НЕУДАЧНАЯ ШУТКА

Сэр Элдрик был воплощением рыцарской доблести на турнирном поле, где воздух был густ от запаха пота, конского мыла и раскаленного металла. Его доспехи, отполированные до зеркального блеска оруженосцем, сверкали на солнце, а копье било без промаха. Но стоило ему снять шлем, тяжелый от духоты и тяжелого дыхания, и оказаться в блестящем, пропитанном ароматами воска, дорогих духов и жареного мяса зале королевского замка, его уверенность таяла, как утренний туман над болотами. Он терялся среди изящных речей, заученных по рыцарским романам, и сложных танцев, где каждый шаг был регламентирован. Его собственные шутки, рожденные в грубой солдатской среде, часто звучали среди шелков и бархата грубо и неуместно.

Однажды на великом осеннем балу, устроенном в честь сбора урожая, когда гобелены на стенах изображали сцены охоты, а на дубовых столах ломились от дичи и фруктов, его взгляд приковала леди Изабелла. Она была подобна луне в звездную ночь — холодная, прекрасная и недосягаемая. Её серебристое платье, расшитое жемчугом, шуршало тише шепота, а улыбка была настолько редкой и ценной, что придворные готовы были на все, чтобы её увидеть. Сердце Элдрика забилось чаще, как перед самой опасной схваткой. Он решил подойти и блеснуть остроумием.

Подойдя с поклоном, который вышел несколько неуклюжим из-за привычки кланяться в латах, он произнес заготовленную фразу:

— Миледи, ваша красота затмевает свечи в этом зале. Боюсь, мы скоро окажемся в полной темноте!

Он имел в виду комплимент, но от волнения слова вышли плоскими и насмешливыми. Придворные вокруг замерли, их лица застыли в масках ожидания скандала. Леди Изабелла медленно повернула к нему голову. Её глаза, синие, как зимнее небо, сузились.

— Вы хотите сказать, сэр, что моя внешность столь неприятна, что гасит свет? — её голос был тихим и острым, как лезвие кинжала. — Или это столь убогая попытка пошутить, что свету стыдно сиять рядом с ней?

Элдрик попытался поправиться, но лишь запутался еще больше, пробормотав что-то о том, что «тьма тоже может быть прекрасна». Леди Изабелла, не удостоив его больше взглядом, развернулась, и шелест её платья прозвучал как приговор, и направилась к королю.

На следующее утро Элдрика вызвали в тронный зал. Король, восседавший на дубовом троне, инкрустированном слоновой костью, благоволивший к храброму рыцарю, был суров. Рядом стоял королевский палач, могучий детина в кожаном фартуке, чье лицо скрывал капюшон.

— Сэр Элдрик, леди Изабелла пожаловалась, что вы публично оскорбили её достоинство. Рыцарская честь обязывает меня свершить правосудие. В назидание вам и другим болванам в рыцарских доспехах, вы получите двадцать ударов розгами.

Приговор был суров и унизителен. Элдрика подвели к специальной скамье для наказаний, стоявшей на каменном полу. С него стащили штаны, обнажив мускулистые, привыкшие к седлу ягодицы. Королевский палач, не говоря ни слова, выбрал из ведра с соленой водой, где они вымачивались для гибкости и крепости, толстый, длинный прут. Он свистнул в воздухе, пробуя его.

Первый удар обрушился на плоть с противным, влажным шлепком. Острая, жгучая боль пронзила Элдрика, заставив его сжать зубы. Второй удар, третий... С каждым новым ударом на его коже вспухали багровые полосы. Он смотрел в каменную кладку пола, стараясь не кричать, но сдавленный стон все же вырвался из его губ. Самым горьким было увидеть в толпе зевак бледное, бесстрастное лицо леди Изабеллы, холодным взором взиравшей на его унижение, пока палач методично исполнял приговор. Физическая боль от розог была ничтожна по сравнению с жгучим стыдом и осознанием собственной глупости.

Но именно в этот унизительный миг, когда его тело горело от боли, а душа — от позора, к Элдрику пришло прозрение. Он понял, что его неуклюжая шутка была не просто ошибкой, а проявлением глупости и неуважения к той, кого он желал восхищаться. Когда его отвязали от скамьи, он, не обращая внимания на насмешки и шепот, превозмогая боль, подполз к леди Изабелле на коленях. Он склонился к её маленьким туфелькам из сафьяна, тонким и изящным, как и их хозяйка.

— Миледи, — его голос был хриплым, но твердым. — Я был слепым ослом. Вы были правы — моя шутка была убогой, а поведение — недостойным. Я не прошу прощения, ибо не заслужил его. Но я прошу милости. Позвольте мне искупить вину. Станьте моей Госпожой, владычицей моего сердца и судьей моих поступков. Клянусь мечом и честью, я буду служить вам верой и правдой.

Он наклонился и коснулся лбом её ступни, чувствуя под тонкой кожей твердость камня пола.

Леди Изабелла смотрела на могучего рыцаря, распростертого у её ног. Она ждала извинений, но не ожидала такой пылкой, почти отчаянной искренности. В его глазах, поднятых к ней, она увидела не просто раскаяние, а готовность к полному посвящению, к странной форме преданности, которая зародилась в его душе в вихре боли и стыда.

— Вы понимаете, что это значит, сэр Элдрик? — тихо спросила она. — Если я стану вашей Госпожой, ваша честь будет в моих руках. И за каждую будущую неудачную шутку, за каждую оплошность, наказание будет исходить от меня.

— Это единственная честь, которой я жажду, — выдохнул Элдрик.

Она протянула ему руку, и он, как утопающий, приник к ней.

— Встаньте. Я принимаю вашу клятву.

С этого дня леди Изабелла стала Госпожой Элдрика. Вскоре они обвенчались в замковой часовне, и их союз многих удивил, но никто не усомнился в его прочности. Элдрик научился сдерживать язык за зубами, и его шутки стали редкими, но меткими. Однако условие их договора оставалось в силе.

Каждую субботу вечером, когда в камине их покоев весело потрескивали поленья, а стены отбрасывали дрожащие тени, леди Изабелла напоминала мужу о важности обдуманных слов. Ритуал был неизменен. Сэр Элдрик, могучий и бесстрашный воин, с покорностью ребенка преклонял колени перед своей супругой. Он сам приносил ей длинную, гибкую розгу, вымоченную в ароматной воде для придания ей упругости. Затем он обнажал ягодицы, на которых подолгу оставались следы прошлых взысканий — бледные полосы как напоминание о дисциплине.

И дама строго секла рыцаря розгой. Каждый удар был не столько актом жестокости, сколько актом очищения и напоминания. И странное дело — сэру Элдрику стало нравиться быть поротым этой красавицей. Острая, жгучая боль от тонкой, но жесткой розги странным образом преображалась в волну смирения и пылкой преданности. В этих еженедельных ритуалах, в этой боли, которую причиняла рука его Госпожи, он обретал невероятное душевное облегчение и освобождение от груза своей неуклюжей натуры.

Когда сечение заканчивалось, его ягодицы горели ровным, очищающим огнем. Он не вскакивал, а оставался на коленях, его могучее тело было полностью покорно ей. Затем, дыша тяжело, но с ясным взором, он совершал заключительную часть ритуала. Он склонялся вперед и с величайшим почтением и нежностью целовал туфельки, а затем и обнаженные ступни своей Госпожи, ощущая под губами тонкую кожу.

— Благодарю вас, моя Госпожа, — шептал он, и в его голосе звучала не боль, а глубочайшая благодарность и странная, страстная близость, которую они оба находили в этом суровом действе. — Благодарю за вашу строгость, что направляет меня.

Они и впрямь жили долго и счастливо. А сэр Элдрик, бывший неуклюжий шутник, стал образцом галантности и мудрости, всегда и во всем сверяясь со взглядом своей прекрасной, строгой и любимой Госпожи.