокий, с крышей из серой черепицы и почти выцветшим фасадом, он выглядел скорее домом вдовы или старого профессора, чем арендуемым убежищем для встречи двух женщин, связанных страхом и правдой. Внутри пахло сухим деревом, давней пылью и чем-то тёплым — возможно, молоком или выпечкой, оставленной где-то в кухне. Интерьер был безукоризненно сдержан: мягкий ковёр с потёртым краем, кресла с высокой спинкой, абажур цвета слоновой кости и плотные шторы, закрывающие окна. Здесь не было стиля. Но была честность.

Мириэль сидела у окна — спиной к свету. Она не поднялась при её появлении, не пошла навстречу. Просто посмотрела. В этом взгляде было всё: осторожность, уважение, остаточный страх и почти невидимая благодарность. На ней — свободный серый свитер с приспущенными плечами, простые тёмные джинсы, волосы собраны в небрежный пучок. Ни макияжа, ни украшений. Только тёмные глаза, которые держали взгляд Евы, не отводя.

Ева молча сняла пальто, повесила на деревянную вешалку у входа и прошла в гостиную. Не было нужды в словах — воздух уже был насыщен смыслом. Она села напротив, скрестив ноги, не меняя выражения лица. Только кончики пальцев на подлокотнике выдавали напряжение. Они были почти одинаковыми — внешне разными, внутренне одинаково настороженными.

— Говори, как тебе удобно, — сказала Ева спокойно. — Я здесь, чтобы слушать.

Мириэль кивнула. Не благодарно — уверенно. Как женщина, которая долго молчала. И наконец решила сказать.

* * * * *

— Всё было почти красиво, — начала Мириэль, не отводя взгляда. — Он пригласил меня на виллу под Лионом. Сказал, что хочет приобрести несколько работ молодых художников. Приезд, ужин, разговоры об искусстве. Он знал, что говорить. Знал, какие слова в меня попадут.

Она выпрямилась, провела рукой по бедру — неуверенно, как будто сглаживая что-то под кожей.

— Первый вечер был вежливым. Почти стерильным. Вино, коллекция, его личные заметки о каждом полотне. Потом номер для гостей. Без ключа, но с запертой дверью. Мне дали халат, белый, тонкий. Было тепло, но... в комнате я слышала шорохи. Не за стеной — внутри. Как будто кто-то стоял в тени и ждал. Я не испугалась сразу. Скорее насторожилась. Была мысль:

ты должна быть умнее

. Но я осталась.

Она замолчала, сделала глоток воды из бокала на столике. Говорила она чётко, почти ровно, но голос временами сбивался — не от слабости, а от того, что приходилось прикасаться к деталям.

— Сексуальный контакт был. Но добровольный. Он не тронул меня без согласия. Всё... корректно. Почти. Но утром его уже не было. Вместо него — служанка с завтраком и письмо: «Спасибо за ночь. Ожидайте обратной связи». Я ещё не знала, что за мной уже всё это время наблюдали.

Ева молчала. Она не делала записей. Только чуть меняла угол головы, как будто фиксируя не слова — акценты, паузы, обороты.

— Недели через две начали поступать сигналы. Сначала от одного галериста — он неожиданно отказался от совместной выставки. Потом — партнёр, с которым мы готовили инсталляцию, прислал сообщение: «Тебя сложно больше рекомендовать». Я пыталась понять, что происходит. И только когда знакомая кураторша прошептала: «Он любит тишину. Особенно после близости», — я поняла, что это не случайность. Это — система.

В голосе Мириэль зазвучала сталь. Не истерика. Не слабость. Именно сталь.

— Я не жертва, Ева. Он не ударил меня, не изнасиловал. Он просто отнял у меня возможность жить открыто. Оставил ощущение, что ты под наблюдением — даже в душе. Даже когда смотришь в зеркало. И знаешь, что самое страшное? Тебе некуда идти. Потому что доказательств нет. Только ощущение, что твоя жизнь теперь — его галерея. Он повесил тебя на стену. Без имени. Без подписи. Но с правом на приватный просмотр.

Ева сжала руку в кулак, не показывая эмоций. Лицо было таким же спокойным, как в начале. Только глаза — чуть темнее. Она наклонилась вперёд и тихо сказала:

— Продолжай. Я ещё здесь.

* * * * *

Мириэль на секунду замолчала, будто что-то взвешивая. Затем медленно потянулась к небольшой сумке, стоящей у ног, расстегнула замок и достала предмет, завернутый в чёрный бархат. Развернула ткань — внутри лежал компактный диктофон. Пальцы сжали его, как оружие. Или как ключ.

Она положила устройство на стол между ними, не включая.

— Я не собиралась ничего записывать, — тихо сказала она. — Но однажды ночью, когда он вдруг позвонил... что-то в голосе было не так. Не было соблазнения. Только подспудное... командование. Будто он уже знал, что я под контролем. Я нажала запись инстинктивно. Хотела переслушать потом, чтобы понять, не сошла ли я с ума.

Она включила отрывок. Несколько секунд — только тишина, лёгкий шум, будто фон от вентиляции, и чьё-то дыхание — неторопливое, контролирующее. Потом прозвучал голос. Мужской. Глубокий, вкрадчивый, с той самой интонацией, которую невозможно спутать с флиртом. В ней не было страсти. Только власть.

— …ты не представляешь, как прекрасно ты выглядела той ночью. В камере на потолке — особенно. Есть что оставить на память. Главное — не делай резких движений, и ты останешься в этом кадре в лучшем свете…

Пауза. Лёгкий смешок. Затем снова голос, чуть ниже, будто приближённый к микрофону:

— Я предпочитаю смотреть, когда женщина ещё не знает, что за ней наблюдают. В этом — правда. Настоящая, не позированная. Ты бы удивилась, сколько женщин теряют свою силу, когда понимают, что не одни. А ты... ты только сильнее стала. Это возбуждает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Опять пауза. На записи послышался звон стекла — он пил. Потом:

— Знаешь, Мириэль… У тебя такая красивая спина. На ней будет хорошо смотреться след от ремня. Или пятен. В зависимости от того, как сильно ты захочешь остаться в кадре.

Шорох. Едва различимое

щелчок

— как будто он выключал свет. Или запускал другую камеру. Потом — полное молчание. Запись оборвалась.

Ева не шевельнулась. Только взгляд стал острее. В её зрачках промелькнула вспышка — не ужаса, не отвращения. Решения.

— Он знает, что ты это записала?

— Нет. И если узнает, я исчезну. Не в Брюсселе. Совсем. — Мириэль откинулась на спинку кресла. — Эта запись может быть твоей. Но у меня условие.

Пауза была долгой. Не для напряжения — для веса.

— Я не хочу славы. Не хочу возвращаться. Не хочу прессы. Я хочу, чтобы ты использовала это, как надо. Как оружие. Но...

Она посмотрела прямо, без дрожи:

— Я хочу 10 миллионов евро. Без следов. На счёт в Швейцарии. Без вопросов. Без «почему». Это цена — за голос. За риск. За всё, что я потеряла. И за то, чтобы исчезнуть — по-настоящему.

Она выдохнула. Словно выстрелила.

Ева посмотрела ей прямо в глаза — спокойно, почти мягко. И сказала:

— Ты получишь пятнадцать.

Мириэль вздрогнула.

— Потому что ты не продаёшь — ты рискуешь. И потому что женщины, которые выбирают говорить, заслуживают больше, чем те, кто покупает молчание.

Некоторое время они сидели в тишине. Запись лежала между ними, как акт — не сделки, а доверия. Больше слов не было.

Когда Ева встала, Мириэль не пошевелилась. Только слегка кивнула, будто отпускала. На пороге Ева обернулась, задержала взгляд на её лице — уставшем, но вдруг почти спокойном.

— Спасибо, что не испугалась быть услышанной.

Мириэль кивнула снова. На этот раз — медленнее.

— Спасибо, что ты... не из них, — прошептала она.

Ева вышла. За дверью пахло свежим воздухом и начавшимся дождём.

* * * * *

Ева вышла в прохладу ночи, и воздух обдал её прохладным, почти стерильным ветром. Туман рассеялся, но сырость осталась — она ощущалась на коже, на губах, в лёгких. Волосы тронулись на ветру, как шелк на сквозняке. На секунду ей показалось, что дом за спиной выдохнул вместе с ней — слишком многое было сказано.

У ворот её ждала машина. Фары горели тускло, как глаза зверя, знающего, что его время ещё не пришло. Водитель вышел, открыл дверь, но Ева молча кивнула — и сама села в салон. Закрыв за собой дверь, она наконец позволила себе выдохнуть. Глубоко, тяжело, без попытки сохранить внешнюю невозмутимость.

В ладонях — диктофон. Маленький, но теперь весивший целую жизнь. Внутри него — не просто доказательство, не просто компромат. Внутри — голос хищника, уверенного, что его не услышат. Теперь он будет услышан. На её условиях.

Ева зажала диктофон в руке, как нож. В голове — роилась стратегия: имена, ходы, последствия. Она уже знала, с чего начнёт, к кому выйдет первой, какие двери откроет этим ключом. И какие закроет навсегда.

Она достала телефон, набрала номер Антуана. Сигналы — один, два. На третьем — глухой голос.

— Да?

— У нас есть ключ, — произнесла она спокойно, но в голосе звенел металл. — Завтра с утра ко мне. И никому ни слова.

Глава 12. Тело подано

Утро в доме пахло свежим кофе и тревогой. Воздух был плотным, как перед грозой, хотя за окном сияло солнце. Ева стояла у окна, держа чашку, и наблюдала, как в саду медленно двигается садовник — его движения были размеренными, почти успокаивающими. Но внутри у неё всё кипело. Диктофон лежал на столе, словно взведённая ловушка, готовая раскрыться в любую секунду.

Антуан вошёл без стука, в сером костюме, с лицом, в котором читалась усталость и холодное сосредоточение. Он закрыл дверь, кивнул и сел напротив. Несколько секунд тишины. Потом Ева нажала кнопку.

Голос Мерсье наполнил комнату — низкий, уверенный, липкий, как патока. Его интонации будто скользили по стеклу, оставляя следы. Он говорил спокойно, с тем чувством власти, когда не нужно повышать тон, чтобы подчинить.

Антуан слушал, не перебивая. Только сжал кулак и опёрся на подлокотник, взгляд — жёсткий, направленный в никуда.

Когда запись закончилась, он выдохнул.

— Это… мерзко.

— Это — достаточно? — спокойно спросила Ева.

— Нет. — Он поднял глаза. — Одной записью его не возьмёшь. Он привык контролировать, держать всех на поводке. Значит, нужно, чтобы в этот раз — обосрался от страха.

Ева прищурилась.

— Как?

Антуан чуть усмехнулся, но в улыбке не было тепла.

— Есть способы. Не те, что прописаны в протоколах. — Он на секунду замолчал, потом добавил: — Я возьму это на себя.

— Мне нужно знать, во что я ввязываюсь.

— Пока — ни во что. Просто приготовься. Он не сдаётся без борьбы.

Она откинулась на спинку кресла, проводя пальцем по краю чашки.

— Ты говоришь так, будто уже всё решил.

— Решил, — коротко ответил он. — Но не здесь и не сейчас.

Пауза растянулась. В солнечном луче кружилось несколько пылинок — и это казалось единственным движением в комнате.

— Когда? — тихо спросила Ева.

— В понедельник. — Он посмотрел на часы. — Поедем к нему. Без свидетелей. Без пресс-служб. Только мы.

Ева кивнула.

— Я поняла.

Антуан встал, подошёл к окну, посмотрел на сад.

— Ты уверена, что хочешь идти до конца?

— Уже поздно спрашивать. — Она посмотрела на диктофон. — Этот голос не должен больше звучать в тишине.

Он посмотрел на неё через плечо и коротко кивнул.

— Тогда всё решено.

Ева выключила запись, убрала диктофон в ящик стола.

В кабинете снова стало тихо — только тиканье часов и гул далёкого Парижа за окнами.

Тишина казалась не паузой — а началом.

* * * * *

Суббота. Особняк дышал тишиной. Ева вошла в холл, и всё сразу стало другим — запахи, свет, ритм шагов. Здесь не было прошлого. Только ритуал.

Слуга уже ждал. В тёмной униформе, с опущенными глазами. Он не поздоровался, не задал ни одного вопроса. Лишь указал рукой направление — и пошёл впереди, мягко скользя по ковру. Ева следовала молча, чувствуя, как с каждым шагом тело теряет вес.

Коридоры были темнее обычного, будто сам дом знал, что происходит. Воздух густел, касался кожи, просачивался под платье. В глубине — распахнутая дверь. Комната ждала её.

Слуга остановился, повернулся к ней и медленно опустился на колени. Из внутреннего кармана он достал кожаный ошейник — гладкий, чёрный, с металлическим кольцом спереди. Его пальцы были холодны, но уверены. Он провёл по её шее, застегнул пряжку, натянул ремень. Потом — наручники. Туго затянул за спиной, кожа натянулась, лопатки свелись ближе.

Ева не смотрела ему в глаза.

Следом — ремни. Два плотных по груди, перехвативших под ключицами и под грудью. Рёбра слегка зафиксированы, дышать стало глубже. Соски напряглись от давления, платье сняли одним движением — оно упало к ногам, как шелест воспоминания.

Он встал и подошёл сзади. Движение — мягкое, но точное. Кляп. Чёрный, с широкими ремешками. Вставлен в рот медленно, как будто его вкус — часть посвящения. Ремешки легли на щёки, застёгивались долго, с щелчками, как наручники на запястьях.

Она осталась стоять посреди комнаты. Голая. Связанная. В кляпе. Дышащая. Возбуждённая.

Слуга исчез. Свет потускнел. Комната наполнилась ожиданием.

Через секунду — звук шагов. Вошёл он. Не тот, что раньше. И от этого — всё начало дрожать внутри.

* * * * *

Мужчина встал перед ней, и Ева ощутила его тепло — оно нависло, обдало, подавило. Она чувствовала, как каждый нерв в теле замирает в ожидании, как грудь, туго перетянутая ремнями, ноет в ритме сердца, а колени будто вросли в ковёр. Губы, стянутые кляпом, дрожали, дыхание хрипло вырывалось из носа. Он не касался её — ещё нет. Только стоял. И смотрел. Долго. Слишком долго. Будто изучал, любовался, разглядывал её, как вещь, как украшение, как то, что сейчас станет его.

Пальцы мужчины коснулись ремня на брюках — медленно, с ленивой точностью. Он расстегнул пряжку, затем пуговицу, молнию… Звук был тихим, но для Евы — громче выстрела. Он достал свой член — тяжёлый, возбуждённый, пульсирующий, как ответ её телу. Он не торопился. Держал его в ладони, поглаживал, будто проверял, готов ли. И смотрел при этом на неё. Сверху вниз. С холодным превосходством и нескрываемой жаждой.

Слюна скапливалась во рту, но она не могла глотать — кляп мешал, кляп напоминал: ей запрещено говорить, просить, контролировать. Только принимать. Только чувствовать. Он провёл головкой члена по её щеке — след остался, тёплый и влажный. Затем по губам, по ремешкам кляпа. Ева задрожала. Молча. Грудь вздымалась в тугом обхвате ремней, соски распухли, словно тоже хотели прикосновения.

Я на коленях. С ошейником. С завязанными руками. И он сейчас… он действительно собирается трахать меня прямо так? Без слов, без ласк, без разрешения?

— мысль ударила, как удар по лицу, но внутри неё разлилось сладкое, липкое возбуждение. Оно не пугало — оно подчиняло. Она чувствовала, как между ног становится влажно, как пульсация доходит до самого основания живота. Это было безумие. Это было прекрасно.

Он взял её за волосы, резко натянул, заставив запрокинуть голову. Его член оказался совсем рядом, у лица. Он был горячим, пах кожей и чем-то животным. И тогда она поняла — уже не мысленно, а телесно: она принадлежит. Здесь, сейчас. И ему достаточно одного движения, чтобы превратить её из женщины — в вещь. И она этого хочет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

* * * * *

Он не сказал ни слова. Просто развернул её. Ладонью на затылок — вниз, на колени, лбом в ковёр. Колени разъехались сами, как будто тело знало, чего хочет больше разума.

Грудь болезненно натянута ремнями, руки за спиной — беспомощно дёрнулись. Кляп мешал дышать. Из носа — хриплое, сбивчивое дыхание, а из уголков рта уже текла слюна. Мокрая, горячая, как доказательство её состояния.

Он встал сзади. Наклонился, раздвинул её ягодицы грубыми пальцами. Смотрел. Смотрел так, будто выбирал, с какой стороны начать.

— Вот она, — прошептал. — Мокрая дырка, которую никто не спрашивал.

Пальцы скользнули внутрь — два сразу. Без подготовки. Она вздрогнула, издала глухой, сдавленный всхлип в кляп. Он смеялся. Пальцы вышли — и тут же вместо них вошёл он. Не медленно, не нежно. А резко. До конца.

Тело Евы прогнулось. Всё сжалось. Горло сжалось, бедра дрожали, но он не остановился. Держал её за бёдра, вбивался глубоко, в мясо, в самую суть. Звуки были грязными — шлепки по мокрой коже, сопение, капли слюны, падающие на ковёр.

Она чувствовала его полностью — горячего, тяжёлого, пульсирующего в ней. Он двигался в ритме, как будто трахал под метроном. Каждый толчок — как удар током. Пульсация между ног слилась с давлением в груди, с натянутыми ремнями, с кляпом, из которого уже текло по подбородку.

Он наклонился. Схватил её за ошейник. Натянул поводок. Вошёл особенно глубоко — так, что она всхлипнула, вся сжалась, вся напряглась. И в этот момент — кончила. Громко, резко, всем телом. Её ноги дрожали, руки в наручниках сжались в кулаки, кляп был весь в слюне, а из её горла вырвался стон, похожий на рыдание.

Он продолжал. Трахал дальше. Мокро. Жестко. Без жалости. И с каждым толчком она чувствовала, как проваливается глубже.

— Ты создана для этого, — шептал он. — Для того, чтобы тебя брали вот так. Сзади. Связанную. С кляпом. Слюнявую.

Она стонала в кляп. Кончила второй раз — быстрее, слабее, но сладко. Колени предательски разъехались ещё шире.

Он держал темп. И не останавливался.

* * * * *

Он опустился ниже, легко, как хищник. Одним движением раздвинул ей ноги шире, приподнял таз — и без предупреждения вогнал в неё член. Глубоко. Сразу. До конца. Ева вздрогнула, всхлипнула в кляп, но не сопротивлялась. Внутри всё было уже готово: мокро, горячо, скользко от желания, от слюны, от того, как долго он заставлял её ждать.

Он трахал её в полуспине — одной рукой держал за бёдро, второй — тянул за ошейник, как будто хотел, чтобы она задыхалась от возбуждения, не имела ни единого шанса вырваться. Каждый толчок отдавался сквозь грудь, сквозь тугие ремни, через дрожь в сосках и подрагивание коленей.

Наручники натянулись до предела, плечи болели, спина выгнулась дугой, а он лишь ускорялся. Ритм становился безумным, влажным, жестким. Шлепки их тел заполнили комнату. Слюна всё так же текла по кляпу, по губам, по подбородку — капала на ковёр.

Он наклонился ближе, шепча в ухо низким голосом, хриплым от желания:

— Ты не женщина. Ты дырка с красивыми глазами.

— Скажи, что не хотела этого. Давай, попробуй соврать.

— Сука. Такая сладкая, что мне жаль кончать. Но я всё равно залью тебя до капли.

Он зажал ей горло. Несильно. И именно в этот момент — она кончила. Третий раз. Резко, как вспышка. Всё тело дёрнулось в ремнях, грудь взвилась, бёдра дрожали, из горла — хрип, глухой, звериный.

Он продолжал трахать, не отпуская горло. Её тело уже не подчинялось — оно было только импульсом, только плотью, только дыркой, как он и сказал. Он вогнал себя до упора, зарычал — и кончил в ней. Глубоко. Жестко. С последним толчком, будто забивал её изнутри.

Семя растекалось по ней, тёплое, липкое, смешивалось с её собственной влагой. Он замер внутри, тяжело дыша, всё ещё держа её за горло. Тело Евы било лёгкой дрожью, как у животного, которое слишком долго держали на пределе.

* * * * *

Она вернулась домой глубокой ночью. Машина мягко качнулась, когда затормозила у парадного входа, но Ева не сразу вышла — сидела с закрытыми глазами, ощущая, как пульсация в теле ещё не стихла. Внутри — тепло, густое, ленивое. Ни вины, ни стыда. Только тишина. Только сладкое опустошение.

В особняке было тихо. Служанки встретили её, не задавая вопросов. Кто-то принёс халат, кто-то помог вымыться — всё делалось с уважительной деликатностью, как после священного ритуала. Она не произнесла ни слова.

Позже, в своей гостиной, она устроилась на низком диване. Впервые за весь вечер позволила себе просто включить телевизор — фоном, без звука. Как якорь к повседневности. На экране мелькали огоньки ток-шоу, кто-то говорил о политике, но её это не касалось.

Служанка принесла лёгкий ужин — керамическое блюдо с экзотическими роллами, мраморную тарелку с карамелизированным инжиром и сыром. К бокалу — красное вино с ароматом пряностей. Всё — красиво, точно, как она любила.

Она взяла бокал, сделала глоток. Во рту ещё ощущалась ноющая боль — от кляпа. Небольшая, пульсирующая, но даже она казалась приятной. Как напоминание. Как след. Руки отзывались лёгкой ломотой — наручники оставили красные полосы на запястьях.

Она провела пальцем по коже. Улыбнулась.

Сегодня она не просто подчинилась. Она отдалась. Полностью. Без остатка. И впервые за долгое время — ей было хорошо.

Не нужно было думать. Не нужно было решать. Не нужно было быть сильной.

Просто — быть.

Она потянулась за кусочком инжира, положила его на язык, закрыла глаза. Сладость разлилась во рту. Вино мягко скользнуло по горлу.

Внутри — тишина. Живая.

И этого было достаточно.

Глава 13. Она умеет быть опасной

Чёрный «Maybach» скользил по ночной трассе, будто резал тьму лезвием. Фары выхватывали из темноты мокрый асфальт, редкие дорожные знаки и силуэты деревьев, стоящих по обе стороны дороги, как свидетели предстоящего суда. Внутри — тишина, только ровный гул мотора и тихое постукивание пальцев Евы по подлокотнику. Машина была не её — чужая, арендованная на подставное имя. Даже номера — временные, выданные через частный сервис. Антуан настоял: никаких следов, никаких привычных маршрутов. Сегодня Ева ехала не как коллекционерша, не как хозяйка особняка. Сегодня она была тенью, едущей на охоту.

— Всё готово, — произнёс Антуан, не отрывая взгляда от планшета. — Четыре машины на периметре, две на подстраховке. У охраны стандартный маршрут: трое у ворот, двое на заднем дворе, по одному на этажах. На сигнал — они лягут. Без крови.

— Без крови, — повторила Ева, как приказ.

— Но если поднимут тревогу…

— Не поднимут, — перебила она. — Они привыкли, что к ним ездят с поклонами. Не с автоматами.

Антуан усмехнулся, коротко, без радости.

— Удивительно, мадам, как вам идёт спокойствие перед бурей.

— Это не спокойствие, — ответила она. — Это концентрация.

Он взглянул на неё. Лицо — без эмоций, только лёгкий отблеск фар скользнул по скулам.

— Вы понимаете, что после этого пути назад не будет?

— После него никогда не бывает, — спокойно сказала Ева. — Я устала играть по чужим правилам.

Он помолчал, потом хмыкнул.

— Зачем вам всё это? Я бы и сам справился.

Ева повернула голову, посмотрела на него спокойно, чуть прищурившись.

— Возможно. Но тогда я бы ничего не почувствовала. — Она сделала короткую паузу, глядя в темноту за окном. — Наверное, мне просто не хватает ощущений.

— Ощущений? — с усмешкой переспросил он.

— Да. Когда жизнь становится слишком чистой, хочется немного грязи, — сказала она тихо. — Особенно если она — по твоим правилам.

Машина плавно вошла в поворот. Где-то вдали мелькнули огни деревни.

Антуан убрал планшет, повернулся к ней.

— Я попросил их действовать без шума. Но внутри — другая история. Мы идём в его логово, он не глуп.

— Он трус, — отрезала Ева. — Хитрый, но трус. А трусы всегда теряют контроль, когда видят, что власть больше не их.

Она посмотрела в окно. Темнота отражала её лицо — спокойное, но глаза блестели как у хищницы.

— Когда всё начнётся, — продолжил Антуан, — вы держитесь в центре. Не отходите ни на шаг. Они знают, что вы — главная.

— Я и есть главная, — произнесла она тихо, почти шепотом. — Он это поймёт.

Антуан усмехнулся, уже без сарказма.

— Иногда я думаю, мадам, что вас стоит бояться сильнее, чем этих людей с автоматами.

Ева повернулась к нему, уголок губ дрогнул.

— Иногда я думаю то же самое.

Он кивнул, потом достал из внутреннего кармана тонкие чёрные перчатки.

— Через десять минут мы у ворот. После этого — всё пойдёт быстро.

— Пусть идёт, — сказала она, глядя вперёд. — Сегодня ночь, когда страх поменяет хозяина.

Они больше не говорили. Только свет фар резал тьму, и в этом ровном свете уже чувствовалось: следующая остановка — не просто адрес. Это место, где закончится его власть и начнётся её.

* * * * *

Ворота виллы выросли из темноты, как чёрные крылья. Свет фар выхватил металлические прутья, блестящие от росы, и двух охранников в форме, привычно спокойных, уверенных в собственной неприкосновенности. Машина замедлила ход. Ева сидела неподвижно, взгляд — прямо перед собой, как у человека, который уже знает исход сцены.

— Добрый вечер, мадам. Ваша фамилия? — один из охранников наклонился к окну, и в этот момент всё началось.

Сначала — гул моторов за спиной. Потом — свет фар, вспыхнувший, как взрыв. Из темноты вылетели чёрные внедорожники без номеров, одна за другой, точно стрелы. Тормоза визгнули, двери распахнулись. Люди в тактической экипировке двинулись слаженно — без слов, без суеты. Металл оружия сверкнул в тусклом свете. Один крик — и охранники уже лежали лицом в гравий, руки за головой, голоса заглушены. Всё заняло меньше тридцати секунд.

Антуан вышел первым. Его походка была хищной, уверенной, взгляд — холодный, без лишней эмоции.

— Чисто, — отрапортовал один из бойцов. — Периметр под контролем.

— Отлично. Дальше — по плану, — коротко бросил Антуан.

Ева открыла дверь. Движение — медленное, отточенное, будто часть ритуала. Холодный воздух коснулся её лица, запах пороха и влажного гравия смешался с ароматом её духов — дорогих, резких, как память. Она вышла из машины и пошла к дому. Мужчины, лежащие у ворот, не смели поднять глаза. В каждом её шаге было то, что ломает привычку к власти — безмолвная уверенность.

— Пропустите мадам, — сказал кто-то из наёмников, отступая в сторону.

— Не мадам, — бросила Ева тихо, проходя мимо. — Судья.

Вдалеке, за огромными окнами дома, мелькнул свет — кто-то в панике включил сигнализацию. Поздно. Следующие машины уже перекрывали подъезд, бойцы рассредоточились по периметру. Двери особняка выбили с глухим ударом, резким и чистым, как выстрел. Внутри посыпались крики прислуги, треск разбитого стекла, звон металла.

Антуан шёл рядом, коротко отдавая приказы, контролируя каждое движение. Он не смотрел на Еву — не нужно было. Он чувствовал, что сейчас она — центр этой буре. Женщина, которая не дрожит, не спрашивает, не колеблется.

Они вошли внутрь. Широкий холл с мраморными колоннами отражал свет фонарей. Люди с оружием двигались по лестнице, по коридорам, отсекая любое сопротивление. Ева остановилась в центре, оглядела зал. Картины, вазы, старинные часы — всё здесь дышало роскошью и фальшью. Она улыбнулась едва заметно.

— Красивый музей, — сказала она тихо. — Сейчас он узнает, каково быть экспонатом.

Антуан кивнул бойцам.

— Вторая группа — на восточное крыло. Третья — вверх. Он в своей комнате, по левому коридору.

Ева медленно поднялась по лестнице. Шёлк её плаща шелестел по мрамору. За ней — вооружённые люди, словно её тень. На ступенях оставались следы гравия, принесённые с улицы — как напоминание, что эта ночь не про искусство, а про возмездие.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На повороте один из охранников попытался вырваться. Удар приклада — короткий, точный, и он упал без звука. Ева даже не повернула голову.

— Дальше, — сказала она ровно.

Когда они подошли к последней двери — массивной, дубовой, — Антуан дал знак. Один из бойцов поднёс заряд, раздался глухой хлопок. Замок вылетел. Дверь открылась.

За ней — спальня. Огромная кровать, приглушённый свет, старый проектор на столике. На кровати — Альбер Мерсье, в халате, растерянный, ослеплённый вспышками фонарей. Он вскочил, но не успел сказать ни слова — перед ним уже стояла она.

Ева шагнула вперёд.

— Добрый вечер, месье Мерсье, — произнесла она тихо, с холодной улыбкой. — Вы не ждали гостей?

Он молчал. Только глаза метались по комнате, по стволам, по лицам.

— Не бойтесь, — добавила она. — Мы не убиваем. Мы просто возвращаем долги.

Она подошла ближе. Два метра. Один. И теперь он впервые увидел в её взгляде то, что всегда использовал сам — власть. Только на этот раз не его.

* * * * *

Мерсье стоял босиком, не успев даже завязать халат. Из-под воротника торчала тонкая золотая цепочка, дрожащая в такт его дыханию. В комнате пахло вином, сигарами и страхом — свежим, животным. Ева вошла первой, шаги её глухо отзывались по паркету. Антуан остался у двери, его бойцы — полукругом по периметру. Один включил свет, и мгновение — всё в комнате стало обнажённым: картины, бутылки, недопитый бокал, разбросанные документы, и сам хозяин, впервые лишённый статуса.

— Что это значит?! — голос его сорвался. — Кто вы такие?! Я вызову полицию!

— Вызовите, — спокойно ответила Ева. — Только перед этим послушайте.

Она кивнула, и Антуан нажал кнопку. Из динамика диктофона раздался знакомый голос — его собственный. Слова текли медленно, лениво, с той самой уверенной интонацией мужчины, привыкшего быть над. «Я предпочитаю смотреть, когда женщина не знает, что её снимают… На спине будет красиво смотреться след от ремня…» Комната будто сжалась. Каждая фраза звучала громче предыдущей, словно вбирала в себя всю накопленную мерзость его коллекции.

Мерсье побледнел.

— Откуда у вас это?.. Это частная запись! — выкрикнул он.

— Частная жизнь заканчивается там, где начинается унижение, — перебила Ева. — Вы использовали женщин, как картины. Покупали, смотрели, прятали. А теперь вас будут рассматривать.

Она подошла ближе. Расстояние — полтора метра. Его дыхание сбилось, взгляд дрожал.

— Вы хотите денег? — спросил он глухо. — Я заплачу.

— Деньги? — Ева усмехнулась. — Вы всё ещё думаете, что вопрос в цене? Нет, месье Мерсье. Вопрос в последнем шансе.

Она вытащила из сумки планшет, включила заготовленный документ.

— Вот текст вашего письма в полицию. Вы отзываете заявление против Габриэля Моро. Признаёте, что сделка была законной, и что обвинения были следствием недоразумения. Подпишете — останетесь в тени. Попробуете сыграть иначе — запись уйдёт к журналистам, в фонды, к вашим клиентам.

Он смотрел на экран, молчал. Потом тихо сказал:

— Вы не понимаете, с кем связываетесь.

Ева наклонилась вперёд, опершись ладонями о край его стола.

— Нет, это вы не понимаете. Вы смотрите на женщину, которая больше не боится.

Мерсье опустил взгляд. Руки дрожали. Потом взял планшет, поставил подпись, быстро, почти судорожно.

Антуан забрал устройство, сохранил копию, передал сигнал своим людям. Всё заняло меньше минуты.

Ева выпрямилась.

— Теперь слушайте внимательно. Вы удаляете все копии, архивы, видео, касающиеся женщин. Любых. Я проверю. И если хоть одна из них всплывёт, я приду снова. Но уже без предупреждения.

Он не ответил. Только сглотнул и кивнул.

Она посмотрела на него последний раз — холодно, с лёгким оттенком сожаления.

— Это было ваше последнее произведение, месье. Но, к сожалению, бездарное.

Ева развернулась и пошла к двери. За её спиной оставался мужчина, впервые испугавшийся не за репутацию, а за себя. Антуан шёл следом, отдав короткую команду:

— Чисто. Уходим.

В коридоре пахло дымом и холодом ночного воздуха. Когда Ева вышла из дома, небо уже начинало сереть. Мир снова становился тихим, но теперь в этой тишине звучала власть — её, не его.

* * * * *

Машина плавно скользила по шоссе, будто смывала следы чужого страха с колёс. За окном — пустынная ночь, редкие фонари и ровная линия асфальта, блестящая от недавнего дождя. Внутри царила тишина. Антуан сидел напротив, всё ещё не до конца веря в то, что произошло. Он смотрел на Еву так, будто впервые видел её не хозяйкой, не покровительницей — а силой, способной одним взглядом заставить мужчину сломаться.

— Честно, мадам, — сказал он наконец, выдыхая, — я думал, вы дрогнете. Хоть на секунду.

— Зачем? — тихо спросила она. — Там было не страшно. Просто… необходимо.

— Не страшно? — он усмехнулся, но без иронии. — Вы вошли к нему, как будто это ваш дом. Ни дрожи, ни злости. Только холод. Это было... впечатляюще.

Ева отвела взгляд к окну. За стеклом тянулся туман, переливаясь под фарами.

— Когда много раз боишься, перестаёшь замечать момент, когда страх превращается в инструмент, — сказала она спокойно. — Сегодня он работал на меня.

Антуан кивнул, не найдя слов. Он хотел сказать что-то вроде «вы не женщина, вы буря», но понял — это прозвучало бы слишком просто. Вместо этого достал сигарету, закурил, глядя в сторону.

— Вы — единственная, кого я видел, кто может войти в логово хищника и выйти из него победителем, — тихо сказал он, выдыхая дым. — Без истерики, без угроз. Просто взглядом.

Ева не ответила, только чуть усмехнулась. В отражении окна мелькнуло её лицо — спокойное, холодное, но глаза всё ещё жили тем огнём, который только что держал мужчину в страхе.

Она молчала, а внутри мысль шевелилась сама собой, тихо, почти лениво:

Как странно всё устроено. Ещё недавно я стояла на коленях, с кляпом во рту, и чувствовала себя ничем. А теперь — командую вооружёнными людьми. Как будто мир специально качает меня между крайностями, проверяя, где я сломаюсь. И я пока не сломалась.

Машина мчала дальше, по шоссе, где мокрый асфальт отражал свет фар. Ева откинулась на спинку кресла, глядя в темноту.

Может, в этом и есть равновесие,

— подумала она.

Иногда нужно пасть на колени, чтобы понять, каково это — стоять над всеми.

Антуан бросил взгляд на неё, будто почувствовал, что за её молчанием что-то скрыто. Но не спросил. Просто затушил сигарету и сказал:

— Париж уже близко.

— Отлично, — ответила она. — Хочу принять душ. И забыть, что сегодня я снова играла роль, которая мне идёт слишком хорошо.

Машина летела по трассе, гул мотора наполнял паузы между словами. Ева прикрыла глаза. В голове вспыхивали обрывки — её руки в наручниках, холод металла на коже, боль, превращённая в удовольствие. И теперь — этот вечер, где она сама командовала. Как будто жизнь качала маятник из крайности в крайность, проверяя, выдержит ли она.

Она открыла глаза и посмотрела вперёд, туда, где вдалеке уже виднелись огни города.

— Знаешь, Антуан, — сказала она тихо, — иногда я думаю, что внутри меня живут две женщины. Одна — покорная. Вторая — бог. И они обе смеются, когда я пытаюсь выбрать, кем быть.

Он повернул голову, глядя на неё внимательно, но не стал отвечать. Потому что впервые понял: то, что происходит рядом с Евой Лоран, нельзя объяснить логикой. Это не миссия, не долг и не прихоть. Это — стихия, которая просто идёт вперёд, не оборачиваясь.

Машина въехала в город. Париж встречал их влажным блеском мостовых и ранним светом фонарей. Ева посмотрела на пустынные улицы и вдруг улыбнулась — спокойно, почти нежно.

— Забавно, — произнесла она, — вчера я служила. Сегодня мне служат. И, кажется, всё это — одна и та же игра. Только теперь правила пишу я.

* * * * *

Полдень. Солнечные лучи ложились на белые занавеси, отражаясь в бокале с водой. В доме стояла привычная тишина — ни шагов, ни голосов, только мерное тиканье старинных часов и лёгкий аромат кофе, который Марианна оставила у её кресла. Ева сидела в зимнем саду, босая, с распущенными волосами, в тонком халате, и впервые за долгое время не думала о планах. Тело ещё хранило след усталости, но это была приятная усталость — та, что приходит после хорошо сыгранной партии.

Телефон завибрировал. Имя на экране —

Габриэль

. Ева позволила себе короткую паузу перед тем, как ответить.

— Добрый день, — сказала она спокойно.

— Ева! — голос Габриэля звучал живо, почти ликуя. — Ты не поверишь. Только что позвонил следователь. Заявление отозвано. Всё. История закрыта. Они даже извинились за давление. Представляешь? — он рассмеялся облегчённо, впервые за многие дни. — Говорят, недоразумение, ошибка, пересмотр доказательств. Это... невероятно.

Ева улыбнулась едва заметно.

— Видишь, Габриэль, мир иногда сам исправляет свои ошибки. Главное — не мешать ему.

— Ты уверена, что не имеешь к этому отношения? — спросил он, стараясь говорить легко, но в голосе звучало то самое узнавание, от которого не спрятаться.

— Конечно уверена, — ответила она лениво, глотая кофе. — Просто везение. Иногда оно всё-таки выбирает достойных.

Он тихо засмеялся.

— Всё тот же тон. Знаешь, я скучал по нему.

— Тогда береги это чувство, — сказала она мягко. — Оно тебе ещё пригодится.

Несколько секунд тишины — дыхание, как послевкусие.

— Ева… спасибо, — тихо добавил он.

— За что? — она улыбнулась. — Я ведь ничего не делала.

Связь оборвалась. Ева отложила телефон, откинулась в кресле и закрыла глаза. Сад был наполнен светом, пыль танцевала в воздухе, где-то за окном шумел фонтан. И в этой спокойной ясности она вдруг ощутила странное, тонкое удовольствие.

Не от угроз, не от власти. От уверенности.

От того, что больше не нужно доказывать, кто я. Они все уже знают.

Ева взяла бокал, сделала медленный глоток и улыбнулась самой себе. Мир вернулся на место. Но теперь — по её правилам.

Глава 14. Женщина с подносом

Обед в Сент‑Жермен был почти ритуалом — их старой привычкой, возвращённой после перерыва, о котором они оба старались не вспоминать. Белые скатерти, хрусталь, лёгкий аромат трюфеля и вино цвета ртути. Ресторан знал их — не по имени, по интонациям. Им давали стол в углу, подальше от чужих ушей. Там, где можно говорить откровенно — или, наоборот, молчать с уместной паузой.

Габриэль снова был собой. Живой. Улыбающийся. Он жестикулировал, рассказывал о глупых комментариях журналистов, как один из них пытался сравнить его с наследником картельной семьи. Он смеялся, закатывая глаза, крутил бокал в пальцах, как будто наконец вышел из режима ожидания. Лёд в нём растаял.

— Признаться, я даже соскучился по тебе, — сказал он, откидываясь на спинку кресла. — Слишком много адвокатов, слишком мало вина. Невыносимо.

— Привыкай, ты почти зрелый мужчина, — заметила она, поднося бокал к губам. — Скоро вместо открытий — завещания.

— Боже, пощади. Ещё пара таких дней — и я бы сам себя оставил в наследство.

Она улыбнулась. Эта лёгкость, их старая игра — вернулись без скрипа. Ева смотрела на него и думала, что умеет прощать мужчине ошибки, если он не теряет самоиронии. А он умел.

— Официально всё закрыто, — сказал он чуть позже, глядя прямо в её глаза. — Следователь вдруг стал подозрительно великодушен. Наверное, просветление.

— Или испугался, что потеряет вкус к жизни, если загонит в угол человека, который собирает искусство, а не оружие.

— Думаешь, дело в этом?

— Думаю, иногда мир сам решает, что кто‑то достоин второй попытки.

Он задержал взгляд, будто хотел спросить больше. Но не стал. Она не дала бы ответа.

— Всё равно буду осторожнее. Слишком дорого обходятся неправильные подписи. Слушай, — он наклонился вперёд, — из-за всей этой мракобесной волокиты я пропустил минимум четыре вечера в PULSE. Это непростительно.

— У тебя есть годовая карта, ты успеешь наверстать, — усмехнулась она.

— Но ты уже там, — сказал он, чуть тише. — И, судя по глазам, не просто числишься.

Она отвела взгляд к окну, где в отблеске стекла отражались их бокалы и серый мартовский свет.

— Всё по-разному, — сказала она наконец. — Бывает трудно. Бывает… иначе.

— Это ты называешь «отвечать»?

— А ты бы хотел отчёт?

— Нет, — он снова откинулся, потягивая вино. — Я просто... рад, что ты пошла. Я ведь знал, что ты не остановишься на своих фрустрациях.

— Мне нравится, — сказала она, медленно. — Но это не то, чем хочется делиться.

— Значит, всё по-настоящему, — кивнул он. — Настоящее — всегда интимное.

Молчание между ними было лёгким. Как ткань, которую не хочется мять.

— Не хочешь десерт? — спросил он, сменив тему. — Я тут слышал, что у них тирамису лучше, чем в Милане.

— Милан — город лжи и красивых костюмов. Тирамису там такой же, как мужчины: влажный, но несъедобный.

— Тогда нам явно нужен этот десерт, чтобы ты применила свои суперспособности критика.

Он засмеялся, подозвав официанта. Заказали на двоих. Они ели ложками из одной креманки, как люди, которым больше нечего доказывать друг другу.

На прощание он не стал тянуть время. Вышли вместе. У входа — его пальто, её плащ, машина с водителем ждала чуть в стороне.

— Ты снова как пламя, — сказал он, чуть склонившись. — Осторожно, мадам Лоран. Люди могут сгореть.

— Тогда им не стоило подходить близко, — ответила она, почти лениво.

Он поцеловал её в щеку — коротко, почти по‑дружески. Но в этом касании было больше, чем в некоторых объятиях.

— До скорого?

— Если судьба решит, — пожала плечами она.

Он сел в машину и уехал. А она осталась стоять на тротуаре — стройная, тихая, с лёгким вкусом сливочного сыра на губах. Он не знал, что это она всё уладила. И она не собиралась говорить. Пусть лучше думает, что судьба вернула ему свободу.

Некоторые вещи теряют силу, если их назвать.

* * * * *

Вечер застал её у ворот особняка. Воздух был прохладным, пах воском и солью. Ночь дышала размеренно, как будто сама затаила дыхание перед чем‑то неизбежным. На этот раз вместо Виктора в холле стояла Вера. Высокая, в строгом тёмном платье, без украшений. Свет падал так, что её лицо казалось вырезанным из мрамора — неподвижное, властное.

— Сегодня всё будет иначе, — сказала она спокойно. — Ты можешь отказаться.

Тон не был ни холодным, ни мягким — просто факт. Ева сняла перчатки, сложила их на мраморную консоль.

— Насколько «иначе»? — спросила она.

— На грани. — Вера подошла ближе, запах ладана стал ощутимее. — Шесть мужчин. Без имён. Без масок. Ты — официантка. В сексуальном белье. С подносами, вином и их капризами. Прикосновения разрешены. Унизительные — тоже. Но без насилия. Без принуждения. Хотя... — она чуть склонила голову, — иногда грань выбираешь не ты.

Ева молчала. Слова словно проходили сквозь неё, оставляя след, как ожог.

— И зачем это? — наконец спросила она. — Какой в этом урок?

Вера ответила не сразу. Сделала шаг, посмотрела прямо, не мигая:

— Потому что ты ещё ни разу не сказала «нет».

Молчание стало плотным, как воздух перед грозой.

— И потому что ты готова, — добавила она.

— Кто они? — тихо спросила Ева. — Те, кто будет там.

— Все — свои, — спокойно ответила Вера. — Участники клуба. Надёжные. Они знают правила. Каждый играет роль. Никто не выйдет за пределы сценария. И ничего не выйдет за пределы PULSE.

Ева кивнула. Внутри — ни страха, ни протеста. Только странное любопытство, почти физическое. Она не поняла, почему согласилась так быстро. Просто сказала:

— Да.

Вера улыбнулась — чуть‑чуть, как врач, видящий, что пациент наконец перестал врать.

— Тогда иди. Слуга проводит тебя.

Ева шагнула за порог коридора. В глубине слышались шаги, гулкие, размеренные. Она не знала, где именно ждут эти шестеро. Но тело уже знало — назад дороги нет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

* * * * *

Комната для подготовки была тёплой, с приглушённым светом. Никакой суеты — всё заранее разложено на чётко очерченном столе: бельё, чулки, туфли, поднос. Как перед выступлением. Как перед ролью, которую не выбираешь — но принимаешь.

Она сняла платье медленно, с паузами, как будто кто‑то наблюдал. Кожа покрылась мурашками от прохладного воздуха. Грудь тяжело вздохнула, едва освободившись от лифа. На зеркале — лёгкий налёт пара. Ева приблизилась и провела пальцем по стеклу, оставляя на нём тонкую, почти интимную линию.

Чёрное кружевное бельё было роскошным — тончайшая ткань, почти невесомая, с узором, повторяющим изгибы её тела. Лиф облегал грудь плотно, но при этом подчёркивал каждую округлость, как приглашение к прикосновению. Трусики — с вырезом спереди, обнажающим больше, чем скрывающим. Они садились точно — как будто сшиты по её телу. Чулки — тёмные, с кружевной резинкой, скользили по ногам, словно гладили. Надевать их было почти возбуждающе: медленно, от щиколотки вверх, пальцами расправляя каждую складку.

Туфли на шпильке — строгие, высокие, с ремешком вокруг лодыжки. В них она становилась другой. Не уязвимой. Покорной, но осознающей свою силу. Волосы она собрала в строгий пучок, оставив пару прядей у висков — как капельки дерзости на фоне подчёркнутого послушания.

На губах — лёгкий блеск. Взгляд — подчеркнут тушью, но без излишней яркости. Она смотрела на себя в зеркало. Разглядывала. Не любовалась — исследовала.

Вот она. Женщина, которая сейчас будет обслуживать. Без имени. Без контекста. Только тело. Только улыбка. Только реакция на команды.

Внутри — лёгкое напряжение, тёплое, электрическое. Не страх. Ожидание. Живое. Приятное. Ева взяла поднос. Металл холодил ладони. Он казался тяжелее, чем был — как символ. Её новая грань.

Слуга молча открыл дверь. Она сделала шаг — каблуки щёлкнули по полу.

Зал был просторный. Потолок высокий, свет мягкий, будто соткан из свечей и грёз. Шесть круглых столов, каждый — словно остров. Мужчины сидели в масках: чёрных, золотых, фарфорово‑белых. Ни одного взгляда — но все они уже знали, кто она. Или кем должна быть. Музыка играла негромко: медленный джаз, с бархатным саксофоном и еле уловимым контрабасом.

Она вошла как официантка — но чувствовала себя жертвой, принцессой и актрисой одновременно. Каждый шаг — выверен, плавен. Грудь слегка вздымалась, бёдра двигались по ритму, спина оставалась идеально прямой. Как будто всё тело знало, что на него смотрят.

Один из мужчин щёлкнул пальцами. Она подошла. Наклонилась, ставя бокал. Почувствовала, как ткань лифа натянулась, как соски коснулись кружева. Он не сказал ни слова. Только провёл пальцем по краю её плеча — медленно, с намёком на право. Она не отпрянула. Только подняла взгляд. Он улыбнулся — не лицом, телом. Он был доволен.

Улыбайся. Подчиняйся. Служи.

Ева продолжила обход. Каждый стол — свой ритм. Один из мужчин остановил её, попросил повернуться. Она сделала это молча. Его рука скользнула по её ягодице — не нежно, не грубо. Просто как по собственному. Она стояла спокойно, с подносом в руках. Как будто так и должно быть. Щёлк — снова пальцы. Новый гость. Новый приказ.

Музыка звучала как фон к спектаклю. Но в этом спектакле не было сценария. Только инстинкты. И желания. Чужие — и её собственные.

* * * * *

Один из мужчин подозвал её ближе. Не словами — коротким движением пальцев. Ева пошла, чувствуя, как воздух между ними густеет. В его взгляде скользило холодное любопытство, в голосе звучала насмешка.

— Медленнее, — сказал он. — Ты слишком уверенно ходишь для прислуги.

Она замерла на секунду, потом послушно снизила темп. Плечи опустились, подбородок чуть наклонился вниз. Теперь она больше не была хозяйкой. Только служанкой. И в этом заключался весь эксперимент.

— Вот так, — одобрил он. — Уже лучше.

С другого конца зала раздался смех.

— Эй, пусть покажет, ради чего её сюда прислали, — бросил другой голос, хриплый, с оттенком власти.

Ева подняла взгляд. Мужчины сидели расслабленно, наблюдали за ней, как за спектаклем. Один из них, в маске с золотыми краями, наклонился вперёд и щёлкнул пальцами.

— Подойди. Ещё ближе. —

Она сделала шаг.

— Повернись.

Её развернули спиной, заставив выставить бёдра.

— Ниже. Ещё.

Плотный шлепок по ягодице прозвучал звонко, разрезая тишину. Затем второй — с другой стороны. Её кружевное бельё натянулось, подчеркивая изгибы. Чьи‑то пальцы медленно, почти лениво, скользнули по ткани между ягодиц.

— Прекрасный выбор формы, — сказал один. — Думаешь, нас этим соблазнишь?

— Её не надо соблазнять, — усмехнулся другой. — Она уже знает, чего мы хотим.

Смех. Команды. Пальцы, касающиеся шеи, спины, груди. Один слегка сжал её сосок сквозь кружево, другой щёлкнул по второму. Боль была терпимой — как вызов, как проверка. Ева дышала ровно. Не от удовольствия. От внутренней собранности.

— Тебе нравится, когда на тебя смотрят? — спросил один из них, тихо, вкрадчиво.

Она не ответила. Только подняла глаза.

— Молчание — значит «да», — заключил кто‑то с ленивой усмешкой.

Они продолжили говорить между собой, как будто обсуждали не женщину, а скульптуру. Один описывал её спину, другой — изгиб коленей, третий — то, как двигаются лопатки, когда она дышит.

Её поставили у края стола, велели держать поднос, как будто роль официантки всё ещё сохранялась. Один из мужчин подошёл и, проходя мимо, легко шлёпнул по попке. Другой подошёл с другой стороны, скользнул ладонью к её груди и сжал — нагло, но без злобы, как будто пробуя реакцию.

Она ощущала, как кожа горит. Но не от стыда. От жизни. От оголённости. Каждое прикосновение, каждое слово, каждый взгляд будто снимали с неё один слой прежней Евы — гордой, холодной, контролирующей.

Теперь она была телом. Дыханием. Реакцией. Всё, чем она раньше управляла, теперь управляло ею. И в этом подчинении вдруг оказалось странное, дикое чувство освобождения.

* * * * *

Один из мужчин — старший, спокойный, с лицом, на котором не читалось ни желания, ни сомнения, — встал из-за стола. Его взгляд был сухим, почти деловым. Он сделал короткий знак рукой. Ева поняла: это не просьба. Приказ.

Она пошла за ним. Коридор был узкий, свет приглушённый. За кулисами — маленькая комната, где пахло кожей, вином и сигарами. На стене висели ремни, перчатки, ключи от чего-то, чего она не знала. Внутри было тихо, только их дыхание.

Он подошёл близко. Слишком близко. Она почувствовала тепло его тела, тяжёлый запах — не пота, а чего-то мужского, уверенного, грубого. Его ладони легли на её плечи, потом на талию. Он не сказал ни слова. Просто прижал к стене. Резко. Так, что кружево на спине впилось в кожу.

Она вдохнула, но не из страха. Это был тот момент, когда решения больше не требовались. Он двигался грубо, без ласки, как будто хотел не насладиться, а убедиться, что она примет. Его рука скользнула к её шее — сжала, но без жестокости. Не чтобы задушить, а чтобы напомнить: власть здесь принадлежит не ей.

Ева не сопротивлялась. Ни телом, ни мыслью. Только дышала — коротко, хрипло, чувствуя, как внутри всё сплетается: боль, жар, унижение и странное, тихое удовольствие. Всё это сливалось в одно состояние — смазанное, бесформенное, но живое.

Когда всё стихло, он отступил, застегнул брюки. Ни взгляда, ни слова. Просто ушёл. Так, как будто ничего не произошло.

Она стояла несколько секунд, прислушиваясь к себе. В теле ещё шёл пульс, будто где-то глубоко продолжалось движение. Потом медленно поправила бельё, провела рукой по шее — на коже остался след его пальцев, почти нежный.

Она выдохнула и вернулась в зал. Спокойная. Пустая. Но странным образом — цельная.

* * * * *

Ева вернулась в зал, будто выходила не из комнаты, а из собственной кожи. Движения — те же: точные, плавные, отточенные. Но в каждом шаге теперь чувствовалась тяжесть. Густая, медленная, как сироп. На лице — тонкая краска усталости, будто после долгой бури. Но в глазах — что-то иное. Жёсткость. Спокойная уверенность.

Мужчины бросали взгляды. Кто-то одобрительно кивнул, кто-то просто усмехнулся. Как будто знали. Или догадывались. Или чувствовали по запаху её кожи, по замедленному дыханию, по тому, как на ней теперь сидело бельё — чуть сбившееся, чуть смятое, но от этого только более вызывающее.

Она подошла к очередному столику, приняла бокал, склонилась к столу. Грудь качнулась вперёд, и один из мужчин коснулся её ключицы — едва‑едва, как проверку. Но она не вздрогнула. Не отпрянула. Только перевела взгляд на него — твёрдо, спокойно, принимающе.

— Что-то в тебе изменилось, — сказал он. Голос был ленивым, как у человека, знающего вкус власти.

— Возможно, — ответила она. Голос звучал низко. Спокойно.

Он усмехнулся, но уже без превосходства.

Теперь они снова играли, но правила незаметно сместились. Ева всё ещё прислуживала — поднос в руках, поклоны, шёпот «чего желаете». Но в теле не было прежней робости. Бёдра двигались медленно, спина держалась гордо, даже когда кто‑то положил руку на её поясницу и провёл вниз — вдоль ягодиц, между ног, скользя по трусикам.

Она не остановила его. Но больше и не подчинялась слепо. Она принимала. Потому что уже знала, что может это выдержать.

Жар внутри не остыл — наоборот, разлился, стал тягучим. Каждое прикосновение теперь отдавало эхом глубже, чем раньше. Не возбуждение. Не покорность. А узнавание.

Она прошла ещё одну грань. И теперь сама выбирала — остаться внутри или выйти по другую сторону. Пока — она осталась.

Глава 15. Начало обратного отсчёта

Ева сидела в личной ложе «Гарнье», в тени бархатных портьер, где свет со сцены казался слишком живым, почти телесным. «Кармен» шла к своей кульминации — музыка становилась плотнее, дыхание зала — тише. Ева следила за движениями актрисы, за тем, как та скользила по сцене, будто каждое её слово было вызовом судьбе. В каждом жесте, в каждом повороте шеи, в каждом смехе сквозила обречённая дерзость. Свобода, доведённая до предела, всегда пахнет кровью.

Она не смотрела на публику, только на сцену — словно видела там себя, разделённую надвое: Кармен, которая выбирала, и Дон Хосе, который не выдержал её независимости. Внутри — тихое узнавание, почти нежность к обеим фигурам. Сцена отражала её собственные месяцы — власть, страсть, наказание. Она слушала оркестр и чувствовала, как каждая нота ложится на кожу, как напоминание, что наслаждение и смерть в этой опере всегда идут рядом.

Телефон завибрировал в клатче — не громко, но ощутимо, как инородный звук в идеально настроенном ритме. Ева на мгновение не пошевелилась, будто проверяя, нарушит ли тишину, если достанет его. Потом всё же открыла сумку. На экране — короткое сообщение от Антуана:

«Нужно увидеться. Срочно. Это касается вас.»

Она задержала взгляд на сцене, где Кармен пела о свободе, будто о последнем вдохе. И Ева вдруг поняла, что не нуждается в финале, чтобы знать исход. Медленно встала, опустила шёлковую накидку на плечи и, не оборачиваясь, покинула ложу. Музыка всё ещё звучала — страстная, безжалостная — но теперь уже где-то за её спиной.

* * * * *

Они встретились не в её доме и не в офисе, а в старом отеле на Рю де Риволи — месте, где пахло сигарами, старой кожей и секундами, пережившими слишком много тайн. Кабинет был узкий, с тяжёлыми шторами и одним торшером, свет от которого ложился на стол — ровно, без тени. Антуан ждал уже собранный, сжатый, без обычной вежливости. На столе — планшет, закрытая папка и стакан воды, к которому он так и не притронулся.

— Вы приехали быстро, — сказал он, глядя на часы.

— Если вы пишете «срочно», значит, всё действительно плохо, — ответила она, снимая перчатки. — Что случилось?

— Мерсье. — Антуан выдохнул коротко. — Он начал отрабатывать своё поражение.

— Это было предсказуемо, — сухо заметила Ева. — Такие мужчины не умеют проигрывать.

— Но умеют мстить, — уточнил он. — Сегодня утром мои люди перехватили запросы. Он копает под ваши фонды, под счета, под связи с Габриэлем. Через третьи руки, конечно.

Ева чуть приподняла подбородок, взгляд стал холоднее.

— Через кого именно?

— Журналист Фонтен. У него репутация чистоплотного охотника за грязью. Мерсье заплатил ему не напрямую, а через благотворительный канал. Очень изящно.

— Значит, скоро обо мне заговорят вслух, — сказала она спокойно. — Или пока только шёпотом?

Антуан пожал плечами.

— Пока готовят поле. Ставят ловушки. Несколько депутатов уже получили «дружеские письма» с намёками, что ваш фонд “La Main Blanche” связан с отмыванием.

Она чуть усмехнулась.

— Они могли бы придумать что-то оригинальнее. Я устала быть символом греха в белых перчатках.

— Ева, — он наклонился вперёд, — вам нужно на время исчезнуть. Дать ситуации выдохнуться.

— Исчезнуть? — она посмотрела прямо. — После того, как я показала ему, что умею действовать? После ночи, где он впервые испугался? Нет, Антуан. Пусть привыкнет жить со страхом.

Он не стал возражать, только провёл пальцами по краю планшета.

— Тогда хотя бы не выходите на публику ближайшие дни. Ни галерей, ни вечеров. И держите дистанцию с Габриэлем. Если начнут копать, он станет первым, кого потянут вниз.

— Он выстоит, — уверенно сказала она. — А вот Мерсье… его время пошло вспять.

Антуан прищурился.

— Вы говорите так, будто уже решили, что делать.

— А вы не сомневайтесь, — она наклонилась ближе. — Я не играю в оборону.

Он усмехнулся краем губ.

— Я уже заметил. Но в этот раз он опасен. Вокруг него — люди с деньгами, юристы, контакты в прессе. Он хочет ударить не по вам лично, а по вашему образу. Сделать из Евы Лоран — скандал.

— Скандал — мой лучший пиар, — ответила она мягко. — Они забывают, что грязь — это удобрение для легенды.

Он хмыкнул, покачал головой.

— Вы говорите о рисках как о погоде.

— Потому что я знаю, что вы всё уже просчитали, — сказала она спокойно. — Вы не допустите, чтобы меня размазали.

На секунду между ними повисла тишина. Только тихий щелчок — Антуан заблокировал планшет.

— Да, мадемуазель, — сказал он тихо, с лёгкой улыбкой. — Ему скоро будет плохо. Очень плохо.

Она посмотрела на него внимательно, вглядываясь в выражение лица — спокойное, уверенное, как у человека, который поставил все фигуры на доске и уже знает исход.

— Что вы придумали, Антуан? — спросила она, почти шепотом.

Он не ответил. Только наклонился ближе и заговорил так тихо, что слова утонули в звуке капающего льда в стакане.

Они переговаривались ещё несколько минут — коротко, почти без движений, только глаза, паузы, намёки. Читателю оставалось лишь догадываться: план уже существовал. И когда в конце Ева встала, накинув пальто, она сказала это так, будто ставила печать:

— Хорошо. Пусть будет в конце марта.

Антуан кивнул, встал вслед.

— До конца марта, мадам, — ответил он. — После этого всё расставим по местам.

Она улыбнулась, не оборачиваясь.

— Нет, Антуан. После этого — начнём заново.

* * * * *

Ева вышла из отеля, не сразу направившись к машине. Ночь была тёплой для марта — влажный воздух пах камнем, кофе и цветами, которые уже продавали на углу. Париж шумел вполголоса, как будто не хотел мешать её мыслям. Она шла без цели, просто наблюдая: как парочка спорит на светофоре, как официант курит за дверью бистро, как блондинка поправляет помаду в витрине бутика. Всё это казалось ей частью спектакля, где каждый играет роль, даже не подозревая, что публика — она.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

С каждым шагом напряжение встречи уходило, растворяясь в звуках города. Она чувствовала, как снова становится лёгкой — той самой Евой, которую знали снаружи: безупречной, отстранённой, загадочной.

Завтра новый вечер. Новый эксперимент.

Мысль скользнула мягко, как прикосновение. В Пульсе её ждал очередной урок — она не знала какой, но уже ощущала сладкий укол ожидания. Всё внутри чуть сжалось, как перед прыжком.

На площади Мадлен огни витрин сияли, как драгоценности. Ева свернула к бутику с чёрными дверями и золотыми буквами — её любимый парфюмерный дом. Внутри было почти пусто, только тихая музыка и запахи — густые, сложные, манящие. Продавщица, узнав её, кивнула без слов.

— Что-то новое, мадам Лоран? — спросила она с мягкой улыбкой.

— Что-то, что пахнет властью и тишиной, — ответила Ева.

Женщина не удивилась, вынесла на подносе три флакона. Ева коснулась запястья, вдохнула аромат — сначала кожа, потом дым, потом еле уловимый оттенок ладана. Запах был глубоким, чувственным, с намёком на грех. Она кивнула.

— Этот. Заверните, — сказала она.

— Отлично, — произнесла продавщица. — Очень сильный выбор.

— Идеально, — ответила Ева, чуть улыбнувшись.

На выходе она открыла флакон, нанесла каплю на шею. Аромат разлился по коже, будто пометка, невидимая метка готовности. Она посмотрела в отражение витрины — глаза стали темнее, взгляд спокойнее. Внутри возникло то самое чувство — хрупкое равновесие между ожиданием и властью.

Париж жил своим ритмом, а она — своим. И завтра, когда двери клуба снова откроются, Ева войдёт туда уже в этом аромате, как в новой коже.

Глава 16. Тело как глина

Кожа под руками была как горячее дыхание — податливая, плотная, ожидающая. Ева лежала полностью обнажённой на тёплой кушетке, под животом — мягкий валик, ноги раздвинуты, руки вдоль тела. Воздух наполнял терпкий аромат масла: перец, корица, древесная нота. Мужчина не представился, не заговорил — он просто подошёл. И с первой секунды — нажал. Без ласки, без подводки. Его руки были грубыми, как будто созданными для того, чтобы ломать, мять, выжимать из тела всё.

Он надавил на поясницу — сильно, до рези, будто выжимал из неё контроль. Потом переместился на бедро. Мял его всей ладонью, поднимая вверх, заставляя раскрыться. Ягодицы — следующая цель. Плотно, без жалости, как тесто, которое нужно отбить. Её кожа быстро пошла пятнами — от бледно-розового до почти фиолетового. Она сжала зубы, не двигаясь.

Пусть. Пусть выжмут из меня всё.

Он не делал разницы между эрогенной зоной и обычной. В его руках всё было мясом. Но в этом — особенное возбуждение. Когда он добрался до плеч, надавливая так, что хрустели суставы, Ева почувствовала, как у неё увлажнилось между ног. Без касания. Только от силы. От его молчаливой власти. Он не спрашивал: можно? не больно? приятно? Он знал, что имеет право делать с её телом всё, что нужно.

Руки переместились вниз. Вдоль позвоночника, потом — на грудь. Не гладил, а мял. Сжимал соски, будто проверял, выдержат ли. Ева всхлипывала, почти беззвучно, дыхание стало рваным, рот полуоткрыт. Он услышал это — и улыбнулся краем губ. Сжал сильнее. Грудь пульсировала болью, но в этой боли было что-то сладкое, животное. Её тело отвечало, как обученное — напряжением, жаром, каплями пота, что стекали между лопаток.

— Ты чувствуешь? — спросил он наконец, голос хриплый, как будто весь вечер молчал специально, чтобы это прозвучало громче.

Она не ответила. Только кивнула. Он раздвинул её ноги шире, опустил ладонь на внутреннюю часть бедра — и сжал. Медленно, до предела.

Я не сломаюсь. Я растворюсь.

Она больше не пыталась держать дыхание. Оно вырывалось горячими рывками, грудь вздымалась. Он положил ладонь ей на затылок — и надавил, прижимая лицом к подушке. Другой рукой продолжал мять, толкать, прощупывать.

Когда он остановился, её тело было как после пытки — горящее, покрытое маслом, с красными следами. Но она чувствовала только одно:

меня наконец тронули так, как я просила — без слов. Только силой. Только кожей.

* * * * *

Он двигался как палач-ремесленник: уверенно, без сантиментов, будто у него было задание — не расслабить, а выжечь из неё остатки гордости. Его пальцы подныривали под лопатки, пробираясь туда, где ещё держался контроль, и разбивали его в порошок. Он растирал живот по спирали — медленно, но с напором, как будто перемешивал в ней всё: страх, возбуждение, ярость. Ева вздрагивала. Где-то между движением и болью — тело начало таять.

Потом снова — к бёдрам. Его ладони словно захватывали их, врезаясь в мясо, продавливая так, что мышцы подрагивали в ответ. Он разминал их, будто хотел добраться до самой сути, до того ядра, где прячется первобытное. Она задыхалась. Плечи подрагивали, губы полураскрыты, грудь вздымалась в рваном ритме.

— Глубже, — прохрипела она, не узнавая свой голос.

Он не ответил. Вместо этого схватил её за волосы — резко, с рывком. Тянул, как будто хотел услышать крик. Но Ева не кричала. Только выгнулась сильнее. Тогда он надавил ладонью прямо на грудь. Пальцы вжались в плоть, смещая её, оставляя болезненные следы. Сдавил соски между костяшками — без нежности, без игры.

Я не женщина. Я кусок мяса в его руках. И мне это нравится.

Она чувствовала, как тело перестаёт принадлежать ей. Только ощущения. Только жар, боль, плоть. Всё остальное — исчезло.

Он нащупал внутреннюю часть бедра, прижал, поднял её ногу выше — и теперь она была развернута полностью. Уязвимая. Доступная. На мгновение он замер, как скульптор, оценивая, что получилось из материала. Потом продолжил — жёстко, хищно. Давил локтем в крестец, растирал ягодицу основанием ладони, сжимал колено так, что оно подгибалось.

Её глаза были полузакрыты. Слюна стекала по губе. Ничего женственного, ничего изящного — только тело, разгорячённое, использованное, но в этом — её суть.

— Ты готова, — пробормотал он наконец. — Теперь ты настоящая.

* * * * *

Он не остановился ни на миг — как только вошёл, глубоко, резко, почти с вызовом, продолжил двигаться внутри с той животной уверенностью, которая не знает отказа. Раздвинул её ноги шире, ладонью надавил на поясницу, заставив прогнуться сильнее, вывернуться, как нужно ему. Ева не могла ни думать, ни говорить — её существование сузилось до ощущений: горячий член в ней, влажный от масла живот, горящие от удара мышцы.

Каждое его движение было как толчок к центру тела — туда, где сходятся нервы, боль и возбуждение. Он не терял ритма, как будто слышал внутри неё не пульс, а барабан, по которому бил с идеальной точностью. Тело принимало, жадно, без остатка. Грудь раскачивалась под его ударами, соски налились болью, которую она не хотела менять ни на что. Он держал её за талию — с такой силой, что казалось, ещё немного, и кожа порвётся. И это только добавляло жара.

Я хочу, чтобы он оставил следы. Я хочу помнить это утром.

Он вбивался в неё снова и снова — не быстро, но мощно, как будто с каждым движением забивал в неё право быть его. Она выгибалась, неосознанно подстраиваясь, подаваясь навстречу, ловя каждый толчок как удар судьбы. Между ног — жарко, мокро, тесно. Она чувствовала, как стекает по бёдрам, как звенит внизу живота, как сжимается всё внутри, словно тело само зовёт его глубже.

Он всё ещё молчал. Только дыхание — низкое, сорванное, резкое. Он трахал её, как будто не мог остановиться. Как будто хотел взять всё — до последнего движения, до последнего рывка, до конца. Боль и возбуждение смешались в одно целое, вытеснив всё остальное. В голове — пусто. Только тело. Только он.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Оргазм пришёл не как облегчение, а как бой. С рывком, с коротким судорогом, с толчком изнутри. Её выгнуло, рот раскрылся, глаза закатились. Но звука не было — только рычание, низкое, дикое, из самой глотки. Она дрожала, вся внутри, будто её порвали — и сложили заново.

Я не стонала. Я рычала. Я была не женщиной. Я была телом, которое просит, чтобы его брали снова.

И он продолжал. Ещё. До самого края.

* * * * *

Он вынул член — резко, без замедления, без взгляда — и ушёл. Не бросил ни слова, не задержался ни на миг. Просто поднялся, натянул одежду и исчез за дверью, оставив после себя тишину, пропитанную потом, маслом и чем-то животным. Звук его шагов стих, как затухает пульс после пробега. Хлопок двери прозвучал почти торжественно, как последняя точка в ритуале.

Ева осталась лежать — распластанная, голая, покрытая пятнами, с кожей, будто вываренной в боли. Тело горело. Бёдра ныли, грудь пульсировала, шея отзывалась болью от натяжения волос. Но внутри — не было ни стыда, ни пустоты. Только удивительное спокойствие. Плотное, вязкое, как горячая вода в ванне после холода.

Она медленно приподнялась, опираясь на локти. Каждый миллиметр движения отзывался телом — тянуло, жгло, саднило. Но она не морщилась. Не жаловалась. Наоборот — прислушивалась. Грудь вздымалась в рваном ритме, ладони дрожали. Она села. Оглянулась на себя. Бёдра уже покрывались следами — пятна темнели, расходились, как чернила на пергаменте. Живот весь в тонких отметинах от пальцев. Грудь — словно после чужих зубов. Кожа будто начала жить отдельно. Но это не пугало.

Наоборот — казалось, будто эта боль подарила ей новую оболочку.

Я чувствовала себя по-настоящему. Потому что болело.

Потому что с каждой ноющей точкой, с каждым следом — тело говорило: ты живая. И я приняла это. Приняла, как дыхание, как ритм, как часть себя. Она провела рукой по внутренней части бедра — медленно, с нажимом, будто хотела убедиться, что следы на месте. И почувствовала странный, тёплый отклик внизу живота.

Я начала получать удовольствие от боли.

От её эха, от послевкусия, от того, как она вплетается в возбуждение. Это было больше, чем страсть. Это было освобождение. Потому что теперь она знала — именно боль даёт ей контакт с собой. Без масок. Без притворства. Настоящую.

* * * * *

Она лежала на широкой кровати в своем доме, обёрнутая в тонкое шёлковое покрывало, почти невесомое — словно не ткань, а воздух. Окно было приоткрыто, и в комнату проникал запах ночного Парижа — влажного, терпкого, с примесью далёкого костра или жаровни. Тело приятно ныло. Не острая боль, не резь — а та, что остаётся после долгого, честного прикосновения. Как след от кнута, который оставил в ней не только отметину, но и ясность.

Каждое движение — напоминание. Локоть опёрся на матрас — отозвался бок. Нога легла на подушку — кольнуло бедро. Грудь всё ещё горела. Но не как от ожога, а как от чего-то, что впиталось в кожу глубоко. Безвозвратно. Это было не истязание. Это был след.

Она смотрела в потолок, глаза едва приоткрыты. Мысли текли медленно, как мёд по стеклу.

Я не знала, что могу хотеть так. Не ласки. Не слов. А этого — грубого, точного, неумолимого. Как будто он вынул из меня то, что мешало дышать.

Она провела рукой по животу. Кожа отозвалась — тепло, дрожью.

Теперь я другая. Более настоящая. Более телесная.

Не сильнее — наоборот. Мягче, уязвимее. И в этом — сила.

Я не поняла, как это случилось. Но боль стала моей дорогой к себе.

Не к наслаждению — к смыслу. В её груди возникло странное чувство: благодарность. Не ему. А себе — за то, что осталась, не сбежала, впустила это в себя. Боль как ключ. Прикосновение как признание. И теперь ей не нужно было зеркало, чтобы знать: внутри неё что-то изменилось навсегда.

Глава 17. Женщины и вино

С утра дом был непривычно тих. Ева проснулась позже обычного, не ставя будильник. Внутри всё ещё жила приятная ноющая боль — тёплая, как след от слишком крепкого объятия. Тело просыпалось медленно, как после долгой дороги. Она потянулась в постели, прикрываясь одеялом, и только потом вспомнила: сегодня должны приехать Сюзанна и Лора.

Служанка вошла почти бесшумно, как всегда, с подносом — утренний кофе, ягоды, мягкий круассан с маслом.

— Мадам, ваши гостьи подтвердили — будут к обеду, — сказала она спокойно.

Ева кивнула. Странное чувство пронеслось внутри — смесь нежности, лёгкого волнения и какого-то давнего, почти забытого трепета.

Когда я в последний раз видела их вместе? Год назад? Больше?

Времени будто не было. Только расстояние — в жизнях, в судьбах, в решениях, о которых не всегда хотелось говорить.

Она встала босиком, чувствуя прохладу мрамора под ногами. Приняла душ — долго, не спеша. Тело отзывалось — там, где были ремни, там, где осталась память о чужих пальцах. Но сегодня — не об этом. Она завернулась в большое полотенце и вышла в гардеробную. Рука потянулась к платью, потом замерла. Нет. Не сегодня. Она выбрала мягкие льняные брюки и тёмно-серый свитер. Волосы собрала в небрежный пучок. Макияжа — почти нет. Лишь немного блеска на губах и тушь, чтобы глаза не потерялись.

В гостиной уже готовили стол: тёплый свет, бокалы, свечи, сыры, инжир, белое вино. Воздух пах лавандой и выпечкой. Всё было просто, почти по-домашнему. Ева прошлась по комнате, поправила подушки, на мгновение остановилась у окна. В саду ветер шевелил кусты розмарина. Дверца уличной калитки скрипнула — и сердце екнуло.

Они возвращаются.

Сюзанна и Лора. Не просто подруги. Женщины, с которыми можно молчать, пить вино и быть некрасивой. Ева улыбнулась. Её день только начинался.

* * * * *

Они вошли в дом так, как будто жили здесь всегда — с лёгкой суетой, громкими голосами и запахом чужих городов, кофе, дорогих духов и чужих кроватей. Сюзанна первой сбросила пальто прямо на кресло, как всегда, небрежно и театрально.

— Ева, скажи, ты каждый день здесь просыпаешься? В этой тишине? В этом дворце? — Она огляделась. — Если да — ты сука.

— Я не просыпаюсь. Я возрождаюсь, — усмехнулась Ева, принимая от неё сумку.

Лора молча прошла вглубь, к столу, налив себе вино, будто спешила догнать разговор, которого ещё не было.

— Мне нужно две вещи, — сказала она, поднимая бокал. — Молчание и алкоголь. Можно в любом порядке.

Они устроились — кто на диване, кто на полу, с подогнутыми ногами и пледами, с полными бокалами и крошками сыра на подушках. Тема за темой всплывала сама собой, как будто не было перерывов, как будто все разговоры тянулись одной бесконечной нитью из прошлого.

— Я переспала с преподавателем литературы, — вдруг заявила Сюзанна. — В университете. Мне было девятнадцать.

— Мы знаем, — одновременно сказали Ева и Лора.

— Что?!

— Он сам хвастался, — хмыкнула Лора. — Причём не тем, какой у него член, а тем, как ты ему эссе писала. Гений, говорит, родился у меня в постели.

Смех сорвался у всех сразу. Ева откинулась назад, на спинку дивана, чувствуя, как внутри что-то расправляется, как исчезает усталость быть правильной.

— Мой сын сказал вчера, что я токсична, — вздохнула Лора. — Потому что я запрещаю ему есть пиццу каждый день.

— Это звучит почти как диагноз.

— Ну да. Ещё чуть-чуть — и он начнёт называть меня “женщина, с которой я проживаю”.

— А ты ему скажи, что ты тоже токсична… но красивая. Пусть живёт с этим, — добавила Сюзанна.

Они выпили. Потом закусили сыром. Потом — виноградом. Потом — снова вином.

— А у тебя кто-нибудь есть? — спросила Лора у Евы, глядя поверх бокала. — Ну, кроме пейзажа из окна и прислуги.

— Есть я, — ответила Ева спокойно. — И, честно говоря, пока это — лучшее, что у меня было.

— Это ты сейчас говоришь, потому что давно не трахалась, — заметила Сюзанна.

— Возможно. Но мне нравится молчание в постели. Без объяснений. Без смайликов в мессенджерах. Без “ты не обиделась?”.

— Господи, как же я устала от этих “ты не обиделась”. Если я молчу — я не хочу говорить. Всё. Не расшифровывай меня. Не играй в психолога. Просто… принеси вина.

Разговор перетек в новые темы: про телесность, про возраст, про то, как трудно смотреть на себя в зеркало утром и не искать изъяны. Ева молчала, слушала. Потом вдруг сказала:

— Иногда я смотрю на своё тело и думаю, что оно слишком многое пережило, чтобы быть просто телом. Оно как археологический слой. Здесь был он, тут — ещё один, а вот тут — я сама себе враг.

— А ты говоришь, у тебя никого нет, — отозвалась Сюзанна. — С такими метафорами можно трахаться с поэтами.

— Или с философами, — добавила Лора. — Те вообще любят копаться в слоях.

Смех снова вспыхнул. Уже без фильтра, без стеснения. Они были — просто женщины. Не жёны, не матери, не сильные или слабые. Просто трое. Слишком разные, чтобы быть одинаковыми. И слишком близкие, чтобы не узнавать друг друга с полуслова.

Сюзанна вдруг встала и включила музыку.

— Танцуем. Даже если жопа больше, чем была в двадцать. Танцуем, чёрт возьми.

— Слушай, если бы мне платили каждый раз, когда я говорю себе “тело — это просто оболочка”, — пробормотала Лора, — я бы уже сделала липосакцию.

И они танцевали. По-женски. По-глупому. По-настоящему.

А Ева думала только об одном:

я так долго была одна, что забыла, как лечит смех тех, кто знает тебя до боли. Без пульса. Без секса. Просто знают.

* * * * *

Когда вино подошло к концу, а сыр на тарелке превратился в крошки, разговор стал тише. Музыка играла фоном — старый французский джаз, где голос певицы будто гладил воздух. Свет свечей стал мягче, лица подруг — чуть уставшими, но не пустыми. Они уже не перебивали друг друга. Каждая говорила не для эффекта, а откуда-то изнутри.

Лора первая нарушила паузу:

— Ты счастлива, Ева? — сказала просто, без нажима, глядя в бокал, как будто спрашивала не о ней, а вообще — можно ли быть счастливой, когда за тридцать, когда всё уже не так просто.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ева медленно откинулась назад. Задумалась. Ответ не приходил сразу. Внутри было слишком много слоёв.

— Я спокойна, — сказала наконец. — Это не счастье. Но и не пустота.

— Иногда это даже лучше, — кивнула Сюзанна. — Счастье всё время требует подтверждения. А покой — просто есть.

Они замолчали. Потом заговорили о другом — о возрасте.

— Мне недавно сказали, что у меня «грустный взгляд». Представляешь? Грустный. Я не грущу — я просто больше не улыбаюсь из вежливости, — усмехнулась Лора.

— Грустный взгляд — это когда ты уже знаешь, чем всё закончится, но продолжаешь, — вставила Сюзанна.

— Это не грусть, это зрелость, — сказала Ева. — Когда знаешь, что быть сильной — не подвиг, а необходимость.

Они говорили о мужчинах. Не как в двадцать — с блеском, с игрой, с драмой.

— Я поняла, что большинство мужчин не готовы слышать «нет» без личной травмы, — сказала Лора. — И не готовы слышать «да», если оно не восторженное.

— Я больше не объясняю, почему я не хочу встречаться. Или не хочу секса. Или хочу. Я просто... не объясняю, — вздохнула Сюзанна.

Ева кивнула.

— Объяснения — это слабость. Или попытка убедить в чём-то саму себя.

Потом разговор ушёл в другое русло — в материнство, в тела, в привычку не смотреть на себя в зеркало по утрам.

— Я каждый раз смотрю и думаю: «Это не я, это что-то оставшееся после бури», — сказала Лора.

— А я просто выключаю свет в ванной, — усмехнулась Сюзанна.

— А я трогаю свои бёдра и думаю: «Ты выдержала больше, чем казалось возможным», — тихо добавила Ева.

И снова тишина. Но не неловкая. Теплая. Уютная. Как одеяло после холода. В этой паузе была сила.

Они не знали, зачем собрались именно сейчас, именно здесь. Но знали — это было нужно. Не для того, чтобы что-то решить. А просто чтобы быть рядом.

Иногда женская дружба — это не советы. Не ответы. А просто пространство, где можно быть уставшей. И тебя не исправят.

* * * * *

Они сидели уже ближе друг к другу. Бокалы почти пустые, пледов стало больше — как будто тепло требовало телесной защиты. Свет свечей стал тусклее, пламя колыхалось от сквозняка, и комната будто замедлила дыхание вместе с ними. Сюзанна первой нарушила тишину — не резко, не напоказ, а тихо, почти с сожалением:

— Знаешь, Ева… я тебе завидую.

Ева удивилась, подняла на неё взгляд.

— Чем именно?

— Не особняком, не роскошью, не этими идеальными шторами в твоём чертовом доме. А тем, что ты можешь быть одна. И не развалиться.

Слова повисли в воздухе. Не как упрёк. Как констатация. Ева не ответила сразу.

— Я не сразу научилась. Я тоже разваливалась. Только собирала себя молча. Без зрителей.

— А я не могу, — выдохнула Лора. — Как только остаюсь одна — начинаю грызть себя. За всё. За ребёнка, за бывшего, за свои желания. За тело.

— А я, наоборот, ухожу в сериалы и вино, — сказала Сюзанна. — Только бы не думать. Только бы не чувствовать, что мне... просто плохо.

Ева провела пальцами по своей щиколотке, будто проверяя: на месте ли она.

— Мне тоже бывает плохо. Просто я перестала ждать, что кто-то меня спасёт.

— А ты не устала быть сильной? — спросила Лора.

— Устала. Очень. — Ева улыбнулась. — Но теперь это как осанка. Если расслабишься — всё обрушится.

Сюзанна вдруг разулыбалась:

— Помните, как мы в двадцать лет писали друг другу письма с фразами «мы будем жить в одном доме, делить гардероб и трахать кого захотим»?

— Ага. А теперь делим вино и усталость, — рассмеялась Лора.

— И всё равно... это красиво, — сказала Ева. — Потому что в этих вечерах больше любви, чем во многих моих отношениях.

Они замолчали. Просто сидели. Рядом. Время будто остановилось, как будто мир не требовал больше быть кем-то, выглядеть как-то, чувствовать что-то конкретное.

— Я рада, что вы здесь, — сказала Ева негромко. — Без масок. Без фильтра.

— Мы всегда такие были. Просто жизнь делает звук громче, и себя становится труднее услышать, — прошептала Лора.

— Но сегодня мы вернулись, — добавила Сюзанна. — Хоть на вечер.

И этого было достаточно.

* * * * *

Ночь за окнами была глубокой, бархатной. В гостиной почти погасли свечи — осталась одна, у окна, и её мягкий свет дрожал на бокалах, в волосах, на щеке Евы. Музыка давно стихла. Сюзанна медленно потягивала вино, глядя в огонь камина. Лора уже укрылась пледом на диване, полуспала, дышала ровно, как ребёнок.

Ева сидела тише всех. В пальцах — последний бокал. В груди — покой, которого давно не чувствовала. Они почти не говорили. Просто были рядом. И этого было достаточно.

Сюзанна встала первой, поправила волосы, подошла к Еве и обняла её — крепко, долго, по-женски.

— Я завтра в Ниццу, у меня работа. Лора — в Лион. Ты в своём дворце. Но мы есть. Мы — есть. Не забывай это.

— Не забуду, — прошептала Ева. — Я всегда о вас думаю. Даже когда молчу.

— А я — когда мне грустно, представляю, как ты пьёшь кофе в этом идеальном кресле и читаешь что-то неприлично умное. Это меня спасает, — усмехнулась Сюзанна.

Они обе засмеялись. Потом Лора проснулась — как всегда резко, с полуслова.

— А я когда нервничаю — вспоминаю, как ты однажды в баре ударила мужика туфлей. Это моя мантра.

— Он это заслужил, — хмыкнула Ева.

— Конечно. Но ты была в «Прада». И именно это делает тебя мифом, — Лора обняла её, небрежно, но крепко. — До следующей бутылки, мадам.

Они ушли ближе к утру. Тихо. Не с прощанием, а как будто просто отлучились. В этом было что-то особенно трогательное — никакой драмы, никакой сцены. Просто три женщины, которые когда-то были девочками. Которые теперь живут в разных городах, в разных ритмах, с разной болью. Но иногда — вот так — находят путь обратно. Через вино, смех, воспоминания и тишину.

Ева закрыла за ними дверь, постояла немного, прислонившись лбом к дереву. В доме снова стало тихо. Но не одиноко. Она пошла наверх, сняла свитер, прошлась мимо зеркала. На лице — усталость. Но хорошая. Та, что остаётся после настоящей близости.

Иногда ты не знаешь, насколько ты нуждалась в ком-то, пока этот кто-то не появляется снова.

Сегодня не было урока. Не было эксперимента. Не было боли.

Только женщины. Только вино. Только правда.

Глава 18. Второй круг пройден

Особняк в этот вечер был тише обычного. Ни шагов, ни голосов, ни даже скрипа пола. Воздух внутри — густой, как парфюм на чьей-то шее, пропитанный теплом, специями и чем-то влажным. Ева прошла по коридору босиком. Каблуки она сняла ещё в машине. Хотелось быть ближе к полу, к комнате, к происходящему.

Слуга открыл перед ней дверь. Она вошла.

Внутри — полумрак. Только свечи. Шёлковая простыня на низком матрасе. Воздух пах бергамотом и телом.

Никто не встретил её взглядом. Никто не сказал «здравствуй». Только голос из темноты:

— Сними одежду.

Она подчинилась. Медленно. Как будто раздевалась для самой себя. Ткань упала на пол, и стало легче.

— Ляг. На спину. Ноги раздвинь. Руки — вдоль тела. Повязку надень сама.

Повязка была шёлковой. Чёрной. Густой. Когда она опустила её на глаза, мир исчез. Осталось только дыхание. И тишина.

На шею ей надели поводок. Тонкий кожаный ремень, прохладный и гладкий. Рука мужчины легла на горло — не чтобы сжать, а чтобы напомнить:

я веду

.

— Ты не будешь видеть. Только чувствовать. Не спрашивай. Не думай. Просто дыши, — сказал он.

Пальцы скользнули по ключице, дальше — по груди, обогнули соски, спустились к животу. Касание было почти ленивым, но от этого ещё более возбуждающим. Ева задержала дыхание — и в этот момент губы коснулись её бедра. Медленно, тягуче, с выдохом. Потом — ниже. Потом — обратно вверх.

Он будто рисовал языком маршрут по её телу. Обводил границы.

Губы прошлись по лобку. По внутренней стороне бедра. По тазовой кости. И снова вверх — к груди, к шее, к щеке.

Я не знаю, куда он двинется дальше.

Это возбуждало сильнее, чем само прикосновение.

Поводок слегка дёрнулся — не больно, просто ощутимо. Она не могла видеть, но чувствовала его дыхание у промежности. А потом — язык. Тёплый, влажный, сначала чуть заметный, потом — чёткий, сосредоточенный.

Он делал это с разной скоростью: то медленно, лениво облизывая каждую складку, то резко, целеустремлённо надавливая на клитор. Он слушал её тело — по стонам, по сжатию пальцев, по дрожи. Поводок натягивался чуть сильнее, когда она пыталась приподняться.

— Лежать, — шептал он. — Не уходи от того, что чувствуешь.

Её оргазм приближался, как гроза. Без образов. Без фантазий. Только ощущения — нараставшие, жаркие, грязные. Он снова сменил ритм — теперь нежнее, кругами, с поцелуями между прикосновениями. Она не могла сдержаться — выгнулась, грудь поднялась вверх, соски стали почти болезненными от напряжения. И тогда он сделал последний нажим языком — долгий, влажный, настойчивый — и она сорвалась.

Оргазм прошёл по телу волной. Сильной, молчаливой. Она не кричала. Она только выдохнула — долго, хрипло, будто наконец родилась.

Но он не остановился.

Это было только начало.

* * * * *

Он не дал ей отдышаться. Не спросил, не сделал паузы. Просто сменил темп. Его язык стал мягче, движения — мельче, но точнее. Он работал ею, как инструментом. Словно знал её изнутри. Как будто уже жил в этом теле, знал, где тонко, где горячо, где она не выдержит. Поводок на шее снова чуть натянулся. Просто чтобы напомнить: ты моя.

Он подался выше и прошёл языком по её животу. Медленно. Горячо. Слюна осталась следом — как подпись. Потом опустился обратно, чуть пониже — и снова взялся за клитор. Его губы сомкнулись — с влажным, глухим всасыванием. Как будто пил из неё.

— Да… — вырвалось у неё. И это было не слово — скорее звук, инстинкт, зов.

Он отстранился — на секунду. Касание исчезло. Воздух вдруг стал холодным, пустым. Она дернулась, как будто упала во сне. И тут же — язык снова вернулся. На этот раз — по-другому. Острее. Быстрее. Он чередовал: то одним движением снизу вверх, плотно, с нажимом, то кончиком — дрожащим, лёгким, дразнящим. Как плеть. Только ласковая.

Каждое касание — непредсказуемо. Она не могла угадать, куда он пойдет: в сторону, внутрь, выше. Он играл. Но по своим правилам. И каждое его движение — это как удар током.

— Пожалуйста... — прошептала она. Сама не зная, о чём просит.

Он не ответил. Только сжал поводок чуть крепче. Как будто сказал:

ещё не время

.

Следующий оргазм пришёл тихо, но глубже. Он будто жил внутри неё уже давно и просто ждал момента. Тело выгнулось, живот задрожал, пальцы сжались в простыню. Она не стонала. Она выла — низко, хрипло, по-животному.

Её голос больше не был голосом. Он стал телом.

Он не дал ей отдохнуть. Пошёл дальше — языком внутрь. Сначала медленно, потом — быстрее. Потом снова чередовал с надавливанием на клитор. В какой-то момент она потеряла контроль. Слова исчезли. Мысли — тоже. Остались только судороги удовольствия, влажность, хрип, дыхание, и эта чёртова повязка, из-за которой всё стало сильнее.

Он довёл её до третьего оргазма.

Заставил.

Как будто вытащил изнутри.

Она не сопротивлялась.

Она принадлежала ему.

Когда всё закончилось, он лишь провёл пальцами по её щеке. Молча.

И исчез.

Не попрощался. Не прикрыл.

Она осталась лежать — голая, раскинувшаяся, с каплями его слюны между ног. Глаза по-прежнему завязаны. Тело — как после бури. Кожа горячая. Бёдра дрожат. Сердце стучит в ушах.

И ей не было стыдно.

Вообще.

В этот момент в комнату вошли Вера и Виктор.

* * * * *

Она не шелохнулась, когда услышала шаги. Лежать голой — на простынях, в запахе собственной влажности, с повязкой на глазах и следами мужского языка между ног — ей казалось естественным. Как будто всё вокруг принадлежало только ей. Даже их взгляды.

— Прекрасно, — сказала Вера. Голос спокойный, даже тёплый. — Ты больше не прячешься.

— И не ждёшь команды, чтобы прикрыться, — добавил Виктор.

Они стояли у края матраса. Ева не сняла повязку. Не потому, что не могла — а потому, что не хотела. В темноте ей было легче чувствовать, как в ней разливается ощущение победы. Она не знала, как выглядит сейчас. Но знала, что красива — потому что

живая

.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Вера подошла ближе, её пальцы коснулись плеча, провели по ключице.

— Второй круг пройден.

— Тихо, без громких сцен, — сказал Виктор. — Но глубоко.

— В апреле — тишина. Ни вызовов. Ни заданий. Только ты и твоя кожа, — продолжила Вера. — В мае начнётся третий круг. Ты готова?

Ева кивнула. Не сказала ни слова — голос был не нужен. Её тело уже ответило за неё.

— Тогда отдыхай, — сказал Виктор. — Ты заслужила не ласку. Даже не похвалу. А паузу.

Они ушли так же тихо, как вошли.

И она осталась одна — всё ещё голая, всё ещё не прикрывшись.

Но не потому, что была в подчинении.

А потому, что впервые чувствовала себя не обнажённой — а

раскрытой

.

Слуга вошёл через несколько минут. Подал халат. Она медленно встала, позволила ткани коснуться плеч, но не завязала пояс. Её грудь осталась открытой, волосы спутаны, ноги дрожали. И всё это — было правильно.

Она вышла из комнаты с ощущением, что мир теперь другой. Не потому, что его изменили. А потому, что

она теперь — другая

.

Эпилог

Утром 31 марта Париж проснулся другим. Каналы социальных сетей, страницы новостных агентств, мессенджер-ленты и даже консервативные утренние радиошоу — все пестрели одной темой: «Коллекционер с секретами». Сотни видео, отрывков и скринов. Один за другим появлялись ролики, где в тени роскошных интерьеров мелькали силуэты женщин. Они смеялись, пили вино, раздевались, занимались сексом — не зная, что за ними наблюдают. Скрытые камеры, профессиональный монтаж, подписи дат и часовых поясов. Но самое главное — лица. Все были замазаны. Чётко, профессионально, до пикселя. Никакой утечки. Только правда. Только он — Альбер Мерсье. Его лицо — везде.

На экранах он был то обольстительным, то хищным. То мягко уговаривал, то командовал. Его голос — разный, но всегда один и тот же по сути: он контролировал. Он снимал. Он хранил. И теперь — он попался.

К полудню на экранах появилось видео из здания полиции Лиона. Мерсье, в сером костюме, с потухшим взглядом, выходил в сопровождении полицейских. Лицо бледное, губы сжаты. Его не защищали охранники. Не сопровождали адвокаты. Только люди в форме, только объективы камер, и тысячи глаз, смотрящих на падение. Он был арестован по обвинениям, которые невозможно было проигнорировать: вторжение в частную жизнь, психологическое насилие, хранение и распространение незаконных материалов интимного характера.

Он не выйдет на свободу быстро. И, возможно, не выйдет совсем.

В это время, в тихом ресторане в шестом округе, за столиком у окна, Ева Лоран и Антуан Делакруа пили кофе. Официант молча подал им десерт: тёплое миндальное пирожное и вишнёвый крем. На фоне — рояль, играющий «Clair de Lune». Весенний свет стекал по бокалам, по белой скатерти, по тонким пальцам Евы, обнимающим чашку.

— Он выглядел… не так эффектно без своих картин, — заметил Антуан, не глядя в экран телефона. — Они ему больше не понадобятся, — отозвалась Ева. — Теперь он сам стал экспонатом.

Они оба знали, как всё произошло. Когда команда Антуана ворвалась в дом Мерсье, действия были отточены до автоматизма. Пока Ева разговаривала с ним, ломая его словами, бойцы уже устанавливали жучки под столами, за картинами, в вентиляции. Они успели взломать серверную, извлечь резервные копии, подключиться к архиву, где Мерсье хранил всё: от видео до распечаток писем, голосовых записей, заметок о женщинах, которых он «коллекционировал».

Жестко, чисто, точно. И главное — быстро. Пока он ещё думал, что контролирует ситуацию.

— Мы выстрелили первыми, — сказала Ева, обводя пальцем край блюдца. — Он даже не понял, что уже мёртв в информационном смысле. — Он хотел зайти с фальшивого компромата. Мы ответили документальной правдой, — Антуан откинулся на спинку кресла. — Удивительно, как быстро он рассыпался. — Такие, как он, всегда рассыпаются быстро. Потому что внутри — только страх. Власть — их маска. А мы просто её сняли.

На террасе рядом два студента обсуждали громко новость. «Видел, как его тащили в наручниках? Этот мерзавец заслужил». «Говорят, его адвокаты отказались от дела». «Видел девушку в красном? Думают, это одна из его жертв». Они говорили, как о фильме. А это была реальность. Спланированная, точная, выверенная.

Ева сделала глоток. На губах — вкус горечи и миндаля. Внутри — тишина. Но не пустая. Наполненная. Усталая, но довольная. Она не чувствовала эйфории. Это не была месть. Это было

восстановление порядка

.

— Думаешь, теперь будет тише? — спросил Антуан.

— Нет, — ответила она. — Просто теперь шум будет не в мою сторону.

Они сидели, не торопясь. Париж за окном жил своей жизнью: машины, велосипеды, голуби на тротуарах, парочки, спешащие в кино. Мерсье сидел в камере. А они — на солнце.

— А если кто-то спросит, как мы это сделали? — улыбнулся Антуан.

Ева чуть наклонила голову, проводя пальцем по краю чашки.

— Никто и никогда не узнает, — сказала она спокойно. — И в этом самое прекрасное. Пусть мир думает, что правда просто случилась сама.

Она подняла чашку.

— За весну, — сказала она. — За правду, — добавил Антуан. Они чокнулись чашками. Без торжества. Но с уважением к тому, что пережили вместе.

31 марта стал днём, когда одна женщина победила систему. И весь Париж увидел, как

страх сменил сторону

.

Завтра наступал апрель — без расписаний, без пульса, без чужих рук, диктующих ритм. Она решила взять паузу. Возможно, улететь — в Эмираты, где солнце не спрашивает разрешения, а море лечит лучше любой исповеди. Хотелось тишины, солёной кожи, белого вина, шелеста песка под босыми ступнями. И, может быть, мужчины без имени — просто для тела, без истории, без продолжения. Ева улыбнулась этой мысли.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец