Отель «убежище Самнамбулы»

1глава

Воздух на кухне, пропитанный сладковатым паром от только что снятых с огня гренок, был густ и тягуч. Абель с отвращением стряхнула с кончиков пальцев липкие крошки – акт готовки был для неё малым ежедневным мучением, сродни ритуальному жертвоприношению. Но алтарь требовал своей дани: младшего брата нужно было кормить. В голове, окутанной дымкой утреннего раздражения, промелькнула тёмная, сухая шутка: «Сколько ни пытайся, Бенедикт наотрез отказывается есть собачий корм». Мысль эта вызвала на её губах нечто вроде улыбтки, лишённой тепла.

Поднявшись по скрипучей, старой лестнице на второй этаж, где тени лежали плотнее и прохлада застоявшегося воздуха пахла пылью и древесиной, она вошла в комнату брата. Полог кровати был задернут, скрывая спящее тело.

– Вставай, Фродо! – голос её прозвучал резко, разрезая утреннюю немоту. – Внизу тебя ждёт свежий лембас и пимто!

Из-под груды одеял донёсся приглушённый, но полный искреннего негодования стон. Бенедикт ворочался, словно потревоженный в своём логове.

– Сколько раз я тебе говорил, не звать меня Фродо! – прохрипел он, появляясь из-под одеяла с взъерошенной чёрной гривой. Глаза его, синие, как витражное стекло в солнечный день, сейчас пылали тёмным огнём. – Я ещё вырасту!

Абель лишь рассмеялась, и смех её был похож на звон разбитого стекла – яркий, но с острыми краями. Она подошла к окну и рывком распахнула его. В комнату ворвался поток холодного страсбургского утра, неся с собой запах влажного камня и далёкого кофе. Она дразнила его не просто так: эти иссиня-чёрные кудри, падавшие на лоб беспорядочными завитками, и эти слишком большие, ясные глаза на бледном личике – в двенадцать лет он и впрямь был похож на хоббита, затерявшегося в мире взрослых, хрупкий и вечный ребёнок из сказки, написанной чернилами из ночи и лунного света.

Спустившись вниз по скрипучим ступеням, они устроились на старой кухне, где утреннее солнце пробивалось сквозь полупрозрачную занавеску, отбрасывая на стол призрачные золотистые квадраты. Воздух все еще был сладок от запаха гренок с корицей. Они ели молча, под мерный тиканье часов-кукушки, висевших на стене, — звук, отмерявший дни их жизни вдвоем.

Тишину прервал Бенедикт, ковыряя вилкой в тарелке.

—Абель, а когда мама уже, наконец, вернется? — его голос прозвучал приглушенно, упрашивающе. — Твоя еда... она ужасная. Честно.

Абель не обиделась. В его словах не было злобы, лишь усталая констатация факта и тоска по чему-то знакомому, материнскому. Она отпила глоток молока, оставив на верхней губе белоснежные усы, и посмотрела на него с притворной суровостью.

—Если будешь так отзываться о моих кулинарных шедеврах, то завтра же отправлю на ближайший луг и будешь пастись там , как овечка. Сравнишь, что вкуснее.

Бенедикт фыркнул, но уголки его губ дрогнули в сдерживаемой улыбке. Пользуясь моментом, Абель сообщила новость, которую откладывала до последнего:

—Завтра я поеду к ней. Узнаю, сколько еще ей придется там пробыть, и, конечно, повидаюсь.

Тень упала на лицо мальчика. Их мать, женщина с усталыми глазами и тихим голосом, вот уже пять лет была постоянной гостьей в специальной клинике-санатории на самой окраине Келя. Это место, которое они в разговорах называли «санаторий», стало призрачным фоном их жизни — где-то далеко, за лесами и полями, их мать существовала в измерении, состоящем из белых халатов, тихих коридоров и медицинских процедур, которые должны были поддерживать ее хрупкое здоровье.

— Возьми меня с собой! — выпалил Бенедикт, и в его голосе прозвучала та самая нота отчаянной надежды, которая разбивала Абель сердце каждый раз. — Я буду тихим-тихим, я обещаю! Я не буду мешать!

Абель покачала головой, ее рука сама потянулась через стол, чтобы накрыть его маленькую, сжатую в кулак ладонь.

—Нет, малыш. Поездка слишком долгая и утомительная для тебя. Пока меня не будет, ты поживешь у тети Аурели.

Бенедикт выдернул руку и откинулся на стуле, его плечи сгорбились под грузом разочарования. Он надулся, его взгляд утонул в тарелке с недоеденной гренкой. Воздух наполнился немым упреком.

—Ну и ладно, — пробормотал он, уже не глядя на сестру. — У тети Аурели, по крайней мере, кормят нормально. И с Жаном поиграть можно.

Жан был сыном тети Аурелии, сверстником Бенедикта, и мысль об играх, должно быть, была единственным лучом света в этом внезапном изгнании из дома. Но Абель знала, что за этим показным равнодушием скрывалась обида и страх — страх, что он снова остается в стороне, в то время как жизнь и здоровье их матери протекают где-то мимо, без него. Она смотрела, как он сидит, сгорбленный и маленький, в луже утреннего солнца, и чувствовала, как тяжесть ответственности опускается на ее плечи, холодная и неумолимая, как камень.

Последние крошки гренок были съедены, последние капли молока выпиты. Наступила та минута, которую Бенедикт знал и не любил больше всего — минута расплаты за тёплый завтрак. Тиканье часов на стене словно замедлилось, предвещая неминуемое.

Абель отодвинула свою тарелку, её стук о деревянную столешницу прозвучал как приговор. Она облокотилась на стол, подперев подбородок, и её взгляд, тёплый и насмешливый секунду назад, приобрл деловитое выражение старшей сестры, привыкшей командовать.

— Ну что ж, — начала она, растягивая слова. — Теперь всё это великолепие нужно привести в наипрекраснейший вид. Со стола убрать, посуду вымыть, стол протереть. Полный комплекс.

Бенедикт застонал, драматично откинувшись на спинку стула.

—Опять я? А ты что будешь делать?

— Я? — Абель приподняла бровь. — У меня дела. Скоро приедут Мадлен и Алтер.

— Мадлен и Алтер? — Бенедикт фыркнул. — И что, с ними нужно готовиться к церемониальному приёму? Или ты будешь лежать на диване и строчить им сообщения, чтобы они приезжали побыстрее?

— Я буду координировать наши планы, — с достоинством парировала Абель, но лёгкая улыбка выдавала её. — Это требует концентрации. А ты, между прочим, живёшь здесь и ешь мою «ужасную» еду. Труд, как известно, сделал из обезьяны человека.

— Ты сама не веришь в эволюцию, зачем использовать эту теорию в ниших спорах? Это глупо! — вспыхнул Бенедикт. Его лицо покраснело от возмущения. — Я выношу мусор, я подметаю пол, я мою посуду после твоих кулинарных экспериментов! А ты что делаешь? Ходишь на работу, а вечерами тусуешься с друзьями! Я делаю в десять раз больше по дому, чем ты!

Абель внимательно слушала, её голова была слегка наклонена, будто она изучала редкий вид насекомого.

—Во-первых, — начала она обстоятельно, — «тусуюсь» — это не слово. Во-вторых, моя «тусовка» с Мадлен и Алтером — это единственный способ сохранить моё психическое здоровье, которое постоянно подвергается испытаниям. В-третьих, и это главное, — она посмотрела на него прямо, — кто вчера три часа подряд играл в приставку, пока я разбирала шкаф со старой одеждой? Кто?

Бенедикт на мгновение смутился, но не сдался.

—Это не считается! Ты сама сказала, чтобы я не мешал!

— А ты думал, я от скуки это делала? Это и есть работа по дому, мой дорогой Фродо. Невидимая, но оттого не менее важная. Ты моешь тарелку, которую видишь, а я поддерживаю хрупкую экосистему этого дома, которую ты даже не замечаешь.

— Экосистему... — с презрением пробормотал он. — Уборка — это не экосистема. Это скука.

— Ну, тогда наслаждайся скукой, — Абель легко поднялась со стула и потрепала его по взъерошенным кудрям, игнорируя его попытки увернуться. — Потому что через час здесь будут Мадлен и Алтер, и я не хочу, чтобы они подумали, что мы живём в хлеву, которым управляет маленький, ленивый хоббит.

С этими словами она величественно проследовала в гостиную, оставив Бенедикта одного с башней грязной посуды. Он с ненавистью посмотрел на тарелки, потом вслед сестре, и глухо проворчал себе под нос:

—Ладно... но в следующий раз мусор выносишь ты.

Абель тем временем опустилась в мягкую обивку старого дивана, и он тихо вздохнул, приняв её вес. Комната погрузилась в полудремотную тишину, нарушаемую лишь ворчанием Бенедикта на кухне и звоном посуды. Она достала телефон, и её пальцы быстро заскользили по клавиатуре. На её лице, смягчённом теперь и лишённом бравады, появилось лёгкое, почти незаметное напряжение. Она писала Мадлен.

Абель: Мадлен, привет. Ты где? Приезжайте скорее, а то я здесь одна с моим личным карликом-бунтарём скучаю. Он уже пытался объявить забастовку из-за мытья одной тарелки. Нужен ваш здравый смысл и, возможно, срочная эвакуация в более цивилизованное место. Алтер с тобой?

Телефон мягко завибрировал в руке, и на экране всплыл ответ Мадлен:

«Уже в пути. Не обижай Бенедикта, он мне нравится. Он милый».

Абель усмехнулась про себя. «Милый» — не то слово, которое приходило ей на ум, когда он ворчал над тарелками или спорил до хрипоты. Но она отложила телефон и поднялась по лестнице в свою комнату.

Пижама, пахнущая сном и тостами с корицей, была сброшена на стул. Она надела мягкие потертые джинсы и просторную футболку — свою униформу для дней, не обремененных формальностями. Перед зеркалом она быстрыми, привычными движениями собрала свои русые, цвета спелой пшеницы, волосы в небрежный пучок, из которого тут же начали выбиваться отдельные пряди, обрамляя лицо. Несколько секунд она рассматривала свое отражение — слегка уставшие глаза, решительный подбородок — затем развернулась и спустилась вниз.

Бенедикт как раз ставил последнюю блестящую тарелку в сушку. Кухня сияла сырым, влажным блеском, и он стоял посреди этого сияния, словно полководец после трудной битвы, пытаясь придать своему лицу выражение обиженного достоинства.

— Ну что, генерал, отбой? — поинтересовалась Абель, подходя к телевизору.

Она взяла с полки приставку,несколько раз щелкнула контроллерами, и на экране вспыхнуло знакомое меню. — Можешь играть. Но не дольше часа, ясно?

Лицо брата просияло, вся напускная обида мгновенно испарилась. Он радостно рванулся к дивану, но на полпути получил от сестры легкий, но меткий шлепок свернутым батончиком «Сникерс» по затылку.

—Ой! — взвизгнул он, потирая место удара и оборачиваясь с гримасой ярости. — Абель!

Но его гнев столкнулся с неоспоримым аргументом,упавшим ему в руки. Он посмотрел на золотую обертку, потом на ухмыляющуюся сестру, и буря утихла, так и не начавшись. Сладкий залог перемирия был куда весомее мимолетной боли. Он молча, уже с набитым ртом, устроился перед экраном, погружаясь в пиксельные миры.

Вскоре за дверью послышались шаги, скрип тормозов, а затем — стук в дверь. В дом ворвались Мадлен и Алтер, принеся с собой гул уличной жизни и запах свежего воздуха. Мадлен, хрупкая брюнетка с лучистыми глазами, которые теперь, казалось, таили в себе целую вселенную, легко обняла Абель. Алтер, высокий и спокойный, последовал за ней, кивнув Абель и бросив дружелюбный взгляд на поглощенного игрой Бенедикта.

Они устроились за старым деревянным столом в гостиной. Разговор завязался легко и неспешно, как ручей, текущий по знакомому руслу. Но скоро Абель заметила изменения в подруге. Мадлен, обычно такая энергичная, говорила чуть медленнее, а ее пальцы то и дело бессознательно касались еще плоского живота.

— Представляешь, — жаловалась Мадлен, морща изящный нос, — сегодня утром открыла холодильник, а там паштет. Тот самый, который я обожала. И меня чуть не вывернуло. От запаха! От запаха, Абель! Я чуть не плакала.

Она была на втором месяце, и ее тело становилось для нее чужим, полным странных капризов и отвращений. Ее взгляд, полный немого упрека, скользнул по Алтеру, который спокойно размешивал сахар в своем кофе. В воздухе повисло невысказанное, тяжелое, как свинец: кольцо, которого не было на ее пальце, предложение, которое так и не прозвучало. Она была явно недовольна, эта недовольство читалось в каждом ее жесте, в каждой паузе.

Абель наблюдала за ними, откинувшись на спинку стула. И, странное дело, несмотря на жалобы подруги и ее немую драму, в самой глубине души она чувствовала тихую, теплую волну радости за них. За эту зарождающуюся жизнь, за их общее будущее, пусть даже сейчас оно было омрачено недоразумениями. В этом хаосе из токсикоза и невысказанных ожиданий была настоящая, живая жизнь, и она завидовала этому как раз той светлой, безгорьезной завистью, которая заставляет сильнее любить тех, кто ее вызывает.

Разговор постепенно иссяк, и в образовавшуюся паузу Абель, глядя на кружащие в чашке чая чаинки, произнесла тихо, но четко:

—Завтра мне нужно ехать в Кель. К маме. Узнать, когда же она, наконец, сможет вернуться.

Воздух в гостиной застыл. Даже Бенедикт на секунду оторвался от экрана, услышав знакомое, тревожное название. Мадлен тут же наклонилась вперед, и её лицо озарилось решимостью.

— Ты не поедешь одна, — сказала она твёрдо, без тени сомнений. — Мы поедем с тобой.

Альтер, молчавший до этого, лишь кивнул, его спокойные, уверенные глаза встретились с взглядом Абель. — Конечно, — просто сказал он.

В груди Абель что-то сжавшееся и холодное внезапно растаяло, уступив место такому облегчению, что на глаза навернулись предательские слёзы. Она не ожидала этой поддержки, этой готовности разделить с ней не самый весёлый путь. Она смотрела на них — на подругу, в чьём животе таилась новая жизнь, и на её молчаливого, надёжного рыцаря — и чувствовала, что не одинока.

— Спасибо, — выдохнула она, и это короткое слово вместило в себя всё.

— Отлично, тогда решено, — Алтер хлопнул себя по коленям. — Поедем на моём «Форде». Старина ещё повоюет.

Мысль о этом старом, видавшем виды автомобиле, доставшемся Алтеру от отца, вызвала у Абель слабую улыбку. Он был таким же неказистым и надежным, как и его владелец.

— Тогда собираемся здесь, завтра на рассвете, — сказала Абель, возвращаясь к практическим деталям. — Сначала отвезём Бенедикта к тётке Аурели, а потом — в путь.

Они продолжили болтать, строя планы, делясь смешными историями, чтобы развеять лёгкую тревогу, витавшую в воздухе. Они говорили о дороге, о том, что взять с собой, о том, как удивится мама, увидев их всех.

Но если бы тогда, в тот самый миг, кто-то приоткрыл для них завесу грядущего… Если бы они увидели тень, которую отбросит эта, казалось бы, простая поездка на старом «Форде»… Если бы они услышали эхо будущих слёз и узнали, чем обернётся для каждого из них этот путь к больничным стенам…

Они бы не поехали. Они бы остались в этой уютной гостиной, с её скрипучим диваном и тикающими часами. Они бы отменили всё.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

2глава

Рассвет в Страсбурге был влажным и прохладным. Воздух, еще не согретый солнцем, плыл над мостовыми легкой, серебристой дымкой, оседая каплями росы на капоте старого форда Алтера. Абель стояла на тротуаре перед аккуратным, почтенным домом своей тетушки Аурелии, сжимая в своей руке маленькую, сонную ладонь Бенедикта. В ушах еще звенела тишина спящего города, нарушаемая лишь щебетом первых птиц и отдаленным гулом мотора, но на душе было тревожно и пусто.

Они ждали, казалось, целую вечность. Занавески на окнах дома были плотно задёрнуты, и он выглядел крепко спящим. Абель нервно переминалась с ноги на ногу, чувствуя, как холодок предрассветья пробирается под куртку. Бенедикт, сгорбленный и не до конца проснувшийся, молча клевал носом, уткнувшись лбом в рукав её куртки. В этой немой позе было столько детского, беззащитного доверия, что у Абель сжалось сердце.

Наконец, послышались неторопливые шаги за дверью, щелчок замка, и дубовая половинка с скрипом отворилась. В проеме возникла тетя Аурелия, закутанная в толстый, уютный халат с цветочным узором. Её волосы, обычно уложенные в безупречную прическу, сейчас были сбиты набок, а на лице застыло выражение сонного недоумения.

— Абель? Бенедикт? — её голос был хриплым от сна. — Боже мой, детки, что случилось? В такую-то рань?

Её взгляд, выхватывая из полумрака заспанные лица племянников, мгновенно смягчился, наполнившись беспокойством и теплотой. Она поспешно распахнула дверь шире, жестом приглашая их в теплую, пахнущую свежей выпечкой и кофе прихожую.

— Заходите, заходите, прошу вас, тут совсем не жарко…

Но Абель лишь сделала шаг вперед, мягко подталкивая к тетке брата. Её улыбка была натянутой, но искренней.

— Спасибо, тётя, но мы не зайдем. Я… мы едем к маме. В Кель. А Бенедикт поживет у тебя, если ты не против.

Тетя Аурелия на мгновение замерла, переваривая новость. Затем её лицо озарилось пониманием и лёгкой грустью. Она тут же обняла Бенедикта, прижав его к своему мягкому халату.

— Конечно, не против! Конечно, он останется! — затараторила она, уже полностью проснувшись. — Бенедикт, иди, дорогой, на кухне как раз оладушки остались с вечера. Иди, согрейся.

Сонный мальчик, кивнув, послушно побрел вглубь дома, на пороге обернувшись и бросив на сестру один-единственный немой взгляд — смесь обиды, тоски и покорности судьбе. Сердце Абель сжалось еще сильнее.

Тетя Аурелия вышла на порог и, взяв Абель за руки, пристально посмотрела ей в глаза. В её взгляде была многовековая мудрость всех тётушек мира.

— Передай маме, — сказала она тихо, но настойчиво, — что мы её очень ждем. Что пора уже возвращаться домой. И что я её очень люблю.

Она потянулась, чтобы обнять племянницу, и в этом объятии было столько силы, тепла и безусловной семейной любви, что у Абель снова предательски запершило в горле.

— И будьте там… осторожнее, — добавила тетя Аурелия, и в её голосе прозвучала неуловимая, тревожная нота, словно она чувствовала то же смутное беспокойство, что и Абель.

В этот момент из машины послышался легкий гудок. Мадлен, высунувшись в окно, весело помахала рукой тете Аурелии:

—Доброе утро! Не переживайте за них!

Аурелия улыбнулась в ответ, помахала рукой, а затем снова посмотрела на Абель.

—Ну, поезжайте. И звоните, как доедете.

Абель кивнула, сжала её руку в последний раз и, развернувшись, быстрыми шагами направилась к ждущему автомобилю. Дверца захлопнулась с глухим стуком. Старый форд фыркнул, взревел мотором и, медленно отъехав от тротуара, растворился в рассеивающемся утреннем тумане.

Тетя Аурелия долго стояла на пороге, глядя вслед удаляющимся огонькам, пока они не пропали из виду, увозя с собой частичку её спокойствия.

Старый форд Алтера неторопливо плыл по просыпающимся улицам Страсбурга. Солнце, уже поднявшееся над остроконечными крышами, золотило фасады фахверковых домов, но внутри автомобиля царил свой, отдельный мирок, наполненный грохотом мотора и оживлённым голосом Мадлен.

— ...а она представь себе, вчера вечером, взяла и попыталась на цепочку с внутренней стороны дверь пристегнуть! — взахлёб рассказывала Мадлен, размахивая руками. Её глаза блестели от возмущения и странного азарта. — Я ей говорю: «Маман, это уже попахивает незаконным лишением свободы!» А она смотрит на меня такими глазами, стеклянными, и шепчет: «Ты не должна ехать с этой девочкой. Она тебя сгубит».

Абель, сидевшая на пассажирском сиденье, лишь покачала головой, глядя в окно на проплывающие мимо витрины булочных и баров. Она была в курсе тёплых чувств, которые питала к ней мать Мадлен. Эта женщина, когда-то блиставшая в местном бомонде, а теперь известная лишь как «та самая наркоманка с набережной», видела в Абель скверное влияние, якорь, который тянул её дочь вниз, в мир без глянца и условностей. Абель не обижалась. Она давно поняла, что ненависть той женщины — это проекция, кривое зеркало, в котором она видела всё, что потеряла сама. Мадлен же прошла через всё: через мольбы, скандалы, попытки принудительного лечения. Теперь в её голосе, когда она говорила о матери, звучала не боль, а лёгкое, почти беспечное презрение, как к надоедливому насекомому.

Абель ничего не оставалось, кроме как смеяться. Её смех, лёгкий и немного отстранённый, смешивался с шумом мотора. Этот смех был щитом, способом сказать: «Я с тобой, я понимаю, как это абсурдно».

Они ехали так, болтая, уже покидая исторический центр и выезжая на более оживлённые магистрали, когда Алтер, до этого молча сосредоточенно крутивший баранку, нарушил весёлую болтовню своим спокойным, глуховатым баритоном.

— А не свернуть ли нам к «Аша́ну»? — предложил он, кивнув в сторону указателя. — Закупимся провиантом, а то помрём с голоду в дороге, как путники в пустыне. И воды бы взять.

Идея была простой и практичной, как и всё, что исходило от Алтера. Она повисла в воздухе на секунду, и все её тут же подхватили. Шумный супермаркет на окраине города казался последним островком цивилизации перед долгой дорогой в неизвестность, в тот особый, тревожный мир, что начинается за порогом больницы.

— Да, отличная мысль! — оживилась Мадлен. — Мне бы что-нибудь солёненького. Или кисленького. Или и то, и другое сразу.

Альтер плавно взял правее, и форд, послушный его руке, свернул с главной дороги, направившись к огромному, безликому зданию супермаркета, стоявшему среди асфальтовых полей парковки. Предвкушение лёгкого, бесцельного приключения — совместного похода по магазинам — на мгновение отодвинуло на второй план и тревогу Абель, и семейные драмы Мадлен. Впереди были яркие огни торговых рядов, хруст пластиковых упаковок и простая, сиюминутная цель — закупиться, чтобы не «умереть по дороге». Последняя спокойная радость перед тем, как тронуться в путь, ведущий к материнской больничной палате и всем тем чувствам, что ждали её там.

Холодильные витрины супермаркета шипели ровным, механическим дыханием, наполняя воздух ледяной свежестью. Абель, с пластиковой корзиной в руке, стояла перед стеной из бутылок, машинально бросая внутрь пару больших бутылок с водой. Её мысли были далеко — в больничной палате в Келе, в лице матери, — когда она внезапно почувствовала это.

Горячее дыхание обожгло её щеку, нарушив стерильную прохладу воздуха. В почти безлюдном, залитом неоновым светом зале это ощущение было вдвойне шокирующим. Она резко обернулась, сердце забилось где-то в горле.

Перед ней стоял Алтер. Но это был не тот спокойный, надежный Алтер, каким она его знала. В его глазах, обычно таких ясных, плясали какие-то чужие, беспокойные огоньки. Его лицо было непривычно близко.

— Алтер? — выдохнула она, отступая на шаг и наткнувшись спиной на холодное стекло витрины.

Он не отодвинулся. Вместо этого его голос, тихий и густой, прошептал ей прямо в ухо:

—Абель... Ты не представляешь, какая ты красивая. Я всегда этого хотел. И я знаю, что ты тоже.

Слова повисли в воздухе, нелепые и отвратительные. Абель смотрела на него, не в силах поверить собственным ушам. Это казалось каким-то дурным сном. Примерный парень. Верный Алтер. Опора Мадлен.

— Ты... Ты не понимаешь, что говоришь, — её собственный голос прозвучал сдавленно и чужо. — Это неправильно. Уходи. Прошу тебя, уходи. Мадлен... Ей будет невыносимо больно. Она тебя любит.

Он лишь усмехнулся, коротко и цинично. Эта усмешка обезобразила его привычное, доброе лицо.

—Мадлен? — он произнес ее имя с легким брезгливым сожалением. — Она мне давно безразлична. Ты видела её? После того как забеременела... Расплылась, как тесто. Растяжки... Она стала непривлекательной.

Каждое его слово было как пощечина. Абель с опаской, почти животным ужасом, оглянулась через его плечо, вглядываясь в яркие лабиринты полок, боясь каждую секунду увидеть знакомую фигуру с тележкой. Сердце колотилось, предупреждая об опасности.

— Молчи, — прошипела она, отталкивая его дрожащей рукой. Её ладонь уперлась в его грудь, и она почувствовала под курткой напряженные мышцы. — Ни слова больше.

И тут, в конце прохода, покачиваясь, появилась знакомая тележка. За ней — Мадлен, что-то весело напевающая, с пачкой чипсов в руке.

Паника, острая и стремительная, придала Абель сил. Она резко оттолкнула Алтера, отшатнулась от него и, не глядя ему в глаза, поспешно зашагала навстречу подруге, стараясь заглушить топотом своих кед оглушительный стук собственного сердца. Улыбка, которую она натянула на лицо, казалась ей кривой и липкой маской.

— Нашла что-нибудь вкусненькое? — прозвучал её голос, но ей показалось, что это сказал кто-то другой.

Абель машинально заглянула в тележку, которую катила Мадлен, стараясь отвлечься от гулкого хаоса в собственной голове. Среди упаковок печенья и солённых крекеров взгляд утонул в жёлто-зелёном море. Один, два, три… Целых пять пачек сушёных банановых чипсов занимали половину тележки.

— И зачем тебе столько? — вырвалось у Абель, и её голос прозвучал чуть более резко, чем она планировала.

Мадлен сияла, её глаза, не знающие о предательстве, блестели от азарта.

—Представляешь, на них просто сумасшедшая акция! «Три по цене двух»! Я просто не могла устоять, — она хитро подмигнула. — Хватит на всю дорогу. Может, и тебя угощу.

Абель попыталась улыбнуться в ответ, но улыбка получилась кривой, натянутой маской. Этот простой, такой характерный для Мадлен порыв — скупить пол-отдела из-за скидки — вдруг показался Абеле невероятно трогательным и беззащитным. В нём была вся её подруга: импульсивная, немного наивная, ищущая радость в мелочах, вроде лишней пачки чипсов.

Они направились к кассам, и Абель чувствовала, как по её спине ползет ледяной холод. Каждый шаг отдавался эхом в ушах: «Расплылась, как тесто… Стала непривлекательной». Эти слова жгли изнутри, как кислота. Она шла рядом с Мадлен, с этой жизнерадостной, беременной девушкой, которая с таким доверием опиралась на руку Алтера, и сердце Абель разрывалось от жалости.

Это была не просто жалость. Это было острое, почти физическое чувство несправедливости. Она смотрела на профиль Мадлен, на её мягкий подбородок и округлившиеся щёки — признаки новой жизни, растущей внутри, — и видела в них не «расплывчатость», а тихую, жертвенную красоту. А тот, кто должен был ценить эту красоту больше всех, уже предал её в мыслях и вот теперь — словами, шептанными в холодном свете супермаркета.

Абель взяла с ленты свою бутылку воды, и пластик показался ей обжигающе холодным. Она понимала, что теперь несёт с собой не только тревогу за мать и груз ответственности за брата. Теперь в её груди лежал тяжёлый, тёмный камень — знание, которое могло разбить сердце её лучшей подруги. И от этого осознания в горле вставал горький, непроглоченный ком.

Старый форд, наконец, вырвался из городской паутины и выкатился на открытую трассу, уходящую вглубь Эльзасской равнины. Солнце, уже набравшее силу, заливало салон слепящим, золотистым светом. Пылинки, поднятые с сидений, плясали в его лучах, словно мириады крошечных звёзд.

Алтер, неподвижный и сосредоточенный, вцепился в руль, его взгляд был прикован к асфальтовой ленте. Мадлен, устроившись на пассажирском сиденье, уткнулась в телефон, механически отправляя в рот хрустящие банановые чипсы. Хруст казался неестественно громким в натянутой тишине.

Абель на заднем сиденье, оторвавшись от окна, изучала карту на своём телефоне, пытаясь подсчитать километры и часы пути. Вдруг её взгляд упал на значок батареи в углу экрана — осталось сорок процентов. Лёгкая паника кольнула её. Они только выехали, а впереди — два, а то и три дня пути по незнакомым дорогам, вдали от розеток.

— Мадлен, эй, — тихо сказала она, обращаясь к затылку подруги. — Лучше побереги телефон. Заряд на исходе, а ехать ещё долго. Придётся нам обходиться без них.

Мадлен обернулась, и на её лице расцвела настоящая, детская обида. Она надула губы, её брови сдвинулись.

—Но мне скучно! — провозгласила она, как будто это был неоспоримый аргумент.

Однако,поколебавшись секунду, она с тяжёлым, театральным вздохом шлёпнула телефон на торпедо. — Ладно. Значит, будем развлекаться, как в каменном веке. Надеюсь, у вас есть в запасе парочка эпических баллад.

Абель в ответ лишь слабо улыбнулась и достала из сумки сложенную бумажную карту, купленную на кассе в порыве спонтанной предусмотрительности. Шуршащий, пахнущий свежей типографской краской лист казался сейчас артефактом из другого, более медленного и основательного времени.

Не в силах усидеть на месте, Мадлен с недовольным видом опустила стекло. В салон ворвался поток тёплого ветра, закружил обёртки и волосы. Она высунула голову наружу, как щенок, подставив лицо солнцу и набегающему потоку воздуха. Но почти сразу же резко втянула её обратно, и Абель по спине подруги, по её сгорбленным плечам поняла — её не просто развлекает вид мелькающих полей. Её мутит. Утренняя дорога, запах бензина, духота и нервное напряжение делали своё дело. Радостный порыв сменился тихим страданием, и в этой маленькой детали был весь их зыбкий, хрупкий мир, катящийся по трассе в неизвестность.

Резкое, сдавленное «останови» Мадлен, произнесенное сквозь пальцы, прижатые ко рту, прозвучало как выстрел. Алтер, не задавая вопросов, резко свернул на обочину, и шины с хрустом прокатились по гравию. Едва машина замерла, Мадлен, оттолкнув дверь, выпорхнула наружу.

Она успела сделать лишь три шатких шага, споткнувшись о придорожную траву, прежде чем её тело согнулось пополам в мучительном спазме. Звук был горьким и беззащитным, грубым вторжением физиологии в хрупкую атмосферу их путешествия.

Абель уже была рядом, присев на корточки, с открученной бутылкой воды в руке. Ветер трепал её волосы, когда она одной рукой придерживала Мадлен, а другой подносила к её губам бутылку, помогая прополоскать рот от едкой горечи. Вода смешалась со слезами на её покрасневшем лице.

— Всё хорошо, всё прошло, — тихо бормотала Абель, её рука плавными кругами водила по вздрагивающей спине подруги. — Как ты? Дыши глубже.

Мадлен, всё ещё не в силах выпрямиться, лишь кивнула, делая судорожный глоток воздуха. Голос её был слабым и хриплым:

—Пересядь... на перед. Пожалуйста. Меня там укачивает... от запаха бензина и от... него.

Абель встретилась взглядом с Алтером, который наблюдал за ними через лобовое стекло с каменным, нечитаемым выражением лица. Вспомнились его слова в супермаркете, и по спине пробежал холодок. Но сейчас нужно было заботиться о Мадлен.

— Конечно, — легко согласилась Абель, помогая ей подняться. — Ложись сзади, попробуй поспи.

Они поменялись местами. Абель опустилась на пассажирское сиденье, ещё хранящее тепло Мадлен, и пристегнулась. Алтер повернулся к ней.

— Всё в порядке? Можем ехать? — его голос был ровным, деловым, будто ничего и не произошло ни в супермаркете, ни только что на обочине.

Абель, глядя прямо перед собой на убегающую ленту асфальта, кивнула.

—Можем.

Машина тронулась. На заднем сиденье Мадлен, свернувшись калачиком и подложив под голову свёрнутую кофту, почти мгновенно провалилась в тяжёлый, измученный сон. Её дыхание стало ровным, но на ресницах ещё блестели следы слёз. В салоне воцарилась тяжёлая, гулкая тишина, нарушаемая лишь рокотом мотора и свистом ветра в окне. Абель чувствовала на себе взгляд Алтера, но не поворачивалась, уставившись в карту, которую теперь не видела. Путь впереди был долгим, а бремя молчания — невыносимо тяжёлым.

Пейзаж за окном медленно перелистывался, как страницы старой книги. Бескрайние зелёные равнины уступили место суровым, голым скалам, которые, в свою очередь, отступили перед новыми волнами холмов и лугов. Абель, уткнувшись в бумажную карту, стала единственным штурманом в этом тягостном молчании. Её голос, отдающий краткие команды — «держи левее», «следующий поворот направо» — был единственным звуком, кроме монотонного гула мотора.

Тишина в салоне была густой, налитой невысказанным, и оттого каждое движение в ней казалось оглушительным. И когда рука Алтера, лежавшая на рычаге коробки передач, вдруг скользнула ей на колено, Абель вздрогнула, будто её ударило током. Его пальцы принялись медленно, настойчиво поглаживать её бедро через тонкую ткань джинсов.

Первым порывом был крик. Гневный, яростный вопль, который уже рвался с её губ. Но в ту же секунду её взгляд метнулся на заднее сиденье, где Мадлен спала, безмятежно прижавшись щекой к стеклу. Крик застрял в горле, превратившись в сдавленный, ядовитый шепот:

— Что ты делаешь? Убери руку.

Но Алтер лишь ухмыльнулся, и в его глазах читалось наглое торжество. Его пальцы, будто не слыша протеста, поползли выше, к внутренней стороне бедра. Терпение Абель лопнуло. Она не кричала. Она действовала. Её рука молниеносно сжала его запястье, ногти впились в кожу, и она с силой вывернула кисть, прижимая её к рычагу передач.

Алтер вскрикнул — коротко, по-звериному, от неожиданной и резкой боли.

— Что случилось? — прозвучал сзади сонный, испуганный голос.

Мадлен сидела, протирая глаза, её взгляд метался между ними: Абель, откинувшейся на сиденье с побелевшим от ярости лицом, и Алтером, который тряс своей травмированной рукой, скрипя зубами.

— Она сошла с ума! — выдохнул он, с ненавистью глядя на Абель. — Просто взяла и набросилась!

Мадлен смотрела на них устало, без интереса, как будто эта ссора была лишь очередной обузой в её и без того тяжёлом состоянии. Она медленно выдохнула.

— Мне нужно в туалет, — просто сказала она, и в её голосе была такая апатия, что это прозвучало горше любых упрёков.

— Я тоже, — тут же отозвалась Абель, чувствуя, как её трясёт от адреналина. Ей нужно было вырваться из этой металлической ловушки, поделиться воздухом.

Алтер, хмурый, молча свернул на ближайшую грунтовую площадку. Машина остановилась перед бескрайним, по-осеннему жёлтым кукурузным полем. Солнце, клонящееся к закату, окрашивало стебли в багряные тона.

— Я подожду тут, — буркнул он, уставившись вперёд, на это золотое марево.

Девушки, не глядя друг на друга, вышли и отошли подальше от машины, скрывшись в высоких, сухих кустах у края поля. Они присели, делая то, зачем пришли, но в этом простом действии было нечто большее — краткий миг свободы от удушающей атмосферы в салоне, от лжи, которая висела между ними тяжёлым, невысказанным грузом. Помявшись в неловком молчании, они так же молча вернулись к машине, к ожидающему их мужчине и к дороге, что вела вглубь сгущающихся сумерек.

Они молча устроились в салоне, и машина тронулась, продолжая свой путь в сгущающихся сумерках. Напряжение витало в воздухе, густое и невысказанное. Чтобы разрядить обстановку, Мадлен, уткнувшаяся в телефон, внезапно нарушила тишину взволнованным шёпотом.

— Слушайте, я тут прочла... На границе, в этих лесах, люди видят странное. Призраков. Или... умерших, которые бродят между деревьями по ночам.

— Полная чушь, — тут же отрезал Алтер, не отрывая глаз от дороги. Его голос прозвучал резко и устало. — Призраков не существует. Людям просто заняться нечем.

Мадлен зло посмотрела на его затылок.

—А ты как знаешь? Твой раввин тебе сказал? — огрызнулась она и продолжила с мрачным энтузиазмом живописать леденящие душу подробности из прочитанной статьи.

Абель, слушая этот абсурдный спор, почувствовала, как по коже пробегают мурашки. Не от страха перед призраками, а от чего-то более осязаемого — от нависшей в машине тяжести и от того, как быстро наступала ночь. Бесконечные поля кукурузы по обеим стороны дороги превратились в сплошную чёрную стену, из-за которой доносился лишь сухой, шелестящий шёпот.

— Мадлен, хватит, — наконец мягко, но твёрдо прервала её Абель. — И телефон убери. Батарея сядет.

В тот самый момент, когда Мадлен, надувшись, собиралась что-то ответить, мотор автомобиля вдруг кашлянул, захрипел и заглох. Последний судорожный толчок, и они замерли посреди тёмной, безлюдной дороги, в полной, оглушительной тишине, нарушаемой лишь тревожным щёлканьем остывающего металла.

Наступило замешательство.

—В чём дело? — тихо спросила Мадлен, и в её голосе снова зазвучал испуг.

Альтер что-то пробормотал себе под нос,безуспешно повертел ключ в замке зажигания. Затем с силой распахнул дверь и вышел, скрывшись в темноте перед капотом. Слышно было, как он поднимает его, и затем — тишина, полная недоумения. Через несколько минут он вернулся, сел на своё место и беспомощно развёл руками.

—Не понимаю. Всё вроде на месте. Бензин есть.

Он снова попытался завести машину. Двигатель отвечал лишь мучительным, протяжным скрежетом. Второй, третий, четвёртый раз... Отчаянные попытки, каждая из которых заставляла сердце сжиматься. И на пятый раз, когда, казалось, уже никто не верил в успех, мотор с диким, нездоровым рёвром вдруг ожил, выплёвывая клубы сизого дыма.

— Похоже, нам придётся искать место, чтобы переночевать здесь, — устало произнесла Абель, вглядываясь в темноту за окном. — Ехать с такой машиной опасно.

И тут её взгляд уловил едва заметное пятно света, отражающееся на потрёпанной деревянной табличке, стоявшей чуть поодаль. Она прищурилась, стараясь разобрать полустёртые буквы.

— Стой, — сказала она Алтеру. — Что это там?

Он остановил машину, и теперь все смогли прочесть вывеску, выполненную в старинном, витиеватом стиле, которую едва освещали их фары:

Отель «Убежище Самнамбулы»

Слово «сомнамбула» — лунатик — висело в воздухе, зловещее и многообещающее. Они долго молча смотрели на эту табличку. Ни огней, ни признаков жизни за поворотом не было видно, только тёмной стене леса.

— Вы серьёзно? — скептически фыркнул Алтер.

Но выбора не было. Машина, издавая тревожный, хриплый стук, не оставляла им альтернативы. Медленно, нерешительно, Алтер повернул руль, и старый форд съехал с главной дороги, направившись в непроглядную тьму, навстречу «Убежищу Самнамбулы».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

3глава

Машина продвигалась вперёд с мучительной нерешительностью, словно сама цеплялась за последние остатки здравого смысла, умоляя их развернуться. Её двигатель то хрипел, словно астматик в падучей, то издавал резкий, металлический лязг, от которого стыла кровь. Временами он затихал совсем, и тогда в салоне воцарялась гробовая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием Мадлен.

— Может... может, вернёмся? — прошептала она, вжимаясь в сиденье. — Мы едем уже целую вечность, а ничего нет. Только эта... эта кукуруза. И темнота.

— А ты хочешь, чтобы мы сломались посреди этого чёртова поля и заночевали в металлической консервной банке? — огрызнулся Алтер, его пальцы до бела сжали руль. — Здесь есть крыша над головой. Здесь мы не замёрзнем.

— Но на карте нет никакого отеля, — тихо, но настойчиво заметила Абель. Она водила пальцем по шуршащей бумаге, а затем тыкала в тлеющий экран телефона. — Ни здесь, ни здесь. Никакого «Убежища». Вообще ничего.

— Значит, построили недавно, — сквозь зубы процедил Алтер, отказываясь признавать зыбкость их положения. — Или это просто чей-то дом, сдающий комнаты. Не всё нанесено на твои старые карты.

Они ехали дальше, подчиняясь слепой воле этой ухабистой грунтовой дороги, пока впереди, в кромешной тьме, не зародился свет. Не тёплый, приветливый огонёк, а бледное, размытое пятно, похожее на скопление болотных огоньков. По мере приближения пятна обрели форму — это были окна.

И вот, перед ними возникло здание. Оно было не просто старым; оно было древним, выпавшим из времени. Небольшое, двухэтажное, оно словно вросло в землю, почерневшую от сырости и лет. Его фасад, когда-то, должно быть, белый, теперь был покрыт плесенью и трещинами, извивавшимися, как вены на руке умирающего. Резные деревянные ставки кривились под немыслимыми углами, а черепица на остроконечной крыше местами обвалилась, обнажая гнилую кровлю. Воздух вокруг него был неподвижным и тяжёлым, пахнущим влажной землёй, прелыми листьями и чем-то ещё — сладковатым и тленным, как запах увядших лилий.

Рядом с этим архитектурным стоном, почти касаясь ветвями крыши, стояло огромное, исполинское дерево. Его ствол, толстый и корявый, был похож на окаменевший мускул, а голые, скрюченные ветви простирались к небу, словно когтистые пальцы, в немом укора или мольбе. Оно было единственным спутником здания на этом пустыре, их тени сливались в одну уродливую, асимметричную форму.

Алтер заглушил двигатель, и последнее подобие жизни покинуло их маленький мир. Тишина, наступившая снаружи, была абсолютной — ни сверчков, ни ветра, ни шелеста листьев. Только их трое, ветхое строение и это зловещее дерево-страж.

Они вышли из машины, и холодный ночной воздух обжёг лёгкие. Гравий хрустнул под ногами с оглушительной громкостью, нарушая неестественный покой. Они стояли втроём перед этим «Убежищем Самнамбулы», и ни у кого не возникло и тени сомнения, что это место ждало их. Ждало очень и очень долго.

Мадлен вцепилась в руку Абель с такой силой, что кости заболели. Её пальцы были ледяными, а дыхание срывалось на шепот, едва различимый в гробовой тишине, окружавшей дом.

— Мне страшно, Абель, — прошептала она, и её голос дрожал. — Давай уедем отсюда. Прямо сейчас.

Абель не отвечала. Она сама оцепенела от смутного, глубоко сидящего ужаса. Это место дышало скверной. Но разум, цепляясь за соломинку, шептал, что, возможно, они беспокоятся зря. Может, это просто старый, заброшенный постоялый двор, а их нервы натянуты до предела после долгой дороги и скверной поломки.

Жесткий щелчок центрального замка оглушительно прозвучал в тишине. Алтер, нахмуренный и бледный, кивнул в сторону зловещего портала.

—Идёмте. Стоять здесь бессмысленно.

Их трое, словно приговоренные, двинулись к входу. Невысокие каменные ступени были скользкими от влаги и мха. Абель толкнула тяжелую зеленую дверь, обитою коваными полосами, и та отворилась с протяжным, мучительным скрипом, будто последним вздохом.

Первым, выпрямив спину, шагнул внутрь Алтер. Девушки последовали за ним, инстинктивно прижимаясь друг к другу.

Воздух внутри был спертым, густым и пропитанным запахом старой пыли, затхлой древесины и едкого, дешевого табака. Освещение было тусклым, исходящим от нескольких керосиновых ламп, чьи дрожащие язычки пламени отбрасывали на стены беспокойные, пляшущие тени. Справа виднелась массивная барная стойка из темного, потертого дерева. За ней стоял худой, как скелет, лысый мужчина. Его костлявые пальцы перебирали какую-то тряпку, а маленькие, глубоко посаженные глазки безостановочно бегали по новоприбывшим, словно оценивая товар. В его взгляде была не просто настороженность — нечто неуравновешенное, почти животное.

Пол был выложен старой серой плиткой, потрескавшейся и запачканной. Вдоль стен стояло несколько маленьких столиков с мраморными столешницами, а на стенах висели картины в тяжелых рамах — смутные, темные пейзажи, на которых, если приглядеться, угадывались искаженные фигуры в тумане. В глубине зала зияла темным пролетом узкая деревянная лестница, ведущая на второй этаж.

Но главное, что привлекло внимание, сидело у стойки.

Высокая, до болезненности худая женщина с медью рыжих волос, остриженных беспощадно коротко. Ее лицо было бледным маской, на которой кричали лишь две детали: ярко-накрашенные губы цвета запекшейся крови и густые, ядовито-голубые тени, нанесенные на веки с вызывающей театральностью. Она неспеша курила длинную сигарету в мундштуке, выпуская струйки дыма колечками. И смотрела. Смотрела на них надменно, оценивающе, с холодным, безразличным любопытством, с каким смотрят на насекомых, забравшихся не в свой муравейник. В ее позе, во всем ее существе была мертвая, ледяная уверенность, что они — именно здесь, именно сейчас, — это всего лишь часть какого-то её личного, извращенного плана.

Контраст был пугающим. Пока девушки цепенели от страха, впитывая могильным холодом веющий от каждого уголка этого логова, Алтер, казалось, полностью преобразился. Его собственная тревога куда-то испарилась, уступив место иному, более примитивному чувству. Его взгляд, тяжелый и влажный, прилип к высокой рыжеволосой женщине, пожирая её худощавую, угловатую фигуру с неприкрытой жаждой.

Она заметила его внимание — невозможно было не заметить. Её губы, алые, как свежая рана, изогнулись в медленной, знающей ухмылке. В этом выражении не было ни капли стеснения, лишь холодное, почти научное любопытство и насмешка.

Алтер прокашлялся, пытаясь придать голосу твёрдости, но в нём проскальзывала хрипота возбуждения.

—Есть у вас свободный номер для ночлега?

Женщина медленно, с кошачьей грацией, поднялась и подошла к ним ближе. Её тень, искажённая тусклым светом, накрыла их, словно крыло хищной птицы.

—Юрген, — её голос был низким, сиплым от табака, — налей нашим гостям выпить. С дороги согреться.

Лысый за стойкой, не говоря ни слова, с механической точностью начал наливать в три грязноватых стакана мутную жидкость, похожую на виски, но от неё тянуло странной, химической сладостью.

Женщина остановила свой ледяной, голубой от теней взгляд на Алтере.

—Все номера пустые, — произнесла она, растягивая слова, словно пробуя их на вкус. — Сегодня вы наши единственные гости.

Алтер ухмыльнулся, его грудь непроизвольно выпятилась.

—Похоже, удача сегодня на нашей стороне, — бросил он, скользнув взглядом по бледным, застывшим лицам Абель и Мадлен, которые стояли, как пара изваяний, вцепившись друг в друга.

— Всё по правилам, — холодно парировала Урсула. — Вас нужно зарегистрировать. Гельмут! — её голос, резкий и повелительный, разрезал затхлый воздух, эхом отразившись от голых стен.

Наступила пауза, напряжённая и тяжёлая. И тогда послышались шаги. Не быстрые, не торопливые. Тяжёлые, мерные, гулкие шаги, от которых, казалось, содрогались старые половицы. Девушки испуганно обернулись к источнику звука — тёмному проёму в глубине зала.

Из тьмы возникла фигура. Мужчина среднего роста, но невероятно крепкого, почти квадратного телосложения, словно вытесанный из куска гранита. Как и Юрген, он был лысым, но его лицо обрамляли пышные, свисающие вниз усы, тёмные и густые. Его маленькие глазки, похожие на свиные, медленно, без интереса обвели группу.

— В чём дело? — его голос был низким, глухим, как скрежет камня.

— Первый номер готов? — Урсула бросила взгляд на Гельмута, но тот не сводил глаз с гостей.

Гельмут медленно перевел свой тяжелый, тусклый взгляд на группу. Его глаза, похожие на две щелочки, скользнули по Абель, задержались на испуганной Мадлен, от чего та инстинктивно вжалась в плечо подруги, и наконец уперлись в Алтера, который в этот момент с откровенным, животным интересом рассматривал глубокий вырез майки Урсулы.

— Вам на долго? — пророктал Гельмут, и его голос был похож на скрежет гравия.

Алтер, застигнутый врасплох, лишь промычал что-то невнятное. Абель, стараясь не смотреть на эти свинцовые глаза, поспешно ответила:

—Только на одну ночь. Мы уедем на рассвете.

Гельмут стоял неподвижно, словно вкопанный, еще несколько мучительно долгих минут, изучая их, будто рассматривая диковинных насекомых. Воздух становился густым и тяжелым от этого молчаливого допроса.

— Хорошо, — наконец изрёк он. — Устраивайтесь. Если что-то понадобится... — он кивнул в сторону Урсулы, — она вам поможет.

С этими словами он развернулся и тяжелыми,мерными шагами скрылся в темноте коридора, откуда явился.

Урсула, казалось, и не заметила его ухода. Она скользнула к барной стойке и жестом, полным показной гостеприимности и скрытой насмешки, пригласила их к одному из столиков. Они послушно уселись на высокие, неустойчивые табуреты. Урсула пододвинула каждому по стакану с мутной жидкостью.

Абель виновато улыбнулась, отодвигая свой стакан.

—Спасибо, но я не пью алкоголь.

Урсула подняла бровь, затем перевела взгляд на Мадлен.

—А вы?

— Мне... мне нельзя, — прошептала Мадлен, опуская глаза.

Их отказы, казалось, лишь разожгли Урсулу. Но прежде чем она что-то сказал, вмешался Алтер. Он отхлебнул из своего стакана, поморщился от крепкого напитка и, уставившись на Урсулу с наглым любованием, произнес:

—Признаться, я не думал, что в такой... глуши можно встретить настоящий бриллиант. Вы здесь, должно быть, затерянная королева.

Урсула медленно выдохнула струйку дыма ему в лицо. Её губы растянулись в узкой, хищной улыбке.

—Королева? Милый, я здесь не затерялась. Я здесь правлю. А бриллианты... они обычно холодные и острые. Режутся, если не уметь с ними обращаться.

— О, я умею обращаться с хрупкими вещами, — парировал Алтер, его голос стал ниже, интимнее. Он бросил быстрый взгляд на Мадлен, словно сравнивая. — Ценю настоящую красоту. Ту, что с характером. А не блеклую розу, что вянет от первого же дуновения ветра.

Урсула засмеялась — коротко, сухо, как треск ломающейся кости.

—Розы здесь не растут. Только чертополох да белена. Ядрёные, стойкие. А ты, я смотрю, любитель ядрёного?

— Люблю то, от чего перехватывает дыхание, — беззастенчиво ответил Алтер, его нога под столом "случайно" коснулась её ноги. — Даже если это яд.

— Яд бывает сладким, — она облизала губу, оставляя на ней блестящую полоску. — Пока не начнёшь корчиться в конвульсиях. Не испугаешься?

— Я рискую, — он наклонился ближе, понизив голос до шёпота, который, однако, был отчётливо слышен в гробовой тишине. — Особенно если награда того стоит.

Абель смотрела на этот обмен «любезностями» с нарастающим отвращением. Каждое слово, каждый взгляд были наполнены грязным, опасным подтекстом. Мадлен, бледная как полотно, смотрела в свой нетронутый стакан, и Абель знала — она всё слышит. И каждое слово Алтера вонзается в неё, как отравленный клинок.

Его слова становились всё грязнее, откровеннее, превращаясь в вульгарный монолог о том, что он хотел бы с ней сделать. Он уже не просто флиртовал; он демонстрировал свою мощь, свою мужскую состоятельность, и делал это с жестокостью рабовладельца, выставляя напоказ свою власть. Мадлен сидела, превратившись в бледное изваяние, и только блеск невыплаканных слёз на её ресницах выдавал, что она ещё жива и всё слышит.

Абель, не в силах больше это терпеть, тихо, но резко толкнула его локтем в бок.

—Прекрати, — прошипела она. — Опомнись! Разве ты не видишь, как она над тобой издевается?

Урсула медленно перевела свой холодный, бездонный взгляд с Алтера на Абель. В её глазах не было ни злости, ни раздражения — лишь ледяное, безразличное любопытство, от которого у Абель похолодела кровь и захотелось провалиться сквозь землю. Она была для неё ничем — пылью, помехой.

Алтер лишь самодовольно ухмыльнулся, не обращая на Абель никакого внимания.

—Что, красотка, не против позабавить такого парня, как я? — его голос стал густым, налитым похабным самомнением. — Крепкого мужика. Небось, забыла уже, какого это.

Урсула усмехнулась, притворно задумчивой.

—Признаться, давно таких... чувственных мужчин у нас не было. В основном — старые дальнобойщики. Засохшие, как черви на асфальте.

Ирония в её голосе висела тяжелым, ядовитым облаком, но Алтер, ослеплённый похотью и тщеславием, был глух к ней. Он вёлся на каждое слово, как марионетка.

—О, я очень чувственный, — он самодовольно улыбнулся и, причмокнув губами, послал ей воздушный поцелуй. — И здесь, — добавил он, похабно кивнув на свой пах.

В этот момент раздался первый, едва слышный всхлип. Мадлен не выдержала. Звук этот, полный такого отчаяния и унижения, заставил Абель взорваться.

—Прекрати эти грязные игры! Имей уважение к Мад...— её голос дрожал от ярости и беспомощности.

Алтер резко обернулся к ней. Его лицо, секунду назад расплывшееся в сладострастной улыбке, исказила внезапная, животная злоба.

—Это ты прекрати мешать нам, жалкая девственница! — прошипел он с такой ненавистью, что Абель отшатнулась. — Ни разу с мужиком не трахалась, так и другим мешаешь! Полюбуйся на неё, — он ядовито кивнул на плачущую Мадлен, — может, научишься, как надо!

Слова повисли в воздухе, острые и обжигающие, как пощечина. Абель застыла, словно её окатили ледяной водой. Она онемела от шока и унижения, не в силах найти ни единого слова в ответ.

И в эту зияющую паузу унижения и боли Урсула медленно наклонилась к Алтеру через стол, её алые губы растянулись в улыбке, полной торжествующей жестокости. Она взяла его за подбородок и страстно, демонстративно, на глазах у его беременной подруги и униженной подруги, поцеловала. Это был не поцелуй страсти, а поцелуй обладания, печать одержанной победы и полного разрушения.

Абель вскочила со стула так резко, что табурет откатился с оглушительным грохотом по каменному полу. Она схватила ледяную руку Мадлен и потянула её за собой.

—Мы хотим в наш номер. Пожалуйста, покажите его нам, — её голос дрожал, но она изо всех сил старалась вложить в него сталь. Она больше не могла выносить этот цирк.

Урсула медленно, с наслаждением отстранилась от Алтера, оставив на его губах след своей помады, как кровавое клеймо. Её взгляд скользнул по девушкам с холодным безразличием.

Алтер же злобно уставился на Абель,перебившую его «успех».

—Раз уж начала, нужно докончить до конца, — прохрипел он Урсуле, полный самомнения.

В этот момент из темноты снова возник Гельмут. Его свиноподобные глазки сразу же заметили алый след на лице Алтера. Уголок его рта дёрнулся в подобии усмешки.

—Я смотрю, вам здесь не скучно, — прохрипел он, его взгляд скользнул по Урсуле с немым пониманием.

Та в ответ лишь хитро ухмыльнулась. Гельмут, не глядя, протянул руку к полке за стойкой, взял единственный висящий там старомодный ключ с тяжелой бляхой и бросил его Урсуле. Та поймала его на лету, а Гельмут при этом шлёпнул её по округлой части тела — жест, полный грубого, почти животного знакомства.

Абель, игнорируя это отвратительное представление, снова обратилась к Алтеру, в её голосе звучала мольба:

—Алтер, пожалуйста, давай уйдём отсюда. Просто уйдём. Мне здесь не нравится.

Но стоило ей произнести его имя, как в воздухе что-то щёлкнуло. Урсула и Гельмут застыли, будто их вкопали в пол. Они переглянулись — быстрый, молниеносный взгляд, полный какого-то странного, тревожного понимания. Гельмут почти незаметно кивнул Урсуле и так же бесшумно растворился в тени коридора.

Абель, видя ключ в руке Урсулы, сделала шаг вперёд.

—Мы можем подняться в номер?

Урсула, не отрывая пронзительного взгляда от Алтера, словно только его одного и видела, произнесла сладким, сиплым голосом:

—Не хотите ли сперва перекусить? У нас сегодня отличные свиные рёбрышки. Сочные.

— Нет, — резко ответила Абель. — Мы устали. Мы хотим отдохнуть.

Внутри у неё всё сжималось от нарастающей паники.Здесь что-то не так. Что-то ужасно, фундаментально не так.

Урсула проигнорировала её и перевела взгляд на Алтера.

—А ты?

Алтер, всё ещё пьяный от внимания, самодовольно выпрямился.

—Ах, нет, я не могу. Я еврей, свинину не ем.

Эффект был мгновенным и леденящим душу. Взгляд Урсулы изменился. На смену томной насмешке пришла острая, хищная концентрация. Она уставилась на Алтера так, словно видела его впервые, изучая каждую черту его лица, каждый мускул. Она смотрела на него так долго, что все трое почувствовали непреодолимое, животное желание развернуться и бежать без оглядки в ночь.

Но вдруг её губы снова растянулись в улыбке. Медленной, почти ласкающей рукой она провела указательным пальцем от его шеи вниз, по груди.

—Идём, — просто сказала она.

— Куда? — глупо спросил Алтер, на миг сбитый с толку этим внезапным переходом.

— Ты же хотел докончить начатое, — её улыбка стала хитрой, многообещающей и от этого вдвойне пугающей.

Абель, дрожа от гнева и отвращения, не выдержала.

—А когда МЫ сможем, наконец, подняться в номер? — выкрикнула она, в отчаянии тыча пальцем в себя и в Мадлен.

Урсула наконец-то повернула к ней голову. Её взгляд был тяжёлым и полным презрительного веселья.

—Мы как раз и идём туда, милая. Только не для отдыха. А для... удовольствия. Если у вас есть желание, присоединяйтесь.

От этих слов Абель чуть не вырвало прямо на месте. Горло сжало спазмом отвращения. Она возненавидела Алтера в тот миг, когда он, с глупой, торжествующей ухмылкой, взял протянутую руку Урсулы и позволил увести себя вверх по тёмной, скрипящей лестнице, в глотку неизвестности, оставив их одних в этом проклятом зале.

Глубокий вечер. С тех пор, как Урсула увела Алтера наверх, прошло, возможно, полчаса. Абель и Мадлен остались одни в полумраке зала. Тусклый свет керосиновой лампы отбрасывает прыгающие тени на стены, делая искажённые лица на картинах ещё более живыми и зловещими. За стойкой безучастно вытирает стакан Юрген. Он не смотрит на них, но они чувствуют его внимание на себе.

Воздух в зале стал ещё более спёртым и тяжёлым, словно впитал в себя всю грязь и пошлость недавней сцены. Тишину нарушало лишь потрескивание горящего в лампе фитиля и мерный, влажный звук тряпки Юргена о стекло. Каждая секунда ожидания растягивалась в мучительную вечность. Абель сидела, вцепившись пальцами в край стола, её суставы побелели. Она смотрела в пустоту, но каждым нервом чувствовала тёмный пролёт лестницы, куда скрылись Алтер и Урсула. Мадлен же превратилась в живой комок страха. Она обхватила себя руками, будто пытаясь сдержать дрожь, и неотрывно смотрела наверх, её глаза были огромными и блестели от невысохших слёз.

Мадлен сдавленным шёпотом, полный ужаса тихо произнесла: - Абель...Что они там делают? Почему он не спускается?

Абель старалась говорить твёрдо, но внутри всё обрывалось.

— Он...Он ведёт себя как последний урод. Наиграется и придёт. Не переживай.

Мадлен смотрит на неё, и в её глазах читается не просто обида, а настоящий, животный страх.

— Я не про...это. Ты слышала, как они посмотрели на него, когда узнали его имя? «Алтер». Они... они посмотрели на него, как... как мясник на тушу. Я их видела. Я видела их глаза.

Абель сглатывает комок в горле. Она тоже это видела. Этот миг леденящего молчания был хуже любых слов.

— Показалось наверное.Им просто... понравилось его имя. Или не понравилось. Неважно. Он сейчас вернётся, мы все уйдём в номер и запрёмся.

Мадлен внезапно хватает Абель за руку, ледянными пальцами.

— А если не вернётся?Абель, я боюсь этого места. Здесь пахнет смертью. Я чувствую это. Я... — её голос срывается— Давай уйдём отсюда.

Сверху доносится приглушённый, неясный звук. То ли скрип, то ли короткий, заглушённый смех. Обе девушки вздрагивают и замирают, вглядываясь в темноту наверху.

— Не говори ерунды.Он сейчас спустится, мы его отчитаем, и всё будет... всё будет нормально. К тому же, куда нам идти? Машина сломана. Завтра утром посмотрим.

Но её собственный голос звучит фальшиво, как плохо заученная роль. Она сама в это не верит. Она смотрит на лестницу, и ей кажется, что тёмный проём — это пасть, которая только что проглотила их друга и теперь ждёт следующую жертву. Они сидят, в ловушке, заложницы собственного страха и чужого, непонятного им ритуала, разворачивающегося где-то над их головами. И с каждой минутой надежда на то, что Алтер вернётся тем же самодовольным болваном, тает, как воск в их дрожащих руках.

Час, прошедший с тех пор, как Урсула скрылась наверху, растянулся в вечность, наполненную гнетущим, почти осязаемым молчанием. Оно было хуже любых звуков — густым и липким, как смола. Когда же на лестнице наконец послышались шаги, обе девушки вздрогнули, впившись взглядами в дверной проём.

Вниз спустилась Урсула. Она на ходу натягивала свою грязную майку, и на её лице застыла странная, сытая улыжка, от которой по телу побежали мурашки. Волосы её были всклокочены.

— Можете подниматься в свой номер, — сипло бросила она, не глядя на них. — Первая дверь слева.

— А... Алтер? — прошептала Мадлен, и голос её был тонок, как паутинка.

Урсула остановилась и медленно повернула к ней голову. В её глазах запёкся тот же холодный, хищный огонёк, что и раньше.

—Мы ещё не закончили. Он ждёт меня в другом месте. А вы идите в свой номер. Первый.

С этими словами она взяла со стойки почти полную бутылку виски и снова скрылась наверху, оставив за собой шлейф дешёвого парфюма и чего-то ещё — сладковатого и тошнотворного.

Абель, не говоря ни слова, взяла оцепеневшую Мадлен за руку и потащила за собой наверх. Лестница скрипела под ногами, словно жалуясь на их тяжесть. Верхний коридор был длинным и погружённым в полумрак. Настенные лампы, стилизованные под газовые рожки, горели через одну, отбрасывая на стены пляшущие, уродливые тени. Они нашли дверь с потёртой цифрой «1» и вошли.

Номер оказался крошечной клетушкой, застывшей во времени. Воздух был спёртым и пах пылью, затхлостью и чужими телами. В центре стояла двуспальная кровать с просевшим матрасом и жёлтым, сальным пятном посередине. Напротив неё — древний телевизор с выпуклым экраном, его чёрный глаз был мёртв и затянут паутиной. Абель с силой стянула с себя спортивную толстовку и швырнула её на постель, подняв облачко пыли, закружившееся в свете единственной голой лампочки под потолком.

— Запри дверь, — выдохнула она, но тут же вспомнила: ключ с тяжёлой бляхой остался у Урсулы. Холодок страха пробежал по её спине. Она повернулась к подруге, которая стояла посреди комнаты, мелко дрожа, как осиновый лист.

—Ложись спать, Мадлен. Завтра рано вставать. Надо отсюда выбираться.

Та посмотрела на неё широко раскрытыми, блестящими от непролитых слёз глазами.

—Я... я хочу в туалет, — прошептала она.

Отчаяние с новой силой сжало сердце Абель. Она не знала, где здесь туалет. Мысль посылать одну Мадлен в этот тёмный коридор вызывала тошноту.

—Поищи на этаже... Или... может, спросим у того, в баре? — сама неуверенность её предложения резала слух. — Я пока поищу, куда телефон подключить. Может, среди этого хлама найдётся зарядка.

Она кивнула на картонную коробку, торчавшую из-под телевизора, набитую клубком пыльных проводов.

Мадлен лишь кивнула, сглотнув комок в горле, и, словно приговорённая, вышла в коридор. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком.

За пределами комнаты её охватила ледяная, зловещая тишина, которую прорезали доносящиеся откуда-то сверху приглушённые, но отчётливые стоны удовольствия. Внутри у Мадлен всё перевернулось. Мысль спускаться вниз, к молчаливому Юргену, пугала ещё сильнее. Решив не искать лишних встреч, она поплелась по коридору, вглядываясь в потёртые таблички на дверях.

Стоны не умолкали, становясь навязчивым саундтреком к её страху. Она сжимала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, чтобы не разрыдаться от ужаса и беспомощности. Проходя мимо одной из дверей, откуда доносились особенно громкие звуки, ею овладел внезапный, необъяснимый порыв. Не в силах сопротивляться тёмному любопытству, смешанному со страхом, она наклонилась и прильнула глазом к замочной скважине.

Комната за дверью была пуста. В ней не было ни мебели, ни людей. Лишь на стареньком телевизоре, стоящем прямо на полу, мерцало чёрно-белое изображение — безвкусный порнофильм, чьи преувеличенные стоны и были источником этого леденящего душу представления.

Мадлен отшатнулась, как от удара током. Сердце упало куда-то в пятки, оставив в груди ледяную пустоту. Это был розыгрыш? Жестокий и бессмысленный? Она стояла, тяжело дыша, пытаясь осмыслить увиденное, когда её взгляд уловил движение в конце коридора. Там, в глубокой тени, виднелся узкий проход и крутая, почти вертикальная лестница, ведущая вниз, в кромешную тьму.

Мысль о том, что Алтера нет в той комнате со стонами, пронзила её холодным ужасом. Куда же его увели? Повинуясь инстинкту, более сильному, чем страх, она пошла к лестнице.

Спуск был стремительным и пугающим. Ступени скрипели и прогибались под её весом. И тут до её слуха донеслись другие звуки — уже не фальшивые стоны из телевизора, а настоящие, сдавленные, полные невыразимой муки. Они доносились снизу, из-за какой-то двери.

В подвале царил иной воздух — влажный, холодный и пахнущий медью, хлоркой и чем-то ещё, сладковатым и отвратительным, что она не могла опознать. Из-за приоткрытой двери в стороне лился яркий, безжалостный свет. Оттуда же доносились странные, ритмичные, тяжёлые стуки — глухие, влажные удары, похожие на рубку мяса.

Сердце Мадлен заколотилось с такой силой, что её затошнило. Она подкралась к щели и, затаив дыхание, заглянула внутрь.

Помещение было выложено белой кафельной плиткой, потёртой и покрытой бурыми подтёками. В центре стояли массивные металлические столы, похожие на те, что бывают в моргах. На одном из них лежал Алтер. Он был обнажён. Его тело, ещё недавно такое самоуверенное и полное жизни, было испещрено кровавыми ранами. Глубокие порезы, синяки, сломанные рёбра, проступавшие под кожей. Но самое ужасное творилось у его рук.

Гельмут, облачённый в кожаный фартук, заляпанный алым, стоял над ним. В его мускулистой руке был зажат небольшой, но увесистый топорик. Алтер был без сознания, его голова беспомощно болталась, и лишь время от времени из его горла вырывался тот самый тихий, хриплый стон, когда Гельмут с методичным, почти ритуальным спокойствием поднимал топор и с коротким, костоломным хрустом отрубал ему ещё один палец. Окровавленные обрубки его кистей были ужасающим свидетельством того, что этот процесс продолжался уже некоторое время.

Мир для Мадлен перевернулся, сузился до этого кадра ужаса. Звук. Хруст. Стон. Всё смешалось в оглушительный рёв в её голове. Она отпрянула от двери, инстинктивно вжавшись в холодную стену, и судорожно, беззвучно рыдая, закрыла рот ладонью, чувствуя, как подкашиваются ноги. Потом, движимая слепым животным страхом, она рванула обратно к лестнице.

Но её нога, одеревеневшая от ужаса, громко стукнула о батарею, и металлический лязг оглушительно прокатился по тихому подвалу.

Стуки за дверью прекратились.

Наступила мертвая тишина, страшнее любого звука. И затем из-за двери послышался тяжёлый, неторопливый шаг Гельмута.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

4глава

Абель сидела на корточках перед мертвым экраном телевизора, перебирая пыльный клубок проводов из картонной коробки. Пальцы её дрожали, и она раз за разом роняла штекеры на пол. Все её мысли, всё её существо было там, за дверью, с Мадлен. Каждая секунда её отсутствия вбивала в сознание Абель новый гвоздь тревоги. Этот отель, эти люди, этот застывший в предсмертной агонии миг — всё кричало об опасности.

Наконец, её пальцы наткнулись на знакомую форму. Зарядка. Та самая. Жалкая, ничтожная победа в эпицентре кошмара. С почти истерическим облегчением она отыскала единственную в комнате розетку, занятую вилкой телевизора-призрака. Не задумываясь, она выдернула её, и пыльный чёрный ящик окончательно умер, его экран погас, словно захлопнулось последнее окно в обычный мир. Она воткнула свой штекер, и крошечный диод на телефоне загорелся жалким красным огоньком — символом надежды, столь же хрупкой, как они сами.

Она лишь успела подняться с пола, отряхивая колени, когда дверь с грохотом распахнулась, ударившись о стену.

На пороге стояла Мадлен. Но это было не живое существо, а воплощение ужаса. Её лицо было белее известки, кожа будто прозрачная, проступали синие прожилки на висках. Глаза, невероятно широкие, застыли в немом крике, в них плескалась паника, способная свести с ума. Рот был искривлён в беззвучном рыдании, слюна тонкой нитью стекала на подбородок. Она вся тряслась, как в лихорадке.

— Они убили его...они его убили... — выдохнула она хрипло, и это не был голос, а скрежет разорванных голосовых связок. — Убили!...

Абель замерла, мозг отказывался воспринимать смысл слов.

—Кого? Кто? Успокойся, дыши, говори понятно!

Но Мадлен не могла успокоиться. Картина, запечатлевшаяся на её сетчатке, жгла её изнутри. Она видела это снова и снова — белая плитка, металлический стол, алое месиво и методичные, тупые удары топора. Хруст. Этот ужасный, влажный хруст.

— Алтера! Они убили Алтера! Гельмут... он... он рубил его... В крови... Всё в крови... — её голос сорвался в высокий, нечеловеческий визг, и она, как подкошенная, осела на пол, биясь в беззвучных рыданиях, сотрясаемых судорожными всхлипами.

Слова долетели до сознания Абель с опозданием, как удар тупым ножом. Сначала — непонимание, тупая пустота. Потом — ледяная волна, подкатившая к самому сердцу, сжимающая его в ледяной тисках. Ужас. Чистый, первобытный, парализующий ужас. Не страх смерти, а нечто худшее — осознание, что они находятся в логове садистов, мясников, что они следующие. Тело пронзила мелкая, неконтролируемая дрожь. Мир сузился до этой комнаты, до рыдающей на полу подруги, до знаний, что за дверью их ждёт сумасшедший с топором.

Но инстинкт выживания, острый и холодный, прорезал панику. Абель резко вытерла слёзы, навернувшиеся на глаза, тыльной стороной ладони и, присев перед Мадлен, схватила её за плечи.

— Тихо! — её голос прозвучал резко, как удар хлыста, хотя её собственные губы тряслись. Она прижала дрожащий указательный палец к своим губам, затем к губам Мадлен. — Тихо, ты слышишь меня? Замолчи!

Мадлен, захлёбываясь, вздохнула и на мгновение затихла, уставившись на Абель пустыми, невидящими глазами.

И в эту звенящую тишину ворвались шаги.

Тяжёлые, мерные, неспешные. Гулкие, словно удары молота о камень. Они доносились из коридора, приближаясь. Не бежали, не шли — надвигались. Каждый шаг отдавался в их грудных клетках, в такт замирающим сердцам. Паника, сдавленная на секунду, вырвалась наружу с новой, удвоенной силой. Они переглянулись, и в их глазах читался один и тот же животный ужас.

— Кровать! — прошипела Абель, подскакивая. — Тащи к двери! Быстро!

Они бросились к массивной деревянной кровати. Та не поддавалась, вгрызаясь ножками в старый, неровный пол. Они упирались из последних сил, рыча от напряжения, слёзы страха и отчаяния текли по их лицам. Их пальцы скользили по лакированному дереву. Они сдвинули её на сантиметр, на другой.

И в этот момент дверь, которую они пытались забаррикадировать, с тихим скрипом подалась внутрь. Их импровизированная баррикада коснулась её, не давая открыться полностью, но оставив щель — тёмную, узкую щель, в палец шириной.

И в эту щель, как змея из норы, медленно просунулась голова Гельмута.

Его лицо было искажено гримасой холодной, неторопливой ярости. Брови были сведены, губы поджаты, в маленьких глазках плясали злые, свиные огоньки. Он смотрел в полумрак комнаты, и его взгляд, тяжёлый, как свинец, скользнул по двум застывшим, обезумевшим от страха фигурам.

И тогда его лицо преобразилось. Ярость растаяла, словно её и не было. Уголки его губ поползли вверх, обнажая неровные зубы. Это была не улыбка радости или приветствия. Это была улыбка хищника, который наконец-то загнал свою добычу в угол. Улыбка абсолютной, безраздельной власти. Улыбка, от которой кровь стыла в жилах, а душа уходила в пятки, оставляя лишь ледяную, парализующую пустоту.

Он смотрел на них, и в его взгляде читалось простое, неоспоримое знание: вы уже мои.

Секунда, протянувшаяся в вечность. Абель и Мадлен прижались к стене, словно пытаясь вжаться в штукатурку, раствориться в ней. Дрожь, исходившая из самых глубин их существ, сотрясала тела, зубы выбивали немую дробь ужаса. Абель лихорадочно озиралась, взгляд скользил по голым стенам, по мертвому телевизору, по жалкой коробке с проводами — везде была лишь ловушка.

И тут взгляд Мадлен упал на ту самую картонную коробку. Не думая, движимая слепым инстинктом самосохранения и накопившимся ужасом, она схватила её и с рычанием, полным отчаяния, швырнула в голову, торчащую из щели. Коробка ударилась, рассыпаясь, и из неё во все стороны полетели старые видеокассеты в потрескавшихся пластиковых коробках.

Одна из них, тяжелая, угодила Гельмуту прямо в висок. Раздался глухой, костяной щелчок. На мгновение в его глазах мелькнуло не столько боль, сколько чистое, неподдельное изумление от такой наглости. Затем изумление сменилось кипящей яростью.

— Бросай! — закричала Абель, и её голос сорвался на визг.

Мадлен, уже не контролируя себя, с искаженным лицом хватала и швыряла всё, что попадалось под руку: отдельные кассеты, пыльный журнал, пустую пепельницу. Она кричала — не слова, а сплошной, пронзительный вопль ужаса и ярости. Гельмут, застрявший в дверной щели, не мог уклониться. Тяжёлая кассета угодила ему в переносицу, брызнула кровь. Он зашипел, как раненый зверь, и начал вопить — нечленораздельно, хрипло, его крик был полон такой ненависти, что, казалось, воздух закипал.

Пока Мадлен вела свою отчаянную артподготовку, Абель рванула к окну. Старая рама не поддавалась. Она схватила тот самый тяжелый телевизор, от которого когда-то ждала спасения, и изо всех сил ткнула им в стекло. С треском, оглушительным в тишине комнаты, стекло посыпалось вниз. Ночь, холодная и тёмная, ворвалась в комнату.

Абель высунулась. Внизу была земля, усыпанная осколками. Высота — второй этаж. Страшно, но не смертельно. Перелом, вывих — да, но не смерть. А смерть была здесь, в этой комнате, в образе обезумевшего от ярости великана.

— Прыгаем! — крикнула она, хватая Мадлен за руку.

— Нет! Я не могу! Я боюсь! — заверещала та, упираясь и отшатываясь от зияющего провала.

— НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА! — рявкнула Абель прямо в её лицо, и в её глазах горел огонь такого отчаянного решения, что оно было страшнее самой высоты.

Гельмут, поняв их намерение, прекратил вопить и начал кричать. Его голос, громовой и полный власти, рубил ночную тишину: «Jurgen! Ursula! Sie laufen weg! Halt sie.!»

Этот крик стал последним толчком. Абель перевалилась через подоконник и исчезла в темноте. Через мгновение послышался глухой, мягкий удар о землю и сдавленный стон.

Мадлен, оставшись одна с ревущим в дверях чудовищем, одним последним судорожным движением выбросила в него оставшуюся в руке кассету и, закрыв глаза, прыгнула в чёрную пустоту.

Удар о землю отозвался болью в лодыжках и запястьях. Воздух вырвался из лёгких. Они лежали на холодной земле, отдышиваясь, а над ними, из освещённого окна, доносилась яростная немецкая брань.

— Машина! — задыхаясь, прошептала Абель, поднимаясь на ноги.

— Она сломана! — тут же отозвалась Мадлен, её голос был хриплым от слёз и страха. — В поля! Бежим в поля!

Они рванули прочь от дома, от этого тёмного силуэта на фоне чуть более светлого неба. Ноги увязали в рыхлой земле, но страх придавал сил. Они влетели в стену кукурузного поля. Высокие, сухие стебли сомкнулись над их головами, словно поглощая их. Острые, как бритва, листья резали лицо и руки, царапали шею, но они не чувствовали боли — лишь адреналин, заливающий всё существо.

Они бежали, не разбирая дороги, слыша за спиной крики и тяжёлые шаги, наступавшие им на пятки. Они не понимали слов — да им и не нужно было понимать. В этих хриплых, злых голосах было всё: обещание боли, муки и страшной, одинокой смерти посреди этого бесконечного, тёмного моря кукурузы. И они бежали, глубже и глубже, пытаясь потеряться в его безжалостных, шелестящих объятиях.

Они бежали, не разбирая пути, гонимые одним лишь животным страхом. Земля под ногами была ненадёжной союзницей — и в какой-то момент её просто не стало. Обрыв. Невысокий, но неожиданный. Они полетели вниз, кубарем, бесформенными мешками, наполненными болью и отчаянием. Твёрдая земля, острые камни, выпирающие корни деревьев — всё слилось в один сплошной удар, в одно долгое, мучительное падение.

Наконец, они остановились у подножия склона, в глубокой тени. Стоны, непроизвольные, вырвались наружу. Абель зашевелилась первой, её тело протестовало каждой мышцей, каждым суставом. Сквозь туман боли она проползла к Мадлен. Та лежала на боку, скрючившись, вцепившись руками в низ живота. Её лицо было искажено гримасой, в которой читалось нечто большее, чем просто ушибы от падения. Беременность. Мысль, острая и холодная, кольнула Абель. Ей было хуже. В разы хуже.

— Вставай, — прохрипела Абель, её голос был чужим и надтреснутым. — Нужно идти. Сейчас же.

Она впилась пальцами в плечо подруги, пытаясь передать ей хоть каплю своей истощающей силы, помогла ей подняться на дрожащие ноги. Они огляделись. Оказались на дне огромной, глубокой дренажной канавы. Стенки её были почти вертикальными, поросшими колючим кустарником.

— Что делать? — прошептала Мадлен, и в её голосе слышался надлом. — Наверх? Или... вперёд?

Абель с ненавистью посмотрела на склон.

— Если попытаемся выползти - потеряем время. Они нас услышат. Мы должны идти вперед к дороге. Тихо.

Они поплелись по дну канавы, пробираясь через хрустящий мусор и цепляясь за свисающие корни. Прислушивались. Ничего. Только их собственное прерывистое дыхание и шелест их же шагов. Возможно, погоня пронеслась мимо. Возможно, у них есть шанс.

Они шли, казалось, вечность. Каждый шаг давался Мадлен с огромным трудом. И вдруг она снова согнулась пополам, с тихим стоном оседая на землю.

— Не могу... — выдохнула она, и слёзы боли потекли по её грязным щекам. — Абель, живот... очень болит.

Абель, сердце которой готово было выпрыгнуть из груди от тревоги, осмотрелась. Канава казалась безопасным укрытием.

—Отдохнём. Немного. Только немного.

Мадлен лишь молча кивнула, не в силах говорить. Абель помогла ей устроиться поудобнее, прислонив спиной к земляной стене канавы. Потом, с глухим стоном облегчения, прислонилась рядом. На секунду ей показалось, что они спасены. Секунду.

Едва её спина коснулась холодной земли, как вокруг её шеи с металлическим лязгом и ледяной скоростью сомкнулась петля. Удавка. Трос или цепь. И её рвануло наверх, с нечеловеческой силой.

Мадлен, остолбенев, уставилась на Абель, на её тело, дёргающееся в воздухе, на её руки, впившиеся в впивающийся в плоть металл. Она не успела издать ни звука. Та же холодная удавка сдавила и её горло, и её потащили вверх, как куклу.

Инстинкт сработал раньше сознания. Их руки, уже ободранные и окровавленные, вцепились в цепи, пытаясь оттянуть их, создать глоток воздуха, ещё одну секунду жизни. Ноги судорожно брыкались в пустоте, цеплялись за склон, но тщетно. Их вырывали из укрытия, как клещей из раны, безжалостно и методично. Вот их талии оказались на уровне края канавы, вот бёдра... И вот они уже лежали на холодной земле наверху, давясь кашлем, с содранными шеями, глядя в ночное небо, а над ними возвышались три тёмные фигуры. Охота была окончена. Добыча поймана.

Урсула смотрела на них свысока, и в её глазах плясали противоречивые огни — ледяная ненависть и странное, сладострастное удовольствие от их полного поражения. Уголки её губ были подняты в лёгкой, почти насмешливой улыбке. Мадлен билась в истерике на земле, её рыдания смешивались с хриплыми всхлипами. Абель лежала неподвижно, лишь слёзы медленно скатывались по её вискам, оставляя чистые полосы на грязной коже. Она смотрела в безразличное ночное небо, видя в нём отражение собственной обречённости.

Гельмут, с окровавленной переносицей и дикой злобой в глазах, тяжёлым шагом подошёл к Мадлен и занёс над её головой окровавленный топор. Сталь блеснула в лунном свете.

— Nein! — голос Урсулы прозвучал резко и повелительно, как щелчок кнута.

Гельмут замер, его могучая грудь тяжело вздымалась от ярости.

—Diese Schlampe hat mir mit dieser Kassette das Gesicht zerschlagen, verdammt noch mal! — прошипел он, слюна брызгала из его углов рта. — Ich werde nicht auf Vater warten, nur um sie am Ende doch umzulegen!

(— Эта сука разбила мне лицо мать твою касетой! Я не собираюсь ждать папу, чтобы в конце всё равно убить её!)

Урсула мягко, почти ласково, приложила ладонь к его окровавленной щеке.

—Wir hören auf Papa, Geliebter, — прошептала она, и в её шёпоте была сталь. — Und wenn er erfährt, dass du zwei Mädchen ohne sein Einverständnis getötet hast... er wird dich bestrafen. Wirklich bestrafen.

(— Мы слушаемся папу, любимый. И если он узнает, что ты убил двух девушек без его согласия... он накажет тебя. Серьёзно накажет.)

Гельмут замер, и дикая ярость в его глазах на мгновение смешалась с чем-то другим — с холодным, знакомым страхом. Он злобно выдохнул, и топор с тяжёлым стуком опустился на землю. Урсула довольно улыбнулась и, встав на цыпочки, поцеловала его в губы — быстрый, властный поцелуй печати.

— Steckt sie zu den Schweinen, — приказала она, выпрямляясь. — Bis Vater, Walter und Archie zurück im Hotel sind.

(— Заприте их со свиньями. Пока отец, Вальтер и Арчи не вернутся в отель.)

Юрген, молча наблюдавший за сценой, мрачно произнёс:

—Der Keller im Hotel wäre sicherer.

(— Подвал в отеле был бы безопаснее.)

— Sie betreten das Hotel keinen Schritt, ohne Iochims Erlaubnis, — отрезала Урсула, и в её голосе не было места возражениям. (— Они не сделают и шагу в отель без ведома Иохима.)

Юрген и Гельмут, не говоря больше ни слова, грубо вскинули обессилевших девушек на свои плечи, как мешки с зерном. Крики и вопли Абель и Мадлен, полные ужаса и отчаяния, не производили на них ни малейшего впечатления. Они понесли их обратно, в сторону тёмного силуэта отеля, оставив ночь поглощать последние следы их короткого, отчаянного побега.

Деревянная дверь свинарника с грохотом распахнулась, пропуская внутрь два тёмных силуэта. Воздух, густой и едкий, ударил в лицо — клочья пара от горячего животного дыхания, смешанные с удушающей вонью гниющей соломы, мочи и свиного помёта. Свиньи, потревоженные вторжением, подняли оглушительный, пронзительный визг.

Следом в эту зловонную тьму полетели тела девушек. Они тяжело шлёпнулись в липкую, тёплую жижу, поднимая брызги. Грязь, густая и маслянистая, мгновенно пропитала их одежду, облепила волосы, затекла в уши и застряла под ногтями. Невыносимый запах ударил в мозг, вызывая немедленный рвотный спазм.

Абель, рыдая от отвращения и ужаса, первой поднялась на ноги, её ноги скользили в жиже. Она бросилась к двери, вцепилась пальцами в щели между досками, её голос сорвался на истошный, раздирающий вопль:

—Пожалуйста! Выпустите нас! Ради всего святого, отпустите!

Мадлен, стоя на коленях в грязи, не выдержала. Её вырвало — судорожно, беззвучно, прямо перед собой. Слёзы, сопли и рвота смешались с общим месивом на её одежде. Осознание того, что они с головы до ног покрыты свиными выделениями, было почти невыносимым.

На крики Абель Юрген отреагировал лишь коротким, горловым хохотом, звучавшим как лай больной собаки. Он сделал шаг вперёд и с размаху, с страшной силой, ударил её ногой в лицо.

Раздался глухой, костный хруст. Абель рухнула назад, в грязь, беззвучно и тяжело. Из её разбитого носа хлынула тёмная струйка крови, быстро растворяясь в коричневой жиже.

Мадлен, забыв о собственной тошноте, с тихим стоном поползла к ней. Она вцепилась в безвольное тело подруги и, прилагая нечеловеческие усилия, потащила его прочь от копошащихся, любопытных свиней, в самый тёмный, относительно сухой угол загона, где пахло лишь старой, прелой соломой и отчаянием.

Сознание возвращалось к Абель медленно и мучительно, как прилив грязной воды. Первым пришло ощущение — раскалённый гвоздь, вбитый в висок, и тяжёлая, давящая грудь, каждый вдох давался с трудом, пахнущим кровью и навозом. Она с трудом разлепила веки, залепленные грязью и запекшейся кровью. В тусклом свете, пробивавшемся через щели в сарае, она увидела Мадлен.

Та сидела, сгорбившись, в углу, на относительно сухом островке соломы. Но это была не та Мадлен, что рыдала и металась. Это было пустое место, оболочка. Её глаза, широко раскрытые, смотрели в никуда, в них не было ни страха, ни надежды — лишь плоская, бездонная резиньяция. Пока Абель была без сознания, её подруга, казалось, прожила целую вечность, выплакала все слёзы, простилась с жизнью и смирилась с участью, ожидающей её и её нерождённого ребёнка.

— Мадлен... — прохрипела Абель, и её голос был чужим и разбитым.

Та вздрогнула, словно её ударили током. Пустота в глазах рассеялась, уступив место привычной тревоге. Она метнулась к Абель.

—Ты в порядке? Как ты? Абель...

— В любом случае... лучше, чем тебе, — с трудом выговорила Абель, смотря на её живот. Напоминание было жестоким, но необходимым. Они были не одни в этой яме.

Мадлен опустила голову, её плечи содрогнулись.

—Неужели... неужели мы так и умрём? Здесь? В этом... — она не нашла слов, чтобы описать это место.

— Не знаю, — честно ответила Абель. Ложь сейчас была бы последним оскорблением.

Мадлен выдержала паузу, и когда заговорила снова, её голос был тихим, монотонным, будто она читала страшную сказку.

—Я видела, как он смотрел на меня... Алтер. Через приоткрытые веки. Он чувствовал... всё. Отдалённо. Но чувствовал. А этот звук... — она сглотнула, и по её грязным щекам потекли чистые слёзы. — Этот хруст. Костей. Снова и снова.

Абель закрыла глаза, пытаясь отогнать жуткую картинку. Потом снова открыла их, глядя на подругу.

—Если это... наши последние минуты, ты должна знать. Алтер... он приставал ко мне. Что... что хочет...хочет...

Слова давались невероятно трудно, каждое обжигало горло, как раскалённый уголь. Ей казалось, что перед лицом смерти её лучшая подруга имеет право на всю правду, как бы горька она ни была.

—Прости меня.

Мадлен не вздрогнула, не закричала. Она лишь перебила её, и в её голосе не было удивления, лишь усталая горечь.

—Мне не за что тебя прощать. Я... я давно знала. Чувствовала, как он остыл. Я ловила его на изменах. И в супермаркете... и в машине... я всё видела.

Абель уставилась на неё в настоящем, немом шоке.

—Почему... почему ты мне ничего не сказала? И почему, чёрт возьми, ты оставалась с этим уродом, который тебя не ценил?!

Горькая, кривая улыбка тронула губы Мадлен.

—Пыталась удержать. Ради ребёнка.

Повисла тяжёлая, давящая тишина. Каждая ушла в свои мысли, в свой ад. Вдруг Абель нарушила молчание, и в её голосе прозвучала первая за долгое время искра чего-то, кроме отчаяния.

—Они не убьют нас.

Мадлен удивлённо подняла на неё взгляд. Их лица, испачканные грязью и кровью, были похожи на маски трагедии.

—Они не убьют нас, пока их отец не вернётся, — твёрже произнесла Абель. — Я слушала их. Я всё понимала.

Обе девушки, благодаря обстоятельствам жизни — Мадлен из-за немецких корней, Абель из-за необходимости общаться с врачами матери — знали язык своих мучителей.

— Что... что это значит? — прошептала Мадлен.

— Не знаю точно. Но пока этот... Иохим... не вернётся, мы в безопасности. И ещё... Урсула сказала, что без его ведома мы не ступим в отель. Значит... — Абель медленно оглядела тёмные, закопчённые стены свинарника, — всё это время мы были не в отеле.

Мадлен сглотнула комок в горле, её глаза снова расширились, но теперь от нового, леденящего осознания.

—Тогда... где мы?

Абель покачала головой, её взгляд был сосредоточенным и острым, как у загнанного зверя, вынюхивающего путь к спасению.

—Не знаю. Но это точно не «Убежище Самнамбулы». Это что-то другое. И пока их отец в отъезде... у нас есть время.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

5глава

Раннее утро ворвалось в свинарник не светом, а оглушительным визгом свиней, встревоженных чьим-то приходом. Абель и Мадлен, спавшие беспокойным, прерывистым сном, вздрогнули и открыли глаза. В проёме двери, очерченный на фоне бледного неба, стоял Гельмут. Его массивная фигура казалась ещё больше в утренних сумерках.

Он молча смотрел на них, и в его взгляде не было ни злобы, ни ярости — лишь холодное, безразличное отвращение, как к насекомым. Он распахнул дверь загона.

— Raus! — его голос прозвучал резко, как удар. (Выходи!)

Девушки инстинктивно сжались в комок, прижимаясь друг к другу. Страх сковал их limbs.

— RAUS! — он рявкнул снова, и эхо от его крика заставило вздрогнуть даже свиней.

Медленно, неверящими шагами, они выбрались из зловонной жижи и вышли наружу. Свежий утренний воздух обжёг лёгкие, а солнечный свет, ещё слабый, заставил зажмуриться. Но даже при свете дня это место не внушало доверия — заброшенная ферма с покосившимися постройками, ржавым железом и тем самым свинарником, из которого они вышли. Как они умудрились прибежать сюда ночью?

Гельмут жестом указал на старую, полуразрушенную каменную арку, поросшую плющом.

— Dort hin. Stellt euch hin.

Они послушно подошли и остановились под аркой, дрожа от утреннего холода и страха. Их мокрая, грязная одежда липла к телу.

Гельмут внимательно посмотрел на них, и в его глазах мелькнуло понимание.

—Ihr versteht mich, was?

Они не ответили, но их испуганные взгляды сказали всё за них. Ухмылка тронула его губы. Он понял, что они понимают его.

— Zieht euch aus.

Мадлен и Абель замерли в ужасе. Невыносимый стыд прилил к их щекам даже сквозь грязь. Они замешкались, обменявшись паническим взглядом.

Гельмут сделал шаг вперёд, и его взгляд стал опасным.

—Jetzt.

Руки их дрожали, пальцы плохо слушались. Мадлен, рыдая, сняла свою испачканную одежду, пока на ней не остался лишь лифчик и трусики, больше похожие на шорты. Абель, бледная как полотно, сбросила штаны, но осталась в своей грязной футболке, скрестив руки на груди.

— Das auch, — буркнул Гельмут, кивнув на её футболку.

— Nein... — слабо протестовала она, прижимая её к себе. Под ней не было ничего.

Он не стал повторять. Просто взял валявшийся рядом резиновый шланг, с силой открыл ржавый кран, и мощная, ледяная струя хлынула из насадки.

Первый удар воды заставил их вскрикнуть. Ледяные иглы впивались в кожу, сбивали с ног. Они инстинктивно попытались увернуться, прикрыться руками.

— Bewegt euch nicht! — прогремел он, направляя на них шланг. (Не двигаться!)

Они застыли, стиснув зубы, пока ледяная вода хлестала по их телам, смывая засохшую грязь, кровь и запах страха. Это было не мытьё, а ритуал очистки скота. Жестокий, унизительный и безразличный. Он водил струёй по их ногам, рукам, спинам, смывая с Мадлен остатки её стыда, а с Абель — последние следы сопротивления.

Наконец, он перекрыл воду. Шланг с шипением упал на землю. Они стояли, обливаясь дрожью, их кожа покраснела от холода и трения воды. Но они были чисты. Чисты от свиного помёта, но не от ужаса, который теперь въелся в них глубже любой грязи.

Гельмут медленно обводил взглядом их промокшие, полуобнаженные тела, и в его глазах загорелся мутный, неприкрытый огонь вожделения. Он сделал шаг вперед, но в этот момент из-за угла появилась Урсула. Её холодный, оценивающий взгляд скользнул по дрожащим от холода и унижения девушкам, и она коротко хмыкнула.

— Отец возвращается сегодня, — сказала она Гельмуту, сверля его взглядом. — Нужно подготовить отель. И их.

Слова прозвучали для Абель и Мадлен как похоронный колокол. Они переглянулись, и в их глазах читался один и тот же леденящий ужас. Они подсознательно надеялись, что у них есть дни, может быть, даже неделя, чтобы найти способ сбежать. Теперь часы их жизни истекли.

Гельмут буркнул, раздраженно плюнув в сторону: — Пусть Дитрих и Дагмар отелем занимаются. У меня и тут дел по горло. — Он кивнул на девушек. — И свиней покормить надо, и собак.

— Собак пришел кормить Зигфрид, — парировала Урсула.

Гельмут нахмурился, его лицо исказила гримаса злобы. — Какого чёрта этот жирный кусок говна здесь делает?

Урсула не успела ответить. Из-за сарая, тяжело переваливаясь, появился сам Зигфрид. Он был не просто высоким; он был огромным, горами мяса и жира. Его лысая голова, гладкая и блестящая, напоминала яйцо, водруженное на массивные плечи. В одной его руке болтался небольшой окровавленный мешок, из которого сочилась алая жидкость, в другой он сжимал длинный, узкий нож.

Гельмут повернулся к нему, разъяренный. — Я спросил, какого хрена ты здесь?

Зигфрид виновато опустил голову, словно побитая собака, но через секунду его лицо исказилось немым возмущением. Он начал мычать — низкие, гортанные звуки, вырывавшиеся из его глотки, — и яростно размахивать руками, пытаясь что-то объяснить. Нож в его руке опасно сверкал на утреннем солнце.

Абель и Мадлен, забыв на мгновение о холоде и страхе, следили за этой немой ссорой, чувствуя, как их последние надежды тают, сменяясь новым, еще более темным предчувствием. Появление этого немого великана с окровавленным мешком делало их положение не просто ужасным, а каким-то ритуально-кошмарным.

Абель, собрав всю свою волю в кулак, сделала шаг вперёд. Голос её дрожал, но слова прозвучали чётко:

—Что вам от нас нужно? Зачем вы нас держите?

Гельмут медленно повернулся к ней, и на его лице появилось выражение не столько злости, сколько изумлённого интереса. Он свистяще усмехнулся и сделал несколько тяжёлых шагов в её сторону.

—О-о-о, смотри-ка, какая у нас смелая девчонка нашлась, — прошипел он, и его дыхание, пахнущее табаком и чем-то кислым, коснулось её лица.

Абель инстинктивно отступила назад, пытаясь сохранить дистанцию. Её тело предательски тряслось, а по щекам текли горячие слёзы унижения и страха, но она не опускала глаз.

—Абель, не надо... — тихо, почти беззвучно, простонала Мадлен.

— Зигфрид! — рявкнул Гельмут, не сводя с Абель взгляда. — Сегодня твоих пёсиков будет кормить она. Наша храбрая сучка.

Его рука, сильная и грубая, как тиски, впилась в её предплечье. Он с силой притянул её к себе, а затем грубо толкнул в сторону немого великана. Абель едва удержалась на ногах, споткнувшись о камень. Мадлен, рыдая, потянулась к ней, но её тут же остановил холодный взгляд Урсулы.

— А ты, моя дорогая, пойдёшь со мной, — заявила Урсула, хватая Мадлен за локоть и уводя её прочь, обратно к тёмному зданию, которое они считали отелем.

Абель, оглушённая страхом и отчаянием, пошла рядом с Зигфридом. Она старалась прикрыть себя руками, но каждый шаг заставлял её чувствовать себя беззащитной и униженной. Они обогнули угол свинарника и спустились по пологому, заросшему травой склону.

Внизу, в тени высокого забора, стояли три массивные будки. На цепях сидели три немецкие овчарки. При их появлении собаки поднялись, насторожив уши. Глухое, предупреждающее рычание вырвалось из глотки самой крупной из них. Абель замерла, кровь стыла в жилах.

Зигфрид что-то промычал ей и толкнул её в спину, заставляя сделать шаг вперёд. Они остановились в нескольких метрах от собак. Абель смотрела то на них, то на бескрайнее кукурузное поле, начинавшееся прямо за забором. Поле свободы, которое было так близко и так недостижимо.

Зигфрид швырнул к её ногам окровавленный мешок и протянул ей нож. Он начал мычать и размахивать руками, показывая на собак, на мешок и на нож. Сообщение было ясным.

Скованно, почти на автомате, Абель взяла тяжёлый нож. Лезвие было туповатым и липким от старой крови. Она присела на корточки и дрожащими пальцами развязала верёвку на мешке. Запах ударил в нос — сладковатый, металлический, отвратительный. Она заглянула внутрь, и её тут же скрутил спазм тошноты.

В мешке лежали внутренности. Свиные, как она предположила. Тёплые, почти горячие, они слегка парились на утреннем воздухе. Печень, почки, лёгкие, какие-то неопознанные тёмно-багровые куски. Это было сырое, только что извлечённое мясо.

Зигфрид снова промычал, тыча толстым пальцем то в одну собаку, то в другую, показывая, что резать нужно на равные части.

Абель, стиснув зубы и борясь с рвотным рефлексом, сунула руку в кровавую массу. Тёплая слизь облепила её пальцы. Она отрезала кусок печени и швырнула его первой собаке. Та с жадностью схватила его, заглушая рычание. Вторая, третья... Её руки по локоть были в крови. Липкая, тёплая, с отвратительным запахом.

И вот, разрезая очередной скользкий, упругий кусок плоти, она вдруг почувствовала под пальцами не только мягкие ткани. Её пальцы наткнулись на что-то твёрдое, маленькое и цилиндрическое. Что-то, что явно не должно было находиться в свиной туше. Её сердце пропустило удар, а в голове, острая и безумная, как бритва, родилась идея.

Она вытащила эти твёрдые, неестественные кусочки и отшвырнула их прочь с коротким, сдавленным криком. Это были пальцы. Человеческие пальцы. Бледные, с синеватым оттенком, с аккуратным, но грубым срезом у основания. Воспоминание о словах Мадлен ударило её с новой силой: «Он по одному отрубал ему пальцы... этот хруст...» Теперь она держала доказательство в своих окровавленных руках.

Зигфрид, раздражённый её остановкой, снова замычал, приближаясь. Но его звуки доносились до неё словно сквозь толщу воды, заглушённые оглушительным стуком собственного сердца. «Они убили Алтера. И убьют нас. Также мучительно и болезненно». Мысль была холодной и острой, как лезвие в её руке. Времени на раздумья не было. Выбора — тоже.

Когда огромная тень Зигфрида накрыла её, а его жирная рука потянулась, чтобы схватить её за волосы, Абель действовала на чистом инстинкте. Она развернулась и с отчаянной силой, вложив в удар весь свой страх и ярость, вонзила нож ему в живот.

Это был всего один удар. Но нож, туповатый для свиных рёбер, оказался достаточно острым для человеческой плоти. Лезвие прочертило длинную, рваную линию на его огромном, выпуклом животе. На секунду воцарилась тишина, а затем из разреза хлынула тёмная, густая кровь.

Зигфрид не закричал от боли — он издал странный, захлёбывающийся звук, словно его душили. Его маленькие глазки расширились от непонимания и шока. Он пошатнулся, схватился за живот, пытаясь удержать собственные внутренности, и с глухим стуком рухнул на землю. Затем его тело сотрясло, и он начал вопить — высоко, пронзительно, почти по-детски, заламывая свои окровавленные руки.

Абель стояла над ним, в шоке, разжимая пальцы. Нож с тихим звоном упал на землю. Она смотрела на свою окровавленную ладонь, на кричащую груду плоти у своих ног, и сознание отказывалось принимать реальность происходящего.

Потом инстинкт выживания снова пересилил всё. Она резко развернулась и побежала. Ноги сами понесли её в сторону спасительной стены кукурузы.

Но на полпути она споткнулась и остановилась, обернувшись. Её взгляд прилип к силуэту фермы, мрачному и неумолимому. Там, в одном из этих зданий, была Мадлен. Одна. Беременная. Беспомощная.

Вернуться туда одной? Это было бы самоубийством. Она ничего не смогла бы сделать. Её бы схватили, и тогда смерть Мадлен стала бы неминуемой.

Мысль пронзила её мозг, холодная и ясная: «Единственный способ спасти её — это сбежать. Добраться до людей. До полиции».

Это была ужасная арифметика: одна жизнь против двух. Побег сейчас — единственный шанс на спасение для них обеих. Если она останется, они умрут вместе. Если она убежит, у Мадлен есть шанс.

Слёзы снова застили ей глаза, но на этот раз они были не от страха, а от мучительного решения. Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и, послав в сторону фермы безмолвное обещание: «Я вернусь», — рванула вперёд, в зелёное, шелестящее море кукурузы, оставляя за спиной крики умирающего человека и свою лучшую подругу. Её жизнь и жизнь её нерождённого ребёнка теперь зависели только от скорости её ног и силы её воли.

Абель бежала, не оглядываясь. Каждый вдох обжигал лёгкие, каждый удар босых ног о твёрдую, колючую землю отзывался болью во всём теле. Но боль была ничто по сравнению с тем, что они пережили. Образ Мадлен, запертой в том аду, придавал её ногам силы, заставляя двигаться вперёд сквозь усталость и отчаяние. Холод пробирал до костей — мокрая, почти голая, она чувствовала, как тело покрывается мурашками, а зубы выбивают дробь. Всё это напоминало самый страшный кошмар, из которого невозможно проснуться.

И вдруг кукуруза закончилась. Резко, будто ножом обрезало. Она выбежала на неасфальтированную дорогу, неровную поросшую короткой травой, под безжалостным утренним солнцем. Невероятное облегчение волной накатило на неё, такое сильное, что подкосило ноги. Она чуть не упала, упираясь руками в колени, пытаясь отдышаться.

Но эйфория длилась недолго. Дорога была пустынна в обе стороны. Налево и направо — бесконечные поля, упирающиеся в линию горизонта. Ни машин, ни домов, ни признаков жизни. Куда бежать? Где искать помощь?

— Боже, — прошептала она, и в голосе её слышались слёзы. — Помоги мне. Пожалуйста.

Выбрав направление наугад, она побежала налево. Теперь её бег был медленнее, тяжелее. Адреналин начал отступать, уступая место истощению. Ноги, стёртые в кровь, горели. Лёгкие свистели, выдыхая пар в холодный воздух.

И тогда она услышала. Сначала отдалённый гул, нарастающий, превращающийся в знакомый рокот мотора. Она замерла, не веря своим ушам. Неужели? Неужели помощь так близко? Неужели этот кошмар закончится сейчас, вот так, просто?

Из-за поворота, медленно, словно нехотя, выехал автомобиль. Не полицейская машина, не скораяпомощь, а черный сияющий мерседес 50-х. Для Абель он был самым прекрасным зрелищем в мире в данный момент.

Она бросилась на середину дороги, отчаянно размахивая руками. Слёзы, которые она пыталась сдержать, хлынули ручьём, смешиваясь с грязью и кровью на её лице.

— Остановитесь! Пожалуйста, остановитесь! — её голос сорвался на визг, полный такого отчаяния и надежды, что, казалось, его должно быть слышно за километры.

Машина притормозила.

Абель выпалила всё одним духом, её слова смешивались с рыданиями и всхлипами. Она говорила о друге, о Мадлен, об отеле, об убийстве, умоляла о помощи, о полиции. Казалось, сейчас всё закончится, и кошмар отступит.

Высокий мужчина с чёрными волосами вышел из машины. Его лицо было невозмутимым, даже отстранённым. Абель бросилась к нему, вцепившись в его куртку.

— Пожалуйста, они убили его! Они держат её! Вы должны помочь! — её голос срывался на визг.

— Успокойтесь, — его голос был ровным, без единой нотки сочувствия или тревоги. Он говорил так, словно просил передать соль за обеденным столом.

Но Абель не слышала. Паника говорила за неё. Тогда мужчина просто открыл заднюю дверь и жестом велел ей садиться. Ошеломлённая, она послушно забралась внутрь.

В салоне пахло табаком и старым кожзамом. Рядом с ней сидел пожилой мужчина с белоснежными, аккуратно подстриженными волосами и такой же короткой, седой бородкой. Его взгляд был острым, пронзительным, словно рентгеновский луч. Он смотрел на неё, на её полуобнажённое, перепачканное грязью и кровью тело, не моргая. Абель инстинктивно попыталась прикрыться, по телу разлилась волна жгучего стыда. Она заметила ещё одного мужчину на переднем пассажирском сиденье. Он не оборачивался.

Чёрноволосый мужчина сел за руль, и машина тронулась, продолжив движение в том же направлении.

— Так, — сказал водитель, глядя на дорогу. — Расскажите всё по порядку. Медленно. И подробно.

И Абель, всё ещё дрожа, но почувствовав призрачную надежду, начала рассказывать. Она говорила о поездке к матери в Кель, о друзьях, о сломанной машине, о старом отеле с ужасным названием, о том, как убили Алтера, как им удалось сбежать, и о Мадлен, оставшейся в заточении. Она умоляла их немедленно ехать в полицию.

Но по мере того как она говорила, её мозг, затуманенный страхом, начал проясняться. Она смотрела в окно. Поля. Дорога. Поворот. Всё было до боли знакомым. Они ехали именно туда. Туда, откуда она только что сбежала.

Её голос стал тише, слова застряли в горле. Она не договорила фразу о полиции, её взгляд замер на проносящихся за окном стеблях кукурузы.

— Почему... — её голос был теперь всего лишь шепотом. — Почему мы едем туда? Нам нужно в другую сторону... В город... За помощью...

Она посмотрела на профиль водителя, на неподвижную спину пассажира, и, наконец, встретилась взглядом с пожилым человеком рядом. В его холодных, ясных глазах не было ни капли удивления или сочувствия. Было лишь спокойное, безразличное понимание. И в этот миг леденящая догадка, страшнее любого крика, пронзила её до самого сердца.

Всё сложилось в один ужасающий пазл. Слова Урсулы: «Отец возвращается сегодня... Вальтер и Арчи...» Имена, которые она не запомнила тогда, теперь обрели плоть. Эти трое в машине. Холодный, пронизывающий взгляд старика. Безразличный профиль водителя. Молчаливый пассажир.

Они были ими. Теми, кого ждали. Их отец и его люди.

От этой догадки мир перевернулся и рухнул. Воздух перестал поступать в лёгкие. Абель чуть не потеряла сознание, её резко затошнило. Она не ехала за помощью. Она по собственной воле залезла в машину к тем, кто устроил эту бойню. Она возвращалась туда, откуда чудом вырвалась.

— Нет... — её шёпот перерос в дикий, животный вопль. — НЕТ! ОТПУСТИТЕ МЕНЯ!

Она забыла обо всём — о боли, о стыде, о страхе. Ею двигала лишь одна мысль — ВЫБРАТЬСЯ. Она била кулаками по запотевшим стёклам, царапала их ногтями, отчаянно дёргала ручку двери, но та была заблокирована. Её крики разбивались о непробиваемое стекло и безучастные спины мужчин.

Машина плавно остановилась. Перед тем самым зданием, которое они когда-то приняли за отель.

Из её горла вырвался звук, не принадлежащий человеку — долгий, пронзительный стон абсолютной, безысходной потери. Надежда испарилась, оставив после себя ледяную, оглушающую пустоту.

Мужчины вышли, хлопнув дверьми, и оставили её в заточении. Она видела, как к ним подбежал Гельмут, перемазанный кровью и грязью, как в дверях появилась Урсула с той же жестокой ухмылкой.

Старик — Иохим — что-то сказал Гельмуту, кивнув в сторону машины. Его голос был спокоен и властен. Гельмут, хмурый, направился к автомобилю.

Дверь распахнулась. Свежий воздух ударил в лицо, но он пах теперь лишь смертью. Руки Гельмута впились в неё. Абель отбивалась с силой загнанного в угол зверя. Она била, царапала, её ногти оставили кровавые полосы на его лице. Когда он, рыча, закинул её себе на плечо, она впилась зубами в его мочку уха.

Раздался хруст, и тёплая, солёная кровь хлынула ей в рот. Гельмут с оглушительным рёвом боли сбросил её. Она упала на землю, больно ударившись плечом, отплёвываясь и вытирая окровавленный рот. На секунду она оказалась на свободе. Она вскочила и рванула прочь.

Но её побег длился лишь мгновение. Гельмут, держась за окровавленное ухо, с проклятием догнал её, схватил за волосы и отшвырнул назад.

— Сука! — прохрипел он, его лицо исказила гримаса чистой ненависти.

Абель рыдала, её тело билось в его железной хватке, но в душе она понимала. Это конец. Она исчерпала все силы, всю ярость, всю надежду. Она видела, как трое мужчин наблюдали за этой сценой. Один из них, тот, что сидел на пассажирском сиденье, оценивающе проследил взглядом за её изгибами.

— Nicht schlecht, — равнодушно бросил он. — Ganz schön saftig.*

(Неплохо. Довольно сочная.)

Эти слова, произнесённые с таким отстранённым, почти рыночным интересом, добили её. Её сопротивление иссякло. Рыдания стали тихими, безнадёжными. Она понимала — она не уйдёт. Никогда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

6глава

Абель шла, покорная, как заведённая кукла. Её взгляд был прикован к узорчатому ковру под ногами, а сердце, казалось, навсегда упало куда-то в пятки, оставив в груди ледяную, зияющую пустоту. Она была абсолютно уверена — её ведут на смерть. Сейчас откроется какая-нибудь дверь, прозвучит выстрел или вспыхнет огонь, и всё кончится. Эта уверенность была настолько всепоглощающей, что даже кричать больше не хотелось. Лишь тихие, предательские слёзы сами текли из её глаз, оставляя солёные дорожки на щеках, которые Урсула перед этим густо нарумянила, словно готовя жертву для ритуала.

Возвращение в это здание стало для неё актом капитуляции. Её отмыли с почти фанатичным тщанием, сдирая с кожи не только грязь и запах свинарника, но и последние следы её воли. Её тело натерли до скрипа душистыми маслами, волосы уложили в чужую, сложную причёску. А затем на неё надели платье.

Оно было старинным, из тяжёлого шёлка цвета слоновой кости, с кружевными вставками на высоком воротнике и длинными, закрывающими кисти рукавами. Платье сидело на ней, будто они заранее знали, что именно она будет их соедующей жертвой. В этом наряде она чувствовала себя не человеком, а предметом, экспонатом, подготовленным для некоего жуткого представления. Каждое прикосновение Урсулы, поправлявшей складки, застёгивавшей крошечные пуговицы на спине, было для Абель похоже на прикосновение гробовщика, наряжающего покойницу.

И вот теперь её вели по длинному, тёмному коридору. Дверь в конце распахнулась, и Абель замерла на пороге, ослеплённая светом и открывшейся картиной.

Небольшой зал. Длинный, массивный дубовый стол, заставленный блюдами и бокалами. И люди. Много людей. Они сидели вдоль стола, повернув головы к ней, и их взгляды — любопытные, оценивающие, голодные — впились в неё.

Во главе стола, в резном кресле, словно на троне, восседал тот самый старик — Иохим. Его белоснежные волосы и борода казались неестественно белыми в свете люстры, а пронзительные глаза изучали её с холодным, безразличным интересом. Рядом с ним сидели те двое — водитель и пассажир из машины. Их лица были знакомы, и от этого становилось ещё страшнее.

Абель скользнула взглядом по остальным лицам, не узнавая их, пока её глаза не наткнулись на маленькую, сгорбленную фигурку в другом конце стола.

Мадлен.

Она сидела, ссутулившись, её руки инстинктивно обнимали свой живот, защищая нерождённую жизнь. Голова была опущена, длинные пряди волос скрывали её лицо, но по дрожи в её плечах и бессильно сжатым пальцам было ясно — она напугана до полусмерти.

Увидев подругу живой, Абель испытала шок, за которым хлынула такая волна облегчения, что у неё перехватило дыхание. Она была уверена, что Мадлен уже нет в живых, что её собственная смерть — лишь вопрос минут. А теперь она видела её, дышащую, пусть и обезумевшую от страха.

— Мадлен... — её имя сорвалось с губ Абель беззвучным шёпотом, полным боли и надежды.

Мадлен услышала. Её голова резко поднялась. Глаза, огромные и полные ужаса, встретились с глазами Абель. В них мелькнуло недоумение, затем — безумная радость, и тут же — снова страх, ещё более острый. Абель увидела, как всё тело Мадлен дёрнулось, как её пальцы впились в скатерть, сдерживая порыв броситься к ней, обнять её, убедиться, что это не мираж. Но они обе понимали — любое движение, любой звук могли стоить им последних крупиц иллюзорной безопасности. Они сидели, одетые в чужие, нелепые наряды, разделённые длиной стола и множеством глаз, чувствуя себя двумя ягнятами, которых привели на убой, чтобы ублажить каких-то тёмных, непостижимых существ. И самое ужасное было в незнании — что будет дальше?

Зал замер, и в этой тишине был слышен лишь треск поленьев в огромном камине и сдавленное дыхание Абель. Все взгляды, как один, были прикованы к Иохиму. Он медленно поднялся с своего кресла, и его движение было исполнено театральной, почти мистической значимости. Он выпрямился во весь свой рост, и его осанка, резкий угол подбородка, даже манера откидывать прядь белых волос со лба — всё это было до жути знакомо по старым хроникам. Это была карикатура, пародия, но исполненная с фанатичной верой в собственную исключительность.

Его глаза, холодные и пронзительные, обвели собравшихся, а затем устремились на Абель. В них не было бешенства Гельмута или сладострастия Урсулы. В них горел огонь идеолога, расовера, вершащего суд.

— Meine Familie... — его голос прозвучал тихо, но он нёсся под сводами зала с силой, не требовавшей повышения тона. В нём слышалось то самое, гипнотическое тембровое колебание, что когда-то вело за собой миллионы. (Моя семья...)

Он сделал несколько медленных шагов по направлению к Абель, его взгляд изучал её с ног до головы, как биолог изучает новый, потенциально полезный или вредный вид.

— Смотрите, — обратился он уже ко всем, жестом указывая на дрожащую девушку. — Продукт вырождения. Смешение кровей. В её жилах течёт что-то... нечистое. Что-то от тех, кто веками разлагал великие культуры изнутри.

Абель поняла, что он говорит об Алтере. О его еврейском происхождении. Ужас, который она испытывала, приобрёл новое, идеологическое измерение. Это была не просто жестокость; это была система.

— Но даже в сорной траве, — продолжил Иохим, его голос приобрёл мечтательные, почти отеческие нотки, — иногда можно найти отдельный, крепкий побег. Побег, который можно очистить, привить, заставить служить великой цели.

Он остановился прямо перед Абель. От него пахло дорогим одеколоном и старой бумагой.

—Ты проявила дух. Жалкий, необузданный, животный... но дух. Ты боролась. Ты выживала. Это... похвально. В твоём роду, должно быть, течёт и капля нордической стойкости.

Его слова были чудовищны. Он не угрожал ей смертью; он предлагал ей нечто более ужасное — исправление. Признание в обмен на отречение от самой себя.

Затем его взгляд скользнул к Мадлен. В нём появилось иное выражение — нечто вроде научного интереса.

—А эта... хрупкая. Но плодовита. В ней течёт германская кровь, разбавленная, конечно, но... пригодная для очистки. Ребёнок... — он протянул руку в её сторону, не касаясь, словно благословляя. — Ребёнок может стать чистым листом. Основой для нового, сильного поколения.

Мадлен съёжилась ещё сильнее, словно пытаясь спрятать свой живот от его пронизывающего взгляда.

Иохим повернулся к столу, к своей «семье».

—Мы — последний оплот. Последние хранители истинной крови и истинной воли. Мы — дети Германии, не той, что согнулась перед чужаками, а той, что была, есть и будет! — его голос нарастал, приобретая ту самую, истеричную, завораживающую тональность. — И мы не позволим нашему великому наследию кануть в небытие! Мы будем отбирать! Очищать! Улучшать!

Он обвёл взглядом Абель и Мадлен.

—Их судьба будет решена. Не спешно, не в гневе. Судьба расы решается вдумчиво. Мы изучим их. Их выносливость. Их покорность. Их потенциал. И тогда... тогда мы решим. Станут ли они кирпичиками в стене нашего нового мира... — он сделал паузу, и в зале повисло зловещее молчание, — ...или удобрением для его садов.

Абель смотрела на этого безумного старика, на его последователей, ловящих каждое слово с голодным блеском в глазах, и понимала, что попала в ад, который куда страшнее простой бойни. Это был ад с идеологией, с системой, с холодной, расчётливой жестокостью, не оставляющей места даже для надежды на быстрый конец. Их будут ломать. Переделывать. Или уничтожать с методичностью фермера, отбраковывающего скот.

Тишину в зале разорвал голос Урсулы, ядовитый и полный злорадства. Она указала на Мадлен.

—Не забывай, отец, ребёнок, которого она носит... от того жидёныша, что тлеет в подвале.

Эффект был мгновенным и ужасающим. Лицо Иохима, до этого момента сохранявшее маску спокойной власти, исказилось. Не просто злость, а нечто первобытное, глубокая, животная ненависть, исказила его черты. Его глаза, словно раскалённые угли, впились в Мадлен. Казалось, один лишь его взгляд способен испепелить.

—Отродье нечисти, — прошипел он, и каждый слог звучал как приговор. — Под моей крышей? В чреве женщины, что могла бы послужить чистоте? Нет. Этого не будет. Дитя нужно убрать. Немедленно.

Слова повисли в воздухе, холодные и острые, как скальпель. Мадлен ахнула, её руки инстинктивно сомкнулись на животе, образуя защитный барьер.

—Нет... — вырвался у неё слабый, разбитый шёпот. — Нет, пожалуйста...

В этот миг Абель, оглушённая страхом, ухватилась за единственную крупицу информации в этом кошмаре: «того, что тлеет в подвале». Алтер был жив. Истерзан, но жив. Это знание не принесло облегчения, лишь добавило новый слой ужаса.

Иохим, оторвав взгляд от Мадлен, снова обвёл своих последователей.

—Мои сыновья, — его голос вновь приобрёл весомость лидера. — Вальтер, мой старший. И Арчибальд. Когда моё время придёт, один из них возглавит нашу империю чистоты. Но для империи нужны наследники. Настоящие наследники, чистокровные и сильные. Для этого им нужны жёны. Достойные сосуды для нашей крови.

Абель смотрела на него, не веря своим ушам. Слова «жёны», «наследники» звучали настолько абсурдно и чудовищно в этом контексте, что её разум отказывался их воспринимать.

— Именно поэтому, — продолжал Иохим, — мы будем судить их. Их тела, их дух, их происхождение. Если они окажутся достойны... они станут частью нашей семьи. Если нет... — он не договорил, но все и так поняли.

Урсула, словно по команде, резко встала. Она подошла к Абель, её пальцы впились в предплечье девушки, и она грубо выдернула её из-за стола, поставив в центр зала, как товар на аукционе.

—Встань прямо, — прошипела она.

Абель застыла, не в силах пошевелиться. Она чувствовала на себе десятки глаз, ощупывающих её, изучающих. Это был кошмар наяву, унижение, превосходящее все мыслимые границы.

Урсула начала своё «обследование». Её руки, холодные и цепкие, щупали руки Абель, провели по плечам, сжали бёдра.

—Рост хороший, около ста семидесяти трёх сантиметров. Кости широкие, — она говорила громко, с деловитым видом фермера, оценивающего тёлку. — Таз достаточно мощный. Вполне способна выносить и родить здорового, крепкого мальчика. Выносливость уже проявила — это ценно.

Абель стояла, как изваяние, смотря в пустоту. Она отказывалась верить, что это её тело, её жизнь, её будущее обсуждают таким образом. Она подняла глаза, и её взгляд случайно встретился с взглядом Арчибальда. Тот сидел, откинувшись на спинку стула, его тёмные, почти чёрные глаза были пристально устремлены на неё. В них не было ни любопытства, ни вожделения — лишь холодная, собственническая оценка. От этого взгляда по её спине пробежали мурашки, и она потупила взгляд.

Иохим кивал, обдумывая слова Урсулы, пока та, закончив осмотр, грубо толкнула Абель обратно на стул.

—Старшинство — основа порядка, — изрёк Иохим. — Абель достанется Вальтеру. Это справедливо.

Все взгляды переметнулись на старшего сына. Вальтер, до этого момента молча пожиравший глазами бледную, хрупкую Мадлен, медленно покачал головой. Его голос прозвучал тихо, но с непоколебимой уверенностью.

—Я не хочу её. Я хочу ту, — он указал на Мадлен. — Только её.

Мадлен вздрогнула, словно от удара. Её глаза наполнились новым, леденящим страхом. Быть выбранной этим человеком было страшнее, чем остаться незамеченной.

Иохим на секунду замер, а затем его губы растянулись в узкой, одобрительной улыбке.

—Хорошо. Воля сильного — закон. Пусть будет так. Но, — его голос стал стальным, — ты не прикоснёшься к ней, пока она не избавится от этого... пятна. Пока её чрево не будет очищено от нечистой крови.

Затем он перевёл взгляд на Абель, а потом на Арчибальда.

—Значит, Абель достанется тебе, Арчибальд.

Он поднял свой бокал, наполненный тёмно-красным вином.

—За новых невест! За будущих наследников! За чистоту нашей крови и мощь нашей империи!

По всему столу прокатился гул одобрения. Бокалы поднялись вверх. Абель и Мадлен сидели, не двигаясь, в старых платьях, чьи судьбы только что были решены в этом безумном, кошмарном спектакле. Они были больше не людьми. Они стали собственностью. Инструментами в больной мечте о величии.

Ужин, к которому они не притронулись, стоял перед ними холодным, зловещим напоминанием об их новом статусе — не гостей, а собственности. Каждое движение вокруг, каждый взгляд, брошенный в их сторону, заставлял их внутренне сжиматься. Когда Иохим дал отмашку, к ним подошли Гельмут и Юрген.

Ни слова не говоря, им натянули на головы грубые холщовые мешки. Мир сузился до темноты, запаха пыли и собственного прерывистого, панического дыхания. Их подхватили под руки и повели. Абель инстинктивно сопротивлялась, но её хватка была слабой, бесполезной. Мадлен шла покорно, как в тумане, её пальцы всё так же судорожно впивались в живот, пытаясь защитить крошечную жизнь внутри.

Их втолкнули в салон автомобиля. Двери захлопнулись с глухим, окончательным стуком. Двигатель заурчал, и машина тронулась.

Дорога казалась бесконечной. Они не видели ничего, лишь чувствовали повороты, неровности дороги, изменение скорости. Неизвестность была хуже любой определённости. Что их ждёт? Другая тюрьма? Пытки? Или то самое «очищение», о котором с таким холодным спокойствием говорил Иохим?

В темноте под мешком Абель слышала тихие, сдавленные всхлипы Мадлен. Это не были рыдания отчаяния, это была тихая, беспомощная молитва, шепот, полный такой щемящей тоски, что у Абель самой перехватывало дыхание.

— Пожалуйста... — шептала Мадлен обращаясь к Богу, . — Пожалуйста, пусть он будет жив... Пусть всё будет хорошо с ним... Я сделаю что угодно...

Абель молчала. Её собственный страх был огромным, тяжёлым камнем на сердце. Она думала об Алтере, истерзанном, но живом, где-то в подвале. Она думала о холодных глазах Арчибальда, который теперь, по решению его отца, стал её «женихом». Мысли путались, цепляясь за обрывки воспоминаний о нормальной жизни, о брате и матери, о солнечном Страсбурге, о простых заботах, которые сейчас казались невероятной роскошью.

Наконец, машина замедлила ход и остановилась. Мотор заглох. Наступила тишина, нарушаемая лишь их дыханием и отдалённым шелестом листьев. Двери открылись, и холодный ночной воздух ворвался внутрь. Их снова грубо вытащили и поставили на ноги. Ноги дрожали, земля под ними казалась зыбкой.

И тут мешки с их голов стянули.

Сначала их ослепил свет — не яркий, а тусклый, исходящий от нескольких фонарей. Они моргнули, зажмурились и снова открыли глаза.

И обомлели.

Перед ними, вырисовываясь на фоне тёмного звёздного неба, стояло колоссальное здание. Оно было не просто большим; оно было грандиозным. Пять мрачных этажей из тёмного, почти чёрного камня, уходили ввысь. Массивные колонны, поддерживающие портик, напоминали стволы древних деревьев. Острые шпили крыши пронзали небо, а бесчисленные окна, большая часть которых была тёмной, смотрели на них пустыми, слепыми глазами. И над всем этим, на ржавой кованой вывеске, арочными буквами было выведено: «Убежище Самнамбулы».

Это был не просто старый отель. Это была цитадель. Твердыня. Реальная, осязаемая плоть того кошмара, в который они попали. Тот дом у дороги был лишь приманкой, ложным фасадом. А это... это было настоящее логово.

Они не успели осознать весь масштаб строения, как их снова грубо подтолкнули вперёд, к огромной дубовой двери, украшенной сложной, мрачной резьбой. Дверь бесшумно отворилась, поглотив их, и захлопнулась, отсекая последнюю связь с внешним миром. И то, что они увидели внутри, заставило их забыть о дыхании.

Дверь захлопнулась за их спинами с глухим, окончательным стуком, словно захлопнулась крышка гроба. Воздух, который они вдохнули, был иным — не свежим ночным, а спёртым, холодным и тяжёлым, пропахшим вековой пылью, воском для полов и едва уловимым, сладковатым ароматом увядания, как в склепе.

Они оказались в гигантском вестибюле, чьи границы терялись в сумраке, царящем под стрельчатыми сводами потолка. Его поддерживали мощные колонны, напоминавшие соборные. Стены были отделаны тёмным, почти чёрным деревом, на котором причудливые резные орнаменты — переплетения дубовых листьев, рун и орлиных когтей — казались, шевелятся в игре тусклого света.

Свет исходил от огромной, многоярусной люстры из кованого железа и жёлтого потускневшего стекла, что висела, словно гигантский паук, в центре зала. Её свечи настоящие, восковые отбрасывали дрожащие, беспокойные тени, которые плясали на стенах, оживляя лики суровых портретов в золочёных рамах. На этих портретах — мужчины с жёсткими, выхоленными лицами и ледяными глазами, женщины с туго стянутыми волосами и высокомерно поднятыми подбородками. Все они были облачены в одежды ушедших эпох, и все они, казалось, с безмолвным осуждением взирали на новых, недостойных гостей.

Под ногами тяжёлым, холодным ковром лежала гигантская мозаика — чёрный орёл с распростёртыми крыльями, вцепившийся в венок из дубовых листьев, обрамлявший свастику. Символика была настолько откровенной, что не оставляла сомнений: это не просто декор, это икона, алтарь.

Вестибюль не был пустым. В его глубине, в кожаных креслах, у камина, в котором тлели огромные поленья, сидели люди. Они не были похожи на Гельмута или Урсулу. Мужчины в безупречных, хоть и старомодных, костюмах, женщины в строгих платьях с высокими воротниками. Они негромко беседовали, кто-то читал книгу в толстом кожаном переплёте. Но когда их взгляды скользнули на Абель и Мадлен, в них не было ни любопытства, ни удивления. Лишь холодное, безразличное оценивание, взгляд хозяина на новый, доставшийся ему скот.

Это был не отель. Это был целый мир, город в миниатюре, запертый в стенах этого колосса. Из вестибюля вели несколько арочных проходов. В одном виднелась длинная галерея с рядами книжных шкафов, уходящая в темноту — настоящая библиотека, хранилище не знаний, а одной, единственно верной идеологии. В другом — дверь в просторную столовую с бесконечно длинным столом, накрытым белоснежной скатертью и сверкающими приборами, готовую к трапезе, больше похожей на ритуал.

Повсюду царил идеальный, почти стерильный порядок. Ни пылинки, ни соринки. Каждый предмет лежал на своём месте, каждая складка на шторах была безупречна. Но этот порядок был мёртвым, лишённым уюта. Он давил, как тиски, и говорил о тотальном, безраздельном контроле.

И главное — звук. Тихий, размеренный гул жизни. Где-то мерно тикали напольные часы, отмеряя секунды в этом застывшем времени. Слышались приглушённые шаги по ковровым дорожкам, чьи-то сдержанные голоса. Здесь жили. Не прятались, а именно жили — целое сообщество, сплочённое не кровными узами, но куда более прочной связью: фанатичной верой в свою избранность, в свою расовую исключительность, в своё право вершить суд над всем миром. Они были детьми мрачной утопии, построенной на костях и ненависти, и «Убежище Самнамбулы» было их крепостью, их святилищем и их судом одновременно. Абель и Мадлен понимали — они не просто в плену. Они проникли в самое сердце чужого, враждебного мира, из которого не было выхода.

Иохим, переступив порог вестибюля, будто сбросил с себя кожуру тирана. Его осанка расправилась, но не с властной надменностью, а с лёгкостью человека, вернувшегося в родной дом. Он улыбнулся, и его лицо, прежде искажённое фанатичной злобой, стало почти добродушным. И по этому невидимому сигналу всё вокруг преобразилось.

Тихий, размеренный гул взорвался какофонией жизни. Сдержанные голоса превратились в громкий, радостный гомон. Смех, настоящий, не притворный, зазвенел под сводами. Люди в креслах поднялись, улыбаясь, обнимая друг друга, подходя к Иохиму с почтительными, но искренними поклонами. Они были счастливы. Абель смотрела на это ожившее полотно и чувствовала, как её охватывает леденящий душу ужас. Эта радость была страшнее любой угрозы. Это был рай, в который они попали против своей воли.

Их подвели к стойке администратора. Но это была не обычная стойка. Она напоминала гигантскую конфету — глянцевый красный лакированный пластик, изогнутый в причудливой, почти мультяшной форме. За ней стояла девушка, чей вид заставил бы онеметь где угодно, кроме этого безумного места. Её костюм был сшит из бархата цвета электрик-сайан — ярко-синего, отдающего в фиалку. Короткие плиссированные шорты, пиджак с блестящими пуговицами, галстук-бабочка и… полосатые красно-белые колготки, как у клоуна. На её голове красовалась остроконечная шляпа-конус того же пронзительного синего цвета.

— Канцлер! — её голосок был звонким, как колокольчик. Она склонилась в почтительном, но игривом реверансе. — Добро пожаловать домой!

— Спасибо, моя дорогая Фрида, — отозвался Иохим, и в его голосе звучала неподдельная теплота. — Нам потребуется два номера для этих… восхитительных молодых леди, — он сделал широкий, гостеприимный жест в сторону Абель и Мадлен, чья бледность и страх казались здесь особенно неуместными. — На неопределённый срок.

Фрида, не переставая улыбаться, щёлкнула длинными ногтями по экрану планшета, замаскированного под старинную книгу учёта.

—Мгновение! — пропела она. — Ах, да! У нас как раз освободились два чудесных номера! 2178 и 2130! Надеюсь, вам у нас понравится!

Она протянула Иохиму два ключа — не пластиковые карточки, а массивные, старинные, с тяжёлыми бляхами в виде того самого орла.

Иохим кивнул двум мужчинам, стоявшим у лифтовых дверей. Они были одеты в костюмы щелкунчиков — ярко-красные мундиры с золотыми позументами, чёрные брюки и высокие чёрные сапоги. Их лица были невозмутимы, а позы — выправленными до автоматизма.

— Проводите дам в их апартаменты, — распорядился Иохим, вручая им ключи.

Лифт, в который они вошли, был обит внутри малиновым бархатом. Его двери в виде решёток закрылись, и вместо того, чтобы поехать вверх, кабина с мягким гухом начала опускаться. Абель и Мадлен обменялись взглядами, полными нового, свежего ужаса. Огромный особняк сверху был лишь фасадом, декорацией. Вся настоящая жизнь этого места кипела под землёй.

Раздался мелодичный, но оглушительно громкий звонок. Лифт остановился. Двери разъехались, и их ударила в лицо стена звука и цвета.

Они вышли на подземный уровень, который был не тёмным и мрачным, а ослепительно ярким. Это был не коридор, а целая улица, уходящая вдаль. Стены были выкрашены в сочные, конфетные цвета — малиновый, бордовый и красный. Повсюду, куда ни глянь, был КРАСНЫЙ. Алые ковровые дорожки, алые диваны, красные абажуры на светильниках в виде гигантских леденцов, красные стойки в магазинчиках. Пол выложен в шахмотную доску, а двери были чёрного цвета.

Они шли по этой сюрреалистичной улице, и мимо них проходили люди. Все улыбались. Все были безупречно одеты — женщины в ярких платьях 50-х годов, мужчины в цветных костюмах. Они болтали, смеялись, кто-то играл на белом рояле, стоящем прямо под развесистым пластиковым бананом. Воздух был густым и сладким, пахнущим попкорном, сахарной ватой и жареной карамелью.

Они прошли мимо бара. Его стойка была выгнута в форме гигантской красной губы. За ним суетился бармен в жилете цвета фуксии, жонглируя шейкерами. На полках за его спиной стояли бутылки самых невероятных форм и цветов, подсвеченные неоновым светом.

Повсюду были дети. Они бегали, визжали от восторга, таская за собой игрушки на верёвочках. Их одежда была такой же яркой и безупречной. Ни пылинки, ни следа беспорядка. Это был идеальный, стерильный, оглушительно-счастливый мирок.

Их «щелкунчики» вели их сквозь этот карнавал безмолвно и неуклонно. Для Абель и Мадлен этот ослепительный, шумный рай был страшнее любой темницы. Каждая улыбка, каждый взрыв смеха, каждый яркий цвет бил по нервам, напоминая, что они застряли в мире, где счастье — это принудительная норма, а их собственная боль и страх — досадное недоразумение, которое здесь скоро «исправят».

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

7глава

Абель стояла неподвижно, как манекен, в центре роскошной, но душной гардеробной. Её взгляд, пустой и отсутствующий, упирался в собственное отражение в высоком, позолоченном зеркале в полный рост. Отражение было чужим. Из него на неё смотрела не Абель, а призрачная, бледная невеста в ослепительно белом платье, чьи черты были искажены гримасой непрожитого ужаса.

Всё это было кошмаром наяву, настолько нелепым и чудовищным, что разум отказывался принимать реальность происходящего. Она, Абель, стояла в подвенечном платье. Готовилась выйти замуж. За незнакомца. За мужчину, который был не просто похитителем, а идеологическим маньяком, фанатиком, видящим в ней не человека, а «сосуд для чистой крови». Мысль об этом вызывала не просто отвращение, а физическую тошноту, спазм, сдавливающий горло.

Прокручивая в голове последние дни, она снова и снова натыкалась на чувство вины, острое и гнетущее, как нож в ребре. Всего три дня назад. Всего три дня! Они смеялись на кухне с Бенедиктом, она дразнила его Фродо. Они стояли на пороге у тети Аурелии, и та просила передать матери, что её ждут. Казалось, это была другая жизнь, другая вселенная. Абель должна была почувствовать неладное. Она должна была настоять на том, чтобы поехать другой дорогой, отказаться от этой авантюры. Она повела их за собой. Её решение привело их в эту преисподнюю. Вина за сломанную судьбу Мадлен, за невыносимые страдания Алтера — всё это лежало на ней тяжким, невыносимым грузом. Это она, своим желанием повидать мать, подписала им всем приговор.

После той кошмарной «презентации» в банкетном зале и пугающей экскурсии по подземному «раю», её заперли в номере. Роскошные апартаменты с красной бархатной мебелью и золотым декором стали для неё изощрённой клеткой. Она не могла есть, не могла спать. Все её мысли были о Мадлен. Что с ней? Что они с ней делают? Как она сможет посмотреть в глаза подруге, если её ребёнка… убьют. Это слово, холодное и окончательное, вызывало новый приступ дрожи.

Она, наверное, провалилась в беспокойный, прерывистый сон всего на пару часов, когда дверь бесшумно открылась. Войдя, она не походила на тюремщицу. Это была высокая, стройная девушка с идеальной осанкой и безразличным, кукольным лицом. Она была одета в безупречный классический костюм из багрового бархата, от которого исходил лёгкий запах вина.

— Вам нужно подготовиться, — произнесла она голосом, лишённым каких-либо интонаций, словно читала инструкцию.

Абель забросала её вопросами, мольбами, пыталась достучаться до хоть каплю человечности. «Где Мадлен? Что с ней? Что вы собираетесь делать?» Девушка, представившаяся Эльзой, лишь улыбалась в ответ. Её улыбка была красивой, отрепетированной и абсолютно пустой. Она не отвечала. Она просто делала свою работу.

С ледяной, методичной точностью Эльза привела её в порядок. Вымыла, надушила, нанесла макияж — румяна на бледные щёки, алая помада на бескровные губы. Уложила волосы в сложную, тяжёлую причёску, вплетая в них жемчужные нити. И, наконец, подвела к платью.

Оно висело на манекене, сияющее и безжизненное. Платье было целиком из тончайшего кружева, такого тяжёлого, что оно, казалось, впитывало весь свет в комнате. Длинный, пышный шлейф струился по полу, как молочная река. Спина была открыта почти до талии, и от этого контраста — целомудренной закрытости переда и откровенной наготы сзади — становилось ещё более не по себе. Длинные, обтягивающие рукава заканчивались острыми манжетами, закрывающими запястья. А воротник… высокий, жёсткий, туго охватывающий шею, больше напоминал петлю, чем украшение.

И вот теперь Эльза, стоя сзади, застёгивала последнюю, крошечную пуговицу на этом воротнике. Щелчок прозвучал оглушительно громко в тишине комнаты. Это был звук защёлкивающегося замка. Звук окончательного плена.

Абель смотрела в зеркало на незнакомую, разодетую куклу с мёртвыми глазами. Это была не она. Это была подготовленная жертва, одетая для жертвоприношения на алтаре безумной идеи. И единственное, что оставалось настоящим в этом образе, — это ледяной, всепоглощающий ужас в её глазах, который не мог скрыть даже самый искусный макияж.

Разум Абель отчаянно сопротивлялся, пытаясь отринуть, вытолкнуть из себя чудовищную реальность происходящего. Это не могло быть правдой. Это был дурной сон, галлюцинация, всё что угодно, но не её жизнь. Но каждый звук, каждый образ впивался в сознание стальными когтями, не оставляя места сомнениям.

Её вели. Две молчаливые девушки в чёрных, строгих, доходящих до пола платьях, с безупречно гладкими причёсками, держали её под локти. Их хватка была не грубой, но неумолимой, как тиски. Они шагали по длинной-длинной алой дорожке, которая пылала, как раскалённая лава, на фоне гигантского зала.

И зал этот… его масштабы снова, в который уже раз, повергали в оцепенение. Он уходил ввысь на невероятную высоту, теряясь где-то в сумраке под стрельчатыми сводами. И всё это пространство — от полированного пола до самых верхних ярусов — было заполнено людьми. Они сидели в партере, стояли плотными рядами на многоуровневых балконах, опиравшихся на резные чёрные колонны. Их лица, обрамлённые золотом и бархатом лож, были обращены к ней. Все они сияли. Сияли одинаковыми, отрепетированными улыбками, их глаза блестели от восторга и какого-то странного, почти религиозного экстаза. Это море сияющих, счастливых лиц было страшнее любой угрозы.

Пол под ногами был выложен из чёрного и белого мрамора в виде гигантской шахматной доски. Она чувствовала себя пешкой, застывшей на этой доске, игрушкой в чужой безумной игре. Всё убранство зала, как и всего этого проклятого места, было выдержано в гамме чёрного, багрового и золота. Зловещее, величественное сочетание, напоминающее одновременно и королевский дворец, и погребальный зал. Золотые канделябры, чёрные бархатные драпировки, багровые ковры — всё кричало о власти, роскоши и смерти.

И в конце этого огненного пути, на невысоком возвышении, стоял алтарь. Он был целиком чёрным, лакированным, и на нём горели десятки толстых восковых свечей. Но самое жуткое — он был украшен огромными, алыми, почти чёрными розами. Они лежали массивными гроздьями, их бархатные лепестки казались каплями запёкшейся крови на угольном саване.

Абель подняла глаза и увидела его. Своего «жениха». Само слово, применимое к этому человеку, вызывало в горле спазм. Муж. Она никогда не представляла себя замужней женщиной, это было что-то из далёкого, туманного будущего. А сейчас она должна была связать свою жизнь с психопатом, убийцей, нацистом, который смотрел на неё как на вещь.

Арчибальд стоял перед алтарем, неподвижный и холодный, как одна из чёрных колонн. Он был высок и крепко сложен, его фигура в безупречно сидящем чёрном фраке дышала скрытой силой. Его чёрные волосы были уложены с педантичной точностью, ни один волосок не выбивался из идеальной причёски. И его глаза… его тёмные, почти бездонные глаза были прикованы к ней. В них не было ни волнения, ни любопытности, ни даже простого человеческого интереса. Лишь холодное, пронзительное изучение. Взгляд хищника, который уже пометил добычу и теперь лишь ждёт момента, чтобы вцепиться.

Он протянул руку. Рука его была сильной, с длинными пальцами. Абель, её собственные пальцы ледяные и безвольные, позволила ему взять свою. Его прикосновение было сухим и прохладным. Оно не сжимало, но и не отпускало, просто заявляя права владения. И всё это время его взгляд прожигал её насквозь, выжигая изнутри последние остатки сопротивления.

А над ними, за алтарём, стоял Иохим. Он был облачён в нечто среднее между священническим облачением и мундиром высшего военного чина, всё в тех же чёрных и багровых тонах с золотыми нашивками. Его лицо сияло широкой, отеческой улыбкой. Он смотрел то на Арчибальда, то на Абель, и в его взгляде читалось глубочайшее, искреннее удовлетворение. Он был счастливцем, соединяющим два ценных актива во имя своей больной мечты.

Абель стояла, застывшая в своём ослепительно-белом, кружевном саване, в центре этого багрово-чёрного ада, сжимая руку незнакомого монстра, под одобрительные взгляды тысячи безумцев, и чувствовала, как последние крохи её «я» растворяются в этом оглушительном, безупречно-кошмарном спектакле.

Иохим возвел руки, и гул многоголосой толпы стих, сменившись благоговейной, гнетущей тишиной. Его голос, усиленный скрытыми микрофонами, зазвучал под сводами зала с той самой, гипнотической мощью, что когда-то сводила с ума целые народы.

— Meine Volksgenossen! Мои собратья по крови! — начал он, и его глаза горели фанатичным огнём. — Сегодня — не просто день соединения двух сердец! Сегодня — день укрепления нашей стены! День, когда наша семья, последний оплот истинной веры и чистой крови, становится на одного солдата сильнее!

Он обвёл взглядом зал, и сотни глаз впились в него словно под гипнозом.

—Мы — не просто люди! Мы — избранные! И долг каждого из нас — беречь наше наследие, умножать его, очищать от скверны, что пытается отравить этот мир! Мы — садовники великого сада, и мы должны выпалывать сорняки и взращивать лишь самые сильные, самые прекрасные ростки!

Его речь нарастала, приобретая знакомые, истеричные интонации. Он говорил о величии, о крови, о почве, о тысячелетнем рейхе, который они построят здесь, в своём убежище. Каждое слово било по Абель, как молоток, вбивающий её в эту чудовищную реальность. Она стояла, опустив взгляд, чувствуя, как её рука в руке Арчибальда становится всё более ледяной и влажной.

— И сегодня, — голос Иохима стал торжественным, — двое из наших самых верных, самых сильных, соединят свои судьбы! Арчибальд, сын мой по духу и по крови, воин и хранитель наших устоев! И Абель... — он сделал паузу, и его взгляд, тяжёлый и оценивающий, упал на неё, — ...росток, что мы взяли из мира скверны, чтобы очистить, переплавить и сделать частью нашего стального целого!

Затем наступил момент обмена кольцами. Арчибальд с холодной, церемонной точностью надел на её палец массивное золотое кольцо с вырезанной на нём руной. Его прикосновение обожгло её, как раскалённое железо. Дрожащей рукой, почти не глядя, она надела ему его кольцо. Казалось, ритуал окончен. Но Иохим поднял руку, и из складок его одеяния появился кинжал. Он был старинным, с чёрной рукоятью, на которой был высечен тот же орёл, что и на мозаике в вестибюле.

— Но слова и металл — лишь символы! — провозгласил Иохим, и в его голосе зазвучали нотки языческого жреца. — Истинный союз скрепляется не ими! Истинный союз скрепляется самой жизнью, что течёт в наших жилах! Кровью! Чистой, сильной, германской кровью!

Он протянул кинжал Арчибальду. Тот взял его без тени сомнения. Его тёмные глаза, наконец, оторвались от лица Абель и устремились на её руку. Он перевернул её ладонью вверх. Сердце Абель заколотилось с такой силой, что в глазах потемнело. Нет, нет, нет...

— Пусть ваша кровь смешается! — гремел Иохим. — Пусть она станет единой! Пусть это станет клятвой верности не только друг другу, но и нашей великой цели!

Лезвие блеснуло. Быстрое, точное движение. Острая, жгучая боль пронзила ладонь Абель. Из разреза на её нежной коже выступила алая капля, затем ещё одна. Она вскрикнула, но звук застрял в горле, превратившись в сдавленный стон. Она смотрела на свою кровь, на эту ярко-красную полоску на её бледной коже, и её охватила паника.

Затем Арчибальд протянул свою руку ей. Его взгляд был приказом. Её пальцы дрожали так, что она едва могла удержать кинжал. Он казался невероятно тяжёлым. Она смотрела на его ладонь, на проступающие вены, и её охватило отвращение. Но что-то более сильное, чем страх, — животный инстинкт выживания, приказ, заложенный в подкорку за эти дни, — заставил её сделать неглубокий, но точный надрез. Капля его тёмной крови выступила на поверхность.

И тут случилось самое чудовищное. Арчибальд медленно, не сводя с неё своих чёрных глаз, поднёс её окровавленную ладонь к своему лицу. Он наклонился, и его язык, тёплый и влажный, скользнул по её ране.

Абель чуть не потеряла сознание. Это было самое интимное, самое оскверняющее прикосновение из всех возможных. Чувство тошноты подкатило к горлу. Она чувствовала шершавость его языка, тепло её собственной крови, смешанное с его слюной. Это был акт не близости, а клеймения. Помечения скотины.

Затем он отнял свою руку от её хватки и поднёс её к её лицу. Его взгляд не оставлял выбора. Слёзы текли по её лицу, смешиваясь с румянами. Она закрыла глаза, но не могла закрыться от приказа. Её собственный язык, дрожащий и омертвевший, коснулся его раны. Она почувствовала солоноватый, металлический вкус чужой крови на своих губах. Это был вкус порабощения. Вкус конца.

— Отныне вы — единая плоть! Единая кровь! — прогремел Иохим, и зал взорвался оглушительными овациями. — Heil!

— HEIL! — проревела в ответ тысяча глоток.

Абель стояла, опустив окровавленную руку, с губами, запачканными кровью «мужа», и смотрела в его бездонные, чёрные глаза. В этот миг она окончательно поняла: та Абель, которая была прежде, умерла. Теперь она была всего лишь тенью, призраком в белом платье, навеки прикованным к этому дому ужаса.

Овации не стихали, они были подобны гулу приближающегося шторма, оглушающему и всепоглощающему. Абель стояла, парализованная, чувствуя, как капли её крови, смешанные с его, медленно стекают по ладони, застывая липкой пеленой на коже. Её рука всё ещё лежала в железной хватке Арчибальда. Это уже не было ритуальным жестом; это был символ её нового статуса — прикованной собственности.

Он не отпускал её ни на секунду. Когда они шли обратно по алой дорожке, его рука на её локте направляла каждый шаг с неумолимой твёрдостью. Она была тенью, вынужденным дополнением к его фигуре. Её учили, наставляли, дрессировали: жена должна быть рядом. Всегда. Без права на собственное пространство, на собственную мысль. Её тело, её время, её существование теперь принадлежали ему.

И этот вечер стал для Абель самой изощрённой пыткой. Банкет. Грандиозный, шумный, изобилующий яствами и винами. Её усадили рядом с Арчибальдом во главе стола. Она сидела, пряча свою перевязанную ладонь на коленях, и пыталась сделать вид, что ест. Каждый кусок застревал в горле, вызывая спазм. Воду, которую она отпивала крошечными глотками, казалось жидким огнём.

А вокруг царило веселье. Поднимались тосты. Сначала Иохим, конечно же, с очередной пламенной речью о чистоте крови и силе союза. Потом другие — старейшины, «офицеры» этой безумной империи. Все они смотрели на неё. Их взгляды были разными: одни — с холодным одобрением, как на удачную покупку, другие — с нескрываемым любопытством, третьи — с плотоядным блеском, заставляющим её внутренне сжиматься.

Но самое страшное — это был Арчибальд. Он не был с ней груб. Он был внимателен. Он подливал ей воду, когда бокал пустел, подавал ей блюда, тихо что-то говорил ей на ухо — короткие, ничего не значащие фразы, которые Абель не понимала. И эта показная нормальность, эта имитация супружеской близости была невыносима. Каждое его прикосновение, каждый его взгляд, направленный на неё, заставлял её кожу покрываться мурашками. Она сидела рядом с монстром, который играл роль идеального мужа, и это зрелище было страшнее любой открытой жестокости.

И сквозь этот кошмар, сквозь улыбки и тосты, в её сознании пробивалась одна мучительная мысль: Мадлен.

Она не видела её с прошлого вечера. Не видела после того, как Вальтер заявил на неё свои права. Абель украдкой обводила взглядом зал, надеясь увидеть знакомый хрупкий силуэт, но её нигде не было. А потом её взгляд случайно встретился со взглядом Вальтера.

Он сидел неподалёку и смотрел на неё. Но это был не просто взгляд. В его глазах читалось торжество, тёмное и безраздельное. И что-то ещё… предвкушение. Он смотрел на неё так, словно знал что-то, чего не знала она. И в этот миг в голову Абель полезли самые чёрные, самые невыносимые догадки. Что, если они уже… что, если они не стали ждать? Что, если они избавили Мадлен от её «ноши»? Мысль о том, что её подруга могла пережить такую боль и унижение в одиночку, пока она, Абель, примеряла свадебное платье, была подобна удару ножом в самое сердце.

Она чувствовала, как сходит с ума. Сидеть с каменным лицом, отвечать кивком на обращённые к ней реплики, чувствовать на себе руку «мужа» и при этом знать, что в любой момент с Мадлен могло случиться непоправимое. Она была заложницей не только в этом зале, но и в собственном теле, вынужденная играть роль, в то время как её лучшая подруга, возможно, умирала в муках где-то в глубинах этого ада.

Вечер тянулся бесконечно. Каждая минута была пыткой. Когда Арчибальд наконец поднялся, давая знак, что пора удалиться, её охватила паника, смешанная с облегчением. Облегчением от того, что этот спектакль окончен. И паникой от того, что её теперь ждёт наедине с ним. Но даже сейчас она не имела права сделать шаг без его позволения. Она лишь покорно встала, позволив ему снова взять её под руку, и пошла за ним, как марионетка, в свои новые, вечные апартаменты, оставив за спиной гул праздника и терзающую неизвестность о судьбе Мадлен.

Они шли по бесконечно длинному, погружённому в полумрак коридору. Стены, обитые тёмно-бордовым бархатом, поглощали звук их шагов. Впереди, в конце этого туннеля, виднелась единственная дверь — глубокая, матовая чёрная, без номерка и каких-либо украшений. Она казалась входом не в комнату, а в чрево какого-то тёмного существа.

С каждым шагом сердце Абель бешено колотилось, громко, как молот, отдаваясь в висках. Она сама не замечала, как её ноги замедлялись, инстинктивно сопротивляясь тому, что ждало впереди. Но её сопротивление было тщетным. Твёрдая, тёплая ладонь Арчибальда легла на её оголённую спину, на обнажённую кожу, которую до этого касался лишь холодный воздух. Прикосновение было властным и неоспоримым. Оно не толкало грубо, а с неумолимым давлением подталкивало её вперёд, к чёрной двери.

Он протянул руку, повернул массивную ручку и распахнул дверь. Внутри была тьма. Он отступил на шаг, сделав жест, приглашающий её войти. Но в его глазах не было гостеприимства — был лишь приказ. Абель замерла на пороге, глядя на него, как загнанный зверёк смотрит на хищника, загораживающего единственный выход. Её колебание длилось мгновение. Его рука снова легла на её спину, и на этот раз толчок был более ощутимым, почти грубым. Она переступила порог, и он вошёл следом. Глухой щелчок замка прозвучал, как выстрел, отсекая последнюю призрачную надежду.

Абель стояла, не двигаясь, наблюдая, как он достаёт ключ и прячет его во внутренний карман своего фрака. Затем его взгляд снова упал на неё. Тяжёлый, томный, пронизывающий. Она не вынесла его, сжалась и отвернулась, пытаясь осмотреть своё новое жилище — свою клетку.

Комната была просторной, но душной. Стены — чёрные, отражали тусклый свет единственной бра, создавая иллюзию бесконечного тёмного пространства. В углу стоял массивный шкаф из тёмного дерева. Под ногами лежал пушистый, неестественно мягкий ковёр цвета запёкшейся крови — багровый, густой, ворсистый. У стены стоял изящный туалетный столик с зеркалом в резной раме — крошечный островок намёка на женственность в этом мужском логове.

И главное — кровать. Огромная, широкая, с высоким изголовьем из чёрного дерева и тяжёлым балдахином из тёмно-алого бархата. Она доминировала в комнате, являясь её неоспоримым центром. Абель смотрела на неё, и разум её отказывался верить, принять, смириться с тем, что должно было сейчас произойти на этих простынях. Сердце её упало куда-то в пятки, оставив в груди ледяную пустоту. По её щекам беззвучно потекли слёзы.

За её спиной послышался шелест ткани. Он снимал фрак. Потом мягкий стук — он вешал его на спинку стула. Затем — тихий звук развязываемого галстука. Абель сжалась, не в силах обернуться. Его шаги, тихие и уверенные, приблизились. Он остановился перед ней, и она почувствовала его близость, исходящее от него тепло.

Он не говорил ни слова. Она рискнула поднять на него взгляд. Он стоял, закатав рукава своей белоснежной рубашки до локтей, обнажив сильные, с чёткими венами предплечья. Его чёрные глаза изучали её лицо, залитое слезами.

— Сколько тебе лет? — его голос прозвучал низко и спокойно, без тени эмоций.

Вопрос был настолько неожиданным, обыденным, что на секунду выбил её из оцепенения.

—Девятнадцать... — прошептала она, и её голос дрогнул.

Он смотрел на неё долго, так, как смотрят на вещь в витрине, оценивая качество, проверяя на соответствие заявленному. Этот взгляд заставлял её чувствовать себя голой больше, чем любое физическое обнажение.

— Где Мадлен? — выдохнула она, цепляясь за единственное, что ещё имело значение.

— Развернись, — приказал он, проигнорировав её вопрос. Его голос был ровным, но в нём не было места неповиновению.

— Скажи мне, где она! — в её голосе вновь прозвучали нотки отчаянного вызова.

В ответ его руки схватили её за плечи. Движение было резким и неожиданно сильным. Он с лёгкостью развернул её, прижав спиной к своей груди. Абель ахнула, её дыхание перехватило. Она замерла, вжавшись в него, каждым мускулом чувствуя твёрдые мышцы его торса сквозь тонкую ткань рубашки. Она стояла, как изваяние, не в силах пошевелиться, не в силах дышать.

Его пальцы, тёплые и шершавые, медленно, почти нежно, легли на её кожу у самого основания позвоночника. Он начал вести ими вверх, по её обнажённой спине, вдоль позвоночника, к шее. Это был неторопливый, исследующий жест, полный безраздельного владения. Он наслаждался её дрожью, её страхом, гладкостью её кожи, которая покрывалась мурашками под его прикосновением.

Дойдя до застёжки у самого верха, его пальцы нашли крошечные пуговицы. Одна за другой, с тихими щелчками, он расстёгивал их. Тяжёлое кружевное полотно платья ослабло на её плечах. Затем он ухватился за ткань и потянул вниз.

Инстинкт самосохранения, сильнее страха и отчаяния, заставил её действовать. Её руки молниеносно взметнулись вверх, вцепившись в верх платья, не давая ему сползти и обнажить грудь.

— Нет... — её голос сорвался на плачущий, разбитый шёпот. Она прижимала ткань к себе, как последний щит. — Пожалуйста... не надо... не делай этого...

Она умоляла, хотя разумом понимала — её мольбы ничего не значат. Она была его законной женой, его собственностью. Её согласие не требовалось. Но она не могла не просить, не могла не пытаться оттянуть неизбежное, даже зная, что это бесполезно. Её тело напряглось в последней, тщетной попытке сопротивления, в то время как его руки всё ещё держали её, прижимая к себе, а его дыхание касалось её шеи.

Её мольбы, тихие и разбитые, повисли в воздухе и растаяли, не найдя отклика. Они не были для него отказом — лишь фоном, белым шумом, не имеющим значения. В его мире её «нет» не существовало.

В ответ на её слёзы и попытку удержать платье он не проявил ни злости, ни раздражения. Его реакция была куда страшнее — безразличной и методичной. Его руки, лежавшие на её бёдрах, не дрогнули. Одна его рука осталась лежать на её животе, прижимая её к себе, лишая возможности вырваться. Другой же рукой он просто продолжил то, что начал.

Его пальцы, сильные и уверенные, обхватили её запястья. Он не стал бороться с её хваткой, не стал силой отрывать её пальцы от ткани. Вместо этого он медленно, с неумолимым давлением, стал разводить её руки в стороны. Она пыталась сопротивляться, её мышцы напряглись до дрожи, но её сила была ничтожна по сравнению с его вышколенной, физической мощью. Её пальцы разжались, и тяжёлое кружевное полотно, лишившись опоры, поползло вниз, обнажая её плечи, грудь, талию, с шелестом падая к её ногам в роскошную багровую кучу.

Он позволил ей на мгновение остаться в этом унизительном положении — стоящей спиной к нему, дрожащей и почти обнажённой, чувствующей его взгляд на каждой клеточке своей кожи. Затем он развернул её. Резко, но без жестокости, с той же методичностью, с какой разделывают тушу.

Она оказалась лицом к лицу с ним. Её голубые глаза, залитые слезами, широко распахнулись от ужаса. Он смотрел на неё своим тёмным, нечитаемым взглядом, изучая её обнажённое тело с холодным, почти клиническим интересом. В его взгляде не было страсти — было право собственности.

Он не стал нести её к кровати. Он просто подтолкнул её назад, и её подколенные ямки ударились о край матраса. Она потеряла равновесие и упала на спину на прохладный шёлк простыней. Он последовал за ней, его тело тяжелым тенем нависло над ней, заслонив свет, забрав последний глоток воздуха.

Он не целовал её. Не говорил ей ни слова. Его действия были лишены какого-либо намёка на ласку или желание доставить удовольствие. Они были функциональны, целенаправленны и неумолимы. Он удерживал её, когда она пыталась вывернуться, пригвоздив её запястья к постели. Её крики, полные отчаяния и унижения, он игнорировал, словно не слыша.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Прошу тебя, ради всего святого!...Отпусти меня! Нет!...

Для него это был не акт близости. Это был акт утверждения власти, клеймения, окончательного разрушения той личности, что когда-то была Абель. Каждое его движение было молотом, вбивающим её на место — в роль вещи, сосуда, собственности.

Его движения, до этого методичные и почти безэмоциональные, наконец обрели иной, более глубокий ритм. Сдерживаемая сила, которую он до этого держал под контролем, начала прорываться наружу. В его дыхании, ровном и тихом прежде, послышалась хрипота. Мускулы его спины и плеч напряглись, превращаясь в твёрдый, живой панцирь, под которым билась её хрупкость.

Абель, потерявшая счёт времени в этом кошмаре, почувствовала изменение. Его тело стало ещё тяжелее, ещё более всепоглощающим. Он вёл её к финалу с неумолимой целеустремлённостью, и теперь этот финал приближался. Она зажмурилась, пытаясь уйти в себя, но её вывел из оцепенения низкий, глухой звук, вырвавшийся из его горла. Это не был стон удовольствия. Это был рык — первобытный, полный тёмного, животного триумфа. В этот миг его тело на мгновение затряслось в последнем, мощном толчке, и она почувствовала, как глубоко внутри неё пульсирует его семя, горячее и чужое, запечатывая её участь.

Он не двинулся с места сразу, оставаясь нависать над ней, тяжело дыша ей в шею. Абель, не в силах выносить больше ни его взгляд, ни это чувство осквернения, отвернулась и прикрыла лицо руками. Её плечи содрогались от беззвучных, истощающих рыданий.

Затем он медленно, почти нехотя, поднялся. Но он не ушёл. Вместо этого он опустился между её раздвинутых ног, на колени. Абель, почувствовав его движение, инстинктивно попыталась сомкнуть бёдра, укрыться, но было поздно. Его сильные, тёплые руки схватили её за лодыжки. Его хватка была твёрдой, но не болезненной — просто абсолютной. Он без усилия развёл её ноги, обнажив её самую сокровенную, только что разорванную плоть.

Абель застыла, её глаза, полные слёз, расширились от нового витка унижения. Он смотрел. Пристально, без стыда, изучающе. Его тёмный взгляд скользил по её коже, по синякам, которые он сам оставил на её бёдрах, и, наконец, остановился там, где алела её девственная кровь, смешиваясь с его семенем на её бледной коже.

Он протянул руку. Длинные, изящные пальцы коснулись внутренней стороны её бедра. Она вздрогнула, пытаясь отодвинуться, но он держал её. Он медленно провёл пальцем по её коже, собирая тёплую, липкую кровь — её кровь. Абель смотрела, заворожённая ужасом, не в силах отвести взгляд.

И тогда он поднёс окровавленные пальцы к своим губам. Его глаза, тёмные и нечитаемые, пристально смотрели в её широко раскрытые, полные отвращения и страха глаза. Он облизал их. Медленно, с наслаждением гурмана, пробующего редкое вино. Он словно пробовал на вкус саму её суть, её невинность, её сломленную волю.

Затем он размазал алую полосу по своим губам, превратив поцелуй в кровавый отпечаток. Он наклонился к ней. Абель замерла, ожидая новой боли, но он лишь коснулся её лба своими окровавленными губами, оставив метку, словно печать. Потом — её виска, где стучала перепуганная жилка. А затем он опустился ниже, к её губам.

Она попыталась сопротивляться, её ладони упёрлись в его грудь, но он был несокрушим. Его поцелуй был неласковым. Он был страстным, властным, всепоглощающим. Он заставлял её чувствовать вкус её собственной крови на его губах, вкус его владычества. Она пыталась оттолкнуть его, сжать губы, но он был неумолим, пока она не прекратила сопротивление, безвольно раскинув руки, побеждённая.

Он оторвался от неё, его дыхание было тяжёлым. Он смотрел на неё сверху вниз — на её заплаканное лицо, на её разметанные волосы, на её тело, отмеченное им.

— Теперь, — его голос прозвучал тихо, но с железной убеждённостью, резонируя в тишине комнаты, — ты моя. Полностью. Без остатка. Каждая капля твоей крови, каждое дуновение твоего дыхания. Ты часть этого места. Часть меня. И ты никогда не сможешь уйти. Никогда.

С этими словами он наконец поднялся с кровати, оставив её лежать одну, разбитую, заклеймённую, с вкусом крови и его поцелуя на губах и с осознанием его слов, навсегда вбитых в её сознание.

8глава

Сознание возвращалось к Абель медленно и неохотно, как прилив мутной воды. Первым, что она ощутила, была не физическая боль, а всепоглощающий, густой стыд и унижение. Они накатили на неё ещё до того, как она успела открыть глаза, заставляя сердце бешено колотиться в груди. Память, как кинжал, резко и безжалостно вонзилась в мозг, воспроизводя обрывки вчерашнего кошмара: его тяжёлое дыхание, боль, его холодные глаза и тот ужасающий, ритуальный поцелуй с вкусом её же крови.

Она инстинктивно сжалась в клубок, притянув колени к груди, пытаясь стать меньше, незаметнее, спрятаться. Горячие, горькие слёзы сами потекли из её глаз, заливаясь за веки и оставляя солёные дорожки на щеках. Она знала, что не одна. Она чувствовала его присутствие в комнате, ощущала его взгляд на себе даже сквозь сомкнутые веки. От этой мысли по её коже побежали мурашки, а волосы на затылке встали дыбом.

— Приведи себя в порядок. Через полчаса совместный обед, — его голос, низкий и бархатный, прозвучал спокойно, безразлично, разрезая тяжёлую тишину комнаты.

Абель вздрогнула, словно от удара током. Она удивилась, сколько же времени они проспали, если уже наступил обед. Но мысль подняться с кровати, пока он здесь, казалась немыслимой. Она лежала абсолютно голая, и несмотря на всю ту близость, что он силой от неё получил, она не могла представить себя стоящей перед ним обнажённой при свете дня. Он был и оставался чужим, похитителем, насильником, пусть теперь и носящим титул её мужа.

— Абель, — его голос прозвучал снова, на сей раз твёрже, с лёгким, но отчётливым металлическим оттенком нетерпения. — Я сказал, приготовься.

Она услышала тихий звон запонок, щёлкающих о манжеты. Он одевался. Часть её, всё ещё надеявшаяся на какую-то отсрочку, сжалась ещё сильнее. Но более сильный, выдрессированный за последние дни инстинкт самосохранения заставил её подчиниться. Дразнить этого человека было опасно.

Дрожащими руками она притянула к себе алое шёлковое покрывало, обернув его вокруг груди, как жалкий щит. Собрав всю свою волю, она попыталась встать. Её ноги, слабые и одеревеневшие, коснулись мягкого ворса багрового ковра. Но стоило ей перенести вес и сделать шаг, как острая, режущая боль, похожая на удар раскалённой иглой, пронзила её в самом низу живота.

Тихий, сдавленный стон вырвался из её губ. Ноги подкосились, и она рухнула на пол, на мягкий, но безжалостный ковёр. Она свернулась калачиком вокруг своего страдания, пытаясь унять эту жгучую, пульсирующую боль, но тщетно. И тогда она почувствовала нечто ещё — липкую, засохшую плёнку на внутренней стороне её бёдер. Запёкшаяся кровь. Напоминание. Свидетельство того, с какой звериной силой он вчера разорвал её плоть и её жизнь.

Она услышала тяжёлые, неторопливые шаги. Паника, острая и слепая, заставила её попытаться сесть, отползти. Она упиралась спиной в бок матраса, прижимая окровавленное покрывало к груди, пытаясь хоть как-то прикрыться. Её лицо было залито слезами, размазанная тушь чёрными подтёками стекала по щекам, волосы спутанными прядями прилипли ко лбу и шее. Она была воплощением разбитости и поругания.

Арчибальд опустился перед ней на корточки. Его движение было плавным, почти грациозным. Он шумно выдохнул, и его тёмные, как две бездонные пропасти, глаза изучали её. Абель могла поклясться, что в них не было видно зрачков — лишь сплошная, угрожающая чернота.

— Что с тобой? — спросил он. Его голос не выражал ни раздражения, ни гнева. В нём на секунду промелькнула какая-то отстранённая забота.

И в этот миг, сквозь пелену слёз и боли, ей показалось, что в его тоне прозвучала нотка… беспокойства? Это была такая абсурдная, такая чудовищная мысль, что она на мгновение отвлекла её от собственных страданий. Она смотрела на него своими огромными, полными страха и немого вопроса глазами, но, казалось, не вызывала в нём ничего, кроме того же холодного анализа.

Она опустила голову, чувствуя, как по её щекам текут новые струйки слёз. Говорить ему о своей боли, о своём унижении было новым витком стыда.

— Что-то болит? — переспросил он, его голос стал чуть тише. — Я сделал тебе больно?

Эти слова прозвучали с такой искренней, почти клинической простотой, что у Абель внутри всё перевернулось. Дикий, истерический смех подкатил к её горлу. Сделал больно? Он мог серьёзно это спрашивать? После той ночи? После того, как он разорвал её, пометил её кровью, как дикий зверь?

Но всё, что она смогла выжать из себя, — это слабый, едва заметный кивок, уткнувшись подбородком в колени.

Арчибальд замер, его взгляд не отрывался от неё. Даже сейчас, в этом жалком, истерзанном состоянии, с размазанным макияжем и заплаканным лицом, она, должно быть, вызывала в нём что-то. Какую-то тёмную, собственническую привязанность. Его взгляд скользнул вниз, по её дрожащим плечам, по рукам, вцепившимся в простыню, и остановился на её бёдрах. Он увидел то, что искал — тёмные, багровые подтёки запёкшейся крови на её бледной, почти фарфоровой коже.

На его лице не появилось ни тени сожаления или раскаяния. Лишь молчаливое, окончательное понимание. Он всё понял. И в его чёрных, бездонных глазах на мгновение вспыхнуло что-то тёплое, почти нежное, что было в тысячу раз страшнее любой жестокости. Это была удовлетворённость охотника, осматривающего свою законную добычу и видящего на ней отметины своих клыков.

— Я помогу тебе принять ванну, одеться, а потом отведу на осмотр к врачу, — его голос прозвучал ровно, как констатация факта, не оставляя места возражениям.

Абель вздрогнула, словно её ударили. Её глаза, ещё полные слёз, расширились от ужаса. Нет. Это было новое, более изощрённое унижение. Он не мог снова её обнажать, прикасаться к её коже, видеть её беспомощность. Она замотала головой, когда он, не обращая внимания на её молчаливый протест, легко подхватил её на руки. Простыня бессильно повисла, и на мгновение она почувствовала холодный воздух на своей коже, прежде чем прижаться к его груди в тщетной попытке укрыться.

— Нет, пожалуйста... я сама... я могу сама... отпусти... — её голос был слабым, прерывимым шепотом, полным отчаяния.

Но Арчибальд будто не слышал. Он нёс её, как трофей, через спальню и распахнул дверь в ванную комнату. Абель замерла, поражённая. Комната была огромной и мрачной. Всё, от пола до потолка, было выложено полированным чёрным мрамором, в котором тускло отражался свет. В центре стояла колоссальная ванна, угловатая и современная, более похожая на бассейн из розового хрусталя; она с лёгкостью могла бы вместить троих. Всё здесь дышало холодной, бездушной роскошью.

Он поставил её на холодный мраморный пол. Абель инстинктивно вцепилась пальцами в ткань его рубашки, чтобы не упасть, одной рукой отчаянно прижимая к себе простыню.

— Пожалуйста... — её голос дрожал, а взгляд умолял. — Дай мне сделать это самой.

Арчибальд смотрел на неё, и в глубине его тёмных глаз что-то шевельнулось. Он видел её страх, её стыд, и это... забавляло его. Он уже решил, что оставит её одну — его интересовало не мытьё, а её реакция. Ему хотелось прощупать почву, понять, на что способна эта сломленная, но ещё не сдавшаяся птичка. Именно поэтому его лицо оставалось непроницаемой маской, пока он одной рукой, не выпуская её из поля зрения, открывал кран. Горячая вода с шумом хлынула в ванну, наполняя пространство паром.

Абель стояла, прижавшись к нему, её дрожь передавалась ему через тонкую ткань рубашки.

— Что ты готова сделать, чтобы остаться здесь одна? — спросил он, его голос был низким и спокойным.

— Что угодно... — выдохнула она, не думая, готовая на всё ради нескольких минут уединения.

Он сделал паузу, как бы обдумывая.

—Поцелуй меня.

Абель отшатнулась, не веря своим ушам. Она смотрела на него, пытаясь разгадать подвох, не подозревая, что это и есть проверка — проверка её покорности, её готовности переступить через себя. Сердце её бешено колотилось. Мысль о том, чтобы прикоснуться к нему добровольно, вызывала тошноту. Но перспектива его присутствия в ванной была невыносимее.

Она закрыла глаза, словно готовясь к казни, и быстрым, почти невесомым движением коснулась его губ своими. Поцелуй был мимолётным, холодным, как прикосновение бабочки, умирающей на камне.

Она открыла глаза и встретилась с его взглядом. И тут она увидела это — в его обычно бездонных глазах вспыхнула хитрая, довольная искорка. Уголки его губ дрогнули в лёгкой, торжествующей улыбке. В тот миг она всё поняла. Он играл с ней. И она, как дура, повелась.

Если бы её ноги держали её увереннее, она бы, не задумываясь, ударила его. Вся её ярость, унижение и гнев сконцентрировались в один ослепляющий импульс.

— Поторопись, — произнёс он, его голос вновь стал ровным и бесстрастным. Он развернулся и вышел из ванной, щёлкнув дверью.

Как только он скрылся, с Абель сорвалось то, что клокотало внутри. Она не кричала — её голос был сдавленным, ядовитым шипением, полным всей накопленной ненависти.

—Фашист! — выплюнула она в пустоту, обращаясь к закрытой двери. Слово повисло в воздухе, слабое и беспомощное, как и она сама, но оно было единственным оружием, что у неё оставалось. Она стояла, дрожа от ярости и боли, в центре этой чёрной, мраморной гробницы, слушая, как набирается ванна, и понимая, что её борьба — это лишь жалкий лепет в железных тисках её новой реальности.

Абель вышла из ванны, дрожа от холода и нервного напряжения. Её тело было завёрнуто в большое, мягкое полотенце, но оно не могло защитить её от чувства уязвимости. Боль внизу живота притупилась до ноющей, и она могла передвигаться, хотя каждый шаг отзывался неприятным напоминанием. Прислушавшись у двери и не услышав ни звука, она робко приоткрыла её.

— Хватит прятаться. Выходи, — низкий голос Арчибальда прозвучал совсем рядом, заставив её вздрогнуть и отшатнуться.

Собрав волю в кулак, она вышла. Его взгляд, тяжёлый и оценивающий, немедленно скользнул по её фигуре, скрытой под полотенцем. От этого по её коже вновь пробежали мурашки.

— Оденешь то, что лежит на кровати, — распорядился он. — И раз уж ты на ногах, коляску я уберу.

Абель проследила за его взглядом и увидела инвалидную коляску, стоящую у выхода из комнаты. На секунду её охватило странное чувство: он действительно собирался возить её на ней? Мысль о том, чтобы быть проездной диковинкой в этом подземном мире, была одновременно унизительной и пугающей.

И тут она вспомнила о больнице. В городе? Или… Сердце её ёкнуло от слабой надежды на контакт с внешним миром.

— Мы… мы поедем в город? — тихо спросила она, беря с кровати аккуратно разложенный комплект одежды. — Или у вас здесь своя больница?

— У нас есть не только больница, — ответил Арчибальд с лёгкой усмешкой. — Здесь есть всё. Если поторопишься, я буду столь любезен, что проведу для тебя небольшую экскурсию.

Экскурсия. Слово звучало так нормально, так буднично, будто они были на курорте, а не в логове маньяков-нацистов. И эта мысль подтолкнула её к главному вопросу, который жёг её изнутри.

— А где Мадлен? — выдохнула она, цепляясь за последнюю соломинку. — Что вы с ней сделали?

Арчибальд шумно вздохнул, и всё подобие любезности мгновенно испарилось с его лица.

—Экскурсия отменяется, — бросил он через плечо и вышел из комнаты, оставив её одну со сжатым в комок сердцем и кучей вопросов без ответов.

Абель стояла, сжимая в руках одежду, и чувствовала, как беспокойство за подругу разрывает её на части. Она медленно, механически вытерла тело и начала одеваться. Нижнее белье, кружевное и стилизованное под модели 50-х годов, сидело на ней идеально, что было одновременно жутко и странно. Чулки на подвязках казались абсурдным излишеством в её положении. Затем она надела простое, но элегантное чёрное платье с длинными рукавами, белым воротничком и аккуратными пуговицами. Оно было ей впору, как и всё остальное. Она чувствовала себя куклой, которую наряжают по чужой воле.

Не став сушить волосы, она оставила их влажными прядями на плечах, надела балетки и, сделав глубокий вдох, вышла в коридор.

К своему удивлению, она не увидела Арчибальда. Давление в груди слегка ослабло. Возможно, сейчас у неё есть шанс. Она двинулась по длинному, залитому мягким светом коридору, опираясь рукой о мягкую, обитую тканью стену для равновесия.

Чем дальше она шла, тем громче становился гул голосов. И вот коридор закончился, и она снова оказалась на той самой «улице» — в эпицентре этого ослепительного, сюрреалистичного подземного мира. Яркие витрины, толпы безупречно одетых, улыбающихся людей, фонтаны, запах кофе и выпечки. Она замерла на краю этого карнавала, и её снова охватило ощущение нереальности происходящего. Они действительно жили здесь, глубоко под землёй, в своём идеальном, жутком мирке.

Она не успела опомниться, как к ней подошла молодая девушка с открытым, дружелюбным лицом. Она была одета в яркое платье в горошек и улыбалась так искренне, что на секунду Абель забыла, где находится.

— Вам нужна помощь? Вы выглядите немного потерянной, — голос у девушки был мелодичным и добрым, что совсем не соответствовал немецкому языку.

Первой мыслью Абель, дикой и стремительной, был телефон. Попросить телефон! Но почти сразу же разум холодной волной накрыл эту надежду. Она вспомнила, где находится. Каждый человек здесь, каким бы милым он ни казался, был её врагом, соучастником или продуктом этого безумия.

И тогда, пока Арчибальда не было рядом, в её голове созрел другой, отчаянный план.

— Я… я ищу свою подругу, — тихо сказала Абель, пытаясь придать своему голосу беззащитность. — Её зовут Мадлен. Не знаете, где она может быть?

Девушка с лицом ангела улыбнулась ещё шире.

—А, вы про невесту Вальтера?

Слова«невеста Вальтера» прозвучали для Абель как плевок в душу. Она сглотнула комок в горле и неуверенно кивнула.

—Она в госпитале, — бодро сообщила девушка. — Все ждут, когда она окончательно очистится от скверны и станет достойной женой брата Арчибальда.

Абель стояла, словно её окатили ледяной водой. Очистится от скверны. Они все, до единого, думали одинаково. Это была не просто группа людей; это был единый организм с общей, больной идеей.

— Можете… показать, как туда пройти? — тихо спросила Абель, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

— Конечно! Я вас провожу! — девушка, представившаяся как Грета, радостно взяла её под руку, как старую подругу.

Они подошли к лифту. Решётка с лёгким звоном закрылась, и кабина плавно поехала вверх. Абель, прислонившись к стене, машинально считала этажи. Пятый, шестой, десятый… Пятнадцатый. И это только вверх. Уму непостижимо, сколько этажей скрывалось ещё ниже. Но самое странное началось потом. Лифт, вместо того чтобы двигаться вертикально, вдруг плавно рванул вперёд, затем сделал поворот, снова вперёд, словно двигаясь по сложной горизонтальной траектории. Наконец, раздался мелодичный перезвон колокольчиков, и двери разъехались, открывая взгляду строгую вывеску: «KRANKENHAUS».

Выйдя из лифта, они попали в пространство, резко контрастирующее с мрачным великолепием нижних этажей. Здесь всё было выдержано в стерильных белых и холодных синих тонах. Чистый, почти больничный воздух, ровный гул вентиляции, блестящий линолеум на полу. Глаза Абель, привыкшие к сумраку и ярким, ядовитым цветам, невольно отдыхали.

— Наш госпиталь находится на самом верхнем уровне, — пояснила Грета, шагая по коридору. — Больным нужен самый свежий воздух и лучшие условия. Это закон.

Она остановилась у двери с номером 69.

—Она здесь. Не задерживайтесь надолго, её день расписан по минутам.

Едва Грета скрылась за углом, Абель толкнула дверь и замерла на пороге. В белой, почти пустой палате, на функциональной больничной кровати, лежала Мадлен. Она была бледной, как простыня, под которой лежала, её глаза были закрыты, а руки беспомощно лежали поверх одеяла. К её руке был подключен капельница.

— Мадлен… — имя сорвалось с губ Абель сдавленным шёпотом.

Та открыла глаза. Сначала в них было пустота, затем — медленное, мучительное осознание. Увидев Абель, её глаза наполнились такими страданием, что у той перехватило дыхание.

— Абель… — её голос был хриплым и слабым. Она попыталась приподняться, но сил не хватило.

Абель бросилась к кровати, упав на колени и схватив её холодную руку.

—Что они с тобой сделали? — рыдала Абель, прижимая её ладонь к своей щеке.

— Они… они говорят, извлечь… плод… будет легче, если его… разрушить изнутри, — Мадлен говорила с трудом, её речь прерывалась беззвучными рыданиями. — Они заставляют меня пить таблетки… колют что-то… я не знаю что…

Она дрожащей рукой указала на тумбочку, где лежал небольшой бумажный пакетик. Абель схватила его и впилась глазами в мелкий шрифт. Противозачаточные. Сильнодействующие. Их давали ей, чтобы вызвать гормональный сбой, спровоцировать выкидыш.

— Я не хочу… не хочу его терять… — Мадлен забилась в истерике, её тело сотрясали судороги. — Это же мой ребёнок… мой…

Сердце Абель обливалось кровью. Чувство вины, острое и режущее, съедало её изнутри. Это она привела её сюда. Это её вина.

— Мадлен, прости меня… — начала она, слёзы душили её. — Это я во всём виновата, это я…

В этот момент дверь в палату с оглушительным грохотом распахнулась, ударившись о стену. На пороге, заполняя собой весь проём, стоял Арчибальд. Его лицо было искажено холодной, безмолвной яростью. Его взгляд, тёмный и пронзительный, пригвоздил Абель к месту.

Она инстинктивно сжала пакетик с таблетками в кулаке и сунула его в карман платья, но он уже видел.

Он стремительно вошёл в палату, его шаги были тяжёлыми и громкими. Он даже не взглянул на Мадлен. Его цель была одна. Его рука, сильная и неумолимая, впилась в запястье Абель.

— Пошли, — его голос был низким и опасным.

— Нет! Отпусти! — взвизгнула Абель, пытаясь вырваться. — Мадлен!

Она упиралась, цеплялась свободной рукой за край кровати, но он с лёгкостью оторвал её и потащил к выходу.

— Абель!

Мадлен с ужасом и бессилием смотрела им вслед, её тихие рыдания провожали Абель.

В коридоре он шёл так быстро, что ей приходилось почти бежать, спотыкаясь. Боль внизу живота вспыхнула с новой силой.

— Остановись! — крикнула она, её голос сорвался. — Мне больно! Я не успеваю!

Но он, казалось, был глух. Её ноги подкашивались. Собрав последние силы, она с силой дёрнула руку, и её запястье с хрустом выскользнуло из его хватки. Она отшатнулась, тяжело дыша, сама удивляясь своей внезапной смелости.

Арчибальд остановился и медленно обернулся. На его лице застыло выражение неподдельного изумления. Никто, никогда не осмеливался на такое.

— Тебе не пришлось бы сейчас мучиться, — прошипел он, его ярость была ледяной и сконцентрированной, — если бы ты сидела в комнате, как тебе было сказано.

— Ты не говорил, где Мадлен! — выпалила Абель, её собственный гнев, накопленный за дни унижений, наконец прорвался наружу. Её грудь вздымалась. — Я пошла искать её сама!

— Ты ослушалась меня! — его голос гремел под стерильными сводами, заставляя её вздрогнуть.

— Я не ослушалась! — парировала она, глядя ему прямо в его тёмные глаза. Внутри у неё всё тряслось от страха, но отступать было некуда. — Ты не запрещал мне выходить из комнаты. Ты не запрещал мне видеться с Мадлен. Ты просто… не сказал.

Он смотрел на неё, и его ярость, казалось, достигла такого накала, что вот-вот взорвётся. Он буквально захлёбывался от бешенства. Но глубоко в его глазах, за завесой гнева, вспыхнула странная, почти одобрительная искра. Его жена, его покорная невеста, оказалась с характером. И это… возбуждало его.

Он сделал шаг к ней. Абель инстинктивно отпрянула, но стена была близко. Он не тронул её. Он просто склонился так, что его губы оказались в сантиметре от её уха.

— Вижу, тебе уже лучше, — прошептал он, и в его голосе вдруг появились нотки чего-то, отдалённо напоминающего уважение. — Приём у врача отменяется. Впрочем, как и наш обед. Мы на него опоздали. Но я уверен, что отец будет рад видеть тебя на ужине.

Он выпрямился и, не глядя на неё, повернулся к лифту. Абель, всё ещё дрожа, пошла за ним, на этот раз сохраняя дистанцию.

Двери лифта закрылись, и они поехали вниз, в кромешную тишине. Абель стояла, прислонившись к стене, глядя на его неподвижный профиль. Её сердце всё ещё бешено колотилось, но теперь в нём, помимо страха, было что-то ещё — тлеющая искра сопротивления.

— Ты не имеешь права запирать меня, — тихо, но чётко сказала она, нарушая молчание.

Он медленно повернул к ней голову.

—Я имею все права, — его ответ был спокоен и окончателен. — Ты моя жена.

— Жена, а не рабыня.

— В моём мире, моя дорогая, — он улыбнулся, и эта улыбка была холоднее любого крика, — это одно и то же. Но продолжайте в том же духе. Мне нравится смотреть, как брыкается дикая лошадь, прежде чем на неё наденут узду. Это делает процесс… интереснее.

Они вышли из лифта, и Абель поняла, что оказались на совершенно незнакомом уровне. Он не был похож ни на мрачный «жилой» этаж с его бархатными стенами, ни на ослепительную главную «улицу». Здесь было просторно, светло и… официально. Тёмное дерево, зелень и полированный камень. На стенах висели не портреты, а схемы, карты и графики, напоминающие скорее командный центр, чем отель.

— Что теперь будет? — тихо спросила Абель, всё ещё чувствуя жгучую боль в запястье.

Арчибальд обернулся к ней, и на его лице снова появилось то выражение снисходительной любезности, что она видела ранее.

— Ко мне вернулась моя щедрость, — объявил он, и в его голосе звучала лёгкая насмешка. — Я проведу для тебя небольшую экскурсию. Считай это… введением в твою новую жизнь.

Абель молча кивнула, сжимая кулаки в карманах платья. План побега. Эти слова зажглись в её сознании слабым, но упрямым огоньком. Чтобы бежать, нужно знать вражескую территорию. И сейчас ей представлялся шанс.

Они двинулись вперёд. Арчибальд вёл её по широким коридорам, указывая на двери без табличек.

—Это наши научные лаборатории, — пояснил он. — Мы не только храним чистоту крови, но и совершенствуем её. Изучаем генетику, работаем над укреплением генофонда.

Его слова повергли её в новый ужас. Это было не просто безумие — это было технологичное, системное безумие.

Они прошли дальше, и он показал ей огромный зал, похожий на лекторий или кинотеатр, где на экране демонстрировались старые хроники, а ряды кресел были заполнены внимательно слушающими людьми.

—Наш образовательный центр, — сказал Арчибальд. — Здесь молодое поколение и новички, подобные тебе, познают нашу историю, нашу философию. Ты должна понять, Абель, насколько ты счастлива. Ты была выбрана. Ты живёшь среди избранных, среди людей высшей нации, чья миссия — вести человечество к его истинному предназначению.

Он говорил это с непоколебимой уверенностью, как аксиому. Абель слушала, и каждая его фраза вбивала в неё новый гвоздь отчаяния. Эти люди не просто верили в свою исключительность — они построили целую инфраструктуру, чтобы поддерживать эту веру.

Наконец, они вышли в более оживлённую зону, напоминающую лаунж-бар. Интерьер здесь был выдержан в стиле ар-деко, но с причудливыми, сюрреалистичными элементами. Они сели за небольшой столик, за которым вместо обычных стульев были огромные, пушистые кресла-«гнёзда» с перьями невиданных птиц. За стойкой бара, подсвеченной неоновым розовым светом, возвышались полки с напитками самых невероятных цветов.

Абель сидела, погрузившись в мягкие перья, и смотрела на эту картину. Абсурдность её ситуации достигла апогея. Несколько дней назад она бежала босиком по кукурузному полю, спасаясь от человека с топором. А сейчас она, замужем за другим, не менее опасным маньяком, сидела в роскошном подземном баре, слушая лекцию о «высшей нации». Реальность расползалась по швам, превращаясь в дурной, бесконечный сон.

Из-за полного отсутствия окон она потеряла счёт времени. Была ли сейчас ночь или день? Она существовала в вечном, искусственно созданном «сейчас».

Арчибальд заказал два напитка. Её бокал был наполнен чем-то прозрачным и шипучим с золотыми блёстками. Она не притронулась к нему. Он наблюдал за ней, и в его взгляде читалось странное удовлетворение.

Внезапно он посмотрел куда-то за её спину и кивнул. К их столику подошёл один из «щелкунчиков» — страж в ярком мундире.

— Отведи мою жену в наши апартаменты, — приказал Арчибальд, поднимаясь. Он даже не взглянул на Абель. — Мне нужно кое с кем встретиться.

Солдат церемонно поклонился. Арчибальд, не сказав больше ни слова, развернулся и ушёл, растворившись в толпе.

Абель осталась сидеть, чувствуя себя брошенной игрушкой. Она медленно поднялась и, подчиняясь безмолвному указанию стража, пошла за ним. Её разум лихорадочно работал, пытаясь зафиксировать в памяти каждый поворот, каждую дверь, каждую лестницу. Этот мир был лабиринтом, но каждый лабиринт имеет выход. И она поклялась себе, что найдёт его, даже если для этого придётся притворяться послушной женой в этом кошмарном карнавале.

Абель сидела на краю кровати, зажав в ладони бумажный пакетик с противозачаточными таблетками. Он казался ей раскалённым углём, прожигающим кожу. Мысли о Мадлен, одинокой и напуганной в больничной палате, терзали её. Что, если они всё же убьют её ребёнка? Как я смогу посмотреть ей в глаза после этого? Чувство вины было таким острым, что она физически чувствовала его, как камень на сердце.

Она встала и, озираясь, подошла к прикроватной тумбочке. Осторожно, словно боясь, что её подслушивают, она отодвинула несколько сложенных салфеток и положила пакетик на самое дно, прикрыв его. Этот жалкий тайник был её первым, крошечным актом сопротивления, попыткой сохранить хоть какую-то частичку контроля над своей жизнью.

Снова усевшись, она погрузилась в тяжёлые размышления. Бенедикт. Мама. Тётушка Аурелия. Их лица всплывали в памяти, такие ясные и родные, они казались частью другого, невозвратного мира. Они уже наверняка ищут нас, — пыталась она убедить себя. Прошло уже пять дней. Но мысль о том, что они могут искать их на обычных дорогах, в то время как они находятся в этой гигантской, тщательно замаскированной подземной крепости, вызывала лишь горькое отчаяние.

Дверь открылась без стука, заставив её вздрогнуть. В комнату вошла та же безмолвная девушка в строгом чёрном платье. Она молча положила на кровать аккуратно сложенный комплект одежды и так же бесшумно удалилась. Абель смотрела на неё, чувствуя себя наблюдателем в чужом, безумном спектакле.

Подойдя к кровати, она взяла в руки одежду — чёрную, облегающую водолазку из тончайшей шерсти и длинную, струящуюся юбку из бордового шёлка. Под ними лежала записка. Абель взяла её. Почерк был ужасен — резкие, угловатые, небрежные росчерки, которые с трудом поддавались расшифровке. «Будь готова к ужину. Одень это.»

«Какой ужасный почерк, — мелькнула у неё мысль, — прямо как у врача». Эта банальная, обыденная ассоциация в её нынешней ситуации показалась ей особенно горькой и нелепой.

Она надела водолазку и юбку. Шёлк приятно холодил кожу, но ощущение было сюрреалистичным — она наряжалась для ужина со своим тюремщиком. Закончив, она подошла к зеркалу и собрала волосы в высокий, строгий пучок. И тут её осенило.

Близость. Прошлой ночью. Мысль, которую она отчаянно пыталась вытеснить, вернулась с новой силой. Если он не предохранялся… шанс забеременеть был. От одной этой мысли по спине пробежал ледяной холод, а живот свело спазмом чистого, животного ужаса. Родить ребёнка в этом аду? Ребёнка от него?

Паника заставила её действовать. Она бросилась к тумбочке, дрожащими пальцами достала спрятанный пакетик и вытряхнула одну маленькую белую таблетку на ладонь. Она огляделась, ища воду, но в спальне не было ни графина, ни стакана. Не раздумывая, она рванула в ванную, захватила по дороге зубной стакан, налила воды из-под крана и уже собиралась проглотить таблетку, как вдруг за спиной прозвучал его голос.

— Что ты здесь делаешь?

От неожиданности и испуга Абель подавилась. Вода попала не в то горло, вызвав приступ судорожного, надрывного кашля. Она схватилась за раковину, откашливаясь, её глаза наполнились слезами. Когда она смогла, наконец, перевести дыхание, она увидела его отражение в зеркале. Он стоял в дверном проёме, наблюдая за ней с холодным любопытством.

— Захотела воды, — прохрипела она, чувствуя, как таблетка застревает у неё в сухом горле. — В комнате не нашла.

Он вошёл в ванную, его взгляд скользнул по стакану в её руке.

—Почему не прошла к бару? Там есть всё.

Абель, всё ещё пытаясь отдышаться, удивлённо вскинула на него брови. Она решила рискнуть, сыграть на его странных правилах.

—С каких пор я могу выходить из комнаты без тебя? — спросила она, вкладывая в голос наивное удивление.

Уголки его губ дрогнули в короткой, одобрительной ухмылке. В его глазах вспыхнула та самая хитрая искорка, которую она уже видела раньше.

—Быстро учишься, — произнёс он, и в его голосе прозвучало нечто, отдалённо напоминающее похвалу. Затем он сделал шаг назад и жестом указал на выход. — Пойдём. Не будем заставлять себя ждать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

9глава

Зал для ужина был огромным и дышал тяжёлой, почти средневековой роскошью. Воздух был густ от аромата жареного мяса, воска и дорогого парфюма. Над головами, под тёмными, кессонными потолками, пламенели три массивные люстры, усеянные десятками настоящих восковых свечей. Их колеблющийся свет отбрасывал на стены беспокойные тени, которые плясали на панелях из тёмного, почти чёрного дерева и тканях насыщенного изумрудного оттенка. Под длинным, похожим на пиршественный, столом лежал огромный персидский ковёр с причудливыми узорами, ворс которого поглощал звук шагов.

Когда Арчибальд, положив руку Абель на локоть, ввёл её в зал, показалось, что все места заняты. Лишь два стула в середине стола и одно, явно главное, в его торце оставались пустыми. Они сели рядом. Абель старалась дышать ровно, но её тело выдавало её с головой. Арчибальд, сидевший вплотную, на физическом уровне ощущал мелкую, непрекращающуюся дрожь, исходившую от неё, словно от пойманной птицы. Он чувствовал её страх, как ощущают холод, — он витал в воздухе между ними.

Не успели они устроиться, как с противоположной стороны стола раздался низкий, слегка хриплый голос Вальтера.

—После того как ты почтительно пропустил завтрак и обед, брат, мы уже и не думали, что ты почтишь нас своим присутствием на ужине.

Арчибальд повернул голову и любезно, даже сладко улыбнулся старшему брату.

—У меня были на то причины, — его ответ прозвучал гладко и без тени смущения.

Абель, услышав это, невольно подняла глаза и встретилась взглядом с Вальтером. Его взгляд, полный тёмного любопытства и намёка на насмешку, заставил её сердце упасть куда-то в пятки. Он был похож на Арчибальда — те же резкие черты, та же скрытая сила. Но в нём было что-то более грубое, необузданное. Его тёмно-русые волосы, чуть длиннее, чем у брата, были зачёсаны назад, открывая высокий лоб, а лицо обрамляла короткая, аккуратно подстриженная борода, подчёркивающая жёсткую линию скул. Абель поспешно опустила глаза, чувствуя, как жар стыда и страха разливается по её щекам.

Вальтер усмехнулся, и в его усмешке слышалось удивление.

—Неужели у тебя появились дела важнее семьи? — спросил он, подчёркивая последнее слово.

Арчибальд не моргнув глазом парировал, его взгляд стал твёрже:

—Абель теперь часть этой семьи. Её потребности — это мои потребности.

От этих слов Абель стало физически плохо. В ушах зазвенело, а комната на мгновение поплыла перед глазами. Нет. Это был внутренний крик, полный отчаяния и отрицания. Я не часть этой семьи. Я никогда не стану ею. Она мысленно цеплялась за эту мысль, как утопающий за соломинку. Рано или поздно я убегу. Обязательно.

В этот момент дверь в зал распахнулась, и внутрь вошёл Иохим. Произошло мгновенное, почти магическое преобразование. Все присутствующие, как один, разом поднялись со своих стульев, выпрямившись в почтительном, даже благоговейном молчании. Абель, сбитая с толку, после секундной заминки тоже мешковато встала, слепо копируя их поведение.

Иохим, не глядя по сторонам, прошёл к торцу стола. Его лицо было хмурым и сосредоточенным, но когда его взгляд упал на Абель, стоящую рядом с его сыном, оно преобразилось. Морщины вокруг глаз разгладились, а губы растянулись в широкой, одобрительной улыбке. Он жестом, полным отеческого величия, велел всем садиться.

— Ну что ж, — начал он, обращаясь к Абель, в его голосе звучали тёплые, почти бархатные нотки. — Я вижу, наша новая дочь уже осваивается среди нас. Как тебе наш дом, дитя? Чувствуешь ли ты уже благодать, что даёт жизнь среди равных тебе?

Абель застыла, чувствуя, как взгляды всех присутствующих впиваются в неё. Она сглотнула, пытаясь найти хоть какие-то слова.

—Он… очень большой, — прошептала она, и её голос прозвучал жалко и глупо.

Иохим снисходительно рассмеялся.

—Большой? Да, это так. Но его величие — не в размерах, милая. Оно — в идее. В чистоте. — Он отхлебнул вина из своего бокала, и его взгляд стал пронзительным, обращаясь уже ко всем. — Мы строим здесь не просто убежище. Мы строим ковчег. Ковчег для нашей расы, для нашей культуры, для нашего будущего. И знаете, что является краеугольным камнем этого будущего? Женщины.

Он снова посмотрел на Абель, и его взгляд стал назидательным.

—Здесь, в нашем мире, женщина не является собственностью или украшением. Здесь к женщине относятся с уважением, которого она заслуживает. Её чтут как мать, как хранительницу очага, как ту, что дарует жизнь новым поколениям воинов и мыслителей. Мы ценим женщин. В отличие от некоторых…

Он сделал паузу, и в зале повисла тяжёлая, многозначительная тишина. Все понимали, о ком он. Его лицо исказилось гримасой глубочайшего презрения.

—…в отличие от тех вырожденцев, что видят в женщине лишь объект для удовлетворения своих низменных инстинктов, что смешивают чистую кровь с грязью и портят замысел. Они не способны на уважение. Они способны лишь осквернять.

Абель сидела, не двигаясь, чувствуя, как каждое его слово, обрамлённое лестью, обволакивает её, как ядовитый плющ. Её хвалили, её «чтили», но за этой похвалой скрывалась та же чудовищная идея, что оправдывала пытки Алтера и угрозы жизни ребёнка Мадлен. Это было уважение палача к своему инструменту. И от этого понимания её охватывала новая, леденящая волна страха.

Иохим продолжал свою речь, и его слова обретали всё более зловещую конкретность. Он смотрел на Абель с тем же отеческим одобрением, но теперь в его глазах читался безжалостный расчёт.

— Ты, моя дорогая, станешь матерью нового воина нашей империи, — провозгласил он, и его голос гремел под сводами зала. — Ты родишь Арчибальду сына. Сильного, здорового наследника, который продолжит наше дело. В этом твоё предназначение, твоя честь и твоя слава.

Он сделал паузу, давая словам проникнуть в сознание не только Абель, но и всех присутствующих. Затем его тон слегка изменился, в нём появились стальные нотки.

— Мы даём тебе этот шанс. Мы открываем тебе двери в мир избранных. Но помни, — его взгляд стал пронзительным, как шило, — долг должен быть исполнен. Если ты окажешься бесплодной почвой... если ты не сможешь выполнить свою главную задачу... то мы найдём ту, что сможет. Твоё место займёт другая. Более достойная.

От этих слов кровь в жилах Абель буквально застыла. Комната поплыла перед глазами, и ей снова потребовалось ухватиться за край стола, чтобы не потерять равновесие. Это была не угроза смерти — нечто худшее. Это было обесценивание её существования до функции, до сменной детали в механизме. Её жизнь имела ценность лишь до тех пор, пока её тело могло производить на свет новых адептов этой безумной веры.

И в этот миг парализующего ужаса в её сознании, словно вспышка, родилось холодное, ясное понимание.

«Ничто не угрожает моей жизни, пока я не рожу ребёнка».

Эта мысль была подобна глотку ледяного воздуха, проясняющему сознание. Её не убьют. Не станут пытать до смерти. Не изувечат. Пока она потенциально «полезна», она в относительной безопасности. Её плоть была её щитом.

«Но я не собираюсь рожать здесь ребёнка».

Это было второе, твёрдое, как алмаз, убеждение. Мысль о том, чтобы принести в этот ад новую жизнь, вырастить сына или дочь в качестве будущего солдата этой секты, была для неё отвратительнее любой пытки.

И тогда два этих осознания соединились, породив третье — стратегическое.

Её безопасность, её отсрочка была её главным козырем. Время, которое они давали ей на «исполнение долга», было временем, которое она могла использовать против них. Каждый день, когда они считали её покорной невестой, вынашивающей планы о наследнике, был днём, когда она могла выведывать секреты, изучать планировку, искать слабые места, думать о побеге.

Она сидела, опустив взгляд, чтобы скрыть вспыхнувший в её глазах огонь — уже не только страха, но и решимости. Они видели в ней инкубатор, сосуд. Хорошо. Пусть так и думают. Она же будет играть эту роль, притворяясь сломленной и покорной, чтобы купить себе самое ценное — время. Время, которое станет её оружием. Время, которое однажды позволит ей сбежать из этого позолоченного ада или умереть, пытаясь это сделать. Но она не станет матерью в этом кошмаре. Это был её обет, её тихая война, которую она объявила им в тот самый момент, когда кивнула в ответ на слова Иохима, изображая покорность, за которой скрывалась сталь.

Они вернулись в свою комнату, и тяжёлая дубовая дверь закрылась за ними с тем же окончательным щелчком, что и в первую ночь. Сытость и призрачное ощущение нормальности после ужина мгновенно испарились, сменившись леденящим, знакомым ужасом. Абель застыла на пороге, словно перед ней была не комната, а край пропасти. Память с болезненной чёткостью воскресила в мозгу каждое прикосновение, каждый звук, каждый момент унижения той ночи. Она не могла пережить это снова. Просто не могла.

Арчибальд, в отличие от неё, был совершенно спокоен. Он сбросил пиджак на спинку кресла, его движения были раскованными и уверенными. С какой стати ему волноваться? Он был здесь хозяином, охотником в своём логове. Он вышел в ванную, и Абель слышала, как течёт вода, затем он вернулся, вытирая лицо.

Увидев её, всё ещё стоящей у двери, будто вкопанной, он усмехнулся.

—Спать стоя будет немного неудобно, — заметил он с притворной заботой. — Но если ты настаиваешь, я буду столь любезен, что подброшу тебе мягкую подушку.

Он откровенно издевался над ней, наслаждаясь её страхом. Абель, дрожа как осиновый лист, с трудом выдавила из себя вопрос:

—Что... что ты будешь делать?

— Надену пуанты и буду танцевать балет, — парировал он с убийственной небрежностью, его взгляд скользнул по её лицу, выискивая новые трещинки в её самообладании.

Он подошёл к кровати и, не сводя с неё глаз, начал раздеваться. Сначала он снял запонки, положив их на тумбочку с тихим звоном. Затем потянул за край рубашки, высвобождая её из-за пояса брюк. Абель наблюдала, как ткань скользит по его плечам и спине, обнажая рельефные мышцы, проработанные до идеального состояния. Он стоял перед ней в одних классических тёмных брюках, его торс, сильный и бледный в тусклом свете, был выставлен напоказ, как демонстрация силы и права собственности.

Он бросил ей маленький свёрток шёлка.

—Переодевайся, — приказал он, кивнув на чёрную ночную сорочку, упавшую на кровать.

Абель с отвращением посмотрела на этот кусок ткани, который казался ей не одеждой для сна, а очередным инструментом унижения. Она неуверенно шагнула по направлению к ванной.

— Куда? — его голос прозвучал резко, как удар хлыста.

Абель замерла на месте.

—Я... пойду переоденусь, — прошептала она.

— Ты будешь делать это здесь, — отрезал он. В его голосе не было злости, лишь холодная, неоспоримая констатация факта.

Она повернулась к нему, и в её глазах заплясали огоньки ненависти, смешанные с животным страхом. Он наблюдал за этой внутренней борьбой, и это зрелище, казалось, доставляло ему извращенное удовольствие.

— Твой отец сказал, — выдохнула она, цепляясь за эту соломинку, — что вы должны уважать женщин.

Арчибальд усмехнулся, и на сей раз в его усмешке прозвучала откровенная радость.

—Моя птичка ещё и неглупая, — произнёс он, и в его глазах вспыхнул интерес. — Уважение нужно заслужить. А то, что ты стала моей женой против воли, не делает тебя автоматически той, кто его заслуживает.

На самом деле, он лгал. Он уже начал ценить её — её дух, её скрытую силу. Но сейчас он испытывал её, проверял границы, наслаждался процессом её ломки.

— Например? — с вызовом спросила Абель, её голос дрожал, но в нём слышалась сталь.

— Например, переодеться здесь. Передо мной. Перед своим мужем.— его ответ был простым и безжалостным.

Абель смотрела на него с такой ненавистью, что, казалось, воздух между ними зарядился статическим электричеством. Но она понимала, что отступать некуда. Медленно, будто ноги её были из свинца, она вернулась на прежнее место у кровати.

Арчибальд стоял, прислонившись к стойке кровати, скрестив руки на груди, и с наслаждением следил за каждым её движением. Его взгляд был физически осязаем, он скользил по её коже словно шёлком, но от этого ей становилось только хуже.

Дрожащими пальцами она стянула с себя водолазку. Воздух коснулся её обнажённых плеч и спины, и она почувствовала, как по коже побежали мурашки. Затем она расстегнула юбку, и та с шелестом упала на пол, оставив её в одном лишь нижнем белье — кружевных трусиках и лифчике, которые ей выдали днём.

Она увидела, как в его тёмных глазах вспыхнула та самая, знакомая ей уже искра — смесь голода, собственничества и торжества. От этого взгляда у неё внутри всё перевернулось и похолодело. Она быстрым движением накинула на себя прохладную шёлковую сорочку, и лишь под её прикрытием, отворачиваясь и стараясь быть как можно менее заметной, стала стягивать нижнее бельё. Она делала это неуклюже, пытаясь сохранить хоть крупицу стыда, спрятать своё тело от его взора.

Наконец, она сбросила чулки и, распустив волосы, которые упали ей на плечи завесой, рванула к кровати и нырнула под одеяло, стараясь укрыться с головой, свернувшись калачиком на самом краю.

Из груди Арчибальда вырвался короткий, тихий смешок. Это был звук торжества. Он не просто видел её тело. Он видел её страх, её стыд, её вынужденное подчинение. И это доставляло ему куда большее удовольствие. Для него это был не просто процесс переодевания; это был ритуал подчинения, и он только что стал его свидетелем.

Абель сжалась в комок, когда матрас прогнулся под весом Арчибальда. Он сел на край, и она почувствовала, как пружины сдавленно вздохнули. Но настоящий ужас накрыл её, когда он грубо, почти по-хозяйски, схватил её за талию и оттащил от спасительного края, прижав к центру огромной кровати. Прежде чем она успела понять его намерения, он перекинул ногу и опустился ей на бёдра, своей массой пригвоздив её к постели.

— Что ты делаешь? — её голос сорвался на визгливый, панический шёпот.

В ответ он молча взял её запястья. Она увидела в его руках длинные шёлковые шарфы — те самые, что украшали его пиджак. Её сердце затрепетало, как птица в клетке.

—Нет! — закричала она, начиная метаться под ним, но его вес был неумолим. Он был скалой, а она — травинкой.

Он был методичен. Его пальцы, сильные и ловкие, обвили её запястья и притянули их к резному деревянному изголовью. Один шарф, затем другой. Шёлк впивался в кожу, не оставляя синяков, но намертво лишая её свободы. Абель билась в истерике, её тело извивалось в тщетной попытке вырваться, но он сидел на ней, наблюдая за её борьбой с холодным интересом.

— Пожалуйста, не надо... — её голос прерывался рыданиями. Слёзы текли по её вискам, заливая уши. — Мне всё ещё больно... вчера... ты же помнишь...

Она отчаянно дёргала руками, но узлы лишь затягивались туже, шёлк больно жёг кожу.

Арчибальд цокнул языком, как взрослый, делающий замечание непослушному ребёнку.

—Не дёргайся, — его голос был спокоен, почти ласков. — Кожа сотрётся до крови. Тебе будет больно.

— Отпусти меня, умоляю... — она смотрела на него, её голубые глаза, полные слёз, были огромными от ужаса. — Ты же видишь... я не хочу...

Он наклонился к ней так близко, что его губы почти коснулись её уха. Его дыхание было тёплым и ровным.

—Вчера, — прошептал он, и его шёпот был подобен шипению змеи, — я сделал тебе больно. Сегодня... я доставлю тебе удовольствие.

Абель затаила дыхание, не в силах поверить в услышанное. Удовольствие? Здесь? Сейчас? От него? Это было настолько чудовищно и абсурдно, что её разум отказывался это принимать.

Он медленно, почти нежно, начал собирать её слёзы. Его губы, тёплые и удивительно мягкие, касались её кожи, подхватывая солёные капли одна за другой. Она закрыла глаза, чувствуя себя абсолютно побеждённой, и новые слёзы текли из-под её сомкнутых век. Это была капитуляция.

Его поцелуи поползли вниз, по её щеке, к уголку губ, затем ниже — к шее. Он задержался там, и Абель почувствовала, как её тело, вопреки воле, откликается на это прикосновение дрожью. Он сполз с её бёдер, освободив её, но её руки по-прежнему были прикованы. Его взгляд, тёмный и неотрывный, встретился с её испуганным.

Затем его пальцы скользнули к резинке её трусиков. Она снова запротестовала, её плач стал громче, отчаяннее.

—Нет... пожалуйста, нет...

— Тш-ш-ш, — он прошептал, и в его голосе была странная, успокаивающая интонация. — Успокойся.

Он стянул последнюю преграду и отбросил её в сторону. Потом, резким, уверенным движением, задрал подол её ночной сорочки до самого верха, до груди, обнажив её полностью — гладкий живот и сокровенное место ниже.

— Господи, помоги мне... — зашептала Абель, зажмурившись, её голос был полон стыда и мольбы. — Не надо... пожалуйста, Арчи... не надо...

Но её мольбы остались без ответа. Вместо нового насилия она почувствовала нечто иное. Его прикосновение было... иным. Медленным, почти почтительным. Он не торопился. Его пальцы скользили по её внутренней стороне бёдер, заставляя её вздрагивать, но не от боли, а от невыносимой, противоестественной чувствительности.

А потом... потом его голова опустилась между её ног.

Первый контакт заставил её вздрогнуть всем телом и издавить сдавленный крик. Это было слишком интимно, слишком ошеломляюще. Она пыталась сомкнуть ноги, но он удерживал их. Она пыталась вырваться, но её руки были привязаны.

И затем началось нечто, чего она не могла понять. Его язык, тёплый, влажный и невероятно умелый, начал своё движение. Он не был грубым или требовательным. Он был... исследующим, настойчивым, но в то же время до странности заботливым. Он словно изучал карту её тела, находя те точки, которые заставляли её непроизвольно выгибаться и издавать тихие, задыхающиеся звуки, полные стыда и чего-то ещё, чего она боялась признать.

Внутри неё бушевала война. Ужас и отвращение сражались с новыми, незнакомыми, подавляющими ощущениями. Её разум кричал, что это неправильно, что это осквернение, что она должна ненавидеть это. Но её тело, преданное и обманутое, начинало отвечать. Тёплая волна разливалась по её низу живота, с каждым движением его языка становясь всё горячее, всё настойчивее.

Она пыталась бороться, пыталась думать о чём-то другом, но её сознание затуманивалось. Её дыхание сбивалось, превращаясь в прерывистые, хриплые вздохи. Она слышала собственные стоны — тихие, постыдные, полные непонятной ей самой потребности.

И тогда это случилось. Нарастающее напряжение, которое она безуспешно пыталась сдержать, внезапно вырвалось на свободу. Мир взорвался белым светом. Её тело выгнулось в немой судороге, её пальцы вцепились в шёлковые узлы, связывающие её, а из горла вырвался долгий, сдавленный, почти болезненный стон, в котором смешались агония и невыразимое, шокирующее освобождение.

Всё её существо на мгновение перестало существовать, растворившись в этом ослепительном спазме. Абель лежала, тяжело дыша, её тело обмякло, а по лицу текли слёзы — слёзы стыда, унижения, но и странного, непостижимого физиологического облегчения. Она испытала свой первый в жизни оргазм. И это было сделано руками — вернее, устами — человека, которого она боялась и ненавидела больше всего на свете. Это осознание было горше любой боли, страшнее любого унижения. Он не просто овладел её телом. Он заставил его предать её саму.

Абель лежала с закрытыми глазами, пытаясь скрыться от реальности в темноте под веками, но это не помогало. Каждая клетка её тела помнила тот шокирующий, постыдный спазм, который он вырвал у неё силой и мастерством. Унижение жгло её изнутри, острее любой физической боли. Она инстинктивно попыталась сомкнуть ноги, укрыться, но его тело, всё ещё находившееся между её бёдер, не позволило.

Он медленно поднялся, нависая над ней, и его тень закрыла свет. Его пальцы потянулись к шёлковым узлам на её запястьях. Абель открыла глаза и встретилась с его взглядом. Его глаза, тёмные и бездонные, сияли торжествующим знанием. В этот миг она почувствовала такую яростную, такую чистую ненависть, что, будь у неё возможность, она бы вонзила ему в сердце что угодно. Да, её тело предательски ответило ему. Да, он заставил её испытать что-то, чего она никогда не знала. Но это лишь заставило её ненавидеть его — и саму себя — ещё сильнее.

Шёлк ослаб, и он снял шарфы с её воспалённых запястий. Пока она растирала онемевшие руки, он наклонился так близко, что его губы снова коснулись её уха. Его голос был низким, влажным от удовлетворения и полным откровенной, циничной пошлости.

— Теперь я знаю настоящий вкус твоего страха... — прошептал он, и его язык легкомысленно лизнул её мочку. — Он смешался со сладостью твоего оргазма. Это самый восхитительный нектар, который я когда-либо пробовал.

От этих слов Абель чуть не вырвало. Она рванулась прочь от него, с силой дернув подол сорочки вниз и натянув одеяло до самого подбородка, пытаясь создать хоть какую-то преграду. Со спины она слышала его тихий, насмешливый смешок. Он наслаждался её стыдом, её смятением.

Она отвернулась к стене и зажмурилась, но слёзы сами потекли из её глаз, горячие и горькие. Она возненавидела его с новой, яростной силой. Он не просто осквернил её тело; он осквернил саму её способность чувствовать, превратив интимное открытие в инструмент пытки и унижения.

Он ушёл в ванную, и она слышала, как течёт вода. Эти несколько минут она провела, лёжа в неподвижности, её разум лихорадочно искал выход. «Я должна бежать. Я не переживу ещё одной ночи. Ни одного дня». Мысль о том, чтобы остаться здесь, в этой роли его «удовлетворённой» жены, была невыносима.

Он вернулся, пахнущий прохладной водой и мылом. Кровать прогнулась под его весом, и Абель инстинктивно сжалась в комок, отодвигаясь к самому краю. Но его рука, сильная и неумолимая, легла на её талию и притянула её обратно, к центру кровати, к нему. Его тело было большим, тёплым и чужим.

Он перевернул её к себе и, не дав опомниться, страстно, почти жестоко поцеловал в губы. Она упиралась ладонями в его грудь, пытаясь оттолкнуть, но он был несокрушим. Его поцелуй был знаком собственности, печатью на только что случившемся. Он был полон вкуса её собственных слёз и его победы.

Затем, к её удивлению, он просто обнял её, прижав к себе так, что её спина уткнулась в его грудь, а его рука легла на её живот. Его дыхание выровнялось и стало глубоким. Через несколько минут он заснул — довольный, спокойный, абсолютный хозяин положения и её тела.

Абель лежала в его объятиях, не в силах пошевелиться, слушая его ровное дыхание и чувствуя тепло его тела. Но внутри неё бушевала буря. Его объятие было не утешением, а самой изощрённой клеткой. И в этой тишине, под аккомпанемент его дыхания, её ненависть кристаллизовалась в холодную, непоколебимую решимость. Она сбежит. Или умрёт, пытаясь. Но она больше не будет его игрушкой.

Семья вновь собралась за длинным столом в том же мрачном, величественном зале. Утренний свет — или его искусственная имитация — пробивался сквозь высокие, задрапированные тяжёлым бархатом окна, не в силах рассеять густую атмосферу, царящую в помещении. Иохим, восседая во главе стола, как всегда, вёл свою монотонную, гипнотическую речь о чистоте крови, величии нации и их великом предназначении.

Абель сидела, отгороженная от этого потока безумия тонкой стеной собственного отчаяния. Она механически ковыряла вилкой зелёный салат на своей золотой тарелке, не в силах заставить себя проглотить ни кусочка. Каждое слово Иохима било по её и без того измотанным нервам. Она чувствовала на себе взгляд — тяжёлый, пристальный. Не отрываясь от тарелки, она знала, что это Арчибальд. Он наблюдал за ней, как хищник, следящий за добычей, которая уже поймана, но всё ещё пытается дёрнуться.

Внезапно дверь в зал открылась, и внутрь вошли двое — мужчина и женщина, которых Абель раньше не видела. Они были одеты так же безупречно, как и все, но на их лицах лежала печать подавленности. Они почтительно поздоровались с собравшимися, а женщина, опустив голову, произнесла особенно почтительное: «Доброе утро, мой канцлер», прежде чем занять свои места.

Иохим, прервав свою тираду, устремил холодный взгляд на мужчину.

—Есть ли изменения, Дитрих? — спросил он, и его голос прозвучал как удар хлыста.

Мужчина, Дитрих, опустил голову ещё ниже. В его позе читалась такая горечь, что Абель невольно перестала вертеть вилкой.

—Нет, дядя, — тихо ответил он. — Изменений нет.

Иохим медленно перевёл взгляд на женщину — Дагмар. Она сидела, сжавшись, её лицо было искажено смесью злости и безысходности.

—Шесть лет, — произнёс Иохим, и его слова повисли в воздухе, холодные и безжалостные. — Шесть лет она в нашей семье. И до сих пор не родила наследника. Только девочек. Если почва бесплодна для сильного ростка, от неё избавляются и находят новую. Правила неизменны.

Дагмар подняла на него умоляющий взгляд, её губы дрожали.

— Отец, я...

— Дядя, — перебил её Дитрих, его голос внезапно окреп, наполнившись отчаянной решимостью. Он сжал кулаки на столе так, что костяшки побелели. — Я люблю свою жену. Она — часть нашей семьи. Часть меня. Я не позволю...

— Ты знаешь правила, племянник, — бесстрастно парировал Иохим. — Чувства — это роскошь, которую мы не можем себе позволить. Сила рода — вот что главное.

— Я готов заплатить эту цену! — выкрикнул Дитрих, и в его глазах вспыхнул огонь. — Я отказываюсь от неё! Я оставлю себе жену!

В зале воцарилась гробовая тишина. Все замерли, осознавая значимость этих слов. Иохим смотрел на племянника долгим, пронизывающим взглядом. Абель застыла, ожидая взрыва.

И вдруг лицо Иохима озарила широкая, почти отеческая улыбка. Это было страшнее любой ярости.

—Что ж, — произнёс он, и его голос зазвенел торжеством. — Раз уж мой племянник, мой самый старший наследник по крови, добровольно отказывается от своего права ради женщины... своим преемником и единственным наследником главенства в семье Адлере я назначаю своего старшего сына — Вальтера.

Дагмар ахнула и схватила мужа за руку, её пальцы впились в его запястье.

—Нет! Дитрих, ты не должен! Ты не можешь отказываться от титула! Я... я рожу тебе мальчика! Я обещаю!

Дитрих, бледный как полотно, но не дрогнувший, тихо, но твёрдо приструнил её:

—Мы поговорем об этом позже, Дагмар. Тихо.

В этот момент взгляд Дагмар, полный ярости и унижения, упал на Абель. Увидев новое, незнакомое лицо, она нашла в нём выход для своего гнева.

—А это кто такая? — её голос прозвучал резко и ядовито. — Почему она сидит с нами за одним столом?

Все взгляды устремились на Абель. Она сжалась, желая провалиться сквозь землю.

Иохим с той же умиротворяющей улыбкой, что и секунду назад, произнёс:

—Успокойся, Дагмар. Это наша новая дочь. Абель. Жена Арчибальда.

Абель почувствовала, как по её спине пробежали мурашки. Быть «дочерью» в этой семье значило быть собственностью, инструментом.

Пытаясь отвлечь внимание, Иохим перевёл взгляд на другого молодого человека, сидевшего чуть поодаль и погружённого в чтение толстой книги в кожаном переплёте.

—Конрад, — обратился он к нему. — Почему ты не ешь? Ты снова не голоден?

Парень медленно поднял голову. У него были умные, спокойные карие глаза и худощавое, аскетичное лицо. Абель мельком видела его раньше, проходя по коридорам, но не знала, кто он. Теперь не оставалось сомнений — ещё один сын.

—Я не голоден, отец, — ответил Конрад, и его голос был ровным и лишённым эмоций. — Мне лучше вернуться в лабораторию. Эксперимент требует моего присутствия.

Иохим кивнул, и в его взгляде мелькнуло одобрение — учёный сын был почти так же полезен, как и воин.

Затем старик снова обратился ко всем, и его голос приобрёл торжественную, почти апокалиптическую интонацию.

—Что ж, раз уж вопрос с наследником решён, нам нужно ускорить и другие процессы. Очищение Мадлен должно быть завершено как можно скорее. Она должна стать женой Вальтера и родить ему достойного сына семьи Адлере. Настоящего наследника. — Он сделал паузу, и в его глазах вспыхнул фанатичный огонь. — Я не вечен. И я хочу увидеть будущее нашей империи, прежде чем отдам свою душу ангелу смерти.

От этих слов, произнесённых с леденящим спокойствием, Абель вздрогнула и ужаснулась. «Ускорить очищение». Эти слова звучали как приговор для Мадлен и её нерождённого ребёнка. Она сидела, сжимая в коленях кулаки под столом, понимая, что время, которое она считала своим союзником, для её подруги безжалостно истекает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

10глава

Тётушка Аурели стояла у плиты, и её движения были механическими, лишёнными привычной ловкости и энергии. Деревянная ложка снова и снова описывала круги в кастрюле с луковым супом, хотя он уже давно был готов. Её взгляд был прикован к одной точке на кафельном фартуке, но видела она не его, а тревожные образы, рождаемые воображением.

Прошла почти неделя. Целых шесть дней. А от Абель — ни звонка, ни сообщения. Тишина была оглушительной и зловещей. Старое, опытное сердце Аурели сжималось от дурного предчувствия. Она пыталась убедить себя, что племянница просто забыла позвонить, увлечённая поездкой и заботами о матери. Молодые, они все такие — живут в своём ритме. Но почему она не брала трубку? Аурели звонила раз пять, и каждый раз её встречала лишь сухая, безразличная гудковая симфония.

За небольшим кухонным столом её сын Жан и Бенедикт уже несколько минут молча наблюдали за ней. Они переглядывались, их детская интуиция подсказывала, что что-то не так. Бенедикт, обычно такой болтливый, притих, чувствуя атмосферу беспокойства.

— Маман? — тихо позвала Жан. Аурели не отреагировала, продолжая мешать суп, который вот-вот превратится в кашу.

—Мама! — он позвал громче.

—Мать! — наконец, почти крикнул Бенедикт.

Аурели вздрогнула и обернулась, словно возвращаясь из другого измерения. Её глаза были влажными от непролитых слёз тревоги.

—Да...да дорогие? Что-то случилось?

— С нами-то нет, — ответил Жан, смотря на мать с беспокойством. — А с тобой? Ты в последнее время какая-то... рассеянная. Как будто не здесь.

Аурелия тяжело вздохнула, выключила плиту и, налив ароматный суп в три тарелки, наконец присоединилась к ним за столом. Она не притронулась к своей порции.

— Я... я беспокоюсь за Абель, — призналась она, глядя на парящую над тарелкой струйку пара. — Уже почти неделя, как они уехали. А от неё — ни звонка, ни весточки. Она даже ни разу не позвонила проверить, как тут Бенедикт. Это... не на неё похоже.

Бенедикт, с энтузиазмом уплетающий суп, оторвался на секунду.

—А, у Абель склероз! — объявил он с полным ртом. — Она всё забывает! Однажды она вообще забыла меня из школы забрать. Я на ступеньках сидел, пока нестемнело!

Жан фыркнул, представив себе эту картину, но Аурели не улыбнулась. Эта история лишь подчеркнула её тревогу: да, Абель могла быть рассеянной, но не до такой же степени. Не тогда, когда речь шла о брате и о такой дальней поездке.

— Это не шутки, Бенедикт, — мягко, но строго сказала она. — Что-то не так. Я это чувствую.

Бенедикт, увидев серьёзное выражение её лица, проглотил суп и насупился.

—Ну... может, позвонить в ту больницу? В Кель? — предложил он, стараясь помочь. — И спросить, когда к маме приходила девушка по имени Абель Аббеляр? Может, они ещё там?

Идея была простой и логичной. Лучше, чем ничего. Но лицо Аурели снова омрачилось.

—Это хорошая мысль, малыш. Но у меня нет номера этой больницы.

— А у нас дома есть! — оживился Бенедикт. — Наверняка есть! В маминых документах, или в папке с бумагами... Абель всё там раскладывает.

На лицах обоих мальчишек загорелся азарт. Внезапно эта миссия по поиску номера телефона превратилась в настоящее приключение, расследование, как в их любимых фильмах.

— Быстро доедайте, — сказала Аурели, и в её голосе впервые за весь день прозвучала твёрдая нота. — Идёмте к вам. Нужно найти этот номер.

Бенедикт и Жан принялись за еду с удвоенной скоростью, их глаза блестели от предвкушения. Они не до конца понимали глубину тревоги тётушки, но чувствовали её важность. И для них это был шанс наконец-то что-то сделать, а не просто сидеть и ждать. Аурели смотрела на них, и в её сердце, помимо страха, теплилась слабая надежда. Может быть, этот звонок прольёт свет на судьбу её племянницы.

Троица стояла перед фасадом типичного страсбургского дома, где жили Абель и Бенедикт. Дверь была заперта. Воздух был наполнен чувством безнадёжности.

— Может, через окно? — нерешительно предложил Бенедикт, указывая на фасад.

Аурели с сомнением покачала головой, поправляя сумку на плече.

—Какие глупости, малыш. Кто же оставляет окно открытым, уезжая надолго? Абель очень ответственная.

Но Бенедикт не спорил. Вместо этого он молча поднял руку и указательным пальцем медленно и торжественно навёл её на одно из окон на втором этаже. Оно было приоткрыто — створка откинута, впуская внутрь прохладный осенний воздух.

— Вот, — сказал он, и в его голосе звучала непоколебимая уверность. — А теперь скажи, что у меня неправильный диагноз.

Аурели ахнула, уставившись на зияющее тёмное отверстие. В её голове молнией пронеслись все худшие сценарии. Может, их ограбили? Или случилось что-то страшное, и они даже не успели закрыть окно? Тревога, и без того сильная, сжала её горло тисками.

— Господи... — прошептала она. — Ладно. Но как нам туда добраться?

Ответ пришёл мгновенно. Жан и Бенедикт, не сговариваясь, рванули вглубь узкого переулка, ведущего к заднему двору. Через пару минут они, тяжело дыша, притащили старую, видавшую виды алюминиевую лестницу, которую Абель использовала для замены лампочек под высоким потолком.

— Осторожно, Бенедикт, ради всего святого, будь осторожен! — запричитала Аурели, пока мальчик с ловкостью юной обезьяны начал карабкаться вверх.

Лестница скрипела и слегка шаталась, но Бенедикт, привыкший к таким домашним авантюрам, быстро добрался до подоконника. Он откинул створку пошире и исчез в тёмном проёме. Аурели и Жан, затаив дыхание, смотрели снизу.

Внутри послышались звуки передвигаемой мебели, открывающихся ящиков. Прошло несколько томительных минут. Наконец, в окне снова показалась голова Бенедикта.

— Нашёл! — торжествующе прошептал он и швырнул вниз смятый листок бумаги.

Жан подскочил и подобрал его, пока Бенедикт с той же обезьяньей ловкостью начал спускаться вниз. Лестницу быстро убрали на место, стараясь стереть следы своего вторжения. С бумажкой в руке, как с военным трофеем, они поспешно ретировались обратно в дом Аурели, оставив за спиной тихий, загадочный дом, в котором витал дух тревожной неизвестности.

Аурели дрожащими, почти непослушными пальцами набирала номер, выведенный на смятом листке. Каждая цифра отзывалась глухим стуком в её ушах, в такт бешено колотившемуся сердцу. «Пожалуйста, пусть всё будет хорошо. Пусть она просто забыла позвонить, пусть они уже в пути домой...» — мысленно молилась она, впиваясь взглядом в телефонный аппарат.

Наконец, в трубке послышались гудки, а затем — женский голос. Но он говорил на немецком. Аурели, не понимая ни слова, занервничала ещё сильнее.

— Пожалуйста... parle français? — попыталась она, её голос дрожал.

В ответ послышалась быстрая, вежливая фраза на английском, который тётушка Аурели тоже не понимала. Отчаяние начало подступать к горлу. «Mon Dieu, они даже не понимают меня!»

— Je ne comprends pas! S'il vous plaît! — почти взмолилась она.

И тут произошло чудо. Голос на том конце вежливо попросил подождать. Минута ожидания показалась вечностью. Аурели, сама того не замечая, начала быстро-быстро переминаться с ноги на ногу, её пальцы бессознательно барабанили по столешнице. Бенедикт и Жан, сидя на диване, застыли, уставившись на неё, словно заворожённые.

Наконец, в трубке снова заговорили, и на этот раз — на чистом французском.

—Алло, чем могу помочь?

Аурели вздохнула с облегчением и, торопясь, выпалила:

—Здравствуйте, я звоню, чтобы узнать... когда уехал посетитель пациентки Жезофин Аббеляр? Девушка, её дочь, Абель.

— Одну минуту, пожалуйста, проверю, — ответил голос.

Ожидание снова стало невыносимым. Аурели закрыла глаза, пытаясь успокоить дрожь в руках. Бенедикт и Жан не дышали.

И вот голос вернулся, вежливый и безразличный.

—Я проверила записи. К пациентке Жезофин Аббеляр никто не приезжал последние несколько месяцев.

Мир для Аурели рухнул. Ноги её подкосились, она отшатнулась и чуть не рухнула на пол. Испуганные вскрики мальчиков донеслись до неё словно сквозь вату. Бенедикт и Жан подхватили её под руки и усадили в мягкое кресло.

— Тётя? Тётя Аурели! — звал её Бенедикт, его голос был полон страха.

Аурели сидела, уставившись в одну точку на обоях, не видя ничего. Воздух с трудом поступал в лёгкие. «Не приезжала... Не приезжала...» — эхом отзывалось в её пустой голове.

— Проверьте ещё раз... — слабо прошептала она, снова поднося трубку к уху. — Пожалуйста, её дочь, Абель Аббеляр... она должна была приехать несколько дней назад...

— Мадам, я уверена, — ответил тот же безразличный голос. — В журнале посещений за последнюю неделю её фамилии нет.

Телефон выскользнул из ослабевших пальцев Аурели и упал на мягкое сиденье кресла. Она сидела, парализованная ужасом. Потом, резким движением, вскочила на ноги, смахивая слёзы, навернувшиеся на глаза.

— Что случилось? — хором спросили мальчики, их лица были бледны.

— Они... они не были в больнице, — проговорила Аурели, и её голос был хриплым от сдерживаемых рыданий. — Абель даже не доехала до матери.

Слова достигли сознания Бенедикта. Его маленькое, обычно такое беззаботное сердечко сжалось от ледяного ужаса. Впервые он по-настоящему, до дрожи в коленках, испугался за свою сестру. Все её шутки, её поддразнивания, её «склероз» — всё это мгновенно обесценилось перед лицом этой жуткой, необъяснимой пропажи.

— Мы... мы должны что-то делать! — сказал Жан, глядя на свою мать.

— Вы правы, — Аурели выпрямилась, и в её глазах загорелся огонь решимости, смешанной с паникой. — Вы можете помочь. Одевайтесь, что-нибудь тёплое. Быстро!

Не задавая больше вопросов, мальчики бросились выполнять приказ. Через несколько минут все трое, с напряжёнными, серьёзными лицами, вышли из дома и направились в полицейский участок. Тихая, уютная жизнь осталась позади. Впереди была неизвестность, полная самых страшных предчувствий.

Комиссариат в центре Страсбурга был полон сдержанного шума: звонки телефонов, приглушённые разговоры, мерный стук клавиатуры. Воздух был густым и спёртым, пахло старым кофе, пылью и человеческим беспокойством. Аурели, сидя на жёстком пластиковом стуле в кабинете комиссара, чувствовала, как это беспокойство проникает в неё, смешиваясь с её собственным, уже достигшим точки кипения.

Комиссар Бернар, мужчина лет пятидесяти с усталым, но внимательным лицом и сединой на висках, слушал её, сложив руки на столе. Его взгляд переходил с её дрожащих рук на серьёзные, испуганные лица мальчиков, сидевших по обе стороны от неё. Бенедикт, обычно такой непоседливый, сидел смирно, вцепившись в край своего свитера, а Жан старался выглядеть взрослым и собранным, но его широко раскрытые глаза выдавали внутреннюю панику.

— ...и вот, комиссар, — голос Аурели срывался, она снова и снова мысленно прокручивала весь ужас последних дней, — прошла уже неделя. Они должны были быть в Келе, но... но в больнице даже не слышали о ней! Она не доехала. Ни Абель, ни её друзья. Их телефоны не отвечают. Это... это на неё не похоже. Она никогда, слышите, никогда не оставила бы Бенедикта без вестей так надолго!

Она умолкла, сглотнув комок в горле. Слёзы, которые она сдерживала всё это время, наконец вырвались наружу и медленно потекли по её щекам. Она не вытирала их, словно это было физическим доказательством её отчаяния.

— Мы залезли в дом! — не выдержав, выпалил Бенедикт, его тонкий голосок прозвучал оглушительно громко в тихом кабинете. — Через окно! Потому что дверь была заперта, а окно открыто! И мы нашли номер больницы, но Абель туда не приезжала!

Комиссар Бернар внимательно посмотрел на мальчика, затем перевёл взгляд на Аурели.

—Вы сказали, с ней были друзья?

— Да, — кивнула Аурели, вытирая ладонью щёки. — Её лучшая подруга Мадлен и... её парень, Алтер, кажется. Они поехали вместе на машине Алтера. Старый форд, синий, я думаю... Номерного знака я, к сожалению, не помню.

Комиссар сделал пометку в блокноте.

—И вы последний раз видели их... когда именно?

— Пять дней назад! Утром! — снова вклинился Бенедикт. — Они привезли меня к тёте Аурели, а сами поехали к маме. Абель обещала позвонить! Она обещала!

В его голосе звучала не просто обида, а настоящая, детская боль от предательства, которое он не мог объяснить. Он верил каждому слову сестры, а она его подвела.

Комиссар Бернар выслушал всё, задал ещё несколько уточняющих вопросов: во что были одеты, брали ли они с собой много вещей, не говорили ли о каких-то необычных планах. Аурели отвечала, цепляясь за каждую деталь, как утопающий за соломинку. Она чувствовала себя беспомощной. Вся её жизнь была здесь, в Страсбурге — её магазинчик, её дом, её сын. А сейчас она сидела в полицейском участке и говорила о пропаже человека, который был ей как дочь.

Наконец, комиссар отложил ручку и посмотрел на них. Его выражение лица было серьёзным, но не безнадёжным.

—Мадам Аурели, — начал он, и его голос приобрёл официальные, но не лишённые сочувствия нотки. — На основании вашего заявления мы начнём розыскное дело. Будем проверять камеры наблюдения по предполагаемому маршруту, опрашивать владельцев заправок и придорожных кафе. Объявим их в розыск как пропавших без вести.

Он сделал паузу, глядя прямо на Аурели.

—Первые сорок восемь часов — самые важные. К сожалению, они уже прошли. Но это не значит, что мы опустим руки. Мы сделаем всё, что в наших силах.

Он встал и протянул Аурели свою визитную карточку.

—Вот мой прямой номер. Если вы вспомните что-то ещё, что-то, даже самое незначительное, или если они выйдут на связь — звоните мне немедленно, в любое время.

Аурели взяла карточку дрожащими пальцами. Этот маленький кусочек картона казался ей одновременно и тяжёлым грузом ответственности, и крошечным якорем надежды.

— Спасибо, — прошептала она, сжимая его в руке так, что бумага смялась. — Спасибо вам...

Они вышли из кабинета, и холодный вечерний воздух обжёг им лица. На улице уже стемнело. Обратная дорога домой прошла в гнетущем молчании. Никто не говорил ни слова. Бенедикт прижимался к Аурели, а Жан шёл рядом, засунув руки в карманы и глядя под ноги.

Войдя в дом, Аурели первым делом поставила чайник. Механические, привычные действия помогали удерживать сознание от сползания в пропасть отчаяния. Она знала, что сейчас начнётся самое трудное — ожидание. Но теперь она ждала не одна. Теперь Абель искали. Это знание не снимало груза с души, но давало слабый, едва теплящийся огонёк в окружающей её тьме. Она смотрела на мальчиков, которые молча сидели за кухонным столом, и понимала, что должна быть сильной. Для них. Для Абель. Пока не станет известно, что случилось с её девочкой в этом огромном, безразличном мире.

Прошло несколько дней, каждый из которых был для Аурели мучительной вечностью. Она металась между домом и своим маленьким магазинчиком, пытаясь заглушить тревогу привычными заботами. Бенедикт и Жан, притихшие и послушные, помогали ей, чувствуя её напряжение.

Они как раз стояли за прилавком, когда зазвонил телефон. Аурели, сердце ёкнув, схватила трубку. Услышав голос комиссара Бернара, её пальцы так сжали пластик, что он затрещал.

— Мадам Аурели, — сказал он, и в его тоне не было ничего утешительного, лишь деловая собранность. — Мы получили некоторую информацию. Не по телефону. Можете подойти в участок?

— Сейчас, — выдохнула она, уже снимая фартук. — Я бегу.

Она бросила взгляд на мальчиков, которые смотрели на неё с одинаковым выражением надежды и страха.

—Вы останетесь здесь. Никуда не уходите. Я скоро.

Не дожидаясь ответа, она выскочила на улицу, подхваченная вихрем новой, острой тревоги. Информация. Какая информация? Мысли путались, рисуя самые страшные картины. Она почти бежала по мостовым Страсбурга, не замечая ни прохожих, ни знакомых фасадов.

В участке её сразу провели в кабинет к Бернару. Он сидел за своим столом, перед ним был открыт ноутбук.

— Мадам Аурели, — он кивнул на стул, и она опустилась, не в силах сдержать дрожь в ногах. — Мы нашли их. Вернее, мы нашли след.

Он развернул ноутбук. На экране было чёрно-белое, немного зернистое изображение с камеры наблюдения. Трое молодых людей у стойки с напитками в большом супермаркете на окраине города. Сердце Аурели заколотилось. Да, это они! Абель, высокая и стройная, в своей любимой толстовке. Мадлен, хрупкая, с характерным разрезом глаз. И Алтер, высокий парень, который стоял чуть поодаль.

— Это запись с раннего утра того дня, когда они пропали, — пояснил Бернар. — Они закупались провизией.

Он переключил кадр. Теперь на экране была Абель, стоящая у стойки с дорожными картами. Она что-то говорила кассирше.

— Мы поговорили с продавщицей, — продолжал комиссар. — Она запомнила вашу племянницу. Девушка купила подробную бумажную карту региона. Из чистого любопытства продавщица спросила, зачем она ей, ведь у всех есть телефоны. И ваша Абель ответила...

Бернар сделал паузу, глядя прямо на Аурели.

—Она сказала: «Мы едем далеко. Заряда телефона может не хватить».

Аурели замерла, впитывая каждое слово. Эта простая, бытовая деталь — покупка бумажной карты — вдруг сделала происходящее до боли реальным. Она словно услышала голос Абель, её лёгкую, немного насмешливую интонацию.

— Это... это очень на неё похоже, — прошептала Аурели, и слёзы снова навернулись ей на глаза, но на этот раз в них была не только боль, но и слабый проблеск чего-то похожего на надежду.

— Это ключевая информация, мадам, — сказал Бернар, закрывая ноутбук. Его лицо оставалось серьёзным, но в глазах читалась решимость. — Теперь мы знаем, какой картой они пользовались. Мы запросим в магазине копию той же самой картографической партии. Наши поиски теперь будут сосредоточены вдоль маршрута, который они, вероятно, выбрали. В Кель ведёт много дорог с той стороны, куда они отправились, но лишь одна самая лёгкая и именно по этому пути мы будем искать.

Он встал.

—Мы не теряем времени. Экипажи уже оповещены. Теперь у нас есть направление.

Аурели сидела, пытаясь осмыслить услышанное. Они не нашли их. Они нашли лишь тень, эхо их присутствия. Но этот след был твёрдым, осязаемым. Полиция теперь знала, куда смотреть. Это была не гарантия, но это был план. Это было действие.

Она вышла из участка, и на этот раз её шаги были не такими поспешными. Воздух, холодный и свежий, казалось, впервые за несколько дней наполнил её лёгкие. Она смотрела на огни города и думала о той бумажной карте, которую держала в руках её Абель. Теперь по этим же линиям, по этим же дорогам будут ехать те, кто ищет её. И в этом была её новая, хрупкая, но единственная надежда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

11глава

Абель двигалась по комнате как автомат, её пальцы механически застёгивали мелкие пуговицы на чёрной рубашке. Ткань была плотной, с кружевными вставками у горла и на манжетах — красиво, душно и невыносимо. Она надела юбку с белым подолом, который шелестел при каждом движении, напоминая о театральности её нового существования. Она давно перестала считать дни. Время здесь текло по-иному, не подчиняясь смене дня и ночи, а подчиняясь железному распорядку, установленному Иохимом.

Три раза в день они собирались за тем же длинным столом. Три раза Абель слушала одни и те же речи о чистоте крови, о тысячелетнем рейхе, о миссии избранных. Слова «величие», «судьба», «очищение» звенели в её ушах, превращаясь в бессмысленный, оглушающий гул. Она чувствовала, как её разум медленно, но верно погружается в безумие, как песок, уносимый волной. Самым мучительным было отсутствие окон. Она жаждала просто взглянуть на клочок настоящего неба, на облако, на ветку дерева — на что-то живое и неподконтрольное этой безумной системе. Но она жила в подземелье, в искусственно созданном мире, где даже «солнце» было лампой на потолке.

После той ужасающей ночи, когда Арчибальд заставил её тело предать её саму, он странным образом отступил. Он больше не прикасался к ней с той же животной грубостью. Абель цеплялась за это облегчение, как за спасительную соломинку. Она пыталась просить его о единственном — позволить ей увидеться с Мадлен. Но одно лишь имя подруги вызывало на его лице мгновенную, холодную тень. Он злился, его глаза становились тёмными щелями, и он либо резко обрывал её, либо уходил, хлопнув дверью.

В остальном же он был... нежен. Это слово вызывало у Абель внутреннюю дрожь. Он мог поправить прядь её волос, положить руку на её плечо, говорить с ней тихим, почти ласковым голосом. Эта двойственность сводила её с ума больше, чем откровенная жестокость. Хуже всего была эта монотонность. Дни сливались в однородную массу: пробуждение, еда, речи Иохима, прогулки под присмотром, снова еда, снова речи, сон. Не было ни прошлого, ни будущего, лишь бесконечное, удушающее настоящее.

Одевшись, она обернулась. Арчибальд всё ещё лежал на кровати, опираясь на локоть, и смотрел на неё. Но взгляд его был не таким, как обычно — не властным, не оценивающим, а каким-то... странным. Задумчивым.

— А ты не идёшь? — спросила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

— Я подойду позже, — ответил он, не меняя позы.

Это было необычно. С того самого дня, как он назвал её своей женой, он не отпускал её от себя ни на шаг. Если ему нужно было отлучиться, её тут же «сопровождал» один из стражей в костюме щелкунчика. Одиночество было для неё роскошью. И теперь он добровольно предоставлял её ей?

«Он проверяет меня», — молнией пронеслось в её голове. «Проверяет, не попытаюсь ли я сбежать, едва оказавшись без присмотра».

Она не стала спрашивать, не стала показывать удивления. Она просто кивнула и вышла из комнаты, чувствуя его взгляд на своей спине.

Шагая по знакомому, залитому мягким светом коридору, её разум лихорадочно работал. Эта внезапная свобода, пусть и иллюзорная, была частью её собственного, тайного плана. План этот был прост и оттого казался единственно верным. Она решила играть роль. Роль идеальной, послушной жены Арчибальда Адлера. Роль дочери, которую Иохим уже, казалось, принял. Она будет улыбаться, кивать, делать вид, что впитывает их безумные идеи. Она станет частью их семьи. По крайней мере, она будет очень стараться это изображать.

Она уже заметила, что Иохим благоволил к ней. Его отеческая улыбка, его одобрительные кивки — всё это были кирпичики в стене её притворства. Единственным открытым противником была Дагмар. Та женщина, чьё положение пошатнулось из-за неё, бросала на Абель ядовитые взгляды и отпускала колкие замечания при каждом удобном случае. Но с этим можно было мириться.

Пока она будет «послушной», её жизнь в относительной безопасности. Пока Арчи будет наслаждаться её телом и надеяться на наследника, у неё будет время. И здесь в игру вступала её главная, тайная уловка — противозачаточные таблетки, спрятанные на дне тумбочки. Пока она будет их принимать, беременность не наступит. А это значит, что отсрочка, данная ей для «исполнения долга», растянется. Месяцы, может быть, даже больше. И всё это время она сможет изучать это место, запоминать коридоры, искать слабые места, наблюдать за распорядком дня охраны, за режимом работы лифтов. Она будет собирать информацию по крупицам, как собирала бы оружие для побега.

Единственным камнем преткновения, единственной открытой раной в этом холодном, расчётливом плане была Мадлен. Арчи не позволял ей видеться с подругой. И это не давало ей покоя. Что с ней? Как её «очищают»? Жива ли она? Мысль о том, что Мадлен страдает в одиночку, пока она выстраивает свою стратегию выживания, терзала Абель чувством вины. Но она заглушала его. Чтобы спасти Мадлен, нужно сначала спасти себя. А чтобы спасти себя, нужно играть эту унизительную, душераздирающую роль. И она будет играть её. До конца.

Абель переступила порог зала, и её взгляд автоматически скользнул по знакомым лицам, застывшим в ожидании начала трапезы. Её тихое «доброе утро» замерло на губах, когда она увидела её.

В дальнем конце стола, почти в тени, сидела Мадлен.

Она сидела сгорбившись, словно стараясь стать как можно меньше, её голова была безнадёжно опущена, а плечи тряслись от беззвучных рыданий. Вся её поза кричала о таком глубоком отчаянии, что у Абель перехватило дыхание. Инстинктивно её ноги рванулись вперёд, чтобы подбежать, обнять, упасть перед ней на колени и вымолить прощение за все ужасы, что обрушились на них из-за неё.

Но в этот момент Иохим, сидевший во главе стола, поднял на неё взгляд. Его лицо, обычно суровое, озарилось широкой, почти детской улыбкой.

— Pupsik! — его голос прозвучал неестественно бодро.

Он поднялся и, быстрыми шагами подойдя к Абель, обнял её за плечи властным, отеческим жестом. Его прикосновение было тяжёлым и невыносимым. Он подвёл её к её стулу, с театральным щегольством выдвинул его и усадил, как дорогую куклу. Всё это время Абель не отрывала взгляда от Мадлен. Та подняла голову, и их глаза встретились. Глаза Мадлен были двумя бездонными колодцами боли, залитыми слезами. И в них читался немой вопрос, упрёк и такая всепоглощающая тоска, что слёзы сами потекли по щекам Абель. Она сидела, парализованная, не в силах пошевелиться.

Иохим, вернувшись на своё место, с удовлетворением обвёл взглядом собравшихся.

—Что ж, раз уж все в сборе, можно и начать, — произнёс он, и в его голосе внезапно появились стальные нотки.

Он щёлкнул пальцами. Звук был негромким, но он прозвучал, как выстрел. Двери в зал распахнулись, и внутрь ввалились Гельмут и Зигфрид. Они волокли за собой нечто, что когда-то было человеком.

Это был Алтер.

Его тело было обезображено до неузнаваемости. Он был полуголый, покрытый грязью и запёкшейся кровью. Но самое ужасное были его руки. Пальцев на них не было. Совсем. Обе кисти заканчивались грубыми, заросшими культями, делая его конечности похожими на жуткие, неестественно маленькие лопатки. На его груди, прямо над сердцем, был вырезан огромный, грубый фашистский орёл — свастика. Рана была воспалённой и сочилась.

Его голова... половина скальпа отсутствовала, обнажая кость черепа. Но самым чудовищным, что лишало его последней надежды, были его ноги. Хрящи на коленях были намеренно перерезаны, чтобы он никогда больше не смог ходить. Его волокли, как тряпичную куклу, и бросили в центре зала, на персидский ковёр, для всеобщего обозрения.

Мадлен издала сдавленный, хриплый вопль и в ужасе закрыла лицо ладонями, её тело затряслось в новой, беззвучной истерике. Абель сидела, не в силах издать ни звука. Противный, тугой ком сдавил ей горло, а глаза застилали слёзы, от которых мир расплывался в жутковатом мареве.

Иохим встал. Его фигура казалась гигантской в свете люстр.

—Я допустил сегодня огромную ошибку, — его голос гремел, но в нём не было раскаяния, лишь ледяная торжественность. — Я позволил этой... нечисти... осквернить пространство, где трапезничает моя семья. Но я сделал это сознательно. Чтобы показать вам всем, как глубоко я уважаю и люблю членов своей семьи. Чтобы показать, что ради их счастья и чистоты я готов переступить через любые, даже самые строгие правила.

Его взгляд упал на Мадлен.

—И это, моя дорогая будущая невестка, моя дочь, одолжение для тебя. Чтобы ты увидела, какая участь ждёт тех, кто пытается запятнать нашу кровь. Никогда ещё ни один грязный жид не удостаивался чести находиться там, где едим мы.

Он сделал паузу, давая своим словам проникнуть в сознание. Затем он продолжил, и каждый его слог был отточен, как лезвие гильотины.

—И сейчас, Мадлен, я дам тебе выбор. Твой последний акт милосердия к этому отродью. Ты должна выбрать. Или он, — Иохим указал на истерзанное тело Алтера, — или плод, что ты носишь в своём чреве. Один из них умрёт сегодня.

Взгляд Абель снова метнулся к Мадлен. Та сидела, застывшая в ужасе, её лицо было искажено гримасой невыносимой агонии. Выбор между любимым человеком, пусть и жестоко изувеченным, и собственным, ещё не рождённым ребёнком был адской дилеммой, придуманной садистом.

Но в леденящем ужасе этой сцены в сердце Абель вспыхнула крошечная, слабая искра. Если Иохим предлагает такой выбор... значит, ребёнок Мадлен всё ещё жив. Они не убили его. Пока нет. Эта мысль была жалким утешением в эпицентре кошмара, но это было всё, что у неё было. Она смотрела на свою подругу, зная, что та должна принять решение, которое навсегда сломает её, и понимала, что никакие силы в этом мире не смогут спасти их от этого ада.

Абель видела, как ужас буквально выжигал душу из её подруги. Слёзы, словно струйки расплавленного стекла, текли из широко раскрытых зелёных глаз Мадлен, оставляя мокрые дорожки на её мёртвенно-бледных щеках. Взгляд Абель скользнул в сторону Вальтера. Он сидел, откинувшись на спинку стула, и с холодным, почти научным интересом наблюдал за своей невестой, за её мукой. От этого спокойного, аналитического наблюдения кровь в жилах Абель стыла. Для него это был не трагедия, а спектакль.

Затем её взгляд упал на окровавленную, изувеченную груду плоти, что когда-то была Алтером. И странным образом, сквозь страх и отвращение, в её душе шевельнулось нечто тёмное и безжалостное. Он заслужил это. Мысль была уродливой и чудовищной, но она родилась сама собой. Они умоляли его уехать. Они предупреждали. А он? Он флиртовал с этой психопаткой Урсулой, предавал доверие Мадлен, плевал на их страх. Да, его участь была ужасна, но разве он не сам, своим тщеславием и глупостью, подписал себе приговор? Абель не испытывала к нему жалости. Лишь горькое, ядовитое чувство справедливости.

Мадлен сидела, застывшая в немом ступоре. Абель знала её — та могла просидеть так часами, разрываясь между материнским инстинктом и остатками чувств к тому, кого когда-то любила. Но Иохим не стал бы ждать. Его терпение было частью пытки.

И тогда Абель, сама не ожидая от себя таких слов, нарушила гнетущую тишину. Её голос прозвучал чётко и холодно, разрезая воздух, как лезвие:

—Мадлен. Ты должна выбрать своего ребёнка. Этот человек предал тебя. Он не заслуживает твоего выбора. Он не заслуживает прощения.

Мадлен медленно повернула к ней голову, её глаза, полные слёз и непонимания, были похожи на глаза затравленного животного. Она смотрела на Абель, будто видя её впервые.

Иохим же, напротив, просиял. Его лицо озарила широкая, почти отеческая улыбка. Он смотрел на Абель с нескрываемой гордостью, как на ученицу, наконец-то усвоившую главный урок.

— Pupsik, — произнёс он тепло. — Твоя логика безупречна. Но ответить должна Мадлен. Это её долг и её испытание.

Мадлен снова взглянула на тело Алтера, затем на свой ещё плоский живот. Её грудь болезненно вздымалась. Казалось, ещё секунда — и её рассудок не выдержит.

—Я... — её голос был хриплым шёпотом, едва слышным в зале. — Я выбираю... своё дитя.

Абель закрыла глаза и облегчённо выдохнула. Это был не выдох радости, а выдох человека, избежавшего немедленной катастрофы.

— Верное решение, дитя, — удовлетворённо произнёс Иохим. — Мудрое и достойное настоящей матери нашей расы.

Он щёлкнул пальцами. Звук был негромким, но за ним последовал оглушительный, короткий хлопок выстрела, который на мгновение заглушил всё. Стоны и хрипы Алтера разом оборвались. Воцарилась абсолютная, звенящая тишина, более страшная, чем любой звук.

Мадлен сидела, превратившись в бледного, безжизненного призрака. Казалось, вместе со звуком выстрела из неё ушла последняя искра жизни. Абель тяжело сглотнула, чувствуя, как по её спине бегут мурашки. Она опустила глаза, не в силах больше смотреть ни на подругу, ни на то, что осталось от Алтера.

— Уберите этот мусор, — равнодушно распорядился Иохим.

Гельмут и Зигфрид снова взялись за свою жуткую работу. Они потащили тело за ноги, оставляя на роскошном ковре кровавый след. И вдруг Зигфрид, этот огромный, немой увалень, бросил свою ношу. Нога трупа с глухим стуком упала на пол. Он повернулся и, мыча что-то нечленораздельное, ткнул толстым, грязным пальцем прямо в сторону Абель. Его маленькие, свиные глазки горели чистой, немой ненавистью.

Все взгляды в зале снова устремились на Абель. Она замерла, чувствуя, как её сердце готово выпрыгнуть из груди.

Иохим усмехнулся, словно наблюдая за шалостью непослушного ребёнка.

—Ах, да, Зигфрид. Он всё ещё дуется на тебя, моя дорогая. Не может забыть, как ты его порезала. — Он сделал снисходительный жест в сторону великана. — Не мешай моей любимой дочери наслаждаться трапезой. Убирайся.

Зигфрид, продолжая испепелять Абель взглядом, полным обиды и злобы, с силой дёрнул тело Алтера за ногу, и они с Гельмутом наконец покинули зал.

Когда кошмарный завтрак подошёл к концу, Иохим обратился к Вальтеру:

—Отведи свою невесту обратно наверх. Она сделала свой выбор. Теперь ей нужен покой, чтобы осмыслить его.

Абель, видя, как Мадлен, совершенно разбитая, безвольно поднимается из-за стола, сделала последнюю, отчаянную попытку.

—Отец, — обратилась она к Иохиму, впервые используя это обращение в надежде разжалобить его. — Позволь мне поговорить с ней. Хотя бы минутку.

Иохим покачал головой, его лицо снова стало непроницаемым.

—Нет, дочь. Её путь теперь лежит с Вальтером. Ей нужно привыкать.

Абель не стала настаивать. Она молча смотрела, как Вальтер, с холодной, собственнической уверенностью, взял Мадлен под локоть и повёл её к выходу. Мадлен шла, сгорбившись, не оглядываясь, маленькая и беззащитная, словно тень, следующая за своим новым хозяином. Абель проводила её взглядом, полным боли и бессилия, понимая, что только что спасла жизнь нерождённому ребёнку, но, возможно, окончательно погубила душу своей лучшей подруги.

Когда зал опустел, и последние члены семьи покинули его, Иохим обернулся к Абель. На его лице играла та же странная, довольная улыбка, что и во время завтрака.

— Абель, моя дорогая, — произнёс он, и его голос звучал почти ласково. — Пройдёмся? Мне бы хотелось с тобой кое о чём поговорить.

Он не ждал ответа, развернулся и пошёл прочь, уверенный, что она последует. Абель, сжавшись внутри от внезапно нахлынувшего страха, послушно поплелась за ним. Куда он её ведёт? Зачем? Её мысли лихорадочно метались, пытаясь найти логику в его внезапной любезности.

Они подошли к лифту. Войдя внутрь, Иохим нажал кнопку, и кабина плавно понеслась вверх. Он стоял, выпрямившись, и смотрел прямо перед собой, но Абель чувствовала его удовлетворение. Оно исходило от него почти физически, как тепло. Он был счастлив. Но что могло радовать этого человека после той жуткой сцены, что они только что пережили? Ах да, жуткой она была лишь только для неё с Мадлен.

Лифт остановился, и они вышли в непривычно тихий и пустынный коридор. Иохим подошёл к массивной дубовой двери, украшенной лишь скромной, но изящной резьбой, и отворил её.

— Прошу, моя милая Абель, — произнёс он с лёгкой, театральной галантностью, пропуская её вперёд. — В мои скромные апартаменты.

Абель переступила порог и замерла, её глаза невольно расширились. Это был не просто кабинет. Это была целая библиотека, приёмная и личное святилище одновременно. Помещение было огромным. Стены, обитые тёмно-зелёным бархатом, поглощали свет. Потолок и пол были из тёмного, отполированного до зеркального блеска дерева. Под ногами лежал густой бордовый ковёр с замысловатым узором. В центре стоял монументальный письменный стол, заваленный бумагами и книгами в старинных переплётах. Позади него на стене гордо реял германский флаг, а справа, занимая почти всю стену, висела гигантская, пожелтевшая от времени карта Европы, испещрённая линиями и пометками.

Пока Абель, поражённая, осматривалась, Иохим с нескрываемым интересом наблюдал за ней, ловя каждую её эмоцию.

— Ну что, дитя? — наконец спросил он. — Нравится тебе моё скромное убежище?

Абель не успела найти слов для ответа, как из другой, почти незаметной в стене двери, вышел Арчибальд. Абель вздрогнула. Что он здесь делает? Как он оказался здесь раньше них? Её замешательство лишь усилилось.

Арчибальд бросил на неё короткий, ничего не выражающий взгляд и обратился к отцу:

—Отец, новая коллекция прибыла.

Лицо Иохима озарилось ещё ярче. Он с явным удовольствием поставил на стол бокал со шнапсом, который, видимо, прихватил с собой, потер ладони и громко, по-деловому хлопнул в них.

—Отлично! Внесите её сюда! Я хочу видеть!

Арчибальд кивнул и снова скользнул взглядом по Абель, словно проверяя её реакцию. В комнату вошли двое — женщина и мужчина средних лет, одетые с безупречной, почти стерильной аккуратностью. В их руках были портновские пакеты на вешалках. Они почтительно поклонились Иохиму.

— Герр Адлер, — сказала женщина. — Мы учли все ваши пожелания.

— Прекрасно, — удовлетворённо кивнул Иохим. — Я хочу примерить всё немедленно.

Женщина кивнула и жестом распорядилась установить в углу комнаты складную ширму. Арчибальд молча указал Абель на большой кожаный диван цвета тёмной хвои. Они сели рядом, и Абель, ошеломлённая, наблюдала, как Иохим с детским нетерпением начинает снимать свой пиджак, готовясь к примерке.

— Что... что происходит? — наконец выдохнула она, не в силах больше сдерживаться.

— Привезли новую коллекцию его любимого бренда, — спокойно, как о чём-то само собой разумеющемся, ответил Арчибальд. — Hugo Boss. Он примеряет.

Пока портные помогали ему облачаться в первый костюм — строгий, идеально скроенный мундир из чёрной шерсти, — Иохим, глядя на своё отражение в огромном зеркале, заговорил, обращаясь скорее к Абель, чем к кому-либо ещё.

— Я очень рад, знаешь ли, — начал он, его голос приобрёл задумчивые, почти интимные нотки. — Очень рад, что именно ты попалась Арчибальду. Ты умна. У тебя есть дух. И я вижу, как он начинает проявлять к тебе... симпатию. Это хорошо. Очень хорошо.

Он позволил портному поправить воротник, и его взгляд в зеркале встретился с взглядом Абель. Внезапно его выражение стало серьёзным, почти печальным.

— И именно поэтому, моя дорогая, я буду невероятно огорчён, — он сделал паузу, давая словам проникнуть в самое нутро, — если когда-нибудь ты решишь нас предать. Мне будет... очень больно. Очень больно убивать тебя.

Слова повисли в воздухе, холодные и острые, как лезвие ножа. Кровь в жилах Абель буквально застыла. Она сидела на диване, не в силах пошевелиться, не в силах отвести взгляд от его отражения. Это была не угроза, произнесённая в гневе. Это было констатацией факта, произнесённой с искренней, почти отеческой грустью. И это было в тысячу раз страшнее.

Арчибальд, сидевший рядом, внимательно, не мигая, следил за её реакцией. Он изучал каждую мельчайшую деталь на её лице — бледность, расширенные зрачки, лёгкую дрожь в уголках губ. В его собственных тёмных глазах не было ни сочувствия, ни предупреждения. Лишь холодный, аналитический интерес. Он наблюдал, как его отец примеряет новый костюм и одновременно наносит его жене самый сокрушительный психологический удар из всех возможных. И, казалось, находил в этом зрелище глубокое, извращенное удовлетворение.

Иохим, довольный отражением в новом мундире, повернулся к Абель. Его взгляд, ещё секунду назад сиявший самовлюблённостью, стал изучающим.

— А теперь, моя дорогая, расскажи мне, — начал он, расстегивая мундир и позволяя портным помочь ему снять его. — Кем ты была до того, как судьба столь благосклонно привела тебя в нашу семью?

Абель, пойманная врасплох, заколебалась. Она чувствовала на себе два пары глаз: проницательный, гипнотизирующий взгляд Иохима и холодный, аналитический — Арчибальда.

—Мой отец... он погиб в автокатастрофе, когда я была маленькой, — тихо начала она. — А мама... она давно и тяжело болеет. Поэтому она часто находится в больнице-санатории в Келе. Мы... мы как раз туда и направлялись, когда... — её голос дрогнул, и она с трудом сглотнула комок в горле, не в силах вымолвить слова «когда вы нас похитили».

Иохим, тем временем, облачился в следующее облачение — винтажную эсэсовскую форму с длинной шинелью из толстой, натуральной кожи. Он вышел из-за ширмы, и его фигура в этой зловещей униформе приобрела ещё более внушительный и пугающий вид.

—Продолжай, дитя, я внимательно слушаю, — произнёс он, широким жестом расправляя полы шинели. — Но расскажи о себе. Твои предки... они сейчас меня не интересуют. Кем была ты?

Абель, глядя на него в этой новой, ещё более отталкивающей роли, почувствовала, как по спине бегут мурашки.

—Я... после школы я поступила в медицинский университет. Я хотела стать психиатром.

Иохим, поправляя воротник, поднял бровь. В его глазах вспыхнул искренний, живой интерес.

—Психиатром? — переспросил он. — И что же влекло тебя к этой... науке о душе?

— Мне всегда было интересно, — Абель говорила осторожно, подбирая слова, — что творится в голове у... у определённых людей. Что заставляет их думать и поступать так, а не иначе.

— Но ты бросила учёбу, — констатировал Иохим, его взгляд стал пронзительным. — Почему? На пороге такого интересного будущего?

— Болезнь матери усилилась, — голос Абель стал твёрже, в нём зазвучали нотки старой, привычной горечи. — Нужны были деньги на лечение. И... и нужно было заботиться о младшем брате. Учёбу пришлось оставить.

В этот момент Иохим, наконец удовлетворившись своим видом в шинели, подошёл к большому зеркалу. Он поворачивался, разглядывая себя со всех сторон с широкой, почти мальчишеской улыбкой. Он гладил ладонью грубую кожу, наслаждаясь тактильными ощущениями. Но вот его взгляд в зеркале встретился с взглядом Абель. Улыбка мгновенно исчезла, сменившись выражением показной, почти театральной серьёзности.

— Мне искренне жаль, что с тобой произошло это, и всё такое...— произнёс он, и его голос звучал слишком фальшиво . — Но знай... — он повернулся к ней лицом, — если ты пожелаешь, ты всегда сможешь проявить свои способности и знания здесь. В нашей лаборатории. Или в больнице. Наше дело нуждается в светлых, пытливых умах. Впрочем, ни для кого не секрет, что немцы прогрессируют быстрее во всём, чем остальные.

Абель опешила. Это предложение было настолько неожиданным и абсурдным в её положении, что она на секунду потеряла дар речи.

—Но... у меня слишком мало знаний, — наконец выговорила она. — И никакого практического опыта. Я не окончила курс.

— Детали! — махнул рукой Иохим, снова поворачиваясь к зеркалу. — Опыт придёт. А знания... знания ты сможешь почерпнуть здесь, из первоисточников. Подумай над этим. — Он снова посмотрел на неё, и в его глазах мелькнуло что-то хитрное. — Мне кажется, ты уже начинаешь думать... как мы.

Абель нахмурилась, не понимая.

—В каком смысле?

— Твои слова за завтраком, — напомнил он мягко. — Про того... Алтера. Ты сказала, что он предатель и не заслуживает прощения. Это верная мысль. Ненависть к евреям — это естественно. И правильно.

Ловушка захлопнулась. Абель почувствовала, как её бросает в жар.

—Я... я не говорила, что ненавижу евреев, — попыталась она поправить его, её голос дрогнул. — Я думаю... я считаю, что в каждой нации есть и плохие, и хорошие люди. Нельзя судить всех по одним.

Лицо Иохима стало непроницаемым. Он медленно подошёл к ней.

—Возможно, — произнёс он, и в его голосе не было ни гнева, ни раздражения, лишь холодная убеждённость. — Возможно, ты права. Но лично я ни разу в жизни не встречал доброго, порядочного еврея. — Он наклонился чуть ближе. — А ты?

Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и неумолимый. Абель опустила голову, её разум лихорадочно искал ответ. Кроме Алтера... она действительно не знала других евреев. А Алтер... Алтер был тем, кто предал доверие Мадлен, чьё тщеславие и глупость привели их в эту ловушку. Но разве это давало право ненавидеть миллионы незнакомых людей? Нет. Но сказать это вслух сейчас, глядя в холодные глаза Иохима, значило перечеркнуть все свои попытки втереться в доверие. Она молчала, её тишина была красноречивее любых слов.

Иохим довольно улыбнулся. Её замешательство было для него лучшим ответом.

—Что ж, — сказал он, выпрямляясь. — У тебя есть время подумать. А сейчас... ты свободна, моя дорогая.

Воспользовавшись моментом относительной благосклонности, Абель сделала робкий шаг вперёд.

—Отец... пожалуйста. Позвольте мне увидеться с Мадлен. Хотя бы на пять минут.

Но прежде чем Иохим успел ответить, с дивана раздался твёрдый, как сталь, голос Арчибальда.

—Нет.

Абель посмотрела на мужа, но его лицо было каменным. Иохим лишь развёл руками, изображая лёгкое сожаление.

—Ты слышала своего мужа, Абель. Договаривайся с ним. — Он снова повернулся к зеркалу, явно закончив разговор. — А теперь, прошу, оставь меня. Новая коллекция ждёт.

Абель постояла ещё мгновение, понимая, что все двери снова захлопнулись перед ней. Она молча развернулась и вышла из кабинета, чувствуя на своей спине тяжёлые взгляды отца и сына, двух архитекторов её заточения, которые только что предложили ей стать добровольным архитектором в их собственном аду.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Абель направилась в свою комнату, рассматривая каждую частицу этого уродливого, роскошного интерьера «Убежища». Она вышла из лифта на своём этаже и сделала всего пару шагов, позволив плечам под тяжестью дня поникнуть, как вдруг путь ей загородили.

— Ну, вернулась наша любимица, — раздался знакомый, сладкий ядом голос. — Долго же тебя старец задерживал. Уж не на исповеди ли была?

Из-за кучки людей возникла Дагмар. Жена Дитриха стояла, будто змея, приготовившаяся к удару, её тощие руки были скрещены на груди, а в глазах плясали искорки злорадства. Она, казалось, жила в этих стенах, подстерегая малейшую возможность уколоть, унизить. И сегодня Абель была не в силах это терпеть.

— Что тебе нужно, Дагмар? — выдохнула Абель, не скрывая усталого раздражения. Она не стала двигаться дальше, оставаясь у двери, будто выставляя между ними незримый барьер. — Надоело. Честно. Ты приходишь сюда почти каждый день, чтобы сказать очередную гадость. У тебя действительно нет других занятий?

Дагмар не смутилась. Она лишь коротко, презрительно хмыкнула, звук этот был сухим, как треск ломающейся ветки.

— Милая девочка, — протянула она, медленно приближаясь. Дорогие, но безвкусные духи окутали Абель удушающим облаком. — Ты ошибаешься. Я прихожу не для гадостей. Я прихожу за тем, чего у тебя никогда не будет. За тем, что не купить ни покорностью, ни лестью нашему старому папеше.

Абель наблюдала за ней, за этой женщиной, чьё единственное оружие — язвительность и горькая зависть. И в этот миг, сквозь пелену усталости и отчаяния, в сознании Абель, остро отточенном психологическим образованием, щёлкнуло. Дагмар. Жена Дитриха. Несостоявшегося наследника, отстранённого за то, что его жена рожала лишь девочек. Эта женщина жаждала власти не меньше, а может, и больше, чем сами сыновья Иохима. Её унижения были криком о бессилии.

И Абель решилась. Сделала шаг навстречу собственной гибели или спасению.

— Что ты хочешь? — тихо, но чётко спросила Абель, глядя прямо в глаза Дагмар. — Назови свою цену. Если это в моих силах, я сделаю. Но только если ты согласишься помочь мне в ответ.

На сей раз усмешка на лице Дагмар замерла. Она откровенно удивилась, её брови поползли вверх.

— Помочь тебе? — она рассмеялась, но смех был фальшивым, настороженным. — И с чего бы это мне, дочь моя, вдруг становиться твоей благодетельницей?

Воздух в комнате стал густым и тяжёлым, как свинец. Сердце Абель заколотилось в грудной клетке, словно птица, бьющаяся о решётку клетки. Она понимала, что сейчас переступает черту, за которой нет пути назад. Признание в желании сбежать было равно смертному приговору.

— Потому что если я и Мадлен исчезнем отсюда, — слова шёпотом, но каждый из них падал, как камень, — то, возможно, у тебя с Дитрихом снова появится шанс. Шанс стать женой будущего канцлера. Без нас... без новой крови, претендующей на милость Иохима.

Она произнесла это. Выложила свою самую сокровенную, смертельно опасную тайну к ногам этой женщины, чьи глаза теперь стали двумя круглыми озёрцами ледяного изумления.

Дагмар замерла. Её насмешливый, язвительный фасад дал трещину и рассыпался, обнажив голый, неприкрытый интерес. Она смотрела на Абель не как на надоевшую соперницу, а как на нечто совершенно новое, непредсказуемое и оттого вдвойне опасное. Её взгляд скользнул по лицу Абель, выискивая следы лжи или безумия, но нашёл лишь стальную, отточенную отчаянием решимость.

В комнате повисла тишина, звенящая и напряжённая, в которой слышалось лишь прерывистое дыхание обеих женщин, заключивших внезапный и хрупкий союз на краю пропасти.

Воздух в зале был густым, как бульон из грехов и ладана. Свет от канделябров, вмонтированных в руки каменных горгулий, отбрасывал прыгающие тени, превращая толпу последователей Иохима в сонмище пляшущих демонов. Дагмар, всё ещё стоя перед Абель, издала тихий, шелестящий звук, похожий на смех высохшего листа.

— Помочь тебе сбежать? Милая девочка, ты наивна, как агнец на заклании, — её губы искривились в улыбке, лишённой тепла. — Вы с вашей беременной подругой сбежите. И что? Старик найдёт новых жён для своих мальчиков. Новый скот для загона. Ничего не изменится.

Абель почувствовала, как холодная сталь решимости входит в её сердце. Она сделала шаг вперёд, так что их лица оказались в сантиметрах друг от друга, и заговорила тихо, но с такой интенсивностью, что Дагмар отступила на полшага.

— Возможно. Возможно, он найдёт. Но найдет ли он их сразу? И будут ли эти новые, свежие девушки из глуши рожать ему мальчиков с первого раза? — Абель почти прошептала, её слова были остры, как бритва. — Пока он будет искать, пока они будут беременеть, вынашивать и, возможно, снова рожать девочек... у тебя будет время. Год. Два. Целых два года, Дагмар, чтобы сделать то, что не удалось раньше. Чтобы подарить Дитриху наследника. Это твой шанс. Единственный.

Дагмар замерла. Её глаза, казалось, сканировали лицо Абель с нечеловеческой скоростью, взвешивая каждый слог, оценивая риски. В них погасла насмешка, остался лишь холодный, голый расчёт. Казалось, вечность пролетела в тиканье гигантских напольных часов в углу зала.

— Я подумаю над твоим... предложением, — наконец выдохнула она, и эти слова звучали как приговор, а не обещание. И, не сказав больше ни слова, она растворилась в толпе, словно призрак, унесённый сквозняком.

Абель выдохнула, дрожь пробежала по её спине. Она обернулась, чтобы найти взглядом хоть что-то знакомое в этом море безумия, и её сердце резко упало в пятки. Сквозь толпу, словно акула, рассекающая воду, двигался Арчибальд. Его взгляд, тёмный и неотрывный, был прикован к ней.

Инстинкт самосохранения, древний и животный, закричал внутри неё. Беги. Абель резко развернулась и почти побежала по коридору, её пятки отчаянно стучали по каменным плитам. Глупая, детская надежда — что если она закроется в комнате, он не посмеет, не войдёт. Но она знала. Она знала, что это — её клетка в большей степени, чем её убежище.

Не успела она опуститься в кресло у камина, пытаясь совладать с предательской дрожью в руках, как дверь бесшумно отворилась.

— Ты что, избегаешь меня? — его голос был ровным, почти бесстрастным, но в нём слышалось стальное лезвие.

Абель сглотнула. Ком в горле был размером с её надежду.

—Нет, — выдавила она, и голос прозвучал хрипло и неубедительно.

Арчибальд вошел, закрыл дверь. Он не спеша подошёл к кровати и уселся на край, откинувшись на локти. Его глаза, два обсидиановых осколка, изучали её с холодным, научным интересом. Молчание затягивалось, становясь осязаемым, давящим.

И тогда Абель, собрав всю свою храбрость, всю отчаянную ярость загнанного зверя, нарушила его.

—Почему? — её голос дрогнул, но она не отвела взгляда. — Почему ты не разрешаешь мне видеться с Мадлен?

Уголок рта Арчибальда дрогнул в намёке на улыбку. Он наслаждался этим.

—Из принципа, — ответил он просто. — Мне интересно. Интересно, как далеко ты готова зайти, чтобы увидеть свою подружку. Какие глубины отчаяния в тебе таятся.

Сердце Абель забилось чаще. Это была ловушка. Она знала. Но это был и шанс.

—И... есть условия? — спросила она, почти не дыша.

— О, ещё какие, — он медленно поднялся с кровати и сделал несколько шагов в её сторону. — Ты можешь пойти к ней. Прямо сейчас. Сегодня же. Если сделаешь всё, что я скажу.

Он остановился перед ней, заслонив собой свет от камина. Его тень накрыла её целиком.

—Но сначала скажи. Ты согласна на сделку?

Абель сидела, парализованная. Его взгляд был физическим прикосновением, скользящим по её коже. Она думала о Мадлен. О её страхе, о её ребёнке. О плане, который сейчас, как паутина, начинал плестись в темноте. Это был единственный шанс. Единственная щель в стене её тюрьмы.

Она подняла на него глаза, в её взгляде не осталось ничего, кроме голой, обнажённой решимости.

—Да, — прошептала она. — Я согласна.

12глава

Взгляд Арчибальда был подобен черной смоле, медленно затягивающей все светлое в ее глазах — тех самых глазах, цвета весенней листвы, на дне которых теперь плескался животный, неприкрытый ужас. И он впитывал этот страх, этот чистый дистиллят ее души, словно нектар. Его темные зрачки скользнули вниз, к ее губам, чуть приоткрытым от прерывистого дыхания. К этим губам, которых он не касался неделями, сознательно выстраивая стену отчуждения, чтобы теперь насладиться моментом ее капитуляции.

Его осмотр был медленным, тщательным, почти тактильным. Абель чувствовала, как его взгляд скользит по ее шее, плечам, груди, будто невидимыми пальцами, от которых по коже бежали мурашки и хотелось сжаться, исчезнуть, провалиться сквозь каменные плиты пола. Она стояла, заколдованная змеей под собственным кровом.

— Раздевайся, — его голос не повысился, он остался ровным, приказным, лишенным какой-либо страсти, кроме страсти к власти.

Абель взглянула на него, ее зеленые глаза стали еще шире, почти невероятно большими в бледном лице. Это был не вопрос, не просьба. Это был тест. Испытание на покорность.

Его взгляд, тяжелый и неумолимый, скользнул вниз, к первой пуговице ее черной рубашки. Молчаливое подтверждение.

Сердце Абель колотилось где-то в горле, мешая дышать. Она медленно, будто движимая не собственной волей, а невидимыми нитями кукловода, подняла дрожащие пальцы. Кончики пальцев онемели, пуговицы казались скользкими, непослушными. «Это для Мадлен, — шептала она себе внутри. — Это для того, чтобы однажды сидеть у камина в Страсбурге и вспоминать это как кошмар. Как страшный сон. Только сон».

Одна пуговица. Вторая. Ткань с шелестом расходилась, обнажая ключицы, тень между грудей. Она стянула рубашку с плеч, и та, черным лепестком, соскользнула на пол, в пыль. Прохладный воздух лабиринта коснулся ее кожи. Ее грудь, укрытая в чашечках черного кружевного лифчика, поднялась в прерывистом вздохе. Она не могла поднять на него глаз, ее взгляд был прикован к трещине между каменными плитами у его ног.

Пальцы нашли замок на юбке. Легкий щелчок, едва слышный в оглушительной тишине комнаты. Тяжелая ткань поползла вниз по бедрам, сложилась темным ореолом вокруг ее лодыжек. Теперь на ней осталось лишь нижнее белье — черное кружево, жалкая преграда, последний бастион ее стыдливости, на фоне мрачности их спальни.

Арчибальд не шевелился, лишь его грудь чуть заметно вздымалась. Он впитывал этот образ — ее унижение, ее дрожь, ее побежденную позу. Он чувствовал, как темный, животный жар разливается по его жилам, пульсирует в паху, требуя действия. Но контроль был его истинным наслаждением.

— Хорошая девочка, — прошептал он, и в его голосе впервые прозвучала хриплая нотка одобрения, от которой стало еще страшнее. — Теперь, моя очередь.

Абель вспыхнула, будто ее ударили. Ее голова резко поднялась, взгляд встретился с его — непроницаемым, властным. Возражать? Умолять? Это было бы бесполезно и только разозлило бы его.

Она сделала шаг вперед, ее босые ноги ступали по холодному камню. Пальцы, все еще дрожа, потянулись к его плечам. Она сняла с него пиджак из тонкой черной шерсти, отложила в сторону. Затем жилет. Ее руки принялись за пуговицы его белоснежной рубашки. Каждая пуговица — это вечность. Ткань была дорогой, гладкой. Она старалась не касаться его кожи, чувствуя исходящий от него жар, словно от раскаленной печи. Но иногда кончики ее пальцев все же скользили по твердой поверхности его груди, и она чувствовала, как вздрагивает он, и как вздрагивает она сама.

Наконец, рубашка была расстегнута. Она стянула ее с его широких плеч, и ткань, белая и броская, упала на пол, присоединившись к ее черной одежде — аллегория их союза, симбиоз тьмы и света, насильно соединенных.

Она стояла перед ним почти обнаженная, он — торс голый, мускулистый, испещренный бледными шрамами, о которых она ничего не знала. Абель сглотнула, готовая провалиться сквозь землю, если он прикажет ей спустить брюки.

Но вместо нового приказа, его дыхание сбилось. Маска полного контроля дрогнула, обнажив простую, неистовую жажду.

— Поцелуй меня, — он не сказал, а почти выдохнул это, его голос был низким, хриплым от сдерживаемого напряжения.

Это была не уступка, а часть унижения. Заставить ее проявить инициативу. Заставить ее подарить то, что он всегда брал силой.

Абель замерла на мгновение, затем, повинуясь, робко потянулась к нему. Она поднялась на цыпочки, ее руки легли ему на плечи для равновесия, и она мягко, почти невесомо, прикоснулась своими губами к его.

Этот едва ощутимый контакт стал спичкой, брошенной в бочку с порохом.

Сдержанность Арчибальда лопнула. Он не просто ответил на поцелуй — он набросился. Его ладони, горячие и шершавые, впились в ее лицо, фиксируя ее, не оставляя возможности отступить. Его губы были беспощадны, требовательны, его язык властно вторгся в ее рот, заявляя о своих правах. Это был не поцелуй, а поглощение. Поглощение ее воли, ее воздуха, ее надежды.

И не отпуская ее губ, продолжая этот безжалостный, душащий поцелуй, он начал двигать ее к кровати. Их ноги спотыкались о разбросанную одежду. Его тело, твердое и неумолимое, было и стеной, и клеткой, ведя ее туда, где ее ждало новое унижение, новая жертва, принесенная на алтарь ее единственной оставшейся привязанности — к подруге, заточенной этажом выше.

Его движение было резким и неоспоримым. Арчибальд, не прерывая поцелуя, опустился на край массивной кровати с балдахином и мощно притянул Абель за собой, заставив ее расположиться на его коленях верхом. Ее ноги инстинктивно раздвинулись, обнажая уязвимость самой сокровенной части ее тела. И даже сквозь этот фасад покорности, сквозь одеревеневшие мышцы, он чувствовал — чувствовал кончиками своих губ и ладонями — едва заметное, но упорное сопротивление. Тонкое давление ее ладоней на его груди, тщетную попытку отодвинуться, создать хоть дюйм пространства в этом мире, где он был ее воздухом, ее тюрьмой.

Он отвечал на это сопротивление лишь более жадным, более властным поцелуем, его язык заявлял права на каждый уголок ее рта. Его руки, большие и горячие, скользили по ее спине, по изгибам талии, заставляя ее кожу гореть под кружевом. Они были проводниками его воли, разжигающими пожар, который он намеревался контролировать.

Одна рука сползла ниже, к бедру, к изящной подвязке, удерживающей черный чулок. Его палец зацепил эластичную ленту, оттянул ее и с резким, звучным шлепком отпустил. Абель вздрогнула всем телом, тихий, подавленный вздох вырвался у нее из груди в его рот.

— Я хочу, чтобы ты это чувствовала, — прошептал он, его губы скользнули по ее щеке к уху, и его голос был низким, густым, как смола. — Хочу, чтобы ты почувствовала, каково это — хотеть. Гореть. Чувствовать, как вся кровь приливает в одну точку, тяжелую, пульсирующую... и знающую, кому она принадлежит.

И как будто чтобы продемонстрировать свои слова, его ладонь плашмя легла на кружевную преграду ее трусиков, накрыв всю ее промежность. Давление было твердым, безжалостным. Он начал водить рукой, медленными, гипнотизирующими кругами, создавая трение сквозь тонкую ткань.

Абель заерзала на его коленях, слабая попытка бегства, но он железной хваткой удерживал ее за бедро, прижимая к себе, в то время как его губы и язык продолжали свою опустошительную работу на ее шее, оставляя на коже влажные, горячие следы. Внутри нее бушевала буря из стыда, гнева и... чего-то еще. Чего-то темного, теплого и ползучего, что заставляло низ живота сжиматься от непривычного ожидания. Ей становилось жарко, по телу разливалась сладкая, расслабляющая тяжесть, и самое ужасное — это было приятно. Невыносимо, унизительно приятно.

Она выдохнула, и ее дыхание превратилось в прерывистый стон. Она уткнулась лицом в его шею, в кожу, пахнущую дорогим мылом, виски и чистым, животным мужским ароматом, пытаясь спрятаться от собственной реакции.

Его пальцы продолжали свое движение, и вскоре сквозь кружево и тонкий слой ткани он почувствовал нечто большее, чем просто тепло. Влагу. Предательскую, физиологическую утечку ее собственного тела, сдающегося вопреки воле разума.

Он медленно отвел свою руку, разорвав контакт, заставив ее бессознательно сделать жалкий, ищущий движеньице тазом. Он поднял ладонь между их лицами. В тусклом свете пальцы его блестели, покрытые прозрачной, вязкой слизью.

— Абель, — позвал он ее, и в его голосе звучала торжествующая, хищная нежность. — Смотри. Смотри, как твое тело говорит за тебя. Как оно мокнет от моих прикосновений.

Он поднес пальцы к своим губам и медленно, с наслаждением, провел по ним языком, не отрывая от нее темного, горящего взгляда.

— И так оно будет мокнуть только для меня. Только от моих рук. От моего языка. От моего члена.

Щеки Абель вспыхнули таким алым румянцем, что ей показалось, будто она сейчас сгорит заживо. «Перестань...» — прошептала она, и ее голос звучал слабо и потерянно, уткнувшись лицом в его плечо.

Но он не собирался останавливаться. Его поцелуи вновь обрушились на нее — на шею, на ключицы, на подбородок. Затем он резко повернулся и сбросил ее с своих колен, бросив на спину на груду шелковых подушек. Он навис над ней, его тень поглотила ее, и его губы и язык принялись исследовать ее грудь, заставляя сосок затвердеть под кружевом, затем спустились к животу, оставляя влажные следы на коже.

И все это время он шептал. Шептал грязные, пошлые, развращающие душу слова, которые заставляли ее сжиматься внутри от стыда и возбуждения одновременно.

«Ты чувствуешь, как твоя киска пульсирует? Она пустая и глупая, и она умоляет, чтобы ее заполнили...»

«Ты вся липкая от своей похоти, моя скромная жена. Я вылижу тебя всю, заставлю трястись и кричать...»

«Эта дырочка... она создана для меня. Чтобы я входил в нее, растягивал, наполнял своей спермой, пока она не потечет по твоим бедрам...»

Абель сжимала простыни в кулаках, ее тело извивалось, мучаясь от нахлынувших ощущений. Она смотрела на него сквозь полуприкрытые веки, на его мощный торс, на игру мышц, и в глубине души, в самой потаенной ее части, родилось темное, позорное желание — чтобы он покончил с этой пыткой. Чтобы он дал ей то, о чем ее тело умоляло, то освобождение, которое она единственный раз познала от его языка.

Арчибальд, словно читая ее мысли, зацепил пальцами края ее трусиков и одним резким движением стянул их вместе с чулками, обнажив ее полностью. Он слез с кровати, чтобы снять брюки и боксеры, и на мгновение она увидела его — возбужденного, мощного, почти пугающего в своей мужской силе.

Он вернулся к ней, его тело прижалось к ее, кожа к коже. Его поцелуй снова стал властным, поглощающим, пока его рука вновь скользнула между ее ног. Но теперь уже без преград. Его пальцы нашли ее чувствительный бугорок, скользкий и набухший, и начали массировать его с хирургической точностью, заставляя ее выгибаться и стонать в его рот, ее руки впились в его плечи.

— Вот так, — хрипло прошептал он. — Стони для меня. Покажи, как ты хочешь.

Когда ее тело затряслось в преддверии кульминации, он убрал руку. Прежде чем она успела понять, что происходит, он раздвинул ее ноги шире и одним мощным, уверенным толчком вошел в нее. Глухой, гортанный выдох вырвался из его груди, когда он ощутил ее горячие, влажные, тугие внутренности, сжимающиеся вокруг него.

Он начал двигаться. Не спеша, мучительно медленно, вымеряя каждый сантиметр, каждый микрон ее реакции. Каждый толчок заставлял ее издавать те самые, сладкие для его слуха стоны, срывающиеся с ее губ вопреки всем усилиям сдержаться. Ее ноги обвились вокруг его бедер, ее тело начало отвечать ему, двигаться навстречу в древнем, животном ритме.

Видя ее отклик, он внезапно перевернул их. Миг невесомости, и вот она уже сверху, сидя на его бедрах, как наездница, а он лежит под ней, его темные глаза горящими угольками пылают в полумраке.

Абель, ошеломленная, смотрела на него, ее распущенные волосы падали на плечи, грудь вздымалась.

— Скачи, — прошептал он хрипло, его руки легли на ее бедра, направляя. — Скачи, моя птичка. Добудь себе наслаждение. Возьми его.

Что ею двигало в тот миг? Жажда долгожданного освобождения? Или слепое повиновение приказу? Она не знала. Но ее тело, преданное и обманутое ее же нервами, начало двигаться. Медленно, неуверенно, а затем все быстрее и увереннее, она насаживалась на его твердую, глубоко вошедшую в нее плоть, находя тот ритм, тот угол, который заставлял ее глаза закатываться от наслаждения.

Он наблюдал за ней, за ее запрокинутым лицом, за тем, как ее грудь колышется в такт движениям, и его руки сжимали ее бедра, помогая, подбадривая, владея.

И когда ее движения стали хаотичными, а стоны перешли в отчаянный крик, когда его собственное тело напряглось до предела, волна накрыла их обоих, смывая на мгновение все — страх, ненависть, расчет — в ослепительном, всепоглощающем финале.

Сознание возвращалось к Абель медленно, как отливы густого, липкого дна. Первым, что она ощутила, была тяжесть, разлитая по всему телу, сладкая и развращающая бессилием. Мускулы были мягкими, вязкими, кожа — гиперчувствительной, и где-то в самой глубине, в самом сокровенном тайнике ее тела, все еще пульсировало эхо его присутствия — призрачное, стыдное, но неумолимо приятное, растекавшееся до самых кончиков пальцев легким, дразнящим покалыванием.

Она лежала, раскинувшись на его вспотевшей груди, слушая, как его сердцебиение замедляется, сливаясь с гулом в ее собственных ушах. Он чувствовал ее внутренние спазмы, ее плоть, все еще судорожно сжимающую его член, и это знание было для него еще одной формой обладания. Одним легким, привычным движением он расстегнул лифчик, и кружевные оковы ослабли.

«Мешает, — его голос был хриплым шепотом прямо над ее ухом. — Я хочу чувствовать тебя всю».

Абель была слишком опустошена, чтобы протестовать. Ткань соскользнула, и ее обнаженная грудь прижалась к его груди, кожа к коже. Это простое, животное соприкосновение заставило его сжаться внутри нее, и он издал тихий, гортанный звук, будто теряя последние крохи самообладания. Его ладонь скользила по ее спине, по влажному позвоночнику, успокаивающе, почти нежно — жест, столь же пугающий, сколь и неожиданный.

Затем он медленно, почти с сожалением, выскользнул из нее. Перевернул ее на бок, прижал к себе, их ноги переплелись, его дыхание горячей волной накатывало на ее шею.

«Я люблю тебя, — прошептал он в самое ухо, и слова были обжигающими и неумолимыми, как клеймо. — И теперь... теперь ты никогда не сможешь убежать от меня».

Слова доносились до нее сквозь вату истощения и остаточного наслаждения, как сквозь толщу мутной, теплой воды. Она не понимала, как провалилась в сон, но провалилась — в черную, бездонную яму, где не было ни стыда, ни страха.

Пробуждение было жестоким. Резким, как удар ножом в солнечное сплетение. Она была одна. Холодные шелковые простыни обвивали ее голое тело, а в памяти всплывали обрывки: его хриплый шепот, ее собственные стоны, всепоглощающая волна, смывшая ее волю.

Волна тошноты, горькой и едкой, подкатила к горлу. Она ненавидела себя. Ненавидела это тело, которое предало ее, откликнувшись на прикосновения палача. Она сгорала заживо от стыда. Сорвавшись с кровати, она почти побежала в ванную, где отдраивала кожу до красноты под ледяными струями душа, смешивая воду со слезами бессильной ярости. Платье, натянутое на влажное тело, стало еще одним саваном.

Она вылетела из комнаты, как пуля, гонимая нуждой, увидеться с Мадлен. Лифт с глухим лязгом понес ее вверх, и в гробовой тишине кабины в памяти всплыли его слова. «Я люблю тебя. Никогда не отпущу».

Кровь застыла в жилах. Холодный ужас, пронзительный и отчетливый, сжал ее внутренности в ледяной ком. Этот психопат... влюбился. Не просто видел в ней сосуд для наследника, а влюбился со всей собственнической яростью, на какую был способен. Это был смертный приговор и единственный ключ. Она должна была играть. Играть до конца.

Дверь лифта открылась, и она почти выпорхнула из него, устремляясь к палате 69. И тут же замерла, будто наткнувшись на невидимую стену. Из двери выходил Вальтер. Его массивная фигура заполняла пространство коридора, а на лице застыла маска холодной, неотреагировавшей ярости.

Их взгляды встретились. Абель почувствовала, как по спине пробежала ледяная испарина. Она пыталась отвести глаза, но было поздно.

Он сделал шаг к ней, и его низкий, скрипучий голос прозвучал, как скрежет металла по камню.

—Ты должна поддержать ее. Завтра у нее ответственный день.

Абель не поняла. Она лишь смотрела в его серые, безжизненные глаза, и холод пронизывал ее до костей. Он развернулся и ушел, оставив ее в ледяном одиночестве.

Сердце бешено колотясь, она толкнула дверь. Палата была погружена в полумрак, и из глубины доносились звуки, от которых сжималось сердце — горькие, захлебывающиеся, безутешные рыдания.

— Мадлен!

Абель бросилась к кровати. Мадлен лежала, сжавшись в комок, ее плечи судорожно вздрагивали. Услышав голос подруги, она вцепилась в Абель с силой отчаяния, пальцы впились в ее спину, словно она была единственным якорем в бушующем море горя.

— Они убили его... — выдохнула Мадлен, ее голос был сорванным, разбитым. — Они... отняли... моего малыша... его больше нет...

Абель застыла. Слова повисли в воздухе, лишенные смысла, слишком чудовищные, чтобы их осознать.

—Что?.. — прошептала она. — Нет... Иохим... он не мог...

Мадлен резко оттолкнула ее. В ее заплаканных глазах, полных горя, вспыхнула яростная ненависть.

—Ты стала одной из них? — ее голос прорезал тишину, как лезвие. — Поэтому защищаешь этого старого садиста?

Абель отшатнулась, словно от удара. Она не могла вымолвить ни слова, ее разум отказывался верить не только в случившееся, но и в эту обвиняющую ненависть в глазах самой близкой ей души.

— Нет... нет, нет, — наконец выдавила она, опускаясь на колени на холодный пол. — Я... я пытаюсь помочь нам! Я делаю все, что в моих силах!

Но Мадлен уже не слышала. Она уткнулась лицом в подушку, и ее рыдания стали еще более пронзительными, полными безутешного материнского горя.

—Они убили мое дитя... убили...

— Послушай меня! — голос Абель дрогнул, но она заставила себя говорить, через силу, через ком в горле. — Я смогла... я расположила к себе Арчибальда... и самого канцлера! Я нашла здесь ту, кто, возможно, поможет нам!

— КАК?! — крикнула Мадлен, поднимая искаженное болью лицо. — Как мы выберемся из этого муравейника?! Этажи под землей... их в тысячу раз больше, чем наверху! Мы в ловушке, Абель! В могиле! Мы закопаны заживо!

Абель схватила лицо подруги в свои ладони, заставляя ее смотреть на себя. В ее глазах горел новый, жесткий огонь — огонь ярости и решимости.

—Твой ребенок стал жертвой, — прошептала она, и ее слова были остры, как лезвие. — Теперь ты должна быть сильной. Ради него. Чтобы мы выбрались отсюда. Чтобы его смерть не была напрасной.

Она не успела договорить. Дверь открылась, и в палату вошли две тени в белых халатах — местные медсестры, их лица были бесстрастными масками.

— Вам нужно выйти, — произнесла одна из них безразличным тоном. — Будет проводиться осмотр.

Абель замерла на мгновение, затем наклонилась и прикоснулась губами ко лбу Мадлен — быстрый, судорожный жест прощания и обещания. Затем она поднялась и, не глядя на медсестер, вышла в коридор. Дверь закрылась за ней с тихим, но окончательным щелчком, оставив ее одну с гнетущей тишиной, леденящим ужасом и новым, всепоглощающим чувством вины.

Мысли Абель метались по замкнутому кругу, как подстреленная птица, разбиваясь о ледяные стены реальности. Слова Вальтера, «ответственный день», складывались в чудовищную мозаику. Очистилась от скверного плода. Готова к замужеству. Осознание того, что Мадлен предстоит пройти тот же унизительный путь насильственного брака, что и ей, сжало ее внутренности в ледяной ком. Та же церемония. Та же ночь. Такие же руки Вальтера, грубые и нетерпеливые, на ее теле. От этого представления Абель почувствовала, как ее тошнит.

Ее взгляд, безучастный и тоскливый, скользнул по стерильным стенам больничного крыла и упал на единственное окно в конце коридора. За толстым, забранным в кованую решетку стеклом лежала ночь — черная, глубокая, неприкосновенная. Ей до боли захотелось вдохнуть глоток того воздуха, пусть даже он будет холодным и влажным, ощутить его свободу, пусть и за решеткой. Всего один глоток. Она сделала непроизвольный шаг в сторону света, слабого и манящего.

— Фрау Адель? Вам требуется помощь?

Голос прозвучал прямо за ее спиной, беззвучно, как будто его владелец не шел, а скользил над каменными плитами. Абель вздрогнула и обернулась. Один из «Щелкунчиков» — стражей в безупречной униформе, с пустыми, как у кукол, глазами — стоял в двух шагах, его лицо было невозмутимой маской.

Сердце Абель упало. Она сгорбилась, ощущая, как жажда свободы сменяется знакомым, унизительным чувством пойманного зверька.

—Нет, — прошептала она, отступая. — Я... просто осматривалась.

Она развернулась и побрела обратно к лифту, чувствуя его взгляд на своей спине, впивающийся между лопаток. План оставался единственным: найти Дагмар.

Спустившись на свой этаж, ее пронзила внезапная, холодная мысль, заставившая кровь отхлынуть от лица. Таблетки. Она забыла принять их, сметенная вихрем событий и шокирующей новостью о Мадлен. Паника, острая и стремительная, заставила ее почти побежать к своей комнате. Она влетела внутрь, захлопнув дверь, и, дрожащими руками, вытащила из потайного отделения тумбочки маленький блистер. Проглотив таблетку, она прислонилась лбом к холодному дереву, позволяя волне облегчения омыть ее. Одна проблема. Всего одна отсрочка в этом аду.

Теперь, с относительным спокойствием, она могла действовать. Барная стойка в главном зале была тем местом, где тени «Убежища» собирались, чтобы выпить и обменяться тихими сплетнями. Сейчас здесь было почти пусто. И там, в углу, за стаканом темно-янтарной жидкости, сидела Дагмар.

Абель подошла и опустилась на соседний стул. Звук ее шагов потерся о каменный пол.

—Ну что? — тихо спросила Абель, опуская взгляд. — Ты решила? Поможешь нам?

Дагмар медленно отпила из бокала, ее губы растянулись в узкой, подобной змеиной, улыбке.

—Помогу, — выдохнула она, и в ее голосе звучала опасная игра. — Но это будет... чертовски сложнее, чем ты себе представляешь, девочка.

Абель почувствовала, как в ее животе зашевелилась тревога.

—Что ты имеешь в виду?

— Сделать это будет проще ночью, — продолжила Дагмар, ее глаза блестели в полумраке. — Но ты не должна бояться их.

— Их? — Абель нахмурилась.

— Да. Их, — Дагмар сделала паузу для драматизма. — Ты никогда не задумывалась, почему это место называется «Убежище Сомнамбулы»?

Абель покачала головой, чувствуя, как по спине пробегают мурашки.

— Потому что все здесь... лунатики, дорогая, — прошептала Дагмар, наклоняясь ближе. Ее дыхание пахло алкоголем и мятой. — Мы заперты внутри, как в склепе. И только ночью, когда луна поднимается высоко над этими проклятыми лесами, некоторые из нас... выходят. Бродят. Но они не осознают этого. Они спят. А утром возвраваются в свои кровати, не помня ничего.

В голове Абель что-то щелкнуло. Воспоминание. Мадлен, болтающая о местных легендах, о призраках, бродящих в ночи. Все сложилось в ужасающую картину. Это не были призраки. Это были живые, ходячие мертвецы «Убежища».

— Они не опасны, — сказала Дагмар, откидываясь на спинку стула. — Пока их не разбудить. Сегодня ночью... выгляни из своей комнаты. Тогда ты все поймешь.

Абель сглотнула, пытаясь осмыслить эту новую причудливую реальность.

—А... а ты знаешь что-нибудь о свадьбе Мадлен?

— Свадьба? Завтра, — ответила Дагмар безразлично. — Но перед этим ее ждет особый ритуал очищения. После... той неудачи.

— Что за ритуал? — голос Абель дрогнул.

— Не знаю. Но Мадлен — уже вторая жена Вальтера. Первая... ее жизнь закончилась не совсем радужно, — Дагмар многозначительно подняла бровь. — Тебе следует поторопиться, если хочешь спасти свою подружку. Вальтер, в отличие от твоего Арчибальда... у него нет терпения к непослушным вещам. Арчи может и сюсюкается с тобой из-за того, что ты его первая жена, но и у него терпение не железное.

С этими словами Дагмар допила свой напиток и поднялась.

—Спокойной ночи, Абель. Приятных снов.

Она ушла, оставив Абель сидеть в одиночестве в почти пустом зале, с головой, гудевшей от новой, невообразимой информации. Лунатики. Ритуал очищения. И тикающие часы, отсчитывающие последние часы до того, как ее лучшая подруга станет следующей жертвой в этой бесконечной череде ночных кошмаров.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

13глава

Абель опустилась на диван в нише у стены, стараясь слиться с гобеленом, изображавшим какую-то забытую охотничью сцену. Позолоченные бра отбрасывали трепещущий свет, превращавший и без того уродливые лица на ковре в гримасничающих демонов. Она решила ждать. Проверить, была ли Дагмар циничной провидицей или просто еще одной безумной обитательницей этого ада.

Странно, но за весь вечер она ни разу не наткнулась на Арчибальда. Эта мысль вызывала в ней противоречивые чувства — щемящее облегчение, смешанное с тревожным предчувствием. Его отсутствие было неестественным, словно перед бурей. Но она отгоняла эти мысли. Он был последним, кого она желала видеть, живым воплощением ее плена и унижения.

Взгляд Абель уперся в фигуру Щелкунчика, застывшего у дальнего входа. Его поза была идеально выверенной, лицо — маской без единой эмоции. Он был частью мебели, частью этого проклятого места, и его немигающий взгляд, казалось, видел сквозь стены и читал ее самые потаенные мысли.

Время текло медленно, как патока. Абель почти начала дремать, поддаваясь истощению, как вдруг ее пронзило ледяное острие внимания. Тишина. Гробовая, абсолютная тишина, что царила минуту назад, была нарушена. Не громко, нет. Это был шепот. Шепот звуков, от которого кровь стыла в жилах.

Сначала — тихий, металлический скрежет. Один. Другой. Поворот ключа в замке. Затем — приглушенный щелчок открывающейся двери. И еще один. И еще. Они доносились со всех сторон — сверху, снизу, из дальних крыльев. Это был похоронный марш, исполняемый оркестром призраков.

И тогда они появились.

Тени. Фигуры в ночных рубашках и халатах, бледные, как опаленные луной трупы. Они выплывали из своих комнат, их движения были плавными, неестественными, словно их подвесили на невидимых нитях. Глаза у всех были закрыты, но они не спотыкались. Они видели сквозь веки.

Один мужчина медленно прошел перед самым диваном Абель, его руки совершали плавные, плавающие движения, будто он набирал воду в невидимое ведро. Женщина в дальнем конце зала села на стул у пустого бара и начала расчесывать невидимые волосы несуществующей расческой. Другой полез по лестнице, его ступни находили каждую ступеньку с жуткой, механической точностью. Они были толпой живых мертвецов, исполняющих пародию на жизнь в самом сердце своего мавзолея.

Абель сидела, вжавшись в спинку дивана, ее глаза расширились от чистого, немого ужаса. Дыхание застряло в горле. Все эти дни, все эти недели она находилась в одной крепости с этим... с этим сонмищем. И она ничего не подозревала. За обыденностью дня скрывался этот ночной кошмар.

Животный инстинкт, древний и неоспоримый, закричал в ней: БЕГИ!

Она вскочила, и ее ноги, ватные и непослушные, понесли ее прочь от этого шабаша. Она влетела в свою комнату, захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной, сердце колотилось так, будто хотело вырваться из грудной клетки. Дрожащими руками она натянула длинную ночную сорочку, ткань казалась ледяной на ее горячей коже, и забралась под одеяло, натянув его до самых глаз. Она была всего лишь ребенком, прячущимся от монстров под кроватью, но здесь не было безопасного места.

Она лежала, прислушиваясь к тихому шуму за дверью — к мягким, шаркающим шагам, к тихому бормотанью. Как вдруг.

Пронзительный, душераздирающий визг. Он прорезал ночь, как нож, заставив Абель сжаться в комок под одеялом. Это был женский крик, полный такого чистого, нефильтрованного ужаса, что ее собственный страх показался ей детским лепетом. В голове немедленно возникли образы: Мадлен. Ее пытают. Над ней издеваются. Вырывают ее нерожденного ребенка окончательно и бесповоротно.

От одной этой мысли Абель почувствовала, как ее тошнит. Она сжалась еще сильнее, пытаясь стать невидимой, исчезнуть. Ей было так страшно, так одиноко и уязвимо, что ее разум, ища хоть какую-то опору, отступил к самой абсурдной, самой немыслимой идее: в этот миг ей было бы спокойнее с ним. С Арчибальдом.

Пока он был рядом, он был известным злом. Предсказуемым хищником. Пока он верил, что она родит ему наследника, она была под его защитой. Ценным активом. В его объятиях, какими бы ужасными они ни были, существовала чудовищная, но реальная безопасность.

И будто сама тьма услышала ее немую мольбу, дверь бесшумно отворилась.

Абель замерла, не дыша. Она слышала его шаги — твердые, уверенные, властные. Знакомый звук защелки, запирающей ее в клетке. Шуршание ткани, когда он снимал пиджак, жилет. Звяканье ремня. Она чувствовала, как кровать прогнулась под его весом, как одеяло натянулось, когда он лег рядом.

И парадоксальным, необъяснимым, сумасшедшим образом... ей стало легче. Напряжение в ее плечах чуть ослабло. Глухой, иррациональный комок страха в груди начал медленно таять, сменяясь другим, более знакомым ужасом — ужасом перед ним, но также и ужасающим чувством... безопасности?

Она лежала в кромешной тьме, прислушиваясь к его ровному дыханию, к жуткому шепоту лунатиков за дверью, и понимала, что ее ад имеет многослойную структуру, и самый глубокий его круг — это не одиночество, а та искривленная, ядовитая привязанность, что начала пускать корни в ее душе.

Тишина в комнате была густой, звенящей, нарушаемой лишь мерцающим эхом того душераздирающего крика и приглушенными шорохами лунатиков за дверью. Абель лежала, застывшая, пытаясь слиться с матрасом, раствориться в темноте, но его присутствие было неоспоримым, как гравитация.

И тогда его рука легла на ее талию. Сначала просто лежала, тяжелая и горячая сквозь тонкую ткань сорочки. Затем его ладонь начала двигаться. Медленно, почти гипнотически, он водил ей по ее боку, от ребер к бедру и обратно. Каждое прикосновение было словно раскаленная игла, вонзающаяся в ее кожу, оставляющая за собой след стыда и предательского тепла.

Он притянул ее к себе сильнее. Спина Абель плотно прижалась к его голой, мускулистой груди. Она чувствовала каждую выпуклость его торса, биение его сердца у себя между лопатками — ровный, мощный ритм, контрастирующий с бешеным стуком ее собственного сердца. Его тепло проникало в нее, обволакивало, делая невозможным бегство даже в мыслях.

Она тяжело сглотнула, когда он, уткнувшись лицом в ее волосы, глухо прошептал:

—Я знаю, что ты не спишь.

Его дыхание было горячим на ее коже. Предательская дрожь пробежала по ее спине. Он не ждал ответа. Его рука, та самая, что только что поглаживала ее талию, скользнула вниз, к подолу ее сорочки. Пальцы вцепились в ткань и медленно, неумолимо, начали задирать ее вверх. Ткань собиралась складками, обнажая ее ноги, бедра, заставляя ее покрываться мурашкам.

Инстинкт самосохранения, заглушенный ранее страхом, внезапно прорвался наружу. Ее рука, будто сама по себе, резко схватила его запястье, останавливая движение.

— Я... я хочу спать, — ее голос прозвучал слабо и дрожаще, детски-жалобно в кромешной тьме.

Он лишь тихо рассмеялся — низкий, вибрирующий звук прямо у ее уха.

—Врешь, — его губы коснулись ее мочки, и она вся сжалась. — Ты хочешь меня. Не меньше, чем я хочу тебя.

Он не позволил ей потянуть подол обратно. Его рука была железной.

— Я помню, как ты скакала на мне, — его шепот стал томным, густым, как патока, затягивающей в омут. — Как твое тело жадно искало свое наслаждение. Ты не могла остановиться. Ты кричала от того, как глубоко я вхожу в тебя.

— Перестань... — выдохнула Абель, ее щеки пылали от стыда. — Пожалуйста, перестань говорить...

Но он не замолкал. Его слова были орудием, более изощренным, чем его руки.

—Ты полностью моя, Абель. Каждая твоя частичка. Твоя кожа, твой вздох, твой страх и твоя похоть... все это принадлежит мне.

Пока он говорил это, его свободная рука, та самая, что была на ее талии, скользнула вниз, к животу, а затем ниже. Его пальцы нашли выпуклость ее лобка сквозь тонкий шелк трусиков и легли на нее плашмя. Давление было твердым, безжалостным. Он начал водить ладонью, медленными, гипнотизирующими кругами, создавая трение, от которого по ее телу разливалась предательская волна тепла.

Абель сжала ноги вместе, пытаясь создать барьер, вырваться из этого сладостного, унизительного кошмара. Она заерзала, сделала слабую попытку выскользнуть из его объятий, но его рука, обвивавшая ее талию, была как стальная петля. Он держал ее с легкостью, одной рукой, демонстрируя свою абсолютную власть, в то время как вторая рука методично, неумолимо разжигала в ней огнь, который она так отчаянно пыталась потушить.

Она была заперта. Заперта в его объятиях, в его словах, в собственном теле, которое начинало отвечать на его прикосновения вопреки всем запретам ее разума. И в густой тьме комнаты, под аккомпанемент тихого безумия за дверью, оставалось только одно — сдаться и ненавидеть себя за это утром, или бороться и, возможно, не дожить до утра.

Ее сопротивление было тщетным, жалким трепетанием птицы в стальной клетке его рук. Чем больше она ерзала, пытаясь выскользнуть, тем сильнее становилось трение его ладони о тонкий шелк, прижимаемый к ее самому сокровенному месту. Каждое движение заставляло волны стыдного, нежеланного удовольствия пронзать ее насквозь.

— Отпусти... перестань, пожалуйста... — ее мольбы были прерывистыми, задыхающимися, теряющимися в подушке.

В ответ он лишь усилил натиск. Но теперь это были не широкие круги ладонью, а точечная, хирургическая атака. Его пальцы, ловкие и несгибаемые, нашли тот самый спрятанный бугорок, пучок огненных нервов, и начали давить на него, водить по нему, тереть сквозь влажную от ее собственного предательства ткань.

Внезапный, шокирующий спазм наслаждения вырвался из глубины ее тела. Абель дёрнулась в его руках, как от удара током, и ее рука, ища опоры, вцепилась в ткань его брюк, скомкав ее в отчаянном кулаке.

Видя ее реакцию, он прижался губами к ее уху, и его шепот стал густым, обволакивающим, наполненным самой грязной, развращающей правдой.

— Чувствуешь, как твоя киска пульсирует? — его голос был хриплым, он чувствовал, как его собственная эрекция становится невыносимой. — Она вся мокрая и глупая, и умоляет, чтобы ее трахнули. Она плачет от моего прикосновения, а ты пытаешься убежать?

Его язык облизал ее мочку уха.

— Ты хочешь, чтобы я вошел в тебя? Чтобы я растянул эту тугую, горячую дырочку и наполнил ее собой? Чтобы ты чувствовала каждый сантиметр, каждый мускул, пока я не кончу тебе прямо в матку?

Абель, обезумевшая от стыда и нахлынувшего чувства, могла только беззвучно шевелить губами, ее умоляющие стоны тонули в его развращающем шепоте.

— Ты вся горишь изнутри, и только я могу потушить этот огонь. Только мой член, глубоко и медленно... или, может быть, быстро и жестко, пока ты не будешь умолять меня остановиться...

И тогда он укусил ее за мочку уха. Не больно, но достаточно резко, чтобы этот внезапный укус, смешанный с непристойностями и безжалостной стимуляцией, стал последней каплей.

Оргазм накатил на нее, неистовый и унизительный. Ее тело выгнулось в его руках, сдавленный крик застрял в горле, а внутренности сжались в серии судорожных, сладостных спазмов. Она задышала часто-часто, ее тело обмякло, полностью обессиленное, опустошенное.

Сознание возвращалось медленно, а с ним — леденящее душу осознание. Ее тело снова предало ее. Оно откликнулось на прикосновения тюремщика с животной отдачей. Слезы, горькие и жгучие, накатили на глаза. Она снова попыталась вырваться, слабо, почти ритуально.

— Отпусти меня... — ее голос был поломанным, полным слез.

Но его объятия лишь стали жестче.

—Не рыпайся, — его голос прозвучал прямо у уха, властно и неоспоримо. — Если не хочешь, чтобы я тебя прямо сейчас перевернул, задрал эту тряпку и вошел в тебя сзади, чтобы наконец почувствовать, каково это — трахать тебя, пока ты вся мокрая от своего же крика.

Абель замерла, парализованная не столько угрозой, сколько физическим доказательством его слов. Она чувствовала спиной его мощный торс, а своей попой — твердую, угрожающую выпуклость в его брюках, упирающуюся в нее. Это был и молот, готовый обрушиться на нее, и ключ, способный снова открыть ту бездну позора и наслаждения, из которой она только что выползла. И в этой тишине, под гнетом его тела и его воли, она поняла, что борьба проиграна еще до начала.

Тишина в комнате стала еще более гнетущей, давящей. Прижатая к его телу, все еще чувствуя на коже позорную влажность своего собственного предательства, Абель нашла в себе силы прошептать вопрос, который жгло ее изнутри.

— Что... что будет с Мадлен? — ее голос дрожал. — Какой ритуал она должна пройти?

Арчибальд вздохнул, и в его дыхании слышалось явное раздражение.

—О ритуале мне не положено говорить. А тебе повезло куда больше, чем твоей подружке.

— Почему? — вырвалось у Абель.

— Потому что Вальтер — настоящий псих, — отрезал он, и в его словах прозвучала неожиданная, леденящая кровь искренность. — И ты должна на коленях благодарить судьбу, что стала моей женой, а не его.

Абель замерла. Холодный ужас, более пронзительный, чем все, что она чувствовала до этого, сковал ее. Она думала, что ее собственная участь — это дно ада. Но слова Арчи рисовали в воображении бездну, куда глубокую и более мрачную.

— Что это значит? — прошептала она, не в силах сдержаться.

Арчибальд резко цокнул языком прямо у ее уха.

—Ты слишком много болтаешь. Если не закроешь свой рот, я найду, чем его занять. И поверь, это будет не то, о чем ты сейчас молишь.

Угроза прозвучала настолько откровенно и физически ощутимо, что Абель мгновенно замолкла. Она прикусила губу, заставляя себя молчать, и в тишине комнаты ее мысли метались вокруг образа Мадлен, умоляя Бога о пощаде.

Утро пришло, принеся с собой бледные, пыльные лучи солнца, которое Абель не видела уже столько дней.

Одевание было особой пыткой. Каждое движение — натягивание черного шелкового платья, застегивание тонких бретелек, — было актом предательства по отношению к Мадлен. Она наряжалась на казнь своей лучшей подруги. Арчибальд, стоя у двери, холодно напомнил: «Приведи себя в порядок. Канцлер должен быть доволен». В его голосе не было места для дискуссий.

Когда она была готова, он подошел к ней. В его руках блеснула массивная золотая цепь — тяжелая, холодная, как ошейник. Он застегнул ее на ее шее, и металл легким грузом лег на ключицы. Абель затаила дыхание, когда его кончики пальцев скользнули по ее обнаженной коже, оставляя за собой мурашки. Затем он наклонился и оставил поцелуй чуть ниже застежки — влажный, обладающий знак, печать собственности. Она сдержала содрогание, чувствуя, как по спине пробегает ледяная волна.

Она стояла в главном зале, среди моря безликих последователей Иохима. Все были облачены в темное, создавая мрачный, похоронный контраст предстоящему «торжеству». Абель дрожала, как осиновый лист, ее взгляд был прикован к той самой черной арке, из-под сводов которой она когда-то вышла в своем собственном свадебном кошмаре.

Арчибальд в роли свидетеля стоял рядом с Вальтером у арки. Вальтер, массивный и мрачный, напоминал готического идола, высеченного из гранита. Его лицо было искажено нетерпеливой, хищной усмешкой.

И тогда появилась она.

Мадлен.

Из груди Абель вырвался надрывный, сдавленный выдох, а по ее щекам, вопреки всем усилиям, покатились слезы.

Мадлен была тенью самой себя. Ее когда-то пышущее здоровьем тело стало хрупким и исхудавшим, костистые плечи резко вырисовывались под тканью. Белоснежное платье, должно быть, выбранное для насмешки, лишь подчеркивало болезненную бледность ее обычно смуглой кожи. Но самое ужасное были ее глаза. Большие, когда-то сиявшие озорством зеленые глаза, теперь были двумя бездонными колодцами чистого, немого ужаса. Она шла, не глядя по сторонам, ее шаги были медленными и механическими, словно она поднималась на эшафот.

Она остановилась перед Вальтером. Тот с силой, в которой не было ни капли нежности, схватил ее тонкие руки и сжал их в своих огромных ладонях, будки клещами. Мадлен даже не вздрогнула, лишь ее веки чуть дрогнули.

И тогда вперед шагнул Иохим. Его старческий, но пронизывающий голос разнесся под сводами зала, начиная свою речь. Каждое его слово падало на Абель, как удар молота, отливая ее сердце в лед. Она смотрела на лицо подруги, искажая свои пальцы в кулаки, и знала — этот день станет для одной из них концом, а для другой — вечным проклятием.

Абель смотрела, как будто парализованная ледяным ужасом. Вальтер, с лицом, искаженным гримасой, что должна была изображать улыбку, поднес окровавленную ладонь Мадлен к своим губам. Его скользкий, розовый язык, похожий на отдельное существо, медленно и методично провел по свежей ране. Это был тот самый обряд, что когда-то объединил ее с Арчибальдом, но сейчас, глядя на это, Абель чувствовала лишь тошнотворное отвращение. Она могла лишь догадываться, что творилось в душе Мадлен — страх, пронизывающий до костей, чистая, неразбавленная ненависть и леденящее душу отвращение.

Когда церемония бракосочетания завершилась, Иохим, воздев руки, провозгласил на всю паству:

—Теперь наша новая дочь должна пройти ритуал очищения, дабы предстать перед своим супругом непорочной и обновленной!

Две женщины в строгих черных костюмах, больше похожие на тюремных надзирательниц, чем на подружек невесты, взяли Мадлен под руки. Та не сопротивлялась, ее взгляд был пустым и отрешенным. Абель смотрела, как уводят ее подругу, с тем же чувством бессильного отчаяния, с каким ребенок провожает глазами мать, которую ведут на плаху.

Сама не осознавая того, ее ноги понесли ее вперед, вслед за уходящей группой. Она пробиралась сквозь толпу, ее взгляд был прикован к хрупкой фигуре в белом, пока чья-то цепкая рука не схватила ее за запястье, резко остановив.

Абель обернулась и встретилась взглядом с Дагмар. Та была бледна, а ее обычно насмешливые глаза были серьезны.

—Мне нужно с тобой поговорить, — без предисловий прошипела Дагмар и, не отпуская руки, потащила Абель в боковую нишу, скрытую от посторонних глаз тяжелым бархатным занавесом.

Оказавшись в уединении, Дагмар выдохнула, ее слова полились тихим, быстрым потоком:

—Слушай и запоминай. Бежать отсюда практически невозможно. Все, кто пытался... их находили. И умирали они самой наихудшей смертью, какую только можно представить.

— Я не могу здесь оставаться, — голос Абель дрогнул, но в нем звучала стальная решимость. — Я не могу родить ему ребенка. Я убегу. Я обязана.

— Глупая девочка, — покачала головой Дагмар. — Здесь всё на замке. За каждым углом — солдат. Но... есть окно. Одно-единственное.

Она наклонилась ближе, ее шепот стал едва слышным.

—Каждый день, ровно в два часа ночи, происходит смена караула. Длится она не более пяти минут. В эти минуты посты у главных лифтов остаются пустыми. Ты должна проскочить незамеченной. У тебя есть только эти пять минут, чтобы войти в лифт.

— Но... самнамбулы... — прошептала Абель, с ужасом вспоминая ночных призраков.

— В это время многие из них бродят по отелю, но большинство — на улице, в лесу. Шум лифта не привлечет внимания солдат, они заняты пересменком. Но ты должна быть тенью. Если разбудишь самнамбулу... — Дагмар многозначительно усмехнулась, — ...тебе, мягко говоря, не повезет.

Абель слушала, затаив дыхание, впитывая каждое слово, как утопающий — воздух.

—А Мадлен? — тут же спросила она. — Я не уйду без нее.

— Не знаю, в какой комнате и на каком этаже ее держат, — отрезала Дагмар. — Я рассказала тебе всё, что знаю. Больше я ничем не могу помочь.

— Спасибо, — прошептала Абель, и в ее голосе звучала неподдельная, горькая благодарность.

— Не нужно мне твоих благодарностей, — фыркнула Дагмар, уже отодвигая занавес. — Мне нужно, чтобы вы обе поскорее свалили отсюда.

Она уже собиралась скрыться в толпе, как Абель, охваченная внезапной мыслью, снова окликнула ее:

—Дагмар! Выход... на каком он этаже?

Дагмар обернулась, ее взгляд был тяжелым и полным некоего странного предостережения.

—Если считать с твоего этажа... то нужно подняться на тридцать семь этажей вверх.

Абель лишь кивнула, и Дагмар растворилась в толпе, оставив ее одну с этой ошеломляющей, пугающей и единственной надеждой на спасение. Тридцать семь этажей. Пять минут. И целое море спящих лунатиков между ней и свободой.

Сердце Абель едва не выпрыгнуло из груди, когда она, отогнав занавес, буквально врезалась в твердую, неподвижную преграду. Это был Арчибальд. Он стоял, словно высеченный из мрамора, его лицо было серьезным, а в темных глазах читалась легкая, но недвусмысленная хмурость.

Он слышал.

Мысль пронзила ее,как ледяная игла. Абель сглотнула, чувствуя, как горло пересыхает, а ладони становятся влажными.

Его взгляд скользнул за ее спину, туда, где только что растворилась в толпе Дагмар.

—Когда вы успели так сдружиться, что прячетесь по уголкам и шепчетесь? — его голос был ровным, но в нем слышалась стальная нить угрозы.

Разум Абель лихорадочно искал ответ. Она заставила себя встретиться с его взглядом, надеясь, что страх в ее глазах он примет за страх перед ним, а не за страх разоблачения.

—Если ты не разрешаешь мне видеться с Мадлен, — ее голос прозвучал тише, чем она хотела, — то мне приходится искать общество других. Хоть какое-то общение.

Арчибальд медленно, с преувеличенным скепсисом, приподнял свою изящную, густую бровь. «Неужели?» — словно говорил этот жест. Абель пыталась держать осанку, изображая обиду и досаду, но каждое ее волокно напряглось. Одна ошибка, одно неверное слово — и мучительная смерть станет не фигурой речи, а ее ближайшим будущим.

Тогда она пошла на отчаянный шаг. Ее рука, все еще дрожащая, потянулась и схватила его за руку.

—Я проголодалась, — заявила она, пытаясь придать своему голосу капризные нотки, и потянула его к столам, ломящимся от еды.

Арчибальд позволил вести себя, и на его губах появилась тень удивления, быстро сменившаяся плотоядной усмешкой. Ее внезапная «инициатива» явно пришлась ему по вкусу.

Они сели за небольшой столик. Абель наложила себе на тарелку кусок штоллена и принялась есть с неестественной, почти лихорадочной жадностью, запивая все глотками крепкого чая.

—Я сильно проголодалась, — повторила она, больше для себя, чем для него.

Арчибальд не ел. Он откинулся на спинку стула, наблюдая за ней с тем же выражением, с каким можно наблюдать за диковинным зверьком в клетке. Его взгляд скользил по ее слишком резким, слишком дерганным движениям, по тому, как ее пальцы сжимали вилку. Он все видел. Все замечал.

И тогда к их столику подошел Иохим. Воздух вокруг словно сгустился.

—Завтра, моя дорогая, — обратился он к Абель, его старческий голос был ласков, но от этого не менее жуток, — я хочу поговорить с тобой и показать кое-какое место. Надеюсь, ты проявишь интерес.

С этими словами он кивнул Арчибальду и удалился, оставив после себя шлейф тяжелого, сладковатого аромата ладана и невысказанной угрозы.

Абель застыла с куском штоллена во рту. Она не могла проглотить. Когда Иохим ушел, она с трудом сглотнула и подняла испуганный взгляд на мужа.

— Пойдем, — коротко бросил Арчибальд, поднимаясь.

Они вышли из зала. Абель почти не соображала, куда идет, ее ум был занят лишь одной мыслью: что хочет от нее Иохим? Какое «место» он собирается ей показать? Лабораторию? Тюрьму? Место для «ритуалов»?

Ее раздумья прервало внезапное прикосновение. Арчибальд наклонился и провел кончиком языка по уголку ее губ, сметая несуществующие крошки. Затем его губы, влажные и горячие, прижались к ее рту в коротком, но властном поцелуе.

Он отошел, его глаза блестели мрачным весельем.

—Сахарная пудра, — произнес он, как бы объясняя свой поступок. — Была у тебя на лице.

И, развернувшись, он направился к группе, где стоял Вальтер, оставив Абель одну в центре коридора. Она стояла, прикасаясь пальцами к губам, на которых все еще горело пятно от его поцелуя, а внутри у нее все кричало от ужаса перед завтрашним днем и от осознания, что ее побег, ее хрупкая надежда, висит на волоске.

Воздух в их покоях был густым и неподвижным, пахнущим воском, старыми книгами и едва уловимым, сладковатым ароматом ее духов, что теперь казался Абель запахом тюрьмы. Она стояла спиной к Арчибальду, снимая черное шелковое платье. Ткань с шелестом соскользнула с ее плеч, упав на ковер темным ореолом. Ее пальцы дрожали, застегивая пуговицы на простой, но дорогой ночной рубашке — еще одной клетке, пусть и из шелка.

Он делал то же самое у другой кровати, его движения были точными и экономными. Звяканье ремня, шелест ткани. Абель чувствовала его взгляд на своей спине, на изгибе шеи, на голых плечах. Она сделала глубокий вдох, собираясь с духом. Это был ее шанс.

— Арчи... — ее голос прозвучал тихо, нарушая тягостное молчание. Она обернулась к нему. Она впервые назвали его по имени и от этого, от того как его имя звучит из её уст, Арчи готов был кончить. — После встречи с канцлером завтра... можно я навещу Мадлен? Всего на несколько минут.

Он не повернулся, продолжая вешать свой жилет в шкаф.

—Нет.

Этот короткий, беспристрастный отказ обжег ее сильнее, чем крик.

—Почему? — в ее голосе вкралась мольба, которую она ненавидела. — Я просто хочу убедиться, что с ней все в порядке. Она только что... она потеряла ребенка. Она моя лучшая подруга.

Теперь он повернулся. Его лицо было спокойным, но в глазах плескалась опасная усмешка.

—Она там, где должна быть. И ты будешь там, где должна быть. Рядом со мной.

— Я не прошу отпустить меня одну! — Абель сделала шаг к нему, сжимая руки в кулаки. — Ты можешь пойти со мной. Мы просто зайдем, я поговорю с ней пять минут...

— Ты будешь говорить со мной, — он перебил ее, его голос стал тише, но от этого лишь более весомым. Он медленно пошел к ней. — Твои губы созданы для того, чтобы целовать меня. Твой язык — чтобы лизать меня. А не для пустых разговоров с той, чье предназначение — рожать Вальтеру наследников.

Абель отступила, ее пятки уперлись в край кровати.

—Это бесчеловечно! Она в отчаянии!

— Ее отчаяние меня не волнует. Так же, как и твое нытье, — он остановился перед ней, его тень накрыла ее. — Твое единственное дело сейчас — это готовить себя ко мне. Кончать от моих прикосновений. Мокнуть, когда я смотрю на тебя. И рожать мне сына.

— Я не вещь! — выкрикнула она, отчаянная ярость поднимаясь в горле.

— О, нет, дорогая. Ты — нечто гораздо более ценное, — он провел пальцем по ее щеке, и она вздрогнула. — Ты моя собственная, живая, теплая, мокрая плоть. И я буду делать с ней все, что захочу. Если я захочу, чтобы ты ползала передо мной на коленях и умоляла меня трахнуть тебя в ту самую глотку, которую ты используешь для своих жалоб, ты это сделаешь. Если я решу, что ты будешь кричать мое имя, пока я вгоняю в тебя свой член так глубоко, что ты почувствуешь его в своем горле, ты будешь кричать.

Его слова были грязными, пошлыми, они физически оскверняли ее. Щеки Абель пылали.

—Я ненавижу тебя, — прошептала она, и в ее голосе звучала хрустальная, чистая правда. Она почувствовала облегчение и страх одновременно от своего признания, но его это совсем не удивило.

Он ухмыльнулся, как будто это было самое приятное, что он слышал за весь вечер.

—Ненавидь. Ненавидь меня всем своим существом. Но твое тело, твоя киска... они меня помнят. Они знают, кому принадлежат. Они сжимаются от одного звука моего голоса, не так ли?

Его рука скользнула между ее ног, ладонь плашмя легла на шелк. Абель замерла, ненавидя себя за то, что не оттолкнула его сразу.

—Отстань.

— Она уже мокрая, — прошептал он, его губы почти касались ее. — От одной мысли, что сейчас я раздвину твои ноги, привяжу их к столбикам кровати и буду лизать тебя, пока ты не взвоешь, а потом войду в тебя и буду долбить до тех пор, пока ты не забудешь, как зовут ту чертову подружку.

— Перестань... — ее голос сорвался, в нем уже не было гнева, только истощение и отвращение к самой себе.

— Нет, — его ответ был окончательным. Он убрал руку. — Никаких визитов. Никаких разговоров. Ты принадлежишь мне. Каждая дырочка в твоем теле. Каждая мысль в твоей голове. Забудь о Мадлен. И готовься. Завтра, после встречи с отцом, я напомню тебе, кто твой единственный, муж и повелитель в этом мире.

Он развернулся и ушел в сторону ванной, оставив ее стоять посреди комнаты, дрожащую от ярости, унижения и леденящего страха. Она проиграла. И он снова доказал ей, что ее тело — не ее союзник, а самое уязвимое предательство.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

14глава

Завтрак в главном зале проходил в гнетущей, церемонной тишине, нарушаемой лишь звоном фарфора и приглушенными голосами. Абель сидела, словно замороженная, ее пальцы бесцельно водили по краю тарелки с остывшей овсянкой. Ее взгляд снова и снова скользил по длинному столу, выискивая то, чего не мог найти. Пустота на месте Мадлен и Вальтера зияла, как свежая рана.

Слова Арчибальда — грязные, властные — эхом отдавались в ее сознании, порождая самые чудовищные образы. Что этот психопат мог вытворить с Мадлен? Ее тело было так слабо после насильственного аборта, ее дух — сломлен. Абель не могла допустить мысли о ее смерти, но эта мысль, черная и липкая, уже проникла в ее разум, отравляя его. Если Вальтер убил ее... что тогда? Вся ее борьба, вся ее надежда теряла смысл.

Трапеза подошла к концу. Все начали расходиться. Абель оставалась на месте, помня о назначенной встрече. Ее внимание привлекла фигура Гельмута, появившегося в дверях зала. Он что-то быстро и тихо докладывал Иохиму. Старый канцлер слушал, кивая, и его пронзительный, бледный взгляд время от времени останавливался на Абель. Под этим взглядом ей хотелось провалиться сквозь землю, раствориться в каменных стенах.

К ней подошел Арчибальд. Он выглядел спокоен и даже слегка насмешлив.

—В чем дело? — тихо спросил он. — Ты бледна, как полотно.

Абель смотрела на него, не в силах скрыть изумления. Как он может вести себя так, будто между ними ничего не произошло? Будто вчерашний разговор с его унизительными угрозами был просто игрой? Но потом она с горечью осознала: чему удивляться? В этом месте безумие было нормой.

— За столом не было Мадлен и Вальтера, — выдохнула она, едва сдерживая дрожь в голосе.

Уголок губ Арчибальда дрогнул в усмешке.

—А мы с тобой явились за стол после нашей первой ночи?

Абель вспыхнула, от стыда и ярости кровь прилила к ее лицу. Он с удовольствием наблюдал за ее реакцией.

—Мне нравится, когда ты смотришь на меня с такой ненавистью, — прошептал он, наклонившись так близко, что его дыхание коснулось ее кожи. — От этого вдвое слаще наблюдать, как твое тело предает тебя, когда я касаюсь тебя. Как твоя плоть горит для меня, в то время как твоя душа меня ненавидит.

Она уже открыла рот, чтобы излить на него всю свою горечь, но в этот момент раздался голос Иохима.

—Абель, моя дорогая. Пройдемся.

Она повиновалась, чувствуя, как ноги стали ватными. Они вошли в лифт. Палец Иохима с длинным, желтоватым ногтем нажал самую последнюю кнопку на панели. Лифт с глухим гулом понес их в самое нутро горы. Абель тяжело сглотнула, пытаясь совладать с паникой. Но молчать было уже невмоготу.

— Отец... — начала она, глядя на его профиль. — Вы... вы дали Мадлен выбор. Она выбрала спасти своего ребенка, а не Алтера.

Иохим медленно повернул к ней голову. Его старые глаза сузились, а из груди вырвался сухой, колкий смех, похожий на треск ломающихся костей.

—Дитя мое, мы дали ей выбор, кто умрет первым. А не кто будет жить, а кто умрет. В любом случае, и тот парень, и та нечисть, что была в ее чреве... они были из одного теста. От одной породы.

Слезы выступили на глазах Абель, но она сжала зубы, не позволяя им упасть. Она просто смотрела перед собой, на стальные двери лифта.

Наконец они остановились. Двери открылись, обнажив длинный бетонный коридор, тускло освещенный редкими лампочками в проволочных клетках. Воздух был холодным, сырым и пахнет плесенью и озоном. Иохим оттопырил локоть. Абель, после секундной заминки, поняла жест и взяла его под руку. Их шаги эхом отдавались в подземелье.

— Когда-нибудь ты поймешь, — заговорил Иохим, его голос звучал задумчиво, почти отечески, что было пугающе неестественно, — почему мы так сильно... ненавидим евреев. И все твои осуждения и упреки исчезнут. Я вижу это в твоих глазах. Ты молчишь, но в них — вопросы и непонимание.

Абель опустила взгляд, глядя на свои туфли, ступающие по пыльному бетону.

— Ты думаешь, мы монстры? — продолжал он, не дожидаясь ответа. — Позволь рассказать тебе одну историю. С Восточного похода. Я был тогда совсем мальчишкой, но я все помню. Мы воевали тогда с СССР... сейчас это Россия.

Абель слушала, сама не зная почему. Эта тема всегда была ей безразлична, но сейчас каждое его слово впивалось в нее, как крючок.

— Не для кого не секрет, — его голос стал жестче, — что мы массово уничтожали евреев. Однажды немецкие офицеры приказали русским пленным вырыть большую яму. Те вырыли. Потом приказали согнать туда евреев. Согнали. Затем офицер приказал русским взять лопаты и закопать этих евреев заживо.

Он сделал паузу, давая ей представить эту картину.

—Но русские отказались. Сказали: «Это бесчеловечно. Это дико. Мы не будем этого делать». Тогда немецкий офицер... он был мудр. Он решил им показать. Он приказал евреям выйти из ямы и взять лопаты. А русским — зайти в эту же яму.

Абель почувствовала, как по ее спине пробежал холодок.

—Когда яма заполнилась русскими, офицер приказал евреям закопать их. Заживо. И знаешь, что произошло? Евреи... они не колеблясь ни секунды. Они начали кидать землю. Кидали и кидали, пока земля не достигла им по шею... из ямы торчали лишь их головы. Тогда офицер остановил их. И сказал русским: «Вот видите, кого вы хотели спасти. Мы хотели показать вам, кто такие евреи на самом деле. Они бесчеловечны. Несострадательны. Немилосердны. Они закопали бы вас без тени сомнения».

Иохим остановился и повернулся к Абель, его лицо было серьезным и непроницаемым.

—Это, Абель, лишь один случай. Так что никогда, слышишь меня, никогда не смей придумывать им оправдания.

Они подошли к массивной, окованной железом двери. Она выглядела древней и невероятно тяжелой. Иохим жестом пригласил ее войти первым. Сердце Абель бешено колотилось, предчувствуя нечто ужасное. Она сделала шаг вперед, переступила порог и замерла, ее дыхание прервалось от открывшейся картины. Ужас, чистый и бездонный, сковал ее и выжег все другие мысли из ее разума.

Воздух, ударивший в лицо Абель, был густым, тяжелым и многослойным. Он вобрал в себя запах ржавого железа, старой запекшейся крови, разложения и едкой химии. Помещение, открывшееся перед ней, было чудовищных размеров, уходя в полумрак так далеко, что его конец терялся во тьме. Оно напоминало собор, посвященный боли, с высоким сводчатым потолком, с которого, словно струны адских арф, свисали цепи с крючьями.

Свет исходил от редких прожекторов, выхватывая из мрака отдельные композиции страдания. Иохим, словно экскурсовод в музее своих извращенных фантазий, медленно повел ее вдоль этой галереи ужаса.

— Это наша лаборатория очищения, — его голос звенел в гробовой тишине зала. — Здесь мы не просто наказываем. Мы... исправляем природу.

Первое, что она увидела, было устройство, напоминающее гигантский металлический цветок. Оно состояло из нескольких заостренных «лепестков», сходившихся к центру.

—«Распускающаяся лилия», — пояснил Иохим, ласково проводя рукой по холодному металлу. — Человека помещают внутрь, на корточки. Лепестки медленно смыкаются. Сначала ломаются ребра, таз... но самое изящное — когда они прорезают плоть, выворачивая тело наизнанку, как бутон. Процесс можно растянуть на сутки.

Он двинулся дальше, к конструкции из дерева и кожи, утыканной изнутри острыми шипами.

—А это наше «логово покаяния». Испытуемого зашнуровывают внутри. Шипы не длинные, они не убивают сразу. Они впиваются в кожу при каждом движении, при каждом вздохе. Лежать, стоять, сидеть — больно. Со временем начинается заражение. Гниение заживо под аккомпанемент собственных стонов.

Абель шла, онемев от ужаса. Ее взгляд скользил по «Колыбели Иуды» — металлической пирамиде, на острие которой привязывали жертву, медленно разрывая ее под собственным весом; по «Груше молчания», которую вводили в отверстия тела и раскрывали, разрывая внутренности; по станку с системой валиков и лезвий, который он назвал «Спиралью искупления», медленно сдирающим с человека кожу лентами.

Но самое сильное впечатление ждало ее в центре зала. Это была конструкция, от которой ее тут же бросило в жар, а желудок сжался в тугой узел.

— А это... наша жемчужина, — голос Иохима стал почти благоговейным. — «Очистительный источник».

Перед ними стояла массивная, литая из чугуна круглая ванна, довольно неглубокая, но широкая. Ко дну ее были прикованы несколько толстых кожаных ремней с пряжками. От ванны поднималась наклонная металлическая горка, похожая на гигантский желоб, заканчивавшийся над самым ее краем. Вся конструкция была покрыта слоем липкой, буро-зеленой слизи. Но самое ужасное был запах. Здесь он был сконцентрирован, густ и невыносим. Это был запах гниющего мяса, помноженный на сладковатую вонь испражнений и чего-то химически едкого.

— Принцип прост и гениален, — Иохим подошел к желобу и похлопал по нему ладонью. — Человека раздевают и приковывают ко дну ванны. Лицом вверх. Затем мы запускаем... питательную субстанцию.

Он указал на систему заслонок в верхней части желоба.

—Мы используем биологические отходы. Преимущественно, туши свиней, доведенные до состояния... активного разложения. К ним добавляются определенные реагенты и ферменты, ускоряющие процесс и делающие массу более... текучей.

Абель смотрела, не в силах отвести взгляд, ее воображение уже рисовало картину.

—По желобу, — продолжал Иохим с научным бесстрастием, — пускается мощный, непрерывный поток этой жижи. Он не глубкий, нет. Всего по щиколотку, может, по колено. Но он постоянный. Теплый. Очень теплый, ибо идет процесс гниения.

Он сделал паузу, давая ей осознать.

—Представь. Ты прикован. Лежишь. На тебя, на твое лицо, на твою грудь, в твой рот, уши, нос... непрерывно, минута за минутой, час за часом, течет эта густая, теплая, зловонная масса. Она заполняет каждую складку кожи, каждую пору. Ты пытаешься задержать дыхание, но рано или поздно ты сделаешь вдох и вдохнешь ее в себя. Ты будешь давиться, рвать, но тебя будет рвать этой же жижей. Она будет проникать под веки, заливая глаза. Ты будешь чувствовать, как по твоей коже ползают личинки, которых в этой субстанции несметное количество.

Абель почувствовала, как ее собственный рот наполнился кислой слюной. Ее тошнило.

—Сначала приходит отчаяние, — его голос стал тише, интимнее. — Потом — безумие. Сознание, захлебывающееся в этом месиве, не выдерживает. Но тело... тело еще живет. Оно дышит этой гнилью. Питается ею через кожу. Инфекции, заражение крови, гангрена... но все это происходит медленно. Очень медленно. Человек может провести в источнике несколько дней, прежде чем его сердце не выдержит. И все это время он будет чувствовать, как он сам становится частью этого потока. Как он растворяется в нем.

Иохим повернулся к Абель. Его глаза горели фанатичным огнем.

—Вот что такое истинное очищение, дитя мое. Не просто боль. Не просто смерть. Это — стирание. Стирание всего человеческого, всей скверны до самого основания. Это возвращение к первозданной грязи, из которой можно вылепить нечто новое. Или... не вылепить.

Он смотрел на нее, и Абель понимала, что это не просто демонстрация мощности. Это — обещание. Призрак той участи, что ждет ее, если она ослушается. Она стояла, вжавшись в каменный пол, не в силах пошевелиться, с головой, гудевшей от ужаса, и желудком, готовым извергнуть наружу тот самый завтрак, что вдруг показался ей последним проблеском нормальной жизни.

Слезы текли по ее щекам беззвучно, горячие и соленые, оставляя влажные дорожки на смертельно бледной коже. Она смотрела на эти чудовищные механизмы, и ее разум отказывался верить в их реальность. Это была не просто пытка; это было воплощение самого изощренного, самого бесчеловечного зла, какое только можно было вообразить. И мысль о том, что ее могут привести сюда для «очищения», вызывала в ней такой парализующий ужас, что она готова была умереть на месте.

Иохим медленно подошел к ней. Его сухая, холодная ладонь прикоснулась к ее щеке, вытирая слезы.

—Ну-ну, дорогая, не нужно плакать, — прошептал он, и в его голосе звучала почти отеческая, оттого еще более жуткая, нежность. — Ты очень дорога мне. И я почти уверен, что ты никогда не посмеешь предать меня. Никогда.

Абель смотрела на него глазами, полными бездонного страха. Ее тело среагировало рефлекторно, инстинктом самосохранения. Она начала кивать, быстрыми, отрывистыми движениями головы, подтверждая его слова шепотом, который был едва слышен:

—Никогда... Я никогда не предам.

Улыбка Иохима стала широкой и довольной.

—Я знал. Я знаю. А теперь я подниму тебе настроение. Ты должна забыть все, что видела и слышала здесь, внизу.

Как? — пронеслось в голове Абель. Что может заставить меня забыть это? Это зрелище врезалось в ее память навсегда, как раскаленное клеймо.

Он положил руку на ее талию — жест, полный собственничества, — и повел обратно к лифту. Подъем наверх казался путешествием в другой мир. Но даже когда двери лифта открылись, выводя их в знакомые, богато украшенные коридоры, Абель все еще чувствовала запах ржавчины, крови и гниющей плоти. Он будет преследовать ее вечно.

Они свернули в незнакомую ей часть комплекса. И этот этаж был другим — воздух был теплее, пах духами и воском, а с потолка свисали не люстры в виде распятий, а изящные светильники в стиле модерн.

— Возможно, это покажется тебе скучным, — заметил Иохим, идя неспешным шагом. — Развлечения подобного рода нравятся таким старым, как я. Если у тебя есть другие дела, ты можешь идти.

Мысль о «других делах» ударила по ней, как хлыст. Арчибальд. Его обещание «напомнить», кто ее повелитель. Любая альтернатива, даже самая жуткая, была лучше этого.

—Нет! — она слишком резко ответила, затем, взяв себя в руки, добавила мягче: — У меня нет никаких дел. Я... я с удовольствием пойду с вами.

Иохим улыбнулся, словно ожидая такого ответа, и повел ее дальше. И тут до нее начали доноситься звуки. Сначала приглушенные, а затем все более явственные. Музыка. Старинная, томная мелодия виолончели и пианино, плывущая из-за тяжелой бархатной портьеры.

Иохим отдернул занавес и жестом пригласил ее войти.

Абель переступила порог и замерла, пораженная. Она оказалась в небольшом, но невероятно роскошном зале, похожем на кабаре довоенной эпохи. Воздух был густым и сладким от аромата дорогих сигар, шампанского и женских духов. Стены были обиты темно-бордовым бархатом, а на маленьких круглых столиках с мраморными столешницами горели низкие лампы под абажурами, отбрасывающие интимный, теплый свет. Дым сигар сизыми кольцами поднимался к потолку, за которым мерцала огромная хрустальная люстра.

На небольшой сцене, освещенной софитами с розовыми фильтрами, под томные звуки живого оркестра выступала женщина. Она была облачена в ослепительное платье из черного страза, которое обтягивало ее пышные формы, оставляя плечи и спину полностью обнаженными. Ее движения были медленными, плавными, исполненными томной грации. Она не раздевалась, нет. Она обыгрывала свою одежду, свои аксессуары. Длинная перчатка снималась с бесконечной негой, веер раскрывался и закрывался, скрывая и открывая обещающую улыбку. Это был бурлеск — искусство намека, соблазна и театральности.

Иохим провел Абель к свободному столику в стороне от остальных зрителей — в основном пожилых мужчин в строгих костюмах и несколько женщин с бесстрастными лицами. Они сели. Официант в белой перчатке тут же поставил перед ними два бокала с игристым вином.

Абель смотрела на сцену, чувствуя себя абсолютно дезориентированной. Все ее существо все еще кричало от ужаса, пережитого в подземелье. А здесь... здесь была эта призрачная нормальность, эта изысканная чувственность. Она видела улыбку артистки, слышала томную музыку, чувствовала вкус шампанского на языке, но ее мозг отказывался соединять это в единую картину. Это был сюрреалистический кошмар, где пыточные камеры соседствовали с кабаре, а палач, сидящий рядом, с восхищенным видом наблюдал за изящным танцем. Она сидела, зажатая между двумя безднами, и не знала, какая из них была страшнее.

Аплодисменты, теплые и приглушенные, прокатились по залу. Иохим хлопал с искренним, почти мальчишеским энтузиазмом, его лицо озаряла широкая, непривычно безумная улыбка.

— Ах, великолепно! — воскликнул он, обращаясь к Абель, и в его глазах светился неподдельный восторг. — Но сейчас, моя дорогая, ты увидишь нечто особенное. Выступает моя любимая танцовщица. Ее искусство... оно вне времени.

Абель смотрела на него с странным, почти болезненным чувством диссонанса. Этот старик, только что с холодным бесстрастием описывавший механизмы, разрывающие плоть, и заставляющий людей задыхаться в потоках гниющей плоти, теперь сидел, как завороженный школьник, с нетерпением ожидая начала номера. Он потер свои высохшие ладони, и в его позе читалось нетерпеливое ожидание. Видеть его таким — человечным, уязвимым в своем простом удовольствии — было едва ли не страшнее, чем видеть его в роли хладнокровного канцлера культа.

И вот заиграла новая музыка. Напористая, ритмичная, с яркими переливами саксофона и бойкими тарелками. Она была полной противоположностью томной меланхолии предыдущего номера. Одновременно на сцене зажегся единственный луч прожектора, выхватывая из темноты не танцовщицу, а... огромный, почти в человеческий рост, бокал для шампанского. Он был наполнен до краев розоватой, искрящейся жидкостью, с которой обильно стекала густая, соблазнительная пена.

И тогда Абель увидела ее. Внутри бокала, словно русалка в заточении, находилась женщина. Ее иссиня-черные волосы, уложенные в гладкую, блестящую прическу, контрастировали с мертвенной белизной кожи. Макияж был ярким, почти театральным: алые, как свежая рана, губы и густо наведенные стрелки, делавшие ее зеленые глаза еще более пронзительными.

Она двигалась внутри бокала с гибкостью угря, ее тело извивалось в такт музыке. Руки, украшенные браслетами, плавно скользили по стеклянным стенкам, а ее ноги, обутые в туфли на высоченной шпильке, отталкивались от дна, заставляя ее всплывать и вновь погружаться в розовую жидкость. Она была подобно экзотической рыбке в аквариуме, но ее движения были исполнены не природной грации, а отточенной, хищной чувственности.

Медленно, с каждым новым поворотом, она начала избавляться от одежды. Сначала с плеч соскользнул прозрачный шарф, затем она расстегнула и сбросила облегающее платье, которое тут же утонуло в пузырящейся жидкости. Вскоре на ней остался лишь туго зашнурованный черный корсет, подчеркивающий ее тонкую талию и пышную грудь, и крошечные кружевные трусики. На сосках, выступающих над тканью корсета, сверкали наклейки в виде ярко-красных страз, словно капли застывшей крови.

Она танцевала, вся мокрая, с каплями розовой жидкости, стекающими по ее ногам и лицу. Ее движения стали более резкими, более вызывающими. Она прижималась к стеклу, заглядывая в зал, и ее взгляд, томный и насмешливый, скользнул по лицам зрителей, на мгновение задержавшись на Абель, прежде чем найти Иохима.

Абель видела, как изменилось лицо канцлера. Детский восторг сменился другим выражением — плотским, голодным, полным старческого вожделения. Он смотрел на неё не как на артистку, а как на любовницу, как на объект страсти, которую его иссохшее тело, вероятно, уже не могло утолить, но которую его разум все еще яростно желал. Он сидел, застыв, его пальцы сжимали край стола, а в глазах горел тот же фанатичный огонь, что и в подземелье, но теперь он был направлен на мокрое, полуобнаженное тело в бокале.

Для Абель это зрелище было не освобождением, а еще более изощренной пыткой. Оно показывало всю глубину извращенности этого мира, где эстетика и жестокость, утонченность и садизм существовали в неразрывном, чудовищном симбиозе. Она сидела, зажатая между сценой, где танцевала сообщница ее тюремщиков, и стариком, смотревшим на нее с вожделением, и понимала, что даже красота здесь была отравлена и служила лишь еще одним инструментом порабощения.

Когда танцовщица, извиваясь в последнем, огненном порыве, замерла в финальной позе, зал взорвался. Аплодисменты смешались с низкими, одобрительными свистками мужчин, чьи глаза, еще секунду назад бывшие стеклянными и отрешенными, теперь горели примитивным, животным восторгом. Абель смотрела на эту сцену с горьким, холодным удивлением. Как эта женщина в бокале, своим телом и игрой, могла так легко подчинять себе этих, казалось бы, железных, неумолимых мужчин? Она была подобно укротительнице диких зверей, чье оружие заключалось не в хлысте, а в обещании наслаждения.

Иохим был среди них, но его восторг выделялся. Он не просто хлопал — он аплодировал стоя, его старческие ладони встречались с сухим, хлопающим звуком, а на лице застыла маска почти инфантильного восторга. Он был королем этого карликового ада, но сейчас он выглядел как самый преданный придворный шут своей фаворитки.

Мысль о том, чтобы оставаться здесь еще мгновение, вызывала у Абель физическую тошноту. Каждый смех, каждый звон бокала был пощечиной памяти о том, что творилось этажами ниже. Но куда идти? Вернуться в свои покои — означало добровольно отдаться в руки Арчибальда, позволить ему «заставить забыть» ее страдания способом, от которого она чувствовала себя еще более грязной и униженной.

Тогда в ее сознании, отчаянно ищущем выход, родился новый, безумный план. Сейчас. Пока все здесь, на этом безумном представлении. Найти Мадлен. Она должна была попытаться. Шанс был ничтожен — она не знала, где содержится подруга, каждый коридор мог привести ее к стражнику или, что хуже, к Вальтеру. Но бездействие было хуже.

Ее пальцы сжали край стола, готовясь подняться и раствориться в полумраке зала, как вдруг голос Иохима, пронизывающий и властный, вернул ее в реальность.

— Скажи мне, Абель, — произнес он, снова усаживаясь и делая глоток шампанского. Его внезапная перемена от восторженного зрителя к проницательному следователю была пугающей. — Остался ли там, на воле, кто-то, кто беспокоится о тебе? Ищет тебя?

Вопрос повис в воздухе, острый и неожиданный. Абель почувствовала, как леденеет кровь. Она помнила, что рассказывала ему — отец погиб, мать при смерти в больнице Келя. Ее разум лихорадочно заработал. Кто? Кто мог?..

И тогда перед ее внутренним взором возникло лицо — доброе, испуганное, с морщинками у глаз. Тетя Аурели. Та самая, у которой остался Бенедикт.

— Я... у меня есть тетя, — тихо, почти против своей воли, выдохнула она. Слова сорвались с губ прежде, чем она успела обдумать их.

Иохим не сводил с нее своего пронзительного, бледного взгляда. Казалось, он видел не только ее лицо, но и самые потаенные уголки ее души, где таились надежды на спасение.

— Тетя... — протянул он, словно пробуя это слово на вкус. Затем его губы растянулись в тонкой, безрадостной улыбке. — Это объясняет. Видишь ли, сегодня утром Гельмут и Урсула докладывали мне о любопытном визите. К ним наведалась полиция. Спрашивала о вас. О тебе, твоем брате, твоей подруге и том парне.

Эти слова обрушились на Абель с силой физического удара. Все внутри нее перевернулось, замерло, а затем рванулось вперед с бешеной скоростью. Полиция! Они ищут! Тетя Аурели не сдалась, она подняла тревогу! Пламя дикой, безрассудной надежды вспыхнуло в ее груди, такое яркое, что она едва не задохнулась.

Но в следующее мгновение ледяная волна страха накрыла ее с головой. Иохим знал. Он смотрел на нее и видел эту надежду, этот внезапный блеск в ее глазах. И он улыбался. Он улыбался, потому что знал нечто, чего не знала она. Он держал ее надежду в своих руках, как держал когда-то ее окровавленную ладонь, и был готов сжать ее в любой момент.

Она сидела, не в силах пошевелиться, с лицом, выхолощенным от эмоций, в то время как внутри нее бушевала буря из страха, надежды и предчувствия неминуемой катастрофы. Они были так близки. И так бесконечно далеки. И самый страшный их тюремщик сидел напротив, с бокалом шампанского, и с наслаждением наблюдал за ее молчаливой агонией.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

15глава

Магазин Аурели повис в гнетущей тишине, нарушаемой лишь мерным тиканьем настенных часов. Сама она сидела на стуле за кассой, уставившись в одну точку на прилавке, где лежал развернутый газетный лист с фотографиями пропавших. Ее взгляд был пустым и выгоревшим. Каждый резкий звонок телефона заставлял ее вздрагивать, сердце на мгновение замирало, а пальцы судорожно сжимали край стола. В эти секунды в ее голове проносилась одна и та же, отчаянная молитва: услышать голос Абель. Ее звонкий, ясный голос, который сказал бы: «Тетя, со мной все в порядке, не волнуйся». Или… или хотя бы голос комиссара, сухой и официальный: «Мадам, мы их нашли».

Но дни шли за днями, а тишина лишь густела, становясь все более зловещей. Бенедикт и Жан, с поникшими плечами и глазами, полными той же безысходной тревоги, вернулись в школу — каникулы закончились. Они отказывались уходить, не желая оставлять ее одну в этом состоянии, похожем на летаргический сон. Но Аурели была непреклонна: «Школа важнее. Вы не будете пропускать учебу». Ее голос звучал плоско, без привычной теплоты, и это заставило мальчиков повиноваться.

К кассе, скрипя по полу, подкатила тележка. Женщина средних лет молча выложила на ленту упаковку макарон, десяток яиц и коробку апельсинового сока. Аурели, не глядя на покупательницу, механически провела сканером по штрих-кодам, ее движения были выверенными и безжизненными.

— Двенадцать евро сорок, — произнесла она, глядя куда-то сквозь женщину.

Та протянула купюру. Аурели взяла деньги, положила в кассу, отсчитала сдачу и без интонации бросила:

—Всего доброго.

Женщина нахмурилась, бросив на нее косой, полный неодобрения взгляд — все в округе уже шептались о «той самой Аурели, у которой пропала племянница», — но, не получив в ответ никакой реакции, взяла свою сумку и вышла, громко хлопнув дверью.

И в этот момент, в наступившей тишине, снова зазвонил телефон.

На этот раз звонок был пронзительным, настойчивым, будто ввинчивающимся прямо в сознание. Аурели вскочила так резко, что стул с грохотом отъехал назад. Она почти побежала к аппарату на стене, ее рука дрожала, когда она сняла трубку.

— Алло? — ее голос сорвался на шепот.

Голос в трубке был официальным и собранным. Она слушала, не дыша, ее пальцы белели, сжимая пластик.

—Да… да, месье комиссар. Я… я понимаю. Сейчас. Я буду сейчас.

Она бросила трубку, не глядя, повесила ее и, резко развернувшись, почти побежала к выходу, крикнув в сторону немногочисленных покупателей:

—Магазин закрывается! Срочно! Прошу всех выйти!

Выпроводив удивленных и недовольных клиентов, она с дрожащими руками захлопнула дверь, повернула ключ и, не обращая внимания на вывешенную табличку «OPEN», почти побежала к автобусной остановке.

В автобусе она села у окна, но не видела проплывающих мимо улиц Страсбурга. Она ерзала на сиденье, ее пальцы теребили пряжку старой сумки, а в ушах стоял оглушительный звон. Каждый поворот колес, каждая остановка приближали ее к участку, а значит — к новости. Любая новость была лучше неопределенности, но мысль о том, что она может услышать, заставляла ее внутренне сжиматься в комок. «Нашли машину. Нашли… тела». Эти слова, как демоны, кружились в ее голове.

Наконец, автобус подъехал к нужной остановке. Аурели выпорхнула из него и почти бегом преодолела короткое расстояние до здания комиссариата. Ее дыхание сбилось, не столько от бега, сколько от страха.

Внутри ее проводили в знакомый уже кабинет. Дверь закрылась, и она осталась один на один с комиссаром, который сидел за своим столом, а перед ним лежала папка. Его лицо было серьезным, и в его глазах Аурели прочла нечто, от чего ее сердце упало в пятки. Это был не взгляд человека, готового сообщить хорошие новости.

Комиссар Бернар сидел напротив Аурели, его пальцы медленно сжимали и разжимали край стола. Воздух в кабинете был густым и неподвижным, пахнущим пылью от старых дел и несбывшимися надеждами.

— Мадам Аурели, — начал он, и его голос, обычно уверенный и твердый, сейчас звучал приглушенно и с неловкостью. — Вам нужно быть готовой. К... ко всему.

Слова повисли в воздухе, как приговор. Аурели почувствовала, как кровь отливает от ее лица, оставляя кожу ледяной и липкой. Все ее нутро, каждый нерв, сжались в один тугой, болезненный комок.

— Что... что это значит? — выдохнула она, и ее собственный голос показался ей доносящимся издалека. — Они... они мертвы?

— Не торопитесь с выводами, — Бернар поднял руку, пытаясь остудить нарастающую панику. — Позвольте мне рассказать все по порядку. С самого начала.

Он откашлялся и начал свой тяжкий рассказ, глядя не на нее, а в лежащую перед ним папку, будто черпая силы в официальных бумагах.

— Мы отправили несколько машин по предполагаемым маршрутам. Ориентировались на ту карту, что ваша племянница купила в супермаркете. Логично было предположить, что они поехали самым коротким путем, через проселочные дороги, чтобы быстрее добраться до Келя. Машины разделились.

Он сделал паузу, собираясь с мыслями.

—Экипаж лейтенанта Дюваля... он поехал в сторону старых засеянных кукурузных полей. Дорога была плохой, они ехали долго. В конце концов они уперлись в знак... вывеску какого-то старого отеля. «Убежище Сомнамбулы», если я не ошибаюсь. Решили проверить — мало ли, может, они там останавливались, просили помощи.

Аурели слушала, затаив дыхание. Ее сердце колотилось где-то в горле, мешая дышать.

— Их встретила женщина, — продолжил Бернар, его лицо стало мрачным. — Рыжая. На вид — приветливая. Она всячески пыталась завести их внутрь, предлагала отдохнуть, выпить кофе. На все вопросы о пропавших отвечала одно: кроме них, уже несколько лет к ним никто не заезжал. Мол, отель в глуши, дороги заброшены.

Комиссар тяжело вздохнул.

—Полицейские осмотрелись и уже были готовы уехать. Но... — он замолчал, и в его глазах мелькнула тень боли. — Но один из них, молодой парень, заметил сбоку за домом... уголок автомобиля. Они подошли ближе. Это была их машина, мадам Аурели. Вашей племянницы. Ее пытались спрятать, закидать ветками.

Аурели вскрикнула, прижав ладонь ко рту. Слезы, которые она сдерживала все эти дни, наконец хлынули из ее глаз, горячие и беззвучные, оставляя соленые дорожки на ее морщинистых щеках.

— Дальше... — голос Бернара сломался. Он с силой сжал переносицу. — Дальше, мадам, подробности вам ни к чему. Произошла... стычка. Они были вооружены. Лейтенант Дюваль и его напарник... они не вернулись.

Он произнес это тихо, но каждое слово падало, как молоток. Аурели смотрела на него широко раскрытыми, полными слез глазами, не в силах поверить.

— Эта информация... — комиссар выдохнул, — она досталась нам от Бастиана, стажера. Ему чудом удалось сбежать. Он добрался до связи, прежде чем потерять сознание. Сейчас он в больнице. В тяжелом состоянии. Ему тоже... досталось.

Аурели сидела, не шелохнувшись. Слезы текли по ее лицу ручьями, но она не издавала ни звука. Весь ужас, вся боль, все страх этих долгих дней обрушились на нее сразу, сокрушительной тяжестью. Они не просто пропали. Они попали в ловушку. И теперь за них заплатили кровью те, кто пытался их найти. Мир вокруг поплыл, и единственным якорем оставался скорбный, усталый взгляд комиссара, который смотрел на нее, разделяя ее горе и свою собственную, страшную вину.

— Успокойтесь, мадам, прошу вас, успокойтесь, — голос Бернара звучал приглушенно, пытаясь пробиться сквозь нарастающую стену ее горя. Он говорил что-то еще, пытаясь найти хоть какую-то логику, хоть какую-то соломинку. — В интернете, видите ли, много рассказов... о тех местах. Говорят, там водятся разные... существа. Люди слышат по ночам крики, видят фигуры, бродящие по лесу...

Его слова долетали до Аурели, как сквозь толщу воды. Они были бессмысленными, жалкими попытками объяснить необъяснимое. Призраки? Существа? Какая разница, что именно скрывалось за стенами того отеля, если результат был один.

— Мы обязательно поедем туда снова, — настаивал Бернар, и в его голосе прозвучала стальная решимость, смешанная с отчаянием. — С большим отрядом, с обыском. Мы все прочешем. Но... — он замолчал, и это «но» повисло в воздухе тяжелее любого приговора. — Но если эти держатели отеля... маньяки-убийцы, то... шансы, что ваша племянница и ее друзья смогли уцелеть... они, к сожалению, крайне малы.

Это последнее слово — «малы» — стало той самой каплей, что переполнила чашу. Оно не было новостью, нет. Оно было официальным подтверждением того кошмара, что жил в ее сердце все эти дни. Но услышанное вслух, от человека в форме, оно обрело чудовищную, окончательную реальность.

Из груди Аурели вырвался не крик, а настоящий вопль — протяжный, душераздирающий, полный такой первобытной боли, от которой у комиссара похолодело внутри. Это был звук разрывающейся материнской души, звук окончательной потери.

Она не просто плакала. Ее тело сотрясали мощные, судорожные рыдания, от которых содрогались ее плечи и сжималась грудная клетка. Слезы текли ручьями, смешиваясь с косметикой, оставляя на ее лице грязные разводы. Она больше не слышала Бернара, не видела кабинета. Перед ее глазами проплывали образы: Абель-малышка, смеющаяся на ее коленях; Абель-подросток, упрямо спорящая о чем-то; Абель в день отъезда, обнимающая ее на прощание... «Я скоро вернусь, тетя. Не переживай».

— Мою девочку... — она захлебывалась слезами, ее слова были обрывистыми, прерываемыми новыми спазмами горя. — Они убили мою девочку... Они убили ее! Как я посмотрю в глаза сестре? Что я скажу Бенедикту? Что его сестра не вернется?..

Она повторяла это снова и снова, как заклинание, как молитву отчаяния. Ее мир, и без того пошатнувшийся после исчезновения племянницы, теперь рухнул окончательно, похоронив под обломками последние проблески надежды.

Бернар, видя ее состояние, понял, что слова здесь бессильны. Ее горе было слишком всепоглощающим, слишком физическим. Он резко подошел к столу и нажал кнопку внутренней связи.

—Срочно вызовите скорую помощь. В мой кабинет.

Он попытался подойти к Аурели, предложить стакан воды, но она была недосягаема, погруженная в свой хаос боли. Она сидела, сгорбившись, ее тело билось в немой агонии, а из груди вырывались те самые рыдания, что не могут исцелить, а лишь выворачивают душу наизнанку.

Вскоре в кабинет вошли медики. Бернар коротко объяснил ситуацию. Они осторожно, с профессиональным спокойствием, помогли Аурели подняться. Она почти не сопротивлялась, ее взгляд был пустым и отсутствующим, уставленным в никуда. Ее повели из кабинета, и комиссар Бернар остался один, глядя вслед уходящей каталке, с тяжелым камнем вины и бессилия на душе. Он пообещал ей найти племянницу, а привез в больницу с разбитым сердцем. И где-то в глубине души он понимал, что никакой отряд, никакой обыск не смогут вернуть ту жизнь, что была у мадам Аурели до этого дня.

Прошло два дня. Два дня протоколов, бюрократии и тяжелого молчания в кабинете комиссара Бернара. Теперь он сам возглавлял новый отряд — двадцать три человека, оснащенных до зубов, с оружием наготове и каменными лицами. Колонна из нескольких машин медленно двигалась по той самой проселочной дороге, что вела в никуда.

Бернар сидел на пассажирском сиденье головной машины, его взгляд был прикован к бесконечным стенам кукурузы по обеим сторонам. Они были высокими, почти зловещими, шелестящими на слабом утреннем ветерке. Он представлял себе ту самую машину с Абель за рулем, ее друзей, смеющихся или спорящих о чем-то, ничего не подозревающих, что этот идиллический сельский пейзаж ведет их прямиком в пасть чудовища. Каждый поворот колеса, каждый километр сближал его с тем, что, как он боялся, стало могилой для молодых людей и его коллег.

Наконец, они уперлись в тот самый знак. Выцветшая, деревянная вывеска с готической надписью: «Убежище Сомнамбулы». Она висела криво, словно приглашая в мир, где законы реальности уже не действовали.

Бернар вышел из машины, его ботинки утонули в пыльной земле. Воздух был холодным и чистым, пахло полем и влажной землей. Он медленно осмотрелся. Дорога, по которой они приехали, вела дальше, вглубь леса, а другая, более узкая и разбитая, сворачивала направо, под сень вывески, очевидно, ведя к самому отелю.

— С этого места, — его голос прозвучал громко в утренней тишине, нарушаемой лишь пением птиц, — мы рассредотачиваемся. Осматриваем всю местность. Каждый сарай, каждую ложбину. Ищем любые следы.

Его помощник передал приказ по рации. Большая часть машин медленно тронулась дальше, углубляясь в кукурузные лабиринты и исследуя окрестные леса. Бернар остался с двумя машинами, не считая своего.

— Поехали к отелю, — скомандовал он, возвращаясь в салон.

Когда они тронулись по ухабистой дороге к отелю, один из молодых офицеров, Даниель, сидевший сзади, не выдержал:

—Комиссар, а не рискованно ли это? Ехать прямо к ним? Если там и правда маньяки-убийцы...

Бернар не отрывал взгляда от приближающегося здания. Оно было большим, старым, с потемневшими от времени стенами и заколоченными окнами на первом этаже. Оно выглядело абсолютно безжизненным.

— Если они убили полицейских и упустили одного, — ответил Бернар, его голос был ровным, но в нем слышалась стальная уверенность, — то они не дураки. Они знают, что мы вернемся. И вернемся в большем количестве. Прятаться сейчас для них — значит признать вину. Нет, они будут притворяться, что ничего не знают. А мы будем играть по ихним правилам, пока не найдем зацепку.

Машины остановились на заросшей сорняками площадке перед главным входом. Отель нависал над ними, молчаливый и полный скрытых угроз. Бернар первым вышел из машины, его рука лежала на кобуре. За ним, щелкая затворами, вышли еще одиннадцать человек. Двенадцать вооруженных людей против призраков из старого отеля.

— По моей команде, — тихо, но четко произнес Бернар. — Обходим здание. Группы по два человека. Осматриваем все возможные входы, подвалы, проверяем ту самую машину. Ничего не трогаем. Все подозрительное — доклад сразу мне. На связь каждые пять минут.

Офицеры молча кивнули. Двенадцать теней в полицейской форме разошлись в разные стороны, начав медленно, методично обшаривать периметр зловещего отеля. Бернар остался стоять перед главным входом, его взгляд скользил по темным, словно слепым, окнам. Он чувствовал, что за ними кто-то есть. Кто-то наблюдает. И эта тишина была громче любого выстрела.

Бернар толкнул массивную дверь главного входа, и она с тихим скрипом подалась внутрь. Его пистолет был наготове, ствол следовал за направлением его взгляда. Рядом, прикрывая его с фланга, двигался Жерар, его лицо было напряжено до предела.

Их встретило не парадное фойе, а грязное, запыленное помещение, больше похожее на подсобку. В углу ютился небольшой барный уголок со стойкой, покрытой пылью. Запах стоял затхлый, с примесью плесени и чего-то кислого. Ни души.

— Чертова дыра, — сквозь зубы процедил Жерар.

Бернар молча кивнул, его глаза быстро сканировали пространство. Лестница наверх. Они поднялись, прижимаясь к стенам, их шаги отдавались гулким эхом в мертвой тишине.

На втором этаже Бернар жестом показал на длинный, уходящий в темноту коридор.

—Ты — налево. Я — направо. Каждую комнату.

Жерар кивнул и скрылся за углом. Бернар толкнул первую же дверь справа.

Комната была в состоянии полного хаоса. Окно было выбито, и утренний ветерок шевелил занавески из липкой паутины. Пол был усыпан осколками стекла и кассетами в разбросанных коробках. Но самое показательное — это кровать. Она была неестественно, с силой придвинута к самой двери, словно кто-то отчаянно пытался забаррикадироваться изнутри.

Здесь была борьба, — мгновенно пронеслось в голове у Бернара. Кто-то пытался спрятаться.

Его взгляд упал на комок серой ткани, застрявший между кроватью и стеной. Он наклонился и поднял его. Это была толстовка. Простая, серая, с молнией. И в памяти комиссара тут же всплыли кадры с камер видеонаблюдения из супермаркета. Абель, выбирающая карту, в точно такой же серой толстовке.

Ледяная уверенность сжала его сердце. Они были здесь.

Он вышел в коридор, сжимая в руке вещественное доказательство. Навстречу ему шел Илберт, один из офицеров с его группы.

—Улика, — коротко бросил Бернар, передавая ему толстовку. — Аккуратно, в пакет.

Они двинулись дальше, проверяя комнаты, но везде была лишь пыль, пустота и гнетущее ощущение покинутости. В конце коридора они столкнулись с Жераром.

— Что есть? — спросил Бернар.

— Ничего, комиссар, — развел руками Жерар. — Ни одной живой души. Но в номерах... черт знает что. Все завалены порножурналами и кассетами. В основном, конца девяностых.

Бернар лишь молча кивнул, его мозг работал на высоких оборотах. Порнография, баррикада из кровати, толстовка Абель... Пазл складывался в отвратительную картину.

Они спустились вниз, в ту самую грязную прихожую. В глубине помещения Бернар заметил еще одну дверь, неприметную, почти потайную.

—Туда.

Жерар толкнул дверь. За ней оказался спуск в подвал. Воздух стал еще более спертым и тяжелым. Внизу была еще одна дверь. Бернар вошел первым.

— Свет, — скомандовал он.

Жерар нащупал выключатель. Щелчок. И комната наполнилась резким, холодным светом от люминесцентных ламп.

Они замерли.

Стены и пол были выложены белой кафельной плиткой, теперь покрытой бурыми, размазанными подтеками. Помещение напоминало не то бойню, не то хирургический зал апокалипсиса. Посредине стояли несколько массивных металлических столов на колесиках, с желобками для стока жидкостей. И повсюду... повсюду была кровь. На столах, на стенах, на полу. Засохшие, черные брызги и свежие, липкие лужицы. В воздухе витал сладковато-металлический запах смерти, смешанный с едким хлором.

— Твою мать... — прошептал Жерар, и в его голосе звучал не столько ужас, сколько леденящее душу отвращение. Он медленно обошел один из столов, его взгляд выхватывал детали: куски чего-то, похожего на засохшее мясо, клочья жира, застрявшие в сливных отверстиях.

Бернар стоял неподвижно, его лицо было маской холодной концентрации. Он видел не просто кровь. Он видел процесс. Систему.

— Комиссар, — голос Жерара дрогнул. Он стоял на коленях, указывая под один из столов. — Смотри.

Бернар подошел. В щели между плиткой и ножкой стола, в засохшей луже, лежал бледный, отсеченный палец. Человеческий палец.

Ни слова не говоря, Жерар достал из комплекта униформы стерильный пластиковый пакетик и пинцет. Аккуратно, с профессиональной выдержкой, он поднял улику и поместил ее внутрь.

— Лаборатория установит личность, — тихо произнес Бернар, глядя на пакетик в руках напарника. Его голос был ровным, но в глазах бушевала буря. Они нашли не просто место преступления. Они нашли завод по переработке людей. И все указывало на то, что Абель и ее друзья прошли через этот конвейер ужаса.

Бернар вышел на залитую утренним светом площадку перед отелем, но солнце не приносило тепла. Его лицо было высечено из гранита — холодное, непроницаемое, хранящее в себе ужас, который он только что видел. К нему один за другим подходили офицеры, докладывая одно и то же:

— Никого, комиссар. Ни души.

—Помещения пусты. Как будто все испарились.

—Следов свежего пребывания нет.

Бернар молча кивал. Мысль, тяжелая и неоспоримая, оформилась в его сознании: они сбежали. Предупрежденные, подготовленные, они покинули это гнездо, оставив после себя лишь эхо своих злодеяний. Они знали, что за пропажей одного полицейского последует буря, и просто растворились.

— Комиссар, — один из оперативников указал рукой за угол главного здания. — Там чуть дальше — свинарник. И внизу, под холмом, три будки. Немецкие овчарки.

Бернар лишь бросил короткий взгляд в указанном направлении. Свинарник. Овчарки. Каждая деталь достраивала картину идеально функционирующего, автономного ада. Место, где стирались не только жизни, но и, судя по подвалу, сами физические доказательства.

В этот момент к группе, почти спотыкаясь, подбежал молодой офицер Каприан. В его руках был плотный полиэтиленовый пакет. Лицо его было бледным, а в глазах читалось отвращение, смешанное с азартом первооткрывателя.

— Комиссар! Здесь кое-что есть!

Все взгляды мгновенно устремились на него. Бернар, не меняя выражения лица, коротко бросил:

—Открывай.

Каприан, дрожащими от адреналина руками, развязал пакет и с силой вытряхнул его содержимое на землю. На пыльную землю с глухим шлепком упала груда одежды. Грязная, пропитанная чем-то бурым и засохшим, въевшейся грязью и... свиными испражнениями. Тяжелый, удушающий запах разложившегося навоза и пота мгновенно ударил в нос, заставив нескольких офицеров невольно отшатнуться.

— Черт... — кто-то выругался, прикрывая нос рукавом.

Бернар, не моргнув глазом, смотрел на эту груду тряпья. В его памяти всплыла серая толстовка Абель. Была ли и ее одежда в этой куче? Стали ли они... удобрением?

— Упакуй это, — его голос прозвучал резко, почти жестко. — Аккуратно. Все это — вещественные доказательства. Забираем с собой.

Вскоре подъехали остальные машины из группы, обследовавшей окрестности. Их доклад был краток и беспощаден:

—Ничего, комиссар. Ни следов, ни признаков. Чисто.

Бернар кивнул, глядя на зловещее здание «Убежища Сомнамбулы». Он представлял себе троих молодых людей — Абель, молодого парня, ее подругу. Он представлял их страх, их надежду, их, возможно, мучительную смерть в том самом подвале. Его разум, отточенный годами работы, с безжалостной ясностью рисовал картину: пытки, расчленение, уничтожение останков. Он мысленно уже простился с ними. Для него дело было закрыто. Они были мертвы. Чудовищно, необратимо мертвы.

Он повернулся к своим людям, его лицо было маской официальной скорби и решимости.

—Приказываю... это место — очистить огнем. Сжечь дотла. Каждую постройку. Животных... отпустить. Пусть разбегутся.

Это был не акт мести. Это был акт гигиены. Стирание чумы с лица земли. И пока его люди хлопотали вокруг, готовя поджигательные смеси, Бернар стоял неподвижно, провожая взглядом это проклятое место, унося с собой в памяти не запах гари, а сладковато-металлический дух смерти из кафельного подвала и отчаянную надежду в глазах тети Аурели, которую он теперь навсегда похоронил.

Машина Бернара медленно катила по улицам, ведущим к больнице. В салоне царила гробовая тишина, нарушаемая лишь шумом двигателя и редкими вздохами. Бернар сидел за рулем, его руки сжимали баранку с такой силой, что кости белели. В зеркало заднего вида он видел два бледных, потерянных лица.

Бенедикт и Жан сидели на заднем сиденье, прижавшись друг к другу, словно ища опоры в обрушившемся на них мире. Лицо Бенедикта было опустошенным, его детские черты искажены гримасой боли, которую он пытался сдержать. Бернар с сожалением и острой, почти отцовской жалостью смотрел на него. Он был свидетелем того момента, когда мальчик узнал правду. Тот душераздирающий, животный крик, сменившийся тихими, безутешными рыданиями, от которых сжималось сердце, все еще стоял у него в ушах.

Он не представлял, как войдет в палату к Аурели. Что он скажет этой женщине, чье тело и без того было сломлено инсультом? Как он опишет ей кафельные стены, залитые кровью, металлические столы и тот самый, найденный в щели палец? Как он сможет произнести вслух то, во что сам до конца не может поверить?

Тихий, сдавленный голос с заднего сиденья вывел его из раздумий.

—Моя сестра мертва, верно?

Бернар почувствовал, как что-то острое и холодное вонзилось ему в грудь. Он на мгновение закрыл глаза, пытаясь совладать с нахлынувшей волной горя и гнева. Потом встретился взглядом с Бенедиктом через зеркало. В больших, полных слез глазах мальчика он видел не детское любопытство, а взрослое, страшное понимание.

— Бенедикт... — голос Бернара сорвался, он прочистил горло. — К сожалению, в этом мире... очень много плохих людей. И много несправедливости. Мне... мне бесконечно жаль, что вам с сестрой пришлось столкнуться с этим так рано.

Он не сказал «да». Он не смог. Но его слова, полные безнадежной горечи, были красноречивее любого прямого ответа.

Бенедикт больше не смотрел на него. Он отвернулся к окну, прижав лоб к холодному стеклу. По его щеке, вопреки всем усилиям быть сильным, скатилась единственная, обжигающе горячая слеза. Он был всего лишь маленьким мальчиком, который потерял свою звезду, свой компас, свою старшую сестру.

Они приехали в больницу и молча поднялись в палату. Воздух пах антисептиком и тихой грустью. Жан, увидев мать, прикованную к кровати, с искаженным лицом и повисшей рукой, бросился к ней и обнял ее, с трудом сдерживая рыдания.

Аурели медленно повернула голову. Ее взгляд, мутный от лекарств, но все еще полный тлеющей искры надежды, нашел Бернара, застывшего в дверях рядом с бледным, как призрак, Бенедиктом.

— Комиссар... — ее голос был хриплым шепотом, едва различимым. — Есть... новости?

Бернар сделал шаг вперед, его горло сжалось. Он искал слова, самые мягкие, самые безобидные, любые, кроме правды.

—Мадам Аурели... сейчас не время. Вам нужно сосредоточиться на своем здоровье. Мы поговорим, когда вам станет лучше.

И тогда тихий, но абсолютно четкий голос прозвучал рядом с ним:

—Она мертва.

Все замерли. Жан отстранился от матери, уставившись на брата. Медсестра у кровати застыла с градусником в руке. Аурели закрыла глаза, в которых надежда разбилась, как хрустальный бокал.

Бенедикт стоял, глядя прямо перед собой, его маленькое тело было напряжено до предела, а в опустошенных глазах читалась вся бездна горя, с которой ему теперь предстояло жить. Он произнес приговор, который взрослые не решались вынести, и в тишине больничной палаты он прозвучал громче любого крика.

Повисла тягостная пауза. Аурели медленно перевела взгляд с бледного лица Бенедикта на Бернара, и в ее глазах, помутневших от болезни и горя, читалась не просьба, а приказ.

— Все... вон, — прошептала она, и ее голос был слабым, но не допускающим возражений.

Мальчики не двигались, вцепившись в поручни кровати.

—Выйдите, — повторила она, и в этот раз в хрипоте прозвучала сталь.

Медсестра, понимающе кивнув, мягко, но настойчиво взяла Жана и Бенедикта за плечи и вывела их из палаты. Бернар, с тяжелым сердцем, повернулся было последовать за ними.

— Бернар... — его имя, сорвавшееся с ее губ, остановило его. — Останьтесь.

Он закрыл дверь, отсекая внешний мир, и вернулся, опускаясь на стул у ее кровати. Комната наполнилась лишь тиканьем часов и прерывистым, хриплым дыханием Аурели.

Она лежала, уставившись в потолок, и когда заговорила, ее голос был обломком, тихим и ломаным.

—Я уже... смирилась. В глубине души... я знала. Но я должна знать... что вы нашли. Что вы видели в этом... месте.

Бернар сжал кулаки. Его профессия требовала правды, но сейчас он чувствовал себя палачом, готовым нанести последний, смертельный удар.

—Мадам Аурели, вам не нужно это слушать. Пожалуйста.

— Говорите, — это было уже не просьбой, а мольбой, полной такой бездонной боли, что он не смог ослушаться.

Он глубоко вздохнул, собираясь с духом, и начал свой страшный рассказ, глядя не на нее, а на ее руку с введенной катетером иглой.

—Это был не отель, скорее скотобойня. Только вместо скота... там убивали людей.

Он почувствовал, как ее рука непроизвольно дернулась под его взглядом.

—Мы нашли... ее толстовку. Серую.

При упоминании вещи Абель, с которой была связана память о живой, дышащей племяннице, Аурели вздрогнула всем телом, словно от удара током. Она не издала ни звука, но слезы, молчаливые и бесконечные, покатились из уголков ее глаз по вискам, впитываясь в седые волосы на подушке.

— Там был подвал, — продолжал Бернар, его голос стал монотонным, будто он зачитывал протокол, чтобы не сойти с ума. — Стены, пол... все было... в крови. Повсюду.

Он сделал паузу, заставляя себя произнести самое чудовищное.

—Мы нашли множество порнокассет. Очень старых. Скорее всего... — он сглотнул ком в горле, — ...их сначала... изнасиловали. Перед тем как убить.

Больше он не мог. Он поднял на нее взгляд. Аурели лежала неподвижно, лишь ее грудь судорожно вздымалась, а слезы текли беззвучным потоком. Она не рыдала. Ее горе было слишком глубоким для звуков.

— Мне... мне бесконечно жаль, — прошептал Бернар, и это были самые искренние слова, которые он произносил за последние дни. — Приношу свои самые глубокие соболезнования.

Аурели медленно, с трудом повернула голову к нему. Ее глаза, полные бездны страдания, встретились с его. И тогда ее тело содрогнулось в беззвучном плаче, в немой агонии, от которой заходились бы в крике стены, будь у нее на это силы.

Бернар, не в силах больше выносить это зрелище, осторожно сжал ее холодную, беспомощную руку.

—Я позабочусь о мальчиках, — тихо, но твердо пообещал он. — Обещаю вам.

И затем он поднялся и вышел из палаты, оставив ее одну с ее сокрушительным горем и отвратительными образами, которые теперь будут преследовать ее до конца ее дней. Он закрыл за собой дверь, пытаясь запереть внутри весь ужас, но понимая, что некоторые двери, однажды открывшись, уже никогда не закрываются.

Бернар вышел из палаты, и дверь с тихим щелчком закрылась за ним, словно отделяя мир живых от царства безмолвной скорби. Его взгляд упал на двух мальчиков, сидевших на пластиковых стульях в больничном коридоре. Они устроились у большого окна, за которым кипела обычная, ни о чем не подозревающая жизнь, но сами казались островками абсолютного горя. Они не разговаривали, не плакали. Они просто сидели, уставившись в стекло, их плечики были по-детски худыми и беззащитными, а в позах читалась такая безысходность, что сердце Бернара сжалось от острой, физической боли. Он видел, как в один миг рухнул их хрупкий мир, и на его месте осталась лишь выжженная пустота.

В этот момент в кармане его пиджака зазвонил телефон. Резкий, деловой звук показался кощунственным в этой давящей тишине. Бернар отвернулся от мальчиков и поднес трубку к уху.

— Говорите.

Голос в трубке был ровным, официальным, но за этой бесстрастной маской скрывалась та же леденящая душу истина, которую он только что оставил в палате Аурели. Ему докладывали о результатах экспертизы. Одежду отстирали, провели сравнительный анализ с записями камер видеонаблюдения из супермаркета.

— Подтверждается, комиссар. Одежда принадлежит Абель Аббеляр и Мадлен Бессон. И... анализ ДНК. Палец принадлежит Алтеру Рено.

Бернар медленно закрыл глаза. В темноте под веками вспыхнули образы: стерильный подвал, залитый кровью, груда грязной одежды, бледный отсеченный палец. Теперь у всего этого были имена. Имена молодых, полных жизни людей.

— Понятно, — его собственный голос прозвучал глухо и отдаленно. — Спасибо.

Он опустил телефон. Он был прав. С самого начала, с той минуты, как он увидел это проклятое место, он знал. Но теперь это знание обрело вес неопровержимых доказательств. С этими детьми не просто расправились. Их уничтожили. Жестоко, методично, без следа. И он стоял в больничном коридоре, бессильный что-либо изменить, с грузом этой ужасающей правды на плечах и с видом двух осиротевших мальчиков, чьи жизни были сломаны навсегда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

16глава

Стеклянный бокал с водой перед Абель давно перестал быть напитком, превратившись в мутный объект для концентрации. Она сидела за барной стойкой в почти пустом зале, ее пальцы бесцельно водили по запотевшей поверхности, рисуя невидимые символы отчаяния. Слова Иохима, произнесенные несколько дней назад, звенели в ее ушах навязчивым, неумолкающим эхом: «Полиция спрашивала о вас».

Но где же они? Прошли дни — мучительные, тягучие, наполненные тревожным ожиданием, — а никакого шума снаружи, никакого стука в дверь, никаких голосов. Тишина «Убежища» оставалась нерушимой, давящей. Эта тишина сводила ее с ума сильнее любых угроз. Она означала, что что-то пошло не так. Что надежда, мелькнувшая было, снова ускользает.

Она не видела Мадлен. Не видела Арчибальда. Даже Вальтер, этот мрачный столп их кошмара, исчез. Исчезли и Гельмут с Урсулой. Отель, обычно кишащий скрытой жизнью, казалось, затаился, замер в преддверии чего-то неведомого и оттого еще более страшного. Абель чувствовала это всеми фибрами души — происходило что-то важное, какая-то подковерная буря, от которой ее отгородили, оставив в неведении, томиться в тревоге.

Внезапно на соседний барный стул бесшумно опустилась Дагмар. Она поймала взгляд бармена и легким кивком заказала цитрусовый лимонад. Абель смотрела на нее с немым вопросом, почти надеждой. Может, она знает?

— Что происходит? — выдохнула Абель, не в силах больше терпеть. — Где все? Что-то случилось.

Дагмар медленно повернула к ней голову. Ее взгляд был отстраненным, почти скучающим.

—О чем ты? Ничего не происходит. Все как всегда.

— Не ври! — прошептала Абель, стараясь, чтобы их не услышали. — Все пропали. Арчи, Вальтер, твой Дитрих... Все. И Гельмута с Урсулой нет. Это неспроста.

Дагмар пожала плечами, ее тонкие пальцы обхватили бокал с лимонадом.

—Я не в курсе. И не интересуюсь. А тебе, милая, лучше думать о своем побеге, а не о том, куда подевались наши дорогие мужья.

Она отхлебнула напиток, демонстративно прекращая разговор. Ее равнодушие было как удар хлыста. Абель отвернулась, чувствуя, как волна паники подкатывает к горлу. Они искали их! Полиция была так близко! Но что-то пошло не так. Может, Гельмут и Урсула... обманули их? Сбили со следа? Или... случилось что-то хуже.

И тогда, словно вспышка молнии в кромешной тьме, в ее сознании возникла мысль. Простая, очевидная и до безумия рискованная.

Телефон.

Она должна позвонить. Сама. Прямо отсюда. Позвонить в полицию. Кричать в трубку. Назвать адрес. Назвать имя. Это ее единственный шанс установить связь с внешним миром, пока тот не ушел окончательно.

Сердце заколотилось в груди, выстукивая сумасшедший ритм надежды и страха. Она оглядела зал. Бармен ушел на кухню. Дагмар, доставлявшая лимонад, казалось, погрузилась в свои мысли. На стойке администратора, в дальнем углу зала, стоял стационарный телефон. Всего двадцать шагов через пустое пространство. Двадцать шагов, которые могли отделить ее от спасения или привести к немедленной и страшной расправе.

— Ты должна прикрыть меня, — прошептала Абель, не отрывая взгляда от телефона на стойке. — Пока я не позвоню. Всего на несколько минут.

Дагмар медленно проследила за ее взглядом, и из ее груди вырвался не тихий смешок, а громкий, раскатистый смех, который прозвучал кощунственно в давящей тишине зала. Он был полон не веселья, а язвительного презрения.

— Боже мой, — выдохнула она, вытирая несуществующую слезу. — Я не думала, что ты настолько глупа.

Абель нахмурилась, чувствуя, как по спине пробежали мурашки.

—О чем ты?

— Этот «телефон», дорогая? — Дагмар презрительно махнула рукой в сторону аппарата. — Это муляж. Бутафория. Декор, чтобы создавать иллюзию нормальности. Мы находимся так глубоко под землей, что если бы даже в тебе самой был встроен чип для отслеживания, тебя никогда не нашли бы. Здесь нет сигнала. Никакого.

Слова падали, как удары молота, разбивая ее последнюю хрупкую надежду. Абель почувствовала, как в горле встал огромный, тяжелый ком, а по телу разлилось леденящее отчаяние. Она почти физически ощущала, как стены этого подземного ада смыкаются вокруг нее окончательно и бесповоротно.

— Но... но во всем отеле должен быть хотя бы один рабочий телефон! — вырвалось у нее, последняя попытка отстоять призрак возможности.

Дагмар внимательно посмотрела на нее, и в ее глазах мелькнуло что-то похожее на жалость, смешанную с циничным любопытством.

—Есть, — согласилась она, и ее голос стал тише. — В кабинете у канцлера.

Сердце Абель буквально рухнуло в пятки. Холодный ужас сковал ее конечности. Только не туда. Войти в логово Иохима? Это было не просто рискованно. Это было самоубийственно.

Увидев отчаяние на ее лице, Дагмар пожала плечами, как бы говоря: «Других вариантов нет».

—Это единственный телефон во всем «Убежище». Тот, что соединяет его с внешним миром, когда это ему нужно.

Абель замерла, ее разум метался между инстинктом самосохранения и жгучей необходимостью действовать. Это был единственный шанс. Безумный, отчаянный, но шанс.

— Ты... ты должна помочь мне, — прошептала она, впиваясь взглядом в Дагмар. — Отвлеки его. Солдата, что охраняет меня.

Дагмар лениво перевела взгляд на «Щелкунчика», застывшего в тени у входа в коридор. Уголки ее губ поползли вверх в улыбке, полной опасного развлечения.

—Насчет него ты можешь не беспокоиться.

Этого было достаточно. Кивнув, Абель поднялась с места, стараясь, чтобы ее движения выглядели максимально естественными. Она направилась к лифту, чувствуя, как спиной ощущает два взгляда: насмешливый взгляд Дагмар и, как она надеялась, отвлеченный взгляд солдата.

Двери лифта закрылись, отсекая ее от зала. Она с трудом нажала кнопку нужного этажа, ее пальцы дрожали, а ладони были влажными от холодного пота. Лифт с глухим гулом понес ее вверх, но каждое движение вверх ощущалось как спуск в самую глубокую бездну. Ее ноги были ватными, а в ушах стоял оглушительный звон. Она мысленно повторяла одну и ту же мольбу, обращенную к безразличным силам вселенной: «Пусть кабинет будет пуст. Пусть он будет пуст».

Если ей удастся незаметно проскользнуть внутрь, набрать номер и передать хоть крупицу информации... это будет чудом. Если же нет... она даже не позволяла себе думать о последствиях. Этот звонок стоил ей жизни, и она была готова его заплатить.

Лифт внезапно дернулся и остановился, прежде чем достиг нужного ей этажа. Сердце Абель провалилось куда-то в бездну, заставив ее замереть. Двери с шипением разъехались, и в кабину вошла девушка.

Она была невысокой, едва доходящей до плеч Абель, и одета с той же изысканной, но зловещей помпезностью, что и все обитатели «Убежища». Однако в ней было нечто, что заставляло выделять ее из толпы — хрупкая, почти фарфоровая красота, сочетающаяся с яркой, уверенной манерой держаться. Она выглядела как изящная, опасная кукла.

— Добрый день, фрау Адель, — вежливо кивнула девушка, ее голосок был звонким и четким.

Абель, застигнутая врасплох, лишь молча кивнула в ответ, чувствуя, как паника снова подступает к горлу.

Девушка внимательно посмотрела на нее, и ее глаза внезапно расширились от изумления.

—Ах! Боже мой! — воскликнула она, указывая на водолазку Абель. — Простите за бестактность, но на вас именно та модель! Винтажная коллекция Escada, осень-зима 1967 года! Я искала ее повсюду уже несколько месяцев!

Абель смотрела на нее, не понимая. Ее собственная одежда была для нее просто тканью, еще одной формой униформы, которую она ежедневно надевала по воле Арчи. Она не задумывалась о брендах.

— Я... я не знаю, — тихо и растерянно ответила Абель. — Я не помню, откуда она.

Девушка покачала головой, сияя от возбуждения.

—Невероятно! А вы не подскажете, где приобрели? В каком бутике?

Мысль, внезапно поразившая Абель, была настолько нелепой в ее положении, что она на мгновение забыла о страхе.

—В отеле... здесь есть магазины?

Хрупкая девушка тихо рассмеялась, словно Абель спросила, есть ли здесь воздух.

—Фрау Абель, в «Убежище» есть абсолютно всё. Рестораны, кафе, торговые галереи, бутики, салоны красоты, больница, аптека, школа, лаборатории... Все, что может пожелать душа.

Абель слушала ее с широко раскрытыми глазами, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Все те несколько комнат и коридоров, что она успела увидеть, были лишь крошечной, жалкой частью этого чудовищного, автономного подземного царства. Царства, созданного, чтобы его обитатели никогда не чувствовали потребности в внешнем мире.

Лифт снова остановился.

—Ой, моя остановка! — девушка весело махнула ей рукой. — Была рада вас видеть! До свидания!

Двери закрылись, оставив Абель в одиночестве. Она стояла, оглушенная этим открытием, но мысль о том, куда она направлялась, была куда важнее и страшнее любых бутиков. Ее цель была не в покупках, а в единственной нити, связывающей этот ад с реальностью.

Наконец лифт достиг нужного этажа. Он остановился, и сердце Абель замерло вместе с ним. Она вышла в пустой, роскошно отделанный коридор и остановилась перед массивной, темной дверью кабинета Иохима.

Перед ее глазами всплыли образы подземного зала с его жуткими механизмами, описанными стариком. Она знала — если ее поймают здесь, ее ждет не быстрая смерть. Ее ждала одна из тех машин, где боль — это наука, а смерть — это долгий, мучительный процесс.

Собрав всю свою волю, она выдохнула и толкнула дверь. Та бесшумно поддалась, оказавшись незапертой.

Кабинет был пуст. Ни Иохима, ни прислуги. Тишина была звенящей.

Абель, почти не дыша, прошла внутрь. Ее взгляд упал на массивный письменный стол. И там, сверкая полированным золотом и черным сапфировым стеклом, лежал телефон Vertu. Символ роскоши и, как она надеялась, ее спасения.

У нее не было ни секунды на раздумья. Она подбежала к столу, схватила тяжелую трубку и, с треском набирая цифры, прижала ее к уху. Ее глаза были прикованы к входной двери, а сердце колотилось так громко, что, казалось, заглушит любой звук из трубки. Она слушала, затаив дыхание, молясь услышать гудки, а не тишину или, что хуже, шаги за спиной.

Гудки в трубке тянулись мучительно долго, каждый звук казался вечностью, наполненной леденящим душу страхом. Абель прижимала трубку к уху так сильно, что у нее начинало болеть ухо, а ее взгляд был прикован к щели под дверью, выискивая любую тень, любой намек на приближение. Она прислушивалась к каждому шороху в коридоре, и каждый удар собственного сердца отдавался в ее висках похоронным барабанным боем.

Наконец, на том конце провода щелкнуло, и чей-то голос прервал монотонные гудки.

—Служба спасения, слушаю вас.

Это был женский голос, спокойный и профессиональный. И этот звук, этот голос из другого, нормального мира, вызвал в Абель такую бурю эмоций, что ее голос сломался, превратившись в сдавленный, истеричный шепот.

— Помогите, пожалуйста! — начала она, слова вылетали пулеметной очередью, перемешанные с рыданиями, которые она уже не могла сдержать. — Нас похитили! Мы в плену!

— Мэм, мэм, успокойтесь, пожалуйста, — голос на том конце пытался вставить слово, звучал озадаченно и даже слегка раздраженно.

— Нас держат в каком-то подземном отеле! Это отел «Убежище Сомнамбулы» Они сектанты, нацисты! Они убили нашего друга! Мою подругу держат где-то здесь, я не знаю где! Помогите нам, умоляю!

— Говорите медленнее. Не могу понять. Вы говорите, вас похитили? Назовите еще раз ваше имя и местонахождение.

Но Абель уже не слышала ее. Ее собственный слух, обостренный до предела, уловил то, от чего кровь застыла в ее жилах, превратившись в лед. За дверью послышались шаги. Тяжелые, уверенные, неумолимые. Они приближались.

Ее разум, секунду назад заполненный панической надеждой, теперь пронзила единственная, ясная и жуткая мысль: «Конец».

Она не сказала больше ни слова. Просто бросила трубку на рычаг, даже не положив ее как следует. Золотой Vertu глухо стукнулся о стол. У нее не было ни секунды.

Она метнулась от стола, ее глаза лихорадочно искали выход, оправдание, любое спасение. Притвориться, что она просто сидит на диване? Это было бы смехотворно. Кто поверит, что она просто ждет в кабинете канцлера, а перед ней на столе стоит телефон, только что снятый с рычага?

Ее взгляд упал на огромное, панорамное окно. Не думая, почти не осознавая своих действий, она подбежала к нему и распахнула створку. Поток холодного, свежего, нефильтрованного воздуха ударил ей в лицо. Она зажмурилась, вдыхая его полной грудью. Это был ее первый глоток свободы за почти месяц заточения. За окном открывался вид с высоты птичьего полета — они были очень высоко. Внизу простирался густой, казалось бы, бесконечный лес, а за ним уходили к горизонту желтеющие кукурузные поля. И над всем этим — закатное солнце, багровое и величественное, которого она не видела целую вечность.

Этот миг забытья, это краткое единение с миром, который она боялась никогда больше не увидеть, длилось одно мгновение.

Дверь за ее спиной открылась с тихим, но зловещим щелчком. Послышались тяжелые, знакомые шаги.

— Отойди от окна.

Голос Арчибальда был низким, как скрежет камня, и не допускал возражений. Абель почувствовала, как все ее внутренности сжались в один ледяной ком. Она тяжело сглотнула, пытаясь подавить подступающие к горлу слезы. Ей казалось, что он уже все знает. Что он слышал ее голос, видел, как она бросает трубку. И сейчас начнется расплата.

Но если есть хоть призрачный шанс, что он не знает... нужно отвлечь его. Сделать что угодно.

Она не отошла. Вместо этого, все еще глядя в окно, она прошептала:

—Я... я просто хотела подышать. Всего одну минуту.

Она услышала, как его шаги быстро приблизились. Прежде чем она успела обернуться, его рука с железной хваткой впилась ей в шею сзади, а другая — в плечо. Он грубо развернул ее, заставив смотреть ему в лицо. Его темные глаза пылали холодным гневом. Испуганное лицо Абель отразилось в его бездонных зрачках.

Вот и все, — пронеслось в ее голове. Мой час настал.

Но он не ударил ее. Не закричал. Он лишь ослабил хватку, но не отпустил, продолжая держать ее, как хищник держит свою добычу, прежде чем решить, что с ней делать.

— Что ты здесь делаешь? — его вопрос прозвучал тихо, но каждый слог был отточен, как лезвие.

Используя всю свою силу воли, Абель вырвалась из его ослабевшей хватки и отступила на шаг, натыкаясь спиной на подоконник. Она заставила себя встретиться с его взглядом, пытаясь влить в свой голос обиду и досаду.

— Дагмар сказала, что канцлер ждет меня в своем кабинете! — ее голос дрожал, но не только от страха, теперь в нем была и наигранная озлобленность. — Я пришла! А его здесь нет! И пока я ждала... я просто... я просто хотела выглянуть в окно! Увидеть солнце! Хоть раз! Пока никто не видит! А ты... ты все испортил, как всегда!

Она закончила, переводя дух, ее грудь вздымалась. Она смотрела на него, пытаясь прочитать в его лице хоть что-то — гнев, недоверие, насмешку. От этого зависело все. Ее жизнь висела на волоске, и этот волосок был тонкой паутинкой ее лжи.

— Я ведь запретил тебе приближаться к окнам, — его голос был тихим, но в нем слышалось шипение змеи. Он сделал шаг вперед, сокращая и без того крошечное расстояние между ними.

Абель инстинктивно вжалась в массивный деревянный подоконник, чувствуя, как холод резного дерева проникает сквозь тонкую ткань водолазки.

— Я знаю, — прошептала она, опуская взгляд. — Но я думала... что никто не увидит. Всего на секунду.

Арчибальд не отвечал. Он просто смотрел. Его темные, бездонные глаза, казалось, впитывали каждый оттенок паники в ее голубых, небесных глазах. Абель чувствовала, как медленно умирает под этим взглядом, как ее воля, ее надежда, ее сама сущность растворяются в его безраздельной власти над ней.

И вдруг он наклонился ниже, оперевшись ладонями о подоконник по обе стороны от ее тела, заточив ее в клетку из своих рук. Его лицо оказалось в сантиметрах от ее.

— И с чего ты взяла, — прошептал он, и его дыхание, горячее и влажное, коснулось ее губ, — что я поверю, будто ты так смиренно дожидалась отца, «дыша воздухом», пока в двух шагах от тебя находился телефон? Прямо здесь, на столе. Единственная ниточка к твоему спасению.

Слова вонзились в нее, как ледяные иглы. Абель почувствовала, как ее тошнит от страха. Комок подкатил к горлу, а сердце колотилось так бешено, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди и упадет к его ногам.

— В... в кабинете нет телефона, — выдавила она, заставляя свой голос звучать убедительно. — И канцлер... он не настолько глуп, чтобы оставить меня одну в пустом кабинете, где есть связь с внешним миром.

Он приподнял бровь, пристально изучая ее лицо.

—Даже если бы он был... я бы не стала рисковать.

— Почему? — его вопрос прозвучал как удар хлыста.

— Потому что... — Абель сглотнула, ее взгляд стал остекленевшим от ужаса при воспоминании. — Потому что он показал мне, что случается с предателями. Внизу.

Арчибальд медленно ухмыльнулся. Его взгляд скользнул с ее глаз на ее губы, задержался на них с таким голодным, животным вожделением, что по ее коже побежали мурашки. Он ужасно хотел ее. Хотел ощутить ее вкус, ее сопротивление, ее сломленную покорность.

Он внезапно выпрямился, отступив на шаг.

—Выпрямись. Подоконник впивается тебе в спину, я знаю что больно.

Ошеломленная сменой его настроения, Абель медленно выпрямилась, чувствуя, как ноющие мышцы спины благодарят за передышку. Она сделала короткий, облегченный выдох, думая, что худшее позади.

Внезапно. Его рука со всей силой рванулась вперед, и раскрытая ладонь с размаху ударила ее в грудь. Удар был настолько сильным и неожиданным, что у нее вырвался короткий, сорванный крик. Невесомость. На миг все поплыло. Она летела назад, в зияющую пустоту открытого окна, в прохладный вечерний воздух, за которым маячила далекая, неумолимая земля.

Ее детский, панический страх высоты сдавил горло ледяной рукой. Но прежде чем ее тело окончательно покинуло опору, железная хватка вцепилась в воротник ее водолазки. Ткань натянулась, впиваясь в шею, сдавливая дыхание. Она повисла в пустоте, удерживаемая лишь его рукой, а ее собственные пальцы впились в его запястье с силой обреченного.

— Перестань! Прошу! — ее голос был полон чистого, животного ужаса.

Арчибальд смотрел на нее, на ее широко раскрытые, полные слез глаза, и смеялся. Тихим, довольным смехом. Затем, без особых усилий, он рывком затянул ее обратно, в комнату.

Абель рухнула в его объятия, ее тело билось в мелкой, неконтролируемой дрожи. Она была вся в его власти, прижата к его твердой груди, вдыхая знакомый запах его кожи, смешанный теперь с запахом ее собственного страха.

— Глупышка, — прошептал он ей в волосы, его губы коснулись ее виска. — Ты же знаешь, я люблю тебя. Я никогда не причиню тебе настоящего вреда.

Она слушала эти извращенные слова, сжимаясь внутри от омерзения и ужаса, но где-то в глубине души холодный, выживающий разум шептал: «Он верит в это. Он действительно верит. Используй это».

Он вдыхал аромат ее волос, наслаждался ее дрожью, ее беззащитностью. Его руки скользили по ее спине, и Абель прекрасно понимала, чего он хочет. Цена за сегодняшнее непослушание должна была быть уплачена ее телом.

И тогда, цепляясь за последнюю соломинку, она тихо, почти неслышно, прошептала ему в грудь:

—Позволь мне увидеться с Мадлен. Хоть на пять минут.

Его тело мгновенно окаменело. Ласковые объятия исчезли. Он отстранился, держа ее на расстоянии вытянутой руки. Все следы мнимой нежности испарились с его лица, сменившись холодной, знакомой жестокостью.

— Нет, — его голос был резким, как удар ножа. — Я уже говорил. Никаких визитов. Она принадлежит Вальтеру. И ты принадлежишь мне. Ты будешь думать только обо мне.

— Но она моя лучшая подруга! — в голосе Абель снова прозвучали слезы, на этот раз настоящие. — Я не знаю, жива ли она! Я должна знать!

— Ее состояние не должно тебя волновать! — он повысил голос, и его пальцы впились в ее плечи. — Твое единственное дело — это я! Ты мое! Моя жена! Моя собственность! И если я говорю «нет», это значит «нет»!

— Ты монстр! — выкрикнула она, отчаянная ярость на мгновение затмила страх. — Ты и твой отец! Вы все монстры!

Его лицо исказилось от гнева. Он с силой оттолкнул ее от себя, так что она едва удержалась на ногах.

— Хватит! — проревел он. — Я устал от твоих истерик и непослушания! Сиди здесь и остывай. И не смей выходить, пока я не вернусь!

С этими словами он резко развернулся и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Звук защелкивания замка прозвучал для Абель как приговор. Она осталась стоять одна посреди роскошного кабинета, дрожащая, униженная, с разбитым сердцем и новой, жгучей ненавистью в душе. Но вместе с ненавистью росла и решимость. Он любил ее. Его больная, уродливая любовь была ее единственным оружием. И она должна была научиться им пользоваться.

Звук захлопнувшейся двери еще не успел отзвучать, как Абель, движимая отчаянным порывом, снова метнулась к столу. Ее пальцы судорожно схватили тяжелую трубку Vertu. Она прижала ее к уху, затаив дыхание, ожидая услышать заветный гудок, звук связи с жизнью, с надеждой.

Но в ответ была лишь мертвая, оглушительная тишина.

Она с силой нажала на рычаг, разъединяя несуществующее соединение, и снова набрала номер. Ничего. Снова и снова ее пальцы скользили по сапфировым клавишам, но результат был один — безжизненная пустота в трубке. Арчибальд или кто-то другой, должно быть, отключил линию, как только она покинула кабинет.

С глухим стуком она бросила трубку на место и, обессиленная, издала тихий, надрывный вопль отчаяния. Ее единственный шанс был утерян. Теперь она была заперта здесь, в этой роскошной клетке, в ожидании возвращения ее мужа-палача.

Ждать его она не могла. Не сейчас. Ей нужно было найти Мадлен. Она должна была предупредить ее, сказать, что она связалась с полицией, что у нее есть план. Но где ее искать? Этот подземный город был бесконечным лабиринтом.

И тут ее осенило. Дверь. Та самая, неприметная дверь в кабинете Иохима, через которую в тот раз вошли те люди с костюмами от Hugo Boss.

Ее взгляд упал на нее. Не раздумывая больше, Абель подбежала и толкнула дверь. Та бесшумно поддалась, открыв короткий, слабо освещенный коридор, который вел к еще одному лифту.

Войдя в кабину, она обнаружила, что здесь все было иначе. Никаких номеров этажей. Только две кнопки: стрелка вверх и стрелка вниз. Сердце заколотилось. Она нажала «вниз».

Лифт плавно понес ее вглубь земли. Когда двери открылись, Абель застыла на пороге, не в силах поверить своим глазам.

Перед ней простирался огромный цех, оглушающий грохотом машин и гулом голосов. Десятки, если не сотни людей, одетых в простую униформу, сидели за рядами швейных машин. Но это была не обычная фабрика. Со станков сходила не гражданская одежда. Руки работников, быстрые и ловкие, пришивали пуговицы, погоны и знаки отличия к рубашкам и брюкам цвета фельдграу. Они шили военную форму. Не исторические реплики, а новую, современную форму, точь-в-в-точь как у германской армии прошлого, но с жестокой, неоспоримой актуальностью.

Ледяной ужас сковал ее душу. Она даже не хотела думать, к чему они готовятся. К какой войне? К какому возрождению старого кошмара?

Ей нужно было бежать. Отсюда. Немедленно.

Она шагнула вперед, и десятки глаз скользнули по ней. Некоторые, узнав жену Арчибальда, почтительно кивали. Абель ничего не замечала. Она шла, как во сне, пробираясь между рядами, ее каблуки отчаянно стучали по бетонному полу.

— Выход? — ее голос прозвучал хрипло, когда она обратилась к женщине, проверявшей качество строчки.

Та, удивленно подняв бровь, указала направление.

—Вон там, фрау Адель, через склад готовой продукции.

Абель кинулась в указанную сторону, пробежала через залы, заваленные аккуратно сложенными кителями и брюками, и выскочила в другой, незнакомый ей коридор. Она не знала, где находится. Ее единственной мыслью было — прочь отсюда, найти Мадлен.

Спустившись по ближайшей лестнице, она оказалась на этаже, который резко контрастировал с индустриальным адом фабрики. Здесь царила роскошь. Мягкое освещение, стерильный воздух, пахнущий дорогими ароматами, витрины бутиков с изысканной одеждой и двери салонов красоты. Сюрреалистичное зрелище после увиденного.

Ошеломленная, Абель оглядывалась по сторонам, пока ее взгляд не упал на спасительный лифт. Она подбежала к нему и с облегчением нажала кнопку своего жилого этажа. Ей нужно было найти Дагмар. Только она, в своем циничном прагматизме, могла сейчас помочь. Она должна была знать, где Вальтер держит Мадлен. И Абель была готова на все, чтобы выведать эту информацию.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

17глава

Воздух в небольшой столовой комиссариата был густым от запаха подгоревшего кофе и вчерашших пончиков. За пластиковым столом, отодвинутым в угол, сидели четыре подруги и коллеги, пользуясь редкой минутой затишья.

— ...и представляешь, — с набитым ртом говорила рыжеволосая Элoиза, — этот тип является в три ночи, весь в татухах, и требует написать заявление на соседа, потому что тот «слишком громко дышит через стену». Я ему: «Мосье, это не медицинская диспетчерская». А он мне: «А вы проверьте, нет ли у него ордера на дыхание!».

Соня, темноволосая девушка с усталыми глазами, фыркнула, помешивая сахар в своей кружке.

—Мечта. А мне вчера бабушка принесла «вещественное доказательство» — засушенного таракана в спичечном коробке. Утверждает, что его подбросили «службы маркиза де Сада», которые следят за ней через розетку.

— О, это классика, — засмеялась Мари, самая молодая из них, с идеально уложенным хвостом. — А у меня на прошлой неделе мужчина требовал конфисковать у его жены кота. Говорил, что животное состоит в сговоре с его начальником и наводит порчу на его карьерный рост. Предъявил видеодоказательства — кот сидит на столе и смотрит в стену.

Все дружно захихикали. За этим столом, за чашкой плохого кофе, они делились абсурдом своей работы, как другие женщины — рецептами или сплетнями о звездах. Это был своего рода защитный механизм.

Только Ванесса, обычно самая болтливая, сидела молча, смотря в свою кружку с видом человека, увидевшего призрака.

— Ванесс, а тебя что-то пришибло? — заметила ее молчание Соня. — Тоже какой-нибудь «агент кошачьего заговора» звонил?

Ванесса медленно подняла на них взгляд и покачала головой.

—Нет. Со мной сегодня... мне сегодня звонила девушка.

— И? — Элоиза подняла бровь. — Не та ли, что вчера утверждала, что ее муж — реинкарнация Наполеона и требует вернуть ему трон?

— Нет, — Ванесса помолчала, собираясь с мыслями. Ее пальцы нервно обернулись вокруг теплой кружки. — Это было... другое. Звонок был очень плохой, с помехами, будто с какого-то старого аппарата или из-под земли. Девушка... она не кричала, она почти шептала, но в этом шепоте был такой ужас... Она говорила, что ее зовут Абель. Абель Аббеляр.

Она сделала паузу, давая имя прозвучать.

—И что? — нетерпеливо спросила Мари.

— Она сказала, что ее похитили. Что она и ее друзья находятся в плену в каком-то подземном отеле. Назвала его... «Убежище Сомнамбулы». Говорила, что там сектанты, нацисты, что они убили ее друга... Умоляла о помощи, голос срывался на слезы, она тараторила так, что я с трудом разбирала слова.

В столовой воцарилась тишина. Даже Элоиза перестала жевать.

—«Убежище Сомнамбулы»? — переспросила Соня, нахмурившись. — Звучит как из дешевого хоррора.

— Я знаю, — вздохнула Ванесса. — Я пыталась ее успокоить, просила говорить медленнее, назвать точное местоположение... Но тут... связь просто прервалась. Не щелчок, не гудки... Просто... тишина. Я перезванивала — номер не отвечает.

— Ну, бред же, — махнула рукой Мари. — Чья-то розыгрыш. Девчонки напились и решили поприкалываться над полицией.

— У нее в голосе не было веселья, Мари, — тихо, но твердо сказала Ванесса. — Там был чистый, животный страх. Я... я даже протокол начала заполнять, но что я могу написать? «Анонимная жалоба на подземный отель, управляемый нацистами»? Меня в психушку упекут.

— А может, она и права? — неожиданно вступила Элоиза. — Помнишь, несколько лет назад были слухи о какой-то секте в тех лесах, за старыми кукурузными полями? Люди говорили, что ночью там огни видны и странные звуки.

— Слухи и есть слухи, — отрезала Соня, допивая свой кофе. — Без адреса, без фамилий... Ты что, каждому пьяному звонку верить будешь? Скорее всего, это чья-то жестокая шутка.

Ванесса ничего не ответила. Она снова уставилась в свою кружку, а в ушах у нее все еще стоял тот тихий, прерывистый шепот, полный отчаяния: «Они убили нашего друга! Помогите нам, умоляю!»

— Ладно, хватит мрачных тем, — снова оживилась Мари. — А кто-нибудь видел нового стажера из отдела киберпреступлений? Я готова сама совершить преступление, лишь бы он меня задержал.

Смех снова заполнил комнату, но Ванесса так и не присоединилась к нему. Она сидела и думала о девушке по имени Абель, которая, возможно, в эту самую минуту ждала помощи из мира, который счел ее звонок бредом.

Тяжелое молчание Ванессы не ускользнуло от подруг. Она крутила в руках остывшую кружку, ее взгляд был устремлен куда-то внутрь себя, и на лице застыла маска озабоченности.

— Да перестань, Ванн, — мягко сказала Соня, кладя ей руку на плечо. — Чокнутых у нас каждый день полон штат. Наверняка, розыгрыш.

— Но ее голос... — прошептала Ванесса, не отрывая взгляда от стола.

— Ладно, давай проверим, — чтобы развеять ее сомнения, Соня достала свой служебный телефон. — Вот, смотри. Погуглим твое «Убежище Сомнамбулы». Уверена, ничего нет.

Ее пальцы быстро застучали по экрану. Элоиза и Мари с любопытством заглядывали через плечо. Минута поисков, и Соня развела руками.

— Ну вот. Ничего. Ни одного упоминания. Ни в туристических каталогах, ни на картах. Ничего. Твое привидение испарилось.

— Но я уверена! — воскликнула Ванесса, наконец подняв на них глаза. — Я точно помню название! «Убежище Сомнамбулы»! Она сказала именно так!

В этот момент дверь в столовую с силой распахнулась, влетев в стену с оглушительным стуком. Все четыре девушки вздрогнули и разом обернулись. На пороге стоял комиссар Бернар. Его лицо было бледным, глаза горели лихорадочным блеском, а в позе читалось такое напряжение, что воздух вокруг словно сгустился.

— Что ты сейчас сказала? — его голос прозвучал резко, почти как выстрел. Он не здоровался, не извинялся за вторжение. Его взгляд был прикован к Ванессе.

Девушка растерянно заморгала.

—Я... я ничего, комиссар. Мы просто...

— Название! — перебил он, сделав шаг вперед. — Ты назвала отель! Повтори!

Испуганная его тоном, Ванесса сглотнула и тихо прошептала:

—«Убежище Сомнамбулы»...

Казалось, эти слова ударили Бернара с физической силой. Он на мгновение замер, его глаза стали совсем пустыми, будто он смотрел не на нее, а в какой-то внутренний кошмар.

— Со мной, — коротко бросил он, развернувшись на каблуках. — Сейчас же. В мой кабинет.

Он вышел, не проверив, идет ли она за ним. Ванесса, с пересохшим горлом и трясущимися руками, бросила на подруг потерянный взгляд и, поднявшись, поплелась за ним, как приговоренная.

Войдя в кабинет, она застыла у двери. Бернар не сел за свой стол. Он метался по кабинету, его пальцы с силой впивались в волосы.

— Садись, — бросил он в пространство, указывая на стул перед столом.

Она послушно опустилась на край.

— Рассказывай, — он остановился напротив нее, уперев руки в стол. — Всё. С самого начала. Что ты слышала? Кто звонил? Каждое слово!

Под его пронзительным, тяжелым взглядом Ванесса, запинаясь и сбиваясь, начала свой рассказ. Она рассказала о плохой связи, о девушке по имени Абель, ее прерывистом шепоте, полном ужаса, о подземном отеле, о сектантах-нацистах, об убитом друге, о ее отчаянной мольбе о помощи. Она повторила все, что смогла разобрать, и то, как связь оборвалась, оставив после себя звенящую пустоту.

Бернар слушал, не перебивая. Он не двигался, но по его лицу было видно, как внутри него бушует буря. Когда она закончила, в кабинете повисла гробовая тишина.

— Абель Аббеляр, — наконец прошептал он, и это имя прозвучало как признание самого страшного его опасения. Он медленно опустился в свое кресло, откинув голову на спинку и закрыв глаза. — Боже правый... Она жива.

Он сидел так несколько секунд, а затем его рука с силой ударила по столу.

—Так они не сбежали! Они там! Мы должны найти их!

Он посмотрел на Ванессу, и в его глазах впервые за долгое время был не просто усталый цинизм, а огонь.

—Ты только что, офицер, предоставила нам первое живое доказательство за все это время.

Ванесса сидела, все еще не в силах осознать реакцию комиссара. Его мрачная сосредоточенность, вспышка ярости, а затем это странное, почти потрясенное признание: «Она жива».

— Комиссар... — осторожно начала она, нарушая тягостное молчание. — Что... что происходит? Эта девушка... Абель... она правда существует? И она... ей правда нужна помощь?

Бернар медленно перевел на нее взгляд, словно только сейчас вспомнив о ее присутствии. Его глаза были остекленевшими от перегруза информацией, от тяжести принятия решений.

— Вы свою работу выполнили, офицер, — его голос прозвучал глухо и отрешенно. — Можете идти.

— Но... — Ванесса попыталась возразить, жажда знать правду гнала ее вперед. — Может, я могу чем-то помочь? Я слышала ее голос, я...

— Вы можете помочь, выполнив приказ и покинув кабинет, — перебил он, и в его тоне вновь зазвучала привычная сталь. Он больше не смотрел на нее, его взгляд был прикован к карте, разложенной на столе. — Это дело больше не вашей компетенции.

Поняв, что дальнейшие расспросы бесполезны, Ванесса с тяжелым сердцем поднялась и, бросив последний взгляд на его сгорбленную фигуру, вышла из кабинета. Дверь закрылась, оставив Бернара наедине с призраком, который внезапно обрел имя и голос.

Он сидел неподвижно еще с минуту, его пальцы сжали переносицу. В ушах звенело. Абель Аббеляр. Жива. Слова Ванессы накладывались на его собственные воспоминания: серая толстовка, кафельный подвал, залитый кровью, отсеченный палец, груда одежды, пропитанная навозом. И теперь — тихий, истеричный шепот в телефонной трубке. Все части головоломки, ужасной и невероятной, наконец, сложились в единую картину. Они не ушли. Они просто затаились, как пауки в центре своей паутины, уверенные в своей неуязвимости.

Внезапно он рванулся к телефону, его движения стали резкими и решительными.

—Капитан Леруа, ко мне! Немедленно! И поднимите все оперативные данные по прошлому рейду в район старых кукурузных полей! Всё! Карты, спутниковые снимки, отчеты лесничества! — Он почти кричал в трубку, его голос сорвался. Положив трубку, он снова набрал номер. — Дежурному! Собрать оперативную группу. Тридцать человек. Полное боевое снаряжение, бронежилеты, штурмовое оборудование, средства связи. Час на подготовку. Цель — повторное прочесывание локации. Да, той самой.

Он вешал трубку, когда в кабинет влетел капитан Леруа, запыхавшийся, с папкой в руках.

—Комиссар? Что случилось?

— Они там, — отрезал Бернар, хватая папку из его рук и расстилая карту на столе. — Мы искали не там или не так. Они не сбежали. Они просто спрятались поглубже. У нас есть новая информация. Живая информация.

Он не стал вдаваться в подробности звонка. Сейчас это было неважно. Важен был результат.

— В прошлый раз мы искали очевидное, — его палец тыкал в карту, в район, отмеченный красным крестом. — На этот раз мы прочешем ВСЁ. Каждый сантиметр. Каждый заброшенный дом, каждый сарай, каждый лощину. Они должны где-то иметь вход. Вентиляцию, скрытый подъездной путь, что угодно! Мы возьмем тепловизоры, георадары. Я хочу знать, что находится под землей в радиусе пяти километров от той проклятой вывески!

Леруа смотрел на него с растущим изумлением, но кивал, понимая, что комиссар не шутит.

—Слушаюсь. Отряд будет готов через сорок пять минут.

— Хорошо. И, капитан... — Бернар поднял на него взгляд, и в его глазах Леруа увидел не только решимость, но и тяжелую, давящую тень ответственности. — Это остается между нами. Никакой информации в прессу. Никаких утечек. Мы идем на ощупь, и один неверный шаг может всех их убить.

Когда Леруа вышел, Бернар снова остался один. Его взгляд упал на фотографию на столе — снимок Аурели с мальчиками, сделанный в более счастливые времена. Его пальцы сжались в кулак.

Сказать им?

Мысль пронзила его, острая и болезненная. Он представил себе лицо Бенедикта, в котором снова могла бы вспыхнуть надежда. Лицо Аурели, искаженное не только болезнью, но и ожиданием чуда.

Нет.

Он не мог. Один телефонный звонок, даже самый отчаянный, не был гарантией. Это могла быть ловушка. Или, что еще страшнее, они могли опоздать. Он не мог снова подвергнуть их такому удару, если все закончится очередным провалом, или, что хуже, если они найдут... то, что найти боялся больше всего.

Он не даст им ложной надежды. Он понесет этот груз молча. Если он вернется с хорошими новостями — тогда он сам, лично, упадет на колени перед Аурели и скажет ей, что ее девочка жива. А если нет... он будет жить с этим знанием, что в последние мгновения ее жизни он услышал ее голос, но не сумел добраться до нее вовремя.

Собрав волю в кулак, комиссар Бернар вышел из кабинета, чтобы возглавить отряд, который должен был спуститься в ад и либо вытащить оттуда души, либо окончательно захоронить их в своем профессиональном долге и собственной совести.

Машины, разбросанные по краю леса, выглядели как металлические островки в море ночной тьмы. Шестнадцать часов безуспешных поисков вымотали отряд до предела. Полицейские, сгорбившись в креслах, спали тяжелым, беспокойным сном. Ветер шелестел листьями, да изредка доносился далекий вой лисы — единственные звуки, нарушавшие гробовую тишину.

Бернар не спал. Он сидел за рулем своей машины, при свете тактического фонарика изучая разложенную на руле карту. Его пальцы водили по изгибам троп и контурным линиям холмов, пока не онемели. Они обыскали всё. Каждую промоину, каждую заросшую лощину. Ничего. Ни намека на фундамент, на заброшенную дорогу, на руины. Было ощущение, что земля просто поглотила это место.

— Они не могли просто испариться, — прошептал он в тишину салона, и его голос прозвучал хрипло и устало. — Она звонила. Значит, где-то здесь есть связь.

Но где? Спутниковые снимки показывали лишь сплошной массив зелени. Георадары не выявили крупных подземных пустот. Это было безумие. Они искали призрак.

Силы окончательно оставили его. Голова тяжело упала на подголовник. Фонарик выскользнул из ослабевших пальцев и упал на коврик. Сознание Бернара поплыло, унося его в тревожный сон, где голос Абель смешивался со скрежетом металлических дверей и запахом крови.

Он не знал, сколько прошло времени. Час? Два? Его резко вырвало из объятий сна ледяным спазмом инстинкта. Что-то было не так. Он лежал неподвижно, вслушиваясь. Ветер все так же шумел в кронах. Но было еще что-то.

Он медленно приподнялся и посмотрел в лобовое стекло.

И замер. Кровь в его жилах превратилась в лед.

Лес, еще несколько часов назад бывший абсолютно черным и недвижимым, теперь был полон теней. Но это были не тени от облаков или веток. Это были люди.

Они двигались. Медленно, беззвучно, словно не касаясь земли. Их фигуры, бледные в лунном свете, проплывали между деревьями, не глядя по сторонам, не разговаривая. Они были в ночных рубашках, в пижамах, некоторые — в домашних халатах. Их движения были плавными, неестественными, лишенными всякой цели. Одна женщина медленно «плыла», совершая руками движения, будто она что-то сеет. Мужчина рядом с ней ритмично покачивался на месте, словно качая несуществующего ребенка на руках.

Это было сонмище. Десятки, может быть больше, взрослых людей, бродящих в глухом лесу посреди ночи с закрытыми или остекленевшими, невидящими глазами.

Сомнамбулы.

Название отеля, которое он слышал лишь в докладе и из уст Ванессы, вдруг обрело жуткую, буквальную плоть. Лунатики. Живые мертвецы «Убежища».

Сердце Бернара бешено заколотилось, выстукивая адреналиновый марш. Он сжался в кресле, боясь пошевелиться, боясь издать звук. Его тренированный ум лихорадочно работал. Они выходят ночью. Значит, выход где-то здесь, прямо в этом лесу. Он был невидим днем, замаскирован, но ночью... ночью обитатели ада выходили на свою бессознательную прогулку.

Он смотрел, завороженный и ошеломленный, на этот парад призраков. И в этот момент понял: они не просто ищут здание. Они ищут портал в другой мир. И этот портал был у него прямо перед глазами. Теперь он знал, где искать. Он должен был проследить, откуда они появляются и куда уходят. Рассвет должен был принести ответы. И, возможно, конец кошмару.

Бернар, не отрывая взгляда от лобового стекла, медленно, сантиметр за сантиметром, протянул руку и сжал пальцами предплечье Жерара. Тот вздрогнул и сонно заворчал, но Бернар, не оборачиваясь, с силой надавил, заставляя его проснуться. Затем он резко поднес указательный палец к своим губам. Жест был настолько напряженным и властным, что любая дремота мгновенно испарилась.

Жерар, все еще ворча себе под нос, повернул голову, чтобы спросить, в чем дело. И замер. Его рот приоткрылся, но звук застрял в горле, словно перекрытый ледяной рукой. Лицо его, освещенное призрачным светом луны, пробивавшимся сквозь ветровое стекло, стало мертвенно-бледным. Все кровь отхлынула, оставив после себя лишь восковую маску чистого, немого ужаса.

То, что он увидел, не укладывалось в рамки ни одного кошмара.

Лес был жив. Но это была не жизнь природы. Это была жизнь после жизни, пародия на нее. Между черными стволами деревьев, в сизой дымке ночного воздуха, медленно двигались фигуры. Десятки фигур. Они не шли. Они плыли. Их ступни, босые или в домашних тапочках, скользили по влажной траве и валежнику, не издавая ни единого звука. Не было ни хруста веток, ни шороха листьев.

Их лица были обращены к небу, но глаза... глаза были либо закрыты, либо широко раскрыты, и в лунном свете в них не было ничего, кроме плоского, молочного отражения ночного светила. Ни мысли, ни осознания, ни души. Только пустота.

Одна женщина в длинной белой ночнушке, похожей на саван, медленно раскачивалась на месте, ее руки были скрещены на груди, как у покойницы в гробу. Рядом с ней мужчина в полосатой пижаме совершал одни и те же механические движения — он подносил ко рту невидимую ложку, медленно «жевал» и снова опускал руку. Снова и снова. Бесконечная, жуткая петля.

Другая, пожилая женщина, с седыми волосами, растрепанными вокруг воскового лица, сидела на пне и «вязала» невидимыми спицами, ее пальцы двигались с призрачной точностью, создавая лишь воздух.

Но самое жуткое были дети. Маленькая девочка в кружевном платьице, вся бледная, как фарфоровая кукла, медленно кружилась на одном месте, ее руки были раскинуты, а на лице застыла блаженная, нечеловеческая улыбка. Ее вращение было идеально ровным, как у заводной игрушки, у которой скоро сядет батарейка.

Они были повсюду. Сонмище лунатиков, исполняющих тихий, бессмысленный балет в самом сердце ночного леса. Их коллективное безмолвие было громче любого крика. От них не исходило ни тепла, ни жизни, лишь леденящий душу холод, будто они были не людьми, а ожившими трупами, выплывшими из-под земли под гипнотическим влиянием луны.

Жерар сидел, не дыша, его пальцы впились в обивку сиденья до побеления костяшек. Он чувствовал, как по его спине бегут ледяные мурашки, а волосы на затылке шевелятся. Это был не просто страх. Это было первобытное, животное отвращение и ужас перед чем-то глубоко ненормальным, перед нарушением самых основ мироздания. Эти существа были живы, но в них не было жизни. Они были здесь, но их не было. И от этого зрелища, от этой немой, блуждающей смерти в пижамах и ночных рубашках, хотелось закричать, но крик застревал в горле, превращаясь в ком ледяного ужаса. Они смотрели на сам ад, и ад смотрел на них пустыми, молочными глазами.

Бернар наклонился к самому уху Жерара, его шепот был едва слышным, похожим на шелест сухого листа.

—Мы пойдем за ними. Они должны вернуться домой. Они приведут нас прямо к нему.

Жерар не ответил. Он лишь кивнул, коротко и резко, его глаза, все еще полные немого ужаса, были прикованы к призрачному шествию. Он был не в силах издать ни звука.

Они наблюдали, как сомнамбулы, словно управляемые невидимым дирижером, начали медленно разворачиваться и двигаться в одном направлении. Их движения по-прежнему были беззвучными и плавными, лишенными всякой спешки. Они уплывали обратно в чащу, как приливы, отступающие под влиянием невидимой луны.

Когда первые лучи солнца позолотили макушки деревьев, последние из лунатиков скрылись из виду. Жерар, все еще дрожа, жестом предложил сесть в машину и преследовать их на колесах, но Бернар резко схватил его за локоть.

— Нет, — прошипел он. — Если мы заведем мотор, если хрустнет хоть одна ветка... мы их разбудим. И тогда... — он не стал договаривать. Выражение его лица говорило само за себя: разбуженный лунатик переставал быть безобидным призраком и мог превратиться в нечто непредсказуемое и ужасное.

Они ждали, пока последняя бледная тень не растворилась среди деревьев, и лишь тогда, двигаясь с неестественной, почти крадущейся медлительностью, открыли двери машины. Металл издал приглушенный щелчок, показавшийся им в тишине леса оглушительным взрывом. Они замерли, прислушиваясь. Ничто не нарушило утреннюю песнь птиц.

И тогда они пошли. Их шаги были осторожными, каждый поставленный ботинок предварительно прощупывал землю, чтобы избежать хруста. Они шли по следам сомнамбул — не по физическим отпечаткам, которых почти не было, а по невидимому пути, проложенному в самом воздухе, по остаточному ощущению неестественности, что висела над тропой.

Шли они долго. Час. Два. Солнце поднялось выше, пробиваясь сквозь густой полог леса пятнами теплого света, которые казались кощунственными на фоне их миссии. Ноги ныли, спина затекла от постоянного напряжения. Они углублялись в самую чащу, туда, где не ступала нога обычного грибника или туриста. Лес становился все более диким и непроходимым. Жерар уже начал сомневаться, не ведет ли их этот призрачный путь в никуда, как вдруг Бернар резко замер и вскинул руку.

Впереди, сквозь частокол стволов, виднелась прогалина. И на краю этой прогалины, вписанное в пейзаж так естественно, что глаз готов был проскользнуть мимо, стояло здание.

Оно было не пятиэтажным монстром, каким они его представляли. Это было приземистое, пятиэтажное строение из темного, почти черного камня, поросшее мхом и плющом. Оно выглядело старым, заброшенным, почти руиной. Его окна на нижних этажах были заколочены досками, а те, что выше, отражали лишь лес и небо, словно слепые глаза. Оно не пыталось быть заметным. Оно пряталось.

— Твою мать... — выдохнул Жерар, и в его голосе не было злобы, лишь абсолютный, потрясенный шок. — Они... они здесь. Прямо здесь. Мы проезжали в полукилометре отсюда в прошлый раз!

Бернар стоял не двигаясь. Его взгляд впивался в здание с такой интенсивностью, будто он пытался силой воли разглядеть то, что скрывалось за его стенами. Он думал о том, что если бы не эти ночные призраки, они бы прошли мимо. Они бы снова и снова прочесывали лес, не подозревая, что проклятое «Убежище Сомнамбулы» стоит тут, прямо перед ними, насмехаясь над их усилиями.

— Нам нужно возвращаться, — тихо, но твердо сказал Бернар, отводя Жерара назад, в тень деревьев. — Сейчас. Пока нас не заметили.

— Но мы же нашли его! — прошипел Жерар, в его глазах вспыхнул азарт охотника, нашедшего добычу.

— Мы нашли оболочку! — резко оборвал его Бернар. — Абель говорила, что они под землей. Это... это лишь вход. Люк. Нам нужны тепловизоры, георадары, полная команда. Мы должны просканировать каждый сантиметр этой земли. Мы должны найти, что скрывается под этим... этим фасадом.

Они попятились, не сводя глаз со здания, пока оно снова не скрылось за стеной деревьев. Затем, движимые смесью триумфа и леденящего душу предчувствия, они повернулись и почти побежали обратно по своей тропе, к машинам, к своим людям. Теперь у них была цель. Теперь они знали, куда бить. И Бернар чувствовал — следующий визит в это место будет последним. Либо они похоронят призраков «Убежища» навсегда, либо сами станут его новыми, вечными обитателями.

Возвращение к «Убежищу Сомнамбулы» было не робким прощупыванием, а развертыванием целого арсенала. Машины с затемненными стеклами встали на опушке, из них бесшумно высыпались люди в камуфляже, таща на плечах ящики с оборудованием. Воздух был густым от напряжения. Каждый полицейский, помня о судьбе первого отряда, держал палец на спусковом крючке, а взгляд метался между мрачным зданием и густой стеной леса.

Бернар, стоя у командно-разведывательной машины, отдавал приказы тихим, отрывистым шепотом.

—Тепловизоры по периметру. Георадар — на максимальную глубину. Я хочу видеть каждую крысиную нору под этим местом.

Первые данные с тепловизоров поступили почти сразу. Оператор, бледнея, доложил:

—Комиссар... в здании почти нет тепловых сигнатур. Только несколько слабых точек, вероятно, котельная или генераторы. Оно... пустое.

Пустое. Слово повисло в воздухе. Но Абель звонила отсюда. Значит, они были не в самом здании.

Тогда заработал георадар. Массивная антенна медленно сканировала землю перед отелем, а на экране ноутбука строилась трехмерная карта недр. Сначала пошли однородные слои глины и камня. И тогда оператор, молодой парень по имени Люка, резко ахнул и отшатнулся от монитора, будто от удара током.

— Комиссар... вы должны это видеть.

Бернар подошел. То, что он увидел на экране, заставило его кровь похолодеть и медленно стечь куда-то в пятки. Под безобидным пятиэтажным зданием, уходя вглубь земли на сотни метров, зияла пустота. Но не единая пещера. Это был целый подземный город. Многоуровневый лабиринт тоннелей, залов, помещений, уходящий вниз, вглубь, в темноту. Масштабы были ошеломляющими. Это не было просто бункером. Это был настоящий архипелаг зла, скрытый под тонкой коркой земли. Тысячи квадратных метров. Возможно, больше.

— Какого?...— кто-то прошептал сзади. Вокруг экрана собралась кучка офицеров, и на всех лицах читался один и тот же шок, смешанный с леденящим душу страхом.

— Это... это целый город, — выдавил Жерар, его голос дрожал. — Под нами... целый проклятый город. Твою мать!

Бернар стоял, не в силах оторвать взгляд от этой цифровой карты ада. Его разум, отказываясь верить, лихорадочно оценивал масштабы. Отель наверху был всего лишь люком, крошечной ширмой, скрывающей истинные размеры цитадели. Полиции Страсбурга... их отряда... им бы не хватило не то что на штурм, а даже на то, чтобы надежно заблокировать все выходы. Это была задача для армии.

И тут, как вспышка, в его сознании сложилась последняя деталь. Карта. Старые кукурузные поля. Лес. Они были не просто в глуши. Они были на самой границе.

— Они не просто спрятались, — тихо, почти про себя, проговорил Бернар. Затем он обернулся к своим ошеломленным людям, и его лицо было суровым, как скала. — Они построили свою крепость в нейтральной полосе. На стыке границ. Они думали, что здесь их никто не тронет.

Он провел рукой по лицу, чувствувая тяжесть невыполнимой задачи.

—Мы думали, что ищем пропавших подростков. А нашли... это. — Он указал на экран, на это схематичное изображение подземного царства. — Это не логово маньяков. Это... гнездо. Возрождающейся чумы. Настоящее гнездо нацистской Германии, выросшее под землей, пока мир думал, что эта гадина уничтожена.

Он посмотрел на своих людей — на их испуганные, но полные решимости лица.

—Наших сил... наших полномочий... недостаточно. Мы не можем даже начать штурм. Это самоубийство.

Он сделал глубокий вдох, принимая самое тяжелое, но единственно верное решение.

—Мы отступаем. Прямо сейчас. Мы передаем все материалы — все данные, все записи, координаты — в Главное управление национальной полиции в Париж. И, возможно, в DGSE. Это выходит далеко за рамки нашего комиссариата. Мы возвращаемся в Страсбург. И мы готовимся. Потому что когда мы вернемся сюда с новыми силами... — его взгляд снова скользнул по мрачному фасаду отеля, — ...это будет война. Не облава. Война. И мы должны быть готовы ее выиграть.

Приказ был встречен гробовым молчанием. Никто не спорил. Они смотрели на большое, невзрачное здание, зная, что под ним скрывается бездна, и понимали — их маленькая победа обернулась началом кошмара куда большего, чем они могли себе представить. Они нашли не ответ. Они нашли дверь в ад. И теперь предстояло решить, кто осмелится в нее войти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

18глава

Отчаяние — холодное, липкое и всепоглощающее — поднималось по горлу Абель, угрожая вырваться наружу истеричным воплем. Она металась по бесконечным, роскошным коридорам «Убежища», ее каблуки отчаянно стучали по мрамору, но каждый поворот, каждый новый зал приносил лишь разочарование. Ни Дагмар, ни намека на то, где могут держать Мадлен. Она спрашивала у встречных — вежливых, безразличных теней в дорогой одежде — но в ответ получала лишь вежливые улыбки и покачивания головой. «Не знаем, фрау Адель». Они лгали. Все здесь лгали.

Ее разум, истерзанный и измотанный, начал отказывать. Она так хотела, чтобы это все оказалось кошмаром. Чтобы она очнулась в своей уютной комнате в Страсбурге, услышала бы бормотание брата за стеной, почувствовала запах свежесваренного кофе. Реальность же была чудовищной галлюцинацией, от которой не было пробуждения. Изнасилование, ставшее привычным ритуалом унижения. Психическое насилие, стиравшее ее личность. Смерть Алтера, на которую она была вынуждена смотреть. Ее собственная жизнь превратилась в сцену из самого отвратительного хоррора, и она не знала, сможет ли когда-нибудь снова жить нормально, если чудо все же случится.

Выбежав на огромную, подземную площадь с фонтаном и фальшивым небом на потолке, она увидела его.

Арчибальд. Он стоял в центре зала, словно черный обелиск. Его плечи были напряжены, а взгляд, темный и раскаленный от ярости, был прикован к ней. Он видел, как она металась, и каждый его тяжелый, мерный шаг в ее сторону отдавался в ее душе похоронным звоном. Он знал. Он все знал. О ее непослушании. О бегстве из кабинета отца.

Кровь буквально застыла в ее жилах, превратившись в ледяную жижу. Паника, острая и слепая, сжала ее легкие. Что он сделает? Отведет в тот подвал? Отдаст Гельмуту? Придумает новую, изощренную пытку?

Мысли пронеслись вихрем, и единственным, примитивным, инстинктивным выходом, который выдавил ее перегруженный мозг, был побег в небытие. Притвориться. Сделать вид, что с ней случилось что-то, что перекрывает его гнев. Что-то, что вызовет в нем не ярость, а... беспокойство.

Игра была смертельно опасной. Один неверный взгляд, одна дрожь века — и он раскусит ее мгновенно.

Сделав глубокий, почти истеричный вдох, Абель изменила выражение лица, сделав его растерянным и слабым. Она сделала несколько шагов ему навстречу, как будто шла, а затем, издав тихий, жалобный стон, позволила своим ногам подкоситься. Она рухнула на холодный мрамор пола, как подкошенная, умудрившись сделать это максимально пластично, без резких движений, которые выдали бы обман.

Эффект превзошел все ожидания. Гнев на лице Арчибальда сменился шоком, а затем внезапной, панической озабоченностью. Его грозная осанка исчезла.

—Абель!

Он не подошел, он подбежал, опустившись перед ней на колени. Его пальцы, еще секунду назад готовые сжать ее в болезненной хватке, теперь осторожно коснулись ее щеки.

—Абель! Дорогая! Что с тобой? — его голос дрогнул, в нем не было ни капли привычной твердости.

Она лежала без движения, прикрыв веки, стараясь дышать ровно и поверхностно. Он начал хлопать ее по щеке, но не с силой, а с тревожной нежностью.

—Проснись! Немедленно! Абель!

Не дождавшись ответа, он резко поднял ее на руки. Она была легкой, и он прижал ее к своей груди с таким напряжением, будто боялся, что она рассыплется.

—Вы! — он рявкнул одному из «Щелкунчиков», застывших по стойке «смирно». — Откройте лифт! Больница! Немедленно!

Неся ее, он не переставал говорить. Его слова, тихие и прерывистые, достигли ее слуха сквозь притворное беспамятство.

—Все будет хорошо, я здесь... что ты с собой сделала... я же говорил, не бегай... глупая, совсем глупая...

И в этот момент Абель с удивлением, смешанным с отвращением, осознала — он действительно любит ее. В своем уродливом, больном, собственническом понимании, но это была любовь. И этот факт был почти так же ужасен, как и его ярость.

В больничном крыле, куда они ворвались, подбежали санитары с каталкой. Арчибальд с неохотой передал им Абель, но отказался уходить из палаты. Он стоял в стороне, его взгляд был прикован к ее бледному лицу, а в ранее гневных глазах теперь читалась неподдельная тревога.

Врач, пожилой мужчина с бесстрастным лицом, начал осмотр. Он проверял пульс, давление, заглядывал в зрачки. Абель, продолжая играть свою роль, лишь слабо стонала, когда он нажимал на определенные точки.

И тогда Арчибальд, не выдержав, нарушил тишину. Его голос прозвучал нерешительно, с ноткой почти детской надежды:

—Доктор... она... она может быть беременна? Возможно, это... токсикоз? Слабость?

Врач, не глядя на него, покачал головой и продолжил осмотр. Затем он распорядился сделать УЗИ. Абель, лежа под датчиком, сжимала кулаки под простыней, молясь, чтобы ее обман не раскрыли и в этом.

Через несколько минут врач вынес вердикт, глядя на экран.

—Нет, герр Адель. Беременности нет. Причины обморока, скорее всего, нервного характера. Переутомление, стресс. Ей нужен покой.

Арчибальд молча выслушал. Разочарование, острое и горькое, на мгновение исказило его черты, но он тут же взял себя в руки. Теперь его беспокойство о ней стало другим — более сосредоточенным, более властным. Он не получил желанного наследника, но его собственность — его любимая, проблемная собственность — была повреждена. И это было недопустимо.

— Понятно, — коротко бросил он, подходя к кровати. Его взгляд на Абель снова стал тяжелым и анализирующим, но теперь в нем читалась не ярость, а решимость вернуть контроль. Он смотрел на нее, как на ценную, но хрупкую вещь, которая требовала ремонта и более тщательного присмотра. И Абель, притворяясь спящей, чувствовала этот взгляд на своей коже и понимала — ее маленькая победа могла обернуться еще более прочной клеткой.

Дверь за доктором закрылась, оставив их одних в стерильной, пахнущей антисептиком тишине палаты. Абель, почувствовав, что больше не выдержит неподвижности, слабо пошевелилась и приоткрыла глаза, изображая медленное возвращение к сознанию.

Арчибальд, сидевший на стуле у кровати, тут же наклонился вперед. Его лицо было серьезным, но гнев в глазах сменился напряженным вниманием.

—Как ты себя чувствуешь? — спросил он, его голос был на удивление мягким, почти заботливым. — Голова кружится? Тебя тошнит?

— Всё... всё в порядке, — прошептала Абель, прикладывая руку ко лбу в театральном жесте. — Голова немного болит. Просто... вдруг резко закружилась.

Он смотрел на нее, изучая, ища признаки лжи. Затем его взгляд стал жестче.

—Почему ты не послушалась меня, Абель? Почему ты сбежала из кабинета отца?

Вот он, главный вопрос. Абель заставила свои глаза наполниться слезами — сделать это было не сложно, учитывая ее реальное состояние.

—Вы все говорите, что цените женщин, что мы — будущее, — ее голос дрожал, — но ты ни разу не позволил мне увидеться с Мадлен! Ты держишь меня в неведении, как ребенка! Я просто хочу знать, жива ли моя лучшая подруга!

Арчибальд вздохнул, раздраженно, но без прежней ярости.

—Если бы я тебя не уважал и не ценил, ты бы закончила свою жизнь так же, как Ирма. И тогда у тебя были бы куда более веские причины для жалоб.

Ирма. Имя прозвучало в воздухе, как удар хлыста. Абель замерла, ее притворная слабость на мгновение уступила место настоящему любопытству и страху.

—Что... что это значит? Кто такая Ирма?

— Тебе не нужно это знать, — отрезал он, и в его глазах мелькнула тень чего-то темного и окончательного. — Тебе следует быть благодарной мне. Я ограждаю тебя от многих... неприятных подробностей нашей жизни здесь.

Благодарной. Слово обожгло ее изнутри. Ей хотелось закричать, плюнуть ему в лицо, вцепиться ему в горло. Какая благодарность может быть у жертвы к своему палачу?

Арчибальд, казалось, прочитал бунт в ее глазах, но не стал его комментировать.

—Ты можешь идти? — спросил он практично.

— Я не хочу никуда идти, — ответила Абель, снова откидываясь на подушки и глядя на единственное окно в палате, за которым виднелся свет улицы верхнего этажа отеля. — Я просто хочу немного... свежего воздуха. Если, конечно, это разрешено.

Он усмехнулся, поймав ее язвительный тон.

—Будь осторожна в своих желаниях, — он наклонился так близко, что его губы почти коснулись ее уха, и его шепот стал густым и влажным. — Ты должна скорее поправиться. Ты все еще не беременна. И мы должны исправить эту... досадную оплошность. Как можно скорее.

Его слова повисли в воздухе, леденящие и отвратительные. Абель застыла, чувствуя, как по ее спине пробегает холодная дрожь. Он отстранился, его темные глаза снова заглянули в ее широко раскрытые, полные ужаса голубые глаза. Он мягко, почти по-отечески, поцеловал ее в лоб.

— Отдохни, — сказал он и направился к выходу.

— Арчи! — позвала она его, прежде чем он вышел. Он остановился, не оборачиваясь. — Если не Мадлен... то позови хотя бы Дагмар. Ты же не запрещаешь мне все человеческое общение?

Он медленно повернулся, на его губах играла та же уклончивая, опасная ухмылка.

—Дагмар не знает, где твоя подруга.

— Я знаю. — выпалила Абель, слишком быстро, выдавая свое напряжение. — Я уже... я спрашивала ее.

Его ухмылка стала шире. Он все понял. Понимал, что Абель искала сообщника, пыталась что-то выстроить.

—Как скажешь, — произнес он с преувеличенной легкостью. — Я передам.

Он вышел, и дверь закрылась за ним с тихим, но окончательным щелчком.

Абель осталась лежать, ее сердце бешено колотилось. Она не была уверена, что только что добилась. Выиграла ли она немного времени? Или, наоборот, подставила и себя, и Дагмар?

Прошло около получаса, в течение которых она притворялась спящей, прежде чем дверь снова открылась. На пороге, с привычным насмешливым выражением лица, стояла Дагмар.

— Ну, здрасьте, наша хрупкая принцесса, — произнесла она, заходя внутрь и оглядывая палату. — Наслушалась страшилок про бедную Ирму и решила отдохнуть в более цивилизованных условиях?

Абель приподнялась на локте, ее голубые глаза, еще полые от недавнего притворства, теперь горели настойчивым огнем.

—Со мной все в порядке. Я хочу знать. Кто такая Ирма и что с ней случилось?

Дагмар покачала головой, ее тонкие губы изогнулись в усмешке, лишенной веселья.

—Милая, тебе не нужно это знать. Некоторые знания... они как кислота. Разъедают изнутри. Твоя психика и так...

— Моя психика уже разрушилась! — голос Абель сорвался, в нем прозвучала горькая, обжигающая правда. — Она рассыпалась в пыль в том самом подвале, куда меня водил Иохим. Так что говори. Я хочу знать, в каком именно аду я оказалась.

Дагмар внимательно посмотрела на нее, оценивая. Затем, с театральным вздохом, она опустилась на стул рядом с кроватью, устраиваясь поудобнее, как будто собиралась рассказать сказку на ночь. Но сказка эта была из самых мрачных глубин их реальности.

— Ирма... — начала она, ее голос стал тихим и повествовательным. — Ирма была первой. Первой женой Вальтера. Ее привезли сюда, как и тебя, юной, полной жизни. Она была не такой... огненной, как ты. Тихая. С глазами, как у испуганной лани. И она, как и ты, поначалу верила, что может как-то приспособиться, выжить.

Она сделала паузу, давая словам проникнуть в сознание Абель.

—Вальтер... он не похож на Арчибальда. У твоего мужа есть... свои извращенные представления о любви, нежность, пусть и уродливая. Вальтер не знает таких слов. Для него женщина — это оболочка. Сосуд. Функция. И функция эта — рожать ему наследников. Сыновей.

Дагмар посмотрела в сторону, словно вспоминая.

—Ирма забеременела быстро. Но родила девочку. Вальтер даже не взглянул на ребенка. Для него это была неудача. Ошибка. Он приказал... «исправить» ее. Ее подвергли «очищению», чтобы следующая беременность наступила быстрее. Она снова забеременела. Снова девочка.

У Абель похолодело внутри. Она инстинктивно положила руку на свой живот.

— После второй «неудачи», — продолжила Дагмар, и ее голос стал еще тише, — с Ирмой стали обращаться... иначе. Ее содержали в комнате, похожей на эту палату, но без окон. Кормили ровно настолько, чтобы она не умерла. Вальтер... навещал ее. Только по ночам. И эти визиты... — Дагмар сглотнула, и впервые в ее голосе прозвучало нечто, похожее на неподдельную эмоцию. — Он не просто приходил для зачатия. Он приходил, чтобы сломать ее. Он бил ее, но не по лицу — нет, следов видно не должно было быть. Он бил ее по животу, по спине, по ногам... Он говорил, что «готовит почву», что ее утроба слишком испорчена, чтобы принять мужское семя, и что боль... боль ее очистит.

Абель слушала, не дыша. Ее собственные страхи казались ей теперь мелкими и незначительными по сравнению с этой бездной.

— Она забеременела в третий раз, — продолжила Дагмар. — На этот раз все было иначе. Ее заставили пройти десятки ритуалов, пить отвратительные зелья, которые готовил Конрад. Она была как тень, ходячий труп. Но она выносила ребенка. И когда пришло время родов... — Дагмар замолчала, ее пальцы сжали край простыни. — Ребенок был мальчиком. Мертворожденным. Он был... обезображен. Слишком долгое воздействие химикатов Конрада, говорили.

В палате повисла звенящая тишина.

—Вальтер вошел в палату, — голос Дагмар стал абсолютно бесстрастным, будто она читала доклад. — Он увидел мертвого сына. Он посмотрел на Ирму, которая лежала, обессиленная, в луже крови и отчаяния. И он... он не сказал ни слова. Он просто подошел к ней, взял подушку... и накрыл ей ее лицо.

Абель вскрикнула, прижав ладонь ко рту. Ее глаза были полны ужаса.

— Она боролась, — безжалостно продолжала Дагмар. — Слабо, как бабочка. Ее ноги дергались, пальцы царапали простыни... А он просто стоял и ждал. Пока дергания не прекратились. Пока не наступила тишина. Затем он убрал подушку, поправил манжету и вышел. Сказал врачам, что у нее было послеродовое кровотечение.

Дагмар наконец повернулась к Абель. Ее лицо было каменным.

—Вот кто такая Ирма. Вот что здесь случается с «неудачными» женами. Ты спрашивала. Теперь ты знаешь. Арчибальд, со всей своей больной любовью, — это подарок судьбы по сравнению с тем, что ждало тебя с Вальтером. Так что, в следующий раз, когда твой муж будет требовать от тебя благодарности... возможно, тебе стоит хотя бы попытаться ее изобразить. Потому что альтернатива... — она кивнула в сторону, где, по ее словам, погибла Ирма, — ...гораздо, гораздо хуже.

Она поднялась со стула.

—Выздоравливай, дорогая. Тебе понадобятся силы.

И, оставив Абель одну с этой новой, чудовищной правдой, Дагмар вышла из палаты, закрыв за собой дверь в тот ад, который теперь казался Абель еще более безысходным и безжалостным.

Слова Дагмар впились в сознание Абель, как раскаленные иглы. Образ Ирмы — избитой, затравленной, задушенной за то, что не смогла родить сына, — сплелся с образом Мадлен. Ее хрупкая, истерзанная горем подруга была теперь в лапах того самого монстра. Желудок Абель свело судорогой, ее чуть не вырвало прямо на больничный пол.

Она не думала. Не планировала. Инстинкт самосохранения и отчаянная жажда защитить подругу вытеснили все остальное. Она сорвалась с кровати, и ее ноги сами понесли ее прочь от этого стерильного ужаса. Она влетела в лифт, и как только двери закрылись, ее тело сотрясли судорожные рыдания. Истерика, долго сдерживаемая, вырвалась наружу — беззвучные, душащие спазмы, от которых не было воздуха.

Лифт открылся, и она выпорхнула в незнакомый коридор. Она не знала, где была. Ее единственным компасом было слепое, яростное отчаяние. Она металась, как подстреленная птица, ее длинное белое винтажное платье развевалось за ней как плащь, призрачный силуэт в лабиринтах. Слезы текли по ее лицу ручьями, размывая ее зрение, но она не останавливалась.

И вдруг, в дальнем конце очередного бесконечного коридора, она увидела его. Массивный, неумолимый силуэт, который она узнала бы из тысячи. Вальтер. Он выходил из одной из дверей, и его движения были спокойными и уверенными, как у хозяина, покидающего свою кладовую.

Всплеск адреналина, яростный и очищающий, ударил ей в голову. Крик, дикий и надрывный, вырвался из ее груди.

—ВАЛЬТЕР!

Она помчалась вперед, ее босые ноги едва касались холодного пола. Он обернулся на крик, и на его грубом лице мелькнуло легкое удивление, быстро сменившееся презрительным равнодушием. Он не спеша повернулся к двери и, прежде чем Абель успела добежать, повернул ключ в замке. Щелчок прозвучал, как выстрел.

Абель налетела на дверь, ее пальцы впились в дерево, пытаясь отодвинуть его, вырвать ручку.

—Открой! — ее голос был хриплым от крика и слез. — Открой эту дверь, тварь! Я должна ее видеть! Я должна знать, что с ней!

Вальтер медленно развернулся к ней, скрестив руки на груди. Он смотрел на нее, как на назойливое насекомое.

—Убирайся отсюда, маленькая стерва.

— Что ты с ней сделал? — она била кулаками по двери, поворачиваясь к нему. Ее лицо было искажено гримасой ярости и боли. — Говори! Она там? Она жива? Если ты тронул ее... если ты причинил ей вред...

— Она там, где должна быть, — его голос был низким и глухим, как скрежет камня. — И делает то, что должна делать. Ее дела не касаются тебя.

— Она моя лучшая подруга! — завопила Абель. — Ты моральный урод! Ты чудовище! Я знаю, что ты сделал с Ирмой! Я знаю! И если ты повторишь это с Мадлен, я... я убью тебя! Я найду способ!

Вальтер фыркнул, короткий, презрительный звук.

—Ты? Убить меня? — он сделал шаг к ней, и его тень накрыла ее. — Ты не можешь даже убежать от собственного мужа. Ты — никто. Ничтожество, чье единственное предназначение — рожать. Заткнись и уйди, пока я не решил проучить тебя за это непослушание.

В этот момент из-за поворота коридора появился Арчибальд. Его лицо было темной маской ярости. Он видел всю сцену.

— Абель! — его голос прорубал воздух, как лезвие. — Что, черт возьми, ты делаешь?

Увидев его, ее ярость смешалась с отчаянием. Она кинулась к нему, хватая его за рукав.

—Арчи, она там! Он держит ее там! За этой дверью! Заставь его открыть! Он убьет ее, как ту женщину!

Но Арчибальд не смотрел на дверь. Его взгляд был прикован к ней, к ее истерике, к ее непослушанию. Его рука, словно стальная ловушка, схватила ее за предплечье.

— Закончила? — прошипел он. — Ты совсем обезумела?

— НЕТ! — она вырвалась и снова бросилась к двери, крича в щель: — МАДЛЕН! МАДЛЕН, Я ЗДЕСЬ! Я ПОМОГУ ТЕБЕ!

Это было последней каплей. Арчибальд одним резким движением наклонился, подхватил ее за талию и перекинул через плечо, как мешок с мукой. Воздух вырвался из ее легких с болезненным хрипом.

— Отпусти меня! — она закричала, бьющаяся и царапающаяся, ее кулаки били его по спине, но он казался нечувствительным. — ОТПУСТИ! МАДЛЕН!

Он ничего не ответил. Он развернулся и, не глядя на Вальтера, который наблюдал за этим с холодной усмешкой, понес ее прочь. Она кричала, ее голос эхом разносился по коридорам, пока он не свернул к лестнице. Поднимаясь по ступеням, он не обращал внимания на ее вопли, на ее мольбы, на ее проклятия. Он был непоколебим, как скала, уносящая свою непокорную собственность обратно в клетку.

Он вошел в их комнату, сбросил ее с плеча на кровать так, что она отскочила на матрасе, и захлопнул дверь. Щелчок замка прозвучал для Абель как звук опускающейся гильотины. Она лежала, вся дрожа, захлебываясь слезами и собственной беспомощностью. Ее крики сменились беззвучными, горькими рыданиями. Она была так близка. И так безнадежно далека. А за той дверью, в нескольких метрах от нее, ее лучшая подруга, возможно, умирала, и она ничего не могла поделать.

Абель лежала на кровати, свернувшись в тугой, болезненный комок. Ее тело сотрясали беззвучные, судорожные рыдания, прорывавшиеся наружу глухими, надрывными всхлипами. «Он убьет ее... он убьет ее, как ту женщину...» — это единственная мысль молотком стучала в ее разуме, вытесняя все остальное.

Арчибальд стоял посреди комнаты, его грудь вздымалась от сдерживаемой ярости. Вид ее истерики, ее неповиновения, ее вмешательства в дела Вальтера — все это доводило его до белого каления.

—Я тебе запретил! — его голос прозвучал резко, нарушая тишину, нарушаемую лишь ее рыданиями. — Я сто раз говорил тебе — ее дела тебя не касаются! Что ты вообще себе позволяешь, бегать по коридорам и кричать, как умалишенная?!

Абель резко вскочила с кровати. Слезы текли по ее лицу ручьями, но в глазах горел огонь отчаяния и ярости.

—Я знаю! Я знаю, на что способен твой брат! — выкрикнула она, ее голос сорвался на визг. — Я знаю, что он сделал с Ирмой! Он избивал ее, мучил, а потом... потом задушил, как собаку! И ты хочешь, чтобы я молча сидела и ждала, пока он проделает то же самое с Мадлен?!

— Заткнись! — рявкнул Арчибальд, делая шаг к ней. — Ты ничего не понимаешь! Ирма была неудачницей. Она не выполнила своего долга.

— ДОЛГА? — Абель захохотала, и этот звук был полон горькой истерии. — Рожать детей монстру? Это долг? Ты все такой же больной, как и он!

— Мадлен будет в порядке, пока она будет слушаться! — прошипел он, сжимая кулаки. — А ты... ты сводишь меня с ума своим непослушанием! Я пытаюсь защитить тебя, оградить от всего этого, а ты лезешь в самую пасть!

— Я не хочу твоей защиты! Я хочу, чтобы вы все сгорели в аду! — она кричала уже почти без сознания, ее силы были на исходе. Эмоциональное истощение, ужас и бессилие достигли своего пика. Ноги ее подкосились, и она рухнула на пол, как подкошенная. Ее тело снова затряслось в рыданиях, но теперь это были уже не крики, а тихие, безнадежные всхлипывания, полные полной катастрофы.

Арчибальд наблюдал за ней несколько секунд, его гнев постепенно начал уступать место чему-то другому — раздраженной досаде и необходимости взять ситуацию под контроль. Он подошел и опустился перед ней на колени, но не обнял.

—Хватит, — сказал он, и его голос стал немного мягче. — Абель, хватит. Ты вся на нервах. Встань. Пойди в ванную, умойся. Приведи себя в порядок. Уже поздно, тебе нужно спать.

Он говорил это тоном, каким говорят с капризным ребенком, у которого случилась истерика. Для него буря миновала, и теперь нужно было навести порядок.

Абель не отвечала. Она просто лежала на мягком ковре, всхлипывая. Но его слова до нее дошли. Механически, почти как автомат, она поднялась. Ноги ее дрожали. Не глядя на него, она побрела в ванную комнату и закрыла дверь.

Она включила воду и уставилась на свое отражение в зеркале. Перед ней была незнакомка — с распухшими, красными глазами, растрепанными волосами, бледная как полотно. Но она видела не себя. Она видела Мадлен. Она представляла ее запертой в той комнате, одну, напуганную, с этим чудовищем... Что он с ней делал прямо сейчас? Избивал? Мучил? Принуждал к чему-то ужасному?

Она с силой плеснула себе в лицо холодной водой, пытаясь смыть и слезы, и кошмарные образы. Вода смешалась со слезами, но облегчения не принесла. Она вытерла лицо грубым полотенцем, кожа под ним горела.

Собрав остатки воли, она глубоко вздохнула и вышла из ванной, надеясь просто добраться до кровати и провалиться в забытье.

Но тут ее взгляд упал на Арчибальда. Он стоял у ее прикроватной тумбочки. В его руке был тот самый маленький, прозрачный пакетик. В нем лежали блистеры с таблетками. Те самые, что она так тщательно прятала.

Сердце Абель провалилось куда-то в бездну, а потом с силой рванулось в горло, забиваясь в истеричном ритме. Весь воздух вышел из ее легких. Время замерло.

Он медленно повернулся к ней. Его лицо было невозмутимым, но в глазах бушевала настоящая буря — шок, гнев, предательство и ледяная, смертельная ярость. Он поднял руку с пакетиком, его пальцы сжимали пластик так, что костяшки побелели.

— Это что, Абель? — его голос был тихим, шепотом, но от этого он звучал в тысячу раз страшнее любого крика.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

19глава

Секунда, за которой последовала вечность. Абель застыла в дверном проеме, ее тело онемело от леденящего ужаса. Гул в ушах заглушал все звуки, кроме бешеного стука ее собственного сердца, выбивавшего дробь где-то в основании горла. Она чувствовала, как ноги превращаются в ватные столбы, готовые подкоситься в любой миг. Ладони вспотели и задрожали. Все ее тщательно выстроенные стены, вся ее ложь и притворство рухнули в одно мгновение, под холодным, неумолимым взглядом Арчибальда и этим маленьким пакетиком в его руке — вещественным доказательством ее самого страшного преступления. Предательства.

Она видела, как меняется его лицо. Сначала — простое непонимание, мозг отказывался верить в очевидное. Затем — щемящая боль, будто ему всадили нож в грудь. И наконец — та самая, знакомая, первобытная ярость, но на этот раз умноженная в тысячу раз. Это была не просто злость за непослушание. Это была ярость обманутого доверия, растоптанной веры, поруганной... любви.

— Ты... — его голос сорвался, он был хриплым, полным непередаваемого отчаяния и гнева. — Ты... все это время?

Он не стал ждать ответа. С оглушительным ревом, исходящим из самой глубины его существа, он рванулся вперед. Его рука, сжимающая пакетик, со всей силы швырнула его в стену. Блистеры с грохотом разлетелись, рассыпая по полу маленькие, белые таблетки — символы ее сопротивления, ее надежды.

— ПРЕДАТЕЛЬСТВО! — закричал он, и это было уже не слово, а вопль раненого зверя. Он схватил первую попавшуюся вещь — тяжелую хрустальную пепельницу со стола — и запустил ею в зеркало. Стекло взорвалось с оглушительным треском, осыпаясь тысячами осколков.

Абель вскрикнула и пригнулась, закрывая голову руками.

—Арчи, прошу!

Но он ее не слышал. Его ярость была слепой и всесокрушающей. Он опрокинул кресло, смахнул со стола книги и безделушки. Каждый удар, каждый грохот был направлен против нее, против ее лжи, против того, как она обманывала его, притворяясь покорной, позволяя ему думать, что она принимает его, в то время как ее тело, ее утроба, отторгали его самым фундаментальным образом.

— Все это время я думал... я верил... — он рычал, ломая спинку стула о край кровати. — А ты... ты травила моего сына! Ты отравляла наше будущее!

— НЕТ! — закричала Абель, падая перед ним на колени, ее истерика теперь была вызвана чистым страхом за свою жизнь. Слезы текли по ее лицу ручьями. — Я не хотела! Я не могу, Арчи! Я не могу родить ребенка в этом аду! Пожалуйста, пойми! Я боюсь!

Он остановился перед ней, его грудь вздымалась, дыхание было тяжелым и прерывистым. Он смотрел на нее сверху вниз, и в его глазах не осталось ничего, кроме холодной, обжигающей ненависти.

—Понимать? — он прошипел. — Тебя отведут к отцу. Он покажет тебе, что бывает с предателями. Он найдет для тебя самую... подходящую машину.

При этих словах леденящий душу ужас сковал Абель сильнее любых цепей. Образы того подземного зала, описанные Иохимом, вспыхнули в ее сознании во всех своих чудовищных подробностях.

—НЕТ! — взвыла она, вцепившись в его брюки. — Прошу, не отдавай меня ему! Убей меня сам! Лучше убей, только не туда! Пожалуйста, Арчи, умоляю!

Она ползала перед ним на коленях, ее тело сотрясали конвульсии ужаса, смешанного с отчаянием. Она готова была на все, лишь бы избежать той участи.

И вдруг он наклонился, его пальцы с железной хваткой впились в ее подбородок, заставляя ее поднять голову.

—Нет, — его голос прорезал ее вопли, тихий и обжигающе четкий. — Отец... он был бы слишком милосерден. Он убил бы тебя, следуя принципу. — Его глаза пылали. — Но я... я не позволю ему забрать тебя. Ты моя. Моя жена. Мое предательство. И я разберусь с тобой сам.

Он отпустил ее, и она рухнула на пол, рыдая уже не от страха перед Иохимом, а от неизвестности. Что он имел в виду? Что он сделает? Его «сам разберусь» звучало куда страшнее, чем быстрая казнь в подвале. Это обещало долгие, мучительные часы расплаты. И самое ужасное — в его глазах, помимо ярости, все еще читалась та самая, извращенная боль, боль от предательства любимой женщины. А это означало, что его месть будет не просто жестокой. Она будет личной.

— Ты будешь платить за это, — его голос был низким и вибрирующим от сдерживаемой ярости. — За каждый день, за каждую таблетку. Ты не переступишь порог этой комнаты, пока не родишь мне сына. Ты поняла? Ты будешь сидеть здесь, в этой клетке, которую ты сама для себя и выбрала своим предательством.

Он сделал шаг к ней, его тень снова накрыла ее, прижимающуюся к полу.

—Ты принадлежала мне. Каждая часть тебя. А теперь... теперь ты потеряла даже право на доверие. Ты — вещь, которая осмелилась сломаться. И я починю тебя. Так, как считаю нужным.

Он остановился прямо перед ней.

—Раздевайся.

Приказ повис в воздухе, холодный и безжалостный. Абель, вся сжавшись от страха, с трудом поднялась на дрожащие ноги. Она скрестила руки на груди в жалком, инстинктивном жесте самозащиты и медленно, с ужасом в глазах, покачала головой. Из ее пересохшего горла вырвался едва слышный, сорванный шепот:

—Нет... Пожалуйста... не надо...

Этот шепот, это последнее, жалкое сопротивление, стало спичкой, брошенной в бочку с порохом. Вся боль, все предательство, вся ярость, которые он сдерживал, вырвались наружу с чудовищной силой.

— НЕТ?! — его рев оглушил ее. Он сократил расстояние между ними в один миг. — Ты до сих пор пытаешься мне сопротивляться?!

Его рука, раскрытая ладонь, со всей силы обрушилась на ее щеку. Удар был настолько сильным, что у нее потемнело в глазах, а в ушах зазвенело. Она не упала — ее отбросило. Потеряв равновесие, она полетела назад и с глухим стуком ударилась затылком о деревянный каркас кровати. Острая, жгучая боль пронзила висок, и по ее коже тут же потекла теплая, липкая струйка крови.

Прежде чем она успела опомниться, он был уже над ней. Он не дал ей подняться. Его кулак со всей силой врезался ей в ребра. Воздух с хрипом вырвался из ее легких, и ее тело согнулось от мучительной, пронзающей боли.

— Я тебе все отдал! — он рычал, его кулак снова обрушился на нее, на этот раз в плечо. — Я защищал тебя! Я любил тебя! А ты... ты...

Он не находил слов. Его ярость находила выход только в насилии. Он бил ее не как боец, а как обезумевший от горя и гнева человек. Удары сыпались на ее руки, которыми она пыталась прикрыться, на спину, на бедра. Каждый удар сопровождался хриплым выкриком, полным боли и ненависти.

— Травила... моего... сына! — с каждым словом его кулак врезался в ее прикрытую руками спину. — Предавала... меня... каждый... день!

Абель не кричала. У нее не было на это воздуха. Она лишь издавала короткие, хриплые всхлипы, задыхаясь от боли и слез. Она чувствовала, как синяки проступают на ее коже с каждым ударом, как ноет все тело. Кровь из рассеченного виска заливала ей глаз, смешиваясь со слезами. Она была полностью во его власти, игрушкой в руках слепой, разрушительной ярости, которую сама же и разбудила своим предательством. Он выплескивал на нее всю свою боль, всю свою израненную, уродливую любовь, превращая ее в одно большое, болезненное напоминание о том, что она ему принадлежит. И сейчас он доказывал это самым примитивным и жестоким способом, известным человеку.

Его гнев, не найдя выхода в словах, перешел в новую, еще более отвратительную стадию. Рыча от бессильной ярости, он поднялся на ноги. Тень, отброшенная его фигурой, накрыла Абель, прижавшуюся к полу.

— Думала, можешь обмануть меня? — его голос был хриплым, полным презрения. — Думала, твое тело принадлежит тебе?

Первый удар ботинком пришелся ей в бедро. Острая, глубокая боль пронзила мышцу. Абель вскрикнула и попыталась подтянуть ноги, свернуться в клубок, но следующий удар, более точный и жестокий, обрушился на ее ребра. Она слышала собственный стон, больше похожий на хрип. Она пыталась прикрыться руками, но он бил без разбора, его ноги находили ее живот, плечи, ягодицы. Это было не наказание. Это было уничтожение.

Задыхаясь от слез и боли, она уже не могла сопротивляться, когда он снова опустился на колени рядом с ней. Его пальцы не ласкали, они впились в ткань ее белого платья у самого горловины.

— Нет! — успела выдохнуть она, прежде чем раздался резкий, сухой звук рвущейся ткани. — Пожалуйста, Арчи, не надо!

Но он не слушал. Его дыхание было тяжелым и горячим. Он рвал платье, как зверь, сдирая шкуру с добычи. Кружева и шелк с треском расходились под его руками, обнажая ее плечи, грудь, живот. Абель пыталась вырваться, оттолкнуть его, но ее удары были слабыми, как взмахи бабочки. Он схватил ее за запястья и с силой прижал к полу, его вес обездвижил ее.

— Перестань... — ее голос был поломанным шепотом, когда он, срывая последние лоскутья, обнажил ее до тонкой шелковой комбинации, той самой, что служила ей нижним бельем под платьем. Ткань была короткой, едва прикрывающей бедра. — Я умоляю тебя...

— Молчи, — прошипел он, его глаза были пусты и темны. — Ты потеряла право голоса, когда начала травить моего ребенка.

Одним резким движением он перевернул ее на живот. Ее лицо вжалось в ворс ковра, пахнущий пылью и ее собственными слезами. Прежде чем она успела понять его намерения, он грубо натянул подол комбинации к ее лопаткам, обнажив ягодицы и спину. Холодный воздух комнаты ударил по коже, покрытой гусиной кожей от страха.

— Нет! НЕТ! АРЧИ! — ее крик был полон животного, первобытного ужаса. Она забилась, пытаясь вывернуться, но он своим весом придавил ее к полу, его колени впились ей в бока, лишая возможности пошевелиться.

— Ты хотела быть вещью? — его шепот был обжигающе горячим у ее уха. — Сегодня ты будешь вещью. Дырой. Собственностью. Ничем иным.

Она услышала металлический лязг — он расстегивал пряжку ремня. Истерика достигла пика. Ее крики стали нечленораздельными, тело выгибалось в судорожных попытках освободиться, но он был неумолим.

Послышался звук молнии. Затем — давление. Жестокое, разрывающее, без всякой подготовки. Он вошел в нее одним резким, мощным толчком, на всю длину. Боль была настолько острой и огненной, что ее крик сорвался на самый высокий регистр, а затем превратился в беззвучный, давящий хрип. Слезы хлынули из ее глаз ручьем.

Он не дал ей ни секунды на передышку. Его движения были не ритмичными, а яростными, хаотичными, глубокими. Каждый толчок вгонял ее тело в жесткий ворс ковра, причиняя нестерпимую боль и жжение. Он не искал ее удовольствия. Он искал подтверждения своей власти.

Его рука вцепилась в ее светлые волосы, скомкала их и с силой потянула на себя, заставляя ее прогнуть спину и запрокинуть голову. Боль в коже головы смешалась с болью внизу живота.

— Вот кто ты, — он рычал прямо в ее ухо, его губы касались ее кожи. — Моя дырочка. Моя грязная, лживая дырочка. И я буду трахать тебя, когда захочу. Где захочу. Пока не поймешь это раз и навсегда. Пока моя сперма не добьется того, чего не смогли твои таблетки.

Абель не могла ответить. Она сжимала в пальцах ворс ковра, ее костяшки побелели. Все ее существо было сосредоточено на боли, унижении и жгучем ощущении его внутри себя. Она чувствовала, как ее тело, преданное и избитое, вынуждено принимать его ярость.

Его движения стали еще более резкими, хаотичными. Он издал низкий, гортанный рык, и его тело на мгновение застыло в максимальном напряжении. Она почувствовала, как глубоко внутри ее, в самое ядро ее унижения, изливается горячая пульсация. Это было не семя жизни, а клеймо позора и насилия.

Он резко вышел из нее. Давление исчезло, оставив после себя пустоту и ноющую, жгучую боль. Абель безвольно рухнула на пол, ее тело вздрагивало в остаточных судорогах. Она лежала в луже собственных слез, с разорванной одеждой, в синяках, с рассеченным виском и с его семенем, медленно вытекающим из нее.

Арчибальд поднялся на ноги. Он поправил одежду, его дыхание постепенно выравнивалось. Он смотрел на нее сверху, и в его взгляде не было ни капли раскаяния, лишь холодное удовлетворение и усталость.

— Ты сама выбрала этот путь, — произнес он, его голос снова стал ровным и безразличным. — Помни это.

С этими словами он развернулся и зашел в ванную, оставив ее одну на полу — разбитую, униженную и окончательно сломленную. Звук льющейся воды из-за двери был единственным, что нарушало гробовую тишину комнаты, пахнущую сексом, кровью и отчаянием.

Абель лежала на полу, ее взгляд был пустым и остекленевшим, уставленным в трещинку на деревянной панели стены. Сознание отказывалось обрабатывать произошедшее. Оно просто констатировало факт: Он снова сделал это. Не просто взял силой, как бывало раньше. Он осквернил. Уничтожил. Превратил ее тело в полигон для выплеска своей ярости и боли. Она не чувствовала ничего, кроме леденящего онемения, сквозь которое пробивалась тупая, разлитая по всему телу боль. Каждый синяк, каждое растяжение мышцы, жгучая боль между ног — все это было доказательством ее полной, абсолютной принадлежности ему. Она была вещью, которую пнули, сломали, а затем использовали по самому грязному назначению.

Ее пустой взгляд скользнул по стене и упал на старинные настенные часы. Стрелки показывали без пятнадцати два. И тут, как удар тока, в ее онемевшем сознании вспыхнула память. Слова Дагмар. «Два часа ночи. Смена караула. Пять минут».

Этот слабый, почти угасший огонек надежды вдруг разгорелся с новой силой, жгучей и болезненной. Она не могла остаться. Не сейчас. Не после этого. Если она останется, он сломает ее окончательно. И Мадлен погибнет.

Собрав волю в кулак, она заставила свое избитое тело подчиниться. Стоны рвались из ее горла, но она их подавила. Каждое движение отзывалось пронзительной болью в ребрах, бедрах, спине. Она поднялась на ноги, ее колени дрожали. Лямка ее порванной комбинации соскользнула с плеча, а короткий подол едва прикрывал бедра. Она чувствовала себя абсолютно голой, уязвимой и оскверненной.

Из-за двери ванной доносился звук льющейся воды. У нее не было ни секунды. Взгляд упал на массивный дубовый комод. Мысль казалась безумной, но иного выхода не было. Упираясь плечом в тяжелую мебель, она из последних сил начала двигать его. Дерево с глухим скрежетом поехало по полу, оставляя царапины. Каждое движение отзывалось огнем в мышцах, но адреналин и животный страх гнали ее вперед. Она поставила комод прямо перед дверью, создав временную баррикаду.

Задыхаясь от боли и усилия, она подбежала к выходу и дернула ручку. Заперто. Паника снова сжала ее горло. Ее глаза лихорадочно забегали по комнате и нашли пиджак Арчибальда, брошенный на стул. Она, почти не дыша, сунула руку в карман. Холодный металл ключа коснулся ее пальцев.

В этот момент вода в ванной перестала течь.

Сердце Абель остановилось. Дрожащими, не слушающимися пальцами она вставила ключ в замочную скважину. Поворот. Тихий щелчок. Она рванула дверь на себя, выскользнула в коридор и тут же прижалась к стене за поворотом, сердце колотилось так, что, казалось, его слышно во всем отеле.

Осторожно выглянув, она увидела его. «Щелкунчик». Он стоял у лифтов, безупречный и незыблемый, и смотрел на свои наручные часы. Две минуты. Всего две минуты. Она прижалась спиной к холодной стене, чувствуя, как кровь сочится из рассеченного виска и медленной струйкой скатывается по щеке. Все ее тело дрожало от напряжения и боли. Каждая секунда ожидания растягивалась в вечность.

И вот, солдат, сверившись с часами в последний раз, развернулся и ушел в противоположном конце коридора.

Абель не поверила своим глазам. Потом, сорвавшись с места, она побежала. Босые ноги шлепали по холодному полу. Она влетела в кабину лифта и с силой, граничащей с истерикой, нажала кнопку нужного этажа. Двери закрылись. Лифт тронулся. Она прислонилась к стенке, закрыла глаза и выдохнула. Получилось. Первая часть.

Но мысль о Мадлен, запертой в комнате с Вальтером, жгла ее изнутри. Как она сможет убежать одна? Бросить ее? Нет. Она должна добраться до полиции. Она должна привести сюда людей. Это единственный шанс.

Лифт внезапно дернулся и остановился. Двери открылись. На пороге стояла женщина в длинной белой ночной рубашке. Ее глаза были закрыты, лицо — абсолютно бесстрастным. Абель вжалась в угол, зажав рот ладонью, чтобы не вырвался испуганный вопль. Она совсем забыла о них. О сомнамбулах.

Женщина вошла в лифт и повернулась лицом к дверям. Она стояла неподвижно, не дыша, не проявляя никаких признаков жизни. Абель, сжавшись в комок от страха, не сводила с нее глаз. Это был призрак, пародия на человека, и от этого зрелища было в тысячу раз страшнее, чем от вооруженного охранника.

Лифт снова тронулся и вскоре остановился. Первый этаж. Уровень земли. Женщина плавно выплыла из кабины. Абель, ступая на цыпочках, чтобы ее босые ступни не шлепали по полу, последовала за ней.

Она вышла из-за угла и замерла, охваченная леденящим душу ужасом.

Перед ней простирался огромный центральный атриум отеля. И он был полон. Десятки, сотни людей в ночных рубашках и пижамах медленно, бесшумно двигались в полумраке. Они не шли — они плыли, их ступни скользили по мрамору, не издавая ни звука. Одни просто бродили по кругу, другие сидели на диванах и «разговаривали» с невидимыми собеседниками, третьи стояли у стен и гладили несуществующие обои. Их лица были обращены к потолку с нарисованным звездным небом, глаза закрыты или остекленевшие. Воздух был наполнен тихим шепотом, бормотанием, смехом и плачем, исходящими отовсюду и ниоткуда одновременно. Это было сонмище. Море бесплотных душ, блуждающих в своем общем кошмаре.

Абель стояла на краю этого моря, вся в крови, в разорванной одежде, дрожа от боли и страха. Она была единственным живым, осознающим существом в этом царстве ночных призраков. И ей предстояло пересечь его, чтобы добраться до выхода.

Абель шла, прижимаясь к стене, ее избитое тело протестовало против каждого шага. И тут она заметила нечто странное. Толпа сомнамбул, до этого двигавшаяся хаотично, начала стекаться в одном направлении, словно река, находящая русло. Инстинктивно, почти не думая, Абель пошла за ними, слившись с этим безмолвным, жутким потоком.

Они привели ее к огромным, резным дубовым дверям — парадному входу. И они... открывались. Одна за другой, лунатики бесшумно выплывали наружу, в ночь. Сердце Абель заколотилось с новой силой. Вот так, просто?

Она прижалась к косяку, пропуская мимо себя бледные, безжизненные фигуры, и, набравшись смелости, переступила порог.

И тут ее нога ступила не на холодный камень или плитку, а на мягкую, влажную землю. Пахло хвоей, мхом и свободой. Она выдохнула, и этот выдох обернулся сдавленным рыданием. Слезы, горячие и соленые, потекли по ее лицу, смешиваясь с кровью на виске. Она не верила своим глазам. Неужели она смогла? После всего? Она стояла под настоящим ночным небом, усыпанным звездами, которых не видела целую вечность.

И тогда вдали, на опушке леса, она увидела их. Маленькие, мерцающие огоньки. Они приближались, росли, выстраивались в ровную линию. Надежда, острая и болезненная, пронзила ее. Полиция.

Она побежала к ним, хромая, спотыкаясь о корни. Ее разорванная комбинация цеплялась за ветки, синяки горели огнем. Она почти не чувствовала боли, гонимая одним желанием — добраться до этих огней.

И вдруг — резкая, пронзительная боль в стопе. Она наступила на сухую колючую ветку, иглы вонзились в мягкую кожу. Из ее горла вырвался короткий, непроизвольный крик.

В ту же секунду мир замер. Женщина в ночной рубашке, шедшая в паре метров от нее, резко остановилась. Ее плечи напряглись. Медленно, с противным хрустом позвонков, она повернула голову. И ее глаза... ее глаза были открыты. В них не было пустоты. В них бушевала дикая, животная ярость.

— Нет... — прошептала Абель, отступая.

Но было поздно. Женщина издала звук, нечеловеческий, похожий на рычание гиены, и бросилась на нее. Ее пальцы, больше похожие на когти, впились Абель в волосы и дернули на себя. Голова откинулась, обнажая горло. Второй удар пришелся в лицо. Абель почувствовала, как губа разбивается о зубы, во рту появился вкус крови.

Инстинкт самосохранения, заглушивший боль, оказался сильнее. Она не молила, не пыталась вырваться. Она била в ответ. Ее кулак со всей силы врезался в висок женщины. Та отшатнулась, но не отпустила, и ее ногти прочертили глубокие борозды на плече Абель. Они упали на землю, катаясь в грязи и хвое, две дикие кошки, рвущие друг друга в клочья. Женщина пыталась придушить ее, ее глаза были полны безумия. Абель, задыхаясь, нащупала на земле что-то твердое и тяжелое — острый обломок камня. Не думая, с молитвой и проклятием на устах, она изо всех сил ударила им женщину по голове.

Раздался глухой, кошмарный хруст. Хватка ослабла. Абель отползла, вся в крови — своей и чужой, и, не оглядываясь, побежала дальше, хрипя от ужаса.

Но один крик разбудил других. Тишину ночи разорвали десятки, сотни голосов. Безмолвное шествие превратилось в ревущую, обезумевшую орду. Сомнамбулы, с горящими яростью глазами, ринулись вперед, к огням, к Абель. Это была уже не толпа призраков, а армия зомби-убийц.

И тогда послышались выстрелы. Короткие, четкие, громовые раскаты. Один за другим лунатики начали падать, сраженные пулями. Надежда придала Абель новые силы. Она бежала, не чувствуя ни боли в ноге, ни жжения в легких, рыча от усилия, протягивая руки к спасительным огням.

На пороге горящего светом парадного входа появился Иохим. Его лицо, обычно невозмутимое, было искажено гримасой глубочайшего огорчения и гнева. Его взгляд нашел Абель.

—Пупсик... — прошептал он, и в его голосе звучала неподдельная боль. Он поднял руку. В ней блеснул старый, но ухоженный револьвер. Дуло направилось на ее убегающую спину.

— НЕТ!

Арчибальд, выбежавший вслед за отцом, с силой ударил его по руке. Оружие с звоном упало на каменные ступени.

—Не смей! — закричал Арчи, его лицо было бледным, а в глазах бушевала буря. — Я сказал, никто не тронет ее! Она МОЯ! Только я решаю, что с ней делать! Никто другой!

Иохим с болью и изумлением посмотрел на сына, потом на удаляющуюся Абель.

—Пупсик... — это было его последнее слово, тихое, полное горького разочарования.

Пуля, выпущенная снайпером, нашла его голову. Старый канцлер рухнул на порог своего царства, как подкошенный дуб.

Арчибальд не смотрел на отца. Он смотрел, как французские бронетранспортеры и танки «Леклерк» надвигались на отель, расстреливая обезумевших сектантов. Он поднял голову к небу и увидел ее — маленькую, жужжащую точку. Дрон. Он понял все. Улыбка, горькая и освобождающая, тронула его губы. Он прошептал что-то, что унес ветер.

Затем мир взорвался.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Не звук, а сама ткань реальности разорвалась пополам. Ослепительная вспышка, затмившая звезды, а затем огненный шар, поднявшийся к небу, поглотил «Убежище Сомнамбулы». Каменные стены сложились, как карточный домик, стекла испарились, а по лесу прокатилась волна адского жара, сгибая деревья и выжигая землю дотла. Грохот был таким, что у Абель, уже почти добежавшей до цепи полицейских, заложило уши.

Она обернулась. Там, где секунду назад стоял кошмар ее жизни, теперь бушевало море огня, подпитываемое взрывчаткой и бензином. Гигантский погребальный костер.

— МАДЛЕН! — ее крик был полон такого отчаяния, что кровь стыла в жилах. — МАДЛЕН!

Она попыталась рвануться обратно, в этот ад, но сильные руки схватили ее.

—Успокойтесь, мадам! Все кончено!

Она ничего не слышала. Она вырывалась, царапалась, рыдала, ее крики сливались с грохотом пожара. Она видела лицо подруги в каждом языке пламени. Она подвела ее. Оставила одну умирать.

Кто-то из медиков, видя ее неконтролируемую истерику и шоковое состояние, быстро вколол ей успокоительное в шею. Действие было мгновенным. Ее тело обмякло, крик застрял в горле. Последнее, что она увидела, прежде чем сознание поглотила тьма, было зарево на месте ее личного ада и чье-то доброе, испуганное лицо, склонившееся над ней. Плен был окончен. Но какою ценой?

Конец

243 334 дня. Именно столько времени прошло с той ночи, когда мир взорвался огнем, а ее жизнь разделилась на «до» и «после». Абель стояла перед зеркалом и чистила зубы. На часах было ровно 7:30. За стеной слышно было, как Бенедикт возится, собираясь в школу. Обычное утро. Почти обычное.

Она смотрела на свое отражение. След от рассеченного виска затянулся тонким белым шрамом, который она научилась маскировать челкой. Синяки давно сошли, сломанные ребра срослись. Врачи сделали все возможное, чтобы восстановить ее тело. Но в глазах, этих больших, слишком взрослых голубых глазах, оставалась тень. Глубинная, неизгладимая печать пережитого ужаса.

Она почти пришла в норму. Почти. Самое страшное осталось позади, как и Мадлен... Мысль о подруге была постоянной, ноющей раной, которая никогда не затягивалась до конца. Абель переживала ее смерть тяжелее, чем собственное насилие, чем пытки и унижения. Чувство вины разъедало ее изнутри, тихое и беспощадное. Она винила себя за каждый шаг, сделанный прочь от отеля, за каждый глоток свободы, который Мадлен так и не вкусила. Эта ноша была ее крестом, и она несла его каждый день.

Она никогда не забудет лица тети Аурели и Бенедикта, когда ее, завернутую в алюминиевое одеяло, подвели к ним на парковке перед комиссариатом. Аурели, вся в слезах, с лицом, на котором за несколько недель вырезались новые морщины, просто протянула к ней руки, не в силах вымолвить ни слова, и прижала к себе так крепко, словно боялась, что ее снова унесут. А Бенедикт... он стоял чуть поодаль, его детское лицо было искажено смесью облегчения, страха и непонимания. Он смотрел на сестру, на эту бледную, исхудавшую, чужую тень, и не решался подойти. Потом он медленно, нерешительно, шагнул вперед и просто обнял ее за талию, уткнувшись лицом в ее плечо. И они стояли так втроем, молча, в своем маленьком кругу спасения, в то время как мир вокруг рушился и перестраивался заново.

Взгляд Абель упал вниз, на собственное отражение в животе. Он был уже большим, округлым, тяжелым. Почти восемь месяцев. Девочка. Когда несколько недель после освобождения врач сказал ей эти слова: «Вы беременны.», — у Абель земля ушла из-под ног. Первой, животной, невысказанной мыслью был аборт. Вырвать, уничтожить, стереть последнее напоминание о нем, о том кошмаре.

Но тогда перед ее глазами встал другой образ. Мадлен. И нерожденный ребенок, которого убили по приказу Иохима лишь потому, что он был «нечистым», плодом «не той» крови. Она не могла уподобиться им. Не могла убить невинное дитя только из-за грехов его отца. Эта мысль стала ее якорем, ее моральным компасом в хаосе отчаяния.

Аурели была первой, кому она рассказала, запинаясь и плача. Тетя долго смотрела на нее, а потом обняла и тихо сказала: «Ты сделаешь так, как решит твое сердце. Я буду с тобой, что бы ты ни выбрала». Бенедикту потребовалось время. Сначала он отстранился, не понимая, не принимая. Но потом, увидев, как меняется ее тело, как она сама медленно возвращается к жизни, он привык. Теперь он с гордостью говорил в школе, что скоро станет дядей.

Абель медленно, по крупицам, собирала себя заново. Кошмар понемногу отступал, превращаясь в смутный, давящий сон, от которого она просыпалась в холодном поту, но уже могла снова заснуть. Жизнь, с ее рутиной и заботами, налаживалась. Они все договорились — матери, лежащей в хосписе в Келе, ничего не говорить. Ее и без того слабое здоровье не выдержало бы такой правды. Месяц назад Абель, собравшись с духом, вместе с Аурели, Жаном и Бенедиктом поехала к ней. Они сказали, что попали в аварию, долго лечились, боялись ее расстроить. Мать, уставшая и просветленная своей болезнью, просто плакала и гладила их руки, радуясь, что они живы.

— Бенедикт! — позвала Абель, спускаясь вниз. — Ты совсем?

Он с грохотом сбежал по лестнице, на ходу закидывая за спину рюкзак.

—Всё, я готов!

— Прости, я ничего не приготовила, — сказала Абель, протягивая ему купюру. — Купи себе что-нибудь в столовой.

Он кивнул. Он давно понял, что запах готовящейся еды по утрам вызывал у нее приступы тошноты, и никогда не упрекал ее.

—Спасибо, — взял он деньги и, бросив на ходу «Опаздываю!», выскочил за дверь.

Абель выдохнула и принялась собираться сама. Она не сидела сложа руки. Спустя несколько месяцев реабилитации она устроилась на работу кассиром в местный супермаркет «Monoprix». Зарплата была небольшой, но своей. Потом, с помощью терапевта и поддержки семьи, она нашла в себе силы вернуться к учебе. Она восстановилась в университете и продолжила изучать психологию. Теперь ее знания, ее собственный травмирующий опыт обретали новый, страшный, но важный смысл.

Сейчас у них была практика. И сегодня был ее первый день. Ее направили в психиатрическую клинику. Она посмотрела на бумажку, лежавшую на столе рядом с ключами.

«Центр психического здоровья Святой Анны» (Centre Hospitalier Sainte-Anne).

Она взяла ключи, поправила сумку на плече и вышла из дома, готовая встретить новый день. Она шла по улицам Страсбурга, и солнце пригревало ее лицо. Она была жива. Она выжила. И в ее утробе билось еще одно, новое сердце — сложное, трагическое напоминание о прошлом, но также и ее самый смелый акт неповиновения и надежды на будущее. Дорога предстояла долгая, но она делала первый шаг.

Абель стояла на остановке, прислонившись спиной к стеклянной стенке павильона. Ее руки, казалось, сами по себе нашли ее округлившийся живот и нежно, почти неосознанно, гладили его сквозь ткань платья. В голове крутился вечный спор с Бенедиктом.

«Жаклин! Это красивое, сильное имя!» — настаивал он, надувая щеки.

«Жаклин? Звучит, как будто ей восемьдесят лет, — отшучивалась Абель. — Эмма. Или Эмили. Это нежно».

«Нет! Ни за что! — Бенедикт морщился, как от кислого лимона. — Математичку мою зовут Эмма, она злая! А Эмили... Эмили Дюон из параллельного класса в прошлом месяце сказала, что моя новая прическа выглядит глупо!»

Абель не могла сдержать улыбки, глядя на его возмущенное лицо. Эти нелепые, по-детски серьезные причины были глотком свежего воздуха, частичкой нормальной жизни, за которую она так цеплялась.

С грохотом и шипением пневматики подъехал ее автобус. Она забралась внутрь, устроилась у окна и уставилась на проплывающие улицы. Солнце ярко освещало знакомые фасады, и вдруг ее сердце сжалось. Вот кафе, где они с Мадлен в последний раз пили кофе перед той злополучной поездкой. Вот скамейка, на которой они сидели, болтая о пустяках и строя планы на будущее. По щеке Абель медленно скатилась одна-единственная, горькая слеза. Она смахнула ее тыльной стороной ладони и глубоко вздохнула.

Автобус довез ее до нужного района, но до самой больницы пришлось идти пешком. Пятнадцать минут по тихим, немного безличным улицам. И вот она замерла перед ним.

Центр психического здоровья Святой Анны представлял собой не одно здание, а целый комплекс. Основной корпус был старым, массивным сооружением из темного кирпича, с высокими узкими окнами и поросшим плющом фасадом. Он не выглядел зловещим, скорее, строгим и основательным, но его размеры и некоторая отстраненность от суеты города навевали легкую тревогу. Новые, более современные корпуса примыкали к нему, пытаясь смягчить общее впечатление.

Абель никогда не бывала в таких местах. Внутри нее шевельнулся знакомый холодок страха. Но тут же она мысленно одернула себя. Чего ты боишься? Ты пережила ад, созданный людьми. Что может быть страшнее того подвала? Этот логичный довод, однако, не мог полностью заглушить первобытную робость перед местом, где лечатся сломленные души.

Она прошла через контрольно-пропускной пункт, где охранник кивком ответил на ее неуверенную улыбку, и оказалась внутри. Воздух пах антисептиком, как и в любой больнице, но был в нем и другой, неуловимый оттенок — запах старого паркета, терпения и тишины. Не гробовой, а напряженной, наполненной невысказанными мыслями и болью.

Вестибюль был просторным, с высокими потолками. На стенах висели нейтральные пейзажи. В дальнем конце за толстым стеклом располагался административный пост. Абель, чувствуя себя немного потерянной, направилась туда.

За столом сидела женщина лет тридцати с добрым, но немного уставшим лицом.

—Доброе утро, мадемуазель. Чем могу помочь?

— Доброе утро, — голос Абель прозвучал тише, чем она хотела. — Меня зовут Абель Аббеляр. Я... студентка-практикантка. Меня должны были направить из университета.

Администратор скользнула взглядом по ее животу, но не прокомментировала, лишь улыбнулась теплее.

—Ах, да, конечно. Вас ждут. Проследуйте за мной, пожалуйста.

Она вышла из-за стола и провела Абель по длинному, залитому светом коридору. Стены здесь были выкрашены в мягкие, успокаивающие тона. Доносились приглушенные голоса, чей-то тихий смех. Это не было похоже на каторгу или сумасшедший дом из фильмов. Это было местом, где пытались залатать дыры в человеческой психике.

Администратор постучала в одну из дверей с табличкой «Доктор Люка Фабр, старший психиатр» и, услышав «Войдите!», приоткрыла ее.

—Доктор Фабр, ваша практикантка, мадемуазель Абель Аббеляр.

— Прекрасно, проведите ее, — раздался спокойный мужской голос.

Администратор жестом пригласила Абель внутрь и, кивнув на прощание, закрыла дверь. Абель оказалась в просторном, светлом кабинете, заваленном книгами и папками. За столом сидел мужчина лет пятидесяти с седеющими висками и умными, проницательными глазами, в которых читалась не усталость, а скорее, глубокая, сосредоточенная внимательность.

— Мадемуазель Абель, — он поднялся, чтобы поприветствовать ее. — Люка Фабр. Очень рад вас видеть. Присаживайтесь, пожалуйста. Расскажите немного о себе и о том, что привело вас именно в психиатрию.

Его взгляд был открытым и доброжелательным, но Абель почувствовала, как под ним пошевелились ее старые, тщательно скрываемые демоны. Этот человек видел людей насквозь. И ей предстояло провести рядом с ним несколько недель, пытаясь помогать другим, в то время как ее собственная душа все еще была залита свежими шрамами. Это был новый вызов. И она была готова его принять.

Люка Фабр жестом пригласил ее в кресло напротив своего стола и сам удобно устроился, сложив руки на столе. Его взгляд был не оценивающим, а заинтересованным.

— Итак, мадемуазель Абель, — начал он, его голос был ровным и спокойным. — Прежде чем мы начнем обходить отделения и знакомиться с нашей работой, я бы хотел понять ваш интерес. Психиатрия... это не самая простая и не самая популярная специализация среди студентов-психологов. Часто ею движет личный мотив. Иногда — не до конца осознанный. Что привело именно сюда вас?

Абель почувствовала, как внутри все сжалось. Она приготовила стандартный, безличный ответ про желание помогать людям и интерес к устройству человеческой психики. Но его взгляд, казалось, видел сквозь эту заготовленную фразу.

— Я... я считаю, что это одна из самых важных областей психологии, — начала она, тщательно подбирая слова. — Если сломан разум, то рушится вся личность. И помочь собрать его обратно... это кажется мне настоящим чудом.

Доктор Фабр мягко кивнул, не отрывая от нее взгляда.

—«Собрать обратно»... Интересная формулировка. Она предполагает, что было некое целое, которое распалось. Вы верите, что всегда можно вернуться к исходному состоянию? К той личности, что была до травмы?

Вопрос застал ее врасплох. Он ударил точно в цель.

—Я... не уверена, — честно призналась она, и ее взгляд непроизвольно опустился на ее собственные руки. — Иногда осколки уже не складываются в прежнюю картинку. Но из них можно создать что-то новое. Может быть, даже более прочное.

— Мудрое наблюдение, — заметил Фабр, и в его глазах мелькнула искорка одобрения. — Вы говорите не как студент, заучивший теорию из учебника. Вы говорите как человек, который понимает хрупкость конструкции под названием «Я». — Он сделал паузу, давая ей осознать его слова. — Это ценно. Но и опасно.

— Опасно? — переспросила Абель, насторожившись.

— Безусловно. Когда мы смотрим на пациента и видим в нем отражение собственных ран, наша эмпатия рискует превратиться в проекцию. Мы начинаем лечить в нем себя, а не его. Мы можем либо чрезмерно его жалеть, лишая ответственности, либо, наоборот, быть к нему слишком суровы, потому что сами через это прошли и «справились». Вы понимаете эту грань?

Абель молча кивнула. Она понимала слишком хорошо. Мысль о том, чтобы столкнуться с чьим-то психозом или глубокой депрессией, вызывала в ней не только сострадание, но и леденящий страх — страх снова окунуться в ту пучину отчаяния, из которой она сама с таким трудом выбралась.

— Я... постараюсь быть внимательной, — тихо сказала она.

— Не «постараюсь», — поправил он ее, и в его голосе впервые прозвучала мягкая, но твердая нота наставника. — Вы должны будете осознавать эту грань каждую секунду. Ваша собственная история — это и ваш главный инструмент, и ваше главное уязвимое место. Вы должны знать его как свои пять пальцев. Понимать, какие темы, какие триггеры могут вывести из равновесия именно вас. Скрывать это от себя или от меня — значит подвергать риску и пациента, и себя.

Он откинулся на спинку кресла.

—Я не буду спрашивать о деталях того, что заставило вас так глубоко задуматься о хрупкости психики. Пока не буду. Но я хочу, чтобы вы мне пообещали одно: если во время практики что-то — чья-то история, чье-то состояние — вызовет в вас слишком сильный, слишком личный отклик, вы не будете это игнорировать. Вы сообщите мне. Не как начальнику, а как опытному коллеге, который может помочь расставить барьеры. Это правило безопасности номер один. Для вас. Согласны?

Абель смотрела на него, и ее переполняла странная смесь облегчения и страха. Он не лез в душу, но он видел ее насквозь. Он предлагал не контроль, а опору. Профессиональную и человеческую.

— Да, доктор, — выдохнула она. — Я согласна.

— Прекрасно, — он улыбнулся, и его лицо снова стало просто лицом доброжелательного преподавателя. — Тогда начнем нашу экскурсию с общего отделения. И, Абель? — он снова обратился к ней по имени. — То, что вы несете в себе свою битву, не делает вас слабее. При условии, что вы помните о ней и уважаете ее. В этом, как ни парадоксально, может быть ваша сила. Вы будете видеть вещи, которые другие, возможно, не заметят.

С этими словами он поднялся, явно давая понять, что первый, самый важный урок окончен. Абель последовала за ним, чувствуя, как груз ответственности на ее плечах стал тяжелее, но и более осознанным. Она была здесь не просто студенткой. Она была раненым целителем, и ее первый шаг в этой роли — признать свои собственные шрамы.

Белый халат, который выдали Абель, был ей тесноват в плечах и коротковат в рукавах. Ткань натянулась на ее округлившемся животе. «Временная мера, — мысленно отметила она, — нужно будет купить свой, побольше». Этот маленький неудобный халат был символом ее нового, хрупкого статуса — уже не жертвы, но еще не профессионала.

Доктор Фабр провел ее по бесконечным, выкрашенным в мягкие пастельные тона коридорам Центра Святой Анны. Его голос был ровным и спокойным, как учебное пособие.

—Справа — общее отделение для пациентов с пограничными расстройствами и невротическими состояниями. Основная наша работа здесь — стабилизация и психотерапия. Дальше — закрытое отделение для острых психозов. Там режим строже, но принцип тот же: не наказание, а безопасность и лечение.

Он указывал на двери, на палаты, на комнаты для групповой терапии. Абель слушала, кивала, стараясь запомнить все термины и названия, но внутри нее все сжималось. Каждый закрытый люк, каждый решетчатый проем на окнах в «закрытом» крыле будил в памяти глухие отголоски ее собственного заточения.

— Некоторые из наших пациентов, — продолжал Фабр, — пережили травмы, которые сложно даже вообразить. Ваша задача — не судить, не жалеть без меры, а пытаться понять логику их разрушенного мира. Это самое сложное.

Экскурсия подходила к концу, когда доктор остановился у одной из неприметных дверей в более спокойном крыле.

—И последнее на сегодня... Практика. Теория — это хорошо, но настоящая работа начинается здесь. — Он посмотрел на Абель. — Хотели бы попробовать пообщаться с одним из пациентов? Непродолжительная, контролируемая беседа.

Абель почувствовала, как кровь отливает от лица.

—Я... я не уверена, что готова, доктор. С первого дня...

— Все неизвестное пугает, — мягко прервал он ее. — Это нормально. Но страх — плохой советчик в нашей профессии. Сила не в отсутствии страха, а в способности действовать, несмотря на него. Этот пациент... он сложный, замкнутый. Но не агрессивный. Возможно, вам, как новому лицу, удастся установить с ним контакт, до которого не доходят другие.

Его слова звучали как вызов. И Абель, преодолевая внутреннюю дрожь, кивнула.

—Хорошо. Я попробую.

— Отлично. — Фабр повел ее по другому коридору к небольшой, изолированной комнате для бесед. — Поговорите минут пятнадцать. После этого сделайте для меня краткий устный отчет: ваши первые впечатления, наблюдения, что показалось ключевым. Не анализ, просто наблюдения.

Абель снова кивнула, слова застряли в горле.

Они подошли к металлической двери с небольшим смотровым окошком.

—Помните, охрана рядом. Бояться нечего, — еще раз успокоил он ее и открыл дверь.

Абель переступила порог. Дверь с глухим, тяжелым стуком захлопнулась за ней, и звук повергнувшегося замка отозвался в ее душе ледяным эхом. Она шумно выдохнула, пытаясь совладать с паникой, и обернулась.

Комната была небольшой, без окон, ослепительно белой. Посредине стоял привинченный к полу железный стол и два таких же несдвигаемых стула. На одном из них сидел мужчина, согнувшись, уронив голову на скрещенные на столе руки. Он был в стандартной больничной одежде. Его поза выражала глубочайшую подавленность.

Сердце Абель бешено заколотилось. Она сделала шаг, потом другой, и медленно опустилась на свободный стул. Ее ладони были влажными. Она прокашлялась, тихо, стараясь привлечь внимание, но не напугать.

— Здравствуйте, — прошептала она. — Меня зовут Абель. Я... студентка-практикантка.

Мужчина пошевелился. Медленно, нехотя, как будто поднимая непосильную тяжесть, он поднял голову.

Время остановилось. Воздух застыл в легких Абель. Звуки мира исчезли, оставив после себя лишь оглушительный звон в ушах.

Перед ней было лицо, которое она видела в своих самых страшных кошмарах. Лицо, которое склонялось над ней с лаской и с жестокостью. Лицо, которое она видела в последний раз на пороге горящего ада. Высокие скулы, темные, даже здесь, в больничной палате, пронзительные глаза, прямой нос, упрямый подбородок.

Арчибальд.

Ее разум отказывался верить. Это было невозможно. Она видела взрыв. Она видела, как огонь поглотил все. Он должен был быть мертв. Он не мог сидеть здесь, в двух метрах от нее, смотря на нее тем же шокированным, неверящим взглядом.

Крик, острый и беззвучный, застрял у нее в горле, превратившись в спазм. Она застыла, не в силах пошевелиться, не в силах отвести взгляд. Ее тело онемело, и только бешено стучащее сердце напоминало, что она еще жива. Все ее существо, каждая клетка, кричала об одном: БЕГИ!

И в его глазах, в этих знакомых до боли темных глазах, читалось то же самое потрясение. Они расширились, в них мелькнуло сначала непонимание, затем — шок, а потом... потом что-то неуловимое, сложное, что-то, что не поддавалось описанию. Он не произнес ни слова. Он просто смотрел на нее, и в этой тишине стоял гул от крушения всех ее надежд на то, что кошмар остался в прошлом. Он был здесь. Всего в двух шагах. И дверь за ее спиной была заперта.

Секунды растянулись в вечность. В стерильной, давящей тишине комнаты слышалось лишь прерывистое, хриплое дыхание Абель. Она сидела, вцепившись пальцами в холодный металл стула, не в силах вымолвить ни звука. Ее взгляд был прикован к нему с ужасом, граничащим с галлюцинацией.

Первым нарушил молчание он. Его голос был низким, хриплым от неиспользования, но узнаваемым до мурашек.

—Абель... — он произнес ее имя не как вопрос, а как констатацию невероятного факта. — Это... призрак? Или я окончательно сошел с ума?

Его слова разбудили ее от ступора. Горло сжалось, но она заставила себя говорить, и ее собственный голос прозвучал чужим и надтреснутым.

—Вы... вы должны были умереть. Я видела взрыв.

Уголок его губ дрогнул в подобии улыбки, лишенной всякой радости.

—Взорвали главный корпус. Подземные этажи... лаборатории, хранилища... они уцелели. Нас эвакуировали через старые тоннели. Немцы всегда строят с запасом. — Он медленно покачал головой, его взгляд скользнул по ее лицу, по белому халату, и на секунду задержался на ее округлившемся животе. В его глазах мелькнуло что-то сложное, быстроуходящее. — А ты... ты жива. И ты... здесь.

В его последних словах прозвучало не просто удивление. Сквозь них пробивалось что-то иное, что заставило Абель сжаться еще сильнее.

— Я студентка, — выпалила она, как будто эти слова могли стать щитом между ними. — Практика.

— Практика, — он повторил за ней, и в его голосе зазвучала знакомая, ядовитая усмешка. — В психиатрической лечебнице. Ирония судьбы, не находишь? Ты, с твоей... богатой биографией... пришла лечить души. Мою, в частности?

— Я не собираюсь тебя лечить! — ее голос сорвался, в нем зазвенела паника. — Я... я уйду. Сейчас же.

Она сделала движение, чтобы встать, но его тихий, властный голос остановил ее как парализующий удар.

—Сиди.

И она послушалась. Ее тело, преданное и запуганное, среагировало на старую команду рефлекторно. Она замерла на краю стула, дрожа.

Он наблюдал за ней, и его взгляд стал аналитическим, тем самым, от которого у нее по спине бежали мурашки.

—Так вот где ты оказалась. Я представлял многое... но не это. — Он скосил взгляд на ее халат. — «Центр Святой Анны». Значит, в Страсбурге. И ты... — его глаза снова уперлись в ее живот, и на этот раз он не отвел взгляда. — Это мой ребенок.

Это не был вопрос. Это был приговор.

Абель почувствовала, как по ее спине пробежал ледяной пот. Она молчала.

— Ответь, — его голос стал тише, но от этого лишь опаснее.

— Да, — прошептала она, ненавидя себя за эту слабость.

Он закрыл глаза на мгновение, словно переваривая эту информацию. Когда он снова открыл их, в них бушевала буря.

—И ты пришла сюда... ко мне... в таком виде? Чтобы что, Абель? Показать, что ты справилась? Что выжила? Родила мне наследника и устроила свою жизнь, пока я гнию в этой клетке?

— Я не знала, что ты здесь! — выкрикнула она, и слезы наконец вырвались наружу, горячие и бессильные. — Я думала, ты мертв! Я надеялась!

— Надеялась? — он фыркнул. — Не ври. Ты молилась на это. Как и я, впрочем, молился, что ты сгорела в том аду. Но, как видишь, нам обоим не повезло.

Он откинулся на стуле, и его поза снова стала той самой, позой хозяина положения, даже запертого в четырех стенах.

—Сколько? — спросил он отстраненно.

— Что? — не поняла она, смахивая слезы.

— Не притворяйся глупее, чем ты есть. Срок. Сколько месяцев?

— Восемь, — прошептала она, ненавидя себя за то, что отвечает.

Он кивнул, производя быстрый расчет в уме.

—Значит, родится в срок. Девочка, да? Я всегда хотел сначала дочь.

От того, как легко он это сказал, как будто обсуждая погоду, у Абель перехватило дыхание.

—Ты... ты никогда ее не увидишь.

— Не увижу? — он снова улыбнулся, и эта улыбка была самой страшной вещью, что она видела за все время их встречи. — Милая Абель. Ты сама пришла ко мне. Ты сама села в этой комнате. Ты только что подтвердила, что носишь моего ребенка. Ты действительно думаешь, что все так просто? Что ты сейчас встанешь, уйдешь, и я покорно останусь здесь гнить, зная, что где-то там гуляет моя дочь? Моя кровь?

Он медленно покачал головой.

—Нет. Теперь все изменилось. Ты... — его взгляд стал тяжелым, как свинец, — ...снова в игре. Просто еще не поняла этого.

В его словах не было угрозы. Была холодная, неоспоримая уверенность. И от этой уверенности у Абель похолодела душа. Она смотрела на него, на этого человека, который должен был быть призраком из ее прошлого, и понимала — кошмар не закончился. Он только что получил новую, ужасающую форму. И дверь позади нее была заперта не просто на замок. Она была заперта на ее собственном страхе.

Слова Арчибальда повисли в воздухе тяжелыми, ядовитыми испарениями. Этот холодный, безраздельный тон, эта уверенность в том, что она снова стала его игроком на доске, вырвали Абель из оцепенения. Инстинкт самосохранения, заглушивший все остальное, заставил ее дернуться. Она вскочила с стула так резко, что он с грохотом опрокинулся назад, и бросилась к двери.

— Охрана! — ее крик был сдавленным и полным паники. — Откройте!

Ее пальцы бешено забарабанили по холодному металлу, но дверь не поддавалась. Она услышала быстрые, легкие шаги за спиной. Прежде чем она успела обернуться, его руки обхватили ее сзади. Он не схватил ее грубо, не швырнул о стену, как бывало раньше. Его движение было стремительным, но точным. Он прижал ее к стене, развернув к себе, используя свой вес, чтобы обездвижить, но при этом его руки легли на стену по обе стороны от ее головы, а его тело, прижатое к ней, было жестким, но не давящим с жестокостью. Он инстинктивно избегал давления на ее живот.

— Тише, — его шепот был горячим у самого ее уха, и от этого прикосновения по ее коже побежали ледяные мурашки. — Кричи громче, и они тебя выведут. И тогда наша маленькая... беседа... прервется. Ты же этого не хочешь? Только начала практику.

Она пыталась вырваться, но его хватка была стальной. Истерика, долго сдерживаемая, подступила к горлу комом, и она зарыдала, бессильно опуская голову.

— Отпусти меня... — ее голос был полон слез и отчаяния. — Пожалуйста...

— Я не могу, — прошептал он, и его губы почти коснулись ее кожи. Его дыхание обжигало шею. — Ты сама пришла. Ты вошла в мою клетку. Ты думала, что будешь смотреть на меня свысока, как на подопытного кролика? Нет, моя, птичка. Теперь ты здесь, со мной.

Одна его рука соскользнула со стены и легла ей на живот, ладонью вниз. Абель вздрогнула всем телом, пытаясь отодвинуться, но он крепко держал ее.

— Моя дочь, — он произнес это с странным, почти благоговейным ужасом. — Она здесь. Ты носишь ее в себе, как когда-то носил мой ужас. Какая ирония.

— Я никогда не отдам ее тебе! — выкрикнула она, рыдая.

— Ты уже отдала, — его голос был тихим и неумолимым. — Она моя кровь. Мое наследие. И ты... ты моя жена. Моя собственность. В горе и в радости, в болезни и в здравии, помнишь? Ты давала клятву. Пока смерть не разлучит нас. Но смерть, как видишь, оказалась не так эффективна, как мы оба надеялись.

Он наклонился еще ближе, его щека почти касалась ее виска.

—И чтобы ты не строила иллюзий... ты не одинока в своем «счастливом» избавлении.

Абель замерла, ее рыдания стихли, уступив место леденящему душу предчувствию.

— Мадлен, — прошептал он, и имя прозвучало как приговор. — И Вальтер. Они тоже выбрались. Через те же тоннели. Им, надо сказать, повезло куда больше. Вальтер нашел... новых покровителей. Людей, которые ценят его уникальные таланты. А твоя дорогая подружка... — он сделал паузу, наслаждаясь ее ужасом, — ...она при нем. Должен сказать, мой брат удивил меня своим отношениям к жене. Не думал, что он умеет быть таким нежным кроликом. Она принадлежит ему, как и ты мне.

Мир Абель рухнул окончательно. Мадлен была жива. И все это время... она была все в том же аду. А она, Абель, думала только о своем спасении.

— Нет... — простонала она.

— Да, — его голос стал густым, полным темной, извращенной нежности. Он прижался к ней сильнее, и она почувствовала всю твердость его тела, всю его решимость. — Мы связаны, Абель. Все мы. Ты, я, наш ребенок, твоя подруга, мой брат... Это паутина, и ты в самой ее середине. Ты думала, что убежишь? Что наденешь белый халат и станешь другой? Ты — моя. Вся. Каждая клеточка твоего тела, каждую ночь твоих снов. И ты будешь со мной. Во что бы то ни стало.

Его рука на ее животе сжалась, не больно, но властно.

—Я найду способ выйти отсюда. И я найду тебя. И мы будем вместе. Настоящей семьей. Как и должно было быть.

Он отстранился так же внезапно, как и набросился. Абель, обессиленная, сползла по стене на пол, рыдая в голос, ее тело сотрясали конвульсии. Она слышала, как он отошел и сел на свой стул, как будто ничего не произошло.

Дверь с щелчком открылась. В проеме стоял доктор Фабр, его лицо было серьезным.

—Мадемуазель Абель? Все в порядке? Мы услышали шум.

Арчибальд сидел, снова сгорбившись, образец покорности.

—Она, кажется, немного переволновалась, доктор, — сказал он тихим, почти застенчивым голосом. — Первый опыт, понимаете.

Абель не могла вымолвить ни слова. Она лишь смотрела на Люку Фабра слезящимися глазами, полными безмолвного ужаса, в то время как ее бывший палач, отец ее ребенка, сидел в двух метрах от нее, снова надев маску, и весь мир снова перевернулся с ног на голову. Кошмар не закончился. Он только что доказал, что умеет проникать даже в самые безопасные, самые защищенные уголки ее новой жизни.

Люка Фабр помог подняться Абель с пола. Ее тело дрожало, лицо было залито слезами. Она не сводила с Арчибальда широких, полных ужаса глаз, но он больше не смотрел на нее. Он уставился в стол, идеальный образец смирения и раскаяния.

— Выйдем, мадемуазель Абель, — мягко, но настойчиво сказал Фабр, проводя ее к двери.

Она позволила увести себя, не в силах сопротивляться. Последнее, что она увидела, прежде чем дверь закрылась, был его профиль. И в тот миг, когда доктор Фабр отвернулся, Арчибальд повернул голову. Всего на долю секунды. Их взгляды встретились. И в его темных глазах не было ни раскаяния, ни смирения. Там была ледяная, бездонная уверенность. И он медленно, почти незаметно, подмигнул.

Дверь захлопнулась, отсекая ее от него. Абель прислонилась к холодной стене коридора, пытаясь перевести дух. Слезы текли по ее лицу ручьями.

— Мадемуазель, вам нужен врач? — голос Фабра звучал озадаченно. Он видел реакции новичков, но не до такой степени.

— Нет... — выдохнула она, смахивая слезы. Ее разум лихорадочно работал. Мадлен жива. Вальтер жив. Он найдет способ. Она не могла никому рассказать. Никто не поверит. Сочтут за паранойю, послеродовой психоз. Или, что хуже, начнут расследование, и он узнает, что она рассказала. — Это... я... просто не готова. Первый пациент. Прошу прощения.

Фабр смотрел на нее с нескрываемым беспокойством.

—Я понимаю. Возможно, вам стоит начать с чего-то более простого. Давайте отложим практику на несколько дней.

Он проводил ее до выхода, его взгляд был тяжелым и анализирующим. Абель чувствовала его вопросы на своей спине, но не оборачивалась. Она вышла на улицу, и солнечный свет ударил ей в глаза, но не принес тепла. Воздух, который несколько часов назад пах свободой, теперь был густым и тяжелым.

Она шла по улице, не видя ничего вокруг. Ее руки инстинктивно обнимали живот, где билась жизнь — жизнь, которая была и самым большим страхом, и последней надеждой. Он был прав. Она была в игре. Игроком, который даже не подозревал, что партия продолжается.

Она добралась до своего скромного жилья, опустошенная квартира, которая вдруг показалась ей хрупкой, как карточный домик. Она заперла дверь на все замки, прислонилась к ней спиной и медленно сползла на пол.

Он был в ее городе. Он знал, где она. Он знал о ребенке. И где-то в тени, возможно, в том же Страсбурге, бродили Вальтер и Мадлен, заложница того же бесконечного кошмара.

Абель закрыла глаза, и перед ней встал образ — не взрыва, не огня, а холодных, уверенных глаз, подмигнувших ей из-за стола в белой комнате. Это был не конец. Это было новое начало. Начало тихой, невидимой войны. Войны за ее дочь. За ее свободу. За ее рассудок.

Она положила руку на живот, чувствуя шевеление.

—Я не отдам тебя, — прошептала она в тишину комнаты. — Ни за что.

Но в глубине души ледяной голос шептал вопрос, на который у нее не было ответа: «А ты уверена, что у тебя есть выбор?»

Где-то в городе, в частной клинике, не имеющей отношения к Святой Анне, мужчина в дорогом костюме просматривал досье. На экране планшета была фотография Абель, выходящей из автобуса. Он улыбнулся. Игра только началась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Конец