Жизнь Петюни, его любови и размышления 6. Тематика: Истории про любовь

Жизнь Петюни, его любови и размышления

6. Опять в ванную топать

Тут бы, наверно, и оставить Петюню в покое. Пусть сквозь джунгли жизни сам пробирается в поисках лучшего итого. Но за него на душе неспокойно. Две целки, конечно, неплохо. Но две смерти — перебор, многовато. При таком раскладе даже воскресное пюре расчудесное начинает горчить.

Мать, отчима и даже сестренку Петюнино изгнание огорчило ужасно. Но еще больше его дальнейшая жизнь. Ничего не делает. Связался со всякими. Приходил участковый, пока не убили. А другого пока не назначили. Проблема с кадрами. Никто в полицию не идет. Никто мусором быть не желает.

— Может, в полицию работать пойдешь? — это отчим.

— С ума сошел? — это отчиму мать.

— Не хочу, чтобы брат мой мусором был, — это сестренка.

Он на все молчанием отвечает, пюре доедая, на кладбище собираясь: сначала к Прохору, а потом, возвращаясь к входным воротам, к Ванюше. Прощаться. Решил: в понедельник в город он уезжает, снимет с четырьмя ребятами из колледжа — двоих выгнали, двое сами ушли — двушку, а лучше трешку и пойдет работать курьером. Велосипед выдадут или купит подержанный. На нем весь их вроде бы город — не город, одно название — за полчаса можно объехать сначала вдоль, потом поперек, или наоборот, кому как нравится, дело личного вкуса.

Все, решил Петюня, пора начинать новую взрослую жизнь. Пора кончать с пацанами, с могилами и пюре, надо перестать ездить каждое воскресенье, пора зарабатывать бабки, быть, как все, трахать баб, повыбрасывать цветастые шортики, можно даже бороду для солидности завести.

Так он думал. Планы строить — дело, конечно, хорошее.  

Но главное было не это. Мысль его угнетала. Что из-за него и Ванюша и Прохор погибли. Вроде не так. Но на самом деле он виноват. Если с ним бы не знались, то жили бы, поживали. Ванюша писал бы стихи. Прохор ловил воров и профилактические беседы бы проводил. Думая так, Петюня люто себя ненавидел. И никто в эту минуту его не утешил, никто от зряшных самообвинений избавиться не помог.

Тем временем складывалось вроде неплохо. С квартирой особенно. Трешка на четверых. Двое младших в большой. У старших по комнате. И дешевле, чем думали. На велике колесил, еду развозил. И зарплата, и чаевые. Подруга? Найдется. Только на мужиков-пацанов не западать. О папике и думать забыл. Какой к черту папик! Самому нужно все добывать, как отчим говаривал, который сам заработал и чужого сына, и чужую квартиру, и чужую жену. Зато пюре изобрел.

А он, Петюня? Две целки. Две смерти.

Баш на баш. Отменить бы и то, и другое. Но второе его самого отменяет. Хорошо, бесконечные поездки туда-сюда, в неисповедимые углы загоняя, слишком много времени на размышления не оставляют. Иначе свихнуться не долго.

Не было дня, чтобы хоть раз не покушались. Не в том, понятно, смысле, чтобы убить, кому мертвый он нужен? А в том, чтобы в постель заманить, в крайнем случае в выдающемся месте полапать. Покушались и девки, и бабы, и мужики, и пацаны. Один раз даже совсем мальчишка, лыка не вяжет, в одних трусах, и те с попы сползают, пиццу он заказал, деньги комом без счета сует, пошли, я тебя трахну, и руку протягивает туда, где джинсы бугрятся. Другой раз жирная баба встречает. Халат распахнула, давай, пацан, плачу сколько скажешь, все у нее обвисает: цыци, жопа, бока, живот, чуть не вырвал — стошнило. Как после такого с девкой ласкаться?

Много всякого. А Петюне не хочется ничего. Только Ванечку и Прохора вспоминает. И начинает даже казаться, что игрались втроем, бутерброд тройной учиняли: он посередине, Прохор ему попу долбит, а Ванюша отсасывает. Так в его памяти, словно живые, мертвые тени бараются. И он тоже тень. Только не мертвая, но очень больно живая.

Ездит Петюня по городу, и все время мысль его мучает, как говорили когда-то, гложет его. Теперь всю жизнь будет посередине в тройничке пребывать? Или что-то изменится? Скажем, не Прохор будет его попу долбить, а он — без единого прыщика беленькую Ванюшину, а тот Прохору залупу ласковым своим язычком, на змейку похожем, весело фаловать.

Печально так думает, разъезжая, пока не доездился: врезался в ограду бетонную, разваливающуюся на глазах. Это потом он увидел: разваливается, когда встать попытался, но в глазах потемнело, свалился в жидкую мерзкую грязь.

Кто-то скорую вызвал. Та ехала-ехала, видно, других дел у нее было много, но все же доехала, когда Петюня уже на скамейке лежал, с помощью какого-то деда, все время его утешавшего, дошкандыбав. Дед его орудие труда сохранил и в больницу ходил, еду носил — чтобы с голоду он не сдох. Домой Петюня по-прежнему звонил раз в несколько дней: ничего нового, все хорошо, как у вас? Как пюре получилось?

Пока валялся в больнице, Петюня к деду привык. Так его про себя называл, хотя он младше матери и отчима оказался.

Легкая азиатчинка в лице деда из глубины веков настойчиво, даже навязчиво узкоглазила. Ну, и что из того?

Он был дед провинциальный, который, как известно, намного старше деда столичного, бегающего по утрам вместе с собакой самой модной породы и пьющего на два пальца виски в стакане по вечерам, но не сон грядущий, конечно.

Уход в больнице был ненавязчивый. Гипс наложили? Койку в палате, застеленную свежим, не очень рваным бельем получили? Еду на подносе приносят? Чего вам еще? Не нравится — никто вас не держит. Ваша нога, сами о ней и заботьтесь.

Словом, надо было валить. Только как валить? Пацаны, соседи квартирные приходили, говорили: давай, Петюня, всем, чем можем, поможем. И чем же они могут помочь? Ехать домой? Этого совсем не хотелось, будто не домой, а к Прохору и Ванюше на кладбище. Так что, когда дед к себе пригласил, Петюня ломать целку не стал, только переспросил, тот серьезно, и, получив утвердительный кивок головы, стал собираться.

Тем временем дед нашел врача, попросил выписать, назначить, когда на снятие гипса явиться, добыл костыли и двери перед ним распахнул: сперва машины, не мерседес, но вполне приличная иномарка; потом квартиры, три больших комнаты в сталинке с евроремонтом, когда-то секретарь горкома с семьей проживал; затем ванной комнаты: в больнице горячей воды не было, вот, и мойтесь, больные.

Лежал Петюня в теплой воде, белопенной от взбитой шампуни, словно гигант из шланга обрызгал ее малофьей. Нога тщательно в непромокаемое упакована и поднята — не замочить. Дед его трет мочалкой нежно, как маленького. Когда дело до мест интимных дошло, остановился, здесь, Петюня, ты сам.

Подумалось: может, это и есть тот папик, о котором долго мечтал? Только не слишком богатый, и если поедут куда, то в Турцию: на Париж денег не хватит. И не пристроит ни порноактером, ни менеджером каким. Придется самому пробиваться. Может, учиться пойти?

Пока Петюня думал-мечтал, дед, который вовсе не дед, смотрел на него, улыбаясь. Опомнившись от дум и мечтаний, Петюня взглянул на деда и, заразившись улыбкой, в ответ улыбнулся, подумав, хорошо, чтобы пюре с молоком и маслом умел бы готовить. А селедочку он сам разделывать наловчится.

От этой вполне трезвой и безопасной идеи у Петюни неожиданно встал, а от его стояка заразившись, и дедов, трусы вздувая, поднялся.

Вопрос.

Пусть наши гером в ванной поиграются в качестве эпилога, воду разбрызгивая, заливая соседей? Или по-взрослому подождут, аккуратно из ванны, ногу щадя и вытершись тщательно, в широкую кровать переберутся, и там, гипс на подушку пристроив, дед, языком Петюнин анал к соитию предуготовив, войдет и будет барать, оба от удовольствия после длительного воздержания дико орать, соседей, будто лебедей, белого и черного, когда-то в пруду плававших, пугая.

И после всего, изгваздавшись в малофье, оба синхронно подумают: опять, ногу в опасных местах оберегая, в ванную топать?

К Петюниному удивлению в постели дед умел очень мало. Петюня ему сто очков форы мог бы дать, если бы, конечно, хотел.

Подводя предварительные итоги.

Проводник + Павлуша + Спиридон, мужик из электрички + Ванюша + Прохор + дед, тот с дыркой между ног в счет не идет = шесть любовей за начальный, но уже отчетный период. Из них две целки, две смерти и два поэта, вторым дед оказался, писавший четверостишия.

***

Был тонок пацаненок и упрям,

Отросток его короток и прям,

Знать не хотел желания партнера,

Бараясь, требовал, выказывая норов.

***

Черна печаль пацанская, черна,

Чернее нет ее, пока не изольется,

Не вырвется, белесым не взорвется,

Все исчерпав, все иссушив до дна.

***

Пацанские яйца желаньем полны,

Как мир ожиданьем грядущей войны,

Как войны смертями, как море волной,

Как парни великою думой одной.

Кроме того, что днем читал Петюне четверостишия, которые тому очень нравились, ночью, когда крепко тот спал, вздрагивая от холода, дед нежно сползшим одеялом Петеньку укрывал, легонько губами к щеке прикасаясь.

Новая жизнь, в которой дед его любил и ласкал, а он деда ласкал, уважая, хоть не размашиста, была Петюне по нраву. Они съездили не в Париж, правда, а в Турцию. Дед сделал его помощником в деле, суть которого до конца до сих пор Петюня не понял. Как не понял дед, что не от холода Петюня вздрагивает по ночам — Прохор и Ванюша снятся ему, то один из них, но бывает, и вместе.

Где-то прочитал Петюня или услышал, что в конце дней все когда-нибудь жившие из могил, как были при жизни, совершенно живыми восстанут. С тех пор часто стал размышлять, как будет здорово вместе жить вчетвером: он, дед, Ванюша и Прохор. Стал в мыслях четырехугольник улаживать так, чтобы никому не было ни капли обидно, чтобы всем было им хорошо. Комбинации разные получались. Но пока достичь гармонии не удалось. Ничего, себя утешал, до конца времен, несмотря на всеобщее потепление, навалом времени, все можно продумать.

Завтракали обычно с дедом они кофе и круасанами, и в будние дни, и по воскресеньям.

Готовить пюре с маслом и молоком дед не умел.