О чем-то

Символы. Аллюзии. Звук, свет; попса, лучи вывесок, мелькающие картинки телевизора, давно переставшие являть смысл. Бесконечная игра образов, взятых напрокат для вечного представления, давно бы умершего без зрителя.

Но зритель всегда занимает место в рядах жизни, ожидая падения кулис.

С раннего детства я помню яркий солнечный свет, заливающий сады моего дома; высокие стебли цветастых нарциссов и ирисов, ароматные головки петуний; маков цвет, проросший на холмике за домом. Листва казалась высокой, солнце — теплым, мир являл себя во всем многообразии красок, а порой этот свет лишался теплоты и становился ослепляюще-белоснежным.

Гуляя под тенью раскидистых веток вишни, я наблюдал пустоту сада в полуденный час, когда июльский слабый ветерок румянил щеки и распалял жар. Сколько бы я не смотрел по сторонам — в каждой тени, убежавшей от полудня, пряталось уже хорошо мне знакомое, еще не поддающееся описанию чувство оставленности и пустоты — словно многообразный виртуальный мир, поставленный игроками на паузу. Это приводило меня в смутное чувство ужаса и тревоги, не отпускающего ни на миг.

Чувство рассыпается сквозь годы горсткой песка на диком пляже — он пуст и огромен, под ногами порой то жжется иглами, то сжигает влажным холодом. Тогда мои интерпретации выстраиваются в единую систему, какую позволяет сплести письменная речь: бесчисленные дни и ночи потребления всевозможных текстов, попытки объять оттенки настроений, подступиться к ним сквозь шершавость букв и проникнуть в самое нутро.

Я все еще переношусь в детство. Пейзаж статичен: солнце в саду, падающее на землю сквозь прорехи фруктовых деревьев; тени на стеблях колосьев; далекий стрекот сверчков и лай собак.

Движение и неподвижность неделимы. Вещи не имеют ни смысла, ни ценности — картины реальности преломляет лишь игра света и тени, всюду идущая за мной.

Это чувство вырастает хитрой тенью в момент тишины мира: асфальт прожигает солнце, глаза слезятся от ярких лучей, ветер не перебирает листьев деревьев — все замирает и вместе с тем движется в абсолютной бессмысленности — просто потому что есть.

Какое впечатление было у шестилетнего ребенка, застигнутого этим врасплох?

Необъяснимое одиночество: неспособность сказать об этом взрослым и невозможность описать испытанное.

Все редкие или частые компании, как подкрадывающиеся сумерки, что застилают город — падали ниц, оставляя один на один с этим едким чувством, как горсть полыни в ложке меда-образа. После шума пребывания в общепринятой для ребенка среде меня неумолимо влекло на окраины города. Кажется, некое яркое впечатление осело во мне в девять полных: ясный февральский день, по-южному теплый. Занятия наконец окончились, дети повыбегали за пределы ворот — только мой взгляд провожал компании и удаляющиеся спины незнакомцев, поддающихся различию лишь цветами ранцев. Ноги плелись сами, — бесцельно, без всякой мысли и без ее внутреннего движения. Еще не успевшие растаять сугробы превращались в слякоть, но загородные тропинки были белыми. Вдалеке шумела буйная река. Берег девственно чист и безлюден, покрыт снегом, через который уже проглядывается замерзшая трава. Я – на корточках близь воды, часами рассматриваю ее течение-цикл. Мир замирал вокруг меня и вместе с тем он был в движении.

Тогда эта бесформенная ослепительная пустота была повсюду, стирая границы времени — меня часто отчитывали за такие долгие прогулки, но дать четкого отчета о своем времяпровождении мне было не под силу — меня манила эта пустота, как загадка первостепенной важности, за которой…загадка порождает загадку: необъяснимое желание постичь пустоту - симптом симпатии, принадлежности к ней или признак попыток наделить ее теми параметрами, которыми она не обладает? Ответ, должно быть, лежит где-то между — как точка, где небо соприкасается с морем и сливает его с собой в единое целое.

Символика моря играет в моей жизни важную роль и вместе с тем не имеет никакого значения. Смыслы тянутся тонкой, но прочной сетью, за какой вырастает лишь пустота ощущения: бескрайности, вневременности и безразличия стихии. Стихия не зла и не добра, — она существует сама по себе, отдельно от нашего болезненного я, проклинающего ее силу или благословляющего ее красоту.

Моим лучшим занятием всегда были одинокие прогулки к морю с томиком книги. Засесть на уединенной бетонной бухте, о которую с брызгами бьются волны — сродни медитации для меня в подростковом возрасте. Вокруг шум волн, крик чаек, холодное мерцание бриза, а внутри — созерцание: не как моря, наделенного поэтическим смыслом, скорее — как обезличенной, но безграничной стихии, движущейся и застывшей в одном сознании в моменте созерцания.

Каждый день я мысленно обращаюсь к морю, видя глубину и необъятность — оно обнажает пустоту, но дарит взамен призрачное послевкусие — свидетельство пустоты.

Должно быть, каждый зритель смотрит на свое море — лишенное смысла, но обросшее символами. Даже в бурю его стихия предстает мне спокойствием — подарком созерцателю.

Каждый волен сделать выбор собственного служения: исследовать ли глубины, оставаясь на берегу, или нырять с головой, упуская из виду берег-безопасность. Слыша эхо волн, я мысленно ставлю запятую: оставить след на песке, подверженный риску быть смытым первой волной или вынести жемчуг, что не способен пройти проверку на подлинность?

Жизнь пестрит известными сценариями, лежащими на геометрической прямой конца. События сменяют друг друга — все ходы предсказуемы и давно известны — как литературные произведения, различные лишь реализацией задуманного сюжета. Но ведь сюжеты кажутся разными лишь из-за переплетения переменных, поданных в новой обертке.

Иному человеку кажется спасением жизнь без «лишней мысли»; жизнь, направленная только на сиюминутное удовлетворение потребностей. Пожалуй, такой способ существования не лишен приземленных радостей, нашедших выход в гедонизме.

Существует и иная сторона — жизнь без радости в постоянном переживании мелких горестей и проблем, подкидываемых жизнью с периодичностью,   лишенной четкого прогноза. Стены окружают наш мозг, города и обители. Они защищают, позволяя ощущать безопасность внутри, а порой растягиваются, – как вечерние тени, где пятно шага растворяется в бескрайнем поле тьмы. Кажущееся надежным прибежище в один миг обрастает шипами, что с силой впиваются в заточенных среди них. Пустота падает точно старая черепица на заточенных в ловушке, некогда казавшейся защитой и  спасением от невидимых призраков.

Под истерзанными шипами остаются лишь образы. В глазах жертв шипов, сжавших в тисках стен – мысль об оставленных образах, забытых за пределами стен. За свидетелями – дары чужого существования, реплеем воспроизводящихся один за другим паттерном поведения, приклеенным на удобный ярлык. Застывшая крупица, зажатая в безжалостном механизме времени, сознательно или нет — строит образ, что станет свидетельством ее существования. В конце концов, это важно всему роду песчинок – оставить за себя хоть память о тени ли призраке.

Сознательно оставленный свидетелям образ может стать анальгетиком, способным доказать иллюзорную истину, в какой легче быть убежденным.

Механизм сомкнется. Останутся лица, смотрящие из окон таких же стен. Подарок ушедших – заставить их созерцать образ, лелеющий мысль искаженной правды – последний акт силы искажения.

Ради чего?

Нам важно оставить след на песке. Убедить кого-то в своих страшных сомнениях и представлениях, обрадовать ли тщательно выстроенным образом, но созерцая эхо прожитых лет – увидеть в последнем шипе лишь вопрос: “к чему?”

Из пустоты – в пустоту, неся виды и формируя образы, удобные восприятию.

Истинный след увидит лишь ушедший.

Солнце прогревает море, лучи утопают по осени в его глубине. Песок пляжа засыпает снег. Вихри ветра заносят холод, даря серо-белое свидетельство пустоты, обнаруженной при долгом взгляде на облако кружащих под фонарем снежинок, бессмысленно исполнявших свой танец.

Чувство, зарождающееся внутри, в роковой миг становится вечным.

К покою: внутри или за сознание оставленных кружиться песчинок.